Лучшие достопримечательности Памира.

«Помнилось ущелье, по которому вчетвером мы направились через хребет Бурхан-Будда в Тибет без гроша денег, полуголодные, оборванные – словом, нищие материально, но зато богатые силою нравственною…»

Н.М. Пржевальский. «Третье путешествие в Центральной Азии 1879 – 1880 г.г.»

Предания о Памире.

XX. Первые монголы.

30 сентября. На левом берегу ручья виднелся издалека какой-то черный предмет, который мы приняли за отдыхающего быка. Но когда мы несколько приблизились, люди стали уверять, что это нишан (путевой знак).
Мы направились к нему и были очень поражены, найдя здесь в дикой пустыне в высшей степени оригинальное и красивое "обо", вероятно воздвигнутое для умилостивления горных божеств. Состояло "обо" из прислоненных друг к другу больших сланцевых плит, покрытых письменами.
Вот мы оживились! Каравану было скомандовано остановиться, и мы расположились лагерем около самого "обо", пройдя на этот раз едва девять километров. Работы здесь должно было хватить с избытком дня на два.
Подножный корм был тут лучше обыкновенного; водой снабжал нас ручей, а то обстоятельство, что перевал стоил нам лошади и осла, ясно указывало, что животные нуждались в возможно продолжительном отдыхе.
Прежде всего я принялся за наброски и срисовал оригинальное "обо" со всех четырех сторон. Всего мы насчитали 49 прислоненных друг к другу в наклонном положении сланцевых плит; так строят карточные домики.
Плита, образовывавшая заднюю стену, имела в высоту 1,45 метра и живописно высилась надо всем сооружением. Часть ее, возвышавшаяся над крышей, была свободна от надписи лишь на внутренней стороне; все остальное пространство ее было покрыто большими и малыми письменами.
Длина этой плиты равнялась 1,34 метра. Около нее находились другие плиты, длина которых доходила до 1,52 метра. Все эти плиты, темно-зеленого цвета, были совершенно ровны и плоски, толщиной всего в 1 сантиметр.
Надо было удивляться, как удалось добыть их из местных скал в целом, неповрежденном виде. Крыша сооружения, находившаяся всего на 0,61 метра над землей, состояла из четырех длинных плит, длиной в 2,39 метра.
Края их выдавались над десятью крайними плитами-подпорками. Фасад сооружения был обращен прямо к юго-востоку. Письмена, видимо, были не высечены, а просто выцарапаны каким-то острым инструментом - иначе хрупкий камень не выдержал бы - и выделялись на темно-зеленом фоне светлосерыми линиями.
Неподалеку от "обо" виднелось несколько закоптелых камней; между ними еще уцелели зола и уголья; ясно было, что здесь останавливались осенью монголы-кочевники. Найдя вдобавок поблизости прямоугольную могильную плиту и тропинку, мы заключили, что здесь, вероятно, находится мазар, время от времени посещаемый паломниками.
И тут перед нами встал тот же вопрос: что могли вещать путникам эти безмолвные камни? По всей вероятности, содержание надписей было религиозного характера. Быть может, тут описывалось какое-нибудь происшедшее на этом месте событие? Надо было скопировать надписи, чтобы потом можно было дешифрировать их. Когда я срисовал самое "обо", мы разорили его, разложили плиты в ряд на земле, и я принялся копировать надписи, после чего люди ставили плиты на свое место.
Первые две плиты были невелики, и с ними было покончено в полчаса. Когда же я взялся за третью, внимание мое было привлечено однообразием букв. Мне показалось, что один и тот же знак повторялся довольно правильно. При более внимательном рассматривании и оказалось, что каждая седьмая буква была одна и та же.
Я всмотрелся в "обо" и нашел, что все 49 плит были покрыты теми же правильно повторяющимися семью буквами. А вот оно что! Понял! Это не что иное, как известная тибетская священная формула: "О, сокровище лотоса!"
Копировка письмен была немедленно прекращена, и завтрашний день отдыха оказался лишним. Мы захватили с собой лишь две красивые плитки, как образчики, а взятые у лагеря No XXXVI оставили здесь.
О том, чтобы забрать все сооружение, не могло быть, конечно, и речи. Оно составило бы три верблюжьих вьюка, и этнографическая ценность его далеко уступала его тяжести. Только что рассматривавшийся как большая достопримечательность, "обо" потерял в моих глазах всякое значение. Я извлек из него лишь ту пользу, что оно впервые познакомило меня со страстью ламаизма к преувеличенью и формализму.
Вместо важных исторических данных о великом пути монгольских паломников в Лхасу, который как раз здесь пересекал окраинные горы Цайдама, мы нашли пустую формулу; красивая сама по себе, она становилась бессмыслицей, повторяясь 4000 раз кряду. Что за остроумие написать на бумаге 4000 раз "Отче наш"? А уж столько же раз выцарапать на камне, не жалея трудов и времени, одну и ту же молитвенную формулу прямо глупо.
Я был несколько раздосадован этим приключением. Но если результат и оказался меньше, нежели я ожидал, то все же вреда от нашей остановки, собственно, никакого не произошло. По крайней мере, мы имели теперь ясное доказательство, что попали на большой проезжий тракт, ведущий в Лхасу. Об этом свидетельствовали и "обо", и могилы, и тропинки, и кучи камней. Дальше, в долине, люди, кроме того, видели следы двух верблюдов и несколько больших стад куланов.
Таглыки наши утверждали, что куланы никогда не держатся вблизи населенных мест и что до последних, следовательно, по крайней мере два дня пути. 1 октября мы могли спокойно продолжать путь к востоку по этой прямой, широкой долине. Около устья долины мы нашли еще два "обо", один состоял из 63 сланцевых плит, поставленных попросту стоймя вокруг холмика. Надписи на плитах, обращенных к западу, частью стерлись; должно быть, от часто дующего здесь западного ветра.
С напряженным вниманием ловили мы по пути всякие признаки близости людских жилищ. Между прочим, видели еще одно обгорелое место после костра, несколько кольев от палаток и верблюжий помет. Вдруг Ислам-бай увидал у подошвы противоположной скалы нескольких яков. Он осторожно подкрался к ним на выстрел и пустил пулю, вторую, третью, но без успеха. Тут, к нашему изумлению и радости, откуда-то выскочила старуха и принялась кричать и размахивать руками.
Мы сразу поняли, что это были домашние яки и что мы наконец после 55 дней странствования в пустынных областях добрались до окраинных людских поселений. Неподалеку виднелась кибитка старухи. По соседству от нее, на правом берегу реки, мы и разбили лагерь No XXXVIII.
В окрестностях паслись яки, козы и овцы старухи, и при виде последних у нас потекли слюнки изо рта. Разговор со старухой оказался настоящим оселком для нашего терпения. Разумеется, она не знала, что мы за птицы такие, а из нас никто не понимал по-монгольски. Парпи-бай помнил одно слово "бане" (имеется), а я знал из географии общеупотребительные наименования вроде: "ула" - гора, "гол" - река и "нор" - озеро.
Но дать с этим скудным запасом слов старухе понять, что мы хотим купить у нее овцу, было нелегко. И вот я принялся блеять по-бараньи, а потом показал старухе китайскую монету в два лана, она поняла, и на ужин у нас была настоящая свежая баранина!
Люди мои сияли. Конец уединенной тяжелой жизни на высотах! Нечего больше скупиться на провизию, не надо питаться жестким яковым мясом! Быть может, нам даже удастся теперь спасти остатки нашего некогда столь внушительного каравана.
С помощью знаков старуха объяснила нам, что муж ее отправился в горы стрелять яков, но вернется домой до захода солнца. В ожидании его я с Парпи-баем и Эмином-Мирзой посетили кибитку старухи. Завидев нас, она со своим восьмилетним сыном учтиво вышла нам навстречу. Мальчуган получил от нас кусочек сахару, а старуха щепоть табаку, которой сейчас набила свою длинную, узкую китайскую трубку. Весь страх ее теперь как рукой сняло.
Кибитка состояла из старого изодранного войлочного ковра, наброшенного на два шеста; к середине продольных внутренних сторон были подвешены два горизонтальных шеста, проходивших в дыры в войлоке и привязанных к стоявшим снаружи шестам, в свою очередь укрепленным веревками. Благодаря такому устройству кибитка становилась более выгнутой и просторной. Посреди крыши было дымовое отверстие. Шесты были тамарисковые и привезены из Гаджира в Цайдаме.
Мы зашли в кибитку и принялись рассматривать ее внутреннее убранство. Главной выдающейся частью меблировки являлся небольшой кубической формы деревянный ящик, стоявший около поперечной стены, прямо против входа. По словам Парпи-бая, это был "бурхана", или кумирня в миниатюре. После некоторого колебанья старуха подняла крышку, и мы увидели в ящике священные тибетские книги, т.е. отдельные длинные, исписанные полоски бумаги.
Каждая книга, т.е. кипа таких полосок, была обвернута куском материи. На крышке лежал пук яковых хвостов, которым старуха, как метелкой, смахивала пыль со святыни. Несколько хранившихся там же медных и деревянных чаш, видимо, служили священными сосудами.
Хозяйственная утварь состояла из китайской фарфоровой чашки, кожаного ведра, кожаного же кувшина, железного котла, медной кастрюли с крышкой, чайника из желтой меди, мешка с высушенными травами, игравшими роль благовонных курений, ножа, раздувальных мехов, огнива, седла, сбруи, рваной одежды, бараньего желудка с яковым жиром и мешка с цзамбой. Большую часть помещения занимали, однако, куски превосходного якового мяса.
Снаружи около палатки тоже лежало мясо, так что нам пришлось привязать своих собак. Мясо оставляют на воздухе, пока оно высохнет, почернеет и затвердеет, как дерево. Старуха отрезала ножом несколько ломтиков, поджарила их над огнем и угостила нас.
Мы узнали, что семья эта живет здесь круглый год, чтобы снабжать своих сородичей в Цайдаме яковым мясом. Посреди кибитки стоял на его сын и зять трех камнях котел, а вокруг шел вал из якового помета. Собираясь разжечь костер, старуха высекла огнивом огонь и подхватила искры горстью растительного пуха, которую затем сунула в сухой распыленный лошадиный помет, а когда этот, с помощью мехов, затлелся, прикрыла его яковым пометом.
Мяса куланов монголы не едят, кобыл своих доят, и старуха угостила нас питьем, напоминавшим киргизский "айран". Лампой служил выдолбленный камень, наполненный яковым жиром и опирающийся на низкий треножник.
И мать и ребенок носили бараньи тулупы, подпоясанные кушаками, а на ногах сапоги. Голову старухи прикрывал продолговатый платок; концы его были завязаны узлом на затылке; волосы были заплетены в две длинные косы, прикрытые куском материи. Мальчуган ходил с непокрытой головой. У него волосы заплетены были в три косички, торчавшие в разные стороны, точно крысиные хвостики
Вечером, когда мы смаковали свежую, вкусную баранину, вернулся домой старик с застреленным яком. Он был немало удивлен, увидав здесь чужих, но оказался человеком разумным и отнесся к делу спокойно. Звали его Дорча.
Тип его был чисто монгольский: маленький старичок с обветрелым, морщинистым лицом, маленькими глазками и реденькой растительностью на губах и на подбородке. Одет он был в бараний тулуп и кожаные панталоны; ноги были обвернуты кусками войлока, голову прикрывала войлочная же шапочка.
По-джагатай-тюркски он смыслил столько же, сколько Парпи-бай по-монгольски. Мы, впрочем, обходились, как умели, и скоро стали кое-что понимать. Местность эта называлась Моссото, а река была одним из истоков Найджин-гола. Мы спросили насчет следов трех верблюдов, виденных нами два дня тому назад; оказалось, что это одна семья недавно выступила со всем своим скарбом в зимнюю стоянку около Гаджира.
Если бы мы пошли по этим следам, мы через пять дней были бы в Гаджире. По той же дороге, по которой мы шли, до Гаджира было восемь дней пути. В одном дне пути вниз по реке жили найджи-монголы. На них недавно произвели нападение вооруженные с ног до головы тангуты, явившиеся с юго-востока, и ограбили их дочиста. Монголам с тех пор приходится жить исключительно яковым мясом.
Они отправили в Синин к губернатору челобитчиков с просьбой о помощи, и губернатор прислал им муки и хлеба. Дорча не советовал нам продолжать путь в этом направлении -- нельзя будет достать даже самого необходимого продовольствия.
Старику подарили за его сообщение папиросу, набили его пороховницу порохом, и он остался очень доволен нами. Тем и закончился этот счастливый день. Мы были уже несколько удручены нашим продолжительным скитаньем по безлюдным областям, и встреча с людьми подействовала на нас, как жизненный эликсир; мы вновь ожили. Обильная водой речка мелодично журчала между гранитными глыбами, и так приятно было прислушиваться к этой музыке.
Мы провели у монголов и весь следующий день, но не оставались праздными. Прежде всего мы купили трех небольших крепких лошадок и двух овец. Худших из наших животных, в том числе и двух истомленных верблюдов, мы совсем забраковали.
Монголы могли угостить нас лишь козьим молоком, но мы и ему были рады. Их же мы обрадовали небольшим запасом чая и хлеба. Во время наших переговоров около моей палатки вдруг раздался крик: "Медведь!" Ислам-бай со своим ружьем и Дорча со своим длинным, неуклюжим кремневым ружьем пустились за зверем.
Но тот был легок на ногу и быстро скрылся в горах. Меня особенно позабавил первый урок монгольского языка. Дорча был необычайно комичен со своими отчаянными попытками понять, что я хочу сказать своими жестами.
Первым шагом было изучение счета, который я быстро и постиг с помощью пальцев: нигэ, хояр, гурба, дурбэ, табу, чжиргуган, дологан, найман, йисун, арба, арба-нигэ и т д. Нетрудно было также усвоить себе названия окружающих предметов: палатки и ее частей, красок, частей тела, географических названий и т. п.
Таким образом, у меня составился длинный список самых необходимых слов, и я после первого же урока мог разговаривать с Дорчей, составляя простые фразы вроде: "гурба тэмэн байва" - "у нас три верблюда"; "бамбураши му" - "медведь зол" и т. п.
С глаголами было потруднее, но все-таки важнейшие я заучил в тот же вечер; например: идти, быть, ехать верхом, искать, падать, находить, снег идет, дождь идет и т. п. Урок вместе с тем был и гимнастическим упражнением, как так я проделывал все эти движения, а раз даже привел Дорчу в полное изумление, принявшись колотить его по загорбку, чтобы узнать, как обозначается это действие по-монгольски.
В течение двух недель Дорча был нашим проводником, и мы каждый свободный час посвящали лингвистическим занятиям. Я прислушивался также к его разговору с сородичами и делал быстрые успехи, так что скоро мог уже сам объясняться с монголами.
Когда одолеешь первые трудности и научишься связывать слова в предложения, дальнейшее совершенствование в языке нетрудно: стоит только увеличивать запас слов и упражняться в разговоре. Зато мне и не было нужды прибегать к переводчикам во время нашего долговременного пребывания среди монголов; я мог даже без посредничества переводчика вести беседу с "живым Буддой" в монастыре Кумбуме (Гумбум) и с вице-королем Ван-я-фу.
Таким образом мы избежали всех затруднений и неприятностей, которых я ожидал, лишившись переводчика Фонг-Ши. Утром 3 октября мы выступили из Моссото. Сначала мы следовали по левому берегу реки, потом свернули к северу по каменистой боковой долине.
Стадо куланов, голов в 150, завидев нас, исчезло с быстротой ветра. Долина мало-помалу расширилась и стала плодородной. Около одного озерка Дорча слез с лошади и заявил, что место это Ихэ-цаган-номун (4390 метров) и что нам здесь надо сделать остановку. Мы так и сделали, пройдя в этот день 20 километров.
4 октября проводник наш повел нас дальше вверх по долине. Три наших последних верблюда подымались по округленным высотам без видимого труда. Вид с перевала открывался не особенно обширный, так как перевал окружен вершинами гор, а восточная долина, дугой загибающая к северу, заключена между высокими, закрывающими ее горами.
Около того места, где долина заворачивала к северу, река, стекавшая с перевала и успевшая уже принять несколько притоков, начинала свою разрушительную работу в гранитных массах. Вода так и кипела в глубоком узком ущелье с отвесными стенами скал.
Дорча ехал впереди, я за ним. Вдруг лошадь моя забрала слишком к краю рыхлой тропы, нога у нее оборвалась, и лошадь упала. Душа у меня ушла в пятки, но я все-таки успел соскользнуть с седла и растянулся, упершись локтями в землю. Лошадь несколько раз перевернулась, катясь по откосу, пока наконец не обрела под ногами опору. Дорча поспешил вниз к ней на помощь. Если бы
лошадь не остановилась вовремя, она скатилась бы в пропасть, так как до края оставалось всего несколько метров.
А если бы я вовремя не соскользнул с седла, я, пожалуй, разделил бы ее участь. После того я благоразумно пошел пешком, ведя лошадь за повод. 5 октября. На одном открытом местечке мы встретили кучку монголов верхом, вооруженных ружьями. И мы, и они были поражены встречей. С помощью Дорчи я завязал с ними разговор. Решено было разбить тут лагерь, хотя мы и прошли еще только 15 километров. Но местечко было прелестное, богатое растительностью.
Верховых было шесть человек, между ними одна женщина. Они ехали в Моссото и затем дальше в горы, чтобы запастись на зиму яковым мясом. Они полагали пробыть в пути 15 - 20 дней, но продовольствия взяли всего дней на 5 - 6, надеясь затем питаться мясом яков.
Возвращаясь с удачной охоты, они везут на своих лошадях мороженое мясо, а сами идут уже пешком. Монголы были очень веселы; видимо, эта осенняя охотничья экскурсия вносила приятное разнообразие в их монотонную, бедную событиями жизнь.
Сезон охоты на яков продолжается с месяц, и каждая охотничья партия имеет свои определенные участки для охоты, где охотники живут без кибиток под открытым небом, без всяких пожитков, кроме платья на себе, седел, ружей да небольших мешков с кое-какими съестными припасами.
Монголы расположились в кустах, около моей палатки, развели огонь между тремя камнями. Когда вода закипела, один из старших вынул из мешка шесть мелких деревянных тарелочек и, раздав их товарищам, насыпал в каждую по нескольку горстей поджаренной ячменной муки.
Затем он изрезал тонкими ломтиками кишку, начиненную застывшим бараньим салом, и смешал сало с мукой. После этого женщина, поддерживавшая огонь, зачерпнула железной ложкой кипящей воды из котла, разлила ее по тарелкам, и цзамба, любимое блюдо монголов, было готово. Когда жидкое содержимое тарелок было съедено, на дне их осталось еще столько жира и муки, что можно было прибавить еще по нескольку ложек воды.
Блюдо это и составляло весь обед монголов. После обеда они закурили трубки со скверным китайским табаком и пришли в настроение полного благодушия. Все они были, по-видимому, большие охотники до трубочки.
Все одеяние их состояло из тулупа, панталон, сапог и шапки. Тулуп они накидывали прямо на тело и, видимо, были нечувствительны к холоду, так как правая рука и плечо оставались голыми. Ночью они закутывались в тулупы и располагались около костра. В сильные же вьюги они устраивали себе походную палатку из ружей, седел и войлоков. Волосы у всех были заплетены в косы; молились они, сидя на корточках и перебирая четки, чтобы отмечать, сколько раз произнесут молитву: "Ом мани падме хум".
6 октября. Рано утром монголы, продав нам пару из своих лошадей, двинулись дальше. Через час собрались выступать и мы, и оказалось, что вновь приобретенные лошади ушли по привычке за своими прежними владельцами. Пришлось двум из моих людей ехать вдогонку за ними, и мы выступили только около 10 часов утра. Двое таглыков с тремя верблюдами выступили, впрочем, гораздо раньше. За ними двинулся я с Дорчей и Джолдашем и, наконец, лошадиный караван.
Мы уклонились в сторону от реки, но через некоторое время снова очутились в ее русле, которое становилось все шире, ровнее и беднее щебнем и несло воду лишь летом. По этой долине мы ехали затем весь день. Перед нами расстилалась безграничная равнина. Просто голова кружилась с непривычки среди этого безбрежного пространства. Только обернувшись назад, можно было остановить взор на мощном хребте с его снежными вершинами.
Вследствие дальности расстояния и непрозрачности воздуха он казался стеной, нарисованной на одной плоскости, нельзя было различить даже устья долины, которую мы только что покинули. Так мы ехали к северу час за часом. Полоса пустыни сменилась степью с зарослями тамариска, сначала скудными, затем все более густыми; кусты тамариска большей частью росли здесь, как и в Восточном Туркестане, на буграх.
Дорча еле мог найти тропу среди этого лабиринта кустов и выразил опасение, что остальной караван ни за что не найдет без проводника дороги к месту стоянки. Поэтому он, указав мне направление, по которому я должен ехать сам, поскакал обратно и прежде, чем я успел что-либо возразить, скрылся во мраке.
К счастью, лошади моей эта местность была знакомее, чем мне, и, проехав шагом с час, я завидел между кустами к северу огни. Потом послышался собачий лай, и целая стая монгольских собак вынеслась навстречу мне и Джолдашу, который, однако, вовремя успел спастись у меня на седле.
Вот показались и люди и палатки. Я спокойно подъехал к одной из них, привязал лошадь и пошел, приветствуя шестерых изумленных монголов дружеским "амур сайн", уселся у огня и закурил трубку. В углу стояла кринка с кумысом, и я хлебнул из нее здоровый глоток.
Напиток напоминал квас и очень освежил меня после продолжительной езды. Монголы только таращились на меня, не говоря ни слова. Они осмеливались лишь подкладывать топлива в огонь и окончательно пришли в себя не раньше, нежели Дорча, явившийся с караваном через два часа, объяснил им, что мы за люди. На свободном месте между кибитками монголов разбили наши палатки и разложили костер. Ужин успели приготовить лишь к часу ночи.
Последний форсированный переход стоил нам двух лошадей и осла; теперь у нас оставалось только три верблюда, три лошади и один осел из 56 животных, с которыми мы два месяца тому назад выступили из Далай-кургана.

