«…ненасытная страсть к приключениям, жажда сильных ощущений, стремление к неизвестному, неиспытанному…гонит человека как Вечного Жида всё вперёд и вперёд…»

А.В. Квитка.

Судьба забросила меня за границу в то время, когда генерал Скобелев готовился нанести текинцам решительный удар у Геок-Тепе. При формировании экспедиции я просил перевода в одну из частей ее состава, но получил отказ.

Читая в иностранных газетах про лихие дела наших молодцов, я всею душой рвался туда, а когда узнал о том, что составляло еще тайну в России: о решительном движении к Геок-Тепе и ожидаемом обложении, я в тот же день выехал из Парижа в Россию.
Вернувшись на родину, я не знал еще, что предпринять, чтобы попасть в передовой отряд, но когда была получена телеграмма об обложении так дорого стоившей нам текинской твердыни, я не медля обсудил, а чрез три дня привел в исполнение мелькавший у меня план: ехать волонтером в Ахал-Теке и, с разрешения генерала Скобелева, принять участие в делах либо как начальник части, либо как простой солдат.
Я высказал свою мысль нескольким товарищам.
Двое из них решились попытать счастье вместе со мною: мой двоюродный брат Тр., отставной штаб-ротмистр, послуживший в гвардии, а затем в Сибирском казачьем войске, и С., бывший лицеист, сделавший Турецкую кампанию вольноопределяющимся в 3й стрелковой бригаде и вышедший затем в отставку для поступления опять на службу по гражданскому ведомству. Тр. и С. ребята дюжие, развитые, товарищи, на которых положиться можно смело.
После данного нам в городе X. товарищами и близкими знакомыми роскошного прощального обеда, мы, 23 декабря 1880 года, веселые, счастливые и с верой в успех нашего предприятия сели в вагон и помчались на юг.
Недолго держалась в нас эта вера: на следующий день мы вопреки ожиданиям вынуждены были остановиться в Ростове почти на сутки: оказалось, что поезд из города X. в Ростов шел по новому расписанию, а из Ростова во Владикавказ по старому, вследствие чего наш поезд пришел чрез полчаса по отбытии владикавказского.
Во Владикавказе новое разочарование: мы думали здесь купить лошадей и следовать безостановочно в Петровск и далее в Красноводск, полагая, что между Петровском в Красноводском постоянные сообщения. Не думали мы, что Закаспийский отряд сообщается с Россией только два раза в месяц. Нам передали, что чрез каждые две недели один пароход отходит из Баку в Красноводск и на обратном пути огибает весь берег Персии, другой идет из Баку в Решт, Астрабад, Чикишляр, и только чрез неделю приходит в Красноводск.
Мы надеялись во Владикавказе получить сведения о рейсах пароходов, о способах сообщений, о том, нужно ли приобрести лошадей здесь или можно найти таковых в Петровске или в Красноводске. Увы, несмотря на любезность атамана, его начальника штаба и всеми любимого и уважаемого полицеймейстера полковника Акимова, мы ничего положительно узнать не могли.
Мы телеграфировали комендантам Баку и Петровска, прося сообщить об отправлении пароходов в Красноводск. Ждем день, другой, третий, наконец из Баку получаем ответ, что пароход отходит 6 января из Баку в Красноводск; из Петровска же нам сообщает заведующий передвижением войск, что с Красноводском никаких сообщений не имеется.
Решились ехать в Баку чрез Темир-Хан-Шуру. Лошадей советовали нам купить в Чечне. В эти три дня, проведенные против воли во Владикавказе, мы снарядились окончательно; купили седла, бурки, холодное оружие, куржумы (переметные сумы) - предметы, необходимые для путешествия в стране, где кроме верховых лошадей нет других средств для передвижений, и возможность встречи с неприятелем необходимо иметь в виду. Владикавказ пользуется заслуженною известностью по своим шорным изделиям и буркам.
Начиная с Владикавказа, мы ознакамливались с забываемым уже в России гостеприимством: предупредительность, радушие кавказцев ставят даже в неловкое положение человека, привыкшего к сухим, эгоистическим отношениям, проникшим с цивилизованного Запада, чрез наши столицы, в провинцию.
Но легко привыкаешь ко всему хорошему, и в скором времени мы принимали как должное те выражения сочувствия, которые встречали всюду на Кавказе и в Закаспийском крае; исключения встречались только между редкими, прибывшими недавно из России, начальниками.
С. встретил ингушей, бывших одновременно с ним в Болгарии, в отряде князя Дондукова-Корсакова; он передал им, что мы намерены нанять горца для ухода за нашими лошадьми и вещами. Опорожнив несколько бутылок кахетинского, ингуши предложили нам взять своего родственника нукером (оруженосцем) для прислуживания как в частной жизни, так и в бою.

Мы согласились. Послали за Ужаховым, так звали нашего будущего нукера, он не замедлил явиться. Ингуши церемонно передали нам своего родственника со словами: «Отдаем вам Ужахова как скотину»; единственным условием было, чтобы мы дали ему возможность отличиться в делах с неприятелем и привезли его живого или мертвого в родной аул, когда сами вернемся из экспедиции.
Ужахов - высокий, красивый брюнет лет девятнадцати; одет и вооружен щегольски; рыжая кабардинская лошадь очень хороша, седло и уздечка богато отделаны кавказским серебром. 29 вечером, пред тем как садиться на перекладную, чтоб ехать далее, приехали к С. два ингуша, с которыми он покуначился в Болгарии. Они очень сожалели, что так поздно узнали о прибытии его во Владикавказ, и согласилась отпустить нас только после многочисленных тостов и пожеланий нам успеха.
Нас провожали также полковник Акимов и мой товарищ по зимнему балканскому походу полковник Кр. Несмотря на то, что неприятно было потерять три дня во Владикавказе, пребывание в этом городке оставило в нас самые отрадные воспоминания благодаря радушию наших старых и новых знакомых.
Мне доводилось бывать в этом городе раньше, и тогда он произвел на меня такое же приятное впечатление. В восемь часов вечера мы выехали и быстро помчались по прекрасной шоссейной дороге, увы, превращающейся на двенадцатой версте в грязный проселок.
Ужахова с его лошадью мы бросили в Назрани, где у него жил отец, и наказали ему нагнать нас на следующий день в Хасав-Юрте. Тяжело прошла для нас ночь на перекладной, после столь любезных проводов: так и клонит ко сну, а заснуть нельзя, так как, сидя на высоко нагроможденной клаже, того и гляди свалишься под колеса.
В одиннадцать часов мы приехали в Грозное, расправились немного, пообедали и покатили дальше. Грозное - полугород-полудеревня; здесь приютилось немало евреев. Костел, недурной архитектуры, обращает на себя внимание проезжих; синагога, грандиозных размеров для такого малозначущего города, строится на одной из главных улиц; бульвар, остатки крепостной стены, десятка два уличных фонарей, тускло горящих и мало освещающих, вот все достопримечательности этого города, видевшего в недавнем прошлом не одно кровопролитное дело.
От Грозного начинается Чечня. Между станциями в караулках живут казаки, охраняющие проезжих от нападения чеченцев. Часть лошадей заседлана; с вышки дежурный, с вынутой из чахла винтовкой, зорко вглядывается в стороны, откуда можно ожидать нападения чеченцев, которые, впрочем, не одни занимаются разбоями; ингуши им тоже не уступают в этом отношении: за день до нашего приезда во Владикавказ, на одной из главных улиц был заколот кинжалом купец, еще до наступления темноты. 
Конные шайки бродят по улицам, грабят и бесчинствуют, но и расправа с ними коротка: в прошлом году на полковника Майделя, возвращавшегося с женой из Петровска во Владикавказ, напали около Назрани четыре ингуша, один из них нанес Майделю удар кинжалом, к счастью, не смертельный; тяжело раненный Майдель успел выхватить револьвер, убил одного злоумышленника и ранил другого, остальные бежали. Чрез несколько дней было поймано пять человек, заподозренных в покушении на жизнь Майделя, и после короткого суда все пятеро повешены. В Грозном в том же году повешены знаменитый разбойник Али-бек и двенадцать чеченцев, составлявших его шайку.
В Чечне местность становится более пересеченною - предчувствуются настоящие горы. Часто на пути встречаются горные речки, мы их переезжаем вброд, проламывая тонкий слой льда, в карьер взбираемся на крутые берега и опять мчимся по волнистой дороге, огибая отроги более высоких гор. Почтовые лошади везде на Кавказе прекрасивые и везут по-курьерски.

В 10 часов вечера мы въехали в Хасав-Юрт, ямщик показал нам клуб и прибывший недавно цирк, но пристанища для проезжих нам указать не мог. Долго мы разъезжали по улицам, спрашивая у каждого освещенного окна, не могут ли нас поместить на ночлег. Наконец мы нашли одну комнатку, в маленькой, конечно, грязной избе, именуемой постоялым двором.
Не раз поминали мы добрым словом хозяина «Европейской» гостиницы в городе X., Mr Andrieux, уплетая за обе щеки чудный паштет, поднесенный им текинским добровольцам, как нас прозвал какой-то шутник. После ужина мы растянулись на импровизованных постелях и моментально уснули.
Рекомендую прекрасное средство от бессонницы - провести ночь на перекладной в дороге. 31 декабря я вспомнил, что в этот день празднуется стопятидесятилетний юбилей моего полка и послал поздравительную телеграмму. Нашим близким родным и знакомым мы отправили пожелания на Новый год; таким образом телеграмма из Хасав-Юрта долетела и до Парижа.
Начальник округа подполковник Ш. явился ко мне, вследствие полученной им телеграммы от наказного атамана Терской области об оказании нам содействия. Мы просили его помочь нам в приискании лошадей. Подполковник Ш. прислал в наше распоряжение своего джигита-милиционера, который в тот же день представил двух лошадей, а назавтра обещал привести целый табун. Приведенные лошади оказались негодными для похода и дорогими.
Так как нам было известно, что единственное сообщение между западным и восточным берегами Каспийского моря возобновится только 6 января из Баку в Красноводск, то мы решили купить лошадей в Хасав-Юрте, дождаться Ужахова и идти до Баку походом на своих лошадях; но телеграмма, полученная в 8 часов вечера от заведующего передвижением войск в Петровске, изменила весь этот план: П. Э. нас известил, что 2 января выходит из Петровска шхуна «Граф Милютин» и прибудет 5го в Баку, т. е. накануне отхода парохода в Красноводск.
Мы сейчас же решили воспользоваться этим более удобным и верным средством сообщения, а так как на таком малом судне едва ли можно было рассчитывать на место для четырех лошадей, то отложили покупку лошадей до прибытия в Баку. Впрочем, доставка лошадей из Хасав-Юрта в Петровск - в одни сутки была бы весьма затруднительна; не знали мы, как поступить и с лошадью Ужахова, которого ожидали в ночь.
Решено было одному оставаться здесь до прибытия Ужахова, а другим ехать немедленно в Петровок, чтоб уговориться относительно посадки на шхуну, которая, будучи зафрахтована казной, могла и не принять частных пассажиров. Мигом вещи были уложены, послали за перекладной и, после встречи Нового года за стаканом кахетинского, С. и Т. поехали вперед, а я остался ожидать Ужахова.
1 января меня разбудили прибывшие с поздравлениями урядники-казаки и милиционеры; я пожал протянутые мне руки, хотя немного удивился фамильярности, которой дисциплина в регулярных войсках не допускает. Хозяин дома, отставной нижегородский драгун, зашел тоже со мной поболтать.
Он рассказывал, что во время Турецкой войны кумыки, в особенности землевладельцы, радовались успехам турок и ежеминутно готовы были взяться за оружие, для чего ожидали только полного нашего поражения. В том же, что верх одержат турки, она нимало не сомневались. «Азиатская Турция, - говорили они, - в шесть раз больше России, а Европейская Турция еще больше, так где же русским преодолеть наших единоверцев». Чечня явно бунтовала.

В 10 часов приехал Ужахов на страшно утомленном длинным переходом коне, пуститься на нем далее в дорогу я считал невозможным и потому предложил Ужахову обменять его на свежего. Привели к нам около десятка лошадей, из коих три было годных, но цену назначали такую, что и не подступайся: просили 60 руб. придачи к лошади Ужахова (хотя утомленной, но прекрасной во всех отношениях) для промена ее на посредственного маштачка.
Предсказание начальника округа, что при первом заявлении о нужде в лошадях цены поднимутся вдвое - сбылось. Нечего было делать, пришлось брать ужаховского коня с собой; сложив седло на перекладную, мы привязали коня к пристяжной и выехали со двора.
Поехали мы труском, чтобы не очень утомлять лошадь Ужахова, бежавшую рядом с тройкой, но двухчасовой отдых ее совсем освежил; она идет так бодро, что трудно себе представить, чтоб она совершила в эти сутки сто верст перехода.
Переправившись через большой мост на реке Сулаке, мы подъехали к Чир-Юрту, бывшему стоянкой Нижегородского драгунского полка, когда им командовал князь Дондуков-Корсаков. За рекой начинается Дагестан. Встречаемые здесь горцы совсем другого типа, нежели в Чечне: они выше и плотнее, носят большие папахи, за поясом висит громадный кинжал - специальность Дагестана. Лучшими клинками считаются старинные кинжалы Базалая; потомки его и теперь выделывают прекрасные клинки.
Отличаются они простотой отделки, но вороненый клинок с тамгой Базалая не уступит знаменитым клинкам Толедо. В Чечне все встречаемые нами горцы были верхом, здесь же мы видим только пеших, часто сопровождающих арбы, запряженные волами.
В Чир-Юрте я нанял извозчичью коляску, чтоб ехать прямо, долиной, в Петровск, до которого этим путем всего 62 версты; почтовый же тракт проходит чрез горы на Темир-Хан-Шуру, что составляет 90 верст. На половине дороги мы услышали бушующее море - казалось, отдаленные раскаты грома.
В полночь мы остановились в ауле, где расположился на ночлег обоз с рельсами для Закаспийской железной дороги. Зашли в духан выпить чайку, пока выкармливали лошадей. Армянин-духанщик рассказывал, что во время последней войны дагестанцы, населяющие аул, пытались несколько раз ограбить духан, иногда приходилось ему выдерживать правильную осаду. Духанщик не спал ни одной ночи, карауля с ружьем в руках у заставленной арбами и разным хламом двери.
В три часа ночи мы увидали море и чрез несколько минут прибыли в Петровск. После долгих поисков нашли гостиницу, в которой остановились мои спутники. Пока я потягивался на бурке, разостланной на полу, они мне передали свои похождения. Шхуна выходила из Петровска только на другой день вечером, а потому торопиться было нечего, можно было еще выспаться.

