«Вспомнив, что в свое время были дипломатические сношения, способствовавшие уничтожению в Бухаре клоповников и казни при помощи сбрасывания с высокой башни. Казалось совершенно непонятным, в силу чего казнь перерезыванием горла перед повешением признана допустимой и не оскорбляющей гуманитарных тенденций России, забывшей в этом случае, благодаря своим дипломатическим и нашим представителям власти в крае, свои культурно-просветительные задачи по отношению Бухарского населения, преступных представителей которого режут до сих пор как баранов на всех туземных и даже русских базарах не обращая никакого внимания на то, что свидетелями этих ужасов являются как русские, так и иностранцы, живущие в настоящее время во многих городах Бухары.»

"Через Бухару". (Путевые очерки по Средней Азии). 1910 год. Д.Н. Логофет.

Мы стояли уже третий день на Шейх-арыке, когда вдруг Хивинцы прекратили подвоз припасов. Так как чрез это вся армия лишалась пищи, то вынуждены были принять деятельные меры для добытия провизии, и генерал Кауфман приготовился привести в действие свою угрозу насчет фуражировки.
Оказалось что ханские войска, оправившись несколько от первого страха, вернулись в эти места и грозили смертью всякому кто вывезет, что нибудь Русским на продажу. Тогда главнокомандующий выслал на рекогносцировку и фуражировку небольшой отряд, из 300 человек пехоты, 250 казаков при двух четырех-фунтовых орудиях, под командой полковника Чайковского. Казакам дан был приказ производить фуражировку, но отнюдь не брать силой ничего что можно будет получить за деньги.
Им дано было позволение брать все из покинутых домов, а офицер должен был оповещать всем обывателям еще раз что если не будут немедленно доставлены припасы на продажу, то войска придут и возьмут их силою, безо всякой платы. .
Пехота должна была подвинуться во внутрь страны, сделать рекогносцировку местности и попытаться вызвать неприятеля на бой. Мы выступили из лагеря около полудня 22-го мая (3-го июня). До этих пор мы имели еще весьма смутное понятие об оазисе и его обитателях, так как пройденная нами часть правого берега реки не была заселена, а сады левого берега не доходили до самой реки. Мы ничего еще не видали кроме неподвижных дерев вдали, за которыми скрывалась эта таинственная страна.
Почти все наше понятие об ней основывалось на одних догадках. Теперь мы подходили к ее знаменитым садам. Переехав чрез отделявшую нас от них небольшую полосу земли, которая изрезана была каналами по всем направлениям, мы переправились по мосту, перекинутому чрез узкий, глубокий канал, выехали на хорошо содержавшуюся, но пыльную дорогу, и вскоре очутились в густонаселенной части обитаемой Хивы.
Переход от раскаленных песков к прохладе и свежести зеленой листвы совершился почти внезапно. Потянулись небольшие засеянные волнующиеся поля, всевозможные фруктовые деревья, склонившиеся под тяжестью спелых или еще зеленых плодов.
Высокие столетние вязы, раскинувшие свои широкие ветви с густой массой листвы над маленькими бассейнами воды; из-за зелени стали выглядывать серые стены туземных жилищ. Восторг наш при вступлении в недра этой страны, впервые открытой взорам Европейцев, мог разве только сравняться с восторгом Колумба при виде Нового Света.
На всем здесь лежала печать новизны и своебычности и со всего готовилась спасть пелена неизвестности, застилавшая до сих пор этот затерянный в песках оазис от глаз цивилизованного мира. Над дорогой свешивались тутовые деревья, обсыпанные сладкими белыми ягодами, массы темно зеленой листвы яблонь, абрикосовые деревья, согнувшиеся под тяжестью бесчисленных румяных плодов, и вишни со множеством красных спелых ягод.
Стройные молодые тополи тянулись к небу, а светлые ручейки, осененные кустарником, разбегались сетью по всем направлениям. После красноватого отблеска раскаленных сыпучих песков, к которому уже успели привыкнуть наши глаза, окружающая местность казалась Эдемским садом.
Часть оазиса в которую мы вступили заселена Узбеками. Их жилища и дворы огорожены крепкими стенами, от 15 до 20 футов в вышину, укрепленными массивными быками и угловыми башнями. Вход в эти дома один, под сводом, запирающийся очень тяжелою деревянною дверью.
Стены сделаны из особого рода убитой глины, которая со временем становится очень твердою. Глина эта обделана не в виде маленьких кирпичиков, как мексиканские «адобы», но тяжелыми глыбами, похожими на гранит, футов трех-четырех в квадрате и такой же толщины. Во дворе, огороженном таким образом, устроены стойла для лошадей, рогатого скота, овец, и прочих домашних животных, и жилище самих людей.
При доме всегда находится маленький бассейн чистой прозрачной воды, образующий четырехугольник футов тридцати-сорока в квадрате, осененный несколькими тенистыми вязами. Хивинские вязы очень красивы.
Многие из них по видимому живут уже не первую сотню лет. Под этими-то деревьями в летнее время семейство Узбека проводит почти все свое время; здесь готовится пища, тут же она поддается; здесь проводятся все досужие часы, которых не мало выпадает в жизни Узбека.
Здесь же работают женщины, прядут и сучат золотые нити шелковичного червя. Внутри дома Узбеков мрачны и печальны, так как освещены бывают одними маленькими отверстиями в стенах: оконные стекла составляют неизвестную здесь роскошь.
Часто дома эти убраны множеством ковров, яркими циновками, одеялами и подушками, которые делают их очень комфортабельными. Мы въехали в первый попавшийся по дороге узбекский двор - ворота были открыты настежь - и нашли в нем несколько мужчин, спокойно восседавших под вязами у маленького бассейна. Сначала они было немного перепугались, поднялись и стали смиренно отвешивать поклоны. 
Полковник объяснил им, что мы выехали за припасами и спросил отчего перестали они сами вывозить их на продажу. Они отвечали, что хан обещал рубить головы всем кто станет продавать, что бы то ни было Русским. Тогда полковник Чайковский приказал им привозить в лагерь все, что у них найдется на продажу, обещая позаботиться об их безопасности. Они выразили готовность повиноваться, и мы переехали к следующим домам, где повторялась та же самая сцена.
Несколько домов нашли мы покинутыми их обитателями. В редких из них попадалось что-нибудь кроме голых стен. Тем временем казаки рассыпались по сторонам для фуражировки, а пехота шла дальше на рекогносцировку.
Местность которою мы проезжали представляла все средства к защите. Знай только Хивинцы как с пользою применить к делу все эти выгоды, они могли бы дать Русским отпор не шуточный. Чуть ли не на каждых десяти саженях по дороге попадались мосты, которые им бы следовало разрушить; по всем направлениям тянулись стены, заборы, изгороди, чащи деревьев и кустарников, множество домов наконец, за которыми масса людей могла бы найти себе прикрытие.
Русская кавалерия оказалась бы в таком случае совершенно бесполезною, а тяжелые медные орудия Хивинцев, до жерла набитые железными черепками, на таком расстоянии были бы также действительны как и русские гранаты. Каждый дом представлял уже готовое укрепление, стены которого приходилось бы осаждать и штурмовать с верною потерей для Русских и почти безо всякой невыгоды для осажденных.
Конечно, Русские в конце концов все-таки одолели бы всякое сопротивление, но понесли бы весьма значительную потерю; а их было очень немного, сравнительно с массой Хивинцев. Если бы такого рода война продолжалась несколько дней, то численность Руских так сократилась бы что они не имели бы возможности извлечь какую бы то ни было выгоду из своей победы.
Но Хивинцы не обнаруживали ни желания, ни способности защищаться. Русские не встречали в своем движении почти никаких преград. Наш маленький отряд шел все вперед зелеными полями роскошной пшеницы, риса и ячменя.
Изборожденная и изрытая колеями дорога окаймлена была о обеих сторон тутовыми деревьями, с которых солдаты срывали на ходу спелые ягоды. Местами дорога пролегала между глиняными стенами, чрез которые свешивались ветви дерев; или же она окаймлялась с обеих сторон глубокими каналами, полными воды, высокие берега которых покрыты были зеленью, а затем опять врезывалась в чащи гигантских вязов, тяжелая листва которых осеняла нас прохладною тенью.
Так как дожди в этих местах почти никогда не перепадают, то дорога была чрезвычайно суха, и мы взбивали на ходу целые облака пыли, которые поднимались высоко над деревьями и издали предупреждали Хивинцев о грозящей им расправе.
Наконец когда мы подвинулись верст на десять внутрь страны, нам начали попадаться следы неприятеля. Мы встречали множество покинутых домов, хозяева которых обращены были в бегство хивинскими войсками. Иногда из-за стены выскакивал один, другой всадник, мчался по дороге, и тут же, как метеор, исчезал в облаке пыли. Потом неприятельская конница стала показываться во множестве меж деревьев, разъезжая садами по обе наши стороны.
С нашей стороны была выслана вперед цепь стрелков, и почти в ту же минуту в воздухе пронесся звенящей резкий звук выстрелов из винтовок. Царившее до тех пор безмолвие мгновенно сменилось гиканьем и криками многих тысяч Хивинцев, рассыпанных кругом. Сквозь листву деревьев мы могли видеть как Туркмены, в высоких шапках, разъезжали, верхом на великолепных конях, партиями человек в 15 – 20.
Крики их должны были раздаваться на целые версты кругом. Судя по шуму который они производили, можно бы подумать что мы окружены многими тысячами неприятеля. Я ждал с минуты на минуту что по нас будет открыт огонь из-за стен и возвышенных берегов каналов. Однако, если и был у них подобный план действий, то наша стрелковая рота не допустила их до исполнения, и колонна не переставала подвигаться.
Продолжалось это чуть ли не на расстоянии целых пяти верст. Наконец вышли мы на открытое место около трех четвертей версты шириною, по которому дорога наша пролегала узкою полосой, немного возвышенною над общим уровнем почвы. Вдали шли опять деревья, сады и дома, и у них-то большими массами в несколько тысяч человек сбились Туркмены, собираясь, по видимому, вступать с нами в битву.
Они постреливали из своих тяжелых фитильных ружей, известных у Русских под названием фальконетов. По нескольку таких фальконетов было установлено на колеса, как пушки, и когда из них выстреливали зараз, то это несколько напоминало собой митральезу. На близком расстоянии они способны были причинять значительный вред; но теперь они отстояли слишком далеко чтобы сколько-нибудь вредить нам.
Наши два маленькая артиллерийские орудия были вывезены вперед и стали метать гранаты. Две из них лопнули среди Хивинцев, и они в страхе рассыпались во все стороны. Затем неприятель засел за стены, решившись, по-видимому, выдержать осаду, но не выказывая все-таки никакого расположения к нападению. Мы были теперь вблизи города и укрепления Хазар-Аспа, но силы наши были слишком незначительны чтобы можно было решиться на приступ.
Полковник, уже давший знать в лагерь, что он напал на неприятеля и ждет подкрепления решился выжидать приказа для дальнейших действий. Итак, обе стороны стояли одна против другой почти в продолжение целого часа, и во все это время стрелковая цепь поддерживала беглый огонь по неприятелю.
Меня удивляло что Хививцы не пускали в ход свою артиллерию, так как на расстоянии разделявшем нас теперь не только мелкие ядра, но даже выстрелы жеребейками и камнями произвели бы не малое действие; боялись ли они что мы завладеем их орудиями, или просто и сами на них не полагались, но ни одного из них они не вывезли вперед. Время уже близилось к вечеру, а мы были верстах в десяти от лагеря; полковник Чайковский решил, что благоразумнее отступить.
Хививцы следовали так близко за нами что арьергард все время принужден был поддерживать по ним огонь. Из числа неприятелей несколько человек попадали на землю, но товарищи тотчас же их подбирали. Из одного дома у дороги по нас дан был выстрел.
Пуля попала в одного офицера и так тяжело его ранила что он вскоре затем умер - единственная потеря которую мы имели в этот день. Пройдя верст пять обратно к лагерю, мы встретили Великого Князя Николая Константиновича, который спешил к нам с подкреплением. Он очень огорчился видя что мы уже повернули к легерю, и настаивал чтобы возвратиться назад и напасть тотчас же на Хазар-Асп. От этого его, однако отговорил полковник Чайковский, убедив его что в этот вечер слишком поздно идти на приступ укрепления.
Тем не менее, однако, мы поскакали еще раз к Хазар-Аспу, так как Великому Князю хотелось познакомиться с местностью и посмотреть расположен ли неприятель удерживать свою позицию. Дорогой мы наехали на тело убитого Туркмена, лежавшее у самой дороги.
Он слишком близко подошел к отступающему арьергарду и ему прострелили голову. Падение его, должно быть, не было замечено его товарищами, иначе его конечно увезли бы отсюда, так как у них считается постыдным оставлять своих убитых и раненых в руках неприятеля.
Тело это лежало в грязи у дороги, пыльное, грязное и отвратительное.

V. Хазар-Асп.

Так как через реку было уже переправлено достаточное количество войска, то генерал Кауфман решил на следующий же день идти на Хазар-Асп. Этим же временем были наконец, получены известия о генерале Веревкине, командующем Оренбургским отрядом. он взял Кунград и подходил теперь к столице ханства.
Генерал фон-Кауфман расcказал мне прелюбопытную историю о том каким путем до него дошло письмо генерала Веревкина: случай этот служит весьма верною характеристикой туземных нравов. Трое киргизских джигитов, с которыми письмо это было послано, попались ханским войскам, и письмо было перехвачено вместе с небольшою суммой бумажными деньгами. Джигитов этих привели в Хиву на суд хана и главных сановников ханства.
На вопрос, зачем ехали они к Русским, они отвечали что ехали не к ним, а в Бухару, чтобы собрать там деньги за баранов, запроданных прежде. Но так как они не могли представить удовлетворительного объяснения каким образом к ним попали бумаги, то их самих отправили под стражу, а по делу о захваченных бумагах был созван большой военной совет.
Бумаг этих, конечно, никто не мог прочесть. Наконец призван был в качестве эксперта один бывший в России хивинский купец, для того чтобы хоть через него узнать о содержании этих бумаг. Купец оказался человеком сметливым.
Хотя прочесть бумаг он также не мог, но тут же сообразил что в письме должны заключаться важные сообщения, посылаемые от одной наступающей армии к другой, и решился забрать его в свои руки. Осмотрев бумаги с большою тщательностью и вниманием купец серьеознейшим образом заявил совету что письмо было просто клочком бумаги, не имеющим ни малейшей цены и значения; но что 10-ти и 25-ти рублевые кредитные билеты суть весьма важные документы, которые надо старательно беречь до той поры пока найдется человек способный их прочесть.
Когда ему удалось таким образом отвлечь внимание совета от письма, он стянул его под полу халата и унес с собою. Прежде чем успели хватиться письма, он отправил его с верным человеком генералу Кауфману, который тем временем переправлялся через реку.
На следующее утро с солнечным восходом выступили мы к Хазар-Аспу. Идя по той же дороге как накануне, мы скоро подошли к месту действия предыдущего дня. Тело мертвого Туркмена все еще лежало в грязи у дороги. По видимому, неприятель сюда не возвращался они бы ни в каком случае не оставили тело товарища без погребения. На том месте где они толпились накануне в таком множестве, теперь мы не нашли никого.
Предполагали, что они отступили в крепость Хазар-Асп. По слухам, твердыня эта была очень крепка, стояла на острове посреди большого озера и имела всего один вход. Надо было думать, что если неприятель имеет желание сразиться, то он именно на этом пункте сосредоточил свое сопротивление.
На пол пути к Хазар-Аспу попались нам два посла, высланные оттуда нам на встречу. Самые фигуры их выражали приниженную покорность, когда, съехавшись с авангардом они сошли с своих богато убранных коней и подходили к нам, сняв шапки и низко кланяясь. Их подвели к генералу Головачеву, который, выслушав что они имели сказать, переслал их в свою очередь к главнокомандующему, но продолжал свое движение.
Послы эти высланы были Сеид-Эмир-Уль-Умаром, комендантом крепости и губернатором Хазар-Аспа, который приходился дядей хану, с заявлением о сдаче крепости. Сам комендант уехал уже в Хиву. Сдача крепости была принята, но все-таки главнокомандующий, привычный ко всем хитростям средне азиатского образа ведения войны, не упустил из вида ни малейшей предосторожности на случай какой-нибудь предательской уловки.
Утро было ясное и теплое, ехали мы все время фруктовыми садами, где воздух был пропитан чудным запахом цветов; шествие наше гораздо более напоминало собою пикник, нежели поход в суровое военное время. По дороге попадалось несколько покинутых домов, но по большей части обыватели спокойно восседали у дверей на земле, поднимались при нашем появлении и с важностью отвешивали нам поклоны.
Около десяти часов мы уже были в виду крепости; из-за дерев она несколько напоминала собою Виндзорский замок: так величественны казались ее стены, искривленные и неправильные, подпертые тяжелыми быками и окруженные водой. Заметив несколько человек на стенах, мы немного приостановились. Хотя крепость была уже сдана, но генерал Кауфман далеко еще не был уверен, что тут не подготовлялось какой-нибудь изменнической проделки.
Приняв необходимые предосторожности, армия тронулась опять и вошла в длинную, крытую и очень узкую улицу, обрамленную с обеих сторон одиноким рядом домов и лавок, образующую нечто в роде плотины над водою и служащую входом в крепость. Мы потянулись изогнутою улицей, все еще подозревая западню; круто повернув раза два-три вправо и влево, мы очутились пред главным входом.
Это были тяжелые, массивные ворота с башнями по бокам из кирпича, обложенного глиной. В самых воротах виднелось несколько круглых отверстий, пробитых вероятно пушечными ядрами во время какой-нибудь старинной осады.
Генерал Кауфман, в сопровождении своего штаба и небольшого числа пехоты, въехал в ворота, объехал внутреннюю сторону крепости и, повернув несколькими очень узкими, изогнутыми улицами, сошел с лошади в маленьком дворе.
Пройдя целый ряд узких темных коридоров, мы очутились на главном дворцовом дворе Хазар-Аспа. Двор этот был всего футов тридцати шириной при пятидесяти длины, и южная его сторона была вся занята большою приемною залой, образованною просто высоким портиком, открытым с северной стороны, ко двору. Вокруг этого двора расположены были дворцовые покои, гарем и конюшни. Здесь генерал Кауфман принимал главных местных сановников и мулл, которые пришли для переговоров.
Он объявил им, что если они спокойно покорятся, не оказывая никакого сопротивления, то жизнь, собственность и жены их будут пощажены, так как Русские пришли не завоевывать Хиву, а наказать хана. Заявление это встретили они с полным удовольствием и ушли успокоенные.
Таким-то образом сдался Хазар-Асп, пункт несравненно лучше укрепленный чем Хива. Большая часть офицеров были чрезвычайно раздосадованы подобным исходом дела, но все еще утешали себя надеждой, что в самой Хиве встретится нам сопротивление отчаянное.
В Хазар-Аспе всего около пяти тысяч жителей. Это маленький, построенный из убитой глины город, весь окруженный крепостными стенами. Крепость почти вся окружена широким, но тинистым озером; она лежит верстах в 12 – 15-ти от реки и в шестидесяти от Хивы. Пункт этот считается одним из самых значительных в ханстве. Обитатели были очень робки в начале, боясь что их все-таки всех перережут; скоро однако они ободрились и в тот же день открыли базар.
Многие из окрестных Узбеков скрылись в стенах укрепления со всею своею движимостью, предполагая, что место это станут отстаивать; теперь они начали разъезжаться по домам. Городские дома были очень бедны и не представляли и половины тех затей, что находили мы в просторных сельских жилищах Узбеков.
В крепости найдено было пять или шесть пушек - вероятно те самые что были в деле при Шейх-арыке; здесь оказалось также множество фалконетов и большое количество очень хорошего пороха, сваленного по сторонам безо всякого призора.
После двухчасового отдыха, генерал Кауфман оставил в Хазар-Аспе маленький гарнизон под начальством полковника Иванова, прибывшего накануне с полковником Веймарном, а сам пошел назад и стал лагерем в садах, на полудороге к реке. Он предполагал здесь дождаться прибытия всего отряда прежде чем идти на приступ столицы.
Лагерь наш расположился посреди фруктовых деревьев и вязов; вокруг нас по всем направлениям разбивались потоки воды; местность эта, после пустыни, казалась нам настоящим раем. Соседние дома были все покинуты их обитателями, и мы не нашли в них ничего из домашнего добра, кроме небольшого количества кухонной посуды, да глинянных кувшинов. Но за то почти в каждом доме была одна или две комнаты наполненные шелковичными червями.
Многие тысячи этих несчастных прядильщиков, я думаю, погибли с голода, так как пищи им не было никакой. Однажды я сел на коня и отправился в Хазар-Асп, где был радушно принят полковником Ивановым. Во время обеда ему доложили что пришла женщина с жалобой.
- Пойдемте со мной, - сказал полковник, обращаясь ко мне: - Увидите любопытную вещь. Так как обычный порядок судопроизводства был прерван бегством губернатора, то обыватели Хазар-Аспа стали приходить для разбирательства своих ссор и с просьбами о защите к полковнику Иванову, который облечен был здесь высшею властью.
Мы вышли в большой портик, который, как я уже говорил, служил приемною залой, воссели на ковре, и полковник вступил в роль судьи с приличным случаю выражением серьезности и даже важности на лице.
Женщину ввели во двор, который был фута на три ниже портика где мы сидели. Просительница вошла держа за руку олуховатого на вид парня лет 14-ти и, кланяясь на каждом шагу чуть не до земли, обратилась к полковнику, принимая его за Кауфмана и называя его Ярым-падишахом.
Титул этот полковник принял с полным достоинством. Это была старуха прикрытая невзрачным хивинским халатом. Единственная принадлежность туалета отличающая костюм ее от мужского был высокий белый тюрбан который носится всеми хивинскими женщинами.
Она с низкими поклонами подала полковнику небольшой подарок, состояний из хлеба и фруктов, и стала излагать свою жалобу. Дело было в том, как объясняла она, что у сына ее - указывая на приведенного с собою неуклюжего малого, - украли невесту.
- Кто же украл? - спрашивает полковник.
- Да вор собака - Персиянин; мой собственный раб; он свел моего же осла и на нем увез девчонку. Чтоб изчахнуть ему, окаянному!
- Так он, значит, совершил три кражи: украл осла, девушку и самого себя, - перечел полковник с деловым видом. - Ну, как же он украл девушку? Силой ее увез?
- Уж конечно силой: разве она не была невестой моему сыну? Да разве какая девушка доброю волей убежит от своего жениха о собакою-рабом?
- А кто она? Как вы ее обручили с сыном?
- Она также Персиянка. Я купила ее у Туркмена который ее только что привез из Астрабада, и заплатила за нее пятьдесят тилль. Должно-быть собака-раб приворожил ее, потому что как только она его увидала, так бросилась ему на шею, плача, рыдая и уверяя что он был ее товарищем и другом с самого детства.
Я, конечно, побила ее хорошенько за эти бредни. Женить на ней сына я хотела через несколько дней; но как только подошли Русские, так хитрая девчонка и подговорила раба бежать с ней. Теперь уж они верно поженились.
- Ну так что же я могу для вас сделать?
- Разыщите и отдайте жену моему сыну, а мне раба и осла.
Полковник сказал ей с улыбкой что посмотрит что может для нее сделать, а теперь она может идти. Она ушла, пятясь все время назад и кланяясь на каждом шагу до земли самым почтительным образом как при дворе. Видно было что не в первый раз пришлось ей приносить жалобу судье.
Но сын ее не получил никогда обратно своей невесты, ни ей не разыскали ни раба, ни осла. Во время нашей трехдневной стоянки близь Хазар-Аспа, генерал Кауфман деятельно занялся набором лошадей и телег для перевозки обоза и для замены верблюдов высланных войскам на Хала-Ату и Алты-Кудук. Этими днями подошел весь отряд; уже известно было что генерал Веревкин взял Кунград и быстро подвигался к столице.
Мы поднялись с места 27-го мая (6-го июня), а к вечеру 28-го (9-го) были верстах в 15 от Хивы. По всему этому переходу на дорогу высыпал народ группами от 20 до 450 человек, заявляя главнокомандующему свою покорность, и принося в знак мира хлеб, абрикосы, а иногда ягнят и баранов.
Хан все это время не оставлял генерала Кауфмана без известий о своей особе. Главнокомандующий уже раза три или четыре, со времени переправы через реку, получал письма от хана, в которых этот последний выражал полнейшее удивление по поводу этого внезапного нашествия Русских на его владения. Затем он стал требовать объяснения этих враждебных действий, и наконец предлагал не званным гостям немедленно, по добру по здорову, убираться вовояси.
Едва успели разбить палатки на вечерней стоянке 28-го мая (9-го июня), как пришло последнее послание струсившего владыки, в котором он уже заявлял свою покорность, готовность сдаться на каких угодно условиях, и поручал себя великодушию генерала Кауфмана.
Теперь я должен немного приостановиться в этом расcказе чтобы пояснить каким путем доведен был хан до такого смиренного образа мыслей.

