«Хаджи Решид  (о Вамбери) настоящий дервиш, из него выйдет толк», «Конечно, он не дервиш, -говорило большинство, - он меньше всего похож на дервиша, так как бедность его одежды резко противоречит чертам и цвету лица»

«Несмотря на всю дикость обычаев, несмотря на все эти сцены, дни, которые я прожил инкогнито в Хиве и ее провинциях под видом дервиша, были самыми прекрасными в моем путешествии. Если к хаджи хивинцы были просто дружелюбны, то ко мне они были особенно добры, и, если я показывался в людных местах, бросали мне деньги, одежду и другие подарки без всяких моих просьб. Я остерегался принимать большие суммы; многое из полученной одежды я роздал моим менее удачливым спутникам, всегда отдавая им лучшее и самое красивое, а что победнее и поскромнее оставлял себе, как и подобает дервишу»

Арминий Вамбери.

Отъезд из Хивы в Бухару.  Три дороги. Ходжа. Ханка. Оксус и переправа через него. Великая жара. Шурахан. Базар. Япкенари. Аккамыш. Тёйебоюн. - Удивительный разговор с киргизской женщиной о жизни кочевников. Тюнюклю. Аламан текинцев. Каравану угрожает опасность, и он возвращается в Тюнюклю. Караван вынужден бежать в пустыню. Жажда. Гибель верблюдов. Шоркутук. Медемин Булаг. Смерть хаджи. - Буря. Автор в опасности.  Радуш­ный прием у персидских рабов. Первое впечатление от "благо­родной Бухары".

Когда мы, все приготовив к отъезду, собрались на тенистом дворе Тёшебаза, я воочию убедился, какое благородное влияние оказала набожность Хивы на наш нищенский караван. Только у самых скупых можно было заметить следы прежних лохмотьев; вместо рваных меховых шапок, принятых у йомутов, появился снежно-белый тюрбан, все мешки были битком набиты, и ра­достно было видеть, что последние бедняки обзавелись ослом.
Со мной также произошли большие перемены, потому что я приобрел в свое распоряжение целого осла и половину верблю­да; на первом я ехал верхом, в то время как второй служил для транспортировки моего походного мешка, где лежали одежда, несколько рукописей, купленных мною, и провизия, потому что теперь я вез с собой не черную муку, как в пустыне, а белые погача (маленькие пирожки, испеченные в бараньем жиру), рис, масло и даже сахар.
Только свою одежду я не хотел менять. Хотя я и приобрел рубашку, я остерегся ее надеть, так как этот предмет роскоши мог бы меня изнежить, а это было еще преждевременно. 
От Хивы до Бухары у нас был выбор между тремя дорогами:
а) через Хезаресп и Фитнек [Питняк]; Оксус тогда нужно перейти у Кюкюртлю,
б) через Ханку и Шурахан на правом берегу реки два дня по пустыне до Каракёля,
в) вверх по реке до Эльчига.
Так как мы решили ехать по суше, то выбор между двумя первыми дорогами был предоставлен нашему керванбаши по имени Ах­мед, таджику из Бухары, у которого мы и еще один хивинский торговец одеждой, сопровождавший нас, наняли верблюдов; он считал дорогу через Ханку наиболее надежной и удобной в это время года. 
Был вечер 27 июня, когда мы, покончив с бесконечной раздачей благословений и освободившись от объятий, покинули Хиву через Ургенчские ворота. Многие чересчур ретивые жители бежали за нами целых полчаса. Благочестивые чувства вызывали слезы у них на глазах, и они восклицали в совершенном отчаянии: "Кто знает, когда еще удостоится Хива высокого счастья прини­мать в своих стенах стольких святых людей!"
Моих коллег, сидящих высоко на верблюдах, это совсем не беспокоило, но мне, на моем осле, такие излияния дружбы очень досаждали, и даже осел мой потерял терпение и галопом понес меня прочь, к моей великой радости. Лишь намного опередив всех, я придержал осла, но мне пришлось долго дергать за поводья, прежде чем мой длинноухий гиппогриф перевел галоп на быструю рысь. Когда же я и в этом хотел ему воспрепятствовать, он разозлился и в пер­вый раз подал оглушительный голос, о богатстве, гибкости и полноте которого я, впрочем, предпочел бы судить на расстоянии. 