Капитан шхуны «Граф Милютин» согласился взять нас и лошадь, но так как в каюте все места были заняты, то нам оставалось только разместиться на палубе под открытым небом. Плотники пароходной компании устроили для лошади, на баке, что-то вроде клетки, и вечером мы ее установили. Выход шхуны в море отложен был до следующего утра по случаю дувшего целый день шторма, барометр упал очень низко. Между пассажирами «Милютина» С. нашел товарища, служившего с ним в Болгарии майора Б. Хотя он прибыл в Петровск после нас, но успел добыть место в каюте, благодаря ловкости интендантского чиновника, сопутствовавшего ему из Владикавказа.
Отдохнув в гостинице, мы в три часа ночи перебрались на шхуну. Ветер, утихавший ночью, перешел наутро опять в шторм, и выход в море был снова отложен на неопределенное время. Капитан говорил, что при свежем северном ветре невозможно выйти из гавани, так как волной прибивает к стенке рейда, у которой проход в открытое море очень узок. Мы вернулись в гостиницу, пообедали и хотели было вздремнуть после проведенной без сна ночи, но вдруг нас встревожил раздавшийся с моря свисток.
Тотчас же вошел лакей с объяснением, что свисток подан с парохода для предупреждения пассажиров о скором отходе. Мы послала Ужахова справиться, в чем дело; он вернулся с известием, что шхуна отходит чрез полчаса. Живо мы собрались и прикатили на пристань.
В четыре часа отвалили, благополучно обогнули стенку и взяли курс на Ю.-В. Ветер немного стих, но зыбь не улеглась - шхуну сильно бросало. Почти всех укачивало. Тесно, грязно, холодно, скверно на палубе. Я расположился у штурвала, более нигде свободного места не было. Разложил я бурку, завернулся в шубу и пробовал заснуть.
К холоду я уже почти привык, но ощущение влаги, спускающейся за воротником по спине, заставило меня вскочить на ноги. Дело объяснилось тем, что надо мною вытягивали лаг-линь из воды; с троса скатывалась вода на палубу и на меня.
Переменить место было невозможно, так как каждый вершок был занят, и я поневоле опять улегся под холодною струей, которая чрез каждый час обдавала меня. Эту пытку называли в Средние века «la question de l'eau». К счастью, у меня хоть обувь была теплая. Кавказские зимние чевяки, которые мы приобрели во Владикавказе, отслужили нам за весь поход хорошую службу. Днем ветер перешел на Nord, поставлены были паруса.
Боковая качка, короткая, невыносимая, делается слабее под парусами; притом, на ходу с попутным ветром, волны нас провожали, а не качали, как ночью, разбиваясь о борт судна. Мы повеселели. Доложили, что обед готов, но, боги, что это был за обед! ни в одном воспитательном заведении не кормят так отвратительно, как на шхуне «Граф Милютин»; говорят, что на других зимних судах общества «Кавказ и Меркурий» едят еще хуже - возможно ли это? Каюта была набата битком, и мы с трудом протискались к обеденному столу, за которым председал капитан.
После обеда я достал альбом и стал рисовать, С. записывал что-то. В каюте расположились еще, кроме майора Б. и преданного ему, политичного интендантского чиновника, один старый и трое молодых персиян, возвращавшихся на родину. Старик красивой, симпатичной наружности пользовался подобострастным уважением своих единоплеменников. Мы узнали, что он представитель персиян-торговцев в Астрахани, очень богат и ведет крупные дела со всею Россией. Полюбился всем этот ласковый, чистоплотный, благообразный старик.
Много рассказал он нам интересного про Персию, которую изъездил вдоль и поперек, и приглашал к себе в Хорасан, обещая доставить все удобства для совершения этого путешествия, трудного и небезопасного, вследствие многочисленных разбойничьих шаек. Свита нашего нового приятеля состояла из молодых персиян, получивших европейское образование. Они мне напоминали образованных, то есть побывавших в Париже турок, греков или румын.
Перенимают они обыкновенно только жаргон, моды, хлыщеватую развязность и утонченный разврат. Поверхностное образование, модный костюм, фатовство и надменный вид не способны скрыть дурных инстинктов Востока: ненависть ко всему чужеземному, жадность на подачки и взяточничество между служащими. Они утрачивают и те качества, коими справедливо славятся все нецивилизованные народы: гостеприимство, честность, правдивость и трезвость.

Палубные пассажиры раскинулись в живописных группах от юта до бака. Здесь была воинская команда, назначенная для укомплектования частей в Закаспийском крае и состоявшая из молоденьких, безусых, видно, недавно взятых от сохи мужичков, плохо укрытых в тоненьких шинельках. Жались они друг к другу от холода, доедая последние крохи черствого сухаря. Везде слышны самые разнообразные и иногда фантастические рассуждения о том, что их там ожидает.
Замечательно, что солдаты избегают называть неприятеля, смертоносные снаряды, им посылаемые, вообще все, что новичку может казаться страшным; так, неприятель - это он, граната - она; слышатся выражения следующего рода: «эк его высылало»; «ишь где она лопнула».
И тут каждый понимал, что там значит тот край, где, может быть, придется сложить свои кости, сражаясь за Царя и Отечество, вдали от родины. От времени до времени солдатик подходил к машине и подолгу стоял над нею, отогревая окоченевшие члены. Раза два показывалась на палубе казачья папаха и снова скрывалась в каюте помощника капитана; это начальник команды.
Армяне и персияне, наполнявшие остальное пространство грязной, скользкой палубы, завернутые в яркие полосатые ваточные одеяла, жевали полулежа сушеную рыбу, лаваши и кишмиш. Под вечер только зашевелилась пассажиры-магометане, когда настал час молитвы. Поочередно они расстилали молитвенный коврик, становились на него, простирая руки вверх и в стороны; закрывая то лицо, то уши, они клали частые поклоны.
Ночь была очень холодная, я старался не ложиться как можно долее, но наконец усталость взяла свое, я расположился опять у штурвала и заснул, несмотря на беготню и обливание ледяною водой при бросании и вытаскивании лага и лота, что делалось в эту ночь еще чаще, чем в прошлую, ввиду приближения к Апшеронскому проливу.
Ночью мы должны были пройти пролив, а часам к одиннадцати утра прибыть в Баку, но наш капитан решил иначе: увидев в полночь, сквозь туман, Апшеронский маяк, он нашел опасным входить в пролив до свету; с этим еще соглашаться можно, но чего никто из нас понять не мог, это то, что он приказал рулевому взять обратный курс на Петровск, а сам пошел спать, приказав себя разбудить только в восемь часов утра. Когда он снова изволил выйти на палубу, шхуна от места, где мы были накануне, успела отойти за десять миль назад, то есть потеряно было полдня в совершенно лишнем маневре. Следовало бросать якорь там, где мы увидели маяк, а когда стало светать - войти в пролив.
Часов в 11, когда мы обогнули Апшеронский мыс, сразу заштилело; аппетит появился у всех громадный, завтрак был уничтожен до последней крохи. Море, защищаемое берегом от северного ветра, было гладко как зеркало; мы делали до семи узлов, что для шхуны «Милютин» составляет большой ход: она обыкновенно идет три или четыре узла в час.
Баку показался длинною полосой белых построек, выплывающих из моря на голубом фоне дальнего берега. Темнело уже, когда мы вошли на рейд. Для того, чтобы скорее съехать на берег, капитан велел отдать якорь, отложив назавтра подтягивание судна к пристани.

Только что загремела цепь, налетел шквал, перешедший потом в шторм. Так как ни одна лодка не решилась выйти за нами, то мы просили капитана спустить нас на берег на своих гребных судах, но он отказался, говоря, что это не его обязанность и что мы должны дожидаться, пока прибудут частные лодки. Ему подали шлюпку; мы опять обратились к нему с просьбой разрешить нам воспользоваться шлюпкой, когда она придет обратно, обещая дать хорошее вознаграждение гребцам. На это он согласился.
Нас сильно качало на якорях. Долго мы ждали капитанской шлюпки, вглядываясь в непроницаемую тьму; наконец она появилась на гребне черного вала, исчезла, как бы поглощенная рассвирепевшею стихией, опять показалась, снова нырнула и очутилась внезапно у борта шхуны. Мы хотели в нее спуститься, но боцман передал, что капитан, сойдя на берег, приказал на этой шлюпке перевезти купленную им в Петровске для продажи в Баку разную живность, пассажиров же брать запретил.
Мы предлагали боцману и команде значительную плату, чтобы добраться до берега, но они не решались ослушаться приказаний капитана, хотя их очень соблазняла легкая нажива. Страшно все были озлоблены на капитана, оставившего нас на качающемся судне в двухстах саженях от пристани. В обществе «Кавказ и Меркурий» капитан - хозяин судна от места до места в пути; придя же на рейд, он тотчас съезжает на берег, а в управление судном вступает агент общества.
Чтобы сколько-нибудь утешить себя, мы придумывали достойное наказание нашему капитану за выкинутую с нами штуку; но вот раздался плеск весел, и между темными волнами показалась рыбацкая лодка, вышедшая за пассажирами. Пробовала она подойти к трапу с наветренной стороны, но это оказалось невозможным, так сильно разбивались волны о борт судна; с подветренной же стороны трапа не было и спуск в лодку представлял немало трудностей и опасности.
Пока мы собирали свои пожитки, лодку переполнили пассажиры-персияне, и она отвалила, обещая, однако же, вернуться сейчас же за нами. Много времени прошло, казалось нам; наконец опять подошли рыбаки, и мы поочередно начали спускаться в лодку, которую так подбрасывало, что она была то на высоте борта, то уходила в темную глубь; прыгая в нее, я сбил с ног одного из гребцов и чуть сам не очутился в воде. Кое-как мы все уселись и отвалили, оставив Ужахова при лошади на пароходе.
Легко вздохнули мы, вступая на берег после плавания на самом скверном суденышке русского коммерческого флота. Несмотря на то, что на шхуне «Граф Милютин» мы пробыли все время на палубе, за неимением места в каюте, с нас взяли как за второй класс; первого класса на шхунах вовсе не имеется.
Оставив вещи в гостинице «Германия», мы поехали в азиатскую баню. В маленьких конурах, непривлекательных на вид, нас мыл и массировал рыжий персиянин лет сорока с выкрашенными в красный цвет ногтями на руках и ногах. Все персияне в простонародии, мужчины и женщины, красят себе ногти, а иногда и татуируются. Извозчичьих лошадей, преимущественно серых, тоже окрашивают в красную краску на ногах и под оголовком.

После ужина, мы испытали великую роскошь в походе: спать раздетыми в постелях с чистым бельем. На другой день мы купили трех лошадей персидской породы за двести рублей; лошади рабочие, годные и под верх, и в упряжь, они выносливы, но не красивы и, за исключением одной, доставшейся по жребию Тр., аллюры имеют короткие. Майору Б. помогал при покупке лошадей начальник Бакинской таможни, полковник Боголюбов; он был начальником штаба у генерала Скобелева, но тяжелая рана, полученная в Турецкую войну, вынудила его оставить свой завидный пост.
В числе лошадей, приводимых майору Б., были очень красивые. Он приобрел прекрасного, рослого карабаха за девяносто рублей. Приводили еще вороного жеребца персидской породы, очень красивого, вершков двух; за него просили двести рублей. Я охотно бы дал и больше, но так как касса у нас общая, то неудобно было брать из нее для своих личных нужд сумму, превышающую предвиденный расход: по вине одного, мы все трое могли бы остаться без денег там, где банков нет, куда переводы не проникают.
Благодаря продолжавшемуся шторму, шхуна «Граф Милютин» не могла ошвартоваться у мола и в этот день, а потому нельзя было высадить на берег лошадь Ужахова; но под вечер, несмотря на сильное волнение, С. съездил на пароход и привез Ужахова, которому нужно было дать немного отдыха.
Он нам рассказал, что накануне вечером, как только мы высадились на берег, на пароходе воцарилась полная анархия: воинская команда, которая во время сильной качки забыла о кормовых деньгах и варке пищи, почувствовала вдруг голод; солдаты ничего не ели с третьего по пятое января. Приближение к берегу наводило их на мечты о вкусных жирных щах, о рассыпчатой каше, о сытном ржавом хлебе: вот стал пароход на якорь, рукой подать до этого давно желанного берега, ветер доносит аппетитный запах кухонь, но никто не думает спустить команду с парохода.
Капитан укатил, ему и горя мало; я же полагал, что позаботится о команде ее начальник, есаул казачьей артиллерии, но беда в том, что лучшим средством от морской болезни он признавал водку и до сих пор не мог придти в себя от настойчивого, упорного лечения.
Бедные солдатики, мучимые голодом, видя, что на берег их не спускают, а о прокормлении никто не заботится, обратились к буфетчику с требованием пищи; тот им с усмешкой отказал. Тогда последовал полный разнос всего буфета.
В потемках шарили солдаты по палубе, ища чего-нибудь поесть. Выламывали ящики с вином, с консервами. Несколько бутылок шампанского было выпито вместо квасу; сардинки, после долгих стараний, были добыты из запаянных жестяных коробок. Все, что попадалось съедобное, было моментально уничтожаемо.
Не на шутку перепугались пассажиры - персияне, армяне и русские. Чтобы задобрить солдат, они сложились и роздали им денег, сахару и хлеба. Ужахов, с самого начала беспорядка, предложил одному из самых бойких солдатиков кусок лаваша и тем заручился их расположением. Нам передавали, что есаул пробовал восстановить порядок, но, выслушав несколько крепких слов, принужден был снова удалиться в каюту.
Ветер стих, прояснело; солнце грело так, что было жарко ходить в летнем пальто. Спуск лошадей в трюм парохода «Тамара» занимает много времени. Помочи, прикрепленные к талям подъемной машины, пропускаются под брюхо лошади; по сигналу, конь взвивается на воздух и плавно опускается в люк трюма.
Строгим связывают заднюю ногу с переднею того же бока, и, удивленная неожиданностью и новизной своего положения, лошадь, бессильно барахтаясь, поднимается над палубой, а затем, когда ее опустят в трюм, развяжут и поставят рядом с другими, то, видя свое бессилие, самая строгая лошадь смиряется и стоит как вкопанная, дрожа всем телом у борта, к которому привязана.
В 5 часов пополудни шхуна отвалила. Погода прелестная, качки никакой. На этот раз у нас для троих двухспальная каюта, в которой мы довольно удобно разместились. Вечерь теплый, весенний, настраивает к хорошим, мирным мечтам.
Долго сидел я на палубе и глядел на бурную, пенящуюся струю, уносящую назад мириады бриллиантовых и жемчужных искр, высыпаемых из-под кормы шхуны. Вся жизнь моя, тревожная, беспокойная, полная часто несбыточных стремлений, проносилась предо мною как бы в ярких, быстро меняющихся красках калейдоскопа.
К чему все это? - чего я хотел, чего достиг? Прошлое, как сон, бледнеет и меркнет в воспоминании. Настоящее не удовлетворяет, да и оно - не то ли же прошлое? Каждая наступившая секунда уже далеко позади, как и яркие блестки, появляющиеся и тускнеющие в водяном следе, оставляемом пароходом.
Будущее я вдруг вспомнил, что будущее это поход, кровопролитные дела, штурм, слава, а может быть, близкая смерть. Эти картины так дисгармонировали с окружающею тишиной и спокойствием, что чары ночи рассеялись, и я счел лучшим идти спать.

Высоко стояло солнце над горизонтом, когда мы проснулись. Мы все продолжаем идти далее по морю, гладкому как озеро. Погода дивная. Живется легко, весело. К части пассажиров, пересевших с «Милютина», присоединились несколько армян и персиян из Баку.
Армяне очень важничают пред нами; они, как и немцы, относятся ко всему русскому с презрением, с чувством какого-то в высшей степени комического превосходства. Привыкли армяне на Кавказе к пристрастной поддержке своих единоплеменников, достигших власти.
Прав ли армянин или нет - дело всегда решается в его пользу, когда это зависит от соплеменного ему начальника. В пять часов пополудни показались берега Туркмении. Проходим мимо пустынного острова Челокен, где частная компания инженеров добывает нефть для топки локомотивов Закаспийской железной дороги и опреснителей Михайловской бухты. Утесистый, обрывистый берег вырезывается из общей синевы дальнего горизонта.
Мы входим в бухту, окаймленную бахромой скал,laquo;la question de l раскинутых амфитеатром. Ночной покров все более и более стушевывает очертания дали; над морем легла непроницаемая тьма. Суда, между которыми мы скользим тихим ходом, внезапно появляются и тотчас же теряются во мраке.
В 8 часов мы ошвартовались у мола. Огоньки, отражающиеся в подернутой мелкой рябью воде, обличают город, приютившийся у подножья обрывистого гребня, чернеющего на звездном небосклоне. Мы горим нетерпением скорее вступить на берег, к которому мечты, возбуждаемые встречаемыми препятствиями, неотвязно нас влекли. Пароход остановился; мы пробираемся между сложенными в большие кучи тюками по узкой эстакаде без перил, направление ее мы ощупывали ногами по рельсовому пути, служащему для своза на берег доставленного на судах груза.
Вдруг у нас под ногами раздался отчаянный крик, наш проводник осветил фонарем черную бездну, зиявшую в двух шагах от места, где мы остановились. Из темной воды выплыла голова, взывая вновь о помощи. Брошен был конец, и чрез несколько секунд выкарабкался на эстакаду оступившийся работник с баржи. Да и немудрено попасть в море: такая темнота, что не видно рядом идущего человека, не знаешь, твердая ли почва под ногами или грозить падение в море с высоты двух сажен.
Подошли мы к большому зданию с освещенными двумя-тремя окнами. От проходившей мимо нас тени узнали, что это казарма; тень оказалась солдатиком, и очень услужливым, он взялся нас проводить в гостиницу.