VI. Оренбургский и Киндерли отряды.

Когда, в половине декабря, поход на Хиву был решен в Петербурге, то для обеспечения успеха предприятия, назначено было четыре отдельные экспедиции которые должны были двинуться в ханство различными путями.
Одному отряду назначено было выступить с Кавказа, под начальством полковника Моркозова, другому из Оренбурга и начальство над ним было поручено генералу Крыжановскому, а этим последним передано генералу Веревкину; еще один отряд должен был идти от Киндерлинской бухты, с полковником Ломакиным во главе; и наконец четвертый отряд из Туркестана, предводимый самим генералом Кауфманом.
Так как экспедиционный отряд Маркозова совсем не дошел до Хивы, то я сначала скажу несколько кратких слов о нем. Исходным пунктом этого отряда был Чакишляр, в долине Атрека, а не Красноводск, как в начале было назначено. Эта линия была выбрана в том предположении что на ней легко будет набрать верблюдов; но перемена оказалась гибельною для отряда, вследствие значительного увеличения перехода.
Когда колонна подошла к колодцам Бала-Ишем, войска уже страдали неимоверно. Жара была ужасная, говорят, доходила до 149° по Фаренгейту; колодцы попадались редко, люди чуть не мерли от жажды. Наконец верблюды и лошади, вполне обессиленные длинным переходом, стали падать целыми сотнями. А отряд все еще был в 180 верстах от Хивы - впереди предстояла самая тяжелая часть пути.
Колодцы попадались чрезвычайно редко, а верблюды положительно не в силах были переносить достаточно воды для всего отряда. Итак 22-го апреля (4-го мая), именно когда генерал Кауфман был на Хала-Ате, а генерал Веревкин дошел до западного прибрежья Аральского моря, полковник Маркозов вынужден был вернуться назад.
Отчет о действиях Оренбургского и Киндерлинского отрядов будет тем боле уместен здесь что не только на их долю выпало наибольшее число стычек с неприятелем, но ими, собственно, и взята была Хива. Да и самую незначительность противодействия оказанного ханом Туркестанскому отряду надо приписать присутствию в то же время на его территории этих двух колонн, Киндерлинской и Оренбургской.
Отряды эти подошли к самым стенам Хивы, когда генерал Кауфман был в пятнадцати верстах от нее. И тот факт что различные колонны выступившие с противоположных пунктов, отделенные почти полутора тысячным расстоянием одна от другой, все-таки сошлись под Хивой чуть ли не в один день - составляет не последнюю любопытную особенность этой замечательной кампании.
Факты касающиеся отрядов Оренбургского и Киндерлинского собраны мною из различных источников; частью сообщены мне русскими офицерами, частью получены от поручика Штумма, прусского офицера, сопровождавшего сначала Киндерлинскую колонну, а потом соединенный отряд Оренбургский и Киндерлинский.
Это единственный иностранец который, кроме меня, добрался в эту компанию до Хивы. Появившейся уже в печати труд г. Штумма - отличающийся чрезвычайною точностью и занимательностью - оказал мне большую помощь в некоторых справках.
Генерал Крыжановский, оренбургский генерал-губернатор, получил приказ снарядить Оренбургскую экспедицию только во второй половине декабря месяца; тот факт что все перевозочные средства, вооружение, фураж, провизия, палатки и достаточное количество теплой одежды на время самых трескучих морозов для перехода в 1.650 верст, по стране совершенно неведомой, что все это, говорю я, было готово к 15-му (27-му) февраля, может служить обращиком той поспешности с какою Русские могут приготовиться к войне в случае необходимости.
Войска этого отряда собирались на трех различных пунктах, в Оренбурге, Уральске и Орске, и выступили в поход около 15-го (27-го) февраля, с тем чтобы стянуться у Эмбенского укрепления, при реке того же имени.
Это укрепление составляет русский аванпост в Киргизских степях, и отстоит верст на 600 или около того ото всех вышеупомянутых пунктов. Трудности этой первой части перехода были ужасны; холода доходили до - 25° по Реомюру; войска подвергались сильнейшим метелям, о силе которых можно иметь понятие только побывав в этих степях, где ветер, на расстоянии целых сотен верст, не встречает на пути своем ни малейшей преграды.
Нелегкою задачей было подвигаться вперед и в тихую погоду по снегу доходившему иногда до фута глубиною. Несмотря однако на все эти препятствия - которые признаны были бы непреодолимыми всякою другою, не русскою, армией - три отряда сошлись в половине марта у Эмбенского укрепления, с обозом, перевозочными средствами, аммуницией и провизией. Конечно, такой удачный переход не мог быть совершен на авось, без необходимых приготовлений.
Солдаты были снабжены полушубками и высокими теплыми сапогами; по всему пути расставлены были войлочные кибитки, на расстоянии одного дня пути; заранее набрано топливо, заготовлено сено для лошадей и верблюдов; словом, все предосторожности были приняты для того чтоб избежать несчастия какое постигло Перовского в 1840 году.
И результат увенчал эти труды блистательным образом: все части отряда стянулись на Эмбе, не, потеряв на пути ни одного человека, хотя, вследствие страшных холодов, эта часть похода была самая тяжелая.
На Эмбе таким образом собралось: девять рот пехоты - около 1.600 человек; девять казачьих сотен - 1.200 человек при них восемь орудий легкой артиллерии, ракетная батарея и четыре мортиры, снабженные тройным против обыкновенного количеством снарядов. Обоз состоял из пяти тысяч верблюдов, нанятых у Киргизов по 15 рублей за каждого верблюда в зимние месяцы и по 12 рублей летом.
Солдаты получали только обыкновенные порции: 2 фунта черного хлеба, ½ фунта мяса на день, чай с сахаром поутру и вечером, два стакана водки в неделю, и кроме того овощи, сыр, уксус и другие противоцынготные вещества.
Запасы все разочтены на 2 ½ месяца, и войлочные кибитки, достаточной величины для помещения в каждой 20 человек, были припасены для всего отряда. 26-го марта (7-го апреля) отряд вышел с Эмбы, направился к югу, подошел к Аральскому морю 20-го апреля (2-го мая) и продолжал идти по западному берегу его на юг к Айбугирскому заливу. Залив этот, обозначенный на всех картах, и действительно существовавший 15 лет тому назад, найден был отрядом генерала Веревкина совершенно пересохшим.
Каракалпаки даже начали возделывать часть его бывшего дна. Поход генерала Веревкина был очень замечателен: это чуть ли не самый длинный переход из числа упоминаемых в истории - более 1.500 верст.
2-го (14-го) мая он подошел уже к Яны-Кале, в Хивинском ханстве, тогда как генерал фон-Кауфман все еще был на Алты-Кудуке, по ту сторону реки, и самый трудный переход предстоял еще ему впереди. [151]
20-го мая (1-го июня) генерал Веревкин вошел в покинутый Хивинцами город Кунград. Поход Киндерлинского отряда был также одним из самых замечательных из числа занесенных в исторические летописи. Переход предстоял длинный; путь лежал пустынными песками, на которых колодцы попадались в очень дальнем друг от друга расстоянии, а перевозочные средства отряда были совершенно несоразмерны с предстоящими трудностями.
Даже, по весьма странной непредусмотрительности, захвачено было очень мало турсуков и другой посуды для перевозки воды. Эта колонна должна была сойтись с отрядом генерала Веревкина у Айбугирского залива.
Оренбургский отряд был у же в походе целых 14 дней, когда колонна Киндерлинская тронулась с места. Помощниками полковника Ломакина, командующего отрядом, были, подполковник Пояров, капитан Али-Хан, по собственной охоте присоединившиеся к экспедиции, полковник Скобелев, майор Навроцкий и несколько других офицеров. Силы этого отряда состояли из 12-ти сотен кавказских Горцев, в 120 человек каждая - всего около 1.800 человек.
При них было 10 пушек и ракетная батарея. По сделанному расчету для отряда требовалось 1.300 верблюдов, но число набранных животных далеко не достигало этой цифры. Мангышлакские Киргизы положительно отказывались ставить те шесть сотен верблюдов которые с них требовались, и майор Навроцкий выслан был с наказом захватить верблюдов силой. После нескольких дней гонки за Киргизами и небольшой перестрелки майору удалось захватить 380 верблюдов, 110 лошадей и около 3.000 коз и баранов.
Переход по безводной пустыне с таким небольшим количеством вьючных животных, из которых еще ежедневно многие падали, казалось, должен был привести отряд к неминуемой гибели. Уже в течение первых пяти дней перехода люди встретили на пути своем все ужасы пустыни.
Жара была страшная: раскаленные пески палили ноги и ослепляли глаза. Ветер не только не приносил никакого облегчения, но еще увеличивал страдания, обдавая людей точно жаром какого-то адского горнила. От этих врагов не было спасения, песок и жара проникали и в палатки. Скоро стал чувствоваться недостаток воды. Колодцы, изредка попадавшиеся, были все солоноваты, мутны и полны насекомыми.
Солдаты бодро, даже весело переносили все невзгоды, и хотя верблюды и лошади падали целыми сотнями, здоровье людей было в очень хорошем состоянии. Первая продолжительная стоянка была сделана на Кунды, куда передовая часть отряда пришла 14-го (26-го) апреля.
Переход отсюда до Сенека - расстояние 90 верст - был чрезвычайно мучителен для солдат. Жжара была ужасная, воды почти не было, и люди с жадностью накидывались на попадавшиеся несколько капель отвратительной, вонючей и черной как чернила воды. Появились и больные, преимущественно между пехотой. Кавалерия уступила лошадей больным: часто приходилось измученному казаку вести своего изнемогающего коня отягощенного больным пехотинцем.
В один день, после полудня, отряд лишился 150 верблюдов, которые частью попадали, частью же совершенно обессилели. Главные болезни, которым подвергались люди были солнечный удар, дизентерия и общее изнеможение. Горячка сделалась вещью обыкновенною, на нее почти не обращали даже внимания. Некоторые из штабных офицеров подвергались трем и даже четырем горячечным припадкам во время перехода от Киндерли до Сенеки.
20-го апреля (2-го мая) дошли до Биш-Акты. Этот пункт отстоит верст на 135 от Каспийского моря, затерян в песках и окружен низкими известковыми холмами. На этом месте построено было маленькое укрепление таким образом, что находящиеся тут шесть колодцев пришлись внутри форта.
Переход от Биш-Акты ко второму форту на Ильте-Идже, да и весь путь до Кунграда, был чрезвычайно затруднен песками и ветром. Раз даже случился такой ураган, что на ночь оказалось невозможным разбить палатки. Порядок движения был следующий авангард состоял из казачьей сотни, а по обе стороны, на расстоянии около трех тысяч футов, шел патруль из двух всадников. Затем ехал штаб эскортируемый конницей, с патрулями из четырех конных солдат с каждой стороны.
Далее казачья сотня, также защищенная боковыми патрулями. Арьергард был под прикрытием роты пехоты, которая в то же время вела 20 верблюдов, навьюченных фуражом для штабных лошадей. Главная же часть отряда, следовала на некотором расстоянии. Таким образом проходили от 30 до 45 верст в день. С ночных стоянок снимались в пять и шесть часов утра и шли до полудня.
От двенадцати до трех часов делали привал, так как этим временем стояла такая жара что немыслимо было никакое движение, даже установка палатки. В три часа движение возобновлялось и продолжалось до десяти, одиннадцати, а иногда и до двух часов утра.
Лошадей кормили и поили раз в сутки, иногда им приходилось даже быть часов по тридцати без воды. Дни 27-го (9-го мая) и 28-го апреля (10-го мая) прошли в невообразимых страданиях. Одно время даже всему отряду грозила неминуемая гибель от жажды. Колодезь Коль-Кинир, к которому подошли вечером 27-го апреля (9-го мая), был так глубок что вода могла вытягиваться из него чрезвычайно медленно, и только весьма незначительная часть отряда могла напиться.
С самого полудня войска не получали воды, да не откуда было ее и достать до прибытия в Алпай-Мас, лежащий слишком в 50 верстах дальше. Вечер 27-го апреля (9-го мая) и все утро 28-го (10-го мая) солдаты и лошади должны были обойтись без питья.
При таких-то обстоятельствах пошли по направленно к Алпай-Масу. К полудню 28-го апреля (10-го мая), под самым сильным припеком, лошади стали изнемогать, люди выбились из сил и даже штабные офицеры стали терять всякую надежду на спасение, так как до Алпай-Маса все еще оставалось 23 версты, то-есть четырехчасовой переход.
Полковник Ломакин приказал сделать привал, и весь отряд - солдаты и офицеры - свалился в изнеможении на раскаленный песок. При колонне не оставалось уже ни капли воды; кругом, до самого горизонта, не видно было ничего, кроме белого песку.
Передавая мне эту сцену, поручик Штумм говорил, что тут и у него голова закружилась, и он почувствовал приближенье горячечного бреда. Тем временем как все тут лежали обессиленные, показались вдали, на песчаном холме, два Киргиза высланные полковником Ломакиным вперед; они напали на маленький колодезь, Курук, в расстоянии полуторы версты к северу, и теперь возвращались с радостною вестью к отряду.
Едва успели солдаты и офицеры несколько освежиться как пришло известие что часть войска, оставленные позади под командой поручика Гродекова, в пяти верстах от Ильте-Идже, не в силах идти дальше и полегла в изнеможении на песке. Тотчас выслали обратно всех животных могущих вынести переход, навьючив их всею посудою способною держать в себе воду. Когда и отставшие были таким образом напоены, пошли дальше едва избегнув лютой смерти.
Около часа пополудни 2-го (14-го) мая отряд дошел до Кизил-Агира, а так как следующим днем надеялись дойти в Бей-Шагир, к самым границам Хивы, то созван был военный совет. Решено было выслать вперед к озеру Айбугиру авангард под начальством полковника Скобелева, что и было немедленно приведено в исполнение.
Но так как не думали чтобы генерал Веревкин подошел к этому месту раньше пяти-шести дней, то решено также было выслать небольшой рекогносцировочный отряд к югу до Куня-Ургенча и даже, если окажется необходимым, занять этот город.
Главные же силы отряда должны были дожидаться генерала Веревкина у Айбугирского озера. 4-го (16-го) мая от генерала Веревкина получены были известия изменявшие весь этот план. Посланный из Оренбургского отряда сообщил, что пятнадцать дней тому назад генерал Веревкин уже был всего в двух переходах от Айбугирского озера, и что 6-го (18-го) мая он надеялся дойти до мыса Урча, при Аральском море.
Полковнику Ломакину присланы были инструкции идти не на юг к Айбугирскому озеру, а на север, чтобы сойтись с генералом Веревкиным на Урче. Оттуда же соединившимся отрядам предполагалось идти вместе на Айбугир, к укрепленному хивинскому городу Кунграду.
Сообразно с этими инструкциями, полковник Ломакин послал воротить Скобелева; но Скобелев получил приказ этот слишком поздно: 5-го (17-го) мая у него уже была схватка с большим туркменским отрядом.
Туркмены эти направлялись в Хиву с большим караваном. В завязавшейся схватке несколько человек Туркмен было убито, пятнадцать ранено, захвачено полтораста верблюдов с большим количеством разнородных припасов. Но за то сам Скобелев, другой офицер и несколько казаков были ранены.
Колонна направилась к Урче, на север; но 5-го(17-го) мая прибыл другой посланный от генерала Веревкина с известием что этот последний вышел с Урчи и шел уже в Кунград, куда приказывал следовать и полковнику Ломакину. Таким образом дорога была еще раз совершенно изменена. Полковник Ломакин пришел теперь к заключению, что надо идти очень скоро, чтобы поспеть на встречу неприятеля в одно время с генералом Веревкиным.
Потому он решил оставить главные силы отряда следовать за собою под начальством подполковника Поярова, а самому идти вперед к Кунграду с одним своим штабом и кавалерией ускоренным маршем, подвергаясь даже риску не встретить на пути ни одного колодца.
Следующий затем трехдневный переход был тяжелее всех предыдущих. Все время не было воды; единственный на дороге колодезь был отравлен Туркменами, бросившими туда разлагающееся трупы животных. Пытались было идти ночью 10-го (22-го) мая чтобы дойти до Кунграда днем раньше, но темнота была такая что войска, несмотря на множество факелов, постоянно сбивались с пути. Волей-неволей пришлось остановиться и провести ночь посреди песков без еды и без питья.
Утром 11-го (23-го) мая дошли до русла Айбугира, стали встречать кибитки кунградских Киргизов и впервые вступили на хивинскую территорию. Весело прошло утро 12-го (24-го) мая: этим днем впервые выехали на цветущие луга и зеленые пастбища, впервые после двухмесячного перехода набрели на свежую, хорошую воду.
В тот же день достигли Кунграда и застали там большую партию казаков, оставленную генералом Веревкиным, который накануне пошел на столицу ханства. Город и крепость Кунград найдены были в самом печальном, разоренном состояния, вследствие непрерывных почти войн, а в особенности вследствие выдержанной им осады лет 15 тому назад, когда город этот восстал против Хивы.
Несколько раз Кунградцы ставили у себя собственных ханов, предписывали законы самой Хиве. Теперь же этот город совершенно опустошен, и едва ли когда-нибудь удастся ему собраться с силами для борьбы с торжествующим врагом.
До этого пункта ни генерал Веревкин, ни полковник Ломакин ни разу еще не встречали сопротивления со стороны Хивинцев. Они показывались несколько раз, но никогда не представляли серьеозного сопротивления.
Они ограничивались посылками в отряд дерзких посланий, советуя Русским удалиться восвояси пока еще время и грозя им сильным гневом хана в случае ослушания. По большей части генерал Веревкин отправлял послов обратно безо всякого ответа.
Одно из этих посланий до того оригинально и так хорошо обрисовывает первобытную наивность Хивинцев что об нем стоить упомянуть. Накануне того дня в который генерал Веревкин занял Кунград, к нему прибыл посол от кунградского губернатора с самым необыкновенным требованием: пусть де Русские повременят три дня, пока привезут губернатору пушку для защиты города. Если же Русские, говорилось дальше, будут слепо настаивать на своем, пока он еще не приготовился, то он, губернатор просто откажется сражаться!
Русские, конечно, слепо настояли на своем, а сановник, верный своему слову, бежал из Кунграда не дав по ним ни одного выстрела. За Кунградом, однако, Туркмены стали показываться значительными массами, и уже не проходило ни одного дня без перестрелки, ни одной ночи без тревоги.
Иногда они тревожили войска с флангов в течение целых дней, скача кругом с дикими криками и гиканьем, притворяясь нападающими, а иногда и действительно нападая на обоз, стреляя из-за стен и деревьев то по ариергарду, то по авангарду, не давая войскам передохнуть, мучая их с утра до ночи и с ночи до утра.
В особенности утомительны были ночные тревоги, благодаря которым войска ни на минуту не могли спокойно сомкнуть глаз и отдохнуть после дневных трудов. Во время кампании против Туркмен я сам увидел как невыносимы эти ночные нападения: весь ужас их может быть понятен только человеку который сам их испытал.
Около двух часов кавалерия выехала из Кунграда к югу, и наконец, к девяти часам того же вечера добралась до колонны генерала Веревкина, не сделав ни одного привала. Штаб ехал с пяти часов утра до девяти вечера, под палящими лучами солнца, не останавливаясь ни поить ни кормить лошадей, не давая ни минуты отдыха людям.
Тем временем главные силы экспедиции, состоящие преимущественно из пехоты, под начальством подполковника Поярова, следовали за штабом и кавалерией, вынося подобные же, а может-быть и сильнейшие невзгоды, все с тем же героическим терпением.
Пояров разделил вверенных ему людей еще на два отряда, один из которых, под начальством майора Аварского, пошел тем же путем как и штаб. Сам же Пояров, отдохнув один день у колодца Алан, выступил дальше 8-го (20-го) мая в два часа утра.
Первый день его людям пришлось пить солоноватую, почти негодную к употреблению воду. Все колодцы попадавшееся на следующий день были отравлены животными трупами, и войску пришлось довольствоваться тем количеством воды которое удалось захватить с собою.
В два часа утра 10-го (22-го) мая отряд вышел из Кара-Кудука и к семи часам того же вечера подошел к западному берегу Айбугирского озера. На сорокапяти-верстном переходе ему не попалось ни одного колодца.
В два часа утра 11-го (23-го) мая он вышел с Айбугира и дошел до Ирали-Кочкан к трем часам пополудни. На этом тридцативерстном переходе также не было колодцев, и таким образом войска прошли около 75 верст в тридцать семь часов, оставаясь всю дорогу без воды.
Запас воды, который могли захватить с собой, весь был истрачен в первые два дня этого пятисуточного перехода. Хотя и этим временем количество выдаваемой воды было крайне недостаточно, но все-таки героизм пехоты доходил до того что она решилась делиться ею с артиллерией.
Повторяю, это один из самых замечательных походов в истории.

VII. Движение колонн.

Пока происходили расcказанные события, капитан Ситников, командир Аральской флотилии - имя которого, надеюсь, читатель припомнит - отплыл с флотилией из Казалы Аральским морем к устью Аму-Дарьи.
Ему велено было подняться как можно выше по реке чтобы действовать заодно с сухопутными войсками, если того потребуют обстоятельства. В конце апреля флотилия напала на сильно укрепленный хивинский форт Ак-Кала, на Улкун-Дарье, одном из рукавов Аму-Дарьи, и разрушила его, потеряв при этом четырех человек убитыми и троих или четверых ранеными. После того она поднялась на 60 верст вверх по Аму.
Тут пришел к капитану Ситникову Киргиз и сообщил что видел отряд генерала Веревкина и может служить проводником, если капитан Ситников желает иметь сообщение с армией. Киргиза взяли проводником и отправили с ним одного офицера и одиннадцать матросов с письмами к генералу Веревкину.
Утром 5-го (17-го) мая Оренбургский отряд напал под Кунградом на обнаженные и обезглавленные тела двенадцати русских моряков. Повидимому, вызвавшийся в проводники Киргиз был подослан неприятелем и завел Русских в западню. Этим оканчиваются действия флотилии в эту кампанию. Вследствие препятствий воздвигнутых Хивинцами по реке, капитан Ситников не мог достаточно далеко по ней подняться чтобы помогать войскам.
12-го (24-го) мая соединившиеся отряды генерала Веревкина и полковника Ломакина тронулись в дальнейший путь. В это время генерал Кауфман дошел до Учь-Учака. В 5 часов утра 14-го (26-го) мая соединенный отряд подошел к Кара-Баили, а около полудня сделал привал на берегу маленькой речки, намереваясь простоять часа два для завтрака. Не прошло однако и четверти часа как вдали раздалось несколько выстрелов.
Тут же прискакал казак с известием что на офицера высланного на рекогносцировку с десятком казаков напала большая масса неприятелей. Две казачьих сотни стремительно бросились на выручку: но Туркмены уже исчезли с места действия, захватив нескольких лошадей, убив одного казака и ранив трех-четырех других. Как ни было поспешно их бегство, они успели отрубить голову убитому казаку. Казаки гнались с полчаса по направлении куда исчез неприятель, но его и след простыл.
Едва успели они вернуться как раздались выстрелы с фланга отряда, на который теперь напал возвратившийся неприятель. Здесь также Туркменам удалось убить двух верблюдов и двух солдат. Преследование возобновилось. На этот раз однако неприятель собрался в кучу, выжидая нападения.
Русскими захвачено было несколько лошадей, побито и ранено много Туркмен. Один из захваченных Туркмен, который был ранен пятью пулями в бедро и со стоическою твердостью переносил свои страдания, после долгих убеждений сообщил некоторые сведения.
От него узнали что вокруг армии теперь разъезжало 400 или 500 человек Туркмен, принадлежащих к большому отряду конницы в 6.000 человек, высланному ханом для защиты Ходжейли. Большая часть отряда выжидала нападения у города, а сам хан решился защищаться до последней крайности.
Вскоре затем неприятель показался большою массой. Сначала было думали что они хотят напасть сами, но потом оказалось что они выжидают нападения. Выслана была вперед кавалерия с одной батареей ракет и после нескольких выстрелов неприятель рассеялся.
Около часа спустя он опять показался огромными толпами, которые подошли на 2.000 или 3.000 футов к Русским, остановились и, задумавшись, медленно стали отступать к Ходжейли. Четыре-пять посланных им вслед гранат заставили их несколько поспешить.
Началось наступление на город. Некоторое время неприятель продолжал разъезжать пред войсками, приближаясь иногда на очень близкое расстояние, но скоро последние его фланкеры скрылись за городскими садами и уже больше не показывались.
Когда отряд подошел на полверсты к городским воротам, оттуда выступила большая депутация местных старшин, прося пощады и обещая покориться всем требованиям Русских. Тут же выдан был задержанный по повелению хана Киргиз, которого генерал Веревкин послал еще месяц тому назад с депешами к генералу Кауфману.
Войска простояли два дня пред городом и завели самые дружеские сношения с обывателями. На второй день открыты были все лавки и базар и закипела торговля с солдатами. Двинувшись далее этот отряд достиг берегов Аму-Дарьи 19-го (31-го) мая.
Утром 16-го (28-го) Хивинцы дали несколько выстрелов по армии, что и послужило началом общей схватки. Неприятель стянул свои силы в долине, поросшей тростником и высокою травой. Они заняли позиции на многочисленных песчаных холмах пред городом Мангитом к которому приближались русские войска.
Когда показалась русская армия, массы их конницы бросились на нее с дикими криками. Развернувшись в линию верст в 10 – 12 длиною, они атаковали Русских со всех сторон главною целью нападения послужил обоз верблюдов назади.
Генерал Веревкин, занимавшей центр, направил на неприятеля четыре пушки и выслал три орудия на левый фланг. Но неприятель не переставал повторять отчаянные нападения на кавалерию, и раз даже приблизился на какую-нибудь сотню сажень к самому штабу генерала Веревкина. Особенно сильно теснил он правый фланг, бывший под начальством полковника Леонтьева, и невозможно было остановить его движения вперед.
Заскакав кругом он сделал нападение с тылу, думая что все пушки выставлены во главе колонны и рассчитывая напасть на слабую сторону отряда. Встреченное сопротивление несказанно их поразило; замешательство их еще более увеличилось когда они увидали что главные толпы их собственных сил отступали за холмы Мангита. Повредив сколько могли обозу, они последовали за бегущими товарищами.
Через несколько времени однако неприятель опять возобновил нападение. Тактика их была та же что и прежде, но скоро им пришлось отступить под метким огнем артиллерии и под сильным напором каваллерии. Они ушли за город Мангит и более не показывались.
Тогда войска двинулись вперед и сожгли деревню, занятую пред тем неприятелем. После короткой стоянки, в 3 часа пополудни армия подошла к городу и немедленно заняла его. Когда Русские проходили по улицам, то несколько человек из неприятельского войска, скрывшиеся в домах, стали по ним стрелять; взбешенные этим солдаты обратили город в пепел. В этот день Русские потеряли убитыми - одного капитана и 8 рядовых; ранено же было 10 человек опасно, и несколько слегка.
Потеря неприятеля должна была быть очень велика; с этого времени он, казалось, потерял последнюю надежду на благоприятный для себя исход. Сопротивление Хивинцев стало весьма слабо; действия их, потеряв всякое единство плана, мало-по-малу свелись к простым разбойническим набегам.
Если бы Хивинцы в состоянии были оценить собственные выгоды, то могли бы без большого труда и безо всяких потерь для себя представить Русским во время их движения неодолимые препятствия, они могли бы вероятно даже запереть самый проход в Хиву.
Им легко было разрушить все мосты; а так как при колонне имелся всего один мост, то Русские никак не были бы в состоянии переправиться через каналы, которые были очень быстры и глубоки, и часто достигали от 40 до 100 футов ширины. А между тем по всему пути мосты не только нигде не были разрушены, но еще оказывались такими крепкими, что под них требовалось не более двух-трех подпорок из древесных стволов, чтобы переправлять самые тяжелые пушки.
Теперь, однако, неприятель приступил к сжиганию мостов. На первое время это очень было затруднило движение Русских, но спустя некоторое время они стали высылать вперед кавалерию, которой удавалось почти всегда подъезжать вовремя к подожженным мостам и тушить огонь прежде чем он мог причинить значительные повреждения.
В следующие дни несколько раз завязывалась перестрелка с неприятелем, который, как всегда, нападал на верблюдов и обоз с фуражом. Армия шла теперь чрезвычайно плодородною страной. Однажды, когда войска проходили сетью бесчисленных ручьев, каналов, густых садов и глиняных построек, они внезапно были окружены со всех сторон.
Положение их, посреди тесно застроенного узбекского селения, сначала казалось весьма критическим. Но пробили несколько глиняных стен, пехота установила пушки и неприятель был отбит и потерпел большую потерю.
У Русских же был тяжело ранен один офицер и один солдат, да трое солдат легко ранены. Во время дальнейшего следования отряда к нему выходили на встречу жители окрестных деревень, многие с окровавленными головами. Они говорили, что их собственные земляки избили их и ограбили, и просили помощи и защиты Русских.
По их словам, Хивинцы не только потерпели огромные потери, но многие из них, попрятавшиеся по домам в страхе от приближения пехоты, были заживо сожжены Русскими солдатами, не подозревавшими что Хивинцы засели внутри.
23-го мая (4-го июня) около полудня в отряде было получено послание от хана с предложением перемирия. Генерал Веревкин тотчас понял что единственною целью хана было выгадать время, и понятное дело, отверг это предложение.
Это ханское послание было чрезвычайно замечательным произведением, и возбудило не мало смеху в лагере Русских. Начиналось оно заявлением, что и генералу фон-Кауфману выслан был документ такого же содержания.
Далее, хан самым дружеским и наивным образом просил командующих русскими отрядами считать себя по вступлении в Хиву его гостями. Сам он, говорилось в любезном послании, всегда был очень дружески расположен к Русским войскам и почтет теперь за счастие принять их у себя и угостить их роскошнейшим образом в своей столице. Он просил дать ему только три или четыре дня срока, чтоб устроить достаточно великолепный прием для дорогих гостей.
Несколько раз в этом послании повторял хан уверенья в своем дружеском расположении к Русским начальникам, прося их отнюдь не судить об нем по действиям варваров и грабителей Туркмен, которые имели неслыханную дерзость препятствовать движению русского отряда. У него, хана, с этими разбойниками нет ничего общего; напротив того, он даже считает их своими злейшими врагами.
26-го мая (7-го июня) колонна подошла к обширным садам ханского загородного дворца Шанахчик, лежащим всего в четырех верстах от северных городских ворот. Здесь простояли Русские три дня и имели нисколько больших и малых стычек с хивинскими войсками.
В одной из этих встреч неприятель потерял от четырехсот до пятисот человек. Между тем о приближении генерала Кауфмана не получалось никаких известий; напротив того, еще ходили слухи что Туркестанский отряд принужден был, за недостатком провизии и подвод, возвратиться к реке, и был еще во ста верстах от Хивы.
Этот факт вместе с утомительным действием на людей и лошадей ежечасных стычек с неприятелем, да наконец и распространившийся слух что хан готовится дать большое сражение под стенами города, довели генерала Веревкина до убеждения что неблагоразумно было бы еще дальше откладывать нападение на Хиву.
Итак, вечером 27-го мая (8-го ионя) были сделаны необходимые распоряжения для рекогносцировки города на следующий день. Утром 28-го мая (9-го июня) пошли к городу. Генерал Веревкин со штабом, по обыкновению, был во главе колонны. Неприятель высыпал большими толпами, но нападать не пытался. Наконец, войско вышло на узкую дорогу, не более двух сажень шириною. Она была огорожена стенами, и везде кругом раскинулись непроницаемой сетью дома, сады и каналы.
Стали тихо и осторожно подвигаться по этой узкой тропинке, поднимая на ходу такое густое облако пыли что ни один человек в отряде не был в состоянии рассмотреть своего соседа. Вдруг слух их был поражен, как громовым ударом, ружейными выстрелами и грохотом артиллерийских орудий; засвистали над головами ружейные пули и пронеслось тяжелое ядро, всевшее в глиняную стену тотчас за ними.
Это была нечаянность, чуть ли не западня. Благодаря окружающим их стенам, деревьям и пыли, они подошли, сами того не заметив, на сотню шагов к городской стене, и Хивинцы открыли по ним огонь в упор.
Залпы следовали один за другим, но к счастью Русских, Хивинцы целились слишком высоко и большая часть пуль проносилась над головами отряда. Однако люди стали падать; приходилось д
дйствовать со всевозможною поспешностью.
Отступление становилось уже немыслимо если бы того и желали. Единственным исходом было идти к стенам под огнем, который с каждою минутой делался все смертоноснее. Генерал Веревкин отдал войскам приказ подвигаться бегом. Через минуту они очутились на открытом месте против одних из городских ворот. Прямо пред ними, саженях в пятидесяти и в таком же расстоянии от городских стен воздвигнуто было что-то в роде земляного укрепления, которое пересекало дорогу и было защищено четырьмя пушками.
Артиллерии дан приказ выдвинуться вперед, но тем временем огонь неприятельской батареи до того усилился что генерал Веревкин решился сперва взять ее. На приступ посланы были две роты пехоты под начальством майора Буровцева.
Минуту спустя люди с криком стремительно бросились вперед по пыльной дороге. Но не доходя несколько шагов до бруствера, они встретили глубокий и широкий канал с узким мостом перекинутым через него. Странное дело - неприятель не подумал уничтожить этот мост. Перебежали через него под градом неприятельских пуль, сыпавшихся на них с городских стен, ворот и самого бруствера, с криком перескочили через все препятствия и ударили в штыки на пушкарей.
Русские уже завладели пушками; но на обратном пути было так много препятствий и так был смертоносен неприятельский огонь что оттащить их с места было задачей весьма трудной. Они принуждены были спрятаться за берегом канала и, присев тут, стали отвечать огнем на неприятельские выстрелы со стен. Их пули почти не имели никакого действия при неприятельской защищенной позиции.
Если бы при них были лестницы, то безопаснее оказалось бы штурмовать стены нежели отступать. Артиллерия горячо принялась за дело, а маленькому отряду Русских, очутившемуся таким образом между двух огней, теперь оставалось только прислушиваться к свисту хивинских ядер и русских гранат, которые так близко пролетали над их головами что чуть-чуть их не задевали.
Так продолжалось с четверть часа; когда же русская артиллерия заставила неприятеля на минуту прекратить огонь, то и сама перестала стрелять, чтобы дать возможность людям ходившим на приступ батареи отступить.
Эти последние поспешили воспользоваться представившимся случаем, схватили пушки и стали тянуть их с места. Но Хивинцы немедленно возобновили пальбу и Русские принуждены были под их огнем перетаскивать пушки одну за другою по узкому мосту и дороге, на расстоянии сотни сажен, прежде чем дошли до прикрытия. Им удалось оттащить только три пушки; одну пришлось оставить на месте
Тем временем генерал Веревкин был ранен выстрелом прямо над левым глазом; рана эта едва не оказалась смертельною. Дав приказ установить батарею чтобы сделать брешь в стене, он удалился, передав начальство полковнику Саранчеву.
Теперь открыта была правильная бомбардировка, под руководством полковника Скобелева, и продолжалась до четырех часов. В это время прибыл от хана посланный, прося прекратить бомбардировку чтобы вступить в переговоры об условиях капитуляции.
Полковники Саранчев и Ломакин согласились приостановить неприязненные действия на несколько часов; но едва посланный удалился от Русских, как Хивинцы опять стали стрелять. Русские немедленно возобновили бомбардировку.
Опять явился посол от хана с уверением что он не был виноват в этой стрельбе, которая продолжалась вопреки его желанию и данным приказаниям, непокорными ослушниками Туркменами. Заявление это принято было за самое нахальное бесстыдство со стороны хана, и бомбардировка продолжалась. После, однако, оказалось что хан говорил правду: он действительно не имел никакой власти над Туркменами.
Под вечер от генерала Кауфмана, с которым установлено было сообщение, пришел приказ прекратить бомбардировку; хотя и неохотно, но приказу этому повиновались. Этим и закончились действия 28-го мая (9-го июня).