Мы ночевали в двух милях от Хивы, в Ходже, где, несмотря на незначительность этого селения, есть калантархона (приют для дервишей), подобная тем, что встречаются в самых малень­ких общинах Хивы и Коканда. Отсюда до Ханки мы ехали по обработанным землям. На всем пути встречались превосходные тутовые деревья, и так как мой осел, все еще в добром расположении духа, спешил впереди каравана, у меня было время подкрепиться ягодами величиной с большой палец.
В Ханку, где как раз был базарный день, я въехал также раньше каравана и спешился у калантархона, которая находилась на самом краю маленького городка на берегу ручья и, как обычно, располага­лась в тени тополей и вязов. Здесь я заметил двух полуголых дервишей, которые только что собрались проглотить свою обе­денную дозу опиума; они и мне предложили изрядную порцию и были очень удивлены, когда я отказался.
Вместо этого они приготовили мне чай, а сами, пока я пил, приняли свой маковый яд. Через полчаса оба были в царстве блаженства. В то время как на лице у одного из спящих отражался глубокий сладостный сон, у другого я видел судорожные движения, свидетельствующие о смертельном страхе. 
Я бы охотно подождал, пока они проснутся, и послушал описания прекрасных грез, но наш караван как раз проходил через город, и я вынужден был к нему присоединиться. Отсюда через час нам предстояло достичь берега Оксуса и, если хватит времени, еще сегодня начать переправу. К сожалению, этот небольшой отрезок пути был очень плохой, нам непрерывно приходилось обходить грязь и болота, так что только к вечеру мы достигли берега реки, где решили провести ночь. 

Оксус, который показался мне чрезвычайно широким, вероят­но благодаря обильным весенним дождям, со своими желтыми волнами и довольно быстрым течением представлял интересное зрелище. Берег на этой стороне, насколько хватал глаз, был окаймлен деревьями и разбросанными тут и там ховли. На той стороне также можно было разглядеть вдали от берега следы цивилизации, а на севере виднелись горы Овейс Карайне, похо­жие на свисающее отвесно вниз облако.
Вода в Оксусе не так хороша для питья, как в каналах и арыках, где благодаря медленному течению песок уже несколько осел. Здесь же вода скрипела на зубах, словно ты ешь пирог из песка, и ее можно было пить лишь после того, как она некоторое время постоит. Что касается вкуса воды, то жители Туркестана утверждают, что ни одна река на земле, даже Нил Мубарек (благословенный), не может сравниться в этом отношении с Оксусом.
Вначале я думал, что приятный вкус вызывается только радостью, которую испы­тываешь на берегу реки после безводной пустыни. Однако я дол­жен признать, что, как показывает мой опыт, ни в Азии, ни в Европе я никогда не встречал ни реки, ни источника, в которых была бы такая вкусная вода, как в Оксусе. 
Рано утром на следующий день началась подготовка к пере­праве. Здесь, так же как у Гёрлена, Хезареспа и в других местах, переправы являются собственностью государства. Государство сдает их в аренду частным лицам, которые могут перевозить на другой берег только тех чужеземцев и путешественников, кото­рые имеют от хана петек, (Пропуск, буквально "письмо".) выдаваемый за небольшую плату. У хаджи был общий пропуск, но я приобрел себе отдельный, который гласил следующее: "Пограничной охране и сборщикам податей указывается, что Хаджи Молла Абд ур-Решид-эфенди дано разрешение. Никто не должен чинить ему препятствий". 
Со стороны полиции не было никаких возражений, дело было только в том, что мы как хаджи не хотели ничего платить за переправу на лодке, которая принадлежит хану. Перевозчик вначале не хотел с этим примириться. Наконец он согласился оказать нам благодеяние и перевезти нас, наш багаж и наших ослов на другой берег. Переправа началась в 10 часов утра, и лишь к заходу солнца мы достигли высокого берега, который тянется справа от Шураханского канала.
Саму реку мы преодо­лели за полчаса, но нас далеко унесло, и пока мы, плывя то вверх, то вниз по течению, достигли желаемой точки на другом рукаве, прошел день в такой жгучей жаре, какую мне редко приходилось испытывать.
В главном русле все шло довольно хорошо, но в боковых рукавах мы через каждые десять шагов увязали в песке. Тогда людям и ослам приходилось выбираться из лодки, и ждать, пока она не окажется на плаву. Когда фарватер достигал нужной глубины, мы снова влезали, перевозка ослов была адской работой, особенно нескольких чрезвычайно упрямых, которых нужно было, как беспомощных детей, сажать в лодку.