В двух довольно больших комнатах гостиницы «Кавказ» заседала компания пирующих интендантских чиновников. Речь у них шла о большей или меньшей вероятности успеха наших войск под Геок-Тепе. Чиновники считали дело потерянным и не чувствовали себя в [без] опасности даже в Красноводске. Известие о прибытии нашего парохода до них уже дошло, они угадали в нас прибывших с того берега, а потому начали хвастать пред нами своим знакомством с военными действиями и участием в них.
Ужасные по строению и выговору французские фразы раздавались в одном углу. Избегая общества воинственных интендантов, мы перешли ужинать в нумер — это третья и последняя комната единственной в Красноводске гостиницы. В этом нумере имеется кровать, но без матраца, да оно и лучше - меньше убежищ для клопов.
Ночевать мы перешли на пароход, где оставались наша вещи. На обратном пути, проходя мимо ярко освещенного Военного собрания, мы встретили капитана «Тамары», который сообщил, что сегодня в клубе вечер и предложил зайти выпить стакан вина, но мы были так фантастически одеты, что не решились показаться на глаза красноводского бомонда.

II.

Наутро мы перебрались в гостиницу «Кавказ». Единственная кровать досталась по жребию Тр.; С. и я расположились на полу. Заведующий передвижением войск, флигель-адъютант Макаров, к которому мы обратились за содействием для отправления нас на пароходе в Михайловск, принял нас со свойственною всем морякам любезностью.
Просьбы наши исполнены были с быстротой, встречаемою только в управлениях, не имеющих большого штата чиновников и писарей. С героем-командиром «Константина», капитаном II ранга Макаровым, я встречался раньше, на Одесском рейде, когда в бытность нашего полка в Одессе я имел в своем распоряжении яхту вице-командира Черноморского яхт-клуба Н. М. Бухарина. Мы были приглашены обедать в пять часов к Макаровым. Они жили в доме командующего войсками.
Двухэтажный, из тесаного камня, с чугунным крыльцом и такими же балконами, дом этот походил на маленькие отели и жилища достаточных европейцев на Востоке. Большие залы с паркетными полами уставлены растениями; на столах альбомы, русские и иностранные журналы и газеты, дорогие безделушки, словом, все, от чего глаз наш уже успел отвыкнуть; переносишься в другой, отдаленный мир, чуждый тревог боевой жизни; некоторые детали обстановки обличают присутствие молодой, светской женщины.
Я совершенно забыл, что нахожусь в Закаспийском крае, а не в петербургском салоне. Но не лучше ли здесь? - двери на балкон открыты настежь; солнце греет; чудное темно-синее море уходит вдаль, бледнея до слияния с небосклоном. За столом хозяин дома разрезывает арбузы и дыни, — и это в январе! Настала ночь, теплая, ясная. Небо светило зеленым бенгальским огнем. Мы долго сидели на крылечке гостиницы, не решаясь стряхнуть поэтическое настроение, невольно сообщающееся про созерцании чудес природы.
Ночь на Востоке не есть тишина, безмолвие сна всей природы. Жизнь дня, мелочная, тревожная, шумная сменяется новою жизнию, беззаботною, возвышающею душу, вселяющею спокойствие и возбуждающею ко всему хорошему. Вдали раздаются слабые звука зурны, доносится пение какого-то народного мотива.
Эти звуки, этот мотив могли родиться только под впечатлением этой чарующей ночи. Даже при совершенном безмолвии носится в воображении, словно в воздухе, какая-то неуловимая мелодия, вспоминаются как во сне какие-то небывалые ощущения. Испытывал я это только в необозримых степях наших южных окраин и на Востоке.
Настал ясный, теплый день, солнце грело как весной. На базаре появились туркмены на рослых, немного жидковатых лошадях, с сухими головками, большими умными глазами и тонкими, настороженными, подвижными ушами. Лошади, несмотря на теплую погоду, покрыты несколькими попонами.
Почти голые, вислоухие борзые, тоже покрытые ковровыми попонами, рыщут по базару. Слухи самые разноречивые ходят о смерти генерала Петрусевича; из более верных источников узнали мы следующее: полковник Куропаткин занял почти без боя кишлак невдалеке от Геок-Тепе, захватил найденный там запас саману и ячменя и вернулся обратно в лагерь. Рассказывают между прочим, что отставшие по неизвестной причине (вероятно, для баранты) два оренбургские казака были застигнуты текинцами и изрублены.
Вследствие изменившихся обстоятельств решено было этот кишлак опять занять и оставить на этот раз за собою, для чего ночью был двинут маленький отряд, с которым вызвался идти генерал Петрусевич. Стало светать, когда авангард казаков, под командой князя Голицына, подходил к садам, прилегающим к кале. Казаки спешились и осторожно подвигались вперед, но подъехавший генерал Петрусевич стал торопить наступление.

Встреченные выстрелами из-за глиняной стены, казаки обошли ее и открыли пальбу залпами по уходящим из первой ограды текинцам, которые несколько раз поворачивались и бросались в шашки, но безуспешно: они ложились десятками в нескольких шагах от смертоносных казачьих берданок. В то время как казаки дрались у первой ограды, генерал Петрусевич с несколькими драгунами отправился далее к следующей кале, в которой не ожидал сопротивления, но лишь только он въехал в ворота, раздался залп, и храбрый генерал упал с лошади убитый наповал; одновременно были убиты два драгунские штаб-офицера и несколько нижних чинов.
Подоспевшие пехота и драгуны бросились на выручку, но уже поздно. Завязался ожесточенный бой, причем наши были три или четыре раза отбиты; таким образом, тела убитых переходили, при разных фазисах боя, из рук в руки. Когда текинцы были наконец выбиты из калы, генерал Петрусевич был найден под грудою тел убитых.
Для общего вьюка, то есть для провизии, котелка, чайника и фонаря, мы нашли нужным купить ишака (осла). Я приобрел ишака со вьючным седлом за 12 рублей. Он сразу сделался общим любимцем. Действительно, нет животного более кроткого, выносливого и неприхотливого на корм, как эти маленькие ишаки. Какое-то детское выражение глаз, вечно подвижные уши придают им забавную миловидность.
Мы приглашены к коменданту на стакан кахетинского. Обстановка у него совсем азиатская: везде ковры, тахты, мутаки. В передней бегают ручные фазаны; айва и другие фрукты висят на веревках, протянутых поперек комнаты, банки с вареньем стоят на подоконниках.
У коменданта передается как базарный слух, что Геок-Тепе занят нашими войсками без боя и текинцы удалились в Асхабад. Установив лошадей и ишака на барже под наблюдением Ужахова и сложив наши вещи в каюте парохода «Бекетов», мы отправились провести вечер с Макаровыми. На обратном пути темь была такая, что земли не видно под ногами. Проходя узким парапетом вдоль берега моря, я оступился и слетел с довольно значительной высоты, но, к счастью, не в воду.
Перелома костей не оказалось, но сильный ушиб ноги едва позволял двигаться. Вместо того, чтоб отойти в ночь, как это делается обыкновенно, мы снялись с якоря только в восемь часов утра, вследствие того, что нагрузка шпал и рельсов на баржи, которые мы должны были буксировать, окончена была только под утро. Было ясно, тепло; на море ни одной морщинки.
К закату солнца мы подошли к «Анненковским девяти футам», то есть к месту, где прежде была установлена генералом Анненковым пересадка с больших морских пароходов на речной, мелкосидящий, которому только и был доступен вход в старое устье Амударьи. В настоящее время морские суда выгружаются в Красноводске и оттуда на баржах, буксируемых малыми пароходами, доставляется груз в Михайловский залив. Брошен был якорь, так как ночью трудно пробуксировать четыре громадные баржи по узкому фарватеру залива.

12го на рассвете мы вошли в излучистый залив, среднею шириной около полуверсты, суживающийся до ста сажен в крутых изгибах. По берегам ни следа растительности. От моря до Михайловска тянутся рядами скалистые или песчаные барханы. Стайки чалдаков [нырец, гагара] и диких уток поднимаются с поверхности воды при приближении парохода и садятся снова немного дальше. Я стрелял по ним несколько раз из магазинки, но не попадал.
В пять часов вечера мы подошли к Михайловску, бросили баржи у грузовой пристани, а сами ошвартовались у пассажирской. Михайловск существует с начала постройки железной дороги. Военнослужащие помещаются в кибитках.
Немного позади, в ряду жиденьких дощатых бараков, армяне и персияне занимаются хлебопечением и мелочною торговлей; есть и ресторан. Инженеры, строители железной дороги, живут в вагонах, обитых внутри кошмой и довольно удобно приспособленных для жилья. Вагоны заменяют собою также все постройки, необходимые на конечных пунктах железных дорог, как то: станцию, телеграф и другие; в вагоне помещается и офицерская столовая.
Лошади не могли быть сняты с баржи ранее полуночи вследствие того, что на очереди стояли для разгрузки три другие баржи. На грузовой пристани работа идет всю ночь при электрическом освещении с опреснителя [в Михайловске два опреснителя работают день и ночь и опресняют 11.000 ведер воды, которые развозятся потом по линии железной дороги].
Говорят, было предложено употреблять электрический свет во время ночных вылазок туркменов, бросая в них ослепительные лучи рефлектором, но генерал Скобелев не согласился, хотя и признавал, что на полудиких текинцев могло бы это навести панику.
Лошадей, спущенных с баржи, мы привязали у опреснителя и пошли отдохнуть на пароход; но ненадолго: в четыре часа пришлось устанавливать лошадей в вагон, с ними поместился Ужахов, мы же с вещами поместились в товарном вагоне, в котором везли почту.
Начальником станции - офицер железнодорожного батальона; его помощник, кондукторы, машинисты и все рабочие при поезде - нижние чины того же батальона. С непривычки странно видеть поезд, управляемый солдатами при оружии.
Нужно, однако, отдать справедливость, что ни суеты, ни беспорядков, неминуемых на строящихся линиях, где движение поездов неправильно, здесь не замечается. В 7 часов поезд в тридцать вагонов тронулся. Мы идем среди однообразных песчаных холмов, пересеченных солончаками. На крутых перевалах, которые мало-помалу раскапываются и уравниваются сотнями рабочих, локомотив иногда вынужден был по нескольку раз возвращаться назад, чтобы с разбега вытянуть наш чересчур тяжелый поезд. На первом подъеме пришлось даже обратиться к помощи второго локомотива, который вышел для этой цели из Михайловска.

По пути мы останавливалась на станции Мала-Кары и на тех пунктах, где рабочие уравнивали полотно железной дороги, раскапывая возвышенности и засыпая лощины, постепенно перекладывая рельсы на вновь насыпанное полотно. Рабочим раздавался хлеб и вода. Водку запрещено продавать; рабочие же достают изредка у солдат спирт, которым выдается в отряде, чарками, винная порция. За бутылку плохого спирту платят нередко до семи рублей.
Мясо получается редко, полагается хлеб и крупа. Часто случалось мне видеть, что оборванные мужики покупали у маркитантов сардинки и высохшую, одервенелую колбасу за баснословную плату, чтобы сколько-нибудь разнообразить выдаваемую им пищу. Если харчи скудны, зато денег остается много и ведется сильная картежная игра. Чернорабочие проигрывают иногда до ста рублей. Рассказывают, что один из них выиграл шесть тысяч рублей, прикинулся больным и был отвезен на тот берег, где открыл лавочку и богатеет.
В час дня мы прибыли в Балла-Ишем. Это лагерь из кибиток и палаток, окруженный канавой с валом; у входов стоят часовые. Вне лагеря помещаются лавочки из лубков и досок, в которых продаются из съестных припасов все те же сардинки, колбаса, сыр и чай; вместе с галантерейным товаром можно найти кожи, подковы и проч.
В таких же бараках и в товарных вагонах живут чины железнодорожного батальона, служащие при дороге. Командир батальона, полковник Бармин, помещается отдельно в вагоне, поднятом на столбах аршина на два над землей.
Нам было разрешено заказать обед и воспользоваться помещением в офицерской столовой железнодорожного батальона; плата невысока, впоследствии нам передавали, что с гостей она вовсе не взимается и что деньги были приняты от нас служителями, вероятно, по недоразумению.
Для дальнейшего следования нужно было разрешение полковника Бармина, исправлявшего должность начальника Михайловской линии, то есть пути от Михайловска до Бами. Он был в отсутствии и ожидался вечером того же дня в Балла-Ишем. Неуверенность в том, что мы будем пропущены вперед, сильно нас тревожила. Хотя мы и решились пробраться до Геок-Тепе во что бы то ни стало, но все же легче и приятнее было бы это исполнить, следуя по проложенному пути, вдоль телеграфной линии, служащей руководящею нитью, и пользуясь ночлегами на наших станциях, нежели бродить вдали от дорог, скрываясь от взоров комендантов и избегая остановок на бивуаках наших войск.
Запугали нас в Красноводске, сказав, что необходимо предписание или разрешение генерала Скобелева для свободного проезда, без чего пропуска-де не будет. Это распоряжение действительно было сделано во избежание репортеров. Однако Бармин не затруднился нас отправить далее.
Мы ночуем под открытым небом у сложенных в кучу своих вещей, традиционно завернувшись в бурки с седлами под головами. Ночью поднимается страшная вьюга. Песок метет понизу, он проникает всюду, засыпает глаза, как только высунешься из-под бурки. Перепуганные лошади сорвали коновязь и носятся с нею по полю. Жеребец майора Б. грызет и бьет других лошадей. Насилу поймали лошадей и установили опять коновязь.

Кроме майора Б. присоединился к нашей компании еще один спутник до Бами - Dr. Кр-ский, симпатичный и нетребовательный; такого товарища приятно иметь в походе. Не дай Бог спутника, который вместо того, чтобы помогать другим и себе, ничего он не умеет или не хочет делать: ухаживай за ним, выкорми, убери и оседлай ему лошадь; пока другие таскают топливо, варят пищу или вьючат лошадей, он смотрит сложа руки, отговариваясь слабостью здоровья и неумением.
Попался и нам один такой, но и он приносил нам долю пользы: он, единственный из нас, имел предписание и потому мог требовать у комендантов овес и сено, а также хлеб, мясо и крупу, которые без предписания ни под каким видом не выдавались. Положим, что у казаков и солдатиков всегда можно купить и фураж, и провиант, но для этого приходится вступать с ними в дипломатические переговоры, продолжающиеся иногда довольно долго, а желудки как наши, так и лошадей нетерпеливо требовали пищи.
Долго мы собирались, укладывались, прогоняли вьюки, поправляли новые седельные принадлежности, распределяли между собою общие вещи, снаряжали вьюк для ишака, и как всегда оказывается, пред выступлением в поход на вьюках у нас нашлось много совершенно лишних вещей.
В Балла-Ишеме мы застали преображенского юнкера, не выдержавшего экзамена в офицеры и ехавшего в передовой отряд, в надежде там дослужиться до желанных эполет. Не имея лошади, он должен был следовать с интендантским транспортом, шедшим под конвоем пехоты; он взялся наши лишние вещи доставить в Бами, где они могла быть нужны, если бы мы остались в Закаспийском крае долее, чем предполагали.
Так как поезда ходили вперед до укладки рельсов, за 12 верст от Балла-Ишема, то мы этим воспользовались, чтобы сложить и отправить наши вещи на платформе рабочего поезда, а сами прошли это пространство налегке.
Рядом о насыпаемым полотном кладутся связанные поперечинами рельсы, служащие для подвоза различных материалов и рельсов для парового пути. К маленьким платформам, окруженным решеткой, припрягается одна или две лошади, которые легко везут громадный груз. Конка эта прокладывается чрезвычайно быстро, она обгоняет постройку парового пути верст на пятнадцать и значительно способствует ускорению работ по насыпке полотна и укладке рельсов.
В то время как мы чистили, седлали и вьючили лошадей, майор Б. с офицерами железнодорожного батальона остался обедать, рассчитывая, что на своем добром коне ему легко будет нас нагнать. На первых же испытаниях его лошадь оправдала возлагавшиеся на нее надежды: недаром она мне так пригляделась еще в Баку. Однако Б. нагнал нас только на укладке, где мы переложили наши вещи на вагонетку (конную платформу), обязательно предложенную одним из бывших тут инженеров, и поехали далее в Айдино.
Майор Б. и я оставались при укладке вещей, остальные проехали вперед, чтобы приготовить какое-нибудь убежище для ночлега и ужин. Не думал я, что сопровождение вагонетки окажется такою трудною работой: чрез каждую версту она соскакивала с рельсов вследствие какой-то неисправности в ходу и опрокидывалась, причем багаж разлетался во все стороны. Мы устанавливали опять вагонетку на рельсы и складывали на нее вещи.
Было уже темно, когда мы подошли к Айдино. Этот переход всего 26 верст, но мы много потеряли времени при сборах и перекладках, а потому и прибыли так поздно. Чей-то голос окликнул нас: «Кто идет?» На наш ответ последовало приказание остановиться и ждать прибытия дежурного, за которым послано было со сторожевого поста.
Мы попали уже в сферу военных действий. Эти предосторожности здесь не излишни: шайки туркмен бродят всюду и при малейшей оплошности легко могут вырезать крошечный гарнизон укрепления, то есть площадки, окруженной неглубокою траншеей. Минут через двадцать прибыл дежурный и провел нас к воинскому начальнику, у которого сидели уже за чаем Кр-ский, С. и Тр.