VIII. Вступление в город.

Как я уже говорил в одной из предыдущих глав, хан прислал генералу Кауфману письмо, в котором заявлял свою покорность и просил прекратить бомбардировку. Надо вспомнить что в это время генерал Кауфман стоял еще в пятнадцати верстах от города.
Он немедленно послал курьера к генералу Веревкину с приказанием прекратить бомбардировку, а хану написал чтобы тот выезжал на следующее утро с сотней своих приближенных за городские ворота, и что там ему будут объявлены условия сдачи.
На следующее утро с восходом солнца выступили мы к городу. Ходили несообразнейшие слухи о том что произошло в Хиве за эту ночь.  Народ, высыпавший толпами на дорогу с своими приношениями в знак мира, сообщил нам что когда обыватели узнали о намерении хана сдать город неприятелю, то пришли в совершенное бешенство, прогнали своего властелина и поставили на его место брата его, решившись обороняться a outrance.
Словом, это было другое 4-е сентября, устроенное по последней французской моде. Радость распространившаяся в отряде при перспективе давно желанной битвы не знала границ; но не долго суждено было ей длиться. Верстах в пяти под Хивой мы были встречены депутацией с Сеид-Эмир-Уль-Умаром, дядей хана, во главе, о котором я уже упоминал, как о губернаторе Хазар-Аспа. Он вышел сдавать город и сообщил генералу Кауфману что народ и не думал прогонять хана, но что последний бежал сам.
Женам и рабам своим он оставил приказ следовать за собою, но народ не выпустил женщин из дворца, а содержал их под караулом в том же гареме, думая сделать в лице их приятный подарок на мировую генералу Кауфману. Бегство хана произошло следующим образом.
Как оказалось, Туркмены решились защищаться до последней возможности. Несмотря на запрещение хана, они продолжали стрелять по войскам генерала Веревкина, подошедшим к стенам. При ответном огне Русских битва возобновилась с перерывами.
Наконец Русские принялись опять бомбардировать город: бомбардировка продолжалась, с некоторыми промежутками, целую ночь. Несколько гранат даже попадало во дворец. В последствии Русские нашли в ханских конюшнях одну не разорвавшуюся гранату. Эта постоянная бомбардировка так перепугала хана что он бежал в сопровождении сотен двух-трех Туркмен в Имукчир, близь Илиали. Городские же обыватели ни мало не желали продолжения битвы; напротив того рады были сдаться.
Сеид-Эмир-Уль-Умару было на вид лет семьдесят. Отвисшая нижняя челюсть и открытый рот - следствие употребления опиума, как объяснили мне, придавали лицу его совершенно идиотское выражение. Однако он вовсе не был так глуп; здравый рассудок его виден уже в том что он целые годы тому назад уговаривал хана согласиться на требования Русских, в предупреждение их нападения.
Долгое время находился он даже в опале, благодаря своему миролюбивому расположению к Русским. Вследствие этих же политических соображений, однако, был он послан ханом в настоящем случае чтобы сдать город и ходатайствовать пред неприятелем за провинившегося племянника. Одет он был в яркий зеленый халат, на голове у него была высокая хивинская баранья шапка, а на ногах большие сапоги из нечерненой кожи, загнутые вверх на носках и украшенные высокими и узкими каблуками.
Генерал фон-Кауфман раcсказывал мне что когда Сеид-Эмир-Уль-Умар уговаривал настоящего хана согласиться на требования Русских, то в дело вмешался другой ханский советник, говоря: «Когда я был еще маленьким мальчиком, то помню все говорили что Русские на нас идут, но они не пришли. С тех пор чуть ли не каждый год слышал я что они идут. Вот я уже успел состариться, а Русские все еще не пришли, да я думаю никогда и не придут.».
Аргумент этот показался совершенно убедительным, и хан сознал его ошибочность только тогда когда Русские стали громить его столицу. Меньшой брат хана, Ата-Джан, содержавшийся последние два года в заключении и только теперь освобожденный, сопровождал Сеид-Эмир-Уль-Умара и, как тут оказалось, был кандидатом на престол. Генерал Кауфман принял его ласково, но ханом обещал посадить его только в таком случае если старшей его брат не вернется.
Ата-Джан был высокий, худощавый, немного олуховатый на вид юноша, вовсе, казалось, неспособный держать в руках своих кормило правления. Однако говорят что он гораздо умнее чем кажется с первого взгляда, и очень любим народом.
Было уже около девяти часов, и колонна двинулась дальше. Сеид-Эмир-Уль-Умар и Ата-Джан присоединились к штабу. День становился жарок, пыль была невообразимая; она поднималась вокруг нас таким густым столбом что минутами нельзя было различить ехавшего рядом соседа. В десять часов, верстах в двух от Хивы, мы были встречены частью Оренбургского отряда, выехавшей нам на встречу в полной парадной форме.
Весело сошлись здесь войска в первый раз по выступлении своем чуть ли не с разных частей земного шара; но самого генерала Веревкина тут не было для встречи Кауфмана, оказалось что будучи ранен он не в состоянии был выйти из своей палатки.
Главнокомандующий свернул с дороги под деревья чтобы там выслушать донесение Оренбургского отряда. Этим временем опять раздалось со стороны города несколько выстрелов, что показалось мае несколько странным после того как город уже сдался на капитуляцию. Объяснить себе этого обстоятельства я не мог в течение всех последующих дней, так как, по какой-то непонятной причине, офицеры нашего отряда скрывали от меня правду на этот счет.
До истины добрался я только тогда когда познакомился с офицерами Оренбургского отряда. Вот в чем было дело. Туркмены, не довольные таким смиренным окончанием войны, решились продолжать сопротивление.
Генерал фон-Кауфман подвигался по дороге от Хазар-Аспа к городским воротам того же имени, тогда как генералом Веревкиным накануне было произведено нападение на северные, Хазаватские ворота, лежащие верстах в двух дальше. Хотя Сеид-Эмир-Уль-Умар и вышел сдавать город со стороны Хазар-Аспа, но это не помешало Туркменам время от времени продолжать стрелять по войскам генерала Веревкина, против которых у них была какая-то злоба.
Я не могу достаточно надивиться на этот народ и налюбоваться на него. Долгое время спустя после того как сам хан и остальные обитатели оазиса отказались от всякого сопротивления, они все продолжали сражаться; если бы все прочие хивинские народы выказали такую же отвагу и настойчивость как Туркмены, то результат кампании был бы совершенно другой. Русские, конечно, взяли бы город, но понесли бы такой урон что положение их в стране было бы чрезвычайно ненадежно.
Полковник Саранчев, которому пришлось после генерала Веревкина командовать отрядом, чуть ли не был также расположен сражаться как и сами Туркмены. Да и окружен он был молодыми, пылкими офицерами, подобными полковнику Скобелеву и графу Шувалову, которые с радостью схватывались за представившийся предлог для продолжения битвы.
Хотя генерал Кауфман уже самым мирным образом входил в город с противоположной стороны, они, разгоряченные туркменским огнем, решились взять, с своей стороны, город приступом. Направили несколько гранат на ворота Хазавата, пробили их, и полковник Скобелев с графом Шуваловым во главе тысячи человек солдат, бросились на приступ под градом выстрелов из ручных орудий, сыпавшихся на них с городских стен.
Как только Русские овладели воротами, Туркмены сошли со стен и разбежались по улицам и домам, все еще продолжая стрелять. Русские же стали расчищать себе дорогу ракетами и шли, сражаясь все время на ходу, пока не достигли ханского дворца.
Не успели они здесь простоять и пяти минут, как пришло известие что Туркестанский отряд входит воротами Хазар-Аспа. Полковник Скобелев немедленно дал приказ отступать теми же воротами какими вошли.
В деле этом граф Шувалов был так сильно контужен упавшим бревном что не совсем еще оправился и уезжая из Хивы; ранено было 14 солдат. Мы же тем временем стояли с другой стороны города, выжидая результата переговоров с Сеид-Эмир-Уль-Умаром. Когда все было устроено по обоюдному соглашению, генерал Головачов двинулся дальше. Впереди колонны выступали две роты пехоты сопровождаемые четырьмя полевыми орудиями; за ними следовали еще две роты и 200 казаков.
Время уже близилось к полудню, когда впервые открылся пред нами знаменитый город. Завидели мы его всего за полверсты, благодаря массам деревьев которые совершенно заслоняли его от нас. Наконец мы различили его в облаке поднятой нами пыли.
Высокие, зубчатые стены из убитой глины с массивными круглыми контрафорсами, окруженные рвом, частью пересохшим, частью еще наполненным водою, с видневшимися за ними верхушками деревьев, высокими минаретами, куполами мечетей и, посреди всего этого, огромная круглая башня, как фарфор отражающая солнечные лучи. Мы были пред воротами Хазар-Аспа. Крытый ход десяти футов ширины при двадцати вышины, с выложенными кирпичом сводами.
П бокам две тяжелые башни с бойницами; таковы были ворота открытые теперь пред нами и сами по себе представлявшие маленькое укрепление. Мы вошли в город в таком густом облаке пыли что я не мог различить головы моей собственной лошади; знамена развевались высоко над головами, а военный оркестр Оренбургского отряда играл русский национальный гимн: Боже Царя храни. Пройдя ворота, мы оставили пыль за собою и увидали наконец самый город.
Я думаю, каждый из нас испытал некоторое чувство разочарования в эту первую минуту. Мы, конечно, не надеялись встретить в Хиве величественных архитектурных красот, но все-таки думали увидать что-нибудь поразительное, живописное; ожидания наши были жестоко обмануты. Хива представляет очень живописный вид, но не с той стороны с которой мы вошли в нее; когда мы подошли ближе, то даже самый оригинальный ее пункт - большая изразцовая башня - скрылся за ближайшими деревьями и стенами.
Прямо пред нами, вдоль внутренней части стены, расстилалось большое открытое место с разбросанными по нем деревьями, глиняными домами и сараями, не более десяти-пятнадцати футов вышины; немного вправо, множество круглых, полусферических.
Гробниц - кладбище находится почти в центре города, - дальше опять дома из глины, повыше и с большими претензиями, с высокими портиками и разбросанными между ними деревьями; затем глиняные стены цитадели, из-за которых виднелись верхи минаретов.
При входе не встретилось нам ни одной живой души, но когда мы въехали в длинную, узкую, изогнутую улицу, обнесенную безобразными, голыми стенами, то стали различать в боковых улицах людей в грязных, оборванных халатах, которые снимали шапки и робко отвешивали нам поклоны.
Это были городские обыватели не знавшие еще перережут их всех поголовно или помилуют. С каким, должно быть, чувством страха и даже суеверного ужаса смотрели они нам вслед, когда мы тут проходили пыльные и грязные, после девятисот-верстного перехода пустыней, считавшейся ими непроходимою для войска. Суровыми, грозными и непобедимыми должны мы были казаться им, как какие-то странные, могущественные обитатели неведомого им мира.
Затем мы проехали мимо толпы рабов-Персиян,  которые встретили нас ликующими криками, со слезами радости. Они положительно обезумели от счастья. И сюда дошел слух, что куда ни проникали Русские, оттуда всегда исчезало рабство, и они не сомневались что так будет и здесь. Некоторые уже сами освободились, и теперь сшибали цепи с нескольких других несчастных, крича, смеясь и плача в одно и то же время самым диким образом.
Я воспользуюсь этим случаем чтобы досказать начатую мною прежде историю одного из хивинских рабов. Людям моим посчастливилось встретить молодого Киргиза мать которого приходила в кибитку Бей-Табука просить меня освободить ее сына захваченного в рабство.
Его нашли закованным в тяжелые цепи за попытку к бегству, и немедленно освободили. Я после встретил его совершенным щеголем, в красном халате, с мечом и ружьем, на хорошей лошади, по всей вероятности захваченной им у прежнего хозяина.
Узкая, пыльная и кривая улица привела нас к цитадели, в которую вход был длинными кирпичными воротами со сводом. Когда вступили за ворота, то могли ближе рассмотреть большую башню, выступившую теперь пред нами во всем блеске своих ярких, разноцветных узоров.
Повернув прямо на башню в узкую улицу не более десяти футов шириною, мы скоро выехали на четырех угольное открытое место, сажень в двадцать пять шириною, при сорока длины, которое и оказалось большою городскою площадью пред ханским дворцом.
Одна сторона этой площади была занята дворцом, состоящим из тяжелых, растянутых строений с зубчатыми глиняными стенами около двадцати футов вышины; на противоположной стороне стояла новая, еще не отстроенная медресе. Две остальные стороны окружены были сараями и частными домами, у юго-восточного же угла дворца возвышалась, красивая и величественная, знаменитая хивинская башня.
Она была футов тридцати в диаметре при основании и, постепенно суживаясь к вершине, казалось, была там, на высоте 125 футов, всего футов пятнадцати в диаметре. Она не имела ни пьедестала, ни капители, ни какого другого украшения, стояла на земле безо всяких затей - простая круглая башня - но поверхность ее вся была покрыта изразцами голубого, зеленого, пурпурового и бурого цветов, выложенными по снежно-белому грунту самыми разнообразными полосами и фигурами; в целом это производило самый блестящий и прекрасный эффект.
Башня эта испещрена изречениями из Корана и пользуется большим почетом Хивинцев; с вершины ее ежедневно на закате солнца раздается резкий, пронзительный голос муллы, призывающего правоверных к молитве.
Вершины двух боковых башен у дворцовых ворот были обделаны подобно большой башне, также часть фасада новой, еще не оконченной медресе предполагалось, повидимому, изукрасить таким же образом.
Почти по середине площади был четырехугольник, футов десяти в квадрате и углубленный футов на шесть в землю, что, как я узнал после, было местом казни преступников. Выехав на эту площадь, мы разместились вокруг нее, в ожидании прибытия генерала Кауфмана. Он въехал сопровождаемый Великим Князем Николаем Константиновичем, Князем Лейхтенбергским, всем штабом, и был встречен громким ура.
 Мы все сошли с коней и вошли в дворцовые ворота, частью заслоненные тяжелою медною пушкой. Ими прошли мы в длинный, узкий, неправильный двор. Влево от него шла ветвь ведущая к конюшням; направо были две высокие тяжелые деревянные двери гарема, а прямо пред нами возвышалась масса низких, неправильных глиняных строений.
В них-то теперь направляемся мы темным узким коридором и входим в полутемную комнату футов восьми ширины при шестнадцати длины, в которую свет проникал всего чрез одно отверстие в потолке; отсюда переходим в другой темный коридор и выходим на главный дворцовый двор.
Он около сорока футов в квадрате, вымощен кирпичом, осенен тенью одного вяза и окружен стенами футов двадцати вышиною, над которыми, с северной стороны высилась четырехугольная башня гарема.
На южной же стороне расположена была большая приемная зала, где хан давал свои аудиенции. Представьте себе род портика, совершенно открытый ко двору, тридцати футов вышины, двадцати ширины, десяти в глубину, с башнями по бокам, изукрашенными подобно большой башне на площади.
Пол, возвышенный футов на шесть над двором; потолок, подпертый двумя высокими деревянными разными столбами - общий вид весьма напоминающий театральные подмостки - и вы будете иметь весьма верное понятие о большой приемной зале, в которой восседает Хивинский хан, изрекая свои приговоры, казня и милуя народ.
Мы все поднялись по ступенькам на это подобие сцены - генерал Кауфман, генерал Головачов, Великий Князь Николай Константинович, Князь Лейхтенбергский, офицеры штаба и все остальные, и расселись на ней отдыхать; в это время военный оркестр играл разные пиесы.
Когда раздались в ушах наших старые, давно известные мотивы присутствующая молодежь подняла дружный крик восторга, который раздался по всему дворцу. Старый Якуб-Бек, один из ханских министров, принес нам воды со льдом, чего мы никогда и не воображали найти в Хиве, пшеничных лепешек, абрикосов, вишен, и мы весело приступили к этому угощению. Сам хивинский властелин, Сеид-Мохамед-Рахим-Богадур-Хан, бежал, его дворец и гарем были теперь во власти Русских.
Так-то пала великая твердыня ислама в Центральной Азии, славная Хива, после целого ряда направленных против нее несчастных экспедиций, обнимающих собою, с промежутками, период в двести лет.

IX. Предшествовавшие экспедиции против Xивы.

Не безынтересно теперь будет бросить беглый взгляд на прежние экспедиции направленные против Хивы. Первая из них была предпринята Яикскими или Уральскими казаками. Она была задумана, подготовлена и приведена в действие одним знаменитым казацким атаманом и, в сущности, была не более как грабительским набегом, организованным в обширных размерах. Атаману этому действительно удалось завоевать ханство.
Захватив хана врасплох, не подготовленным к войне, он самого его прогнал, занял его столицу, захватил его казну и его жен. Затем объявил себя ханом и, говорят, правил страною два или три месяца, обратил этим временем ханскую жену в христианство и женился на ней. Наконец, убедившись что ему долее в Хиве не продержаться, он забрал всю награбленную добычу и пошел обратно на Урал.
Тем временем хан успел собрать большое войско и пустился преследовать казаков, замышляя кровавую месть и наконец нагнал их. Завязалась страшная битва, в которой казаки потерпели решительное поражение и были перерезаны.
Спаслось их всего пять или шесть человек, которые возвратясь домой и раcсказали о происшедшем. Видя, что нет спасения, казацкий атаман убил, свою молодую обращенную в христианство жену, чтобы ей не пасть жертвою взбешенного хана, а затем умер сам с мечом в руках, окруженный гекатомбой перебитых мусульман.
Несколько лет спустя, другая казачья экспедиция напала на Куня-Ургенчь, захватила около 1.000 женщин себе в жены и пошла назад с богатою добычей. Хан преследовал их, нагнал и перебил почти до последнего человека. Еще одна казацкая экспедиция была также несчастлива. Эти даже и не дошли до оазиса, но были на полдороге встречены и разбиты толпами Хивинцев, значительно превосходившими их численностью.
Следовавшая затем действия Русских против Хивы состояли из экспедиции Бековича-Черкасского, в 1717 году, в царствование Петра Великого. В 1700 году к Петру явился посол от хивинского хана Шах-Ниаза, который, не будучи в состоянии справиться со своими восставшими подданными, прибегал под могущественную защиту Русского монарха. Шах-Ниаз просил Петра принять ханство в свое подданство.
Так как Петр, несмотря на непрестанные свои заботы связать Россию с остальною Европой, никогда не упускал также и случая усилить торговые сношения своего государства с Азией, то он письмом ответил хану что принимает подданство Хивы.
Но никаких других мер не было принято для скрепления этого добровольного соглашения. Наконец, в 1714 году, один Туркмен по имени Хофа-Нефет, бывший в Хиве, доложил раз Петру, при личном свидании с монархом, что в стране лежащей по течению Аму-Дарьи находится золото.
И что река, впадавшая прежде в Каспийское море, переведена Хивинцами, из страха пред Русскими, в море Аральское, но легко может опять быть проведена в старое русло, если разрушить всего одну дамбу. В этом же последнем деле, говорил Туркмен, народы его племени охотно помогут Русским.
Чтобы проверить это известие, Петр Великий послал князя Бековича-Черкасского исследовать берега Каспийского моря, а также и посмотреть какие могут предстоять шансы успеха если направить экспедицию по берегам предполагаемого старого русла Аму к Хиве.
Бекович провел три года над этою задачей, расследуя восточное прибрежье Каспийского моря и строя форты для защиты страны занятой здесь Русскими, убедился в справедливости слов Туркмена что Аму-Дарья первоначально текла в Каспийское море.
Вернувшись, Бекович доложил о результате своих исследований Петру, и император послал в Хиву экспедицию, чтобы водворить там свою власть, основываясь на выраженной ханом Шах-Ниязом 17 лет тому назад покорности.
Бековичем была немедленно снаряжена для этой экспедиции армия из 4.000 человек регулярных и иррегулярных войск. Экспедиция вышла из Гурьева, при устья Урала, в начале июня. Обогнула Каспийское море по северным его берегам, напала на старый караванный путь к Хиве и пошла на перерез пустыне. Поход этот, предпринятый во время летних жаров, был ужасен. Пока отряд дошел до Хивы, одна четверть людей уже вымерла.
Прошли они в 65 дней 1.350 верст по голой, безводной пустыне, в самую жаркую пору года, и вышли в половине августа к дельте, Оксуса, в 150 верстах от Хивы. Не доходя еще до этого места, Бекович отправил хану письмо, уверяя его что он пришел не воевать, а с дружеским посланием от Русского государя, сущность же дела объяснит при свидании. Этим временем, однако, прежний хан, Шах-Ниаз, скончался, и его место занял хан Шир-Гази, взгляд которого на Русских совершенно расходился со взглядом его предшественника.
Посланные от Бековича, по прибытии в Хиву, брошены были в темницу, хан поспешно собрал большую армию из Хививцев, Туркмен, Киргизов, Кара-Калпаков, и решился встретить Русских с оружием в руках.
В тот день как Русские вступили в пределы оазиса, их встретила хивинская конница и, не пускаясь ни в какие переговоры, бросилась на русский лагерь. Битва, завязавшаяся таким образом, продолжалась до самой ночи; тогда Хивинцы отступили.
Предвидя новое нападение, Бекович в течение ночи укрепил свой лагерь и выставил в позиции свои шесть полевых орудий. На следующее утро битва возобновилась и длилась целых два дня, по прошествии которых Хивинцы, видя что им не отбить Русских, прибегли к переговорам. Прибыл от хана посол с заявлением что нападение на Русских произведено было без его ведома и что, если Бекович действительно прибыл в Хиву в качестве дружеского посла, то ему нечего бояться вражды Хивинцев.
Вступили в личные переговоры и пришли к соглашению, которое и было изложено в предварительном договоре и скреплено присягой: хан поцеловал Коран, а Бекович крест. Затем Бекович принял предложение хана идти с ним в его столицу; оставляя главные силы отряда позади, под начальством полковника Франкенбурга, он велел этому последнему следовать за собою в некотором расстоянии, а сам пошел вперед, всего с одной тысячью солдат.
Когда до столицы оставалось дня два пути Бекович остановился и имел продолжительный разговор с ханом. Ссылаясь на трудность снабжения такого большого Русского отряда квартирами и провизией в самой столице, хан стал при этом свидании уговаривать Бековича разделить состоявший при нем конвой и колонну оставленную позади на несколько небольших отрядов, которые легко бы было разместить по ближним к столице городам.
Такое необыкновенное предложение не могло бы не возбудить подозрения всякого другого человсеа; но Бекович очевидно, уже не был этим временем в своем уме. В самый день его выступления из Астрахани утонула его жена с двумя дочерьми, и это, вместе с тяжелым переходом, по пустыне, потерей такого количества людей и сознанием страшной ответственности лежащей на нем, довело его почти до сумашествия.
Он не только не обнаруживал никакой подозрительности относительно чистосердечия ханского предложения, но, ни мало не медля, отправил полковнику Франкенбургу приказ разделить войска; когда тот три раза отказывался исполнить этот приказ, Бекович послал к нему четвертый раз, грозя ему военным судом в случае ослушания. Тогда Франкенбург разделил все войско на пять частей, которые и расставили по городам сообразно инструкциям хана.
Свой собственный конвой Бекович сократил до двухсот человек. Едва все это было приведено в исполнение, как Хивинцы напали на Бековича. Часть его людей была перерезана, часть взята в плен. Самого его с состоявшими при нем офицерами бросили в темницу, подвергли жесточайшим пыткам и на конец обезглавили.
В то же время, по данному сигналу, поднялось все хивинское население и перерезало разбросанные по стране маленькие Русские отряды, из четырех тысяч войска, что выступили в эту экспедицию, спаслось всего 40 человек.
Продержав долгое время этих последних в плену, Хивинцы наконец выпустили их на свободу, взяв за них большой выкуп. Любопытно, что в числе вьпущенных пленных были два брата Бековича. Таков был конец четвертой экспедиции против Хивы.
В течение следовавших за тем 120 лет Хивинцы поменялись ролями с казаками. Прежде казаки нападали на Хивинцев и грабили их - теперь же Хивинцы стали нападать на казаков. Ежедневно почти производились Хивинцами нападения на Русские торговые караваны, проходившие по Центральной Азии, причем захватывали целые тысячи казаков и других Русских и уводили в рабство в Хиву.
В 1839 году разбойничество это дошло до невозможных размеров. Много было сделано попыток, чтобы мирным путем заставить хана положить конец этому грабительству. Но, не добившись ничего этим путем, Русские опять принуждены были послать свои войска на Хиву.
Эта экспедиция была снаряжена в Оренбурге генералом Перовским. Приготовления к ней длились целый год. Наконец, в начале декабря 1839 года вышел из Оренбурга отряд из пяти тысяч человек с 22 полевыми орудиями и обозом из 10.000 верблюдов.
Перейти пустыню летом считалось невозможным, по недостатку воды, потому и решились выступить в поход зимой. В половине декабря термометр Реомюра стоял на 32° ниже точки замерзания, и самая ртуть наконец, замерзла в трубка. Несмотря на это, однако, войска добрались до Эмбы в хорошем состоянии. Ни одного человека не замерзло и не умерло. Но зима эта оказалась необыкновенно суровою. Снег дошел до глубины невиданной до тех пор даже в степи.
Начиная с этого времени верблюды стали падать в таком множестве, что не доходя пол упути к Хиве при войске осталось всего 5.000 верблюдов из тех десяти тысяч что выступили в поход: целая половина их попадала в изнеможении на снегу.
Страдания выпавшие на долю солдат были ужасны. Чтоб облегчить насколько возможно оставшихся животных, пехоте пришлось подвигаться вперед четырьмя рядами чтобы протоптать дорогу верблюдам. Когда снег был уже слишком глубок, кавалерия проезжала несколько раз взад и вперед по одному месту; а в других местах пехоте приходилось лопатами разгребать снег. Несмотря однако на все эти предосторожности, верблюды продолжали падать но множестве.
Потеря всякого верблюда причиняла не мало затруднений людям. Надо было перетаскивать вьюк с павшего животного и распределять его между другими, а затем и самого его оттаскивать с дороги чтобы дать проход всему отряду.
Люди доводились до изнеможения подобными работами, при которых сами уходили по колена, а иногда и по пояс в снег. Местами снег был тверд как лед и способен выдерживать всякую тяжесть; в других же местах он был совершенно рыхлый, и людям стоило неимоверных трудов вытаскивать из него лошадей, верблюдов и орудия. В иные дни, после всей этой усталости, всей этой борьбы с препятствиями, оказывалось, что подвинулись вперед всего на какие-нибудь три, четыре версты.
Во время ужасных степных буранов не было уже никакой возможности идти вперед; приходилось останавливаться и на месте ждать пока утихнет метель. Морозы с каждым днем усиливалась. Даже на ночных стоянках войска почти не знали отдыха: при каждой остановке приходилось разбирать 19.000 тюков и надо было выкапывать из жесткой, мерзлой почвы топливо для костров.
Затем приходилось расчищать от снега место для лошадей и верблюдов, и бедным солдатам не приходилось никогда остановиться самим на отдых раньше восьми или девяти часов вечера. В два, три часа следующим утром приходилось опять выступать в путь.
В такие морозы не было никакой возможности стирать белье и поддерживать какую-нибудь чистоплотность. Многие не только не меняли белья, но и платья не снимали в течение всей кампании. Наконец обессиленные работами и голодом, покрытые грязью и всякого рода гадами, солдаты стали подвергаться болезням.
К 1-му февраля отряд дошел до источника Ак-Булак, на окраине возвышенного плоскогорья Усть-Урта, почти на полупути к Хиве. Тут оказалось что число падавших в день верблюдов доходило до целой сотни; их оставалось даже меньше пяти тысяч, а те что могли подвигаться вперед не были в состоянии вести более четверти обыкновенного вьюка.
Число же больных при отряде возрастало с быстротой ужасающею. 236 человек уже умерли. 528 было больных, тогда как много также людей было оставлено гарнизоном на Эмбе. За вычетом всего этого действительные силы отряда сводились всего к 2.000 человек.
А впереди оставалось еще перейти целых 500 миль до вступления в обитаемую часть Хивы. Генерал Перовский решился отступить. На возвратном пути пришлось бороться с теми же препятствиями.
Морозы продолжались, термометр колебался между 15 и 20 градусами Реомюра. Кроме того снежные вихри сделались чаще, воды было мало, топливо же как и прежде приходилось выкапывать из мерзлого грунта.
Обратный поход был также тяжел как и движение вперед; да кроме того и люди пали духом при отступлении. Весь путь был усеян трупами верблюдов оставленными войском позади, и кости этих животных были обступлены стаями алчных волков и лисиц.
Число больных все увеличивалось, цынготная болезнь распространилась как между солдатами, так и в среде офицеров. Павшие духом и вполне изнеможенные войска дошли 20-го февраля до Эмбенского укрепления и здесь стали дожидаться возвращения весны.
Такова-то была печальная судьба пятой экспедиции против Хивы. Снаряженная генералом фон-Кауфманом была по счету шестою. 