Мне и сейчас становится смешно при воспоминании, как длинноногий Хаджи Якуб водружал своего ослика себе на плечи и держал за передние ноги, в то время как бедное дрожащее животное пыталось спрятать свою голову за его спиной. 
Нам пришлось ждать на берегу у Шурахана целый день, пока перевезут верблюдов. 29 июня мы отправились дальше. Мы шли по населенной узбеками местности Ябкенари ("Берег канала"), которая была повсюду пересечена арыками. Ябкенари - это оазис длиной восемь миль, шириной пять-шесть миль, он довольно хорошо обработан. За ним начинается пустыня, по краю кото­рой, называемому Аккамыш, тянутся хорошие пастбища, где живут киргизы .
Дойдя до Аккамыша, караван медленно про­должал свой путь, а керванбаши, я и двое моих спутников, которые могли рассчитывать на быстроту своих ослов, сделали крюк и свернули к Шурахану, лежащему в стороне от нашей дороги, чтобы там на базаре пополнить запасы провианта или, вернее говоря, немного развлечься. 
В Шурахане, окруженном надежным земляным валом, мало жилых домов, он состоит в основном из 320 лавок, которые открываются два раза в неделю и посещаются кочевниками и оседлым населением из окрестных мест Это собственность амир аль-умара, старшего брата хана, у которого здесь прекрас­ный сад. Я предоставил моим спутникам делать покупки, а сам отправился в калантархона, расположенную перед городскими воротами.

Там я увидел нескольких дервишей, которые лежали в своих мрачных кельях на сыром полу, страшно обезображенные и похожие на живые скелеты вследствие злоупотребления опиу­мом бенг (изготовляемым из конопли) и джерс. Когда я им представился, они меня очень радушно приветствовали и велели принести хлеба и фруктов. Я хотел дать им денег, но они засмеялись, мне сказали, что многие из них уже 20 лет не держали в руках денег.
Окрестное население содержит своих дервишей, и действительно, в течение дня я видел, как приезжали предста­вительные всадники-узбеки и каждый из них что-нибудь привозил с собой, получая за это чилим (трубку), из которой он сосал свой любимый яд. В Хиве бенг - самый любимый наркотик, и многие подвержены этому пороку, потому что вино и другие алкоголь­ные напитки запрещены Кораном и за их употребление прави­тельство карает смертью.
Так как становилось поздно, я пошел на базар разыскивать своих друзей. Мне стоило большого труда пробиться сквозь волнообразно колышущуюся толпу. Все были на лошадях, как продавцы, так и покупатели, и было чрезвычайно забавно смотреть, как киргизские женщины с большими кожаными мехами, полными кумыса, (Сильно закисшее молоко кобылицы или верблюдицы, в приготовлении которого киргизы очень искусны.
Кочевники Средней Азии употребляют его как пьянящий напиток. Все, кто его пьют, толстеют - это его признанное свойство. Я пробовал его не раз, но мог проглотить лишь несколько капель, так как резкая кислота стягивала мне рот и на несколько дней набивала оскомину.) сидя на лошадях, держали мех отверстием прямо надо ртом желающего напиться, причем ловкость обеих сторон была настолько велика, что лишь изредка несколько капель проливалось на землю. 
Я нашел своих спутников, и мы пустились в путь вслед за караваном, который уже на пять часов опередил нас. Стоял невероятно жаркий день, но, к счастью, хотя местность была песчаная, тут и там попадались киргизские юрты. Достаточно мне было только приблизиться к одной из них, как тотчас же появлялись женщины с мехами и между ними буквально возни­кала ссора, если я не отпивал хотя бы глоток у каждой из них.
В летний зной напоить жаждущего путника считается верхом гостеприимства, и ты окажешь благодеяние киргизу, если дашь ему возможность выполнить эту заповедь. В караване нас уже ждали с большим нетерпением, так как мы с сегодняшнего дня собирались совершать марши только ночью, что и для нас, и для животных было облегчением. Сразу после нашего прибытия все тронулись в путь. Караван, медленно идущий при ясном лунном свете, являл собой волшебную картину.
Справа от каравана глухо рокотал Оксус, слева тянулась ужасная пустыня Татарии. На следующее утро мы расположились лагерем на возвышен­ном берегу реки; эта местность носит название Тёйебоюн, т. е "Шея верблюда", вероятно, из-за изгибов берега. В определенные месяцы здесь живут киргизы. За 10 часов я видел три киргизских семьи, которые появлялись одна за другой, находились около нас самое большее по три часа и затем отправлялись дальше.