Кроме коменданта, молодого капитана, георгиевского кавалера Барищевского, сидели в кибитке еще три офицера. Они казались очень оживленными; зато С. и Тр. имели вид людей опечаленных - да и было отчего; после первых слов приветствия, любезный хозяин сообщил нам, вновь прибывшим, известие, так различно подействовавшее на сидевших здесь. Два дня тому назад, то есть 12 января, Геок-Тепе был взят штурмом и текинцы бежали частию в Асхабад, частию в пески.
Как не радоваться успехам русского оружия, но в этом успехе мы никогда не сомневались, и ехали мы сюда только с тем, чтобы разделить славу этого успеха. Обидно было опоздать всего на каких-нибудь шесть-восемь дней. С этой минуты наша поездка теряла первоначальный интерес и делалась обыкновенным путешествием; оставалась только одна надежда: что мы поспеем к тем делам, которые могли быть у Асхабада и далее на пути к Мерву, также мы рассчитывали на встречи с немирными текинцами.
В этой последней надежде нас поддерживала телеграмма Анненкова, что текинцы, бежавшие в пески, по всей вероятности, будут нападать на наши сообщения, чтобы заставить оттянуть часть войск из передового отряда, и для возобновления продовольственных запасов. Приказано было быть особенно бдительными по всей Михайловской и Атрекской линиям.
Ночью выпал снег, но на следующий день стаял. Гостеприимный комендант не согласился выпустить нас без завтрака, а потому мы тронулись только в двенадцать часов - да куда и спешить теперь? - на штурм опоздали!
Офицер, выступивший ночью с отрядом на встречу транспорта, разрешил нам сложить в идущую с ним фуру вьюки, и мы опять вышли налегке. Один только ишак понес переметные сумы, куржумы с провизией и общими вещами. Оказалось, однако, что не соразмерили вес вьюка с силой животного: ишак несколько раз ложился, и только после трех-пяти минут отдыха опять подымался и шел вперед. Кроме чрезмерной тяжести и плохая пригонка вьюка мешала бедному животному рысить за ходой наших лошадей: переметные сумы, связанные слишком длинными ремнями, болтались у него между ногами, не давали хода и набивали бока и спину.
Пред закатом мы подошли к бивуаку полуроты ставропольцев, прикрывавших работы телеграфистов по замене походного телеграфа - постоянным; здесь мы согласились переночевать. Кстати и ишак отстал далеко позади с Ужаховым, которому он поручен. Командир полуроты послал верблюда, чтобы привезти вьюк, который ишак едва-едва тащил.
Ночь холодная. Мы уселись у костров и слушали песенников. Я готовил ужин. Наш хозяин угостил нас ведром воды, что составляет здесь большую редкость и высоко ценится. Воинский начальник и офицеры телеграфного ведомства предложили нам свои юламейки для ночлега.
Разговор зашел вечером о большей или меньшей вероятности нападения текинцев на пост и о том, какие меры предосторожности могут быть действительны. По всестороннем обсуждении этого вопроса, мы пришли к заключению, что ни секреты, ни сторожевые посты такого малого отряда не могут его предохранить от гибели в случае ночного нападения значительного числа текинцев. Это нас успокоило совершенно; значит, не о чем и заботиться: хоть охраняйся, хоть не охраняйся, - если нападут, все равно всех вырежут.
На этом решении мы и заснули сладчайшим сном. Чуть солнце показалось на горизонте, мы выступили с бивуака. Часть вьюка была положена на верблюда, уступленного нам воинским начальником из так называемых дохлых.
Верблюды, пристающие при следовании транспорта, бросаются на месте; большинство погибает тут же от изнурения и недостатка воды и пищи; незначительная часть после отдыха разыскивает воду, и если найдет, часто пропадает от перепоя или слабости; оставшиеся в живых бредут в места, поросшие колючкой, где и пасутся, пока тюркмены или наши не воспользуются вновь их услугами. Начальник поста в Ахча-Куйме - так называется перевал через невысокий кряж в трех верстах от бивуака отряда - собирал бродящих по степи верблюдов, поил и посылал на пастьбу; те быстро поправлялись и делались опять годными к работе. Это делалось из желания помочь по мере сил и средств общей задаче.

Большая часть строевых офицеров, оставленных на сообщениях, тяготилась скучною, однообразною службой и искала работы; им нужна была кипучая деятельность, чтобы забыть, что они принимают пассивное, а не активное участие в завоевании края. С каким увлечением они берутся за все, что ведет к успеху общего дела и дает им возможность быть полезными!
Не доходя полуверсты до вершины перевала, оборвалась одна из переметных сум, навьюченных на верблюда, мы остановились; легкими ударами нагайки по передним ногам верблюда Ужахов заставил его опуститься на землю. Кое-как мы перевязали сумы веревками, опять наложили на вьючное седло и предложили верблюду встать, он не противился и бодро зашагал вперед. Пока мы возились со вьюками, доктор проехал вперед до вершины перевала, но чрез несколько минут рысью вернулся назад.
Поднявшись на гору, он услыхал четыре залпа в направлении нашего пути и поспешил нас об этом известить. Майор Б., который оставался около нас, утверждал, что он тоже слышал явственно залпы, а что звук этот он отличит всегда, как бы далеко он ни раздавался: долгое пребывание на Зеленых горах у Скобелева сделало его чутким ко всему, что происходило у неприятеля.
Предположив, что, вероятно, атакован текинцами транспорт, ожидаемый в этот день в Ахча-Куйме и слышны была залпы конвоирующей его пехоты, мы решали идти вперед и действовать сообразно с обстоятельствами. Начальство над нашим отрядом было передано мне.
Нас было шесть человек конных, один верблюд и ишак. У С. и у меня были магазинки Винчестера и револьверы, у остальных револьверы. Шашки у всех. На случай нападения сильнейшего неприятеля был отдан следующий приказ: положить верблюда и сгруппировать около него забатованных [Батовать коней значит, поставив лошадей головами к хвостам рядом стоящих, пропустить перекинутый повод под путлище соседней лошади и закинуть на заднюю луку.
Когда лошади, таким образом связанные, поставлены в круг, то составляют хорошую защиту.] лошадей и ишака. Стрелять по очереди: сперва мне, потом С. из магазинок; затем, по приближении неприятеля на пистолетный выстрел, начинать стрельбу из револьверов, также соблюдая очередь, чтобы давать время заряжать оружие, не прерывая огня.
Зарядив магазинки, мы двинулись вперед, выслав в авангард майора Б., у которого был сильный бинокль. Чудная картина открылась нам с вершины перевала: утреннее солнце освещало косыми лучами обширную долину, искрившуюся от покрытых блестками солончаков; впереди и вправо к западу горы, покрытые еще не стаявшим вчерашним снегом, освещались ярким кармином на лазури неба. Влево, за голыми, неприглядными холмами, простиралась до небосклона сыпучая, песчаная пустыня.
Дорога проходила версты три по долине, затем скрывалась за холмом. Вглядываемся мы вдаль; не заметим ли где дыма от слышанных залпов, но нет - небо чисто. Однако что это у холма, там, впереди? Кустарник или люди? В этой местности, где самая жалкая растительность составляет редкость, при появлении вдали темных очертаний вернее предполагать, что это живые существа, а не деревья или кусты. Но вот из темной полоски выделяется одна фигура, потом другая, потом третья.
Сомнения нет - это люди; но кто такие, наши или текинцы? одни ли они или высланы они от части, оставшейся за холмом? Да и полоска, из которой они выделились, смотрит как-то подозрительно. Я рысью выехал вперед на рекогносцировку, мои товарищи последовали за мною шагом. Условлено, что если я открою, что это неприятель, и притом в превосходных силах, то поскачу назад. Это будет служить сигналом для приготовления к бою.
Магазинка у меня на передней луке, шашка свободно ходит в ножнах. Вот уже ясно видно идущих рядом трех всадников; на головах у них мохнатые шапки нерусской формы, в руках блеснуло оружие - должно быть, текинцы. Но отчего они идут вперед так уверенно, не обращая внимания на приближение русского мундира, за которым виднеется поддержка? Расстояние между нами все меньше и меньше, а я все в нерешимости, текинцы ли это или нет.
Наконец шагах в пятидесяти я не вытерпел и крикнул: «Ким сиз?» (кто вы?) - «Джигите, ваше благородие», - было мне ответом, и тогда только я узнал, что мне навстречу шли киргизы, служащие при отряде для доставления почты и по другим поручениям мирного свойства, а не воинственные текинцы. Конечно, опытному глазу невозможно было бы ошибиться и на значительном расстоянии, но я тогда еще не знал, что текинца в малахае и на маленькой киргизской лошадке не увидишь.
Подъехали наши. Мы спросили у джигитов, слышали ли они залпы; те пояснили, что один их товарищ стрелял по табуну диких лошадей - куланов. Его четыре выстрела, переданные эхом, показались доктору и Б. раскатами залпов.

При первом нашем появлении на перевале джигиты нас тоже приняли за текинцев, но их зоркие глава открыли им, что мы русские, прежде, чем наши бинокли обрисовали силуэты всадников. На вопрос, зачем они держали наготове винтовки, подходя ко мне, они отвечали, что приготовились на всякий случай, не зная наверно, кто мы такие.
Небо заволокло серыми, тяжелыми тучами, поднялся сильный ветер, и температура сразу понизилась на несколько градусов. Только бурка может предохранить от пронизывающего во все швы ветра. Хотелось бы скорее добраться до места ночлега, но нас сильно задерживал верблюд, которого ничем не заставишь идти более четырех верст в час, да это еще сытый верблюд, а слабый идет не более трех - трех с половиною верст.
На половине дороги из Ахча-Куйме к Казанджику мы встретили возвращающийся транспорт. Вещи наши, доставленные до этого места на фуре отрада, выступившего накануне из Айдина, были сданы джигитам для отправления в Казанджик. За доставку двух пудов багажа, на расстояние 15 верст, киргизы взяли с нас 7 рублей.
На месте бивуака транспорта мы сделали привал; закусили неизбежными сардинками и выпили по стакану прекрасного матрасинского вина. По сторонам вьючного седла, на ишаке, висели бурдюки по ведру вместимости, один с белым кахетинским, другой с красным матрасинским вином. Не раз на пути мы останавливали ишака и прикладывались к деревянному соску бурдюка. Холодная, вкусная влага утоляла на время жажду, возбуждаемую неизменною соленою пищей - сардинками и сухою, копченою колбасой. Это мы называли «доить бурдючок».
До Казанджика мы шли десять часов; если бы не верблюд, можно было бы сделать этот переход (сорок верст) в шесть часов. Комендант отдал в наше распоряжение кибитку внутри укрепления, построенного на вершине крутого холма.
В нем помещались, кроме нашей, служащей обыкновенно для проезжающих, кибитка коменданта и джуламейка для походного телеграфа. Стоявшие в углах укрепления катки на колесах, для наматывания телеграфной проволоки, имели издали грозный вид орудий. Может быть, это было причиной того, что текинцы, часто бродившие по соседству, всегда держались на благородной дистанции от Казанджикского укрепления. Наша кибитка стоит на юру, дверью к ветру, холодно ужасно.
Костер более дымит, чем греет, только и надежды, что на спирт и чай. Сегодня очередь доктора готовить ужин, и он доказал на бараньей ляжке, что не без пользы слушал лекции в анатомическом театре. Несмотря на большое число тулупов, спать было очень холодно, и мы вскочили по первому кличу будившего нас казака, чтобы скорее погреться у костра.
Комендант назначил нам в конвой пять казаков и столько же джигитов; эти последние за плату, и довольно высокую, разобрали часть наших вещей и тем облегчили лошадей. Киргизы славятся зоркостью и служат при конвое для предупреждения о появлении неприятеля; рассчитывать же на них как на бойцов нельзя: при первой опасности они бегут.
Холодный ветер не спадает, мы зябнем страшно; больше всех страдает от стужи Ужахов, он с завистью смотрит на мою шубу и на зимние чевяки, без которых плохо пришлось бы, ночуя на открытом воздухе, как это нам предстояло в эту ночь, да и в кибитке казанджикской было не тепло.
Верстах в пятнадцати от Казанджика мы увидели первую текинскую калу, - это маленький редут, огороженный глиняною стенкой в аршин толщины; у входа, обращенного к горам, возвышается небольшая башня с бойницами и низким входным отверстием. Казаки объясняли, что башня служит для склада продовольствия, вершина же вышкой для часового.
Мы идем, имея с правой стороны хребет Копетдаг, придерживаемся как можно ближе к подножию гор, так как в случае нападения большой шайки текинцев легче будет защищаться, имея в тылу укрытие, чем находясь в открытом поле, доступном со всех сторон.
Два казака и один джигит идут далеко впереди, оглядывая каждую балку, рытвину, выемку. От Казанджика до Ушака местность на протяжении сорока верст изрезана глубокими, извилистыми балками, удобными для засады или для скрытного движения. Этим и воспользовались текинцы менее месяца тому назад. К транспорту, шедшему из Кизил-Арвата в Казанджик, под командой поручика Васильева, присоединился майор X…
На половине пути от Ушака, недалеко от источника Узунсу, джигиты донесли, что партия текинцев показалась в тылу, другая сбоку. Число неприятеля все возрастало, он быстро приближался к транспорту. Поручик Васильев, не найдя возможным отразить нападение в растянутой колонне, приказал строить вагенбург, то есть положить верблюдов в несколько рядов, образуя каре, заняв наименьшее пространство, и затем обороняться до прибытия подкрепления, если нападающий не отступит.
Целость транспорта лежит на ответственности начальника его; однако майор Х…, не соглашаясь с вышеизложенным разумным распоряжением и пользуясь старшинством чина, принял сам начальство над транспортом и семьюдесятью солдатами конвоя и приказал прибавить шагу в надежде достигнуть Казанджика, избегнув нападения. Колонна в полторы тысячи верблюдов как ни старалась подтянуться, все же занимала по меньшей мере полверсты (на этой местности верблюды могут идти в несколько рядов).
Конвой же шел в тылу, в голове колонны и по бокам. Текинцы, численностью около тысячи коней, приблизясь на ружейный выстрел, бросились с криком в атаку. В самое непродолжительное время они зарезали двадцать шесть солдат, заворотили верблюдов и погнали в пески.
Майор, захватив с собою двадцать человек, шедших в авангарде, побежал к горам, где, выбрав удобную позицию, залег. Поручик Васильев, около которого сгруппировались оставшиеся в живых, защищался упорно и заставил текинцев отказаться от заманчивого желания вырезать головы этой горсти молодцов. В минуту нападения, три джигита поскакали к Казанджику за подкреплением; заметив это, текинцы пустились за ними в погоню. Двое были застигнуты и изрублены (киргизов-верблюдовожатых текинцы не тронули), третий же доскакал до укрепления, преследуемый по пятам текинцами.
В Казанджике стояло два взвода пехоты и полсотни казаков. Услыхав, в чем дело, командир полусотни, сотник Алейников, мигом поднял своих казакоlaquo;доить бурдючокв и рысью двинулся к месту нападения. Печальное зрелище представилось его глазам: убитые солдаты и лошади валялись то тут, то там; оставшиеся в живых, окровавленные, изнуренные усиленным маршем и неравным боем, уныло смотрели на трупы товарищей. Транспорт, угнанный текинцами, уже исчез за горизонтом.
Сотник Алейников понял, как тяжело может отозваться на передовом отряде потеря полуторы тысячи верблюдов, и решил пытаться вернуть отбитый транспорт: понеслись казаки по широкому следу, оставленному верблюдами; вот уже видят они двигающуюся впереди длинную полосу. «Что-то будет?» - мелькнуло не у одного в голове, и действительно, мало надежды на успех при столкновении с противником в двадцать раз сильнейшим. Но недаром говорит пословица: «смелым Бог владеет».
Текинцы, не предвидя преследования, разделились и, оставив незначительный отрад при транспорте, двинулись вперед более широким аллюром в недоступные пески. После непродолжительной схватки, текинцы, конвоирующие транспорт, были частью перебиты, частью обращены в бегство, и верблюды возвращены в Казанджик. Генерал Скобелев, узнав об этом деле, созвал думу Св. Георгия, и крест этот был присужден сотнику Алейникову, так славно его заслужившему.
Темнело, когда мы подходили к месту, где происходил бой. Небольшой курган образовался над братскою могилой, где схоронены 26 убитых солдат. Немного в стороне валяются иссохшие трупы трех текинцев и нескольких лошадей. Поздно ночью мы подошли к холмам у склона Копетдага; это Ушак. Останавливаются здесь на ночлег потому, что есть колодезь. От Казанджика до Кизил-Арвата, на протяжении семидесяти пяти верст, имеется вода только в Узун-Су и в Ушаке, да и то в самом малом количестве.
Когда мы слезли с лошадей и стали устраивать костер из нарезанной по дороге колючки, врача между нами не оказалось; окликнули его несколько раз, но никто не отвечал. Он ехал впереди и миновал, вероятно, Ушак, который находится в стороне от телеграфа, вдоль которого мы шли. Ночь темна, и телеграфную проволоку немудрено потерять, а тут, может быть, бродят по соседству следившие за нашим малым отрядцем хищники-текинцы.
Далеко ли до беды. Я разослал казаков и джигитов на поиски за медиком и на вершине холма велел разложить костер, чтобы привлечь внимание доктора и указать наше сборное место. Час прошел в тревожном ожидании; наконец послышались голоса в непроницаемой тьме.
- Что, доктора нашли? - крикнули мы все разом.
- Нашли, - последовал ответ, и чрез минуту сидел уже за стаканом чая у костра наш милейший доктор, наделавший нам столько тревог своею рассеянностью и беспечностью.
Мы сильно устали, так и клонило ко сну; было за полночь когда мы пришли на место, но холод не давал спать, да и голодно было, одним чаем не насытишься. Скверно мы провели эту ночь и долго будем помнить Ушак.
Чуть забрезжил свет, мы тронулись далее в поход. Много дроф попадалось по дороге, но они сто́рожки и ближе трехсот шагов не подпускали. Проходя кустами колючки, джигиты подняли волка и стали его кружить. Майор Б., который поскакал навстречу, выстрелил четыре раза из револьвера и перебил заднюю ногу. Джигиты нагнали уходящего на трех ногах зверя и зарубили шашками.
Мы рано пришли в Кизил-Арват, бывшее местопребывание хана, ныне - укрепление на один батальон и несколько орудий. Укрепление расположено на возвышенности, у подножия коей течет арык свежей, прозрачной воды. Внизу разместились казаки и джигиты.
Комендант нам уступает одну кибитку, а с помощью предписания мы получаем хлеб и мясо для нас и овес для лошадей, а то пришлось бы ограничиться одним чаем, который был и у нас, да притом всегда предлагается проезжающим комендантами.
Ужахов рассказывает, что в Казанджике он ночевал в кибитке у киргизов. Они на ужин отрезали кусок павшего и уже с сильным запахом верблюда и, изжарив на угольях, ели с аппетитом. Их очень удивило, что Ужахов брезгал этим лакомством!
Два казака и пять джигитов даны нам в конвой до Бами. Дорогой казаки, участвовавшие в рекогносцировке Геок-Тепе с генералом Скобелевым 4 декабря, рассказывали, что высыпало из тапы конницы как комашек, а не подходят: залпа боятся, все кружат и кричат «ванлала».
Текинцы боятся нашей кавалерии, считая ее отборным войском; на пехоту же они смотрят как на байгушей, пропивших или потерявших своих лошадей: для текинца немыслим воин без лошади. Вечером мы прибыли в Бами и расположились у кибиток, занимаемых комендантом и его управлением.
Ночь теплая, и спалось бы на дворе отлично, если бы не нарушали тишину вой волков и лай шакалов, задававших концерт, к которому мы еще не привыкли. Хотя было темно, когда мы подъезжали к Бами, но мы успели рассмотреть силуэты нескольких деревьев: это были первые виденные нами за Каспием.