XXI. Между цайдамскими монголами.

   Мы оставались около Ихэ-цаган-гола до 11 октября; отдых был крайне необходим. Прежде всего мы рассчитались с Гамдан-баем и таглыками, которым хотелось поскорее отправиться на родину через Чимен-таг и Токкуз-даван.
За перенесенные труды и безукоризненную службу они получили двойную против условленной плату, большой запас провизии, несколько овец и наших забракованных животных, которым, однако, надо было дать немного отдохнуть перед новым путешествием.
Следующим делом, требовавшим и времени, и многих соображений, было снаряжение нового каравана. Узнав, что нам нужны лошади, монголы день-деньской толклись у моей палатки, предлагая лошадей. Цен они не заламывали, и мы приобрели у них 20 крепких, сытых лошадей.
Но нам еще нужны были вьючные седла. Старые были брошены вместе с павшими по пути животными. Парпи-бай был мастер изготовлять седла, материал доставили монголы, и площадка перед людской палаткой превратилась в седельную мастерскую.
Я же был целые дни занят изучением языка и расспросами монголов насчет местных географических названий, климата, образа жизни монголов, их религии и т.п. Большинство из них бывало в Лхасе и рассказывало много интересного об этом городе и о пути туда.
Узнав, что я очень интересуюсь их "бурханами" - фигурками богов из терракоты, которые монголы носят в футлярах ("гау") на шее, - они стали приносить их мне и даже продавали тайком за хорошую цену.
Боялись они в данном случае не меня, а друг друга, являлись в мою палатку только в сумерки и просили тотчас же спрятать фигурки на дно моих сундуков. "Бурханы" эти были мастерски сделаны в Лхасе. Футлярчики часто бывают серебряные с выгравированными оригинальными, красивыми рисунками, с украшениями из бирюзы и кораллов. Более простые делаются из красной меди или желтой.
Скоро я совсем подружился с обитателями Ихэ-цаган-гола. Когда я рисовал, они вечно сидели около моей палатки, а когда заходил к ним в гости, угощали меня чаем и цзамбой. Они не выказывали даже и малейшей суеверной боязни или застенчивости, когда я срисовывал с них портреты. Мне даже удалось подвергнуть многих из них антропологическим измерениям.
Им не понравилось только, когда я вздумал отметить высоту их роста на шесте, подпирающем палатку. Они вообще всегда остерегались, чтобы я не дотронулся руками до их макушки, может быть, потому, что они возлагают себе на голову "бурханов" в знак почитания, или потому, что их благословил далай-лама или другое высшее духовное лицо.
Монголы придерживаются одноженства, и женщины у них пользуются куда большей свободой, нежели у мусульман. Они занимают места в общем кругу около костра и не носят покрывал. Тулупы у них держатся только на левом плече и на талии, а вся правая верхняя часть туловища остается голой. Груди, даже у молодых женщин, некрасивые, отвислые.
Не думаю, чтобы такая откровенность костюма содействовала сохранению супружеской верности. Но, пожалуй, они так привыкли к такому оголению, что находят его вполне естественным. Сами монголы уверяли меня, что нравственность у них куда выше, чем у мусульман.
Уже одно то, что мусульмане многоженцы, свидетельствует, по мнению монголов, об их низком нравственном уровне. В первый же день ко мне явился с визитом сам старшина ихэ-цаган-гольский Сонум и принес в дар пресного молока, кислого кобыльего молока и перебродившего кумыса, похожего на водку. Последний имел отвратительный вкус, но, должно быть, был крепок, так как Парпи-бай, несколько неумеренно хлебнувший его, никуда не годился потом весь день.
Сонум был одет в огненно-красную мантию и китайскую шапку с пуговкой и длинными лентами. На следующий день я отдал визит. Прямо против входа в кибитке стоял небольшой алтарь. Он состоял из нескольких, поставленных один на другой ящиков с деревянной дощечкой сверху. На последней были расставлены в ряд медные чашечки и блюдца с водой, мукой, цзамбой и другими приношениями "бурханам".
Кроме того, там находились священные книги, вращающиеся молитвенные валики и "бурханы" из Лхасы и Даши-лумпо. Прикасаясь к последним или глядя на них, нельзя ни курить, ни даже дышать на них. Я, по незнанию, погрешил против этого закона, и "бурхана" очистили, подержав над жаровней, с какими-то благовонными травами.
Изображений не должен также касаться прах. Посреди кибитки горел под таганом огонь, поддерживаемый тамарисковыми ветвями и корнями; на тагане стоял котел. Для гостей приготовили небольшие скамеечки, на которые и ставились кушанья. Таким образом, в кибитке было больше мебели, нежели у киргизов. Самые кибитки называются "ургами"; они очень похожи на киргизские "карауи".
Замечательно, что эта форма жилищ распространена по всей огромной Центральной Азии, у народов самых различных рас, не имеющих даже сношений между собой. Материал, из которого кибитки делаются, свидетельствует о бедности страны другими сырыми продуктами, а форма действительно самая удобная и практичная.
Около палатки было водружено в землю копье - знак резиденции старшины. Вокруг росли высокие, как деревья, кусты тамариска. Они доставляют материал для выделки разной посуды и другой обиходной утвари, которую монголы мастерят сами.
Значительную часть домашней утвари и продовольствия, например муку, они привозят из Синина. Наши знакомцы монголы были настоящими кочевниками. Когда скот их съест весь подножный корм в одном месте, они переходят на другое. Аул их был расположен очень благоприятно, в сухом русле реки; воду они доставали из колодца; из колодца же поили по вечерам животных. Особенно развито у монголов коневодство.
По всей окрестности разносилось лошадиное ржанье; по вечерам женщины доили кобыл. Кумыс, или закисшее и перебродившее кобылье молоко, и является главным напитком монголов. Они держат также много овец, верблюдов и рогатого скота, земледелием же вовсе не занимаются.
В сумерки в ауле начиналась суета - приходил скот; женщины с длинными косами, в широких войлочных шапках, то и дело сновали между рядами сытых кобыл и блеющих овец, мужчины загоняли стада, а стая длинношерстых черных собак подымала страшный гам. В полуоткрытых кибитках блестели огни, и мы в полном смысле слова наслаждались благодатным отдыхом в этом совершенно летнем климате после долгого пребывания в холодных неприветливых горах.
Хотя мои слуги-мусульмане в глубине души презирали монголов, считая их дикарями и язычниками, обе стороны прекрасно уживались, стараясь понять друг друга. Можно было умереть со смеху, глядя, как Дорча совершенно серьезно выделывал невероятные жесты и гримасы, чтобы растолковать что-нибудь мусульманам. Он кричал им, словно глухим, корчил гримасы, как будто лицо у него было из гуттаперчи, прыгал и подскакивал точно клоун.
Зато когда слушателям наконец удавалось понять его, удовольствию его не было границ. Он хохотал во все горло и долго кивал головой, словно фарфоровый китайский болванчик. 12 октября. С самого восхода солнца в лагере царствовали суматоха, шум и беготня, обычные при сформировании нового каравана. Вьюки взвешивали и располагали попарно. Ягданы с хрупкими вещами предназначались для более спокойных лошадей, вещи погрубее, палатки и провиант - для более резвых.
Весь аул со старшиной во главе был на ногах. Нам не хватило веревок, и их тотчас же доставили. Женщины нанесли нам молока на два дня. Когда караван уже отъехал порядочный конец, нас догнал один молодой монгол, только теперь решившийся продать своего "бурхана".
Караван с виду был очень хорош и быстро подвигался к востоку под предводительством опытного Дорчи. Я с чувством особенного удовольствия озирался на сытых, крепких, отдохнувших лошадей, которые теперь должны были служить нам долго.
13 октября. В Цакше мы нашли 10 монгольских кибиток, т. е. столько же, сколько в Ихэ-цаган-голе. И здесь я встретил дружественный прием у старшины; все члены его семьи были заняты изготовлением стремян из ветвей тамариска и ремней.
На следующий день мы стали лагерем на берегу реки. Вечером явилась толпа монголов, желавших продать материи из Лхасы; они принесли с собой водки в двух медных кувшинах. Водкой этой они вместе с Дорчей наугощались так, что принялись громко кричать и вызывать мусульман на единоборство. Борьба имела то хорошее последствие, что полупьяные монголы значительно протрезвились.
16 октября мы прошли 20 километров до Тогда-гола. Ночь была холодная, минимальный термометр упал за ночь до - 16,3°. Здесь было, таким образом, гораздо холоднее, чем в Тибете; континентальная зима с ее суровыми холодами была уже не за горами. День выдался ясный, чудесный; на юге ясно обрисовывались горы, носившие у местных жителей название Карангуин-ула, или Черные горы.
Тогда-гол течет по очень глубокому и узкому руслу, через которое трудно было перебраться, не замочив ног. Очутившись на другом берегу, мы постарались поудобнее расположиться в кустах тамариска, намереваясь посвятит следующий день отдыху.
Проводник наш Дорча получил здесь расчет и мог вернуться в свои пустынные горы, к диким якам. Вместо Дорчи я нанял молодого, высокого, крепко сложенного монгола по имени Лопсен, который много раз бывал в Лхасе и Синине и, таким образом, прекрасно знал эту область.
Он оказался одним из лучших моих слуг, всегда был весел и бодр и освежал мои познания в монгольском языке. Лопсен живо добыл мне несколько "бурханов" и "танка" - род хоругвей с изображениями далай-ламы и банчин-богдо [духовное лицо, равное в тибетской иерархии далай-ламе]. Как он их достал, не знаю; должно быть, просто-напросто стащил их у наших соседей, так как очень боялся, чтобы они не увидели этих предметов.
20 октября прошли по тамарисковым чащам, зарослям камыша и пустынным участкам 20 километров до Тенгелик-гола. Южные горы носили здесь название Номохун-ула. Вообще у цайдамских монголов нет для этих гор одного общего названия, а все местные.
На следующий день наш путь свернул слегка к северу, так что южные горы стушевались, тогда как северные вырисовывались все яснее. По степным и бесплодным участкам прошли мы 28 километров до Ова-тёгёрука, где раскинулось несколько монгольских кибиток и где нас, по обыкновению, радушно встретили.
Живущие здесь монголы принадлежат к большому племени тадженур. Монголы эти ходят всегда в длинных бараньих тулупах с поясом, из-под которого они вытягивают тулуп настолько, что он образует как бы мешок, надетый на верхнюю часть туловища. Он и служит мешком, куда они кладут разные вещи; кроме того, они носят у пояса нож, трубку, кисет с табаком и щипчики, которыми выщипывают волосы из бороды, если она растет слишком густо.
Сапоги они носят с остроконечными носками. Голову прикрывают островерхой или круглой шапочкой; часто также головным убором служит кусок войлока, завязанный на затылке узлом; ходят и простоволосыми.
Волоса у них по большей части коротко острижены, густые, темного или черного цвета. Косы у мужчин встречаются в Цайдаме гораздо реже, чем в собственной Монголии. Цвет кожи у них красновато-смуглый от постоянного пребывания на свежем воздухе, а также отчасти и от грязи; зубы мелкие, желтоватые, но, по-видимому, долго сохраняются.
Скулы выдающиеся, нос приплюснутый, небольшой, голова круглая, как шар, впереди плоская, растительность на подбородке редкая; тонкий пушок развивается у мужчин после тридцати лет от роду в весьма редкую бородку.
В Ова-тёгёруке мы достали два мешка ячменя; это было тем более кстати, что перед нами на два дня пути расстилалась пустынная область. Для перевозки этого запаса приобрели молодую кобылу. В течение дня отдыха Ислам-бай занялся очисткой и описью кухонных ящиков, причем открыл целый мешок кофейных зерен и бутылку сиропа, подаренную мне больше года тому назад патером Гендриксом. Кофе, чередуясь с чаем, внес приятное разнообразие в меню, сироп пошел на десерт.
23 октября нам пришлось перейти через Хара-усу, т.е. Черную реку. Скользкие берега круто обрывались в реку, и нам пришлось заступами наделать в глине ступенек для лошадей. Лопсен, знавший брод, спустился первым, но едва лошадь сделала шага четыре по воде, как погрузилась в ил до луки седла, и всадник промок до пояса. Ислам-бай попытал счастья в другом месте, но так же неудачно.
Мы остановились. Люди принялись разъезжать по берегу в обе стороны, но и в ту и в другую сторону река становилась еще уже и глубже, и Лопсен заявил, что другого брода нет. Он был очень удивлен такой прибылью воды и полагал, что она вызвана сравнительно теплой погодой за последние дни и обильным выпадением снега в области Бурхан-Будды, белые вершины которого сияли на юге.
Глубина самой воды не превышала одного метра, но беда была в том, что лошади глубоко погружались в ил и того и гляди могли завязнуть. При переправе при таких условиях могли намокнуть и ягданы до самых замков.
Разбили палатку, лошадей пустили пастись, а в дно реки воткнули шест с надрезами, чтобы отмечать изменения уровня. К следующему утру воды убыло только на 2 сантиметра, а камыш был уже съеден нашими лошадьми дочиста. Лопсен и двое других людей повели поэтому животных обратно к пастбищам Ова-тёгёрука.
И надо же было случиться такой задержке! Я стал волноваться, так мне не терпелось вернуться на родину. Вот уже полгода я не получал никаких известий оттуда. Я был одинок в течение трех лет с лишком, проведенных мной в сердце этого бесконечного континента, берега которого казались мне просто недостижимыми.
Меня занимало каждый вечер подсчитывать, сколько километров мы прошли за день, и затем вычитать это число из тысяч километров, которые нам предстояло вообще пройти до нашей отдаленной цели, до Пекина. От Хара-усу оставалось до него 2025 километров. Сколько терпения нужно будет еще затратить на этот путь, сколько ждет нас еще приключений, прежде чем мы на своих усталых лошадях въедем в ворота этой крайней столицы Востока!
Утром 25 октября вода наконец спала настолько, что мы могли перебраться через реку. Ящики подняли на седлах повыше, и каждую лошадь повел особый человек. Ил, под тяжестью животных, становился все более рыхлым, и последние лошади погрузились особенно глубоко. Но все обошлось благополучно.
До Пекина осталось теперь 2000 верст.