Мне открылась во всей полноте картина жизни кочевников, и, когда я заговорил об этой беспокойной бродячей жизни с одной киргизской женщиной, она сказала мне, смеясь: "Мы же не можем быть такими ленивыми, как вы, муллы, и целыми днями сидеть на одном месте! Человек должен двигаться. Посмотрите, солнце, луна, звезды, вода, животные, птицы и рыбы - все дви­жется. Только мертвые и земля недвижимы".
Я хотел было возразить моей философствующей кочевнице, которая была за­нята упаковкой юрты, как вдруг вдали послышались крики, из которых я мог понять только одно слово: "Бюри! Бюри!" ("Волк! Волк!"). Киргизка поспешила с быстротой молнии к пасущемуся вдали стаду и подняла такой крик, что волку на этот раз пришлось удовольствоваться лишь жирным курдюком одной овцы и обратиться в бегство. Мне очень хотелось поговорить с вернувшейся киргизкой о пользе подвижности у волка, но она была слишком удручена потерей, и я поехал к каравану. 
Перед заходом солнца мы отправились в путь и все время шли невдалеке от реки, низкие берега которой почти сплошь поросли ивами, высокой травой и кустарником. Хотя мне гово­рили, что дорога между Хивой и Бухарой многолюдна, мы до сих пор встречали только пограничную охрану и бродячих кочевни­ков и не видели ни одного путника. Поэтому мы были очень удивлены, когда около полуночи к нам подскакали пять всадни­ков.
Это были хивинские купцы, которые за четыре дня доехали сюда из Бухары через Каракёль. Они принесли нам радостную весть, что дороги совершенно безопасны и что послезавтра мы встретимся с их отставшим караваном. 
Уезжая из Хивы, мы слышали, что поскольку эмира с его войском в Бухаре сейчас нет, то из-за туркмен-теке дороги, ведущие в этот город, стали опасны; у нашего керванбаши тоже были тайные опасения; теперь они исчезли, и мы надеялись за шесть-восемь дней достичь цели своего путешествия, полагая, что пробудем без воды в пустыне между Оксусом и Каракёлем всего два дня. 
На следующее утро мы сделали привал у Тюнюклю, около развалин бывшего форта, расположенных на невысоком малень­ком холме, у подножия которого течет Оксус; на этой стороне холм покрыт прекрасной зеленой растительностью. Отсюда до­рога идет в северо-восточном направлении через песчаную пус­тыню Халата-Чёлю, называемую также Джан Батырдыган (Собственно, батырдурган; это particip praesens от глагола "батырмак" - "разрушать".).
(Разрушающая жизни), через которую ездят только зимой после сильных снегопадов, когда каракёльская дорога становится не­безопасной из-за туркмен, беспрепятственно рыщущих в это время года повсюду благодаря тому, что Оксус замерзает. 
Жара между тем усиливалась с каждым днем (это были первые дни июля), но нас она мало беспокоила, так как мы целый день отдыхали на берегу могучей реки, полной пресной воды. Велика была наша радость, когда мы вспоминали Кахриман-Ата и другие места Великой пустыни между Хивой и Гёмюштепе. К сожалению, наши приятные воспоминания были вскоре прер­ваны, и по милости нескольких туркменских искателей приклю­чений мы подверглись такой опасности, которая могла привести всех нас к ужасному концу; нас спасло только особое стечение обстоятельств, но на этот раз надо отдать должное и жителям Востока.
Было уже раннее утро 4 июля, когда мы на ночном марше встретили двух полуголых людей; они еще издали окликали наш караван, а приблизившись, с возгласом "Кусочек хлеба! Кусочек хлеба!" свалились на землю. Я одним из первых подал им хлеба с овечьим салом. Поев немного, они стали нам рассказывать, что они - лодочники из Хезареспа и что во время аламана текинцы похитили у них лодки, одежду и хлеб, а их отпустили, оставив им только жизнь.
Разбойников было около 150, и они собирались совершить нападение на стада находящихся здесь киргизов. "Ради всего святого, уходите или спрячьтесь, потому что через несколько часов вы с ними встретитесь, и, хотя вы все святые пилигримы, они вас оставят голыми в пустыне, отнимут живот­ных и еду, так как кафир (неверный) текинец способен на все". Наш керванбаши, который уже дважды был ограблен и с трудом спас свою жизнь, не нуждался в подобных советах.