III.

Мы предполагали в Бами дневать, чтобы дать передохнуть лошадям, но комендант объявил, что если мы не воспользуемся оказией, отправляемою в то же утро в Арчман, нам придется прождать в Бами, может быть, несколько дней до следующей оказии [оказией в Туркестане и здесь называют отряды, составляемые от времени до времени для конвоирования почты или проезжих чиновников]. Без конвоя же он ни в каком случае не соглашался нас отпустить далее. Мы решили ехать в тот же день.
Часть наших вещей, казавшихся необходимыми на месте и найденных лишними на походе, я сдал сослуживцу в округе, командиру 1й сотни № 5го Оренбургского казачьего полка. Ишак был оставлен здесь же. Бами имеет тот же характер, как и другие наши укрепления, с тою только разницей, что в нем помещается больше войск, имеется лазарет и реденький садик, окруженный стеной, где стоят две кибитки, принадлежавшие генералу Скобелеву и отданные им старшему уполномоченному Красного Креста.
Есть тут и род базара, то есть два ряда лавок, в которых продается то же, что в Михайловске и в Балла-Ишеме, но только вдвое дороже. Немного дальше расположены пекарни для изготовления лавашей, или чуреков, - длинных, плоских лепешек из пшеничной муки. Но гордость Бами составляют два ресторана, в одном из коих имеется биллиард, то есть волнистый, дощатый стол с возвышенными краями, обтянутый дырявым зеленым сукном.
Ресторан этот состоит из огромного шатра, растянутого над выкопанною глубокою и обширною ямой. Парусина слабо предохраняет от дождя и еще меньше от ветра. Два длинные стола для посетителей и буфет, за которым хозяйничает армянин, вот внутренняя обстановка этого заведения.
Закуски отличаются однообразием, сухостью и страшною дороговизной; menu обеда состоит из супа, говядины в разных видах и яиц. О ценах можно судить по следующему: 1 фунт сахару стоит 2 руб., фунт свеч - тоже, рюмка водки - 60 коп., бутылка водки - 2 руб. 50 коп. и 3 руб., бутылка шампанского - 15 руб.
Несмотря на эти цены, человек брезгливый, может быть, и не решился бы есть поданный нам обед, но мы были очень довольны найти кусок жареного мяса и стакан вина, которого мы были лишены уже два дня: последние капли были высосаны из бурдюков на Ушаке.
Оказия состоит из пяти казаков и трех джигитов, везущих почту. Мы выступили в час дня. Когда стемнело, послышался конский топот, казаки тотчас же заметили, что это свои, и действительно, чрез две-три минуты появилась группа всадников, которая остановилась при встрече с нами. Среди казаков выделялась фигура в офицерском пальто. Майор Б. узнал в прибывшем генерала Гродекова, с которым был знаком еще в Туркестане. Он ему тут же представился и передал цель нашей поездки.
Генерал Гродеков, начальник штаба в передовом отряде, удивился, что коменданты не задержали нас, так как было строжайше запрещено пропускать вперед не имевших предписания или разрешения от генерала Скобелева.
Вероятно, нам удалось проскочить или потому, что распоряжение это еще не дошло до комендантов, или потому, что наша наружность внушала доверие. Генерал Гродеков хотел нас воротить в Бами, но майору Б. удалось его смягчать, и он разрешил нам продолжать путь, прибавив к нашему конвою, который нашел недостаточным, еще одного казака из своей свиты.
Было поздно, когда мы подходили к Арчману, и казаки боялись выстрела из наших секретов или со сторожевых постов. О движении своих отрядов дается знать вперед комендантам; кроме того, во избежание недоразумений, приказано, подходя после сумерек к укреплению, играть сигналы на трубе или высылать вперед для предупреждения одиночных людей.
Поэтому, для более успешного отражения нечаянных нападений, приказано было ночью не окликать подходящие кучки людей, а прямо открывать по ним огонь. Я выслал вперед одного казака, и мы скоро благополучно добрались до укрепления.
Нас поместили в лазаретной палатке. Теплая, сильно насыщенная щелочью вода в Арчмане очень неприятна на вкус, и чай, наше главное средство питания, выходил мутный и ни на что не похожий; зато умыванье в теплой, мягкой воде доставляло большое удовольствие.
У входа в укрепление сидели под надзором часового пленные текинцы; они были взяты в горах отрядом, посланным за лесом. Из пятнадцати захваченных трое были с оружием, а потому, вследствие приказа по войскам, подлежали расстрелянию; они смотрели весело, хотя и знали свою участь. Глядя на нас, один что-то сказал, другие рассмеялись. Ужахов перевел нам следующее: «Сегодня эти собаки нас убьют, а завтра придут наши батыри из песков и всем им головы срежут».
Нужно признаться, что шутки у них довольно мрачны. Вместе с ними были захвачены и женщины, в том числе жена кизил-арватского хана, довольно красивая. Они сидели на корточках в отведенной им палатке и все время рыдали.
Мы выступили в 8 часов утра с верблюжьим транспортом, согласно приказанию генерала Гродекова, поставившего непременным условием дальнейшего следования, чтобы мы пользовалась имеющимися оказиями и отнюдь не позволяли себе ехать одни или отрывать казаков от службы только для нашего конвоирования.
Пришлось повиноваться, так как в противном случае нам грозили высылкой из отряда. В Арчмане мы узнали, что Асхабад оставлен текинцами и занят нашими войсками без боя. На пути из Арчмана попадаются сады по кишлакам, но они по большей части вырублены нашими войсками. Для того, чтобы погреться у огонька в течение одного дня проходящим мимо войскам, вся полоса от Кизил-Арвата до Геок-Тепе лишилась своих тутовых и фруктовых деревьев.
В этой местности, где раскаленные вертикальные лучи полуденного солнца грозят смертью тому, кто хоть на минуту забудет об этом дамокловом мече над его головой, каждый куст, дающий тень, каждая капля воды, утоляющая страшную, мучительную жажду, считаются святынями. Одно без другого жить не может: водяная струя, спускаясь с гор, увлекает семя; выброшенное на равнине, оно тут же приютится, зароется, пустит отросток, корни, а чрез несколько лет будет манить к себе истомленного солнцем странника.
Арык поддерживает жизнь в дереве, а корни его, всасывающие и сохраняющие дождевую и ключевую воду, образуют как бы резервуар - хранитель влаги, дающий новую силу водам арыка и не дозволяющим ему иссякнуть. Порубите деревья - арыки, орошавшие прежде большие пространства равнины, будут теряться у подножия гор в сыпучей, ничем не связанной почве.
Я понял бы разорение неприятельских угодий как кару, как месть за понесенные нами потери; но кара эта должна падать на нас самих: нашим войскам придется месяцами, а может быть, и годами, терпеть от знойных лучей палящего солнца, не находя нигде благотворной тени, потому только, что одному отряду приятно было погреться разок у веселых костров.
Здесь даже нет места гуманной отговорке, что нельзя было лишить тепла и дров для варки пищи бедных солдат, измученных походом, так как кострами и дровами пользовались не все: на двух-трех привалах все сжигалось, и на долю идущих вслед оставалось только любоваться обугленными остатками прежних роскошных садов.
Арыки с прекрасною, хрустальной прозрачности водой встречаются часто. В них попадаются крабы, ничем не отличающиеся от морских; это, вероятно, потомки крабов, обитавших в морях, которые покрывали во время оно всю эту плоскость. Многочисленные солончаки свидетельствуют о бытности здесь когда-то моря.
Повсюду, где вода, спускаясь с высоты гор, прорывается в арыки, устроены мельницы. Пользуясь стремительностью горных потоков, туркмены очень искусно направляют их каменными желобами вверх под углом десяти или пятнадцати градусов, чтобы получать бо́льшую высоту падения.
Жернова, уставовленные внизу, приводятся в движение силой падения воды, которая затем опять собирается и поднимается нижестоящим желобом до следующей мельницы. Все виденные мною были разрушены нашими солдатами, вероятно, с тою же целью наказания неприятеля.
В четыре часа мы пришли в Дурун, или Оренбургское укрепление, названное так потому, что оренбургские казаки принимали участие в его занятии. Все пункты, занятые нашими войсками, получили названия различных частей, входивших в состав передового отряда: так, Бами названо Таманским укреплением, в честь Таманского полка Кубанского казачьего войска, Егян-Батырь-Кала - Самурским укреплением. Довольно большая мечеть приспособлена для лазарета. На крыше мечети стоит часовой, которому с этой вышки открывается обширный горизонт. Внутри стенки расположены кибитки и палатки офицеров и нижних чинов пехоты и артиллерии; в углах стоять орудия.
Вечер ясный и теплый. С тех пор как мы в походе, нам в первый раз достается иметь такую приятную стоянку для ночлега. За ставкой, где стоят казаки и джигиты, слышен стройный хор песенников, да каких! ни в какой части нет таких песенников, как у кавказских казаков: голоса дивные, да и репертуар у них хорош: песни боевые, возбуждающие, раззадоривающие, сменяются заунывными, мелодичными. Песни, полные поэзии, неги, песни, сложившиеся под теплым небом, среди роскошной природы…
И ужин был у нас роскошнейший: купленные у армянина-маркитанта горные курочки, застреленные в соседних горах, составляли в двух видах наш ужин. Пока Ужахов жарил курочек шашлыком, я несколько штук изжарил в нашем котелке, завернув их предварительно в сало, которым мы запаслась в большом количестве в Красноводске.
И те, и другие были найдены чрезвычайно вкусными. Давно у нас не было такой пирушки. А как хорошо спалось под звездным небом! Неприятно было только когда дождик, начавший моросить ночью, стал заливаться через воротник за спину.
Кроме потников, которые мы всегда складывали с особенною заботливостью по снятии с лошади, во избежание ссадин и набивки спин, весь седельный убор был мокрый, подпруги скользили из озябших рук при седловке. Мы выступаем рано с пустыми одноколками, отправленными обратно в Самурское, под конвоем полусотни казаков. Одноколки эти накануне привезли из передового отряда раненых, отсылаемых в Бами.
С ними прибыл ординарец Скобелева, Абадзиев, осетин беззаветной храбрости, раненый в грудь и плечо, кажется, при реконсцировке Геок-Тепе 4 декабря. Транспорт раненых сопровождают графиня М. и сестра С. Во время осады они подавали пример мужества и самозабвения; раненые говорили о них со слезами умиления. Говорят, сестра С. была ранена вскользь пулей в грудь и осталась при исполнении своих обязанностей.
Я слышал, что обе получили за храбрость медали на георгиевской ленте. Награда вполне заслуженная. День был жаркий, я ехал в одном расстегнутом мундире и жалел, что не имел с собою кителя. Переход в тридцать верст мы сделали быстро, весело. Характер местности все тот же; дорога идет полосой, обнаруживающею следы оседлой жизни; по временам встречаются кишлаки с остатками садов; арыки пересекают обработанные поля; то тут, то там виднеются каменные или глиняные башенки мельниц.
Справа тянется все тот же хребет гор, к которому мы подошли у Казанджика, и от которого дорога до самого Асхабада не удаляется более пяти верст. А налево - беспредельные сыпучие пески, пустыня голода, жажды, смерти! Только текинец на своей птице-лошади решается удаляться вглубь песков, не придерживаясь караванного пути: напоив лошадь, он легко проходит 80 - 100 и более верст до следующего колодца. Какая сила у этих коней, какую продолжительную скачку они могут выдержать, непостижимо для незнакомого с текинскими лошадьми.
Зато же и холит хозяин своего коня: кормит он его зерном с руки несколько раз в день; лошадь, стоящую зиму и лето под пятью-шестью попонами, он чистит только веничком, но это он проделывает беспрестанно, и в шерсти лошади вы не найдете и пылинки. Текинцы не снимают седла с лошади иногда по целым неделям, а набитых или ссаженных спин у них не найдете. Лошадь, привыкшая постоянно стоять под несколькими попонами, не чувствует на себе легкого азиатского седла.
В Самурском комендант оказался моим старым знакомым; он приютил нас в хорошей юламейке, рядом со своею кибиткой, и раз навсегда объявил, что мы обедаем и ужинаем у него все время нашего пребывания в Самурском. Я отправился в лазарет навестить раненых товарищей по гвардейской службе, графа Орлова-Денисова и князя Голицына. Первый был ранен в палец и бедро, когда шел на штурм Геок-Тепе впереди батальона апшеронцев; второй, много раз отличавшийся в последнюю турецкую кампанию и в двух экспедициях к Геок-Тепе, был ранен в руку выше локтя при штурме Великокняжеской калы. Командуя батальоном ширванцев, он первый вошел в калу, в которой отчаянно защищались текинцы, и тут же был ранен.
Оба эти офицера, явившиеся в отряд фазанами [фазанами в Средней Азии называют переводимых или командируемых из Петербурга гвардейцев, обыкновенно имеющих связи и протекцию], в скором времени приобрели любовь и уважение всех. Между кавказскими войсками долго будут помнить двух героев, из коих одному не суждено было вернуться на родину.
Хотя Орлов и Голицын сильно страдали от ран, но старший врач отряда Гейфельдер, производивший им перевязку, нашел, что они не опасны; он даже назвал их «контузионными ранами», потому что пули им найдены не были.
Из Самурского виден курган, давший название текинской твердыне: Геок-Гок, или Кук-Курган, что значит «синий курган»; вокруг него воздвигнуты высокие и прочные стены крепости. До Геок-Тепе всего одиннадцать верст. Густой черный дым поднимается над курганом: это сожигают тряпье и другой хлам, оставшийся в кибитках внутри крепостной стены.
Удивительно, как текинцы не овладели Самурским укреплением, в котором находились лазареты и большие склады, охраняемые только сотней оренбургских казаков, ротой пехоты и двумя орудиями. Лагерь осаждающих находился по ту сторону Геок-Тепе и нескоро мог подать помощь в случае нападения.
Каждый раз, как текинцы делали вылазку, они одновременно высылали свою конницу к стенам Самурского, но та ограничивалась криками и малодействительною стрельбой с коней. Говорят, текинцы очень храбры в рукопашном бою пешком, но будучи на конях, боятся огня нашей артиллерии и берданок.
Это объясняют страхом потерять лошадь, которая составляет главное средство жизни этих степных разбойников. Текинцы каждый день джигитовали пред Самурским, и ни одна ночь не проходила без тревоги. Хотя и назначались дежурные части на случай нападения, но едва ли кто спал во время ночной тревоги. Каждый раз, как текинцы делали вылазки, генерал Скобелев спрашивал гелиограммой: «Благополучно ли в Самурском?»
Гелиограф, принесший много пользы в последнюю экспедицию, чрезвычайно простой конструкции: на каждой станции имеется аппарат, состоящий из зеркала, которое изменяет свое положение помощью рукоятки. Когда зеркало в вертикальном состоянии - оно темно, когда же рукоятка приводится в движение - зеркало становится под таким углом к светилу (Солнце или Луна), что лучи его отражаются по горизонтальной линии на расстоянии до 25 верст и кажутся ярким огненным шаром.
Удерживая в таком положении зеркало или возвращая его обратно в вертикальное, можно дать наблюдающему впечатление продолжительного света или проблеска. В первом случае отмечается знак«-», во втором « . ». Сопоставление тех и других составляет азбуку, цифры и отдельные слова, наподобие знаков, употребляемых при электрическом телеграфе.
23 января было так тепло, что я мог выкупаться в арыке. Орлову стало хуже, я подумал, что он отходит, но к полудню он опять оправился. Я предложил ему выпить шампанского, что подкрепило бы пришедший в совершенный упадок организм.
Он согласился, и с разрешения врача я добыл единственную бутылку, имевшуюся у маркитанта. Орлов с удовольствием выпил стакан вина, что очень его ободрило. Вспомнилось мне, как мы пивали с ним это искристое вино при другой обстановке.
Граф Орлов-Денисов, командовавший казачьим полком, был назначен пред штурмом Геок-Тепе командующим того батальона Апшеронского полка, который потерял свое знамя на вылазке 4 января. Генерал Скобелев, давая ему это назначение, сказал, что ему выпадает честь вернуть потерянное апшеронцами знамя.
Но не удалось ему это исполнить: он пал, сраженный двумя пулями, прежде чем наши ворвались в крепость. Знамя было взято обратно солдатом Ширванского полка у дюжего текинца, который отдал трофей только лишившись жизни.
Ковры, серебряные и золотые украшения, найденные в кибитках в Денгли-Тепе, продавались солдатами и казаками за бесценок: ковер во сто рублей отдавался за три, пуд серебра за 15 рублей. Армяне и персияне часто приобретали ковры за шкалик водки.
Они нагружали арбы награбленным текинским имуществом и отправляли для продажи в Персию, до границы которой всего тридцать верст. В Самурском носились слухи, что экспедиция не пришла еще к концу, что рекогносцировочные отряды посылаются вперед и в стороны от Асхабада. Ожидался поход к Мерву, а может быть, и к Герату. Я счел нужным не откладывая ехать в Асхабад, чтобы просить прикомандирования к передовому отряду, в случае если бы действительно предвиделось бы продолжение военных действий.
Тр. и С. проводили меня до Денгли-Тепе, которое они хотели осмотреть подробно. Майор Б. расстался с нами в день прибытия в Самурское; он вскоре получил назначение по гражданскому управлению краем. В лагере под Геок-Тепе мы явились к коменданту, полковнику А., одни для получения пропуска в крепость, я же для разрешения ехать далее.
Комендант нашел нас почему-то подозрительными и допрашивал подробно. К счастию, сведения, данные мною о моем родстве и местожительстве, могли быть проверены полковником, который бывал на моей родине и слыхал мою фамилию; он убедился, что я и мои товарищи не англичане и не скрываемся под чужими паспортами.