XXII. Разбойники-тангуты.

26 октября мы прошли целых 39 километров и достигли северного края Цайдамского бассейна. Путь наш шел все в том же направлении и по таким же пустынным областям. Лишь изредка этот безмолвный, пустынный, хотя и не лишенный живописности пейзаж оживлялся неприхотливыми кустами тамариска и саксаула; чем они питались - Бог весть, так как почва была суха, как трут, и в течение целого дня мы не видели ни капли воды.
Мы миновали целый ряд низких глинистых перевалов. На первом из них находилось "обо". На втором монголы поставили небольшие шесты из корней и ветвей саксаула, которые и служат путевыми знаками для путешественников.
Там и сям между холмами расстилались ровные, как пол, участки, белевшие выцветами соли. По словам Лопсена, после дождей участки эти заливались водой. За последним перевалом расстилалась к северу, насколько хватал взор, бесплодная, песчаная равнина, обещавшая хороший путь нашим усталым, томимым жаждой лошадям.
Наконец на севере заблестело озеро; это был залив Тоссо-нора, окруженный словно рамкой глинистыми террасами и холмами, которые довольно круто спускаются к воде. Здесь маршрут наш слился с описанной Пржевальским дорогой из Дзун-дсасака в Северный Цайдам.
Достигнув местечка, где густо разросся камыш и кусты тамариска и где мы нашли пресную воду, мы разбили палатки. Местечко было славное, и только теперь я понял, почему озеро называется Тоссо-нор, т. е. Жирное озеро. Согласно объяснению Лопсена, озеро называлось так потому, что располагающиеся здесь кочевники не терпят недостатка ни в топливе, ни в воде, ни в подножном корме для скота, словом, "как сыр в масле катаются".
На следующий день мы сначала следовали по самому берегу к северу, но затем, когда прибрежная полоса стала неровной и затруднительной для передвижения, мы снова поднялись на ровную, открытую, усыпанную крупным песком и щебнем береговую террасу. Теперь путь повел почти прямо к востоку. Пройдя 25,5 километра, мы расположились лагерем около Лакимтос-"обо", самого красивого из виденных нами: оно было сложено на пустынной возвышенности и виднелось издалека.
Состояло "обо" из трех кубической формы жертвенников из сырцового кирпича, покоящихся на пирамидальных пьедесталах. Вокруг них было воткнуто одиннадцать шестов, обрисовывающих прямоугольник; между ними было протянуто множество веревочек. От четырехугольных угловых шестов шли диагоналями веревки к шесту вышиной 3,6 метра, укрепленному на самом большом жертвеннике. На среднем жертвеннике зияло четырехугольное углубление.
Лопсен сунул туда руку и вытащил множество длинных, узеньких полосок бумаги с тибетскими письменами. По его словам, здесь были замурованы и "бурханы", но он побоялся их трогать. При лунном свете "обо" имело совершенно фантастический вид. Три пирамиды рисовались какими-то призраками, тысячи лоскутков тихо развевались по ветру, словно хотели навеять мир на мятущуюся душу. Странные звуки нарушали безмолвие ночи.
Можно было подумать, что озерные духи устроили воздушный хоровод над темной водной поверхностью. Но это попросту крякали утки в камышах. У восточного края озера светилось во мраке два огонька.
28 октября. Мы были одни в этой пустынной области. Ни признака жизни кругом. Лишь валяющиеся там и сям лошадиные остовы указывали, что это проезжая дорога. С самого Тенгелика мы не встречали ни одного путника-монгола. Лопсен говорил, что чем дальше к востоку, тем местность становится небезопаснее благодаря разбойникам-тангутам.
30 октября. Куда девалась веселость нашего Лопсена? Он ехал хмурый, молчаливый, не отрывая глаз от горизонта. Я спросил его о причине такого мрачного настроения; он покачал головой и сказал, что теперь мы приближаемся к опасным местам. Он и просил нас держать оружие наготове. Мы до сих пор не встречали тангутов по дороге, но они могли видеть нас, могли выследить нас и в лучшем случае украсть у нас лошадей. Мы зарядили все три ружья и пять револьверов и роздали их людям вместе с достаточным количеством патронов.
31 октября мы двинулись по степной области к Кёвве-кудуку (Прибрежному колодцу), находящемуся на южном берегу Хара-нора, т. е. Черного озера. Озеро это является центральным бассейном небольшой, не имеющей стока области, в которой собираются воды, стекающие с окраинных гор области. Теперь все русла были сухи. По северному берегу тянулись между озером и горами желтые песчаные барханы, а южный изобиловал сочной растительностью: колодец оказался соленоводным. Но до следующего источника оставался целый день тяжелого пути, и мы принуждены были поэтому остановиться здесь, хотя и прошли всего 14 километров.
Здесь стерегла наших лошадей другая беда. На мягкой, рыхлой почве явственно отпечатались бесчисленные следы медведей, являвшихся сюда из гор лакомиться ягодами. Лопсен советовал зорко следить за лошадьми, так как медведи имеют привычку залегать в кусты и оттуда хватать лошадей. Поэтому пришлось привязать лошадей на ночь в лагере между палатками.
Кроме того, мы каждую ночь выставляли двух караульных, которые сменялись через два часа. Чтобы не заснуть и в то же время давать нам знать, что они не спят, караульные должны были время от времени бить в кастрюли за неимением более подходящего инструмента.
Петь им было позволено, сколько душе угодно, чтобы прогонять дремоту, и я, часто просыпаясь ночью, слышал их заунывные однообразные мусульманские напевы. На заре караульные ложились спать и поручали нас охране собак.
1 ноября. Ночь прошла спокойно. Ни о медведях, ни о тангутах не было ни слуху ни духу. Скоро озеро скрылось из виду, и мы очутились в довольно широкой долине, с отлогим подъемом в направлении нашего пути. По обе стороны шли средней высоты горные кряжи с зубчатыми, свободными от снега вершинами. Дорога шла посреди долины между степными участками, кустами и зарослями камыша, вдоль сухого теперь русла, являющегося в летнее время водной артерией области.
На дороге виднелись совсем свежие следы медведя, и так как он направился в ту же сторону, куда шли мы, то Ислам-бай и Лопсен, выпросив позволение выследить медведя, исчезли между кустами.
Караван шел около самых гор, бывших по правую руку. Когда дорога стала завертывать, огибая скалистый выступ, я и Эмин-Мирза остановились, чтобы произвести некоторые наблюдения. Горные породы были представлены здесь темно-лиловым сланцем. Затем мы догнали караван, достигли середины долины и спустя приблизительно час с удивлением увидели несущихся назад вскачь Ислама и Лопсена. Они держали ружья над головой и кричали: "Разбойники-тангуты, разбойники-тангуты!"
Наконец они подскакали к нам, а вдали показались 12 вооруженных тангутов, окутанных облаками пыли. Я скомандовал остановиться и спешиться. Вьючных лошадей поставили под прикрытие кустов тамариска и поручили надзору одного из людей. Оружие было заряжено, и мы с Исламом, Парпи и Лопсеном заняли позицию на вершине глинистого бугра.
Все мы спешились и сбросили с себя тулупы. Парпи уже раз, два с половиной года тому назад, побывал в такой переделке, когда тангуты напали на караван Дютрейля-де-Рина и убили последнего около Там-будды. Пржевальский и Роборовский также подвергались нападению в этих местах, и я вполне сознавал серьезность положения.
Тангутов, как сказано, было 12 человек, и Лопсен уверял, что у них, без сомнения, у всех были ружья. У нас же имелось всего три ружья и пять револьверов, так что на стороне неприятеля был значительный перевес. Ислам и Лопсен стреляли лучше нас всех. Но тангуты также хорошие стрелки, целятся долго и хладнокровно и не стреляют на ветер.
то же нас ожидало? Неужели караван будет уничтожен, а с ним погибнут и труды последней экспедиции? Нет! Опасность была не так велика, как казалось. Увидав, что нас много и что в руках у нас блещет оружие, разбойники остановились шагах в 150.
Когда пыль улеглась, мы ясно разглядели разбойников. Они оживленно совещались, сильно жестикулируя и крича. Надо было ожидать, что в результате они найдут нападение на нас рискованным. Мы пока что выжидали на бугре. Я спокойно продолжал курить трубку, что, видимо, успокаивало моих людей, и рассматривал тангутов в бинокль, который у меня всегда был под рукой. После минутного совещания разбойничья толпа повернула под прямым углом направо, к подошве южных гор, где и разделилась.
Половина пустилась по теснине между скалами, а половина, когда мы вновь сели на коней и сомкнутой кучкой поехали дальше, направилась параллельно нашему пути, в расстоянии всего двух ружейных выстрелов от нас.
Долина между тем сузилась, и путь вел через узкое ущелье. Лопсен боялся, что тангуты поторопятся вперед, чтобы залечь за скалами и оттуда обстреливать нас. Но другого пути не было, вернуться назад тоже было невозможно. Надо было, следовательно, постараться пройти ущелье прежде, чем тангуты успеют занять выгодные позиции. У них, однако, было то преимущество перед нами, что они в мельчайших подробностях знали свои скалы, балки и места, удобные для засады.
Кроме того, наши лошади были тяжело навьючены, а лошади тангутов не обременены ничем. Тангуты заметно и обгоняли нас, мало-помалу приближаясь к дороге, но затем исчезли между скалами. Мы изо всех сил погоняли лошадей к ущелью, защитив правый фланг каравана стрелками. Тут мы снова увидали тангутов. Они остановились и, по-видимому, не намеревались нападать. Мы благополучно и проехали ущелье, держа курки на взводе и не сводя глаз со скал, бывших по правую руку.
По ту сторону ущелья долина снова расширялась, и мы были рады опять очутиться в открытой местности. Лопсен полагал, что тангуты взяли в обход по горам, намереваясь преследовать нас. Мы, пройдя в общем 34 километра, расположились лагерем; тут было прекрасное пастбище и пресное озерко, питаемое источником. Костер для приготовления пищи разложили низенький и в укрытом месте, чтобы огонь не слишком выдавал нас.
Лопсен очень тревожился, говоря, что тангуты могли наблюдать за нами, притаившись в траве. Во мраке ночи они и дали о себе знать. Вокруг лагеря стало со всех сторон раздаваться их неприятное перекликание, напоминавшее голоса гиен или шакалов.
Лопсен знал эту их хитрость: они таким путем узнавали, есть ли у намеченных ими жертв сторожевые собаки. Если действительно таково было их намерение, то она могли увериться, что собаки у нас есть. Последние всю ночь яростно лаяли и бросались к озерку, поблизости которого тангуты, видимо, привязали своих лошадей. Лопсен не находил слов для выражения своей ненависти к тангутам вообще: говорил, что они сами не лучше собак и проч.
Ночь прошла тревожно. Люди расхаживали взад и вперед, лошади фыркали и ржали, кастрюльный бой и крики правильно чередовались, словом, мы не на шутку попали в осадное положение. Замыслы тангутов, однако, так и не удались: им не пришлось увести у нас ни одной лошади.
Тангуты - известные разбойники и воры, грабящие своих мирных соседей, монголов. Последние, отправляясь в большие праздники в монастырь Гумбум, собираются поэтому в большие вооруженные партии, так как миновать область тангутов никак нельзя.
На восходе солнца мы приготовились выступать. Тангуты снова удалились на приличное расстояние. Но, как только караван наш двинулся к востоку, они появились опять и заняли оставленное нами место. По пустым спичечным коробкам, обрывкам газетной бумаги, огаркам свеч они узнали, что тут им пришлось бы иметь дело не с простыми монголами, и они, должно быть, поэтому и отказались от дальнейшего преследования.
2 ноября мы продолжали путь почти прямо к востоку и прошли целых 43 километра по обширным степным участкам между обеими горными цепями. В горных долинах держалось, по слухам, множество тангутов; и действительно мы видели на пути бесчисленное множество их пересекающихся следов. Поверхность была ровная и удобная для езды, и мы быстро подвигались вперед, хотя некоторые из наших лошадей и были уже плохи.
Три раза видели большие стада куланов, скрывшихся в горы. На следующий день лагерь мы разбили на правом берегу реки, в чудесном местечке, недалеко от кибитки тангутов. Мы нарочно хотели показать тангутам, что не боимся их. Двое встретившихся нам всадников тотчас обратились в бегство, и только под вечер двое других, вооруженных длинными мечами, отважились приблизиться к моей палатке. Одеты они были совсем как монголы, но ни слова не понимали по-монгольски.
Лопсен в течение своих четырех паломничеств в Лхасу успел выучиться тангутскому наречию, и мы с его помощью могли объясниться с тангутами. Дружелюбный прием несколько ободрил их, но все-таки видно было, что они еще не знают хорошенько, что им думать о нас, как относиться к нам. Они, впрочем, продали нам овцу и принесли вечером молока.
Мыс намерением выбрали для лагеря поросший кустарником островок, между двумя рукавами реки, откуда нам видна была долина. Топлива тут было довольно; река весело журчала по камням. Лошадей отвели пастись на ближайшую лужайку, где они всю ночь и охранялись двумя вооруженными людьми.