Едва он услышал слова "теке" и "аламан", как дал команду сразу же повернуть назад и со всей поспешностью, на которую были способны тяжело нагруженные верблюды, отправиться в обрат­ный путь. Бежать на верблюдах от туркменских лошадей было, конечно, бессмысленно, но, по нашим расчетам, 150 всадников могли переправиться через реку только к утру, и, пока они будут осторожно выезжать на дорогу, мы, может быть, успеем снова доехать до Тюнюклю и с наполненными водой мехами совер­шить бросок в песчаную пустыню Халата, где у нас еще оста­валась возможность спастись.
После чудовищного напряжения наши животные пришли в Тюнюклю совершенно обессиленные. Было необходимо дать им немного попастись и отдохнуть, иначе они не смогли бы совершить первый переход в песках. В вели­чайшей тревоге мы провели там около трех часов, наполняя мехи и готовясь к страшному пути. 
Хивинский торговец одеждой, уже однажды ограбленный туркменами, уговорил нескольких хаджи, у которых были пол­ные мешки, но не было мужества, спрятаться с ним в прибрежных кустах, но не идти с керванбаши в дни саратана в пустыню, где им угрожала смерть от жажды или от теббада (горячего восточ­ного ветра). Он описывал опасности так живо, что многие отделились от нас; к тому же на реке как раз появилась порожняя лодка, и, так как лодочники, приблизясь к берегу, предложили перевезти нас в Хезаресп, все начали колебаться.
Вскоре нас осталось только 14 человек, не отступившихся от плана керван­баши. Это был один из самых критических моментов моего путешествия. Возвращение в Хиву, подумал я, могло бы опроки­нуть все мои планы. Опасность для жизни угрожала мне по­всюду; итак, вперед, лучше погибнуть от ярости стихий, чем от пыток тиранов!
Я остался с керванбаши, вместе с Хаджи Салихом и Хаджи Билалом. Сцена расставания с товарищами по столь долгому путешествию была мучительной; лодочники хоте­ли уже было оттолкнуться от берега, как находившиеся в лодке пассажиры предложили фал (гадание, предсказание. - Пер.).
(Гадание заключается в том, что наугад открывают Коран или другую священную книгу и находят на открытой странице соответствующее своим желаниям место; либо, как это принято в Средней Азии, раздают 30 камешков, и каждый должен столько раз продекламировать три последние суры Корана, сколько он получил камней). Камни были розданы, и едва Хаджи Салих, бросив взгляд знатока, предсказал удачу, как почти все хаджи покинули судно и присоединились к нам.
Так как все было уже готово, мы, чтобы избежать дальнейших колебаний, быстро собрались в путь. Солнце еще не зашло, как мы уже ехали в сторону Халаты, оставив в стороне развалины Тюнюклю. Легко можно представить себе, каково было на душе у меня и у всех моих спутников, однажды уже испытавших все ужасы пустыни.
Мы отправились из Гёмюштепе в Хиву в мае, теперь был июль, там у нас была дождевая вода, а здесь не было даже горького источника. С тоской мы устремляли свои взгляды на все более и более удаляющийся справа от нас Оксус, который в последних лучах заходящего солнца казался еще прекраснее. Даже верблюды, которых мы вдоволь напоили перед отъездом, долго устремляли свои выразительные глаза в ту сторону. 
На небе уже показались звезды, когда мы достигли песчаной пустыни, соблюдая на марше строжайшую тишину, чтобы нас не услышали туркмены, которые, вероятно, были близко, но не могли видеть нас в темноте ночи (луна взошла позже). Мягкая почва приглушала шаги животных; мы боялись только, чтобы нашим ослам, голос которых был бы далеко слышен в ночной тишине, не вздумалось зареветь. И я от души смеялся над нашими мерами предосторожности, когда животное собиралось начать свою увертюру.
К полуночи мы достигли местности, где всем пришлось спешиться, потому что ослы и верблюды погру­жались по колено в мягкий песок, который к тому же образовы­вал непрерывную цепь холмов. В прохладе ночи я мог еще выдержать непрерывное передвижение по песку, но к утру по­чувствовал, что моя рука, державшая палку, на которую я опирался, начала опухать. Поэтому я погрузил свой багаж на осла, а сам сел на верблюда, который был в песках больше в своей стихии, нежели я со своей хромой ногой. 
Место нашей утренней стоянки 5 июля носило очарователь­ное название Адамкирилган ("Место, где гибнут люди"), и достаточно было только бросить взгляд на горизонт, чтобы убедиться в его правильности. Представь себе, дорогой читатель, необозримое море песка, которое образует то высокие песчаные волны, подобно исхлестанному штормом морю, то мелкую зыбь, похожую на зеркало тихого озера, колеблемое зефиром.