Ехать мне предложено с купцом Громовым, которого лошадь и джигиты стояли пред кибиткой коменданта в ожидании пакетов для генерала Скобелева. Громов, бывший приказчик известного в Москве и знаменитого в Туркестане купца Хлудова, в настоящее время ведет сам дела на миллионы. Зная язык, нравы и обычаи всех племен Средней Азии, он пускается в обширные торговые сделки, которые не под силу были бы малознакомому с этим краем.
Громов большого роста, косая сажень в плечах, рыжие, коротко стриженые волосы, такая же реденькая бородка; маленькие, но проницательные глаза придают его наружности что-то особенное. Это без сомнения человек недюжинный. Про него рассказывают много интересного. Сегодня у него миллион, и самые несбыточные фантазии ему нипочем, завтра у него ни гроша в кармане, но он не унывает, зная, что при смелости и предприимчивости в один день может вернуть потерянное.
Главная причина удачи его во всех предприятиях - это громадный кредит, которым он пользуется в Средней Азии благодаря строгому исполнению обычаев местных торговцев. Слово у них имеет больше значения, чем письменное обязательство. За храбрость и непомерную силу Громов приобрел славу первого джигита. Все его знают, боятся, и верят слову более, чем векселям и распискам других купцов. Генерал Скобелев выписал его в Закаспийский край для доставления верблюдов и исполнения различных поручений по части интендантской.
Интендантство не могло снабдить отряд верблюдами к назначенному сроку, потому что не решалось выдать задатков неизвестным людям, которые, в свою очередь, не доверяли одним обещаниям. Громов же выдал на руки тем же лицам более пяти тысяч рублей, получив от них только слово, что дело будет исполнено, и действительно, условие было исполнено в точности с обеих сторон.
Громов сидел на замечательно красивой лошади, покрытой роскошною красною попоной; он только что добыл ее из Персии и думал уступить генералу Скобелеву, если б она тому понравилась. Светло-серый жеребец вершков пяти, при замечательной красоте форм, обладал всеми качествами генеральского коня: карьер и ходу верст девять в час.
Я насилу поспевал за ним проездом. Наслушавшись рассказов о поразительных ударах, которые Громов наносил текинцам при преследовании их нашею кавалерией 12 января, я просил его показать мне оружие, которым он рубился. Хорошей стали афганский клынч зазубрился как пила о крепкие кости рослых, могучих батырей.
Верстах в пятнадцати мы нагнали транспорт, который вскоре остановился для ночлега у высокой калы, на берегу арыка. Мы решили провести ночь тут же. Стреноженным лошадям подсыпали саману, большие запасы которого нашли в ямах, нарочно устроенных для склада фуража. Сами расположились за ветром под стеной калы. Не успели мы заварить чай в котелке, как на Асхабадской дороге показалось облако пыли, за которым мы вскоре узнали осетин Скобелева, конвоирующих его адъютанта.
Они остановились пред только что разбитою юламейкой начальника транспорта. Узнав, что Громов здесь, адъютант потребовал его к себе и предложил ехать обратно в Денгли-Тепе для заключения какого-то контракта. Громов уехал, а я остался один на выбранном нами месте для ночлега. Транспорт расположился бивуаком немного далее у арыка. Со мною был кусок сыру, два-три чурека и четверть бутылки коньяку. Этого хотя и достаточно, чтоб утолить голод, но при виде зажженных костров и пара из подвешенных над огнем котелков захотелось и мне поесть чего-нибудь теплого.
Дождь стал моросить, сырость прохватывала кругом, а коньяк я берег на случай крайней необходимости. Пошел я на фуражировку к пехотным солдатикам, и мне удалось добыть немного баранины и соли; в медном чайнике, неразлучном товарище, я сварил суп, который у Дюссо и Бореля, пожалуй, и не понравился бы, но мне показался очень вкусным. Стало темнеть, а дождь все усиливался; с наступлением вечера стало холоднее, пришлось прибегать к коньяку.
Спать надо, устал за день, а лечь-то некуда - везде вода. Наконец я выбрал местечко под самою стеной, где казалось почти сухо. Положив седло в изголовье, я завернулся в бурку и башлык и лег. Я погрузился в густую грязь, было мягко и приятно - но вдруг вода с краю бурки влилась внутрь. Признаюсь, скверно было, когда холодная вода стала проникать сквозь сукно по всему уже и без того продрогшему телу. Я хотел встать и идти на поиски другого места, но вспомнил, что кругом стояли лужи, нигде не найдешь и сухого вершка.
Дождь уже лил как из ведра, я остался. К довершению горя, башлык скоро промок, и я весь был облеплен мокрым бельем и платьем. Правду говорят, что нет такого дурного положения, к которому нельзя было бы привыкнуть: вода, в которой я лежал, начала нагреваться от тела; коньяк поддерживал внутреннюю теплоту. Усталость взяла свое, и я впал в какое-то бесчувственное состояние, схожее с опьянением от гашиша, испытанным мною раз в Сирии. Долго я маялся под звуки дождя, барабанившего по бурке.
Казалось, конца этой ночи не будет, но вот я стал различать стоявшую около меня лошадь, значит, скоро будет светать. Я встал, повел лошадь к арыку на водопой, а затем подвесил ей торбу с ячменем. Потник лежал около меня завернутый в бурку, но как я его ни берег, а все же и он подмок; однако нечего было делать, пришлось седлать. Обтер я полой мокрой бурки спину лошади и взвалил седло, но подтянуть подпруг долго не мог: от холода пальцы у меня не действовали, а мокрые подпруги выскальзывали из рук.
Наконец все у меня готово; я вылил воду из сапог, сел на коня и, ориентировавшись по пройденному за вчерашний день пути, поехал в сторону Асхабада. Мне говорил Громов, что дорога идет прямо, верстах в пяти, влево от гор; на них-то я и рассчитывал, чтобы не заблудиться.
Начало светать, когда я выехал из кишлака, у которого ночевал. В траве заметны были следы орудийного хода, но вскоре следы эти исчезли, и я продолжал путь на авось, придерживаясь первоначально взятого направления. Вдали показалась постройки среди садов; судя по пройденному времени, это должен быть кишлак, обозначенный на моей карте по Асхабадской дороге; значит, я ехал верно.
Дождь продолжает идти, я продрог до костей, а коньяк за ночь весь вышел, нечем согреться. Пробовал пройтись пешком, но в намокшем платье, в сапогах, наполовину наполненных водой, ступать по вязкой грязи оказалось крайне неудобно. До Асхабада, должно быть, оставалось верст тридцать пять; всего же считают от Денгли-Тепе шестьдесят верст.
Подъезжая к кишлаку, я увидел выезжавших из него двух текинцев, вооруженных. Признаюсь, это меня немного смутило: я не знал, едут ли они в Денгли-Тепе сдавать оружие, как это делали многие, или это немирные текинцы, желающие воспользоваться представляющеюся добычей. Впрочем, и в первом случае для них все же был большой соблазн безнаказанно убить гяура; ведь это считается у них добродетельным поступком, дающим право на вход в Магометов рай.
Продолжая тем же шагом подаваться вперед, я обдумывал, как поступить. Неприятно было сомнение: знай я, что предо мною неприятель, я мог бы ссадить их с коней из магазинки прежде, чем они бы до меня доскакали; но в данном случае мне не следовало обнаруживать сомнения в их миролюбии, чтобы не возбудить естественного стремления противодействовать угрожающим намерениям, в особенности у людей, разбойничьи инстинкты коих должны непременно проявиться при виде одинокого врага среди пустынной степи.
агазинка у меня за спиной, в чахле, а потому и думать нечего было ею воспользоваться. Расстегнул я пуговицу револьверной чушки, пододвинул вперед шашку и решился дешево жизни не отдавать. Шагах во ста текинцы остановились, как будто обсуждая, что им делать; видя, однако, что я не готовлюсь ко враждебной встрече, они двинулись вперед. Когда мы разъезжались, текинцы приложили ладони правых рук к папахам - поклон в Средней Азии, я ответил тем же.
Позади меня они опять остановились, но я не оборачивался, чтобы не показать недоверия, хотя на сердце у меня было далеко не спокойно: «А ну как они выстрелят мне в спину», — подумал я. Однако я доехал до кишлака благополучно, текинцы же еще долго стояли на месте, о чем-то толкуя.
Проезжая по узким улицам, образуемым глиняными стенками огородов и фруктовых садов, преимущественно тутовых, я встречал оборванных текинцев - стариков, женщин и детей, роющихся в разном хламе, вываленном из саклей или кибиток.
Они прятались как звери при моем появлении, а если не успевали скрыться, то опускали повинно головы, бросая исподлобья злобные взгляды в мою сторону. Чрез каждые шесть-восемь верст встречались кишлаки, все на один образец: каменная или глиняная кала, три-четыре сакли с плоскими крышами, сады и бакши, огороженные низенькими стенками. На пути я встречал еще группы вооруженных текинцев по пяти - по десяти человек, и каждый раз повторялась описанная выше сцена: они останавливались, о чем-то сговаривались, потом опять пускались в путь, прикладывая руку к папахе.
После второй, благополучно прошедшей, встречи, у меня нервы притупились, и я потом уже равнодушно смотрел на приближение вчерашних наших врагов. Между тем впоследствии оказалось, что опасность действительно существовала: через несколько дней после моего возвращения из Асхабада, один переводчик и два джигита были схвачены текинцами и отправлены в Мерв, где много месяцев томились в плену. Одну минуту я не знал, куда ехать: холмы, которые должны были оставаться вправе, исчезли в тумане: впереди и влево виднелась только равнина со скудно растущею кое-где травкой; солнце на пасмурном небе как будто и не подымалось над горизонтом в этот печальный день.
Ни одного следа, решительно не по чем ориентироваться. Оглянулся я назад: на горизонте виднелось одинокое дерево, стоявшее на краю кишлака, который я недавно миновал. Прикинув на глаз продолжение пройденного мною пути, я решил следовать по нем.
Наконец, после часу тяжелого сомнения в верности избранного мною направления, я увидел немного в стороне сады, обличавшие присутствие кишлака, и свернул туда. У въезда в кишлак встретил я арбу, сопровождаемую персиянином, и на вопрос, где Асхабад, узнал, что нахожусь уже на месте. Наш отряд стоял на бивуаке за садами на западной стороне у высокой калы.
Я отправился к коменданту. Сидевшие у него саперы предложили поместить меня в своей юламейке; я с радостью согласился и тотчас приступил к переодеванию, чтоб явиться к генералу Скобелеву. Несмотря на долгое пребывание в куржумах, болтавшихся за моим седлом и подвергавшихся всем случайностям продолжительного странствования, новый мундир, сапоги, офицерские вещи, белье и даже крахмаленная рубашка оказались без одной складки: так искусно все было уложено.
Дождь не переставал лить. Переступая и перепрыгивая через лужи жидкой грязи, я добрел до ряда юламеек, в которых обретался штаб генерала Скобелева; насупротив, за глиняною стеной стояла одинокая кибитка, покрытая сверху ковром; у входа часовые, щеголевато одетые, несмотря на дождь.
Тут же ожидают приказаний осетин из конвоя генерала Скобелева и камердинер в ливрейной фуражке с широким галунным околышем. Значок в чахле воткнут у входа в кибитку. Это жилище командующего войсками.
Ординарец, маленький артиллерийский подпоручик, с лядункой и шашкой поверх пальто, беспрестанно забегает в кибитку с разными докладами; — он дежурный, я к нему и обратился. Мне ответили, что генерал еще не вставал и начнет принимать лишь по прочтении полученных недавно газет. Генералу Скобелеву, не досыпавшему ни одну ночь во время осады Геок-Тепе, позволительно понежиться немного после блестящего окончания кампании.
В ожидании приема, я зашел в юламейку ординарцев. Наконец меня позвали. Михаил Дмитриевич сидел за письменным столом, в шведской куртке с нашитыми погонами. После первого приветствия, он обратился опять к бумаге, которую дописывал, а я воспользовался этим, чтоб оглядеть внутренность его помещения. Тендюк [верх кибитки, который открывается для света и пропуска дыма] был закрыт. Кибитка освещалась только свечами под абажурами.
Полы и стены убраны туркменскими коврами; на большом письменном столе стояли подсвечники и массивные письменные принадлежности из бронзы, лежали русские и иностранные газеты, карты и кипа бумаг. Наконец генерал положил перо, поднял на меня глаза и спросил довольно жестко, с какою целью я приехал в отряд.
Я сказал, что приехал с дальнего Запада исключительно для того, чтоб еще раз померяться со врагом, что, опоздав сравнительно на недалеком расстоянии от Геок-Тепе, я хотел все-таки посетить эту знаменитую крепость, осмотреть ход наших осадных работ и проследить на месте, по рассказам происшедшие там события, что, вместе с тем, я считал своим долгом явиться командующему войсками как начальнику края.
На вопрос, имею ли я какие-нибудь поручения из Главного штаба или Военного министерства, я отвечал, что прибыл как частное лицо, имея с собою только заграничный паспорт. По-видимому, первое впечатление сменилось лучшим, и генерал, смягчив тон, перешел к расспросам о том, что говорят и пишут за границей про экспедицию.
Это мне дало возможность затронуть потом несколько вопросов, очень меня интересовавших, относительно военных операций в Закаспийском крае. Михаил Дмитриевич отвечал охотно, увлекаясь все более и более при воспоминании о славных эпизодах этой героической кампании.
Генерал Скобелев любезно предложил мне провести несколько дней при отряде. Я благодарил, но передал, что, так как мой отпуск приходит к концу, то я вынужден отказаться от лестного для меня предложения. Пренебрегать же последствиями просрочки я решился бы только в том случае, если бы предвиделось продолжение военных действий или если бы генералу угодно было приказать мне остаться. На этом разговор прекратился.
Я был страшно голоден, купить нигде ничего нельзя, просить мне не хотелось; я ожидал, что кто-нибудь из моих новых знакомых предложит мне обедать. Штаб, несмотря на сравнительное обилие припасов, не выказал, однако, гостеприимства.
Это, впрочем, отличительная черта всех штабных: где голодный строевой офицер делит с гостем последнюю чашку чая, последний сухарь, штабные забывают предложить не только постороннему, но даже и бывшему товарищу то, что в походе нужнее всего - приют и чего-нибудь поесть. Часто приходилось мне испытать это в прошлую турецкую кампанию; исключения редки. Я побрел назад к саперам. Они накормили меня и предложили место в тесной юламейке.
Прошла ночь; дождь лил беспрерывно; кибитки и юламейки стояли в сплошной луже. Тоска невыносимая, никаких надежд на движение вперед. Несмотря на радушие любезных саперов, я чувствовал, что их стесняю. Все это вместе взятое влекло меня назад в благоустроенный край.
Я пошел откланяться командующему войсками, но после продолжительного разговора генерал предложил мне остаться до завтра, чтобы вместе ехать до Бами, куда его вызывал только что прибывший и заболевший начальник штаба Кавказских войск для переговоров о дальнейших действиях отряда, подчиненного наместнику Кавказскому. Отказаться было невозможно.
Михаил Дмитриевич обворожителен. Разговор его испещрен самыми неожиданными выводами; в нем проглядывает замечательная наблюдательность, соединенная с верностью оценки людей и явлений жизни. Военный из разговора со Скобелевым выносил всегда поучительные указания на встречающиеся в бою разнообразные случайности.
Несмотря на многотрудные занятия, сопряженные с постом командующего действующими войсками, генерал Скобелев находил возможность следить за ходом событий как в России, так и в западных державах. В Асхабаде он был так же хорошо извещен о всем, что делается в политическом мире, как если бы находился в одной из первоклассных столиц.
Он считал, что не в далеком будущем неминуема война с Австрией; для того же, чтоб обратить все свои силы на Запад, нужно покончить с настоящим положением дел на Востоке, где Англия стремится изгнать нас из-за Каспия, находя опасным наше приближение к ее владениям в Индии.
Этого можно достигнуть только занятием Герата, которое обеспечивало бы за нами все вновь приобретенные и прежние владения в Средней Азии. Целью экспедиции был, очевидно, Герат; но хотя уже израсходовано четырнадцать миллионов для достижения этой цели, потребно будет еще вдвое более.
В Асхабад являлись депутации от салоров и сарыков, желавших принять подданство России и при ее поддержке снова занять Мерв, из которого они были вытеснены текинцами. Они теперь населяют местность около Герата.
Тыкма-сердар, главнокомандующий текинцев или, как он сам себя величает, проводник всех аламанов [аламаны - разбойники], явился с повинною. Генерал Скобелев сказал ему, что, ввиду его чистосердечного раскаяния и обещания преданности, он будет просить Государя о помиловании. Текинцы являются толпами, сдают орудие, и затем особо назначенная комиссия отводит им для поселения прежние их участки. Однако Асхабад, где всего семь батальонов и пять казачьих сотен, укрепляется: на запад от калы, в сторону Мерва, построено два люнета.
Если Скобелев достиг полного умиротворения края, то это только тою кровавою баней [собственное выражение г. Скобелева], которую он задал текинцам 12 января. При мне жандармский офицер докладывал, что в Геок-Тепе и вне крепости схоронено шесть тысяч тел и осталось еще столько же.
Сотни верблюжьих трупов указывают, как маяки, путь следования транспортов. Я спросил Михаила Дмитриевича, не оттого ли так много пало верблюдов, что требовали от них непосильной работы; на это он возразил, что верблюды, приведенные из Оренбурга и купленные в казну, несли по шести пудов груза и пропадали относительно в таком же количестве, как и верблюды Громова, которые несли по восемнадцати пудов. Итак, если бы верблюдов более форсировали, то могло быть доставлено втрое больше грузу при одинаковой потере в верблюдах: запас артиллерийских и других припасов был доставлен на три месяца, при громовской же системе имелось бы запасу на девять месяцев.