X. Во дворце.

Главнокомандующий пробыл в ханском дворце около двух часов, а затем отправился вместе с Великими Князьями в лагерь Оренбургского отряда навестить генерала Веревкина, который, надо вспомнить, был ранен в деле предыдущего дня.
Во дворце остался генерал Головачов с тремя или четырмя ротами солдат, которые частью расположились но дворе, а частью на площади пред ханским дворцом. Соснув часа два на полу в большой приемной зале, я выпил стакан чая с пшеничными лепешками и пошел осматривать дворец.
Время близилось к вечеру, и удушливый дневной жар начивал понемногу спадать. Дворец, как я уже заметил прежде, состоял из множества глиняных построек, сгруппированных в одно большое неправильное здание, окруженное тяжелою глиняною стеной, футов около двадцати в вышину, с довольно красивыми воротами и несколькими сторожевыми башнями.
Слева, при входе, были конюшни, которые мы застали уже пустыми; на той же стороне множество маленьких комнат или жилых отделений, а при каждом отделении свой маленький дворик, обнесенный ставами 10-ти - 15-ти футов вышиной, на который и выходили эти комнаты.
На одной стороне дворов был всегда устроен портик, очень высокий, воздушный и открытый с северной стороны - особенность хивинской архитектуры. Комнаты были полутемные, получавшие весь свет через дверь или через маленькое квадратное отверстие прорубленное в стене, у потолка; они, может-быть, были даже комфортабельны, когда были убраны яркими коврами, одеялами и подушками, но теперь, пустые и оголенные, с глиняными стенами, они более походили на коровьи стойла, чем на покои ханского дворца.
Были комнаты в которых нам, однако, попадались некоторые вещи, как-то: одеяла, ковры, кухонная посуда, разбросанный повсюду при поспешном бегстве. Я, впрочем, не могу сказать наверное сами ли обитатели этой части дворца нашли время при бегстве захватить с собою самые ценные свои вещи, или народ по отъезде хана ворвался но дворец и ограбил его.
Прямо против главного входа была высокая и тяжелая двойная дверь, ведущая в гарем, а немного влево низким корридором шел ход в главный дворцовый двор. В комнатах окружающих этот двор жили главные сановники ханской свиты; та же комната что непосредственно следовала за большим портиком или приемною залой, которая, как я говорил, напоминала театральные подмостки, была ханскою сокровищницей.
В течение дня генерал Головачов приказал отпереть эту комнату; она оказалась низкою, со сводами, и одного размера с портиком; стены и потолок были покрыты фресками, изображающими, по большей части, цветы и виноградные лозы самых грубых и несообразных оттенков, какие только можно себе представить.
В одном конце этой комнаты, на квадратном возвышении в роде платформы, помещался трон - широкое кожаное кресло с низкою спинкой, хорошей работы и, по видимому, не хивинского произведения.
На верхней части спинки этого кресла была овальная серебряная пластинка с надписью: «Во времена Магомед-Рахима, шаха Харезма, в 1231 году. Изделие недостойного Магомета». В другом конце комнаты стояло несколько огромных сундуков окованных железом, с тяжелыми висячими замками.
Сундуки эти были открыты и совершенно пусты, кроме двух, из которых в одном найдено рублей на 250 хивинского серебра, а в другом - седло, уздечка и сбруя, почти сплошь покрытые золотыми бляхами, изумрудами, рубинами и бирюзой, по большей части низкого достоинства, но которые тем не менее должны были на солнце производить большой эффект.
Насколько я мог заметить во время моего пребывания в Хиве, в этой стране попадаются очень крупные драгоценные камни, но почти все с изъяном: или вся поверхность изрыта маленькими дырочками, или самый цвет камня так бледен что отнимает большую половину его цены.
У стены и на полу лежало кучами всякого рода оружие - мечи, кинжалы, ружья, пистолеты, револьверы всевозможных цен и размеров. Здесь было несколько великолепных старых фитильных ружей с изогнутыми рукоятками, длинными тонкими стволами, постепенно суживающимися к концу, богато выложенные золотом.
Также много было ружей более современного образца и одна великолепная английская охотничья двуствольная винтовка, заряжающаяся с казенной части, нумер 12 или 16, с большим запасом патронов и капсюлей, при ней формы для круглых пуль все инструменты для наполнения патронов.
Винтовка эта, как мы потом узнали, была подарком Лорда Нортбрука, сопровождавшим его ответное послание хану на просьбу этого последнего о помощи против Русских. Кроме того тут была еще полевая зрительная труба, табакерка с музыкой и еще несколько безделиц - все подарки Ост-Индского вице-короля, и его письмо, от сентября 1872 года. Кажется, письмо это было публиковано в английских газетах.
Пистолеты были здесь всевозможных родов, начиная самыми старинными с кремневыми замками и кончая чем-то напоминающим револьвер Кольта; тут же нашлась весьма плохая русская подделка револьвера Смита и Вестона, что показывало что хан имел уже понятие о новейшем усовершенствованном оружии.
Мечи также были самые разнородные: две или три сабли английского произведения; широкие, красивые, слегка изогнутые хорасанские клинки, выложенные золотом, несколько тонких, изогнутых персидских сабель, в ножнах изукрашенных изумрудами и бирюзой, короткие, толстые, изогнутые афганистанские кинжалы и ножи, все богато обделанные и вложенные в ножны почти сплошь покрытые драгоценными камнями.
Тут же найдены были великолепные ковры, шелковые одеяла самых ярких цветов, подушки, халаты и множество кашмирских шалей, разбросанные в величайшем беспорядке, свидетельствовавшем о поспешности ханского бегства.
В конце этой комнаты было несколько ступенек ведущих в другую. Эта последняя была низкая и маленькая комната, служившая хану и библиотекой и кладовой вместе. Здесь свалено было около трехсот томов книг, посреди всякого хлама, кольчуги и латы, пыльные и заржавленные, с полдюжиной никуда негодных телескопов, из которых один очень большого размера, луки и стрелы; немало там также было старой посуды, ломаного железа и свинца.
Многие из книг, как я слышал от г. Куна, ориенталиста экспедиции, были очень любопытны и ценны; все они были в рукописях, некоторые даже писаны с артистическим изяществом, и в кожаных переплетах. В числе этих книг была одна - Всемирная История, и одна - История Хивы , начиная с древнейших времен. Все они были отправлены в С.Петербургскую Императорскую Публичную Библиотеку.
Между воинскими доспехами попадались некоторые с великолепным золотым набором; они вероятно перешли сюда от крестоносцев через Сарацинов. На одной паре великолепных рыцарских перчаток, например, была начертана золотом лилия, а подле нее полумесяц, уже позднейшего и много грубейшего изделия.
Эти перчатки, по видимому, потеряны были в отчаянном единоборстве, где какой-нибудь благородный французский рыцарь пал под острым кинжалом Сарацина. Во время осмотра внутренних покоев дворца, мне пришлось быть свидетелем любопытного примера проворства рабов Персиян в воровстве.
Двое ила трое из этих рабов, помогавших открывать двери, вошли за нами, никем не замеченные. В ту минуту как мы готовились выйти и запереть комнату, я заметил что один из Персиян проворно стянул кинжал и сунул его под полу своего халата.
Никто из присутствующих, кроме меня, не заметил этой проделки, хотя в комнате толпились с полдюжины офицеров; я же продолжал наблюдать за Персиянином. Немного спустя он вышел во двор, несколько минут походил там, а потом преспокойно пошел своею дорогой.
Я следовал за ним пока он не вошел в другой двор, где не было офицеров, тут я его остановил выразительным жестом со словом бир! - отдай. Первым его делом было притвориться ничего не понимающим, и он распахнул халат, показывая что у него ничего нет; но лишь только я ему пригрозил револьвером, он немедленно вытащил кинжал из своего рукава. Я взял кинжал, а ему сделал знак убираться.
Он ускользнул как вьюн, с перекривленным еще от страха лицом, но вполне довольный, что так дешево отделался. Две причины побудили меня отпустить его вместо того чтобы выдать русским офицерам.
Во первых, я не хотел чтоб его расстреляли, что неминуемо случилось бы если б я на него донес, а во вторых, меня самого прельстил этот кинжал. Впрочем, мне на этом же кинжале пришлось убедиться в справедливости поговорки что грехом нажитое - в прок нейдет: не прошло и двух недель, как этот злополучный кинжал был у меня украден вместе с лучшею моею лошадью, и, как я полагаю, тою же искусною рукой.
Единственное мщение оставшееся мне было искренно пожелать чтоб этот Персиянин находился в числе тех несчастных которые, на возвратном пути в свою страну, были захвачены и перерезаны туркменами.
Начинало смеркаться, и я стал поглядывать, не покажется ли кто из моих людей, которых я не видал еще со вступления в город. Не находя никого из них, я начинал уже беспокоиться, когда внимание мое было привлечено совершенно посторонним обстоятельством, которое оказалось настолько занимательным что тут же заставило меня позабыть свои поиски.
Двери в гарем, у которого было выставлено двое часовых, были приотворены, а за ними виднелась толпа женщин и детей, которые кричали, плакали и вопили, точно ожидая что вот-вот сейчас их поведут на смертную казнь.
Старые и молодые, хорошенькие и безобразные, дети и взрослые, молоденькие пятнадцатилетние девушки и беззубые старухи чуть ли не полутораста лет от роду - все они ломали себе руки и рыдали самым отчаянным образом. Так как невозможно было понять чего они требовали, то доложили офицеру поставленному начальником над ханским дворцом и привели его на место в сопровождении переводчика.
Оказалось, что женщины просто желали выбраться из гарема в город, уверяя, что им страшно тут оставаться. В этом им, впрочем, было решительно отказано. Тогда они стали жаловаться что им нечего есть и нет даже воды для питья.
Офицер немедленно приказал приготовить огромное количество пилава и сказал чтоб они выставили у дверей свои кувшины и кружки и вода будет им принесена. Этим они, по видимому, удовольствовались, пилав был принесен, вода также, они возвратились во двор, и двери за ними были заперты. Офицер приказал никого в гарем не впускать, и ушел чтобы выслать сюда ночной караул.
Присутствие женщин во дворце очень меня удивило, так как я предполагал что они последовали за ханом. Впрочем, как оказалось в последствии, ханом был дан приказ гарему следовать за ним в его бегстве. Но те самые Хивинцы которые освободили его брата, не допустили исполнения этого приказания, а удержали женщин силой во дворце, думая сделать в лице их приятный подарок победителю.
Я сказал что женщины все плакали, но это не совсем верно: вскоре я заметил что между ними была одна которая оставалась совершенно спокойна; другие относились к ней с почтением и послушанием, точно становясь под ее покровительство.
На вид ей было лет 18; белая кожа изобличала ее кавказское происхождение; она была среднего роста; круглолицая, с низким лбом и темными волосами; главная же прелесть ее лица заключалась в глубоких, темных с поволокою глазах.
Все ее движения были проникнуты какою-то спокойною твердостью; к другим она обращалась с таким спокойным видом власти и благородства, все остальные женщины относились к ней с таким уважением что нельзя было не узнать в ней владычицу ханского гарема, несмотря на старый истасканый халат, накинутый на ее плеча и голову.
Она не плакала и не визжала подобно прочим, а вела переговоры с офицером таким смышленым и рассудительным образом что сразу завоевала наше общее расположение. Ко мне она повертывалась несколько раз с каким-то полумолящим взором, точно подозревая что я не Русский, и собираясь меня о чем-то просить.
Никогда, кажется, в жизнь мою не досадовал я так на свое непонимание чужого языка как в эту минуту. Я стал опять посматривать, не покажется ли где Ак-Маматов, с намерением привести его к ней и через него узнать что могу я для нее сделать.
Но старый Ак-Маматов положительно исчез; как после оказалось, он последовал за генералом Кауфманом в Оренбургский лагерь, предполагая что и я туда отправился. Между тем я не мог отвязаться от преследующего меня молящего взгляда ханской жены даже после того как она скрылась за дверьми гарема; не мог забыть я ее лица, проникнутого такою женственностью посреди врагов ее племени и религии и всех этих женщин и детей, от нее одной, как видно, ожидающих помощи и совета.
Я решился свидеться с нею опять и, если возможно, ей помочь. На горе мое, я никогда до тех пор не видал офицера которому был поручен присмотр за дворцом, и не мог пуститься в расспросы невозбуждая его подозрений.
Искренно проклинал я Ак-Маматова, который не следовал за мною, как ему было приказано; но так как ясно было что его нет нигде ни во дворце ни по близости, то я решился действовать один.

«Невольно пришлось согласиться с этим взглядом. Завоевав Бухару н оставив ее существовать в виде самостоятельного государства, как это ни странно, но в действительности Россия оказалась отделенной территорией в слишком 400 верст шириною от Афганистана, вдобавок еще к тому же, отгороженной трудно проходимыми кряжами Алтайских и Гисарских гор, в силу чего наше стратегическое положение против Афганистана получилось до невозможности неудовлетворительное, что, разумеется, в случае каких-либо осложнений, может привести к бедственным результатам.»

"Через Бухару". (Путевые очерки по Средней Азии). 1910 год. Д.Н. Логофет.

Первою заботой моей было отыскать другой вход в гарем. Я знал что был еще вход с главного двора, но и там стояли часовые. Побродив некоторое время кругом, пройдя двумя маленькими дворами и целым рядом комнат, непосредственно за главным двором, я наконец набрел на узкую, крутую и темную лестницу, ведущую вверх. Я поднялся по ней и очутился на вершине наружной дворцовой стены.
Дворец, оказалось, примыкал прямо ко внутренней стороне стены цитадели; посмотрев вниз между зубцов стены, я увидал что вышина ее тут была от 40 до 50 футовт. Я направился к большой четырехугольной башни, зная, что в той стороне должен быть гарем.
Скоро дошел я до места, с которого открывался вид на главный двор где генерал Головачов спал сном усталого воина. Я был на крыше башни, образующем, здесь платформу футов в десять вышины, почти на одном уровне с высокими стенами цитадели.
Внимательно прислушавшись, я различил неясный говор человеческих голосов, долетавший ко мне сверху. В башне были часовые. Время близилось к полуночи, и город лежал в тихом, сонном спокойствии, весь залитый ярким потоком лунного света. Вся местность преобразилась. Плоские глиняные крыши казались мраморными; точно великаны часовые поднялись над городом неясные очертания высоких, стройных минаретов.
Местами расстилались черными пятнами маленькие дворы и густые сады, из которых высились тенистые массы вязов, да тянулись к небу стройные тополи. Вдали обрисовывались неясные очертания наружных городских стен с их зубцами и башнями, совсем казалось уходящими в небо и сливающимися с туманным горизонтом. Это уже не был действительный, обитаемый город, а скорее место действия волшебных арабских сказок из Тысячи и одной ночи.
Большой двор гарема, лежавший у моих ног, был на половину освещен месяцем, тогда как остальная его часть была покрыта густою зубчатою тенью стены. Из этого мрака по временам выбегала женская фигура и промелькнув на дворе быстро исчезала в другой стороне, а в покоях, расположенных вокруг двора, изредка мелькали огни. Я вошел в башню и напал на дверь запертую висячим замком; впрочем, косяки так слабо держались у стен что оказалось весьма не трудным снять ее не производя почти никакого шума.
а дверью оказалась каменная лестница без перил, ведущая в освещенный месяцем двор; одна только стена гарема и отделяла его от двора где расположился генерал Головачов. Спустившись в этот двор, я увидел пред собою два выхода, один - ведущий к главному входу, у которого стояли часовые, а другой - по всей вероятности, во внутренние комнаты гарема. Подумав немного и прислушавшись, я направился к этому последнему.
Не могу, впрочем, сказать, чтоб я вошел совершенно спокойно. Темнота была непроницаемая, я же не имел ни малейшего понятия о том куда попаду, какие могут представиться мне препятствия, на какие западни я могу наткнуться в этом мраке.
Я мог встретиться и с вооруженными людьми, которым легко еще было здесь скрываться, или с охранителями гарема, и знал чего могу ожидать в таком случае; мог, наконец, просто заблудиться в этом лабиринте коридоров, не найти до утра дороги обратно, а быть найденным здесь Русскими вовсе не представлялось мне приятным окончанием моих похождений.
Теперь, впрочем, было уже слишком поздно отступать, и взяв револьвер в одну руку, и ощупывая дорогу другой, я вступил в коридор, который, казалось мне, должен был идти по направлению того двора где я видел пред тем мелькавшие в лунном свете женские фигуры.
Ощупывая дорогу по стене, так как часто зажигать спички я избегал, боясь привлечь чье бы то ни было внимание, я скоро набрел на дверь, которая подалась при первом прикосновении, и вышел на открытое, освещенное луною место; первою моею мыслью было что я опять вышел на прежний двор, но осмотревшись кругом я увидал что это совсем не то.
Двор этот был гораздо меньше, коридор продолжался у стен, отделенный от двора низкою перегородкой, тогда как на вышине футов пятнадцати выдавалась над ним дворцовая крыша, что и образовало таким образом нечто в роде высокого портика.
Осторожно обхожу я вокруг двора, стараясь, насколько возможно, держаться в тени, пока не подхожу к другому коридору. Здесь опять приходилось подвигаться но тьме кромешной, пока я не вошел в высокую комнату, слабо освещенную месяцем через маленькие квадратные отверстия у потолка.
Из этой комнаты нашел я не один выход, а, целых пять или даже шесть, ведущих по разным направлениям; припоминая впрочем, насколько мог, положение большого двора, я выбрал ту дверь которая, по моим соображениям, всего вероятнее могла привести меня в его сторону. Но должно быть частые повороты и темнота совершенно сбили меня с толку, так как я попал в совершенный лабиринт самых запутанных проходов и крошечных комнат, которым не предвиделось конца.
Я захватил с собой на всякий случай огарок свечи и коробку спичек. Чаще и чаще стал я теперь зажигать спички, думая что при свете их найду какое-нибудь указание настоящей дороги; но и это не привело ни к чему: я окружен был одними голыми стенами и ничто не изобличало недавнего пребывания здесь мужчин или женщин. Клетушки эти были величиной от восьми до пятнадцати квадратных футов и должны были быть совершенно темны даже днем, так как мне не попадалось в них ни одного отверсия через которое мог бы проходить свет.
Можно бы принять их за темницы, если бы не глиняные стены, не допускавшие этой мысли. Как после оказалос,ь из обыска произведенного по распоряжению генерала Кауфмана, в ханском дворце вовсе не существовало темниц.
В сущности, темничное заключение есть уже наказание, изобретенное утонченною жестокостью, неизвестною в Хиве. Там людям режут носы, уши или головы, полосуют бичами, побивают каменьями, но в темницы не запирают никогда; во всей Хиве нет даже ни одного здания, где бы и неделю можно было продержать заключенного.
пустя немного времени, я попадаю в большую низкую комнату с несколькими старомодными глиняными печами, в роде тех, что можно встретить в доме почти каждого американского фермера, на каждой печи было по большому чугунному котлу, а кругом были разбросаны всякого рода кухонные принадлежности.
Это была, по видимому, дворцовая кухня. Еще несколько шагов и я очутился в комнате с таким мокрым и грязным полом, что я стал жечь спичку за спичкой чтобы хорошенько оглядеться. Каков же был мой ужас когда я увидал что стою на самом краю колодца, огороженного одною низкою закраиной.
Сильно перепуганный, я зажег имевшийся при мне огарок и решился лучше встретиться лицом к лицу со всеми Хивинцами которые могли здесь скрываться, нежели еще далее подвергаться риску попасть в воду или в какую-нибудь ужасную яму. Колодезь находился в маленькой, закрытой и низкой комнате, проникнутой особенным запахом, присущим склепам, и никак не мог я сообразить почему такое необыкновенное место было выбрано для колодца.
Вода в нем должна была отстоять футов на 50 от поверхности, насколько я мог заключить, бросив туда ком земли. Опять стал я внимательно прислушиваться - и опять безо всякого результата. Это безмолвие начинало уже меня тяготить; неестественность всего окружающего возбуждала какое-то жуткое, неприятное чувство. По видимому, я был теперь далеко от жилой половины гарема, и не мог даже сообразить в какой стороне она может находиться.
Впрочем, делать было нечего, и я пустился на дальнейшие поиски, но уже с зажженою свечой. Скоро, однако, пришлось мне убедиться что свеча могла быть еще опаснее для меня, чем темнота. Войдя в маленькую и низкую комнату, я заметил в одном из углов большую кучу черной земля.
Повинуясь какому-то непонятному побуждению, которого теперь я не могу себе объяснить, я наклонился, чтобы захватить в горсть немного этой земли, но едва успел я к ней прикоснуться, как отдернул руку и отскочил в ужасе.
Это был порох. Пробежав две-три комнаты, я прислонился к стене, еще весь дрожа от страха. Этот пример беспечности Туркмен в обращения с порохом был уже не первый на моих глазах. Во дворце Хазар-Аспа точно также нашли мы порох рассыпанным во многих местах безо всякого призора.
В этой одной маленькой комнате его было достаточно чтобы взорвать весь ханский дворец, а я уже в продолжении целого часа расхаживал по соседству, зажигая спички и бросая по сторонам тлевшие еще остатки их. Может быть, думалось мне, хан и нарочно наложил этот порох чтобы взорвать все это место, как часто делается в этих странах. Мне припомнился ужасный расcказ о гибели китайского правителя Кульджи.
Предвидя, что магометане скоро возьмут город, он собрал весь свой штат, советников, министров, жен и детей, как бы для переговоров о том, что лучше предпринять. Во время заседания этого совета послышались крики входящих в город победителей; не долго думая, правитель потихоньку опустил свою трубку с огнем около себя на пол, куда была проведена дорожка пороха от порохового магазина, находившегося внизу, и тем разом положил конец всем своим заботам и недоразумениям.
История эта, пришедшая на ум в подобную минуту, не могла быть очень успокоительною. Все это похождение мое начало мне представляться несообразным и глупым до нельзя; я даже не мог и понять каким путем дошел я до такого идиотизма, чтобы предпринять его.
Однако, у меня не было лишнего времени на раскаяние, я взял свечу чтобы возвратиться назад, решаясь предоставить гаремной царице самой, как знает, распутываться со своими делами. Я уже два раза каким-то чудом избежал, казалось, неминуемой смерти, и этого было для меня слишком достаточно.
На деле, впрочем, оказалось что выбраться отсюда не так-то легко. Проходив более получаса по этому лабиринту комнат и не находя никакого выхода, я уже начинал думать что заблудился окончательно, когда судьба сжалилась надо мною, и я очутился в широком корридоре.
Не имея ни малейшего понятия в которой стороне может быть выход, я повернул наугад направо, решившись, впрочем, немедленно возвратиться, если не найду его в этой стороне,  искать с другой, но ни в каком случае не углубляться опять в эти запутанные каморки.
У конца коридора нашел я запертую дверь. Думая что мне посчастливилось напасть на выход, я уже собирался толкнуть ее, когда меня внезапно поразил звук голосов, долетавших из-за нее. Поспешно задул я свечу и, притаив дыхание, стал внимательно прислушиваться. Одного момента достаточно было, чтобы распознать, что голоса были женские, а через несколько минут я уже почти был убежден что мужчин в этой комнате не было.
По видимому, я подошел к гарему именно в ту минуту когда меньше всего об нем думал, и теперь меня отделяла от него одна деревянная дверь. К удивлению моему, доносившиеся до меня голоса болтали и смеялись самым веселым и беззаботным образом, хотя и в несколько сдержанном тоне. Из-за двери можно было принять их за голоса толпы пансионерок, устроивших себе ночной пир вопреки всем пансионским уставам и под самым носом беззаботно почивающей начальницы.
Женщины же, виденные мною в начале вечера у дверей, все ломали себе в отчаянии руки и плакали самым неутешным образом; да и повод имели они к тому настолько основательный что мне в голову не приходило заподозрить искренность их горя. Обстоятельство это несколько сбивало меня с толку, но сообразив что в начале они готовились к тому что Русские по меньшей мере порубят им головы, а теперь убедились что никто и не думает им делать никакого вреда, я понял их веселость, и уже не находил ее странною.
Я повернул ручку двери, но она не подавалась; толкнул ее также без успеха: по видимому она была приперта изнутри. Я решился наконец постучаться. Но находившаяся за дверью были, по видимому, так заняты своим делом что не услыхали стука в дверь. Я принужден был повторить его несколько раз прежде нежели он привлек их внимание. Тогда, вдруг, все голоса смолкли, и воцарилась мертвая тишина.
Я тихо постучался опять. Через минуту у самых дверей послышался шепот и сдержанное хихиканье. Я опять постучался, и на этот раз из-за двери раздался мягкий женский голос и сказал мне что-то на татарском наречии, напоминавшем нечто среднее между щебетом птицы и журчаньем воды. 
Я, конечно, не понял ни слова, но не трудно было догадаться, что она спрашиваете «кто там». Я отвечал «аман» что значит «мир вам», обыкновенное приветствие в подобных случаях, и опять мысленно отправил Ак-Маматова в преисподнюю за его способность исчезать именно в ту минуту, когда я всего более в нем нуждался. Послышался тот же сдержанный хохот, а затем те же слова «аман, амая» повторяются из-за двери несколько раз вопросительным тоном, точно с требованием подтверждения моих миролюбивых намерений.
Я не замедлил повторить заветное слово; послышался стук задвижки, дверь распахивается, и меня приветствуют взрывом самого веселого хохота. Сознаюсь, никогда не был я более удивлен во всю свою жизнь. Я готовился к тому что все в страхе разбегутся увидав кто я такой, что мне будет стоить величайшего труда их уговорить и успокоить, они же не только не выказывали никакого страха, но как будто бы ждали меня как приглашенного гостя.
Их было человек восемь - некоторые старые и уродливые, другие молодые и хорошенькие. Одетые в свои странные костюмы, они все столпились у двери, и я тут же распознал между ними ту что привлекла мое внимание еще в начала вечера. Она сама отпирала задвижку, и теперь стояла держась одною рукой за дверь, а другою держа немного над головой каменную лампу от которой падал мерцающий свет на всю эту сцену.
Она пристально всматривалась в меня своими глубокими глазами, и только сдержанно улыбалась, тогда, как другие продолжали хохотать. Придя немного в себя, я также не мог не рассмеяться, проговорил: «салам», и попросил у них чаю. Это они поняли немедленно, и та которую я еще прежде назвал их повелительницей выступила вперед, взяла меня за руку и вывела сначала на крошечный дворик, в восемнадцать квадратных футов, а оттуда уже на большой двор, освещенный месяцем.
Остальные следовали за ними, болтая самым оживленным образом. Это был главный двор гарема. Для Хивы он был очень велик: футов сто пятьдесят в длину и пятьдесят в ширину; на одной из сторон в нескольких местах устроены были больше, высокие портики, подобные тем что я уже описывал, а в середине двора раскинуты три или четыре большие кибитки на круглых кирпичных подмостках. Обстановка эта казалась чрезвычайно оригинальною и красивою при лунном свете.
На все это я бросил тогда только беглый взгляд, так как моя красавица быстро обогнула со мною выступ стены, ввела меня в тень портика, а оттуда в большую комнату позади. Пригласив меня жестом садиться на груду подушек, она сама зажгла еще пять, шесть ламп, подобных той что была у нее в руках, и расставила их вокруг стены.
Потом схватила чайник и выбежала с ним, отдавая в то же время приказания другим женщинам, из которых некоторые вышли за нею; а затем вошли другие женщины, уселись и стали смотреть на меня и обмениваться замечаниями - о моей наружности, по видимому.
Я же тем временем сидел и оглядывался в полнейшем изумлении. Комната в которой я находился была футов в десять шириной при двадцати футах длины; стены и потолок были местами изукрашены множеством первобытных рисунков самых грубых колоритов, подобно ханской сокровищнице. Одна стена сверху до низу была покрыта деревянными полками какой-то странной отделки, и они были уставлены фаянсовою посудой, чашками, кубками всех размеров и цветов, горшками, чайниками и вазами.
Здесь было множество чашек старинного китайского фарфора, очень ценных, а расставлены они были вперемежку с дешевыми чайниками русского изделия, ярко изукрашенными, и, по видимому, на глаза Хивинцев между этими вещами не было никакой разницы.
В комнате царил величайший беспорядок. На полу навалены были ковры, подушки, одеяла, шали, халаты, перемешанные в страшном хаосе со всякого рода домашними принадлежностями, оружием, в котором попалась мне еще двуствольная английская винтовка с пустыми патронами, капсюлями, несколько гитар, все это так и бросалось в глаза при свете ламп по стенам. Во всем виднелись приготовления к бегству, и самые ценные вещи, по видимому, были уже отобраны.
Пока я оглядывался, таким образом и старался убедить себя что все это происходит со мною не но сне, возвратилась хозяйка с чайником, от которого шел пар, и поставила его предо мною на пол, тогда как другие женщины внесли хлеб, фрукты и всякие сласти.
Затем она знаком спросила меня не хочу ли я вымыть руки, и на мой утвердительный ответ повела меня на другой конец комнаты, где в полу было четырехугольное углубление, в роде таза, а сама взяла в руки красивой формы медный кувшин, без ручки и с тонким изогнутым носиком, полила мне на руки воды и дала полотенце, все с самым ласковым и услужливым видом.
Покончив с этим, она сняла с полок чашки, налила чаю сперва, мне, а потом всем остальным и себе самой, и принялась следить за мной, пока я его пил, с каким-то странным, испытующим любопытством.
Мне опять пришло в голову прежнее мое предположение, что у нее есть до меня какая-то просьба. Последствия показали, что я не ошибался. Из восьми окружавших меня женщин три были до того стары и уродливы что больше напоминали ведьм, нежели женщин.
Три были наделены лицами ничем незамечательными, одна была очень молода и очень красива, тогда как сама хозяйка и не была красавицей, но положительно была интереснее всех других, благодаря своему умственному превосходству и еще чему-то особенному, что резко выделяло ее фигуру от окружавших ее простых женщин. На ней была надета короткая зеленая шелковая куртка вся расшитая золотом.
Длинная, шелковая же, красная рубашка, застегнутая у подбородка одним изумрудом, распахивалась на груди и спускалась ниже колен; широкие шаровары и красные сапоги; тюрбана на ней не было, а волосы были уложены на голове тяжелыми блестящими косами; в уши были вдеты странной формы серьги, состоявшие из множества маленьких подвесок, а на руки надеты не разгибавшиеся, без застежек, браслеты очень оригинального образца, попадавшегося мне в первый раз.
Они были из серебра с золотым узором, около дюйма шириной и в четверть дюйма толщиной, формой напоминали бувку С, с пустым пространством около полу-дюйма между обоими концами; как я видел после, в это пространство втискивают руку у кисти боком.
Сама она теперь полусидела, полу стояла на коленях на полу против меня, не спуская с меня пристального взгляда своих больших черных глаз, что меня наконец начинало уже смущать, хотя и не мешало после моей прогулки выпить две чашки чаю и истребить значительное количество сластей. В голове же у меня тем временем неотступно вертелись вопросы: что будем мы делать потом? Как буду я с ними объясняться, не зная почти ни слова, из их языка?
Повелительница гарема вероятно думала о том же самом, судя по ее беспокойному испытующему взгляду, точно будто обдумывая какое-нибудь средство облегчить наши переговоры, тогда как остальные следили за нами в каком-то выжидательном положении, точно вот-вот должны мы вступить в интересную и дружескую беседу.
Чтобы завязать как-нибудь разговор, я стал спрашивать их имена: «Фатима?» спросил я наугад повелительницу гарема - первое татарское имя которое мог припомнить. Она поняла мой вопрос и, покачав отрицательно голой, указала на одну из старух, из чего я заключил, что Фатимой звали эту последнюю. Указывая затем на себя произнесла «Зулейка», и таким образом назвала мне всех по очереди.
Довольный таким успешным началом, я решился не упускать благоприятного случая и пуститься в общий разговор. «Урус ма якши?» спрашиваю я, то есть Русские добры?
- «Иок, иок», посыпалось со всех сторон, и все они неприязненно замотали руками.
Это меня несколько ошеломило, так как я, конечно, предполагал, что они во мне самом должны видеть Русского, а принимая во внимание, что я был их гостем, это было немного чересчур откровенно.
Чтобы выгородить себя из этой национальной неприязни «мин Урус иок», - «я не Русский», сказал я, на что они поспешно закивали головами, точно говоря «знаем, знаем». Это очень поразило меня, тем более что в эту минуту я решительно не знал чем себе это объяснить.
В последствии я впрочем имел возможность убедиться что весть о моем нерусском происхождении быстро разнеслась между Хивинцами и, как мне потом объясняли, они подозревали во мне агента высланного английским правительством, подобно Шекспиру в 1840 году, во время бедственной экспедиции Перовского.
Этим фактом объяснялся и весь прием, который мне сделан был этой ночью. Хан бежал, их же не допустили бежать их собственные слуги, и бедняжки теперь полагались на помощь иностранца. Я объяснил им, как умел, что Русских бояться нечего. Хотя разговор наш велся более знаками, однако визит мой все-таки продолжался более двух часов. Прощаясь с ними, я роздал им какие оказались у меня в карманах безделушки.
Они довели меня до двери у которой я постучался, но когда я объяснил что и отсюда не найду дороги, Зулейка проводила меня до маленького двора, в который я сперва попал из большой башни. Здесь я ее оставил и поднялся по каменной лестнице.
Будучи уже на верху, я обернулся на нее еще раз, она на прощанье послала мне воздушный поцелуй и исчезла в темном коридоре, я же благополучно добрался до двора занятого генералом Головачовым, растянулся на ковре подле одного из офицеров и тут же уснул мертвым сном.
Когда на другое утро послали в гарем пищу, его нашли пустым: все женщины бежали!