Ни одной птицы в воздухе, ни червяка, ни жука на земле; только следы угасшей жизни, кости погибших здесь людей и животных, которые каждый путник собирает в кучки, чтобы они служили указателем дороги. Едва ли нужно упоминать, что мы были в полной безопасности от туркмен. Нет ни одной лошади на свете, которая могла бы здесь совершить хотя бы один переход. 
Не воспрепятствуют ли стихии нашему дальнейшему продвижению - эта мысль не давала нам покоя, она поколебала даже восточное безразличие, свидетельством чему был мрачный вид моих спутников во время всего нашего пути по пустыне Халата.
По словам нашего керванбаши, весь путь от Тюнюклю до Бухары мы должны были совершить за шесть дней, первую половину его - в песках, другую - по твердой равнине, кое-где поросшей травой и в определенное время года посещаемой пастухами. Поэтому по испробованному уже нами ранее методу подсчета содержимого наших мехов нам пришлось бы опасаться нехватки воды всего лишь на день-полтора.
Однако я уже в первые дни заметил, что расход воды из Оксуса противоречил нашим подсчетам, что, несмотря на всю нашу экономию, драго­ценная жидкость постоянно убывала, и объяснял это отчасти зноем, отчасти ее испарением. Это открытие побудило меня вдвое бдительнее оберегать свой мех, постепенно и все остальные последовали моему примеру, и странно было видеть людей, спящих в обнимку со своим мехом. 
Несмотря на палящий зной, мы ежедневно должны были совершать пяти-шестичасовые переходы, ибо чем скорее мы выбрались бы из песков, тем меньше нам угрожал бы опасный ветер теббад, (Теббад - персидское слово и означает "ветер, вызывающий лихорадку".) который на твердой равнине может вызвать только приступ лихорадки, а в песках в одно мгновение может засыпать все и всех. Бедные верблюды были поэтому предельно утомлены.
Они вступили в пустыню, устав от ночного путешест­вия, и неудивительно, что из-за мук в песках и зноя некоторые из них заболели, а двое пали уже на месте сегодняшней стоянки (6 июля), носящем название Шоркутук, что означает "Соленый источник". Должно быть, здесь существует источник, где поили животных, однако бури совсем замели его, и пришлось бы потратить по крайней мере целый день, чтобы до него доко­паться. 
Впрочем, гнетущая жара последних трех дней и без теббада лишила нас сил, и двое из наших более бедных спутников, вынужденных идти пешком рядом со своими слабыми живот­ными и истративших всю свою воду, заболели так сильно, что нам пришлось привязать их к верблюдам, потому что самостоя­тельно они были неспособны ни сидеть, ни тем более ехать верхом. Мы прикрыли их сверху, и, пока они были в силах говорить, они беспрестанно повторяли: "Воды, воды!"
К сожале­нию, даже их лучшие друзья отказывали им в животворной влаге, и, когда мы на третий день (7 июля) достигли Медемин-Булага, одного из них смерть избавила от страшных мук жажды. Это был один из трех братьев, которые в Мекке потеряли отца. Я присутствовал при последнем вздохе несчастного. Его язык был совершенно черен, нёбо - серовато-белое, но черты лица не сильно обезображены, только губы так спеклись, что рот из-за этого раскрылся.
В таком состоянии, я думаю, вода едва ли могла им помочь, да и кто бы дал им воды? Страшно было смотреть, как отец прятал свою воду от сына, брат - от брата, потому что каждая капля - это жизнь, а при муках жажды нет ни самопожертвования, ни благородства, как при других опасно­стях, угрожающих жизни. 
Мы уже три дня шли по песчаной пустыне и должны были достигнуть теперь твердой равнины и увидеть уходящие на север горы Халата. К сожалению, нас постигло новое разочарование. Наши животные не могли идти дальше, и четвертый день, 8 июля, мы провели в песках. В моем кожаном мехе оставалось около шести стаканов воды, и я отпивал по каплям, конечно страшно страдая от жажды. К моему величайшему ужасу, сере­дина языка у меня начала чернеть, я сразу же выпил половину всей воды, уповая на спасение, но напрасно.
Жжение, сопровож­даемое головной болью, к утру пятого дня (9 июля) усилилось, и когда мы около полудня смогли различить в дымке контуры гор Халата, я почувствовал, что силы постепенно покидают меня. Чем ближе мы подходили к горам, тем меньше становилось песка, и все старались уже разглядеть стадо животных или пастушескую хижину, как вдруг керванбаши и его люди обратили внимание на приближающееся облако пыли и приказали как можно скорее слезать с верблюдов.