IV.

27 января, узнав, что Михаил Дмитриевич отложил поездку в Бами на неопределенное время, я решил ехать назад, не дожидаясь довольно позднего часа приема, так как мне нужно было к вечеру поспеть в Денгли-Тепе, а если можно - и в Самурское. Я объяснил адъютанту для передачи генералу Скобелеву причину моего раннего выезда и просил извинения, что лично не мог откланяться. Распростился с ординарцами и моими любезными хозяевами-саперами и в 11 часов утра выехал в обратный путь.
Дорога убийственная; проезд по углубленным улицам кишлаков, в размокшей глине, а иногда и по брюхо в воде, чрезвычайно затруднителен; лошадь вязнет или разъезжается ногами по липкому, скользкому грунту.
Желая скоротать путь, я свернул влево от дороги и попал в какой-то кишлак, совершенно затопленный водой, из которого насилу выбрался. В нем я заметил много жителей, складывавших свой скарб на арбы; у мужчин за спинами были мультуки (фитильные ружья). Они провожали меня не очень дружелюбными взорами.
В половине шестого я был уже в Денгли-Тепе, проехав все время ходой и рысью. Предполагая на следующий день ехать назад в Россию, я хотел воспользоваться последним часом света, чтоб осмотреть крепость, которая нам стоила таких громадных жертв.
Комендант Денгли-Тепе Верещагин, брат знаменитого художника, передал мне, что граф Орлов-Денисов умер в тот день утром от заражения крови. Сравнительно легкая рана не привела бы к такому печальному исходу, если бы пуля, найденная прибывшим одновременно со мною в Самурск молодым хирургом, была извлечена в первые дни после ранения.
У князя Голицына тоже оказалась пуля и расщепление кости руки. Может быть, и он не вернулся бы на родину, если бы не прибыл вовремя хирург, вытребованный графиней Милютиной. Жалко мне было старого товарища, погибшего вдали от родных и близких. Тяжелы были его последние минуты; много горьких дум он передумал, много выстрадал!
Верещагин, с которым я впервые познакомился в Букуреште, в Бранкованском госпитале, где мы лежали, раненые оба в памятный день 30 августа, предложил руководить меня в подробном осмотре крепости. Мы прошли сперва на место взрыва; из-за осыпавшейся земли и камня торчали головы, руки, ноги убитых или засыпанных при взрыве храбрых защитников.
Между ними было много женщин; особенно памятна мне одна голова с распущенными волосами; внезапная смерть не успела изменить выражение отваги на красивом лице. Взглянув сверху стены на аппроши, я не мог понять, как в них укрывались производившие сапные работы: аппроши так близки от стены, что с гребня видна их внутренность.
Осмотрели мы и артиллерийскую брешь, которую штурмовал полковник Козелков в то время, когда полковник Куропаткин бросился во главе своей колонны на место взрыва, а полковник Гайдаров штурмовал северо-восточный исходящий угол крепости. Велика заслуга минеров, которые так искусно подвели мину под стену крепости и взрывом навели панику на ее защитников. Неизвестно, каков был бы результат штурма, если бы взрыв не удался. Генерал Скобелев не был уверен в непременном и полном успехе боя.
Он рассчитывал в первый день овладеть только северным фасом и громить артиллерией кибитки, многие из коих, засыпанные песком, составляли как бы траверзы. Кавалерия оставалась в резерве, а не на пути отступления неприятеля, как это было у Ломакина, когда князь Долгорукий повел на штурм свой авангард, не подготовив успех артиллерийским огнем.
Когда донесли генералу Скобелеву, что текинцы толпами хлынули из южных ворот и бегут по направлению другой калы, стоявшей невдалеке, он сам перевел туда артиллерию и бросил кавалерию в атаку. На ее долю выпало довершить поражение, изрубив тысячи текинцев.
Длина крепости так велика, что часовой, стоящий на противоположной стене, едва заметен. Около кибитки коменданта стояла пушка, привязанная толстыми веревками к большой колоде. Это единственное орудие, бывшее у текинцев; на нем имелось клеймо Ост-Индской компании.
Стреляли текинцы из этой пушки каменными ядрами. Рассказывают, что как-то раз такое ядро попало в Великокняжескую калу, оттуда рикошетировало в бок к Охотничьей кале и вторым рикошетом полетело обратно в Денгли-Тепе.
Наши солдатики, глядя на этот редкий случай, говорили: «Ишь ловкий какой, норовит нашего брата помять, а потом и ядро воротить; верно, дороги у них эти снаряды». В стоявшей рядом кибитке свалены были мультуки и клынчи из плохого железа, но хорошо отточенные. Отбитые у нас, при вылазках, берданки были переделаны текинцами на азиатский манер, то есть украшены серебром, а приклады обструганы и округлены. Женщины были большею частию вооружены привязанными к древкам ножницами для стрижки овец. Верещагин мне предложил выбрать мультук и клынч; я долго рылся, но не нашел ни одного порядочного клинка, а их тут было несколько сотен.
Было совсем темно, когда я подъезжал к Самурскому. Я насвистывал казачьи песни, чтобы часовой или секрет не подстрелил меня, приняв за текинца. Но вот раздался обычный оклик, я ответил: «Казак» и въехал в укрепление. В нашей юламейке С. и один казацкий офицер пересматривали и приводили в порядок бумаги и оставшиеся по смерти Орлова вещи. Тр. уехал в Денгли-Тепе, чтобы достать жестяных патронных коробок, из которых думали сколотить покрышку для гроба.
Чтобы поспеть в срок из отпуска, мне следовало попасть на пароход, отходящий 6 февраля из Красноводска. Мешкать было нечего; я на другой день простился с телом покойного Орлова, пожелал скорого выздоровления князю Голицыну и выехал из Самурского. С. и Тр. остались для отдания последнего долга телу графа Орлова-Денисова.
Взошла луна; при ее неясном свете я часто принимал отдельные деревья и глыбы камня за мечеть Дуруна. Наконец показалось ясное очертание белой постройки; я подъехал ближе и увидел калу, которой не встречал прежде: значит, заблудился. Кругом безмолвие, ни души.
Мне казалось, что я так давно еду, что мог бы быть уже в Дуруне. Оставалось только прибегнуть к смышлености моего коня: я бросил поводья. Хотя мне и казалось, что лошадь совсем не туда идет, куда нужно, я не сопротивлялся, так как знал, что во всяком случае она привезет меня к жилью.
Проехал я около часу и стал подумывать, не заночевать ли тут, стреножив коня, но вдруг мелькнул впереди огонек, за ним другой, третий, и минут через десять я въехал в Дурун, где комендант накормил меня и отдал в мое распоряжение свободную юламейку.
На следующий день, довольно рано, я прибыл в Арчман. День был очень жаркий, а ночью горячею струей задул ветер с гор. 30 января я въехал в Бами триумфальными воротами, приготовленными для встречи генерала Скобелева. На транспаранте, украшенном венками и флюгерами, написано было: «Ура! победителю Ахал-Теке, ура!».
Жара стояла летняя; я ехал в одной рубашке, второчив мундир и пальто к седлу. Когда я явился к коменданту в Бами, он мне объявил, что им только что получено от генерала Скобелева предписание задержать меня до его прибытия. С безропотностью фаталиста я покорился судьбе. Я нашел здесь товарища по Пажескому корпусу подполковника Кузьмина-Караваева, только что вернувшегося из миссии в Персию. Мы поселились вместе в предложенной нам комендантом юламейке.
Вещи наши, переданные в Балла-Ишеме юнкеру Безобразову, прибыли благополучно в Бами. Я выбрал что было нужно, а лишнее раздал оренбургским казакам. Прибывший ординарец генерала Скобелева сообщил, что генерал меня оставляет в отряде, а потому и велел задержать.
Вечером налетевший внезапно шквал опрокинул несколько юламеек, несмотря на тяжелые камни, подвешенные к тендюкам. Свою юламейку я отстоял, придерживая с наветренной стороны веревкой. Генерала Скобелева ожидали в тот день, но он не прибыл. Ординарец хорунжий Д. очень печалился, что приготовленный для генерала и его свиты ужин пропадет даром. Мы выручили его из беды, предложив съесть ужин, что и было исполнено.
На другой день я был приглашен обедать к уполномоченному Красного Креста князю Шаховскому. Симпатичный вообще, он мне сделался еще милее, когда я узнал, что он распушил одного из представителей военно-врачебной части за вмешательство в дела и распоряжения Красного Креста, который один работал впереди, имел хороших врачей и средства, тогда как военно-врачебная часть при отряде была в печальном состоянии.
Кибитка князя Шаховского убрана была коврами и тахтами, несколько тигровых шкур лежали на земле. Обстановка сравнительно роскошная, да и место, в котором помещалась кибитка, было как бы terrain réservé: двор с десятком деревьев, огороженный стеной; арык протекает посредине, образуя в одном месте прудок, в котором можно купаться. Кибитку-спальню и приемную соединяет с кибиткой-столовой крытый камышом ход.
Вечером мы любовались чудною картиной грозы в горах: черные тучи, беспрестанно освещаемые пересекающимися молниями, спускались в долины, поднимались, пресмыкаясь по гребням гор, и охватывали вершины, чтоб опять спускаться в глубокие ущелья и разостлаться по их разветвлениям. Во время грозы играла музыка Ставропольского полка; особенный эффект производил марш, под звуки которого наши доблестные войска шли на штурм Геок-Тепе.
Отдаленные раскаты грома помогали воображению вызвать впечатление боя. При штурме музыканты, добежав не без потерь до крепости, остановились и, прижимаясь к стене в мертвом пространстве, продолжали усердно играть. Говорят, что музыка, во время осады и штурма, много содействовала поддержанию духа в войсках.
На горизонте показалось движение колонны. Думали, что это генерал Скобелев. Орудия передовой батареи дали три сигнальные выстрела для предупреждения гарнизона. Все выбежали к триумфальным воротам, выстроились, но тревога оказалась ложною: то был транспорт раненых из Арчмана.
И мы опять съели ужин, приготовленный для генерала Скобелева заботливым ординарцем. 3 февраля заполдень прискакали джигиты с известием, что генерал Скобелев едет. Войска, с офицерами при своих частях, построились шпалерами впереди триумфальных ворот; музыка стала на правом фланге. Грянули пушечные выстрелы, и чрез несколько минут поднялись из-за пригорка генерал со свитой и конвоем осетин. Большой значок развевался впереди развернутой части.
У батареи генерал Скобелев слез с лошади, принял хлеб-соль армян-маркитантов и торговцев, следовавших за отрядом; поздоровавшись с людьми и офицерами, он прошел к генералу Павлову, который встретил его у своей кибитки.
Ежедневно собираются в нашей юламейке ординарцы, устраиваются хоры; запевало у нас приезжий московский адъютант, особенно мастерски подражающий цыганам. «Английский клуб» (так назван наш кружок) раз удостоил посещения Михаил Дмитриевич. В веселой, дружеской компании я ожидаю терпеливо, какое генералу Скобелеву угодно будет дать мне назначение. 4го приезжают С. и Тр. и останавливаются у Безобразова; они удивлены, застав меня еще в Бами.
Здесь я познакомился с индийским принцем Рамчардером, присланным в отряд нашим Военным министерством, от которого он получал содержание. Он изъездил всю Европу и Азию, предлагая разным правительствам свои услуги, и таким образом, обладая удивительною памятью и способностью изучать языки, он усвоил все азиатские наречия, говорил по-арабски и на семи европейских языках. Он много читал и в особенности хорошо знаком с историей и потребностями своей родины.
Рамчардер, сын влиятельного магараджи, считает себя одним из претендентов на индийский престол. Сбыточны ли мечты Рамчардера, я не знаю, но несомненно, что знанием местности и языков всех азиатских племен он может принести отряду немало пользы; однако генерал Скобелев почему-то далее Бами его не пускает.
Михаил Дмитриевич потребовал меня к себе 5го числа и сказал, что желал меня взять к себе в распоряжение, так как считал экспедицию еще не оконченною, но только что полученная телеграмма из Петербурга извещала его, что далее занятых нами конечных пунктов мы идти не должны, а командование войсками и управление краем примет генерал Рёрберг.
Мне более ничего не оставалось делать в Закаспийском крае, и я просил у Михаила Дмитриевича разрешения выехать завтра обратно в Россию. Он мне дал слово, что в случае войны вытребует меня в часть, которою будет командовать.
Тр. и С. выезжают со мною в один день, но мы идем разными дорогами: они возвращаются степью по старому пути, а сворачиваю в горы на Атрекскую линию, по которой хотел пройти до Хаджан-Калы, а оттуда выехать опять на Михайловскую дорогу у Кизил-Арвата.