XXIII. Страна хара-тангутов. Куку-нор.

Около Дулан-юна (Теплой реки) мы отдыхали весь день 4 ноября; измученные ночные караульные наши храпели весь день. Лопсен, впрочем, и тут советовал нам глядеть в оба, не доверяя наружному дружелюбию и бескорыстию тангутов, продавших нам овцу и молоко всего за один лан.
Лопсен опасался, что они намеревались наверстать свое кражей. После многих отговорок он наконец согласился сопровождать меня к двум соседним кибиткам, а сначала так и слышать об этом не хотел, да и слуги мои мусульмане отговаривали меня.
Я же не видел в этом ничего опасного, так как собирался посетить тангутов безоружный, как добрый сосед. Две черные кибитки были разбиты одна возле другой. Около кибиток встретили нас шесть сердитых, черных псов.
Потом вышел тангут, прогнал собак и, узнав от Лопсена истинную цель нашего посещения -- мое желание посмотреть на их житье-бытье, пригласил нас войти. Я вошел и расположился около огня. Две женщины кипятили в котле чай с мукой и маслом.
Одна из них, молодая, была женой хозяина кибитки. У нее было приятное лицо с бойким, веселым выражением; у груди ее лежал малютка, которого она кормила, все время не сводя с меня глаз. Другая была препротивная старуха; около нее сидела девочка лет пяти.
Одежда женщин и самого хозяина была та же, что и у монголов. Тулупы были наброшены на левое плечо, остальная же часть туловища до самого пояса была обнажена. Молодая женщина отличалась крепким и красивым сложением; цвет тела был смугло-желтый.
Типом тангуты, по крайней мере в глазах тех, кто видит их впервые, сильно напоминают монголов. Можно было бы даже принять их за монголов, если бы не другой язык и не другая конструкция кибитки.
Посреди кибитки, против входа, стоял на ящике такой же жертвенник, как и у монголов, а на шее у хозяина висел такой же футлярчик с "бурханом". Нас угостили чаем. Я расспросил насчет устройства кибитки, узнал, как называются разные ее части, и занес все это в записную книжку. Это встревожило Лопсена.
Он опасался, что тангуты могут заподозрить нас в дурных намерениях. Женщины умирали от хохота при моих отчаянных усилиях выговорить трудные слова тибетского наречия с нагромождением согласных в начале слов.
При этом они не сводили с меня глаз. Волосы у них были заплетены во множество косичек, обрамлявших их грязные лица и спадавших на плечи, на спину и на грудь. В самую среднюю, спускавшуюся по спине, косу и в две боковые были вплетены красные и синие ленты, лоскутки материй и разные бусы, которые болтались и били по спине при каждом движении головы. Нельзя сказать, чтобы это было особенно удобно.
Кибитка имела квадратное основание и была раза в три- в четыре просторнее обыкновенной монгольской или киргизской юрты. Формой она напоминала низкую усеченную пирамиду. Посреди ее шел ряд шестов, поддерживавших парусину, т.е. черный, грубый, домашнего тканья холст; между шестами было продолговатое отверстие для выхода дыма.
Вокруг кибитки была вырыта канава для стока дождевой воды. Посреди кибитки виднелся очаг, сложенный из плоских камней с углублениями для котлов и отверстием внизу для тяги. Между двумя рядами таких же камней хранился запас помета для топлива.
Вдоль стен расположены были холщовые и кожаные мешки с ячменем, мукой, салом и солью. Мешки эти также защищали обитателей кибитки от сквозняка, пробиравшегося снизу под ее полами. На рваных кошмах около огня валялись в живописном беспорядке тулупы, козьи бурдюки, куски холста, веревки, сапоги, ружья, два меча, медные котлы, деревянные чашки, чайники, китайские фарфоровые чашки, четырехугольные ящики для муки, раздувальные мехи, седла и сбруя.
Большую часть этих предметов, даже мечи, тангуты изготовляют сами. Священные сосуды, "бурханы" и т. п. были привезены из Лхасы и Гумбума, а часть остальных вещей из Синина. 5 ноября. Ненастье, небо хмурое, земля покрыта снегом -- необычайное зрелище с тех пор, как мы оставили Тибет.
Утром в лагерь явились 10 человек тангутов, вооруженных прямыми острыми мечами и одетых в пестрые, синие и красные, одежды, в остроконечных шапках на головах. Костюм придавал им некоторое сходство с солдатами.
Они принесли нам два кувшина молока и предлагали купить у них лошадей. Цены они запросили, однако, несуразные, и покупка не состоялась. Они с любопытством рассматривали наши пожитки, безо всякой, впрочем, назойливости, и вообще были очень добродушны и разговорчивы. Особенным почтением прониклись они к моему револьверу, заряженному шестью пулями. Я хотел нанять одного тангута проводником, но они ответили, что иначе как вдвоем не согласны.
Я согласился и давал каждому по 12 лан до Синина, но они требовали 16 лан (около 23 рублей), когда же я пошел и на это, они отговорились тем, что у них нет свободных лошадей. Наверное, они просто не доверяли нам и боялись отправиться с нами.
К счастью, Лопсен отлично знал эту область. Вообще, это был лучший из всех наших проводников. Долина постепенно шла вверх, между покрытыми землей округленными горами, средняя часть склонов которых поросла хвойным лесом.
Посреди долины я увидал своеобразный, похожий на пирамиду предмет. Это был глиняный куб с таким же цилиндром на нем. Лопсен объяснил, что это "субурган" и что, значит, вблизи есть кумирня. Через минуту мы и приблизились к стенам Дулан-кита, первого встреченного нами оседлого поселка с тех пор, как мы выехали из Копы.
Внутри стен находилось несколько домиков; нижняя часть их была каменная, верхняя глиняная; было тут и несколько кибиток. Жители принадлежали к племени банга-монголов, пользовавшемуся дурной славой.
В западной части поселка возвышался большой четырехугольный дом с плоской крышей и окнами. Это и была кумирня, или кит. Здесь проживал главный лама 25 кукунорских племен по имени Худыктын-гэгэн. Он монгол, воплощающийся в Дулан-ките в течение 6100 лет. Когда он достигает 61 года от роду, он ложится и умирает, но снова возрождается в лице какого-нибудь маленького ребенка, который и делается его преемником.
В Монголии, Гумбуме и Тибете насчитывается 61 лама такого же класса. Пройдя 26 километров, мы разбили палатки сейчас на восток от Цаган-нора (Белого озера). Озеро было стиснуто боками долины, и гранитные скалы во многих местах круто обрывались в воду выветрелыми крутыми отрогами. Лес поредел, и последние деревья росли уже так высоко на склонах, что до них не достать было. Насчет топлива у нас было поэтому туговато.
Лопсен был в большом горе, у него пропала сумка с провизией и 10 ланами серебром, на которые он собирался купить в Гумбуме верблюда. Сумка служила ему подушкой ночью, и, верно, наши почтенные гости тангуты украли ее утром, пока люди вьючили лошадей. Я пообещал ему возместить его потерю, если он достанет мне в Гумбуме несколько красивых священных флагов из кумирни, и Лопсен мой утешился.
6 ноября. Ночью в долине, по соседству от лагеря раздался пронзительный вой. Я был вполне уверен, что это опять мальчик-тангут преследуют нас тангуты, намереваясь преградить нам путь. Собаки бешено лаяли, и караульные то и дело перекликались. Но я так устал, что заснул, несмотря ни на что. Утром я узнал, что суматоху эту подняли три волка, подкравшиеся ночью к моей палатке и погрызшиеся с собаками.
Выступив в путь, мы направились по широкой, поросшей травой долине сначала к северо-востоку, затем к северу. Посредине долины выступала из почвы отдельная остроконечная скала, похожая на гигантский зуб. Здесь нам попался в высшей степени оригинальный памятник. Это была четырехугольная стена, сооруженная из гранитных плит толщиной в три четверти метра и примыкавшая к скале.
В стене были широкие ворота, которые вели во двор, вымощенный каменными плитами; каждая сторона его имела около 12 метров в длину. Выветрелые камни и покосившиеся стены памятника говорили о его древности. Высота стен равнялась полуторному человеческому росту.
Стены были увенчаны сланцевыми плитами с выцарапанной на них обычной молитвенной формулой. Боковые стены были с внутренней стороны увешаны клочками шерсти, лоскутками материй и костями, тоже покрытыми письменами.
Хотя сооружение это, без сомнения, играло первоначально роль крепостцы, жители этой местности считали его, по-видимому, за "обо". Со двора можно было проникнуть в высокий и длинный грот в скале, неправильные и выветрелые стены которого свидетельствовали о его естественном происхождении. Все стены были испещрены черными китайскими письменами. Место это называлось Ганджыр.
Мы спустились с перевала и остановились, пройдя задень 25¹/₂ километра, около небольшого, мелководного ручейка. Для костра пришлось удовольствоваться пометом куланов. Зато подножного корма тут было вдоволь. Здесь встретили мы караван из 50 тангутов, шедший из долины Дулана. Тангуты были очень удивлены, но не выказали никаких признаков враждебности и сообщили, что ездили в Донкыр за мукой и другой провизией на зиму. Сами они ехали верхом на лошадях, а мешки с мукой и прочий багаж везли на яках.
7 ноября. Всю ночь тангуты шныряли вокруг нашего лагеря, но украсть наших лошадей им так и не удалось, и утром они тронулись в путь раньше нас. Переправа через речку представила большие затруднения. Ислам-ахун из Керии, ехавший на одной из вьючных лошадей, попробовал было пуститься вброд по воде, кишевшей льдинками. Но речка оказалась такой глубокой, что лошадь чуть не потонула. Всадник взял холодную ванну, а вьюк весь вымок.
Парпи-бай попытал счастья в другом месте, повыше, но с тем же результатом. Наконец Лопсен нашел сравнительно мелкое место, где лед пришлось прорубать топором. 8 ноября. Зима снова набросила на окрестность свой холодный, белый ковер.
Ночью шел снег и жалобно выли волки. Но когда взошло солнце, снег растаял. Едва мы оставили лагерь, как место наше заняла стая волков в надежде поживиться чем-нибудь после нас. На собак наших они не обращали ни малейшего внимания, да те и остерегались приближаться к ним.
Мы все больше удалялись от Южно-Кукунорского хребта, снежный гребень которого рисовался вдали все более легкими, неясными тонами. Там и сям опять зачернели кибитки тангутов. Раза два мы видели стада и всадников. Вдали на востоке горизонт был очерчен ровной темно-синей линией; это и был Куку-нор. Мы разбили лагерь, пройдя за день 22¹/₂ километра. Вечер выдался тихий, ясный, звезды так и сверкали, а окрест лагеря в ущельях мерцали огоньки тангутских костров.
9 ноября мы сделали небольшой переход, так как одна из лошадей пала в начале пути, а многие из остальных были очень изнурены. Безграничная водная поверхность Куку-нора выступала все яснее. Местность медленно понижалась по направлению к берегам озера. Вода была непрозрачна, должно быть, от волнения. На вкус она была значительно менее солоновата, чем вода севернотибетских озер.
Около ручья Бага-улан мы сделали привал. Из этого лагеря открывалась величественная панорама. Озеру, отливавшему голубоватыми и зеленоватыми тонами, казалось, не было границ; это было настоящее море, уходившее из глаз. Далеко-далеко, налево и направо, виднелись горные хребты, но чем дальше, тем они становились ниже и наконец исчезали, как бы окутанные дымкой. Края их не сходились, оставляя широкий просвет на юго-восток.
Здесь мне дышалось легче; я как будто ощущал свежее, влажное дыханье морского воздуха. Итак, мы наконец достигли Голубого озера, по-тангутски Цо-гомбо, по-монгольски Куку-нор, по-китайски Цзин-хэ, расположенного на высоте 3040 метров над поверхностью моря, и нам предстояло следовать вдоль его берегов еще в течение трех дней.
Лопсен сообщил легенду о происхождении озера. В древности один лама выкопал здесь глубокую, огромную яму. Затем взял один белый и один черный корень какого-то растения, протянул их над ямой и переломил черный пополам. Тогда из корней обильно хлынула вода и заполнила яму.
Если же бы он переломил белый корень, яма наполнилась бы молоком. И большое счастье, что не случилось так, - тогда жители этой местности были бы лишены любимого своего занятия - скотоводства. После того лама поднялся на высокую гору по соседству и сбросил оттуда на середину озера глыбу, которая и образовала остров.
10 ноября. В этом лагере мы лишились одной лошади. Вообще оказалось, что монгольские лошади плохи. Зато они недорого и стоили. У большинства из них, после месяца путешествия, спины были уже стерты в кровь. Тангуты, применяющие лошадей исключительно для верховой езды, больше холят их, но и требуют за них дороже.
ошадь среднего достоинства стоит у них 20 лан. Можно было бы ожидать, что монголы, благосостояние которых гораздо больше связано с коневодством, нежели благосостояние тангутов, сумеют создать лучшую породу, но на деле не так.
У тангутов роль племенного скота играют вместо лошадей яки. Наши лошади, взятые из Хотана, были куда лучше этого нового комплекта. Путь до Копы они прошли без малейшего труда. Они были лучше упитанны, нежели монгольские лошади, которые пробавляются почти исключительно подножным кормом.
Путь наш снова направился к востоку в одном километре расстояния от озера. Весь день над водной поверхностью выдавался, словно холм, скалистый остров. Ландшафт сегодня был оживленнее. Нам попадались стада, пасшиеся под надзором женщин, детей и пастухов, вооруженных ружьями или мечами. Встречавшиеся всадники также держали на плече ружья с фантастической подставкой-рогатиной; за поясом же у них был заткнут меч.
Тулуп, перехваченный поясом, был частью вытащен из-под него и спускался на него мешком. На ногах у них были сапоги с торчащими носками, а на головах остроконечные шапки. Около обильной водой горной речки Ихэ-улан мы сделали привал. Близко от нашего лагеря раскинулось 10 тангутских кибиток, а в ущелье, к северу, еще 20. Некоторые из обитателей ближних кибиток явились к нам в гости; у всех за поясом были обнаженные мечи из Лхасы.
Они продали нам молока, овцу и одну лошадь. Но Лопсену не понравилось, что они увидели у нас столько серебра. Он твердил, что все они негодяи и только из страха перед нашим вооружением не нападают на нас.
Тангуты обыкновенно спрашивали Лопсена, правда ли, что у нас в ящиках сидят солдаты, и он пресерьезно отвечал им, что в больших ящиках помещаются по два, а в ящиках поменьше по одному, да кроме того, оружие. Железную печку с ее странной трубой тангуты принимали за пушку.
На вопросы, зачем же мы зажигаем ее по вечерам, Лопсен отвечал, что таким образом мы держим ее наготове: в случае опасности стоит только бросить в огонь пороху и ядер, и труба выпалит. По словам тангутов, река должна была стать через 10 - 15 дней.
Лед держится обыкновенно около трех месяцев, но бывает непрочен, так как в ясные, ветреные дни образуется множество полыней, трещин и промоин, которые снова замерзают лишь в тихую погоду. Самый ледяной покров достигает, говорят, толщины в локоть. Благодаря этим трещинам и полыньям паломники, отправляющиеся на богомолье в находящуюся на острове кумирню, не могут ехать на лошадях, но должны идти пешком.
Запас продовольствия и топлива на три дня они везут на санках, смастеренных на этот случай из двух деревянных брусков, составляющих остов вьючного седла. Часто, однако, случается, что на пути попадается непроходимая полынья, и паломники принуждены бывают вернуться назад; иногда же их захватывает оттепель на острове, и, чтобы переправиться обратно, они должны дожидаться, пока лед снова подмерзнет.
Поэтому паломники никогда не рискуют посещать остров в такое время года, когда их может захватить вскрытие озера. Тогда им пришлось бы прожить тут до следующей зимы. Ламы, проживающие в одиночестве на этом пустынном острове, существуют приношениями паломников.
Кукунорские тангуты зимой держатся в степях около озера, которое, без сомнения, умеряет зимнюю стужу, а летом перекочевывают в северные горы. Главный старшина тангутов Ганцзы-лама. Он является как бы посредником между губернатором сининским и кочевниками и, как таковой, облечен властью творить суд и расправу. Всех преступников приводят к нему для допроса и следствия, которое нередко заканчивается смертной казнью.
В особенно важных случаях лама сносится с губернатором, в других действует по собственному усмотрению. В общем, страна, конечно, находится в руках китайцев, но способ управления их страной оставляет желать многого. Как и в Цайдаме, здесь мало китайских чиновников. В данном отношении обе эти провинции сильно отличаются от Восточного Туркестана с его превосходным административным устройством.
Монголы зовут своих хищных соседей хара-тангутами, т.е. черными тангутами, вероятно, за их черные кибитки, смуглый цвет лица и черные волосы, но не потому, чтобы слово "хара" означало, как старался уверить нас Лопсен, "дурной" и "злой".
Положение наше все еще оставалось ненадежным и заставляло нас постоянно быть настороже: мы ежеминутно могли ожидать нападения. Словом, мы держались как бы на военную ногу. К счастью, пошли опять светлые, лунные ночи, и наши ночные караульные могли обозревать окрестности.
Собаки каждую ночь яростно лаяли, но обыкновенно тревогу поднимали большие желтовато-серые волки, которые подходили к нашим палаткам.