XII. Гарем при дневном свете.

Конечно, я не счел нужным на следующей день доносить о своих ночных похождениях генералу Кауфману, и он теперь, вероятно, услышит об них в первый раз. Я надеюсь что в виду совершенно особенных обстоятельств этого дела он извинит что я не сообщил ему о том раньше.
«Женщины бежали» были первые слова которые я услыхал просыпаясь на следующее утро. Капитан Рейсве, поставленный начальником над дворцом, узнал об этом бегстве только тогда когда послал в гарем приготовленный на завтрак женщинам пилав. Цепь русских солдат расставлена была кругом, у всех дверей были часовые; каким же образом, спрашивали все, умудрились женщины бежать?
Предположений было множество; конечно, и я не больше других был способен дать верный ответ на эту загадку. В рапорте представленном генералу Кауфману об этом деле говорилось что они спустились по водосточной трубе, предприятие с их стороны довольно рискованное, особенно в виду того что в Хиве и понятая не существует о таком предмете как водосточная труба.
В течение дня старый дядя хана, Сеид-Эмир-Уль-Умар, донес что женщины у него, а так как не было никакой необходимости беречь их под караулом, то генерал Кауфман и дозволил им там оставаться.
Теперь мы в числе нескольких человек отправились осматривать гарем. Тяжелыми воротами, о которых уже было упомянуто, входим мы в высокий и широкий корридор и после многочисленных поворотов выходим на большой гаремный двор.
Теперь, при дневном свете, он нимало не напоминает тот двор, что представился мне прошлою ночью при лунном освещении. Тогда он был картиной которая могла бы возникнуть в воображении при чтении Лалла-Рукк.
Теперь же пред нами открывался безобразный, грязный двор, обнесенный полуразрушенными глиняными стенами, от которых, после одного хорошего хивинского ливня, не осталось бы ничего кроме груды земли.
Входим в комнату, в которой меня так хорошо угощали прошедшею ночью. Почти все вещи находятся еще в том же порядка, в каком я их застал в первый раз. Мы проходим затем по другим комнатам. Они все очень похожи на первую, только в них меньше претензий.
Груды халатов, одеял, женской одежды, кухонная посуда, домашняя утварь, кружки, медные кувшины весьма изящной формы, гитары с медными струнами, две, три самопрялки - все это наваленное на полу в полнейшем беспорядке - вот картина которая везде представлялась нашим глазам.
При более внимательном розыске, мы нашли много женских туалетных принадлежностей и безделушек, хотя большую часть подобных вещей обитательницы гарема вероятно захватили с собой. Тут были маленькие зеркальца с полу стертою амальгамой; деревянные гребни весьма грубой отделки, маленькие склянки духов какого-то особенного проницательного запаха, вовсе не похожие на те что употребляются в Европе, и баночки хашиша.
Проходили мы и по кладовым, где все эти вещи были свалены в громадном количестве; в одной из кладовых было несколько маленьких железных ящиков с тяжелыми замками в которых, по видимому, хранились драгоценности женщин.
Ящики, однако, все были открыты и пусты. По всему было видно, что все ценное было по вывезено. Должно быть хан за несколько дней до падения своей столицы предвидел что события этого не миновать, и потому имел время перевезти и припрятать свои деньги и драгоценности.
Я только удивляюсь, что он еще оставил на месте столько ценных вещей. Так, например, нам попались две хорошие английские двуствольные охотничьи винтовки, несколько табакерок с музыкой, вероятно очень ценимых женщинами, один из этих инструментов даже играл арию из Belle Helene. 
Эту видимую оплошность хана, а также и то, что он оставил женщин в гареме на жертву победителю, я могу объяснить себе только тем предположением, что он решился, было, остаться но дворце, полагаясь на милость генерала Кауфмана, пока бомбардировка начатая отрядом генерала Веревкина не нагнала на него панический страх и не заставила его поспешно бежать, оставляя все на произвол судьбы.
Самыми ценными вещами, что нам попадались, за исключением кашмирских шалей, была великолепная коллекция старого китайского фарфора, в которой насчитали не менее тысячи вещей. Тут были чаши и чашки всех размеров, начиная маленькими чайными чашками и кончая большими чашами, вмещающими чуть ли не целый галлон воды.
Большею частью они были белые и синие, но некоторые были также прекрасных ярких цветов - красные, коричневые, зеленые. Все это без разбора было расставлено бок о бок с дешевою, но ярко-вызолоченною посудой русского изделия.
Жаль было смотреть как этот чудный фарфор - утешение и гордость гаремных женщин, накопленный заботами не одного поколения - был весь переворочен солдатами, которые способны были его перебить и растерять. Много из этих вещей, конечно, попало в руки офицеров, которые знали им цену, да и я должен сознаться, что перекупил несколько прекрасных вещей, найденных Ак-Маматовым, но большею частью все эти вещи были затеряны и разрознены.
Сделана была опись всем прочим вещам; затем захвачены были ковры, халаты, одеяла, одежда, все, что имело хоть какую-нибудь цену, чтобы продать в пользу солдат. Оставлена была только часть старых ковров, одеял, негодной одежды разбросанной в беспорядке во дворе, а затем двери были заперты, и мы вышли из опустошенного гарема.
Дня через два войска выступили из города; оставлен был всего небольшой отряд для охраны дворца и для поддержания порядка. Генерал Кауфман расположил свой лагерь в большом саду, версты за полторы от города.
Сад этот принадлежал летней резиденции хана. Занимает он около шести акров земли и окружен толстою глиняною стеной футов пятнадцати в вышину; он засажен абрикосовыми, персиковыми и сливовыми деревьями, но главную его красу составляют великолепные вязы и две прекрасные аллеи молодых тополей. Извивающиеся по всем направлениям маленькие каналы орошают почву, доставляют воду для поливки дерев и наполняют несколько маленьких бассейнов под вязами.
Летний дворец хана стоит в одном углу этого сада и гораздо комфортабельнее устроен чем городская его резиденция. Представьте себе большое прямоугольное здание ста ярдов в длину при пятидесяти в ширину, с зубчатыми стенами, как у феодальных замков. Чрез узкую дверь, прорубленную в стене, входите вы из сада в большой двор; посреди его растут четыре больше вяза, под которыми устроен маленький бассейн.
С правой стороны высокий портик, открытый к северу, за которым, как и всегда, находится темная, прохладная комната, очень удобная во время жаров. Над первым портиком устроен другой, а над вторым еще третий, в который вязы простирают свои длинные ветви.
За этими рядами портиков и комнат находится другой небольшой двор, также с маленьким бассейном и двумя большими вязами. Это двор гарема: с трех сторон его лепятся ряды маленьких комнат; а над четвертою, солнечною стороной, свешиваются густые, тяжелые ветви вязов, растущие у самой стены снаружи двора, представляя чудную тень и прохладу. Каждое жилое отделение состоит из одной комнаты внизу и двух наверху, с маленьким портиком или балконом выходящим во двор.
В решетках и деревянной отделке этих балконов видно было дело рук пленных Русских, которые преимущественно употреблялись на дворцовые и садовые работы. Великий Князь Николай Константинович расположился с одной стороны этого двора, а Князь Евгений Максимилианович с другой.
За дворцом в саду были два летние дома, осененные тенью вязов; в них-то поместился генерал фон-Кауфман и генерал Головачов, остальные же офицеры раскинули свои палатки где только находилось для них место под фруктовыми деревьями.
Мы с Чертковым решились поместиться в самом дворце, в портике второго этажа, при котором нашлись две очень темные, прохладные комнаты; сам же портик был осенен густою листвой вязов. Здесь раскинули мы свои ковры и войлоки, устроили себе постели из одеял, которые наши люди нашли в другом дворце, и расположились как дома. На этой квартире мы пользовались всеми выгодами открытого места и в то же время были защищены от солнца густою тенью вязов.
Стоило нам только подняться на верхний портик, футов на тридцать над землей, и пред нами открывался великолепный вид на город и окружающий оазис, за которым виднелись желтые пески пустыни.
Единственным недостатком этого великолепного помещения была лестница. Я не думаю даже чтобы в самые славные дни своего существования она могла с честью выдержать сравнение с лестницами Тюилерийского или Сент-Джемского дворцов. Она была просто на просто слеплена из грязной глины; а всем известно что каковы бы ни были другие качества этого прекрасного материала, он никак не отличается прочностью, в особенности для места которое вечно утаптывается множеством народа.
Ступеньки почти все были разрушены, а некоторые даже совсем сглажены, когда мы завладели комнатами, а через несколько дней от них не осталось почти и следов, и спуск из наших покоев представлял весьма трудную и рискованную задачу.
Что касается стола, то Ак-Маматов был нашим поваром, а цыплят, баранов, арбузов, дынь, абрикосов, винограда и персиков было полно. Каждое утро не только доставлялись нам горячие пшеничные лепешки со свежим молоком, но даже и лед.
Хивинцы заготовляют большой запас льда ежегодно и ценят его весьма высоко, судя по деньгам которые они за него требовали. Как читатель видит, житье нам в Хиве выпало вовсе не такое плохое, как бы можно было предполагать.
В первые дни генерал Кауфман не имел никаких известий о хане. Наконец, стало известно что он бежал в Имукчир, сопровождаемый своими верными Туркменами. Генерал Кауфман немедленно послал ему письмо с заявлением что если он вернется в Хиву и сдастся Русским, то ему будут оказываться все подобающие его положению почести; если же он откажется это исполнить, то на его место посадят ханом кого-нибудь другого.
Так как генерал Кауфман не имел в виду окончательного занятия страны, то желал возможно скорее восстановить в ней порядок и спокойствие. Ата-Джан, меньшой брат хана, который содержался в последнее время в заключении, считался кандидатом на престол, и уже заявил о своих притязаниях генералу Кауфману.
Если бы хан не послушался вразумлений, заключенных в письме, то без сомнения был бы низложен русским генералом.

XIII. Генерал фон-Кауфман и хан.

2-го (14-го) июня хан вернулся в Хиву и явился к победителю. Генерал фон-Кауфман принял его под вязами, пред своею палаткой. Здесь была платформа из кирпичей, устланная теперь коврами и уставленная стульями и столами. На этой-то платформе произошло первое свидание генерала Кауфмана с ханом.
Едва разнесся слух о приезде последнего, мы все собрались вокруг генерала Кауфмана, интересуясь видеть властелина о котором слышали так много. Теперь он довольно смиренно въехал в свой собственный сад, сопровождаемый свитой человек в двадцать; когда же подъехал к концу коротенькой аллеи из молодых тополей, ведущей к палатке генерала Кауфмана, то сошел со своего богато-убранного коня и подошел пешком, сняв свою высокую баранью шапку.
Он поднялся на маленькую платформу, сидя на которой ему вероятно часто приходилось самому видеть выражения почтительнейшей покорности своих подданных, и стал на колена пред генералом Кауфманом, сидевшим на своем походном стуле. Затем он отодвинулся немного дальше, не сходя однако с платформы, покрытой вероятно его собственным ковром, и остался на коленях.
Надо заметить что Хивинцы не сидят скрестив ноги как Турки, но усаживаются полустоя на коленях и в этой позе, которую я уже описывал говоря о Киргизах, они едят, разговаривают и совещаются. Итак в этом последнем случае коленопреклонение хана не было выражением унижения и покорности.
Хан человек лет тридцати, с довольно приятным выражением лица, когда оно не отуманивается страхом, как в настоящем случае; у него красивые большие глаза, слегка загнутый орлиный нос, редкая бородка и усы и крупный, чувственный рот.
По виду он мущина очень крепкий и могучий, ростом в целых шесть футов и три дюйма, плечи его широки пропорционально этой вышине, и на мой взгляд, весу в нем должно быть никак не меньше шести, даже семи пудов. Одет он был в длинный ярко-синий шелковый халат; на голове была высокая хивинская баранья шапка. Смиренно сидел он пред генералом Кауфманом, едва осмеливаясь поднять на него глаза.
Едва ли чувства хана были приятного свойства когда он очутился таким образом в конце-концов у ног туркестанского генерал-губернатора, славного ярым-падишаха. Два человека эти представляли любопытный контраст генерал Кауфман ростом был чуть ли не на половину меньше хана, и в улыбке скользившей по его лицу, когда он смотрел на сидящего у его ног русского исторического врага, сказывалась не малая доля самодовольства.
Мне казалось что трудно бы и подобрать более резкое олицетворение победы ума над грубою силой, усовершенствованного военного дела над первобытным способом ведения войны, чем оно являлось в этих двух мущинах.
Во времена рыцарства хан этот со своею могучею фигурой великана был бы чуть не полубогом; в рукопашном бою он обратил бы в бегство целый полк; весьма вероятно был бы настоящим «Coeur de Lion», а теперь самый последний солдат русской армии был, пожалуй, сильнее его.
- Так вот, хан, сказал генерал Кауфман, - вы видите что мы наконец и пришли вас навестить, как я вам обещал еще три года тому назад.
Xан. 
- Да; на то была воля Аллаха.
Генерал Кауфман. - Нет, хан, вы сами было причиной этому. Если бы вы послушались моего совета три года тому назад и исполнили бы тогда мои справедливые требования, то никогда не видали бы меня здесь. Другими словами, если бы вы делали, что я вам говорил, то никогда бы не было на то воли Аллаха.
Хан. 
- Удовольствие видеть ярым-падишаха так велико что я не мог бы желать какой-нибудь перемены. Генерал Кауфман (смеясь). - Могу уверить вас, хан, что в этом случае удовольствие взаимно. Но перейдем к делу. Что вы будете делать? Что думаете предпринять?
Хан. 
- Я предоставляю это решить вам, в вашей великой мудрости. Мне же остается пожелать одного - быть слугой великого Белого Царя.
Генерал Кауфман. - Очень хорошо. Если хотите, вы можете быть не слугой его, а другом. Это зависит от вас одних. Великий Белый Царь не желает свергать вас с престола. Он только хочет доказать что он достаточно могуществен чтобы можно было оказывать ему пренебрежение, и в этом, надеюсь, вы теперь достаточно убедились.
Великий Белый Царь слишком велик чтобы вам мстить. Показав вам свое могущество он готов теперь простить вас, и оставить по прежнему на престоле, при известных условиях, о которых мы с вами, хан, поговорим в другой раз.
Xан.
- Я знаю что делал очень дурно, не уступая справедливым требованиям Русских, но тогда я не понимал дела, и мне давали дурные советы; вперед я буду лучше знать что делать. Я благодарю великого Белого Царя и славного ярым-падишаха за их великую милость и снисхождение ко мне и всегда буду их другом.
Генерал Кауфман.
- Теперь вы можете возвратиться, хан, с свою столицу. Восстановите свое правление, судите свой народ и охраняйте порядок. Скажите своим подданным, чтоб они принимались за свои труды и занятия, и никто их не тронет; скажите им, что Русские не разбойники и не грабители, а честные люди; что они не тронут ни их жен, ни имуществ.
Затем произошел обмен вопросов о здоровье и взаимные пожелания всех благ в самых лестных выражениях; потом хан удалился. Он возвратился в столицу и приступил к своим обычным занятиям, но не жил больше но дворце, в котором и жить, собственно говоря, было уже нельзя, а проводил ночи у Сеид-Эмир-Уль-Умара.
За первым визитом хана последовало несколько других в течение последующих дней; в одно из этих посещений хан с своим братом присутствовал на смотру русских войск. Забавно и интересно было видеть с каким любопытством и удивлением следил он за движениями русской армии. Твердый, мерный шаг солдат и быстрый, дружный ответный возглас на приветствие главнокомандующего должны были казаться хану чем-то таинственным и демоническим.
н мне напомнил выражением своей фигуры полу испуганного ребенка, следящего с робким любопытством за развитием действия в какой-нибудь страшной святочной пантомиме. Таковы-то люди, думалось ему вероятно, что покоряют себе всю Центральную Азию.
Пред горстью которых полегли целые мусульманские рати в Самарканде как трава под косой; таково то могучее племя из которого двенадцати сотен оказалось достаточно чтобы взять приступом Ташкент, с его стотысячным населением, люди под дыханием которых самый исламизм исчезает с земной поверхности!
По распоряжению генерала Кауфмана был собран диван или совет для обсуждения средств и способов к уплате военной контрибуции, которую предполагал назначить русский главнокомандующий. Совет этот состоял из самого хана с тремя его министрами и из трех русских офицеров, в числе, которых был и полковник Иванов.
Задача этого совета заключалась не в одном обсуждении средств к уплате Русским военных расходов, но так же и в том чтобы своими советами руководить хана в делах общего управления страной. Все эти распоряжения возбудили сильный интерес хана, и он выказал много усердия в исполнении всех требуемых мер.
По правде говоря, он был так неопытен в государственных делах что они имели для него все обаяние новизны. До сих пор он предоставлял все управление государством своему министру, диван-беги Мат-Мураду, о котором придется еще говорить дальше. Теперь же он выказывал такую ребяческую поспешность при выполнении всех распоряжений генерала Кауфмана что подчас портил все дело.
Для примера я приведу один случай, раcсказанный мне самим русским главнокомандующим. Намереваясь освободить рабов, он написал хану письмо, сообщая ему о своем решении и прося его издать по этому поводу прокламации. Вторая половина письма заключала разные внушения и советы относительно лучших способов привести в исполнение эту меру.
Между прочим он убеждал хана снестись со всеми губернаторами провинций чтобы прокламация эта была прочитана во всем ханстве в один и тот же день, дабы лишить Узбеков возможности мучать Персиян напоследок.
Хан же, прочтя только первую часть письма, тут же, не дочитав до конца, написал требуемую прокламацию и дал приказ своим герольдам читать ее по всем улицам на следующий день, а сам поспешил к генералу Кауфману сообщить о своем распоряжении и показать как он спешит исполнять все его желания.
- Разве вы не читали последней части моего письма? спросил Кауфман.
- Нет, - отвечал хан, - я не знал что это необходимо.
- Да, конечно, сказал Кауфман, - у нас вторая половина письма нередко даже самая важная. В ней я советовал вам повременить еще немного изданием этой прокламации.
- Ну, этого я не знал, - возразил хан; - я сейчас вернусь к себе, дочту ваше письмо до конца и не прикажу обнародовать этой прокламации до того времени какое вы назначили.
Он, однако, скоро освоился с русским способом ведения дел, выказывал даже большую понятливость и много здравого смысла в управления. Весьма вероятно, что испытав однажды всю прелесть власти, он не так-то охотно вверит ее опять другому.
До сих пор, как кажется, Русским удалось собрать еще весьма мало сведений об устройстве администрации и о доходах ханского правительства, о средствах и населении страны. Одна из особенностей хивинской администрации состоит в том что за исключением мулл и небольшого числа людей составляющих полицию для присмотра за порядком и наказания виновных, почти никто из чиновников не получает определенной платы.
Все они, от высшего до самого незначительного чиновника, живут посторонними доходами захваченными в доверенной им части администрации: система эта конечно ведет к ужасному воровству и взяткам со стороны чиновников.
В финансовой части ханского управления оказалась страшнейшая путаница и невообразимый беспорядок. По исследованиям г. Куна, посвятившего много времени на ознакомление со всем что относилось к управлению ханством, весь государственный доход доходил до 90.000 тилль; но счеты были все до того запутаны что не было никакой возможности сделать верную смету действительно собранных налогов.
Также не было известно какая часть доходов приходилась на долю самого хана. Судя по его умеренному, простому образу жизни я думаю что он получал долю самую незначительную. При его обстановке было бы невозможно истратить и десятую часть всего государственного дохода; хотя у него было большое семейство и от трех до четырех сот рабов, но у него были также большие земли, приносившая ему вероятно хороший доход.
Роскошь, в нашем смысле этого слова, неизвестна хану. Единственною несколько дорогою прихотью его была конюшня, полная великолепных туркменских коней, да от времени до времени покупка новой жены. Постоянного войска он, кажется, не содержал.
Доход этот, каковы бы ни были его действительные размеры, набирался из разнородных налогов. Одною из первых статей дохода был «зякет», или пошлина с товаров, собираемый Мат-Мурадом. Насколько можно было понять из книг Мат-Мурада, налог собираемый с русских товаров, в 2 ½ процента, доходил до 11.000 малых тилль (каждая малая тилля = 1 р. 80 к.); зякет же с товаров привозимых из Бухары и других стран составлял 8.663 малых тилль.
Но только половина этой суммы поступала в казну. Клал ли Мат-Мурад другую половину денег просто себе в карман, или сам хан ему присуждал известную долю зякета в вознаграждение за труды и расходы по сбору - неизвестно. Однако, более чем вероятно что Мат-Мурад просто крал эти деньги у правительства.
Кроме того зякет еще собирался тем же Мат-Мурадом со внутренней торговли. Податью этою облагались все купцы, сообразно величине лавки и продаваемому в ней товару, от 1 кокана (20 коп.) до 1 тилли (1 р. 80 коп).
Затем следовала подать «салгутная», взимаемая с земли и домов. Собиралась она двумя министрами хана, мехтером и куш-беги. С Каракалпаков взималось по одному барану с сотни, по одной штуке с каждых 20-ти голов рогатого скота и по одному верблюду из каждых шести.
Киргизы, пригонявшие скот на базары, облагались пошлиной в размере от 3-х до 5-ти коканов с каждого верблюда и 2-х коканов с каждого десятка баранов. Кроме того существовал еще налог на урожай. Когда подходило время жатвы, нарочно для того назначаемые должностные лица выезжали в объезд по полям и оценивали на глаз количество предполагаемого урожая, в присутствии собственника земли.
Точно определить население ханства не оказалось никакой возможности; я думаю даже что нескоро и добьются этих сведений. Даже и в тех среднеазиятских городах, что давно находятся под властью Русских оказалось невозможным произвести верную перепись, благодаря подозрительности народа на этот счет.
Ничто неспособно так враждебно настроить их как перепись. Полагают однако что все население ханства доходило до 500.000 душ, не считая кизил-кумских Киргизов, на которых некоторым образом также простиралась ханская власть.
Дороги и каналы поддерживаются на счет правительства, и на этот предмет определяется часть налога получаемого с земли. Поземельный налог может также, вместо уплаты назначенной суммы денег, отрабатываться натурой.
Правила существующия в Хиве относительно земли, почти те же что и в прочих магометанских странах. Земля считается собственностью государства, или, вернее говоря, собственностью магометанского вероисповедания, и не дается никому в полную собственность. У правоверных, однако трудно отнять раз поступившую в их руки землю, пока они вносят за нее налоги и возделывают ее.
Если же земля остается целых три года невозделанною, то ее может потребовать себе каждый прохожий, и его права на нее тогда считаются настолько же основательными, как и права прежнего владельца.
Однако же, если прежний владелец явится в непродолжительном времени, предлагая уплатить деньгами за подрастающие урожай и сделанные улучшения, то новый владелец обязан возвратить ее прежнему хозяину.
Приобрести необработанный участок земли в Центральной Азии весьма легко, так как в ее возделывании предполагается главный источник богатства страны: стоит только засадить невозделанную землю несколькими деревьями и снабдить ее орошением.