Животные уже чувствовали приближение теббада; с ревом они опускались на колени, прижи­мались к земле, вытягивали длинные шеи и пытались зарыть голову в песок. Мы спрятались за них, как за стену, и не успели упасть на колени, как над нами с глухим воем пронесся ветер, швыряя в нас слой песка; его толщина достигала всего двух пальцев, но первые песчинки обжигали, как искры. Застань нас ветер на шесть миль глубже в пустыне, мы все погибли бы.
Мне не довелось увидеть, чтобы ветер вызывал лихорадку или рвоту, только воздух стал более гнетущим и удушливым, чем прежде. Когда пески кончились, перед нами предстали три разных пути. Один, длиной 22 мили, идет через Каракёль, другой, в 18 миль, по равнине до Бухары, третий, в 20 миль, идет через горы, где можно найти воду, но крутые тропы недоступны для верблю­дов. Мы выбрали средний путь, самый короткий, в первую очередь потому, что надеялись найти воду у пастухов. К вечеру мы достигли колодцев, где в этом году еще не побывали пастухи.
Вода, не пригодная для людей, освежила наших животных. Наши дела были плохи, мы были наполовину мертвецы, и только вполне реальная надежда на спасение поддерживала нас. Я не мог сам сойти с верблюда; меня положили на землю; адский огонь жег мои внутренности, и из-за головной боли я был в обморочном состоянии. Мое перо не в силах описать картину мучений, которые мы претерпели из-за жажды.
Думаю, что на свете нет смерти более мучительной, и хотя я стойко переносил все опасности, тут я почувствовал себя сломленным, так как решил, что наступил последний вечер в моей жизни. Около полуночи мы тронулись в путь, я заснул, а когда проснулся утром 10 июля, то оказался в глиняной хижине в окружении длиннобородых людей, в которых сразу узнал сынов Ирана. Они говорили, обращаясь ко мне: "Шума ки хаджи нистид!" ("Вы же не хаджи!"). У меня не было сил отвечать.
Мне дали сначала теплого, а потом кислого молока, смешанного с водой и солью, называемого айраном: оно подкрепило меня и скоро поставило на ноги. Только теперь мне стало ясно, что я и все остальные мои спутники в гостях у рабов-персов, которые пасли овец в пустыне, в 10 милях от Бухары. Хозяева снабдили их скудным запасом воды и хлеба, чтобы они не попытались бежать, имея больше провианта. И все же у этих несчастных хватило благородства дать своей воды заклятым врагам, суннитским муллам.
Особенно добры они были ко мне, когда я заговорил с ними на их родном языке, потому что, хотя в Бухаре говорят и по-персидски, этот язык очень отличается от иранского. Осо­бенно меня растрогал вид пятилетнего мальчика-раба, казавше­гося очень смышленым. Года два назад его взяли в плен вместе с отцом и продали в рабство. Когда я спросил его об отце, он радостно ответил: "Да, мой отец купил себя (т.е. выкупился), я буду рабом еще два года, тогда отец накопит деньги и освобо­дит меня".
На несчастном ребенке были какие-то лохмотья, едва прикрывавшие слабое тело, а кожа по жесткости и цвету похо­дила на шкуру. Я дал ему кое-что из своей одежды, и он обещал приспособить эти вещи для себя. 
Несчастные персы дали нам немного воды на дорогу. Я расставался с ними с чувством благодарности и сострадания. Мы направились к месту своей следующей стоянки, Ходжа-Обан, объекту паломничества, где находится могила святого, носящего то же имя. Правда, это место находилось несколько севернее нашего пути, но мы, как хаджи, должны были побывать там.
К великому сожалению моих спутников, мы заблудились ночью на краю пустыни среди песчаных холмов, среди которых Ходжа-Обан возвышается наподобие оазиса, и, когда после долгих поисков дороги наступило утро 11 июля, мы очутились на берегу пресноводного озера. Здесь кончалась пустыня, а с нею и страх жажды, страх перед разбойниками, ветром и прочими напастями. Мы тем самым вступили на территорию собственно Бухары и, прибыв через два часа в Хакемир (деревню, где жил керванбаши), оказались уже в довольно хорошо обработанной местности.