XXIV. Через Донкыр в монастырь "тысячи изображений" (Гумбум).

«Не слишком спеши в своих странствиях. Остановись, оглядись по сторонам, наберись опыта. Дорога для того и дана, чтобы познать себя и мир вокруг себя»

Григорий Федосеев. «Последний костер».

Мы отправились 12 ноября дальше к востоку. Дорога удалилась от берега озера. Последнее блестело вдали на солнце, словно клинок меча. Мало-помалу мы приблизились к северным горам с их редкими снежными вершинами.
На юго-востоке виднелся мощный, покрытый снегом горный массив, а между ним и северным хребтом виднелась как бы выемка - перевал Хара-кёттель. 13 ноября расстояние, отделявшее нас от Пекина, убавилось еще на 32 Vi километра, но до Пекина все-таки оставалось еще целых 1500 верст!
Ночь была холодная, минимальный термометр показал - 18.4°. Платье обыкновенно леденело за ночь, и мы согревались, только напившись горячего кофе. По ту сторону перевала широкая долина медленно спускалась к Баин-хошуну, где мы и разбили лагерь около горной речки.
Дорога обозначилась здесь уже явственнее. Узенькие тропинки, выбегавшие сбоку, сливались в большую широкую тропу, протоптанную бесчисленными копытами лошадей и рогатого скота. Навстречу нам попался важный тангутский старшина в красной шапочке с белой меховой опушкой; за ним следовала целая свита, тоже верхом. Он сообщил нам, что в Дон-кыре находится одна русская женщина, а в Синине двое или трое русских.
Я сразу понял, что дело шло об английских миссионерах; во Внутренней Азии всех европейцев зовут "урусами". Затем мы встретили пятерых всадников, которые держали в поводу нескольких ничем не навьюченных лошадей. Лопсен сказал, что готов поклясться в том, что лошади эти краденые.
Наконец, попался нам навстречу караван из 60 яков, навьюченных всевозможными товарами в холщовых и кожаных мешках и сумах. Караван сопровождали шесть вооруженных людей, между ними двое китайцев. Это были купцы из Синина, которые снабжали кукунорских тангутов ячменем и мукой.
14 ноября мы встретили огромный караван монголов из племени дзун-дзасак. Они 10 дней пробыли в Донкы-ре, делая разные закупки, и теперь возвращались обратно тем же путем. Видно, в этих областях поздняя осень лучшее время для долгих путешествий; летом дорога бывает преграждена разливом Бухаин-гола, Ихэ-улан-гола и других рек.
Мы насчитали до 300 верховых; большинство были мужчины; многие вооружены ружьями. Мечи же имелись у всех. Были тут и женщины, в живописных, темно-синих и красных одеждах, и подростки. З
акупленный провиант-муку, макароны, а также одежду, посуду и обувь - они везли по крайней мере на 1000 лошадях и 300 верблюдах. Животные шли тесными рядами, подымая пыль столбом. В общем, караван представлял оживленную, богатую красками картину.
Мы не скоро миновали его. Из рядов каравана то и дело слышались по моему адресу восклицания: "Урус!" Вооружение каравана составляли около полутораста ружей; необходимость столь сильного прикрытия для каравана ясно говорила о том, насколько опасным, в сущности, являлся путь через страну тангутов.
Разумеется, такое полчище должно было уничтожать весь подножный корм на местах стоянок по пути. Караван вообще делал короткие переходы и подвигался медленно. Верховые ехали рядом с верблюдами.
Оба фланга каравана были защищены одинаковым числом вооруженных людей; самый караван разбит на отдельные группы; расстояние между ними не превышало, однако, 20 шагов; предосторожность не лишняя на случай нападения. Земля дрожала от топота этой массы животных.
Монголы вьючат своих животных очень легко. Каждая лошадь несет только два небольших мешка, вес которых равняется всего третьей части обыкновенного среднего вьюка лошади. Как это обстоятельство, так и короткие переходы объясняют, что животные ничуть не утомляются в пути. В продолжение такого путешествия монголы травят пастбища тангутов, а их собственные остаются тем сохраннее.
16 ноября выдался интересный переход. Широкая, но каменистая дорога шла по левому берегу реки, и мы уже были гораздо ниже уровня зеркальных вод Куку-нора. Селения стали попадаться все чаще; жилища были осенены тополями, березами, лиственницами и соснами, в вершинах которых ветер пел свою чудесную, знакомую нам песню.
Тракт становился все оживленнее; все чаще попадались проезжие верхом: китайцы, монголы, тангуты. Попадались и небольшие караваны ослов, навьюченных сельскими продуктами, и двухколесные арбы, запряженные мулами. На горных скатах паслись стада рогатого скота и яков, а на скалистых выступах возвышались кумирни и отдельные "обо".
Все говорило о близости города. Мы въехали в город и поехали по главной улице с домами, обращенными к ней живописными фасадами. С непривычки мы чуть не оглохли. Парпи-бай, отправившийся в город рано утром вперед нас, чтобы предъявить губернатору мой паспорт, встретил нас у ворот города и подал мне карточку "русской женщины", которая приглашала меня быть ее гостем.
Я, хоть и полагал, что не совсем-то удобно обрушиться, как бомба, к одинокой даме, все-таки решил отправиться к ней подстрекаемый, главным образом, любопытством. В дверях прекрасного китайского дома, с четырехугольным двором, встретила меня простоволосая молодая женщина в очках и китайском платье. Она приветливо спросила меня: "Do you speak english?" Я ответил утвердительно, и у нас завязался оживленный разговор.
Она назвалась мистрис Рейнгард, врачом. По рождению она была американкой, но была замужем за голландским миссионером Рейнгардом, который месяц тому назад уехал в Пекин с капитаном Уэльби, только что вернувшимся из путешествия по Тибету.
Мистрис Рейнгард оказалась олицетворением любезности и гостеприимства. Нечего и говорить, что я был в восторге от встречи с особой, с которой можно было побеседовать кое о чем поинтереснее пастбищ, опасных перевалов, диких яков и домашнего скота. Меня только удивляло, что муж ее отважился оставить ее одну среди грубого населения.
Но благодаря своим медицинским познаниям она успела приобрести здесь много друзей. Я пробыл в Донкыре два дня, чтобы дать отдохнуть измученным лошадям. Я сделал визит губернатору, осмотрел город и имел случай познакомиться с посланцами от далай-ламы к китайскому императору.
Каждые три года из Лхасы отправляют в Пекин подарки, и это единственная подать тибетцев. Дары состоят по большей части из разных материй, "бурханов", оружия, сушеных плодов и сандального дерева; общая стоимость их достигает 5000 лан.
Главный посол лама Гарбуин Лозан Гиндун сообщил мне, что всего едет 300 всадников, а дары везут на 300 верблюдах. Гарбуин пригласил меня к себе и показал дары, предназначенные для императора. Я купил из них несколько кусков материй, статуэток богов, серебряный сосуд и еще кое-что, чего, таким образом, императору уже не досталось. Торгуясь, мы попивали чай из Лхасы при мерцающем свете масляных лампадок, горевших перед походным алтарем; двое лам пели перед ним и били в гонгонг.
В Донкыре мы пополнили запас провианта, и я с тех пор питался главным образом яйцами. Губернатор не пожелал отдать мне визита, и я дал понять его толмачу, что он, таким образом, нарушил правила и китайской и европейской вежливости.
Хозяйка моя сообщила мне относительно восстания дунган, что оно распространилось на Донкыр летом 1895-го и что сами китайцы подали к тому повод. Когда возмущение разразилось в области Синина, китайцы и здесь стали готовиться к войне, лили пушки, ковали мечи, словом, вооружались всячески. Многие, проживавшие в Донкыре дунганы подумали, что приготовления эти направлены против них, возмутились и бежали в сильно укрепленное место То-ба по дороге в Синин.
Тут их осадили китайцы, и они, после нескольких месяцев мужественного сопротивления, должны были сдаться. Объявление о сдаче привязали к острию стрелы и пустили ее в китайский лагерь. Дунганы сдавались под условием свободного пропуска из города. Китайцы обещали, но потребовали, чтобы все жители сложили оружие. Когда же те вышли из города безоружными, китайцы окружили их и большую часть убили. Остальные пробились и спаслись в горы.
При сдаче То-ба там должно было находиться до 18 тысяч дунган. Оставшиеся в Донкыре дунганы были очень встревожены и, опасаясь за себя, послали к губернатору депутацию с заверением, что они желают остаться верными императору и не имеют ничего общего с бунтовщиками. Их и оставили в покое. Но вот раз один китаец, женатый на дунганке, побил ее, и она в гневе крикнула, что скоро-де дунганы перебьют всех китайцев в Донкыре.
Муж донес об этом властям, и в результате все дунганское население города, и женщины и дети, было вырезано, так что кровь ручьями лилась по улицам. 18 ноября я простился с мистрисс Рейнгард, и мы сделали небольшой переход до упомянутого выше селения То-ба. Один человек из То-ба уверил нас, что в городе нет ни одного дяна, т. е. постоялого двора, и мы расположились прямо в поле. Самое местечко представляло, в сущности, груду развалин.
Все улицы были завалены щебнем и обломками. Лишь кое-где виднелись вновь выстроенные китайские дома и лавки. Высокая четырехугольная крепостная стена была вся продырявлена ядрами. На башне развевались китайские флаги с высокопарными надписями, извещавшими о победе китайцев.
Без сомнения, дунганы, все вооружение которых состояло из копий и мечей, проявили большое мужество и недюжинные военные способности, если могли несколько месяцев выдерживать осаду города могущественным неприятелем. Но, конечно, им много помогали выгоды позиции: местечко полукругом обступили крутые горы, а перед ним течет река, мосты на которой были вовремя уничтожены.
   Внутри крепостной ограды возвышается красивая китайская кумирня, состоящая из нескольких небольших башенок; изогнутые крыши их с острыми выдающимися углами были украшены головами драконов и разными орнаментами. Главной частью сооружения является пагодообразная башня с четырехъярусной крышей. Вся постройка красиво облицована зеленым каолином. Кучи кирпичных обломков и черепков фаянса свидетельствовали, что дунганы постарались испортить кумирню.
Но даже и в испорченном виде она сохраняет величественный вид, гордо возвышаясь над развалинами То-ба и блестя на солнце своей красивой облицовкой. Около нее копошилось несколько китайцев, запасавшихся тут кирпичом для постройки себе новых жилищ.
На следующий день я разделил караван на две части. Парпи-бай с лошадиным караваном должен был отправиться прямо в Синин, а я, Ислам-бай, Лопсен, один монгол и 4 верблюда - в Ло-сэр, т. е. Китайскую слободу, около которой находится знаменитый монастырь Гумбум.
Итак, часть нашего каравана продолжала путь по главной долине, а я направил путь к югу по широкой долине с отлогим подъемом. Мы оставили реку направо и продолжали путь по мягким, округленным горным склонам, в которые врезалась дорога, местами высоко поднимаясь над речной долиной.
На скате холма расположилась амфитеатром слобода Ло-сэр. Сначала дома шли в ряд только по левую руку, но скоро крыши вынырнули и справа, и наконец мы вступили на треугольную площадь, где нашелся постоялый двор. Расположились мы в маленькой чердачной каморке, куда надо было втащить и все наши пожитки. Внизу у наших ног раскинулось все селение со своими дворами и закоулками, а на холмах на юго-востоке виднелись белые стены знаменитого монастыря Гумбума.
20 ноября. Утром я с Лопсеном пошел пешком в монастырь. Ездить по этим священным тропам нельзя - побьют камнями. На холмах амфитеатром раскинулось своеобразное царство кумирен, носящих в общем название Гумбума (Кум-бум), т.е. "Десяти тысяч изображений".
По левому берегу ручья Гумбум идет дорога, ведущая прямо к воротам, увенчанным субурганом (пирамидальной башенкой) с шаром, шпицем и четырьмя львами по углам. У ворот китайские купцы настроили ларей и продают богомольцам чашки, шелковые повязки, медную посуду, а также трубки, табак, ножи, сушеные плоды и пр.
Карабкаясь по крутым холмам и каменным ступеням, добрались мы до жилища "живого Будды". Это был 30-летний мужчина, коротко остриженный, безбородый, одетый в платье из темно-красной материи, оставлявшее руки обнаженными. Стены помещения были увешаны бесчисленными статуэтками, заключенными в резные и расписанные шкафчики, а также священными флагами и знаменами, лама на которых были изображены разные тибетские божества.
На возвышении около одной из стен сидел сам "живой Будда". Лопсен снял шапку и пал ниц перед ним. Он милостиво протянул руки и благословил Лопсена. Затем он предложил нам чаю и осведомился о нашем путешествии. На мою просьбу о позволении осмотреть кумирни он согласился, но прибавил, что срисовывать там что-либо строго запрещено.
Получив это разрешение, мы отправились. Центр монастыря составляет целый лабиринт кумирен с четырехугольными или неправильной формы дворами. Самой главной является кумирня Сиркан с острой, круто изогнутой золоченой крышей. Перед фасадом кумирни росло огороженное палисадом дерево о пяти стволах.
Теперь оно было голо, но говорят, что каждую весну на нем вырастают листья с надписью. Листья эти продаются паломникам; к сожалению, запас их уже истощился к нашему прибытию. Я лично не видал листьев с надписью, а Лопсен на мой вопрос, как объяснить это явление, ответил, что ламы сами оттискивают письмена на листьях.
Фасад кумирни представляет веранду, крыша которой опирается на шесть деревянных колонн, покрытых резьбой. Дощатый пол был весь изборожден желобками с гладко отполированными боками. Возникновение этих желобков я мог проследить воочию. Как раз в данную минуту перед кумирней совершали моление несколько тангутов и лам; каждый, стоя перед двумя такими бороздками, вдруг падал ниц и вытягивался во весь рост, скользя перед собой руками по этим бороздкам, лежал с минуту, уткнувшись лбом в пол, затем снова вставал, прижимал сложенные руки колбу и груди, бормоча молитвы, опять падал ниц, и так раз за разом без конца.
Перед ними в лицевой стене кумирни зияли три двери, красиво окованные медью. Двери были открыты, но входы были до половины задернуты занавесями. Мы вошли, и глазам нашим представился настоящий музей.
Высокие своды обширной четырехугольной залы вздымались под самую крышу, покрытую позолотой. Глубокий, мистический сумрак царствовал в помещении. Посреди залы возвышалась колоссальная статуя Цзонкавы около 10 метров высоты, окутанная мантиями, открывавшими только голову и руки. Молчаливо и важно сидел он, презрительно глядя на богомольцев, которые в поте лица вышлифовывали в полу борозды своими грубыми руками.
Вокруг него виднелись разные статуйки поменьше; каждая была заключена в особый шкафчик или род будки с изукрашенной лицевой стороной. Перед Цзонкавой горело пять лампад, а перед ними стояли на полу полдюжины красивых медных ваз в метр вышины.
В них хранились съедобные приношения божеству вроде риса, муки, цзамбы, воды, чая и т. п. Каждая ваза была прикрыта деревянной крышкой с дырочкой, сквозь которую и видно было содержимое вазы. И на крышках горели лампады, увеличивавшие мистический оттенок освещения.
Статуя Цзонкавы была окружена расположенными четырехугольником колоннами. К капителям передних колонн был прикреплен в несколько наклонном к главному входу положении прямоугольный, художественной работы щит, с китайской надписью золотом на темном фоне.
Надпись гласила, что властитель этого храма Эцзин-хан, император китайский. Рядом с изображениями божеств и вдоль стен шли длинные полки с бесчисленными связками священных рукописей, перевязанных тоненькими ремешками и вложенных в крышки из материй. Глядя на все эти диковинки, собранные здесь, в этих пустынных областях, испытываешь живейшее желание унести их с собой домой.
Сиркан находится среди лабиринта подобных же кумирен, правда не имеющих золоченой крыши, но также вмещающих сонмы более или менее крупных, одетых в драгоценные одежды статуй с вызолоченными лицами и руками. Здесь же, окруженная дворами, возвышается кумирня Цзокчин-дугун; вокруг нее бежит галерея с колоннами. В ней между двумя горизонтальными рядами бревен укреплены валы, вертящиеся на двух стержнях.
Выкрашенная в голубой или зеленый цвет поверхность этих цилиндрических валов покрыта золотыми тибетскими письменами. Некоторые ламы специально тем и занимаются, что обходят галерею и постоянно приводят цилиндры в движение. Ось каждого цилиндра обмотана тоненькими полосками бумаги, на которых оттиснута мелким шрифтом молитва "ом мани падме хум", и стоит цилиндру сделать один оборот, чтобы молитва вознеслась к богам тысячи раз.
Поистине удобный способ молиться! Дворы кишели ламами; все они были с обнаженными головами, коротко остриженные, безбородые, смуглые, худощавые. Одеяние их состояло из куска красноватой материи, наброшенной, как плед или тога, на плечи и обмотанной вокруг талии. Правое плечо почти всегда обнажено. Различаются эти ламы между собой, кажется, только тем, что одни погрязнее, другие почище.
Некоторые прямо черны, как трубочисты или негры. Зло берет глядеть на этих бездельников, слоняющихся вокруг величественных храмов. Они были приветливы и ласковы, но туги на объяснения. Пришлось удовольствоваться рассказами Лопсена.
Он много раз присутствовал на храмовых праздниках в Гумбуме и был осведомлен относительно всех тайн богослужения. Есть еще здание, называющееся Манцза-хэсын, с огромной кухней; здесь в каменный очаг вмазаны три колоссальные котла, в которых варят для паломников чай и готовят цзамбу. Затем мы вступили во двор, вдоль стен которого шли колоннады; на стенах же были намалеваны изображения богов.
Их морщинистые лбы, широкие носы с раздутыми ноздрями, вывороченные губы, закрученные кверху усы и черные брови делают их более похожими на злых духов, чем на богов. Но, изображая их таким образом, хотели, вероятно, представить их страшное всесокрушающее могущество.
В общем, архитектура оригинальная и фантастическая, выражающая особенности вкусов тибетцев. Но сына Запада, привыкшего к гармонии форм, она скоро утомляет. Она не производит на него того умиротворяющего отрадного впечатления, какое он выносит, созерцая западные храмы. Здесь взор бежит с одного фронтона, с одного пестрого завитка на другой, и куда ни взгляни - тот же хаос скульптурных украшений и красок, где синий, зеленый и лиловый цвета мирно уживаются рядом. В глазах рябит!
Внушительное впечатление, производимое самыми кумирнями, ослабляется неприятным чувством, которого я никогда не испытывал в магометанских мечетях. Неприятное чувство это возбуждает вид грязных лам, которые день-деньской сидят себе между колоннами, перебирая четки. Стоило же мне приняться за какой-нибудь набросок, они ползли ко мне из всех углов и щелей, как тараканы, и обступали меня со всех сторон. Большинство из них подростки 10 - 15 лет, которые готовятся при монастыре к сану лам.
В одном из помещений звонко раздавалась обычная молитва, нараспев повторяемая толпой мальчиков. Выходило довольно красиво. Но славно было вновь очутиться на свежем воздухе. В картине этой все-таки немало общего с картиной монастырской жизни в Европе.
На холмах вокруг и выше храмов амфитеатром раскинулись дома. Ряды белых стен казались из Ло-сэра длинными простынями, развешанными для просушки. Величиной Гумбум превосходит и Донкыр, и Ло-сэр; особенный наплыв народа бывает здесь в храмовые праздники, когда сюда стекаются богомольцы из Тибета, Цайдама, Куку-нора и Монголии.
21 и 22 ноября мы провели в Ло-сэре, и я еще два раза посетил Гумбум, чтобы срисовать некоторые виды. Услыхав, что я покупаю храмовые флаги и "бурханов", ламы стали являться ко мне в сумерки с этими предметами, и я приобрел несколько не особенно дорогих.
Кроме того, я купил разные жертвенные сосуды из меди, несколько серебряных футляров и один "дамару", или молитвенный барабан, сделанный из двух черепов.