XIV. Свидание с ханом.

Найдя что сад в котором стояли войска слишком неудобен для астрономических наблюдений, поручик Сыроватский, астроном экспедиции, просил позволить ему занять одну из комнат ханского городского дворца.
Получив разрешение на такое перемещение, он отправлялся во дворец два раза в день и там же ночевал. Хан выражал такое любопытство относительно инструментов что Сыроватский обещал ему объяснить их. В назначенный ханом день Сыроватский предложил мне сопровождать его.
Представив сначала подарок, состоявший из ковра и револьвера, поручик Сыроватский переправил свои инструменты в один из внутренних дворцовых дворов. Здесь застали мы хана, сидевшего на платформе, о которой я уже раз говорил. Подмостки эти не были устланы ковром. Я полагаю что у хана осталось весьма мало ковров и он находил некоторое злобное удовольствие выставлять свою бедность на показ Русским.
Когда мы поднялись по ступенькам, он дал нам знак садиться и предложил нам арбуза, хлеба и чаю. Затем он выразил желание видеть инструменты. Сперва ему показан был большой телескоп, но так как мы со всех сторон были окружены стенами, то можно было наблюдать только солнце.
Вставили темное стекло и окуляр достаточной силы чтобы видеть пятна на солнце. Хан смотрел в телескоп, а поручик Сыроватский объяснял ему видимые в телескоп явления; но это повидимому не интересовало хана, вероятно ему было бы гораздо приятнее если бы стекло было направлено на земные предметы. Затем Сыроватский пытался объяснить ему употребление квадранта и ртутного горизонта; объяснение это повергло хана в бездну смущения, хотя он, повидимому, и старался понять что ему толкуют.
Хан несравненно более заинтересовался, когда Сыроватский стал ему объяснять что хотя бы его, Сыроватского, привели с завязанными глазами в любой город на свете, он всегда будет в состоянии при помощи квадранта определить в каком он находится городе, если только ему дадут посмотреть на солнце из такого же маленького двора. «Я могу тогда верно сказать вам что я в Хиве, а не в Бухаре, или в Бухаре, а не в Самарканде».
Хан широко раскрыл глаза от удивления, и с этой поры, как кажется, считал астронома чем-то в роде колдуна. В то же время он верно в душе проклинал Сыроватского как неверного пса, что он своими бесовскими чарами указал Русским дорогу в Хиву, считавшуюся недосягаемою. Он очень заинтересовался также и барометром. Когда Сыроватский стал показывать ему свои большие и маленькие хронометры, хан вынул свои золотые часы, подарок лорда Нордбрука, и стал сверять время.
Хотя был уже полдень, ханские часы показывали всего шесть часов утра. Осмотрев его часы, Сыроватский сказал ему что они очень хороши. Когда инструменты были осмотрены, хан стал выказывать значительное любопытство касательно меня. Не один раз случалось мне замечать его испытующей, пристальный взгляд, обращенный на меня, так что я вовсе не был удивлен когда он потом заявил желание иметь вторичное со мною свидание.
Он начал разговор вопросом из какой я страны приехал.
- Из Америки, - отвечал я.
- Так, стало-быть, вы не Англичанин? - спросил он с видимым удивлением. Вопрос этот подтвердил мои предположения, что он принимал меня за английского агента.
- Нет, - возразил я; - страна моя гораздо дальше.
- А как далеко?
- За большим морем, 400 дней пути, верблюжьим ходом. Пораженный, он осведомился, как же я переехал такое большое море.
Тогда я спросил его, не видал ли он русский пароход на нижнем течении Аму-Дарьи. Он отвечал что сам его не видал, но много о нем слышал. Я сообщил ему что такой-то пароход может переехать то море в десять дней, подвигаясь вперед ровно в сорок раз быстрее верблюда.
Затем я ему заявил что мои земляки изобрели эти пароходы, а также и ту быструю систему сообщения посредством которой можно бы переслать известие из Хивы в Бухару в какие-нибудь пять минут. Это заявление, однако, показалось хану совершенно невероятным; я даже думаю что он счел меня тут великим лгуном.
Телеграф был доведен до Ташкента уже после падения Хивы и весьма мало Азиятцев имеют понятие об этом изобретении. Я сказал также что Американцы изобрели винтовки употребляемые Русскими - заявление весьма не любезное с моей стороны, в виду того как пришлось пострадать бедному хану от действия этих самых орудий.
Это сообщение однако возбудило в нем большой интерес. Он стал меня спрашивать, много ли выделывается в Америке винтовок? Что они стоят? Трудно ли их достать? Когда я ответил на все эти вопросы, он стал расспрашивать меня о Франгистане (Франции) и Англии.
Я начертил приблизительную карту на клочке бумаги, объясняя ему относительное положение Франции, Германии, Англии, России и Индии, и он внимательно в нее всматривался. Я сказал ему что у Франции была с Германией война, что Франгистан был побит и принужден выплатить большую сумму денег. Это очень его тронуло, он немедленно уловил сходство положения этой страны со своим собственным.
Он полюбопытствовал узнать, всегда ли таким же образом ведется война на Западе. Я уверил его что всегда и что там не убивают пленных, не мучают их и не продают в рабство; не выжигают и не грабят неприятельской страны, а существуют тем более действительные средства для достижения того же результата.
Когда я сказал ему что во Франции насчитывается 40.000.000 народонаселения, и почти столько же в Германии, и что каждая из этих стран выставила на поле битвы армии в 1.000.000 человек, он был поражен до последней степени.
Для него, конечно, было не малым утешением узнать что и такая большая страна как Франгистан может подвергнуться такому же унижению, как и он. Тут он меня спросил, велика ли страна Русских. Я отвечал ему что Россия больше Франции, Англии, Германии и Индии сложенных вместе, и что население ее вдвое многочисленнее населения Англии или Франции.
Больше всего поразило его из раcказов об Америке то что тамошний хан царствует всего четыре года, и что затем избирается другой хан на место прежнего.
- Да как же хан допускает выбрать другого на свое место? - спрашивал он в удивлении.
- Таков закон; еслиб он не захотел подчиниться закону, народ бы его к тому принудил. — Тут я прибавил что даже и я, по возвращении своем домой, могу быть выбран ханом.
Он, однако, взглянул на меня с весьма недоверчивым, видом, вероятно думая что уж этому-то последнему никогда не бывать. Он спросил меня затем, в дружбе ли находятся Англичане с Русскими. 
отвечал утвердительно; сообщил хану о только что объявленной помолвке Дочери Великого Белого Царя с сыном Английской королевы, уверяя его что и теперь Лев Англии и Медведь России лежат рядом в таком добром согласии будто два ягненка.
Наружность хана довольно привлекательна. Выражение его лица приятное и веселое, и во взгляде нет ничего жестокого и кровожадного. Я нашел его даже весьма вежливым и ласковым. В то же время в осанке его проглядывало что-то царственное - вид спокойного самообладания человека привыкшего повелевать. Вообще мне кажется что он расположен к кроткому образу действий. Пленные Русские отзывались о нем очень хорошо.
Проходя мимо них во время работ, хан не редко останавливался и вступал с ними в дружелюбный разговор. Конечно, в настоящую кампанию он выказал себя со стороны весьма, невыгодной, оказался неблагодарными и трусливым в высшей степени. Он нигде лично не предводительствовал своими войсками, бежал при первом появлении Русских, и наконец, как увидит читатель, выказал потом самую черную неблагодарность относительно Туркмен.
В течение всего моего свидания с ханом, один из состоящих при нем слуг через каждые пять минут вносил ему трубку. Хан затягивался и отдавал трубку назад; затем ее набивали вновь и опять подносили ему. Я потом узнал, что он целый день продолжает так курить. Во время пребывания Русских в Хиве он проводил день свой следующим образом. Утром приезжал в русский лагерь и присутствовал в совете или диване, под председательством полковника Иванова.
Здесь проводил он час-другой в обсуждении государственных дел. Отсюда возвращался в свой дворец, завтракал, а затем часа два судил народ. Он выслушивал всевозможные жалобы, начиная с самых серьезных раздоров касавшихся имуществ, и кончая самыми пустыми ссорами мужей с женами.
После полудня, напившись чая, он отправлялся отдыхать в гарем. Вечером же опять выезжал верхом, заезжал к генералу Кауфману или просто прогуливался по стране, сопровождаемый тремя, четырьмя, а иногда и двадцатью из своих приближенных. Он всегда старался отвечать на поклоны встречных людей; никогда я не видал, чтоб он пропустил чей-нибудь поклон - был ли то Русский или самый последний из его подданных - не поклонившись в свою очередь.
Говорили что у Хана всего четыре жены; но кроме того у него еще около сотни рабынь всех племен, попадавших в его владения. О точном числе их я однако не мог справиться, так как в Центральной Азии считается крайне неприличным упомянуть человеку хотя бы одним словом о его жене или женах.
Образ жизни женщин здесь очень прост и воздержен. У них не существует соперничества относительно одежды; и даже женщины цивилизованного мира могли бы брать с них пример но многих отношениях.
ольшую часть своего времени проводят они п домам, выделывая одежду, ковры, постели для всего семейства и присматривая за хозяйством. В Хиве было несколько государственных сановников: Мат-Мурад, Мат-Ниаз, Якуб-Бей и дядя хана, Сеид-Эмир-Уль-Умар. Мат-Мурат Авганец, раб прежнего хана, вкравшийся в его доверие. Он также сумел заслужить расположение молодого хана, и этот последний, по вступлении своем на престол, сделал его своим главным советником.
Мат-Мурад сильно ненавидел Русских, и по его именно наущению хан отказывался выполнить их требования. Он предводительствовал хивинским войском под Шейх-арыком, и затем сопровождал хана в его бегстве. Генерал Кауфман спрашивал Мат-Ниаза, способный ли человек его товарищ Мат-Мурад.
«Он хитер, но не умен», было ответом. Когда хан сдался Русским, Мат-Мурада захватили и никогда более не допускали видаться с его властелином. Потом его отправили в Казалу, где он, как кажется, до сих пор содержится в заключении.
Мат-Ниаз, также как и Сеид-Эмир, оба принадлежат к партии мира. Первый из них маленький, безобразный человек, с круглыми глазами, редкою бородкой и вздернутым носом. К Русским он был, повидимому, расположен очень дружелюбно, и он-то доставил генералу Кауфману самые верные сведения относительно ханства. Лет ему было около сорока пяти. Якуб-Бей старик, лет шестидесяти.
Это еще бодрый, крепко сложенный человек, с пасмурным выражением лица, украшенного коротким толстым носом и весьма напоминающий бульдога; он крив на один глаз. В некоторых чертах его было сходство с Туркменами, да может быть и в жилах его текла туркменская кровь. Сеид-Эмир-Уль-Умара я уже описывал прежде.
У хана было два брата; одного он очень любил, другого же решительно ненавидел. Этот последний имел виды на престол, как я уже говорил прежде, он даже заявил свои притязания генералу Кауфману, во время бегства хана, когда престол был никем не занят.
От русских офицеров я слышал что по раcсказам некоторых купцов из Куня-Ургенча, хан ежегодно закупал большое количество вина, привозимого из России, и нередко напивался пьян. Но так как во дворце не найдено было ни одной бутылки, да и самый расcказ весьма неправдоподобен, то почти нечего и сомневаться что это было чистейшею выдумкой.

XV. Город Хива в 1873 году.

Наружный вид Хивы с некоторых пунктов очень оригинален. Высокие зубчатые стены с башнями; крытые ворота с тяжелыми башнями по бокам; возвышающиеся из-за городских стен куполы мечетей и минаретов; если видеть все это на фоне западного небосклона при освещении заходящего солнца, то картина представляется очень живописная; но приятное впечатление произведенное наружным видом вполне забывается при входе в самый город.
Во всем городе найдется не более трех-четырех строений представляющих хотя бы какой-нибудь намек на архитектуру; все остальное слеплено из глины и представляет самый жалкий вид. В Хиве находятся две большие стены: одна снаружи, другая внутри города. Внутренняя стена, с частью города которую она оцепляет, образует цитадель в одну милю длины и четверть мили ширины. За этой стеной находится ханский дворец, большая башня, несколько медресе и большая часть публичных зданий.
Стена защищена тремя-четырьмя башнями. Сооружение ее относится к гораздо более древнему периоду, чем постройка стены наружной; в сущности никто не в состоянии определить времени ее сооружения. Весьма вероятно что прежде за этой стеной заключался и весь город Хива. Наружная же стена была построена всего в 1842 году, когда хан того времени, Аллах-Кули, вел войну с Бухарой; он построил стену как дополнительную защиту своей столицы.
Диаметр этой наружной стены далеко не везде одинаков, так как форма окруженного ею пространства несколько напоминает раковину устрицы, с удлиненным узким концом, срезанным под прямым углом. Диаметр по длиннейшему направлению доходит до полуторы мили, а по кратчайшему составляет одну милю. Средняя вышина стены достигает двадцати пяти футов, но во многих местах она выше.
У основания она двадцати пяти футов толщины, но при вершине не шире трех и даже двух футов. Город окружен еще рвом от двадцати до двадцати пяти футов шириной. Ров этот я местами видал до краев наполненным водой, не хуже любого канала, тогда как в других местах он совсем пересох. Мне уже случилось упомянуть о двух воротах, которые ведут в город. Кроме ворот Хазар-Аспа и Хазаватских существует еще пять других входов в город.
Пространство заключающееся между наружною и внутреннею стенами в одном месте почти сплошь покрыто гробницами. Это уже не первый случай что мне приходилось замечать странный обычай туземцев устраивать могилы рядом с жилищами живых людей.
То же самое находил я и прежде того на Хала-Ате, в Хазар-Аспе - наконец, во всем ханстве. В другом месте весь промежуток между двумя стенами был засажен садами. И эта часть города, западная, самая приятная для жилья. Здесь множество вязов, фруктовых деревьев и маленьких каналов, так что по свежести воздуха этот квартал напоминает хорошенькое предместье, или же маленький голландский городок, где каждая улица имеет свой канал.
Вода доставляется сюда преимущественно из двух каналов: Чингери, с северной, и Ингрик, с юго-западной стороны города. Внутри всех почти дворов при домах устроен маленький бассейн для домашнего обихода, наполняемый водой из каналов.
По безобразной наружности хивинских глиняных домов, не следует заключать, что они представляют такое же печальное, некомфортабельное устройство и внутри. Совсем напротив: они очень хорошо приспособлены к местности и климату; хотя они и не соответствуют нашим понятиям о роскоши, но за то в своих прохладных, темных комнатах доставляют приятное убежище от палящего зноя; часто они и убраны с комфортом, заставляющим вполне забывать об их жалом наружном виде.
Расположение хивинского жилища следующее. Большой двор в который ведет или маленькая, узкая дверь или же ворота достаточной ширины для проезда телеги. Вокруг двора расположены жилые комнаты, которые все имеют двери выходящие во двор, но между собою не имеют никакого сообщения. На южной стороне устроен высокий портик, открытый с севера; крыша его возвышается от 8 до 10 футов над окружающею стеной и служит к тому чтобы захватывать ветер, и спускать его во двор, внизу.
Таким образом, почти всегда искусственно поддерживается ток воздуха; каковы бы ни были невыгоды этого расположения для зимнего времени, но летом оно бесспорно доставляет большое удобство и полезно для здоровья.
Внутреннее убранство комнат такое же как и в ханском гареме, который я описывал, но нет, конечно, такого изобилия вещей. Излишним, я думаю, будет и говорить, что здесь неизвестны ни стулья, ни столы, а заменяются оные коврами, войлоками, подушками и одеялами самых ярких цветов и блестящих материй.
Оконные стекла также вещь здесь неизвестная, да летом и я не видел тут в них необходимости, так как свет неразлучен с жарой, а полумрак царствующий в этих покоях даже и днем, гораздо комфортабельнее и приятнее яркого дневного света.
Так как в городе не существует почти и намека на архитектуру, - нет окон, мало дверей даже и на главных улицах, - то прогулка по Хиве представляет столько же разнообразия и удовольствия как всякая прогулка между двумя стенами от 10-ти до 20-ти футов вышины в любом другом месте.
Улицы шириною от десяти до двадцати футов, конечно очень пыльные в это время года; проезжая по ним вы только и видите с обеих сторон грязные голые стены, изредка перерезанные поперечными улицами, ничто кроме того не нарушает это глиняное однообразие. Разве иногда за дверью, полуоткрытой в темное пространство, мелькнет одна, другая женщина, спеша спрятаться от любопытных, взоров ненавистного «Уруса».
Временами случается подъезжать к группам маленьких девочек лет пяти-шести, да и те, уже наученные избегать мужского взгляда, рассыпаются по сторонам и прячутся как молодые куропатки, или же встречается женщина вся укутанная безобразным вуалем из конского волоса, и она прижимается на ходу к противоположной стороне улицы, будто одного вашего взгляда достаточно чтобы повредить ей, или же она просто н   просто оборачивается к вам спиной, выжидая пока вы проедете.
Мальчики однако вовсе не пугливы, шаловливы и любопытны как мальчишки всего света и всегда готовы подержать вашу лошадь или оказать вам какую-нибудь другую маленькую услугу. В Хиве насчитывается семнадцать мечетей и двадцать два медресе. Медресе имеет некоторое сходство с католическим монастырем; это место в котором, по убеждению народной массы, муллы или духовные лица ведут праведную жизнь и приобретают научные религиозные сведения.
Я посетил однажды несколько таких медресе вместе с бароном Каульбарсом. Вначале, мы отправились к хану и застали его в совете или диване, заседающем в кибитке в одном из садов. Он поспешил снабдить нас проводником и, казалось, польщен был интересом который мы выказывали относительно медресе.
Самое великолепное и в то же время самое священное здание в Хиве - это мечеть Полван-Ата. Расположена она очень уютно в глубине маленького сада и весьма красива благодаря высокому куполу. Выстроена из обожженого кирпича. Купол имеет около шестидесяти футов вышины, покрыт такими же изразцами как и большая городская башня, о которой я уже говорил, только ярко-зеленого цвета, и заканчивается позолоченым шаром.
Общий вид несколько напоминает русскую церковь. Построена эта мечеть Магомед-Рахим-ханом в 1811 году и в ней помещается гробница Палвана, почитаемого святым патроном Хивы. Внутренней вид купола очень красив. Он весь выложен изразцами украшенным тонким голубым узором в перемежку с изречениями из Корана. Изразцы так плотно пригнаны один к другому что швов между ними вовсе не видно, и общий вид купола представляет как бы опрокинутую и вывернутую вазу прекрасного китайского фарфора.
Вследствие некоторых особенностей постройки, купол этот отличается особенными акустическими свойствами, которым Хивинцы приписывают сверх естественное происхождение. Молитвы читаемые громким голосом и многими людьми зараз, повторяются эхом довольно внятно; этого, конечно, более чем достаточно для убеждения простых умов Хивинцев что Аллах слышит их молитвы.
Ввутри помещаются гробницы предшественников хана. Они расположены в стенной нише и обнесены медною решеткой. В этой части мечети похоронены три хана: Мухамед-Рахим, Абул-Гази и Шир-Гази. Понятно что место где покоился Шир-Гази возбуждало не малый интерес Руских надо вспомнить что это был хан который так предательски умертвил князя Бековича-Черкасского и перебил почти всех людей его экспедиции.
В стороне от этого главного отделения мечети находятся две небольшие комнаты. В одной помещается гробница хана Аллах-Кули, умершего в 1843 году и построившего внешнюю городскую стену; в другой гробница самого святого Полвана. Квадратная комната эта очень мала и низка; и почти темна, так как освещается всего одним маленьким окном. Стены и гробница выложены серыми изразцами.
Гробница помещается посреди пола; она семи футов в длину, четырех в ширину и трех в вышину; изразцы ее покрывающие так плотно соединены между собою что всю ее можно принять за цельный кусок серого мрамора.
За мечетью находится глиняное строение, заключающее в себе множество комнат, занятых слепыми. Мы осмотрели несколько из этих комнат. Это были простые кельи, иногда всего шести футов длины при четырех ширины, и все убранство такой комнаты состояло из небольшого количества кухонной посуды, овчины, разостланной на полу с двумя одеялами для постели и каменного кувшина для воды.
Как ни мала была комната, в углу всегда находили мы миниатюрную печку, в которой предоставлялось самому слепому варить себе пищу и чай. Было что-то трогательное в заботливой чистоте в которой все содержалось; опрятность и порядок царствующее в расположении их вещей возбуждали невольную симпатию, выказывая в этих отшельниках те же особенности которыми отличаются слепцы наших рас.
Здесь жило от пятнадцати до двадцати слепых. Они нам сказали что им ежедневно выдается чай, рис и хлеб, мясо раза два, три в неделю, да кроме того, при всяком выходе своем на базар, они получают от прохожих маленькие подарки, заключающееся в кусках сахара и фруктах. Учреждение это поддерживается частью вкладом основателя его святого Полвана, частью же настоящим ханом.
Уже из того что подобное заведение существует в Хиве, видно что народ здесь вовсе не такой варварский, как полагают.  Затем поднялись мы по узкой изогнутой лестнице в верхний этаж, то-есть на площадку идущую кругом главного купола, по которой были в беспорядке разбросаны маленькие кельи или комнатки, где жили муллы. Эти комнатка расположены отделениями, состоящими из двух, трех каморок, не больше тех где живут слепые; все они помещаются на южной стороне.
Эти темные маленкие кельи, хотя и расположенные на солнечной стороне, вовсе не были некомфортабельны, когда притворялась входная дверь; и мы охотно уселись в одной из них на полу, пока мулла готовил для нас чай и пилав.
Отсюда пошли мы в медресе, построенное настоящими ханом на площади пред дворцом. Медресе это принадлежит к новейшим постройкам, сооружено из прекрасно обожженных кирпичей и выказывает большие претензии на архитектурное изящество. Выстроено оно по плану одного персидского караван-сарая; рисунок этот вероятно доставлен теми же рабами-Персиянами которые работали над его постройкой.
Здание это около ста футов в квадрате, состоит из двух этажей и представляет очень красивый фасад с возвышенным порталом около пятидесяти футов вышины, который по окончания работ весь будет украшен белыми и синими изразцами о которых я уже так часто упоминал.
Внутри находится большой, хорошо вымощенный двор, с которого идут входы во все комнаты. Комнаты расположены двумя этажами вокруг двора. Каждый мулла имеет две комнаты: одну для кухни, так как муллы все сами готовят себе пищу, а другую для ученых занятий. Большая из этих двух комнат, футов шести шириною при восьми длины, снабжена печкой с трубой и другими принадлежностями кухни, но в таких миниатюрных размерах что они кажутся детскими игрушками.
Комнаты эти освещаются одним маленьким отверстием над входною дверью; конечно при этом они очень темны и вовсе не приспособлены к ученым занятиям. Верхний этаж состоит из целого ряда маленьких келий, выходящих на длинный балкон, огибающей весь фасад.
Из них открывается прекрасный вид на площадь и ханский дворец. Это медресе, по хивинским требованиям, представляет достаточное помещение для ста человек, но до сих пор они почти что совсем не занято.
Удивительно как вздумал хан выстроить медресе вместо нового дворца когда его настоящий дворец далеко не может сравниться с этим медресе по вкусу, прочности и удобствам постройки. У самого ханского дворца находится медресе построенное Мухамед-Эмир-ханом в 1844 году. Это главное городское медресе, и состоит из четырехугольного строения, окружающего большой вымощенный двор.
Построено оно по такому же плану как и описанное выше; в нем содержатся триста учеников, обучаемых четырьмя учителями. Каждому ученику выдается в год пятнадцать четвериков пшеницы, пятнадцать четвериков джугары и от 20 до 26 рублей деньгами.
У угла этого медрессе стоит большая башня, предмет наиболее бросающийся в глаза во всей Хиве. Только четыре или пять хивинских медресе выстроены из кирпича, остальные слеплены из глины и почти не отличаются от окружающих домов.
Муллы совершенно непохожи на обыкновенных людей. Бродят они по городу худые и изнуренные, с длинными бородами и впалыми глазами; лица их, тупые и бессмысленные, оживляются только по временам вспышками возбужденного фанатизма.
Долгие годы пребывания в тесных и темных кельях, учение наизусть Корана, без малейшего понимания, вечные усилия над одною и тою же задачей, отчуждающей их от всякого живого человеческого интереса, доводят их до этого полу идиотского состояния. Вот резкий пример их невежества и тупости, который однако также служит доказательством их способности к умственному труду.
Мне раcсказывал генерал Кауфман, что раз, в бытность свою в Самарканде, он услыхал об одном: молодом мулле, славившемся своею набожностью и знанием Корана. Когда генерал Кауфман выразил желание с ним познакомиться, мулла явился к нему. Оказалось, что он знал весь Коран наизусть по-арабски, мог начать с любого места и без ошибки продолжать свое чтение наизусть до конца книги.
Когда же муллу этого попросили перевести главу из Корана, он выразил полнейшее удивление при такой необыкновенной на его взгляд просьбе, и заявил что он ни слова по-арабски не понимает. А между тем этот бедняга лучшие годы своей жизни убил над этим занятием достойным попугая. Удивительно ли что после целых годов проведенных в этом бестолковом долблении наизусть, люди эти не только кажутся, но становятся действительно полнейшими идиотами.
Но не говоря уже об образе их жизни, одних головных уборов их достаточно чтобы затормозить какую угодно головную работу, лишить их последнего проблеска разума, уцелевшего после их сурового религиозного воспитания.
Убор этот состоит из высокой бараньей шапки, фунтов в семь-восемь весу, у краев обмотанной в виде чалмы тридцатью или сорока аршинами белой кисеи. Носится эта шапка в самую жаркую пору лета, и надо видеть несчастных мулл, бродящих с этими чудовищными башнями на голове под жгучими лучами палящего солнца чтобы понять до какой жестокости к себе может дойти человек! Не легко понять что заставляет их носить эту баранью шапку летом, когда Коран требует ношения одной чалмы.
Духовенство это имеет самое пагубное влияние на народную массу. Оно поддерживает в ней дух нетерпимости, изуверства и суеверия, препятствует всякому прогрессу, поощряет порок и невежество, ограничивая всякое знание одним долблением Корана.
Я даже думаю что именно отсутствию мулл у Киргизов надо приписать их честность, терпимость и доброту, не встречаемый в городском населении.