Весь этот край орошают каналы реки Карасу, которую одни люди считают рукавом Зеравшана, а другие говорят о ней как о само­стоятельной реке, текущей с севера. Дальше она теряется в упомянутом озере, вода которого, как рассказали, годится для питья только в весенние и первые летние месяцы, а затем сильно убывает и делается соленой. 
В Хакемире, насчитывающем 200 домов и расположенном всего в двух часах пути от Бухары, нам пришлось заночевать, для того чтобы, согласно законам страны, сборщик таможенных пошлин (баджгир) и rapporteur (ваканювис), извещенные о на­шем прибытии, могли произвести досмотр и допрос за предела­ми города. В тот же день к нам был направлен специальный вестник, а назавтра спозаранку явились три офицера эмира с очень важным чиновником взять с нас пошлину, но главным образом для того, чтобы получить сведения о нас самих и соседних странах.
Начали с багажа. У хаджи в сумках были большей частью святые четки из Мекки, финики из Медины, гребни из Багдада, тростниковые перья для письма из Персии, ножи, ножницы, наперстки и маленькие зеркальца из Френгистана. Хотя они утверждали, что бухарский эмир (дай бог ему 120 лет жизни!) никогда не взимает таможенных пошлин с хаджи, чиновник ни в чем не отступил от правил и переписал каждую вещицу. Я с двумя другими нищими был последним.
Посмотрев мне в лицо, он засмеялся и сказал, чтобы я показал свой чемодан, потому что у нас (он, вероятно, имел в виду европейцев, причис­лив к ним и меня) всегда бывают с собой красивые вещи. У меня было тогда хорошее настроение, на мне был дервишский, или дурацкий, колпак, и я ответил хитрому бухарцу, что у меня и в самом деле есть прекрасные вещи. Я спросил его, будет ли он сначала смотреть мое движимое или недвижимое имущество.
Так как он захотел все увидеть сам, я выбежал во двор, взял своего осла, повел его по лестницам и по коврам прямо в комнату и под громкий смех моих коллег представил его таможеннику. Затем я раскрыл свою сумку и показал лохмотья и старые книги, приобретенные в Хиве. Разочарованный бухарец удивленно по­смотрел кругом и спросил, неужели у меня действительно нет ничего другого. Тогда Хаджи Салих сообщил ему нужные сведе­ния о моем звании, характере и целях путешествия; тот все тщательно записал и, взглянув на меня, многозначительно пока­чал головой.
После того как сборщик пошлин осмотрел багаж, к своим обязанностям приступил ваканювис, т.е. "записываю­щий события". Сначала он записал подробные данные о каждом путешественнике, а затем новости, которые они могли сообщить. Как смешны были подробные расспросы о Хиве, стране, родст­венной по языку, происхождению и религии, стране, которая на протяжении столетий была близким соседом Бухары, причем их столицы находились лишь в нескольких днях езды друг от друга! 
Все оказалось в порядке, некоторые разногласия возникли только по поводу нашего первого жилья в столице. Сборщик пошлин предложил таможню, потому что надеялся там еще что-нибудь выведать у нас, а также подвергнуть меня более подробному допросу.
Но Хаджи Салих (он теперь встал во главе каравана, так как пользовался большим влиянием в Бухаре) настоял на том, чтобы остановиться в текке^78 . Тотчас же покинув Хакемир, мы проехали всего с полчаса по местности, изобилую­щей садами и пашнями, как уже показался город Бухара Шериф (Благородная Бухара), как ее называют жители Средней Азии, со своими неуклюжими башнями, которые все без исключения были увенчаны гнездами аистов.
(В Хиве множество соловьев, но нет аистов, в Бухаре же, наоборот, нет ни одной башни или другого высокого здания, где бы эти птицы не выставили своих одноногих часовых. Поэтому хивинец смеется над бухарцем, говоря: "Твое соловьиное пение - это стук клювов аистов по крыше".) 
Примерно за полтора часа до въезда в город мы перебрались через текущий на юг Зеравшан, который и верблюды и лошади смогли перейти вброд, хотя течение довольно быстрое. На той стороне еще виднелись опоры когда-то высокого и прекрасно построенного моста, совсем рядом с мостом грудились развали­ны дворца, также сооруженного из камня.
И то и другое, как мне сказали, - творения знаменитого Абдулла-хана Шейбани . В общем же в ближайших окрестностях столицы Средней Азии сохранилось немного остатков ее прежнего величия. 

Источник:
Вамбери Арминий. "Путешествие по Средней Азии". 1867 год.

Использованы фотографии
Прокудина Горского.