XXV. Синин-фу. Восстание дунган. Новый караван.

23 ноября мы запаковали наш багаж, что взяло порядочно времени, и могли выступить в Синин лишь около полудня. Путь почти весь день вел между округленными, пыльными, красноватыми холмами; дорога углубилась между ними и напоминала коридор; впереди и позади себя можно было видеть свободное пространство, но с боков ландшафт был закрыт.
Большей частью ложбина эта была так узка, что двум арбам не разъехаться. Там и сям ее пересекали ручьи, и вода, естественно, сбегала по ложбине, как по желобу. Верблюды скользили и спотыкались, идя по этому месиву. После солнечного заката, когда вода подмерзла, стало еще хуже.
Мы ехали по долине час за часом, минуя по пути встречные караваны, селения и ручьи. Наконец наступили сумерки и затем тьма. Да, полная тьма, хоть глаз выколи. Пренеприятно было ехать, не видя ни зги. Наконец проводник наш остановился перед стеной с гигантскими воротами; это был въезд в Синин-фу.
Мы принялись стучать в ворота ручками хлыстов и окликать сторожа, который расхаживал по стене, колотя в барабан. Ворота запирают рано из боязни дунган, и раз они закрылись, в город уже не попадешь. Я растолковал сторожу, что если он поспешит в ямен к дао-таю и добьется для путешественника-европейца дозволения войти в город, то получит хорошее вознаграждение. Сторож послал гонца, а мы остались ждать во мраке у ворот.
Через полтора часа посланный вернулся с заявлением, что ворота нам откроют - утром. Не оставалось ничего другого, как отправиться в ближайшее селение, где мы после больших хлопот и попали под крышу. Едва успел я на другое утро одеться, как ко мне явились гости, двое англичан, мистер Ридлэй и мистер Гунтер. Они принадлежали к Внутренней Китайской миссии и носили китайскую одежду и косы, так что лишь черты лица выдавали их европейскую расу.
Мистер Ридлэй пригласил меня в свой дом, и я до 30 ноября пользовался гостеприимством его и его любезной супруги и всеми удобствами европейского комфорта. Мне сначала даже как-то неловко было очутиться в настоящей постели с тюфяками и простынями, сидеть за столом на настоящем стуле и есть по-цивилизованному, употребляя нож и вилку. Я ведь привык совершать свои трапезы, полулежа, перед миской с рисом, поставленной прямо на землю.
Мистер Ридлэй со своими помощниками Гунтером и Галлем занимали китайский дом с большим четырехугольным двором, обставленный очень уютно и комфортабельно. Миссионеры успели снискать себе горячее расположение населения во время дунганского восстания, когда они обнаружили столько энергии и самопожертвования, ухаживая в устроенном ими же госпитале за ранеными солдатами.
Без сомнения, такая деятельность и сослужила службу распространению христианства среди китайцев. В воскресенье утром я слышал из своей комнаты псалмы, распеваемые в унисон, под аккомпанемент органа, целой толпой китайцев.
Но я обязан чете Ридлэй глубокой благодарностью не только за их сердечное гостеприимство, а и за многие другие важные, оказанные ими мне услуги. Синин-фу явился важным пунктом на длинной красной линии, протянувшейся по Центральной Азии.
Здесь надо было совершенно реорганизовать наш караван согласно местным условиям. Здесь же мне предстояло проститься с моими верными слугами из Восточного Туркестана, которые отсюда должны были вернуться к своим далеким очагам по большому пути через Гань-чжоу, Су-чжоу, Хами и Курлю. Я побывал у дао-тая и добыл для них внушительный паспорт огромных размеров. Получить его было нетрудно, так как они все почти были китайскими подданными.
Призвав затем туркестанцев к себе в комнату, я свел счеты и, когда выяснилось, сколько каждому приходилось получить, дал вдвое к их общему удовольствию. Они вполне это заслужили; без них мне бы пришлось туго. Кроме того, я отдал им всех монгольских лошадей, кроме двух верховых, нужных для нас с Исламом, а также обеспечил им на весь путь продовольствие, частью натурой, частью деньгами.
Парпи-бая, который уже однажды совершил этот путь, они сделали своим караван-баши, и я дал ему револьвер с боевыми припасами. Все они были очень довольны и благодарны, и мы расстались добрыми друзьями. Надеюсь, что они достигли своей родины так же благополучно, как и я.
После такой чувствительной убыли в моей кассе мистер Ридлэй сосчитал и взвесил оставшийся у меня запас серебра. Оказалось 770 лан, которых вполне должно было хватить до Пекина. Почтовые курьеры проезжают этот путь в 28 дней, а нам предстояло пробыть в пути три месяца.
Место не позволяет мне вдаваться в описание Синина-фу. Довольно сказать, что город окружен, по азиатским понятиям, почти неприступной четырехугольной стеной, очень толстой, массивной и солидно построенной; по гребню ее проходит настоящая улица. Вид со стены открывается широкий и величественный. Внутри, за стеной, расстилается настоящая мозаика китайских крыш из красной черепицы с головами драконов и сеть улиц, параллельных четырем сторонам стены.
Главная улица проходит город насквозь по самой середине; по этой улице расположены главнейшие ямены, или присутственные места, с украшенными богатой лепкой воротами и зловеще размалеванными часовыми - каменными львами и драконами. Подобные ворота попадаются кое-где и на улицах; они воздвигнуты на средства, завещанные богатыми людьми, которые пожелали таким образом сохранить свое имя потомству.
1 декабря я с моим неизменным Ислам-баем оставил Синин-фу и дом гостеприимных английских миссионеров. Достать в Синине толмача оказалось невозможным, и мистер Галль любезно пожертвовал своим временем, согласившись сопровождать нас до Пинь-фаня. Мистрис Ридлэй наполнила наши провиантные сумы разными редкими лакомствами вроде лепешек, картофеля, меда и варенья.
2 декабря. Долина постепенно понижалась, и около Да-ша (Большого прохода), ограниченного скалами из гранита и черного сланца, мы миновали узкую балку, куда река, бывшая у нас по левую сторону, низвергалась водопадами. Затем дорога снова расширилась, и показались многочисленные селения и поля. Нас перевезли на пароме через реку, и мы прибыли в Ниян-бэ; ворота оказались еще не запертыми, хотя было уже темно.
Следующий переход мы совершили по густо населенным и хорошо возделанным участкам. Дорогу пересекало множество замерзших каналов с остановившимися, окованными льдом мельничными колесами. В садах росли яблоки, груши, абрикосовые, персиковые и сливовые деревья, а также грецкие орехи; поля приготовлялись к следующему посеву.
Дорога глубоко врезалась в лёссовую почву, ясно обнаруживая и горизонтальные и вертикальные слои и обнажая старые корни растений, спускавшиеся иногда до самой поверхности дороги. Самым крупным селением на нашем пути было Као-Мю-цзя. Здесь мы остановились позавтракать около открытой харчевни. Продолжая путь, мы поднялись на первый перевал. К нему вела небольшая долина, в конце ее возвышались на шестах помещенные в клетки три человеческие головы.
Они принадлежали разбойникам, грабившим по дороге проезжих. Дорогу от Пинь-фаня до Лянь-чжеу я миную быстро. Мы выступили 9 декабря, сердечно простившись с мистером Галлем, который получил за свои труды одну из наших лошадей. Отпустив лошаков с их владельцами, я нанял две большие повозки, видом и устройством одинаковые с восточно-туркестанскими. На одну уложили весь багаж, а над другой, предназначавшейся для меня, устроили туннелеобразную крышу, дно же выстлали соломой и коврами.
Запрягли в повозки по одному лошаку с припряжкой двух пристяжных лошадей впереди. Возницами были два славных китайца, которым я дал понять, что если они будут стараться, то получат щедрую прибавку на чай. Мне было тем важнее обеспечить с их стороны расторопность и услужливость, что я отправился в путь без толмача и должен был обходиться тем небольшим запасом слов, которые успел себе усвоить.
В течение шести дней мы ехали по восточным отрогам Нань-шаня, минуя ущелья, подымаясь с горки на горку, с перевала на перевал и переправляясь через замерзшие и открытые речки то вброд, то по головоломным мостикам. Повозки подпрыгивали и громыхали; такая езда чистая мука. Выступали в путь мы рано утром, обыкновенно тотчас после полуночи, а днем останавливались на отдых; животные кормились, и затем мы еще делали небольшой конец до наступления ночи.
На заре ехать было так прохладно, что я просто мерз в повозке, несмотря на все шубы и войлока. Ислам, ехавший верхом, чуть было не отморозил ног и затем предпочитал уже идти пешком. Возницы же, все время маршировавшие около повозок, ничуть не зябли; верный мой Джолдаш тоже чувствовал себя отлично. Раза два шел снег и дул ледяной норд-вест.
В компанию к нам присоединились двое китайцев, везших на двух возах товары в Лянь-чжеу-фу. Тут выгоднее путешествовать большими партиями, так как при встрече в ущельях двух обозов с дороги сворачивает тот, в котором меньшее число повозок.
Кроме того, случись что-нибудь в дороге с одной из повозок, все другие возницы обоза должны прийти на помощь и исправить дело. Выгоды такого соглашения обнаружились уже утром 10 декабря, когда мы достигли правого берега реки Ши-минь-хэ. Река была покрыта льдом; дорога же проходила как раз по плотному льду, посыпанному песком.
Сначала попытали удачи наши спутники с одной из своих повозок, запряженной тремя лошадьми. Они пустили лошадей в карьер, но едва очутились на льду, как колеса, словно бритвы, прорезали лед, и повозка плотно засела в тисках. Пришлось выгружать весь товар и таскать его на руках через реку.
Общими силами, с большим трудом, переправили наконец и самую повозку. Стали пробовать крепость льда в других местах, повыше, но он всюду оказывался слишком тонким, чтобы сдержать наши тяжелые повозки. Поэтому люди в одном более широком месте прямо прорубили лед поперек русла топорами; глубина воды доходила там до 1 метра. Образовалась полынья, наполненная мелким льдом и плавающими льдинами.
Спустили на край льда нашу повозку, и затем лошади одним скачком стащили ее в прорубь, где она и застряла. Припрягли еще пару лошадей, люди кричали, ухали и хлестали лошадей, стоя на краю льда. Бедные лошади, погрузившиеся в ледяную воду по брюхо, брыкались, становились на дыбы, спотыкались, чуть не захлебывались, бросались в сторону и карабкались на лед, но люди гнали их в воду.
Один из наших спутников, молодой человек, должно быть совершенно лишенный нервов, наконец разделся донага, несмотря на 10 градусов мороза, и полез в прорубь, чтобы убрать льдины и камни, попавшие под колеса, и распутать постромки.
Дрожь пробирала, глядя, как он работал и нырял в ледяной воде! Мне и в шубе-то было холодно. Выйдя из воды, он стал греться около небольшого костра, который Ислам развел в кустах на левом берегу. Таким же способом, с отчаянными усилиями, были переправлены одна задругой и остальные повозки. Переправа взяла четыре часа времени.
Дорога эта являлась большим караванным трактом, ведущим в Восточный Туркестан, Урумчи и Кашгар. Расставленные по ней телеграфные столбы с их стальной проволокой сообщали пустынной местности некоторый отпечаток цивилизации.
12 декабря мы наконец вышли из гор, и перед нами снова развернулась бесконечная равнина. Через два дня мы вступили в великолепные ворота Лянь-чжеу-фу. Здесь мне выпало на долю счастье пользоваться гостеприимством английских миссионеров, мистера и мистрис Бельчер, принадлежавших к Внутренней миссии, и познакомиться с двумя молодыми их помощницами мисс Мелар и мисс Пиккель.
Об последние жили в отдельном доме, в порядочном расстоянии от дома миссии, вели собственное хозяйство, держали слуг-китайцев и нисколько не боялись за свою безопасность.