XVI. Базар.

Раз выхожу я в полдень из своей квартиры в Хиве с целью осмотреть базар. На улицах жарко и пыльно; солнце печет немилосердно; серые глиняные стены до того раскаляются под солнечными лучами что от них так и пышет жаром, и прогулку по такой улице можно сравнить разве с прогулкой внутри раскаленной печи.
Приятно вступить из этого пекла в прохладную тень базара. При входе вас охватывает смешанный запах пряностей и других веществ; в ушах звенит от шума и гула толпы людей и животных, и вы видите пред собой пеструю массу людей, лошадей, верблюдов, ослов и возов.
Базар просто на просто состоит из крытой улицы, в которой все устроено на первобытный лад. Крыша образуется бревнами перекинутыми с одной стены на другую поверх узкой улицы; на бревнах плотно уложены небольшие куски дерева и все это засыпано землею.
Сооружение это, однако, вполне отвечает своему назначению, прекрасно защищает от яркого света и жары. С наслаждением вдыхаете вы прохладный, сырой, пропитанный запахом пряностей воздух и видите пред собой груды свежих, спелых фруктов, наваленных в бесчисленном количестве. Тут найдете вы абрикосы, персики, сливы, виноград, арбузы, дыни всевозможных сортов, и неподдающийся никакому описанию ряд товаров, встречаемых в одной Центральной Азии.
Лавок, в собственном смысле, тут нет, а просто устроена вдоль одной стороны возвышенная платформа, на которой восседают люди среди груды товаров, и между их владениями не видать никакой пограничной черты.
С другой стороны улицы помещаются цирюльники, мясники, починщики старой обуви и мелочные торговцы. С трудом пробиваетесь вы с лошадью чрез эту толпу на протяжении около двадцати сажен и встречаете другую крытую улицу, пересекающую эту поперек. Взяв влево, проезжаете вы тяжелыми, сводчатыми кирпичными воротами - и вот вы на самом базаре, известном под названием «Тим».
На этом базаре производится главная мелочная торговля города; помещается он под двойным сводом, образующим проход сажен в 50 длины и 20 ширины. Построен этот проход из кирпича сложенного целым рядом арок; крыша отстоит сажен на двадцать от земли; и каждая арка оканчивается чем-то в роде купола с пробитым в нем подобием трубы, служащим для освещения и вентиляции места.
Посреди находится купол выше всех остальных и не лишенный некоторых архитектурных претензий. Лавки состоят из простых балаганов или стойл футов восьми и даже шести в квадрате, открытых с одной стороны для выставки не сообразнейшей смеси всевозможных товаров. В одном таком стойле увидите вы чай, сахар, шелковые и бумажные материи, халаты, сапоги, табак, словом, все что только можно найти в Центральной Азии.
Вы садитесь напротив этих балаганов и наедаетесь как только можете холодными, сочными арбузами, сладкими румяными персиками и виноградом, живо напоминающим собою хорошее вино. Если же вы нуждаетесь в более существенном подкреплении, в одно мгновение явится пред вами пилав с горячими пшеничными лепешками; вы можете спокойно восседать среди этой волнующейся толпы и наслаждаться едой.
Кстати заметить что чай здесь употребляется зеленый, единственный привозный предмет составляющий монополию Англичан. Никто вам также не помешает растянуться на ковре в каком-нибудь углу и целые часы наблюдать с постоянным интересом за вечно меняющимися группами и проходящим мимо вас рядом странных, диких лиц. В этой пестрой толпе найдутся представители всех средне-азиятских народностей.
Вот Узбек в длинном халате, высокой черной бараньей шапке, с задумчивым видом и степенною осанкой, свойственными всему его племени. Потомок покорителей страны, он принадлежит к хивинской земельной аристократии, стоящей в таком же положении относительно остальных Хивинцев, как потомки франко-норманнской расы к массе английского народа.
Узбек высок, хорошо сложен, с прямым носом, правильными чертами лица, густою бородой и задумчивым видом; его легко бы принять и за Европейца, если-бы не выдавали его настоящее происхождение смуглый цвет лица, худощавая жилистая фигура и какое-то жесткое выражение, присущее всем обитателям Востока, к какому бы племени и стране они ни принадлежали. Теперь бедному Узбеку конечно есть над чем призадуматься: прошли красные дни господства его племени над Хивой, едва ли даже Мухамед-Рахим-Богадур-хан не будет последним Узбеком владычествующим в стране.
Вот Киргиз, восседающий на своем верблюде; его широкоскулое, плоское, глуповатое, но тем не менее добродушное лицо выражает самую комичную застенчивость. Насмешки сыпятся на беднягу со всех сторон из толпы раздвигаемой его верблюдом.
Он служит предметом множества замечаний, как видно не совсем лестного свойства. Высоко образованные и утонченные городские обыватели относятся с немалою долей презрения к этим простым номадам, живущим вдали от столицы, центра просвещения и удовольствий. Киргиз этот вероятно ехал верст за пятьдесят или шестьдесят затем чтобы продать пару овец да купить немного чаю, сахару, а может быть новый халат для себя, и горсть-другую бисера для жены и дочери.
Вот этот человек в белой чалме и ярко цветном, блестящем на солнце халате - бухарский купец, приехавший в этот провинциальный на его взгляд город с целью надуть своих собратий, хивинских торговцев, а может быть и закупить одного, другого раба, если подойдет удобный случай.
Последнему его расчету, однако, уже не суждено осуществиться. Затем взгляд ваш останавливается на человеке со смуглым, почти черным лицом, с толстыми губами, тяжелыми нависшими бровями, коротким вздернутым носом и свирепыми глазами. Он восседает с видом самодовольной независимости, чуть ли даже не дерзости, на своем высоком красивом коне, погоняя его и ни мало, по-видимому, не заботясь о том что легко может и раздавить кого-нибудь в этой толпе.
На этого не сыплется ни насмешек, ни острот, хотя он заслуживает народную неприязнь гораздо более скромного Киргиза. Причина этого уважения не маловажна. Человек этот за ответом в карман не полезет, а если что ему придется не по вкусу, то сабля в руках его окажется еще пожалуй подвижнее языка во рту.
Это Туркмен-Иомут, о котором еще речь впереди. Дальше следует Персиянин, недавний раб; этот отличается острым, резко очерченным лицом, быстрыми кошачьими движениями, и проходя мимо, вскидывает на вас быстрый взгляд своих хорьковых глаз. Но вот бросается вам в глаза высокая белая чалма, известная уже вам принадлежность женского наряда, и вы напрягаете все ваше зрение в надежде увидать наконец опять женское лицо.
Но нет, женщина вся обвернута длинными одеждами в лохмотьях, на плечи ее накинут грязный халат, а ужасный вуаль из черного конского волоса задергивает все ее лицо будто саван; разве только удастся вам уловить мгновенный проблеск ее взгляда, когда она проскользнет мимо вас. Здешние женщины одеваются в самые грязные и оборванные одежды при выходе на улицу, с целью отвратить этим внимание прохожих.
Обычай этот составляет одну из самых неприятных особенностей Хивы. В течении целых недель и месяцев встречаете вы везде и повсюду одни мужские лица, так что наконец желание видеть женское лицо делается такою же настоятельною потребностью как взглянуть на зеленую траву и цветы после долгого переезда пустыней.
«Тим» служит центром торговли мелочной, тогда как большая часть оптовой торговли производится в караван-сарае. Караван-сарай этот, как я узнал из русских источников, построен в 1823 году Мухамед - Рахим - ханом по плану всех подобных строений в Центральной Азии. Это квадратное здание с четырехугольным мощеным двором от пятидесяти до шестидесяти футов величиной. С каждой из четырех сторон расположено множество клетушек, служащих лавками, каждая не более восьми футов в квадрате.
Балаганы устроены со сводчатыми потолками, открыты во двор и получают все освещение через дверь. В этих-то балаганах совершают все свои торговые обороты богатые хивинские купцы, ведущие торговлю с Россией и Центральною Азией.
В одной из русских газет мне попалась заметка о том как одно духовное лицо выезжает несколько раз в день на базар для разрешения жалоб относительно мер и весов. На этом же лице лежит ответственность чтобы никто не проспал час молитвы. Все провинившиеся наказываются на месте преступления; кара эта производится помощниками духовного лица, сопровождающими его в этом объезде.
Может-быть, вследствие повсеместно еще царствовавшей неурядицы, мне самому ничего подобного видеть не случалось. Меры и весы употреблялись русские, также как и счеты, на которых купцы производят свои вычисления.
Денежная хивинская единица есть «кокан» или «тенга», стоящая двадцать копеек. Девять коканов составляют «тиллю», золотую монету, в 1 р. 80 к. с. стоимостью. Есть еще большие тилли, ценою в 3 р. 60 копеек; существует и медная монета «пуль» или «чека», и шестьдесят таких монет составляют тенгу, так как пуль ценится в 1/3 копейки серебром.
Здесь же находился и невольничий рынок. Захват русских и персидских подданных и продажа их в рабство продолжались долгое время. В первой половине настоящего столетия численность рабов-Русских была велика; судя по вышеупомянутому источнику их было до 2.000 пред экспедицией генерала Перовского.
Но во время этой кампании, в 1839 -1840 годах, большая часть Русских были освобождены и высланы в Оренбург. По договору заключенному после этой несчастной экспедиции полковником Данилевским с Хивинским ханом, последний обязывался не дозволять более торговли русскими пленными. Несмотря однако на этот трактат и на другой заключенный в 1858 году, торговля Русскими невольниками продолжалась, хотя и не в таких обширных размерах.
Рабы Русские продавались в последнее время на Хивинских рынках по 100 и даже по 200 тилль за каждого; Персияне давались в 70, а женщины и мальчики до четырнадцати лет от 60 и до 300 тилль. Рабы Русские ценились выше Персиян, потому что работали они лучше; по большей части они доставались самому хану. Некоторые Русские получали даже почетные назначения, им поручалось командование войском или обучение артиллерии.
Персия однако доставляла самое большое число рабов. Туркмены захватывали на Персидской границе огромное количество персидских «шиитов» или еретиков. Туркмены нарочно обращались с этими пленными как нельзя более варварски.
По свидетельству Вамбери, их едва даже кормили, из опасения, что сытые они в состоянии будут убежать. Уже не говоря о страшных побоях бичом, их истязали всевозможными пытками, которые в состоянии придумать одни только азиятские варвары. На ночь их так крепко привязывали что они не могли ни стоять, ни сидеть. Понятное дело что в Хиву они доставлялись совершенными скелетами.
Насколько я однако в состоянии был разузнать, в самой Хиве рабы содержатся вовсе не так дурно. Им выдают достаточное количество пищи и питья; что же касается одежды, то в этом отношения между хозяином и рабом почти что нет разницы. Да и работой они, как видно, не были обременены, если некоторым из них удавалось даже вырабатывать еще достаточно денег для выкупа себя из рабства.
Захватывали и Авганцев, но на основании предписаний Корана они не могли быть продаваемы в рабство, будучи правоверными суннитами, а не еретиками. Однако жадные до добычи Туркмены и Хивинцы бичеванием и другими пытками доводили этих несчастных до признания себя «шиитами» и тогда продавали их в рабство за отступничество от истинной религии. Евреев никогда не обращали в рабство благодаря презрению с которым относятся к ним все магометане.
Русских захватывали Туркмены главным, образом на восточном берегу Каспийского моря, а Киргизы брали в плен рыбаков северного прибрежья этого моря, а также и других Русских по границам Оренбургской губернии и Сибири.
Как Персияне, так и все другие рабы с безумным восторгом приветствовали приближение Русских, зная что занятие Русскими какого бы то ни было пункта в Центральной Азии сопровождалось немедленным освобождением рабов.
Тотчас по занятии Хивы между рабами и хозяевами началась открытая война. Персияне начали грабить Хивинцев, и последние стали приходить к Русским целыми толпами, прося защиты от ярости Персиян. Для подавления беспорядка были приняты строгие меры, двух Персиян уличенных в грабительстве судили военным судом и повесили. Я видел их тела, когда они висели на базаре в течении нескольких дней.
Я могу однако засвидетельствовать что многие из русских офицеров сильно осуждали это решение, полагая что надо было принять во внимание и то что Персияне имели более чем достаточные причины мстить своим хозяевам. Наказание это имело два последствия, оно усмирило Персиян и поощрило их хозяев к новым истязаниям их в наказание за то как они воспользовались минутною свободой.
Некоторые из этих несчастных приходили в наш лагерь, показывая рубцы на подошвах и раны на икрах ног в которые насыпан был мелко нарезанный конский волос. Узнав об этих зверствах, генерал Кауфман поручил хану издать прокламацию об уничтожении рабства; при этом хан сделал ту смешную ошибку, о которой я говорил в одной из предыдущих глав. Прокламация эта была издана 12-го (24-го) июня; глашатаи читали ее на улицах Хивы и по всем главным хивинским городам.
Верных сведений о численности рабов мы добиться не могли. Мат-Мурад на вопрос об этом отвечал что их всего три или четыре тысячи. Потом же оказалось что у самого Мат-Мурада их было 400. По тем сведениям какие могли собрать, мы заключили что в Хиве было около 30.000 Персиян, из которых 27.000 состояли в рабстве.
Я слышал что одно время у Русских было предположение наделить Персиян частью незаселенной хивинской земли; я не знаю, однако, приведена ли эта прекрасная мысль в исполнение. Часть Персиян Русские решили выслать на родину.
Составлено было три партии - каждая человек в 500, и персидскому правительству дано было по телеграфу знать чтоб оно приняло их на границе. Те Персияне которые высланы были на Красноводск и Киндерлинскую бухту благополучно достигли своего назначения, те же что пошли на Атрек попались в руки Туркмен-Теке и встретили злую смерть. Рабы оставшиеся в Хиве хотя и считаются освобожденными, но житье им, как кажется, не лучше прежнего.
Некоторые русские офицеры были даже того мнения что три четверти Персиян еще останутся в положении рабов, и что меры принятые в этом отношении не достаточно решительны. Во всяком случае несомненно что это теоретическое уничтожение рабства неминуемо приведет и к его действительному искоренению.
Центр торговли ханства находится в Яны-Ургенче, верстах в тридцати на северо-восток от Хивы. Здесь проживают самые богатые хивинские купцы, ведущие оптовую торговлю с Росией, Бухарой и Персией; в самой же столице денег мало и торговля незначительна.
В Хиве насчитывается до 300 лавок, но товару в них немного, да и открыты они по большей части бывают всего два дни в неделю, в понедельник и четверг, базарные дни; в остальные дни недели не производится почти никаких торговых оборотов.
На базарах и в лавках продаются следующие товары: спелые и сухие фрукты, пшеница, рожь, джугара, клеверное семя, хлеб, русский сахар, зеленый чай, доставляемый из Индии на Бухару, русские бумажные и бухарские шелковые материи, одеяла, сапоги и башмаки, медные товары, чугунная посуда, чайники, чайные чашки и блюдца, также доставляемые из России.
Уже из этого краткого перечня видно что большая часть торговли производится с Россией. Из английских товаров попадаются только дешевый ситец и кисея со штемпелем Гласго. Русский ситец более легкой доброты и продается от десяти до пятнадцати копеек за аршин.
Хивинские фрукты замечательно хороши и изобильны, и в сухом виде они составляют главный предмет вывоза из ханства в Россию. Дыни необыкновенно вкусны и сеются в огромном количестве; созревают они в первой половине июня и летом составляют главную пищу Хивинцев. Дыни встречаются во множестве, различных сортов, и продаются копеек по пяти за штуку. Арбузы и гранаты позднее.
Огурцы в Хиве такой же формы как и дыни, и внутренность их даже очень схожа. Шелковое производство довольно развито в Хиве. Весь оазис засажен тутовыми деревьями и во всяком сельском доме находили мы две даже три большие комнаты, наполненные трудолюбивыми маленькими прядильщиками, питающимися тутовыми листьями. Хотя весь процесс шелкового производства устроен на самый первобытный лад, но материи тем не менее выделываются очень красивых узоров и удивительной прочности.
Часто все работы, пряжа ниток, крашенье и самое тканье материи, производятся в одном семействе одним или двумя его членами. Цвета очень хороши, но располагать их туземцы не умеют. Искусство так располагать узоры и цветы что они выделяются на солнце будто сами светятся - это искусство которым так славятся бухарские и коканские ткачи - Хивинцам совершенно неизвестно. Единственный их способ размещения цветов здесь состоит в расположении их красными, желтыми, пурпуровыми и бурыми полосами.
Проходя хивинскими улицами, вы встретите многие стены совершенно увешанные шелковою пряжей, которую красильщики вывесили сушить, и если вы не остережетесь вовремя, то все платье ваше будет обрызгано разноцветными каплями, стекающими с масс шелка, свесившихся над головами прохожих.
При ближайшем осмотре эти фактории едва ли напомнят вам о громадной мануфактуре Bonnet в Лионе, но и они в своем роде интересны, представляя собою целую отрасль существования этого странного затерянного в песках народа.
Первая, однако, операция шелкового производства, состоящая в размотке нитей с коконов, до того схожа со способами употребляемыми на огромной фабрики Bonnet что если эта работа остановится у него за недостатком рабочих рук, ему легко будет найти для этого дела искусных рабочих в Хиве. Вы видите такие же маленькие желтые шарики, прыгающие в тазах горячей воды в то время как нити наматываются на шпульки и нос ваш чувствует тот же неприятный запах.
Я даже заметил что как на лионских фабриках, так и тут на составление первой нити берутся пять коконов. Машина при работе употребляется самая простая: большое деревянное колесо футов восьми в диаметре поворачивается рукою и приводит в движение множество маленьких шпулек, на которые наматываются нити коконов. Одно или два мотовила для изготовления основы составляют все машины отделения, где производится сучение пряжи.
Ткацкий станок еще того проще. Для разделения основы и пропуска челнока не существует никакого механического приспособления и положительно нельзя не удивляться как при таких первобытных снарядах Хивинцам еще удается выделывать так много хорошего шелка.

XVII. Обед у Узбека.

Мирза-Хаким коканский посланник в Ташкенте. Не могу сказать чем он был во времена своей верности азиятизму; теперь же, во всяком случае, он славный малый. Говорит по-русски, провел зиму в Петербурге и был принят в лучших кругах тамошнего общества.
Он держит сторону Патти против Нильсон, пьет шампанское, курит папиросы, словом, цивилизован вполне. Контраст между ним и его царственным повелителем поразителен. Худояр-Хан представляет собою совершенный образ среднеазиятского властелина. До шестнадцатилетнего возраста он был под опекой некоего Мусульман-Куля, который правил страной его именем, угнетал народ, совершал всякая жестокости и крепко держал бразды правления в своих руках.
Чтобы не дать возможности хану приобрести себе друзей а с их помощью предъявить в один прекрасный день свои права на престол, хитрый министр этот совсем не давал ему денег, а самого его держал на положении заключенного с весьма ограниченным содержанием.
Наконец нескончаемые бесчинства Мусульман-Куля довели народ до восстания. Молодой хан принял довольно оригинальное решение присоединиться к партии бунтовщиков, хотя номинально восстание направлялось против его собственного правления.
Бунтовщики встретили его с открытыми объятиями; произошла битва, Мусульман-Куль был свержен и захвачен с 500 приверженцами. По вступлении своем на престол, молодой хан торжествовал это радостное событие рядом блистательных праздников, длившимся целых два месяца.
И не будучи злопамятен он приглашал Мусульман-Куля присутствовать при каждом торжестве. Каждый такой праздник ознаменовывался живою картиной весьма приятного содержания - для Мусульман-Куля в особенности - а именно, казнилось человек пятнадцать-двадцать из его прежних сторонников и приближенных. Этот интересный спектакль повторялся ежедневно в течении двух или трех месяцев, и Мусульман-Куль прилежно посещал каждое представление.
Наконец, когда покончили со всеми его приближенными, то пригласили его самого променять роль зрителя на роль главного действующего лица. Сказав только «Аллах акбар» - Аллах велик, Муссульман-Куль спокойно подставил свою голову под нож палача.
Однажды Мирза-Хаким пришел ко мне, приглашая меня на обед к одному из своих приятелей, соседнему Узбеку. Я с удовольствием принял это приглашение. После часового переезда садами мы очутились у дома Узбека.
Это было большое прямоугольное здание такой же постройки как и описанные мною прежде узбекские жилища. Тяжелая изогнутая стена окружала строения и оцепляла собой акров шесть земли. Для Хивы это было большое поместье, и потому надо было полагать что хозяин наш принадлежал к богатому классу земельных собственников. Пройдя чрез большой, грубой отделки вход мы очутились на маленьком дворе, со множеством стойл по сторонам.
Прямо пред собой увидали мы вход в самый дом пред которым стоял хозяин со своими родственниками и гостями, готовясь встретить и приветствовать нас. В дом он нас однако не повел, а проводил узкими воротами влево, в окружающий сад.
Под вязами раскинута была палатка, а на зеленой поляне у маленького бассейна воды были разостланы для нас ковры. Трудно бы найти более приятное место для обеда. Как я сказал, сад расстилался на несколько акров кругом и был засажен фруктовыми деревьями, под которыми по всем направлениям протекали маленькие каналы прозрачной воды. В стороне от места где мы расположились виднелось несколько домиков, в роде беседок, занятых, по видимому, семейством хозяина.
Многие члены его семейства собрались кругом нас и осматривали нас с большим любопытством, но в то же время почтительно; другие же помогали нам стягивать наши тяжелые сапоги и подставляли туфли.
Повидимому, Узбек приложил все старания чтоб устроить нам великолепный прием: он не только предложил нам русских папирос, но угощал и наливкой. Папиросы и вино были добыты от русских купцов, которые в числе десяти-двенадцати человек появились тотчас по занятии Хивы, привезли шампанское и другие вина, табак и множество всяких товаров - пример энергии русских купцов в распространении русской торговли в Центральной Азии.
Немного погодя на ковре расстелили скатерть и внесли обед. Вместо того чтоб откладывать десерт до конца обеда, когда вы не в состоянии уже оценить его по достоинству, в Центральной Азии его подают прежде еды. Итак, первым поданным нам блюдом были фрукты, абрикосы, дыни и тутовые ягоды.
Затем последовали сласти нескольких сортов, очень ценимых в Центральной Азии. Они напоминают несколько пастилу с прибавлением зерен различных орехов, бывают всевозможных цветов - красные, зеленые и желтые и очень вкусны. Затем подан был какой-то пенистый состав, напоминающий вкусом сливочное мороженое, только не холодное.
Так как состав этот почти совершенно жидок, а ложек нам не подают, то мы мочим в нем свои тонкие пшеничные лепешки. Дальше следуют орехи всевозможных сортов, наливка и наконец piece de resistance, пред нами ставится дымящийся пилав, состоящий из огромного количества риса, обжаренного вместе с сочными кусками баранины.
Блюдо это вовсе не дурно и представляет главную основу хивинского обеда. Внесли большие трубки и я с удовольствием стал думать что вот предстоит мне наконец насладиться куреньем такого же прекрасного табака как настоящий турецкий.
Меня однако ждало маленькое разочарование. Трубка состояла из большой выдолбленной тыквы около фута вышиною; она была почти наполнена водою, а на верху ее была головка набитая уже зажженным табаком, которая сообщалась с водою посредством трубы.
С обеих сторон при вершине, тотчас над водой, было по отверстью, но чубука не имелось. Вы просто берете всю эту посудину в руку и дуете в одно из отверстий чтобы выгнать весь дым что еще есть внутри. Затем прикрываете пальцем отверстие с одной стороны и приставляете рот к другому, втягивая дым себе в легкие; для этой операции требуется не мало ловкости и проворства, чтобы не обжечь себе рот и не опалить бровей.
Конечно я затянулся не более двух-трех раз и рад был приняться опять за папиросы.
После обеда пошли мы осматривать все хозяйство и Узбеки показывали нам все по видимому с большим удовольствием. Осматривать однако оказалось почти нечего кроме плуга, не более, вероятно, мудрого устройства чем тот что употреблялся Адамом, нескольких мотыг и грабель, двух-трех телег или арб, по местному названию, да нескольких кос.
Затем хозяин повел нас на гумно, где стояли большие стога свежего сена и только что скошенной пшеницы и ячменя; я было надеялся что он проведет нас и в дом, покажет его внутреннее устройство, свою жену и детей, - но в этом я ошибся.
В последствии мне представился случай осмотреть внутренность узбекского дома, и я думаю что жилище угощавшего нас Узбека не очень уклонялось от виденного мною образца. Роскоши в убранстве домов не встречается даже у самых богатых людей; в этом отношении бедные стоят на одном уровне с богачами.
Несколько ковров на полу, одеяла и подушки у стен, на стенах полки для глиняной посуды и китайского фарфора, несколько тяжелых, пожелтелых книг в кожаных переплетах, банки с вареньем и консервами из фруктов - вот и все что вы найдете в комнатах.
Две или три комнаты обыкновенно устраиваются совершенно особенным образом и снабжены полным освещением. В такой комнате одна из стен не доведена до верху на довольно большое пространство, в которое заглядывают ветви вязов растущих у наружной стены.
Эффект производимый этим устройством очень оригинален и не лишен некоторой приятности. Такая комната обыкновенно окружена глиняными стенами, имеет неровный пол, в ней попадается первобытнейшая домашняя утварь, а иногда застанете в ней еще тлеющий костер; со средины же ее можете любоваться на голубые клочки веба, виднеющиеся сквозь листву вязов. Выдающаяся сверху крыша защищает от дождя; в холодную же погоду, конечно, подобная комната остается не занятою.
Несколько комнат отводится под шелковичных червей, забота о которых возлагается на женщин. О шелковичных червях очень пекутся, так как большая часть расходов по дому оплачивается их коконами. Но возвратимся теперь к моему хозяину. Солнце село и готовилась главная забава вечера.
Мы возвратились на лужайку где обедали, сели и принялись опять за трубки и папиросы. Выступили вперед два мальчика, один лет восьми, другой около десяти, и сделав почтительный салам, приготовились к пляскам.
Они были одеты просто в длинные, почти до пят, широкие хивинские халаты, головы их были обриты, только за каждым ухом оставлено было по одной длинной прядке, спускавшейся им на плечи; они были босиком, на головах имели маленькие конические ермолки.
Это были очень красивые дети с большими глазами, осененными густыми, длинными ресницами; они казались очень веселыми, живыми и вполне довольными своею судьбой; я даже удивлялся как могли их лица сохранить такое разумное, ясное выражение при таком унизительном занятии.
Вокруг собралась небольшая толпа домашних и прислуги принимавшего нас Узбека. Выступил оборванный музыкант, держа в руках трехструнную гитару, очень напоминавшую те что найдены были в ханском дворце и которые я уже описывал. Присев на землю под деревом, он стал петь, аккомпанируя себе на гитаре.
Манера его пения несколько походила на киргизскую; в ней не слышалось никакой мелодии, да по видимому и не было никакого музыкального склада, просто тянулся нескладный визг, по временам прерываемый восклицаниями. Аккомпанимент гитары был хотя и странный, во тем не менее приятный. Мальчики начали плясать. Сначала их движения были довольно плавны и медленны, они просто перепрыгивали с одной ноги на другую в такт музыке, хлопая руками над головой и изгибаясь в разнообразных грациозных позах и движениях.
Скоро однако музыка оживилась и мальчики постепенно воодушевились. Дико хлопали они руками, издавали отрывочные крики и наконец стали кувыркаться, бороться друг с другом и кататься по полу. Это, по видимому, приводило зрителей в восторг, они аплодировали от чистого сердца.
Сам Узбек был очень доволен, хохотал самым диким образом и, подняв с земли мальчиков, ласково с ними разговаривал, угощая их лакомствами. Представление это повторялось, почти без вариаций, раз пять в течении вечера.
Когда стемнело вынесли факелы и разместили их вокруг, воткнув в землю или привязав к стволам и сучьям деревьев. Красивейший из двух мальчиков теперь переоделся девочкой; на руки и на ноги его навязаны были маленькие колокольчики, а на голове была надета красивая пестро-изукрашенная шапочка, покрытая колокольчиками и серебряными бляхами, с вуалем, свешивавшимся назади. Он протанцовал новый танец, более спокойный и скромный чем в костюме мальчика.
Около четверти часа спустя выступил и другой мальчик, и оба стали танцовать, очень хорошо изображая сцену влюбленных. Тот что разыгрывал роль девушки представился обиженным, отворачивался от другого, повидимому сердясь и дуясь. Другой мальчик стал выплясывать вокруг этой оскорбленной девицы, ухищряясь всевозможными ласками привести ее в хорошее настроение. Не добившись однако ничего, он также рассердился и начал дуться в свою очередь.
Барышню эта уловка несколько смягчила, и она в свою очередь, прибегла ко всевозможным способам примирения. Молодой влюбленный, выдержав еще немного роль сердитого наконец сдался, они стали танцовать вместе самым веселым и беззаботным образом и наконец убежали со сцены, сопровождаемые хохотом публики. 
Все это разыграно было очень грациозно и со смыслом. Мимика того который представлял девочку была в особенности мила и кокетлива. Колеблющийся свет факелов, освещающий нависшие ветви, дикие лица окружающих, двое детей, разыгрывающих любовную сцену - все это сливалось в оригинальною, живописную картину.
Время было позднее. Так как мы с Мирзой-Хакимом располагали вернуться в лагерь до расстановки ночных патрулей, то и не справились об условленном пароле для прохода. Итак, возвращение в лагерь не обещало быть приятным уже не говоря о том что пришлось бы ехать садами, во тьме кромешной, трудно было пробраться и мимо русских часовых. Мы решились провести у Узбека всю ночь; он, однако, и тут не пригласил нас в дом, а велел расстелить нам одеяла и уложить подушки в палатке.
Мы с Мурзой - Хакимом разлеглись и скоро заснули. Ночью мы были разбужены дождем, бившим нам в лицо; сдвинув плотно полы палатки мы легли опять и умудрились не очень промокнуть, несмотря на ливень. На следующее утро позавтракав, мы дружески распрощались с хозяином, сели на коней и вернулись в лагерь.