Я не хотел расстаться с Закаспийским краем, не побывав в гористой его части, куда манили меня еще невиданные фауна и флора. Двух купленных мною в Геок-Тепе тазов [среднеазиатские борзые собаки] я поручаю Ужахову, который следует с моими товарищами; ишак и общие вещи идут с ними также; у меня на седле только мои куржумы и бурка.
Я подымаюсь на живописный Бендесенский перевал. Извилистая дорога то идет ущельем, то карабкается по крутому скату скалы, то спускается в зеленые долины, пересекаемые горными ручьями, то опять поднимается в гору. Кое-где попадаются приземистые темно-зеленые деревья, редкие кусты боярышника. По утесам бегают десятками горные курочки; они подпускают человека шагов на тридцать и даже ближе, потом с пронзительным криком поднимаются и перелетают на соседний камень.
Я дал по ним несколько выстрелов из магазинки, но убил только одну. Когда я выезжал из Бами, мне говорили, что в горах бродят небольшие шайки текинцев, с которыми одинокому путешественнику лучше не встречаться. Впереди, за одним из изгибов дороги, мелькнули всадники; я скоро нагнал их, но это были казаки, а не текинцы. С вершины перевала открывается чудная картина на пройденную горную дорогу и лески, простирающиеся вдаль верст на тридцать. По ту сторону, кругозор не так обширен: волнистые горы скрывают горизонт.
В Бендесене, комендант был очень удивлен, что я еду один, и не решался отпустить меня далее без конвоя. Пока меня подчивали чаем, конвойные казаки седлали лошадей и снаряжались, но я не дождался их и выехал вперед. Моросивший с утра дождь перешел в ливень.
Стало совсем темно, и едва можно было различать дорогу. Я уже отъехал верст восемнадцать, когда послышался топот лошадей и подъехали догонявшие меня казаки. Мы заполночь пришли в Хаджан-Калу. В такую темь я никогда бы не нашел укрепления без проводника. Комендант Хаджан-Калы, капитан Дагестанского полка Зиневич, принял меня и угостил по-кавказски.
Утром рано я выезжаю, с шестью казаками, по дороге в Кизил-Арват. Мы идем полями, изрытыми кабанами, вдоль речки, поросшей густым кустарником и камышом. Два казака, ехавшие в авангарде, скоро взбудили кабана и бросились за ним. Увидя травлю, я поскакал наперерез. Вот-вот настигаю; я выхватил револьвер из чушки и, когда было уже близко, нагнулся, чтобы выстрелить в упор, но в это мгновение моя лошадь попала передними ногами в разрыхленную кабанами землю и перекувырнулась через голову.
Я поднялся с земли со страшною болью в груди и в нижней челюсти и побежал за кабаном, отплевываясь беспрестанно от натекавшей во рту крови. Зачем я бежал, и сам не знаю; но охотники меня поймут. Оба казака, преследовавшие зверя, подверглись моей участи, а виновник этого salto mortale скрылся невредим в непроницаемой заросли.
Один из упавших казаков так сильно расшиб ногу, что пришлось вернуть его обратно в Хаджан-Калу. Кровь душила меня, я подошел к речке и продолжительными полосканиями успокоил кровотечение. Тут взлетело несколько фазанов, но стрелять их влет из магазинки или револьвера было бесполезно.
Немного далее мы наткнулись на стадо в двенадцать кабанов. Казаки их погнали, а я поскакал напрямик к концу оврага, из которого им следовало дебутировать, но мой маневр не удался: кабаны были сбиты со своей дороги другим стадом, поднятым из соседней балки. Раздалась частая перестрелка; один кабан был ранен, но казакам настигнуть его не удалось. Дальше нам попадались еще несколько выводков кабанов; они скрывались в балки при нашем появлении.
Стали взбираться на перевал. Горные курочки бежали стайками впереди нас, испуская свой неприятно режущий ухо крик. С дробовиком тут можно легко убить пар пятьдесят в день. Когда мы спустились в долину, по ту сторону перевала, шагах в двухстах заколыхалась высокая трава и затем вынеслось на поляну стадо штук в сорок джайранов; они мчались как птицы и скоро скрылись в ущелье. Картина была до того восхитительная, что я долго не мог придти в себя и слишком поздно вспомнил, что пока они перебегали через поляну, из винтовки можно было выхватить одну или две.
Вот где раздолье охотнику; из зверей здесь водятся медведи, тигры, барсы, волки, лисицы, кабаны, дикообразы, туры, каменные бараны, джайраны, а в лесках быстроногая сайга и кулан. Из птиц: фазаны, куропатки, горные курочки, дрофы, стрепета и много других пород пернатых  - водяных, горных и степных.
Дорога из гор в Кизил-Арватскую долину проходит узким ущельем, как бы коридором, высеченным в скале. По полированным как мрамор плитам течет холодною прозрачною струей горный ключ. Он прорывается в расщелине гигантского красного камня и падает каскадом в песчаный бассейн, окаймленный изумрудного цвета травкой.
Нельзя миновать это место, не залюбовавшись им. Этот тихий, приветливый уголок после дикого, сурового, скалистого ущелья так и манит на привал. Тут же в углублениях скалы поселились дикие голуби и немало содействуют общему мирному впечатлению.
Недалеко от Кизил-Арвата мы увидели стадо дроф; я сделал по ним выстрел, поставив прицел на триста шагов, но пуля немного не долетела. Коменданта я просил приютить меня куда-нибудь на ночь, в кибитку или палатку, так как дождь пошел довольно сильный и задул порывистый, северный ветер; но комендант мне сказал, что у него все занято и никуда он поместить меня не может. Так как у меня предписания для следования не было, то я не мог достать ничего ни для себя, ни для лошади.
После сорокапятиверстного перехода от Хаджан-Калы, мне предстояло еще семьдесят пять верст до Казанджика, а пройти такое расстояние не кормя лошади - трудно. Долго искал я у казаков и джигитов ячменя или сена, и наконец выпросил сноп сена, фунтов в шесть, за который заплатил два рубля. Одного джигита я договорил ехать со мною до Казанджика и взять часть вьюка, чтоб облегчить немного коня; порядком досталось ему за эти два дня, а впереди предстояли переходы еще труднее.
Доев остатки чурека и корку сыру, неожиданно найденную в куржумах, я прилег отдохнуть возле казаков, на мокрой земле. Ветер и дождь пронизывают до костей; заломала лихорадка; от холода и голода не могу заснуть. Долго я маялся, наконец долее выдерживать не мог, оседлал голодного коня и пошел будить киргиза-проводника. Насилу я растолкал его; он долго не решался седлать своего аргамака, отговариваясь, что еще темно и цепь нас не пропустит; на моих часах было два.
Джигит пуще всего боялся, чтобы нас не подстрелили из секрета: накануне человек пятнадцать текинцев подползли к нашему посту с тем, чтобы снять его, но часовой увидал их вовремя и выстрелил; по тревоге сбежались люди соседних постов, но неприятель уже успел скрыться. Тогда были отправлены разъезды джигитов крутом лагеря, так как предполагали, что нападение произведено высланными от значительного отряда людьми; притом это могло быть только демонстрацией, а решительного нападения можно было ожидать отовсюду.
Три киргиза, возвращаясь из поиска, подъехали к нашему посту; часовой окликнул их, но джигиты, вероятно, не понимая, чего от них требовали, продолжали свой путь не отвечая. Подчасок и остальные люди поста примкнули к часовому и дали по ним залп; один упал, а двое ускакали назад.
На другой день узнали, что убитый наповал, пулей в лоб, был служивший при отряде джигит. Вот это совсем еще свежее событие и побуждало моего джигита дожидаться света. Но я ему объяснил, что если мы направимся прямо к первому посту, то нас пропустят, а затем уже опасности от русской пули не будет. Мы выехали и благополучно пробрались сквозь цепь.
Холодный резкий ветер дует в лоб и проникает всюду; от лихорадки я так ослабел, что еле держусь в седле; ко сну так и клонит. Мне вдруг пришло в голову, что кроме лишений и тяжелой трудовой жизни я ничего не нашел в этой экспедиции, в которую рвался всею силой души.
И зачем, думалось мне, я бросил все удобства жизни, в кругу близких и симпатичных людей, зачем веду вот уже скоро два месяца эту беспокойную, кочевую жизнь, голодая, не досыпая ночей, просушивая днем на своем теле вымокшее за ночь платье? Все это ненасытная страсть к приключениям, жажда сильных ощущений, стремление к неизвестному, неиспытанному, которое гонит человека как Вечного жида все вперед и вперед…
На высоте Ушака, оставленного нами в стороне, джигит испуганно указал на горы. Я посмотрел в бинокль и увидел трех всадников, ехавших шагом в направлении к Казанджику. По сравнительному росту и мастям лошадей, я узнал в них моих товарищей; так и оказалось. Мы проехали вместе несколько верст, затем я их опередил, чтобы приготовить что-нибудь поесть в Казанджике. Мой джигит уверял, что там есть лавочка. Только в шесть часов вечера подъехал я к укреплению, истомленный лихорадкой, бессонною ночью, и с пустым желудком.
Комендант дал мне палатку, но не догадался угостить чаем. В лавочке, кроме папирос, ничего не оказалось. Наконец я достал кусок баранины у подрядчика и присел около своей палатки к костру жарить шашлык. Я был так голоден, что поедал куски совсем еще сырого мяса. Когда подъехали товарищи, заварен был чай, который находился в общем вьюке. Первую чашку я проглотил с давно не испытанным наслаждением, протянул руку за другою и… проснулся на другой день, когда солнце уже было высоко.
Пока седлали и вьючили лошадей, я пошел вперед, чтобы промять немного затекшие от долгой езды ноги. Верстах в пяти меня нагнала легкая фура тройкой, принадлежащая Красному Кресту. Я спросил у возницы, не обгонял ли он трех всадников с лошадью и ишаком в поводу, но, не дождавшись ответа, убедился что он их видел: в фуре были сложены наши куржумы и весь вьюк; его договорили свезти вещи до Ахча-Куйме. Я примостился на козлы, и мы покатили полною рысью по гладким как паркет солончакам.
Перевал Ахча-Куйме принял уже совсем другой вид: насыпь железной дороги была окончена, конка ходила уже даpвно. На месте, где стояли юламейки прежней команды, были сколочены из досок лавки маркитантов. В ряду кибиток и юламеек расположились офицеры бывшего Айдинского гарнизона.
Пришел конец трудовой жизни, и мы опять входим в обычную, знакомую колею. Вещи наши были сложены на конку, а ишака, так честно и добросовестно отслужившего службу, мы просили коменданта, капитана Барщевского, принять и жаловать. Полюбили мы нашего ишачка, и рады были отдать его в хорошие руки.
Ночью мы подъехали к конечному пункту укладки, нас приняли инженеры - строители дороги и разместили в вагонах. На другой день мы налегке доехали до Балла-Ишема, вьюки перевезены были на поезде. После продолжительных переходов на измученных голодных конях, навьюченных чрез силу, эти двадцать верст казались нам приятною прогулкой; лошади шли весело, чуя приближение к более спокойной жизни. В Балла-Ишеме мне сказали, что полковник Б. нуждается в рабочих лошадях; я ему предложил купить наших четырех лошадей, доказавших неопровержимо свою силу и выносливость: мои спутники сделали в тридцать дней на лошадях, тяжело навьюченных, около 600 верст, мне же пришлось сделать в то же время около 820 верст, и ни одной спины не было сбито, ни одна лошадь не захромала.
Это говорило довольно красноречиво за достоинства наших лошадей, но не убедило полковника Б. Мы повезли лошадей в Михайловск, где князь Хилков купил их тотчас по засвидетельствовании ветеринаром, что лошади здоровы и вполне для службы годятся. Четырех лошадей мы продали за 275 руб.
В Михайловске, в ожидании парохода, мы сходили в роскошную баню, построенную здешними инженерами. Холодная вода из залива нагревалась, по желанию, кипящею водой опреснителя. Купальня с проточною водой может быть также нагрета.
Старый знакомый, пароход «Бекетов», доставил нас в Красноводск, где пришлось десять дней ждать парохода, отходящего в Баку. Несмотря на радушие Макаровых, несмотря на довольно оживленные танцовальные вечера в Военном собрании, скучно было сидеть так долго без дела.
В ясный жаркий день, по тихому как пруд морю, мы переплыли Каспий. В Баку я распростился со своими товарищами: они поехали на Тифлис, а я с Ужаховым в ту же ночь сел на шкуну, идущую в Петровск. Опять дождь, холод, качка, грязь.
Вследствие противных ветров, эта пытка продолжалась четыре два. Ужахов сравнивал плавание на шкуне с ночлегом на Ушаке. От Петровска до Владикавказа мы три дня и три ночи шлепали то по густой, то по жидкой грязи весенней распутицы, с обычными на кавказских дорогах задержками на станциях, несмотря на казенную подорожную и мою опытность в обращении со станционными смотрителями. Особенно стесняли нас на перекладной купленные мною в Геок-Тепе борзые собаки.
4 марта я был уже у себя в имении, а чрез три дня выехал к месту служения в Оренбург.

Источник:
А. В. Квитка. «Поездка в Ахал-Теке». 1880 – 1881 г.г. Русский вестник, 1883, № 5, 6.