XXVI. Через пустыню Ала-шань в Нин-ся.

 В Лянь-чжеу-фу терпение мое подверглось жестокому испытанию: я был задержан здесь на целых двенадцать дней. Причиной задержки явилась невозможность достать четырех верблюдов, нужных нам для перехода в Нин-ся.
Верблюдов-то было здесь много, но хозяева не соглашались отпустить менее 40 голов зараз. К тому же Нин-ся лежал в стороне от большого проезжего тракта, и владельцы, боясь, что назад верблюдам придется возвращаться порожними, заламывали двойные цены.
Сам мистер Бельчер оказался в отсутствии в Лань-чжоу, но вернулся на другой день. Первый вечер я, таким образом, обедал в обществе трех молодых, любезных англичанок, со вкусом одетых в китайские платья.
На следующее утро я отправился на телеграфную станцию, нашел там чиновника, говорящего по-английски, и послал телеграмму его величеству королю Оскару. Через неделю я имел удовольствие получить, в виде рождественского подарка, милостивый ответ моего высокого покровителя.
Китайцы относятся к телеграфу очень скептически. Понятия их о его конструкции крайне наивны. Так, они думают, что бумажку с написанной на ней телеграммой свертывают и пускают по проволоке, по которой она и несется с быстротой молнии; изоляторы же служат, по их мнению, промежуточными станциями, на которых бумажки отдыхают в случае дождя.
Лянь-чжеу-фу после Лань-чжоу занимает в провинции главное место и вместе с окрестными селениями вмещает около ста тысяч жителей. Город имеет обычный, прямоугольный план и окружен толстыми стенами с четырьмя величественными воротами.
Главные улицы широки и отличаются оживлением; повозки, караваны и народ так и снуют во все стороны.  В ожидании найма верблюдов я занялся эскизами и расспросами миссионеров, которые сообщили мне много интересных сведений, посетил некоторых мандаринов и сделал кое-какие закупки в магазине "Тянь-цзин" - настоящем пассаже с прекрасными лавками. Между прочим, я купил две шо-ло, или грелки для рук, похожие на круглые чайники с решетчатой крышкой.
Их набивают золой, и в нее зарывают несколько горячих углей, которые и поддерживают теплоту в грелке в течение суток. Без этих грелок я бы не раз отморозил себе руки по дороге в Пекин. Я посетил находящуюся за городом величественную кумирню и набросал там несколько эскизов.
Еще я побывал в селении Сунь-шу-шуан; в селении этом находится бельгийская католическая миссия. Епископ уехал в Пекин, откуда его ожидали обратно в июле, но я нашел ласковый прием у трех братьев, которые угостили меня красным игристым вином, сигарами и печеньем.
Церковь с увенчанной крестом башней, видной на полмили кругом, была выстроена в полукитайском стиле; в сводчатых окнах были вставлены цветные стекла, а на алтаре возвышались изображения Божьей Матери, перед которыми теплились восковые свечи. Несколько десятков крестьян-китайцев молились в церкви на коленях, представляя оригинальную и внушительную картину.
Мои чичероне, бельгийцы, сообщили мне, что здесь есть семьи, насчитывающие в своем роду уже семь поколений христиан; число же всей паствы доходит до 300 душ. Проезжая мимо церкви, они по доброй воле заходят в нее, снимают шапки и крестятся; вообще, набожность их, по-видимому, вполне искренняя. При миссии находятся школы для мальчиков и девочек. Мы заглянули в одну из комнат, где за пюпитрами сидело двадцать мальчиков, склоняясь над Библией и писаниями Конфуция.
В большом, прекрасном библиотечном зал находились между прочим портреты целой армии католических миссионеров, между которыми я узнал моего старого друга патера Гендрикса. Бельгийские миссионеры имеют также отделение и часовню в городе, где служат обедню в церковные праздники.
Неприятное впечатление произвело на меня открытие, что между католическими и протестантскими миссионерами нет доброго согласия; они даже совершенно игнорируют друг друга. Оно, впрочем, и понятно, так как проповедуют они различные вероучения, и то, что одни насаждают, другие готовы, если можно, вырвать с корнем. Простительно поэтому, если китайцы иной раз теряют голову. Но, к счастью, в Лянь-чжеу-фу хватит места для последователей обоих вероисповеданий.
Я со своей стороны не могу пожаловаться на католиков, которые принимали меня так же радушно, как и протестантские миссионеры. В Лянь-чжеу-фу я провел четвертый сочельник в течение этой долгой экспедиции и уже заранее тешил себя мыслью провести следующий сочельник у собственного очага на родине. 
24 декабря всегда являлось для меня тяжелым днем, пока я был на чужбине. И на этот раз он прошел так же тускло, как всегда. Я хотел было добыть из гор елку, но миссионеры заявили, что это языческий обычай. Мы и провели вечер в болтовне у камина. Но я рано ушел к себе, в большую, холодную, церковную залу, отведенную мне на все время моего пребывания в городе, и заполз под свои шубы; температура в зале понизилась за ночь до - 15,8.°
Первый день Рождества был зато отпразднован у Бельчеров хорошим веселым обедом с плумпудингом и рождественскими подарками. 26 декабря мы наконец добыли восемь верблюдов. Еще раз упаковали вьюки в долгий путь. До Нин-ся было 466 километров. К большому неудобству нашему караван не мог быть готов раньше сумерек, и я хотел выступить на другой день утром, но миссионеры нашли, что выступать в воскресенье нехорошо.
Тогда я решил выступить в субботу вечером, с тем чтобы дойти к ночи только до ближайшего селения. Но когда мы добрались до городских ворот, они оказались уже запертыми, и для нас открывать их, конечно, не стали. Проблуждав часа два впотьмах по узким переулкам города, мы наконец нашли жалкий приют на постоялом дворе.
Я не хотел уже мешать воскресному отдыху миссионеров. На следующий день рано утром мы выступили всерьез, но дошли только до площади за северными воротами города. Тут к нам подошли двое оборванных китайцев и вступили в оживленный разговор с вожаками наших верблюдов. Затем один из двух заговорил с Ислам-баем беглым тюркским языком и предложил сопровождать нас до Нин-ся за 50 таэлей.
Оказалось, что он много лет провел в Кашгаре и Ак-су и что у него есть девять отличных верблюдов, куда лучше наших. Случай заполучить заодно в лице вожатого отличного переводчика был слишком соблазнителен, и мы остановились посреди дороги. Оба новых вожака явились с девятью верблюдами, и через час багаж наш был перевьючен.
Благодаря такому приобретению я примирился с двенадцатидневной задержкой в Лянь-чжеу. Славно было наконец навсегда покинуть этот грязный и несимпатичный город. Путь на Нин-ся шел по пустыням Ала-шаня огромной дугой, минуя колодцы и постоялые дворы, носящие частью китайские, частью монгольские названия. На всем пути лежало только два города, на западной и восточной окраинах пустыни, а именно Чинь-фань и Ван-я-фу.
В первый день путь наш шел все к северу через селения, мимо кумирен и садов. На юге мало-помалу заволакивались дымкой и исчезали редкие снежные вершины Нань-шаня. Погода стояла прекрасная, но это было лишь затишье перед бурей. 28 декабря с запада налетел такой ураган, что нельзя было выглянуть из "фанзы" (жилья), в которой не было, впрочем, ни дверей, ни окошек, а только входное пустое отверстие. Песок и пыль тучами летели в эту убогую лачугу.
Верблюды попались отличные, со спокойным, ровным ходом. Приятно было снова совершать путь на спине одного из этих выносливых, славных животных. Да и дорога была хороша - твердая, ровная травяная степь. Селения на пути стали попадаться все реже и реже, но мы все еще встречали караваны ослов и запряженные волами повозки с разными сельскими продуктами, которые везли на продажу в город.
Наконец перед нами встали стены Чинь-фаня, но ворота были закрыты, и пришлось остановиться на постоялом дворе за городом. В этом городке мы пробыли день, так как провожатые наши хотели закупить продовольствия для себя и верблюдов на весь путь по пустыне. Начальник города пытался уговорить меня избрать большую южную дорогу в Нин-ся. Там-де встретишь и людей, и города, и постоялые дворы.
На северной же дороге нет ничего, кроме песку, да еще можно наткнуться на монголов-разбойников. Но я велел передать ему, что если я вообще испытывал в пути неприятности, то именно от китайских властей, и что я предпочитаю ночевать в пустыне в своей палатке, нежели отдавать себя на съедение насекомым постоялых дворов.
1 января 1897 г. я решил выступить из Чинь-фаня, но мандарин не пожелал лишить себя удовольствия выпустить меня из города, не причинив мне неприятности. Двое китайцев, которым было поручено эскортировать нас до Ван-я-фу, явились ко мне с заявлением, что не могут быть готовы к отъезду раньше двух дней. Я ответил им, что не просил никакого эскорта и поэтому не стану медлить из-за них ни одного часа, и велел каравану готовиться к выступлению.
За воротами нас, однако, окружила целая толпа слуг из "ямена", которые заявили, что мы должны подождать один день, так как монгольский паспорт еще не готов, и что им поручено задержать нас силой, если мы выкажем сопротивление.
Караван остался у ворот, а я, взбешенный такой наглостью, отправился в "ямен". Начальник города не принимал "по болезни". Меня окружила в грязной лачуге целая дюжина курящих опиум писцов, которые шумели и кричали все зараз. Улучив минуту тишины, я заявил, ссылаясь на свой паспорт из Пекина, что, если мандарин осмелится задержать меня здесь, я через русского посла донесу о его поведении Ли-Хунг-Чангу, и дерзкий мандарин лишится своих пуговок и своего положения.
Это подействовало. Переводчик вернулся с приглашением пожаловать к мандарину на завтрак. Но я ответил ему, что, если бы даже его господин приполз на коленях к моему каравану, я не удостою его даже взглядом. Мандарину оставалось только немедленно снабдить меня паспортом и двумя провожатыми.
Писцы вдруг стали вежливыми и оставили свои трубки. В какую-нибудь минуту мне дали и паспорт и людей, и мы беспрепятственно могли продолжать путь, радуясь, что теперь уже до самого Нин-ся не будем иметь дела с мандаринами.
За Чинь-фанем начинается пустыня, и, чтобы защитить дороги, поля и дома, здешние жители воздвигают небольшие стены на пути движущихся песков. Согласно картам, здесь должна была также идти Великая стена, но я, при всем своем желании, не мог найти и следов ее, если только виденные нами в одном месте развалины глиняных валов не были ее остатками.
Прежде чем дойти до пустыни, миновали еще несколько одиноких дворов. По дороге продолжали попадаться многочисленные возы, нагруженные навозом, собранным по дорогам; навоз служит в этой бедной растительностью местности единственным материалом для топлива.
Его сушат на солнце и топят им "канги", глиняные лежанки, на которых здешние жители спят. Джолдаш затравил молоденькую антилопу, которая пыталась спастись по льду. Лед проломился, и быстроногое животное не успело вскочить на ноги, как собака настигла его и перегрызла ему горло.
6 января мы углубились в настоящую пустыню с барханами в 10 метров высоты. Джолдаш, вспрыгнув на вершину бархана и увидав кругом сплошной песок, жалобно завыл - ему, верно, вспомнились трудные переходы по берегам Лоб-нора. Но здесь нам не грозили такие беды, как в Такла-макане. Пустыни Ала-шаня отличаются от Западной Гоби тем, что идут не сплошной полосой, а отдельными участками, перемежаясь степными и болотистыми пространствами.
Путь, однако, очень тяжел, и одолеть его могут только верблюды. Поверхность в течение трех дней не изменялась. Караванная тропа продолжала 8 января извиваться дальше между барханами, и местами ее трудно было различить, так как все следы были заметены.
Но хуже всего было то, что в сумерках мы не могли отыскать колодца. Стало совсем темно, мы в это время как раз достигли степного участка, и наши китайцы, решив, что вода должна быть где-нибудь неподалеку, пошли шарить по всем направлениям.
   Я с Исламом остался около верблюдов. Мы развели костер, чтобы китайцы могли, по крайней мере, руководиться огнем. Издалека, с востока, доносилось позвякивание караванных колокольцев; оно становилось все явственнее и затем, постепенно удаляясь, замерло на западе.
Ясно было, что мы уклонились с пути. Прошло почти три часа, прежде чем китайцы вернулись к нам - ни с чем. Пока их не было, мы с Исламом видели падучую звезду. Красивее этого явления я не видал. Сильно светящаяся светло-зеленая полоса пересекла созвездие Ориона и на несколько мгновений так ярко озарила степь, что свет от костра померк. Вслед за тем ночной мрак стал еще непроницаемее. Наконец месяц осветил степь, и мы еще два часа шли к востоку.
Светившийся вдали огонь показывал, что мы идем верно; наконец, усталые до полусмерти, добрались мы до колодца Куку-мёрук, по-китайски Чи-ши-ги-ньян. У колодца встретили монголов с длинными косами, говоривших по-китайски. Забавно, что они не слыхивали названия Ала-шань; я так и не узнал значения этого названия. Песчаную пустыню эту они называли Улан-элесу, т. е. Красный песок, что напоминало о киргизском названии Кызыл-кум.
Следующий переход вел нас все по той же пустыне к самому северному пункту Алашанского тракта Куку-бурту. По пути встретился нам лишь один монгол, одетый в нарядную голубую шубу; за поясом у него торчал кинжал в серебром окованных ножнах, а ехал он на быстроногом, статном и длинношерстом верблюде-самце.
Среди ночи снова послышались колокольчики, и вокруг колодца расположился большой караван. Началось развьючиванье верблюдов, которых затем пустили пастись, разбивка лагеря, загорелись костры, китайцы шумели и кричали; в общем, картина на темном ночном фоне рисовалась очень живописная.
Верблюжьи караваны, ходящие между Нин-ся и Лянь-чжеу, предпочитают южному более короткому пути северный, более длинный и ведущий через пустыню, главным образом, потому, чтобы избежать таможенных поборов и расходов, связанных с остановками на постоялых дворах и вообще с путешествием по населенной местности.
Отправляясь в путь по северной дороге, вожаки верблюдов забирают продовольствие только для себя - главным образом, побольше хлеба, - верблюды же питаются подножным кормом на привалах у колодцев, довольствуясь сухой, твердой растительностью пустыни. В путь караваны выступают не раньше 3 часов пополудни, чтобы дать верблюдам наесться вдоволь, и идут до полуночи. Около колодцев люди готовят себе ужин: суп из вяленого мяса и зелени с накрошенным туда хлебом и чай.
По отличной, широкой дороге с твердым грунтом, извивавшейся по степи желтой лентой, мы достигли, миновав колодец Хашато, городка Ван-я-фу, куда прибыли 12 января и где дали верблюдам день отдыха.
Предстояло обделать и кое-какие дела. Обоих китайцев из Чинь-фаня отпустили и наняли двух новых проводников до Нин-ся. Кроме того, закупили продовольствия и кое-каких украшений, бывших в ходу у монголов. Я сделал визит монгольскому князю Норво, вану, или вассалу китайского императора. Он проживал в обычном китайском ямене, внутри городской стены. Он принял меня в просторном, но очень простом помещении с голыми стенами.
Вокруг него группировалась свита из знатных монголов в китайских одеждах, с косами. Сам князь был приветливый, любезный старик с седыми усами, одетый в серый балахон. Разговор у нас завязался оживленный и шел свободно без участия переводчика. Князя очень интересовало узнать, из какой я страны, и мне пришлось начертить на большом листе бумаги целую карту, чтобы определить положение Швеции относительно Китая.
Один из секретарей дополнил эту импровизированную карту соответствующими китайскими надписями. Географические познания присутствующих были не особенно обширны. Из более отдаленных городов они имели понятие только о двух: Лхасе и Хотане, но никто из них не бывал ни в том, ни в другом. Зато большинство из них по нескольку раз побывало в Гумбуме и Урге. Норво полюбопытствовал, кроме того, узнать: так ли могуществен шведский король, как Цаган-хан, т.е. Белый царь.
Пржевальского, бывшего тут много лет назад, князь помнил хорошо и называл "Никола". Ван-я-фу может похвастаться обилием имен. Китайцы называют его также Фу-ма-фу и Дынь-юань-ин; монголы - Ноин, Ала-шань-ван и Ямен-доло. Два последние наименования обозначают, что здесь резиденция князя. В городке насчитывается 2-3 тысячи жителей; половина китайцы, половина монголы. Главное значение городка в том, что он служит центральным депо для алашанских монголов.
Сюда они свозят свои продукты и здесь закупают все нужное для хозяйства, одежду, украшения, муку и пр. Окрестности Ван-я-фу представляют пересеченную местность; между окраинными холмами течет речка, снабжающая городок водой.
В устье ее, говорят, образуется временное озерко. Кочевники держатся по преимуществу в степях, поблизости. Большинство монголов, виденных нами в Ван-я-фу, носило полукитайское, полумонгольское платье. Поверх тулупов на них были накинуты цветные китайские кофты с маленькими, круглыми вызолоченными или высеребренными пуговками. В городе есть очень красивая китайская кумирня с обычной выгнутой крышей и драконами с разинутой пастью.
Башенки кумирни соперничали высотой с посаженными кругом лиственницами. Обычай китайцев обсаживать свои кумирни лиственницами говорит об их художественном чутье. Лиственницы со своими от природы мягко и красиво изогнутыми ветвями, напоминающими линии крыш кумирен, составляют красивый, гармонирующий с постройками фон.
14 января ночью я проснулся от шума и треска: лачуга трещала по всем швам, пыль и песок летели ко мне в конуру и крутились по ней; ураган так и бушевал. Норво дал нам в провожатые двух монголов из ямена, и они посоветовали нам продолжать путь. Они ехали на лошаках и оказались людьми очень добродушными, несмотря на свой чисто разбойничий вид. У одного был нос картошкой, у другого никакого.
Мы подвигались на юг, и ветер дул нам прямо в лицо. В два часа произошла оригинальная перемена: ветер вдруг задул с севера, и нас окутало густыми облаками крутящегося снега. Дорога, следуя вдоль речки Толы, мало-помалу заворачивала к юго-востоку.
Пройдя расширение долины, мы вступили в горы и по отлогому подъему поднялись на незначительный перевал Тёмур-оден, по ту сторону которого находился постоялый двор Дачин. Проведя ночь в маньчжурском городе, который носит несколько отличный от китайских городов отпечаток только благодаря несколько иным одеяниям женщин, мы 18 января вступили в китайский Нин-ся и прямо направились в дом миссионеров.