XVIII. Два портрета Русских - Андрей Александрович. Иван Иванов.

Андрей Александрович принадлежит к одной из старинных русских дворянских фамилий - а это вещь не последняя, так как некоторые из этих фамилий ведут свою родословную с восьмого века, от владетельных князей в то время раздробленной Русской земли.
В этот длинный, чуть ли не тысячелетний период времени, фамилия Андрея Александровича мало переродилась, многие из ее членов еще могут похвастаться такою же физическою силой и выносливостью, какие доставили владычество их предкам.
В их среде нередко можно встретить, как и в других хороших фамилиях, человека который также легко ломал пальцами пятифранковую монету, как свинцовую пластинку. Родственники Андрея Александровича сохранили всю свою родовую гордость.
Едва ли даже кто из Гогенцоллернов так гордится древностью своего происхождения. У родителей Андрея Александровича большое имение в Харьковской губернии; не одною тысячью душ владели они во времена крепостного права, да и теперь еще очень богаты.
Отец его отличился во время Налолеоновских войн, дослужился до высокого чина и многочисленных орденов. Естественно что он и сына своего пожелал вести к той же карьере. Без труда поместили Андрея с ранних лет в Пажеский Корпус; здесь его баловали дамы, глаживал по головке Великий Князь, а подчас и сам Государь.
Здесь обучился он танцевать, петь и фехтовать, отвечать комплиментом на комплимент, сарказмом на сарказм, научился также и всем прочим искусствам предназначенным для того чтобы снискивать благосклонность дам и отличия в среде мущин. Кончив курс наук в высшем военном заведении, он произведен был в чин прапорщика и принят в гвардию.
Гвардейская карьера самая модная в России. Редко можно встретить человека с претензией на светкость который хотя бы короткое время не числился в этом привилегированном корпусе. Это corp d'elite Империи, центр всего того бешеного кутежа, дурачества и мотовства, которым так славится Петербург. Надо бы иметь более холодную голову и более флегматическую натуру, чем те которыми природа наделила большую часть русской молодежи, чтобы пройти этот водоворот не потерпев финансового крушения.
Андрей Александрович из общего правила исключения не составляет. Трехлетнего пребывания в гвардии оказалось достаточным для его разорения. В это время ему не только удалось промотать все свое состояние, но и посчастливилось влезть по уши в долги.
Гвардию приходится оставить за неимением средств в ней поддерживаться, и он переходит в армию. И вот, Андрей Александрович проводит некоторое время в каком-то переходном состоянии, увертываясь от кредиторов, проводя квартирных хозяев и содержателей ресторанов, не думая о будущем, а перебиваясь кое-как изо дня на день, своею изобретательностью да искусством играть в карты.
Но это конечно не может продолжаться долго, и Андрею Александровичу приходится наконец выбирать один из следующих трех исходов: жениться на богатой купчихе и тем поправить свое состояние; попытать счастия в статской службе; или же наконец перейти в Туркестан.
Тихие радости семейной жизни не представляют еще пока особенной прелести в глазах Андрея Александровича; к статской службе также призвания он не чувствует; на сторону же Туркестана тянет еще перспектива обаятельного разгула походной жизни, с двойным окладом жалованья и двойною возможностью выслужиться.
Надо заметить что Туркестан в новейшие времена играет роль прежнего Кавказа, представляя готовое убежище для людей подобных Андрею, которые растратили свое состояние, но не лишились еще последней надежды выбраться из своего положения.
Итак, распрощавшись со своими петербургскими друзьями, Андрей Александрович пускается в дальний путь, а по достижении Казалы немедленно получает приказ идти вперед чтобы принять участие в осадных действиях под Ак-Мечетью.
В день своего прибытия он застает все готовым к приступу и, ни мало не медля, вызывается вести охотников; его храбрость доставляет ему разом орден и два чина, и фортуна, повидимому, снова ему улыбается.
Но Андрей Александрович имеет способность быстрее расточать дары фортуны, чем они могут сыпаться на него, хотя бы ему целая сотня бабушек ворожила. В одно прекрасное утро выходит он на прогулку в город, с целью зайти по дороге в кибитку одной молодой дамы киргизского племени, прелести которой удостоились его внимания.
В кибитке этой застает он своего товарища по службе Степана Ивановича. А Степан Иванович, надо заметить, принадлежит к числу тех немногих людей которых Андрей Александрович не долюбливает. Уже не один раз завязывалась между ними ссора или за карточным столом, или под хмельком, за стаканами; а так как заносчивый нрав Андрея Александровича всем известен, то не раз уже товарищи советовали ему избегать по возможности встреч со Степаном Ивановичем. Андрей Александрович обещал избегать столкновений.
Но встреча при таких исключительных обстоятельствах, конечно, не могла кончиться иначе как дуэлью. Дуэль происходит, и при первом выстреле Степан Иванович получает пулю в сердце. Андрей Александрович предан военному суду и разжалован в солдаты.
Таким-то образом он лишается не только всего что заслужил в Туркестане, но еще кое-чего из прежних отличий. В Центральной Азии, однако, где почти постоянно происходят стычки с неприятелем, храброму офицеру не долго приходится ждать случая отличиться.
Через два, три года Андрею Александровичу возвращается прежний чин и перепадает несколько новых орденов. Тем временем Русские подвинулись вглубь Туркестана, и генерал Черняев осадил стены Ташкента. Здесь опять представилась Андрею Александровичу возможность отличиться и он ею воспользовался следующим образом.
В самом разгаре осадных действий, он затевает ссору с одним из товарищей-офицеров, который обвиняет его в недостатке храбрости. Не вступая в дальнейшие по этому предмету препирания, Андрей Александрович предлагает своему противнику вместе сделать приступ на городские стены.
Безо всякого на то разрешения со стороны начальства, эти два офицера выстраивают своих людей и устремляются на приступ. Стены окружены широким и глубоким рвом, сами они вышиною футов в тридцать, бреши никакой еще пробито не было, а у солдат даже и лестниц нет.
Легко можно вообразить себе результат такого приступа. Одна половина людей остается во рву, другим после такой безумной попытки, едва удается спастись отступлением под сильнейшим огнем открытым по ним со стен.
Андрей Александрович сам получает три раны и уносится своими солдатами с места действия; противник же его, другой офицер, лежит в числе мертвых.
За этот неудачный подвиг его, понятное дело, опять разжаловали в рядовые. В следующие годы Андрею Александровичу почти не представлялось случаев отличиться, и он ведет бесцельную, беззаботную, бродяжническую жизнь, которая в Центральной Азии имеет своего рода прелесть.
Целые дни один за другим проводит он в куренье, питье водки, карточной игре; единственное развлечение среди этого разнообразия представляет изредка охота на тигров. Андрей Александрович был одним из первых людей который подошел ко мне по приезде моем в армию генерала Кауфмана; завязавшееся при подобных обстоятельствах знакомство наше быстро перешло в короткость, а затем и в дружбу.
Этим временем, после двадцатилетней службы, он достиг высокого чина прапорщика. Такая несообразность лет с чином вовсе однако не поражает вас с первого раза, потому что человек этот точно одарен вечною молодостью.
Хотя в действительности ему уже около сорока, на вид вы ему никак не дадите более двадцати лет, несмотря на безобразную жизнь которую он вел. Такого славного малого я еще в жизнь свою не встречал; щедрость в нем доходила до излишества.
Никогда не заботясь о будущем, он в одно утром потратит бывало на завтрак товарищам полтораста рублей, выигранные за ночь в карты, а на следующие день идет занимать денег на покупку себе чая с сахаром и лошади своей ячменя. Храбрый как лев, он пойдет на отчаянный приступ, выйдет и на трехмесячный переход пустыней и на простой парад с одинаковым хладнокровием и беззаботностью, и даже чуть ли не с одинаковыми приготовлениями.
В сущности он и в Хивинскую кампанию выступил всего с трехдневным запасом провизии. Андрей Александрович хорошо знает иностранные языки - но и это не по своей вине. В детстве к нему приставлена была Англичанка, Француженка и Немка, и он таким образом научился их языкам как своему собственному, безо всякого труда и старания.
Теперь же он провел несколько лет в Туркестане, а между тем почти ни слова не понимает по-татарски. Что он знает в военном деле - а знает он не мало - добыто им не из книг, а по личному опыту. Он обладает даже не малым литературным талантом, а французские стихи пишет с замечательною легкостью.
После Хивинской кампании он получил два ордена, Св. Владимира и Анну. Предлагалось и повышение в чине, но он отказался «Видите-ли», сказал он мне, «разница в жалованье прапорщика и поручика так незначительна, что не стоит и говорить об ней.
А в мои лета решительно все равно быть тем, или другим. Да не всякому и удается быть прапорщиком в тридцать восемь лет.»
- Мне кажется я бы предпочел повышение ордену, - заметил я.
- И дурно бы сделали. А у меня еще есть почтенная тетушка с материной стороны, которая, как услышит что я дослужился до Владимира - ведь это высший орден, вы знаете, за Георгием - так уж наверное расщедрится тысяч на двадцать.
- Ну, а на долго ли вам хватит этих денег? - спрашиваю я.
- Да на год, а может быть на два. На что же и деньги если их не тратить и ничего за них не иметь!
Андрей Александрович представляет собою преувеличенный тип довольно значительного числа русских офицеров. Конечно немногие бывают по нескольку раз в жизнь разжалованы в рядовые и немногие остаются прапорщиками до сорока лет, но в остальных отношениях карьера многочисленного разряда схожа с карьерой Андрея Александровича. Почти все побывали в гвардии, промотали в ней свое состояние, и пошли по избитым следам своих предшественников.
О будущем никто из них не заботится, порешив пользоваться лишь настоящим; и все ведут ту же беззаботную, бродяжническую жизнь. Большую часть времени убивают за карточною игрой; эта мания игры доходит во всех классах русского общества до невероятных размеров. Офицеров же я не редко видал играющими по двое суток, почти не вставая с места. Большинство ничего не изучают и не более своих солдат заботятся о будущих действиях армии и даже о приказах на следующий день.
При такой кампании как настоящая, за исключением нескольких штабных офицеров, ни у кого не было карт; они даже не знали велик ли предстоял переход до следующего колодца. Хотя все они хорошо знакомы с иностранными языками, но во всем русском отряде не нашлось бы и трех офицеров знающих язык туземный.
Изо всего этого однако никак не следует заключать что русские офицеры плохи. Храбры они как львы; едва ли вы найдете в среде их хотя одного который остановился бы пред самым отчаянным предприятием или не пошел бы на верную смерть с таким же равнодушием как на обед. Приказы выполняются ими с каким-то слепым не рассуждающим героизмом, с которым может сравниться разве только героизм их солдат.
К тому же все они щедры, добры и веселы, всегда готовы встретить вас самым радушным гостеприимством, и в конце концов вы не можете от души не полюбить и не уважать их. Иван Иванов состоит рядовым в полку Андрея Александровича.
Родился Иван Иванов крепостным Андрея Алексанровича и ничем не походит на этого молодого барича. Но чтобы верно оценить нрав Ивана Иванова необходимо иметь некоторое понятие и об отце его, Иване Михайлове.
Иван Михайлов крестьянин, и целые поколения его предков были крепостными предков Андрея Александровича.
В жизнь свою не видал он ничего кроме тяжелой работы и самой плохой пищи. До освобождения крестьян приходилось ему работать четыре дня из семи на барина, на своих харчах, поставляя своих лошадей и орудия; на содержание же себя с семейством предоставлялось ему работать в остальные три дня.
Если принять во внимание что целых шесть месяцев в году в России и работать невозможно, благодаря климату, то понятное дело что жизнь на долю Ивана выпала не красная. Проработав, бывало, целый день на помещика, он еще половину ночи работает на себя и всю жизнь свою проводит на пустых щах с похлебкой да на черном хлебе.
Жилище его состоит из одной избы в которой теснятся все члены семьи - старые старики и малые ребята. Женатые сыновья его с женами и детьми живут с ним же, в той же избе, в той же комнате. Нельзя и ожидать чтобы при подобных обстоятельствах Иван Михайлов мог отличаться особенною утонченностью нравов, образованием и просвещенным образом мыслей. Он, напротив того, отличается именно отсутствием всех этих качеств. Неразвит и суеверен он до крайности; но найдутся в нем и хорошие черты.
По природе он не жесток и не бесчеловечен, нет в нем никаких унизительных пороков. Слабая сторона у Ивана Михайлова та же что и у Наполеона I. Это фатализм. Действует он однако на Ивана Михайлова совершенно другим образом, не только не наделяя его безумною отвагой и решимостью на всякий риск, а напротив того, развивая в нем какую-то безнадежность.
У Ивана Михайлова нет восторженной веры в свою звезду. Он даже и не знает что у него есть звезда, а если и знает, то считает ее злополучною и обманчивою звездой, на которую не только нельзя полагаться, а скорее приходится ее избегать и проклинать.
Изба ли его загорится - Господня на то воля, и он оставляет ее догорать до тла. Грех противиться Божьему суду. Заболеет он - лечиться не станет по той же причина. Самому ли ему придется сплоховать, присвоить себе чужое добро или деньги - опять-таки не его в том вина, и он твердо стоит на том что его лукавый попутал, а сам он в деле том неповинен.
По правде говоря, в Иване Михайлове не существует никакой свободной инициативы. Целые века нравственного угнетения тяготевшее над его предками и над ним самим довели его до этого фатализма. К чему противиться неизбежному? К чему бороться против неодолимого? И потому весь образ мыслей Ивана и все его чувства подернуты каким-то мрачным колоритом, проникнуты горечью и унынием.
Разказы его все имеют трагическое окончание, самого его осаждает и угнетает сказочный мир вампиров, привидений и чертей, от лукавства и кровожадности которых нет спасения. Слова его песен проникнуты тою же безнадежностью, все напевы в минорных тонах и отзываются безысходною грустью.
Все эти характерные черты найдутся и в Иване Иванове, с прибавлением еще нескольких особенностей. Оторванный в ранней молодости от семьи и друзей для того чтобы провести пятнадцать, двадцать лет на службе, он оставляет далеко за собой все обыкновенные людские надежды и желания.
Целые двадцать лет приходится ему наполнить одною рутиной лагерной жизни. Нет у него в перспективе ни своего очага, ни семьи, ни детей. Большую часть друзей молодости ему никогда уже не видать. Он хорошо знает что задолго до того как ему вернуться на родину, его отец с матерью помрут, желанную выдадут замуж, братья с сестрами состарятся, да и самого его все успеют позабыть. Судьба разом перевернула всю его жизнь, сделала его другим существом. Быть может вначале не раз приходилось ему всплакнуть над своею горькою долей.
Бедная изба его, конечно, была не очень удобна и привлекательна, но все-таки там он был под родным кровом, и никогда, быть может, туда не возвратится. Но прошли годы, и великая государственная машина отлила и его в общую форму, подвела под общий уровень.
И вот с тех пор зажил он живым автоматом, покорный воле недосягаемой для критики его простого разума; слепо покорился он своей участи, не пытаясь сопротивляться. Да и не в его природе бороться против неотвратимого. На то была Божья воля, бесполезно и грешно на нее роптать, и махнул Иван Иванов на прошлое рукой, стараясь примениться к настоящему.
Наконец вечное возбуждение и оживление солдатской жизни заставляет его забывать о родных покинутых на дальней родине. Хоть и мало у него надежд впереди, да за то и терять ему больше нечего, не предвидится больше горя, и вот он делается самым веселым малым, бесшабашною головой.
Главный источник увеселения Ивана состоит в песнях. Поет он с утра до ночи. На ходу не замолкает он в течение целых часов. В репертуаре его найдутся песни в целые сотни стихов, и поет он их с начала до конца с полным довольством этою утехой.
Среди пустыни - в Иркибае, Хала-Ате, Алты - Кудуке, когда и воды ему выдавалось по кружке в день, и тогда бы могли его видеть стоящим в полукруге пятнадцати, двадцати товарищей и поющим что есть мочи и надо заметить что в пении этом видит он для себя занятие далеко не маловажное, которое можно бы выполнять спустя рукава. Потому, когда поет наш Иван, то всегда стоит на ногах, а товарищи собираются вокруг него и подтягивают ему хором чуть ли не при конце каждого стиха.
В веселье его чувствуется даже какое-то преувеличение. Неприличие некоторых его песен доходит до такой несообразности что утрачивает самый свой характер неприличия, переходя в какую-то смешную нелепость.
Вера Ивана Иванова в честность и способность своих офицеров поистине похвальна и назидательна.
Он твердо убежден в их непогрешимости и вполне уверен что что бы они ни делали, лучше того не придумать, удачнее того не исполнить. Потому он никогда и не бунтует. Другие солдаты стали бы роптать на то что им не выдается молока к кофе или мяса хоть раз на день. Иван же и не снизойдет до того чтобы жаловаться на такие пустяки.
Если не выдается ему мяса, то уж конечно оттого что его нет. Если выданное мясо уже начало портиться, то понятное дело виновата в том жара, против которой ничего не поделаешь. Сапоги ли его оказываются никуда не годными и ноги Иван отморозит - виноват в том мороз. Сухари его подточат черви - виноваты в том черви.
Ему и в голову не приходит никого осуждать и упрекать. Если по какой оплошности или ошибке попадет он под огонь, где товарищи его падают вокруг сотнями и полку его грозит верное истребление - опять-таки Божья на то воля и нечего больше делать как ей покориться.
Ему никогда и на мысль не приходить бегством исправить ошибку начальников. Словом, Иван Иванов держится того убеждения что все ведет к лучшему и охотно принимает вещи в том виде в каком они ему представляются.
Он вполне удовольствуется жизнью при одном черном хлебе и чае, и никогда не подумает жаловаться.
Некого Ивану Иванову любить кроме товарищей и офицеров, и вот он привязывается к ним страстно, но бессознательно. Нередко случается пасть на месте восьми, десяти солдатам под неприятельским огнем, в то время как они пытаются увести раненого товарища. В Иване не найдете вы никакого мелодраматизма.
Он совершит самый геройский подвиг даже и не думая о том что совершает действие необыкновенное, заслуживающее похвалы. В Иване коренится какой-то бессознательный, но тем не менее величественный героизм.
Эта именно его черта и заставила сказать о нем Наполеона:
- «Мало убить Русского солдата - надо его еще с ног свалить».
Об иностранцах у Ивана сложилось понятие совершенно своеобразное. Для него все они бунтовщики против Батюшки-Царя. Англичане, Французы, Немцы, Азияты, все подряд мятежники; и он вполне уверен что рано или поздно все человечество покорится власти законного правосланного Царя.
В Иване не проявляется никакой неприязни ко врагу, он его и не ругает. Не будь они мятежниками - все они распрекрасные люди. Он даже не оспаривает и храбрости их. Потому вы редко услышите от него презрительный отзыв о враге, что так обыкновенно в среде других солдат.
В том, быть-может, и заключается причина что Иван не поддается панике; никогда враг не может удивить его каким-нибудь нечаянным нападением, потому что того он только и ждет. Иван Иванов, одним словом, совершенный идеал солдата и нельзя не сознаться что он лучший солдат во всем мире. 

Часть III.
Туркменский поход. I. Туркмены.

Туркмены самое храброе и воинственное племя Центральной Азии. Это кочевой народ, бродящий почти по всей стране между Оксусом и Каспийским морем, на восток до Авганистана, на юг до границ Персии. Средства существования их различны.
Туркмены живущие по берегам Каспия занимаются большею частью рыболовством; те которые кочуют далее к востоку и северу держат стада и табуны. Но одним из главнейших источников их дохода до последнего времени был захват Персиян и продажа их в рабство в Хиву и Бухару.
Туркмены живущие в Хиве принадлежат к шести племенам: Имралы, которых считается до 2.500 кибиток; Кодоры 3.500 кибиток; Карадашлы 2.000; Кара-Егелды 1.500; Амелы-Игоклены 1.500, Иомуды 11.000; всего 22.000 кибиток, что составит, полагая средним числом по пяти человек в кибитке, население в 110.000 душ.
Это дикое и беспокойное население никогда не подчинялось никакой правильной форме правления; они отвергают всякую власть, и хана и эмира и Русского Царя. Каждое племя состоит из многих более мелких подразделений, основою которых служат вероятно семейные связи и родство, и которые состоят под властью старшины или предводителя. Но у Туркмен нет никакого государственного устройства, нет ни правящих классов, ни признанных властей, ни верховной власти, ни другого суда кроме общественного голоса.
Правда, их старшины имеют некоторую номинальную власть разбирать ссоры; но они ни имеют силы заставить повиноваться своим решениям. Враждебные стороны могут по собственному желанию или подчиниться этому решению или же продолжать ссору, разделываясь по своему. Тем не менее своеобразные понятия о правом и неправом так сильно развиты в среде их и общественное мнение так уважает эти понятая что между ними редко происходят ссоры и несогласия.
Хивинский хан никогда не был в состоянии управлять Туркменами живущими в его владениях. На деле это происходит почти наоборот; сами Туркмены очень решительно управляют действиями хана. Допуская его иметь некоторую номинальную власть как правителя их соседей Узбеков, они противятся всякой попытке распространить эту власть на них самих.
Проживая на хивинской территории они отказываются от всякого участия в общих повинностях, и не только не думают платить какие-нибудь подати, но еще сами собирают поборы. Они всегда готовы сражаться за хана, исключая впрочем случаев когда сражаются против него: из них-то он составляет главнейшим образом свои войска.
Они в значительной мере отстали от кочевого образа жизни, но ни мало не покинули своих хищнических привычек. Это дает повод к постоянной борьбе между ними и Узбеками; почти не проходит года без того чтоб они не воевали между собою.
Главным поводом вызвавшим поход Русских на Хиву было также хищничество Туркмен. Хан неоднократно пытался усмирять их, во всегда безуспешно. Несмотря на недостаток артиллерии, им всегда удавалось брать верх над превосходными ханскими силами и оказывать весьма сильное влияние на дела ханства.
Обыкновенный план действий хана следующий. Он собирает войско, вступает в их землю, располагается лагерем и укрепляется. Туркмены немедленно атакуют его или только показывают вид что хотят атаковать, рыщут вокруг лагеря, с криком и гиканьем, стреляют из своих фитильных ружей, и захватывают небольшие партии ханских войск которые показываются из-за окопа.
В ответ на нападение хан посылает в них тяжеловесные выстрелы из своих пушек; но так как ему приходится израсходовать несколько тонн железа чтоб убить одного человека, то вред причиняемый Туркменам очень незначителен.
Сам хан никогда не выступает из своего лагеря; таким образом они меняются ролями, и вместо того чтобы подчинить себе Туркмен, хану представляется вероятность самому подчиниться им. Такое положение дел продолжается обыкновенно несколько недель.
Туркмены очень любят подобные войны, и для них это время настоящей праздник. Когда у хана истощаются военные снаряды и припасы - Туркмены без труда отрезывают путь к подвозам, - он заключает с ними договор, который ни мало не изменяет их взаимных отношений, и с торжеством возвращается в свою столицу.
Туркмены же снова принимаются за свои обычные занятия. Впрочем, говоря вообще, хан имел более причин быть довольным Туркменами, нежели наоборот. Несмотря на эти небольшие недоразумения, они всегда были ему преданы.
Не соглашаясь признавать его власть над собою, они охотно помогали ему удерживать власть над другими. Если они отказывались платить налоги или допускать какое-нибудь вмешательство в свои дела, то всегда были готовы обнажить свой меч на его защиту, отстаивать его против домашних претендентов и внешних врагов.
Единственное сериозное сопротивление Русским было оказано ими; они продолжали сражаться когда хан прекратил борьбу, почитая ее безнадежной, и когда, пораженный ужасом при бомбардировке столицы войсками генерала Веревкина, он бежал из города и собственные подданные восстали против него и избрали на престол его брата, - он нашел убежище у Туркмен.
Забывая все это, забывая услуги которые они оказали ему, преданность и мужество обнаруженные ими в войне за него, он представил их Русским как разбойников и нарушителей закона. Во время переговоров с генералом Кауфманом касательно уплаты военных издержек, он объявил что не может принять на себя ответственности за уплату части причитающейся на их долю.
Ссылаясь на то что они никогда не платили никаких налогов, он утверждал что они не заплатят и теперь, он же не может принудить их к этому. Далее, чтобы вернуть себе свои пушки, он уверял что без артиллерии не будет иметь возможности держать даже в покое, ни даже ручаться за безопасность собственного престола.
Генерал Кауфман не имея надобности в этих пушках, возвратил хану восемнадцать или девятнадцать из числа двадцати одной доставшихся Русским при взятии города; факт этот доказывает уверенность Русских в собственной силе. Что же касается представлений хана, то они не могли иметь влияния на действия генерала Кауфмана против Туркмен, так как он уже решил взять сбор военной контрибуции в свои руки.
Он издал прокламацию в которой предписывалось Иомудам уплатить в течении двух недель 300.000 рублей.
В ответ на это они прислали несколько депутаций с обещанием уплаты, но с просьбою назначить больший срок, указывая на невозможность собрать такую значительную сумму в такое короткое время. Но генерал Кауфман решил настаивать на немедленной уплате и сделал приготовления для вступления в их страну.

Продолжение следует.

Источник:
«Военные действия на Оксусе и падение Хивы». Мак-Compagning on the Oxus and the Fall of Khiwa. By J. A. Mac Gahan. London, 1874. http://www.vostlit.info