XXVII. Из Нин-ся в Пекин. Домой!

Для меня было большой радостью встретить здесь земляков, чету Пильквист с двумя помощниками и одной помощницей. В их гостеприимном доме я отдыхал два дня. Что за удовольствие спать в хорошо вытопленной комнате, на настоящей постели и иметь возможность не наваливать на себя целую гору шуб!
Я как будто очутился на шведской почве среди этой чужой, дальней стороны. Дела свои миссионеры ведут в Нин-ся энергично и довольно успешно. Число паствы достигает 30 душ; в миссии ежедневно происходит толкование Библии.
На улицах раздают летучие листки с текстом из Священного Писания на китайском языке, которые возбуждают любопытство китайцев и привлекают их заглянуть к миссионерам. Пильквист нанял также на одной из главных улиц помещение, где происходят публичные богослужения, вход на которые открыт любому прохожему.
Оригинально было слушать вечерние проповеди Пильквиста на чистейшем китайском языке. Проповедник сидел за столом, а перед ним на узеньких скамьях сидели, выпрямясь, словно аршин проглотили, китайцы.
Проповедовал он с большим жаром, стучал кулаком по столу, и китайцы даже чихнуть не смели. Ручаюсь, что они-то уж не засыпали во время проповеди! Госпожа Пильквист рассказывала, что редко можно встретить незамужнюю китаянку 20 лет.
Часто они выходят замуж даже 12 лет, а 16 так сплошь и рядом. Маленькие девочки сами просят родителей бинтовать им ноги и ждут не дождутся этого, так как знают, что ни один жених и не взглянет на них, если у них не будет крохотных ножек.
Операция бинтования ног и начинается с пяти-, шестилетнего возраста девочек. Нельзя и представить себе, сколько мучений ведет за собой эта безумная мода уродовать ноги. Часто бедные девочки лежат вследствие операции годами в постели и плачут по ночам от боли, усиливающейся от всякого движения. Нередко вдобавок ногти врастают у них в мясо, и можно представить себе, насколько неграциозна походка китаянок.
Они ходят, как утки, медленно, осторожно, словно ступают босыми ногами по крапиве или остриям булавок. От недостатка моциона ноги становятся худыми, как палки. И все эти неслыханные мучения только для того, чтобы выйти замуж!
У китайцев есть еще другой своеобразный обычай, более распространенный, нежели думают в Европе, обычай выбрасывать новорожденных. Если отец и мать находят, что у них нет средств воспитывать ребенка, они попросту выносят новорожденного за город и бросают на съедение собакам или свиньям или топят, как щенка. Обычай этот тем более странен, что китайцы вообще относятся к своим детям с трогательной нежностью, как только эти начинают ходить и говорить.
До этого же времени детей считают какими-то бездушными зверьками и, если они умирают, закапывают их трупики в землю даже без гроба, только обвернув соломой. Я посетил впоследствии одну шведскую миссионерскую станцию, где два года воспитывался китайский малютка. Он был выброшен родителями в городской ров, где его и подобрали миссионеры. Окруженный заботливым уходом, он стал славным ребенком, и, когда ему минуло два года, родители явились и стали слезно умолять миссионеров вернуть им дитя.
Конечно, им не было отказано. В одной же шведской миссионерской семье служила старуха китаянка, которая отделывалась таким образом от каждого из своих девятерых детей, едва они появлялись на свет. Жестокая мать и варварский обычай, вызванный социальными условиями! И скудна, в сущности, жатва, собираемая здесь миссионерами, тяжел их путь, на который они вступили из человеколюбия.
Один-двое спасенных детей, несколько молодых женщин, развязавших под влиянием миссионеров путы на своих ногах, -- все это лишь капля в море людском, именуемом желтой расой. Но, конечно, добрый пример облагораживает.
Много также слышал я рассказов о спасении миссионерами китайцев, отравившихся опиумом. Во время моего пребывания у миссионеров я не раз просыпался по ночам от громкого стука в ворота. Это приходили звать на помощь к умирающему.
И миссионеры тотчас отправлялись и спасали отравившегося. Иногда возвращенные к жизни выказывали благодарность своим спасителям, но вообще чувство признательности не особенно-то развито у китайцев.
Чаще всего отравляют себя опиумом женщины, несчастные в замужестве. Иногда муж только ударит жену или скажет ей резкое слово, а она, назло ему, возьмет да и отравится. Куренье опиума вообще невероятно распространено и между мужчинами, и между женщинами. А сколько погибает детей, затянувшихся по примеру родителей трубкой с опиумом!
   Между дунганами и китайцами кипит глухая вражда. Последние здесь всецело в руках первых, так как магометане, народ способный и предприимчивый, забрали в свои руки все наиболее прибыльные занятия и скупили все участки земли, годные для обработки.
Оригинально, что дунганы, по закону Магомета не вкушающие свинины, а также вообще не курящие опиуму, держат в огромном количестве свиней и засевают целые поля маком, чтобы снабжать китайцев двумя необходимейшими для них продуктами: свининой и опиумом.
Зато сундуки дунган наполняются серебром, а китайцы беднеют. Главнейшими продуктами Нин-ся являются рис, пшеница, просо, бобы, горох, всякая зелень, абрикосы, яблоки, груши, виноград, дыни и персики. Сады орошаются длинными арыками, выведенными от левого берега реки.
Через Нин-ся проходят караваны с шерстью из внутренних областей, направляющиеся к берегам Хуанхэ. Летом шерсть сплавляют по реке на лодках. Прежде нежели достичь собственного Китая, нам предстояло еще раз перейти пустыню, и переход этот по пустынным пространствам явился для меня одним из самых тяжелых.
Я чувствовал себя утомленным; с меня уже довольно было всех этих трудов, лишений и одиночества, и мысль об остававшихся еще 1110 верстах только усугубляла мое нетерпение скорее вернуться в цивилизованные страны, отдохнуть.
Мы выступили 21 января. В течение первых четырех дней путь шел селениями, расположенными около арыков, выведенных из Желтой реки, которую мы перешли 25 января. Река казалась колоссальной ледяной дорогой, исчезавшей за горизонтом.
По правому берегу бежала цепь низких холмов; с их вершин открывался беспредельный вид на восток. Первый же лагерь в Ордосе пришлось разбить в пустынной местности, и счастье, что мы, по совету наших проводников-дунган, захватили с реки два мешка льду. Теперь он пригодился как нельзя более, так как колодца здесь не нашлось.
В следующие дни мы почти всякий раз останавливались у колодцев с прекрасной водой. Обыкновенно они были очень глубоки и выложены кирпичом. 28 января мы остановились около колодца Бао-чин, глубиной в 40,8 метра. Монголы, встреченные нами у колодца, уверяли, что колодцу этому 4000 лет!
Дорога оставалась превосходной, твердой, почти ровной и прямой. На ней виднелись следы оживленного движения. Малочисленность же встречных караванов объяснялась тем, что в это время китайцы сидят дома, празднуя Новый год. Томительным делало этот путь не отсутствие человеческих жилищ - мы, собственно, и не нуждались в людях, забрав с собой полный запас продовольствия, - но отвратительная погода.
Почти каждый день свирепствовал северо-западный ветер, который в соединении с порядочным морозом и леденил нас до самых костей. Собственно говоря, это был уже не ветер, а настоящий ураган, несшийся над открытыми равнинами. Иногда казалось, что вот-вот он подхватит тебя с седла или свалит с ног тяжелого верблюда. Шубы и верхняя одежда не много помогали - ветер пронизывал и сквозь них.
Сколько раз мы останавливались по пути, наткнувшись на сухие кусты степных растений, и разводили костер, чтобы хоть немножко отогреться! 
31 января разразилась самая ужасная буря, какую я только запомню. Не было никакой возможности выступить в путь. Мы стояли лагерем около колодца Хара-мор (Черная лошадь), а вокруг расстилалась совершенно открытая местность; от ветра защиты не было ни малейшей, и он так и бушевал по степи. Палатку мою повалило и чуть не изодрало в клочья.
Люди сложили все вьюки в круг, прикрыли отверстие сверху войлоками и, засев в эту круглую нишу, провели там весь день на корточках. Но согреться не было никакой возможности: все кругом было холодное, как лед. Капнешь горячего чаю на шубу, и капельки тотчас застывают, словно стеариновые. Чернила замерзли, писать приходится карандашом.
1 февраля. Такой сильный ветер при столь низкой температуре (- 17° в полдень) очень опасен; надо глядеть в оба, чтобы не замерзнуть или не отморозить себе чего-нибудь. Не знаю, что было бы с моими руками, не будь у меня этих славных китайских грелок, в которых постоянно тлели уголья. Днем я держал грелку у себя на коленях, восседая на спине верблюда, а по ночам брал к себе в постель. Не особенно-то приятно было и умываться: стоило вам чуточку замешкаться, и вода замерзала у вас на коже.
Самые сильные холода пришлись на начало февраля: в ночь на 2 февраля - 30°, а в ночь на третье - 33°. В палатке температура понижалась до - 26,8°.
6 февраля достигли первого селения на северной окраине пустыни. На следующий день мы снова перешли через Хуанхэ, имевшую 385 метров ширины, а 8-го достигли Бауту, где меня с обычным гостеприимством приняли в свой дом шведские миссионеры, чета Гельберг. Паства их состояла из 10 крещеных китайцев.
Была у них также школа для мальчиков. Дело свое они вели с любовью и энергией и вообще были одними из самых симпатичных людей, каких я встречал. Они принадлежали к американскому миссионерскому союзу, раскинувшему от Бауту до Пекина целую сеть миссионерских станций, на которых трудились 60 шведских миссионеров.
Но тут уж терпению моему пришел конец, да боюсь, что и терпение читателя подвергнуто описанием столь долгого путешествия слишком тяжкому испытанию. И вот, поручив свой караван Ислам-баю и опытным проводникам, я 12 февраля поспешил в путь с одним китайцем в небольшой двухколесной арбе, запряженной лошаками.
Проезжая через Саладжи, Дёрчи, Бэ-ся-чи и Квэй-ва-шун, Куку-хото, я в каждом из этих городов имел удовольствие встретить своих земляков. В последнем я встретил даже 18 шведов, одного норвежца и одного датчанина; все они принадлежали к упоминавшемуся выше миссионерскому союзу.
Квэй-ва-шун является центральным пунктом; здесь вновь приобщившиеся к союзу учатся предварительно китайскому языку и затем рассылаются по станциям. В Калгане я нанял себе то-джо - паланкин, который понесли два лошака. Таким образом я проехал долину Нань-хо, перевалил через горные цепи, полукругом обступающие равнины около Пекина, отделяя их от монгольского нагорья.
2 марта мы опять были в низменной области и ехали через многочисленные селения, мимо кумирен, через каналы и проч. Часы тянулись для меня невыносимо долго, и никогда еще, кажется, не шли лошаки так медленно! Из тысячи с чем-то дней, проведенных мною в путешествии, самым длинным показался мне этот последний. Наконец вдали между купами зелени показалось что-то серое. "Это стены Пекина!" - сказал мой слуга. Да, это была городская стена Пекина!
Пекин являлся конечной целью моей трехлетней экспедиции, и читатели могут представить себе, с какими чувствами я въезжал в южные ворота маньчжурской столицы. Больше часа несли меня лошаки по вымощенной камнями дороге, вдоль западной и южной стороны мощной городской стены серого цвета, имевшей в высоту 13 метров и образовавшей прямоугольник, в который был включен Пе-чжин-чин (Северная столица).
Наконец, миновав китайскую часть города, мы достигли Небесных ворот с их гигантскими четырехугольными надстройками и туннелеобразным сводом, под которым, словно мураши, проползали люди, животные и повозки.
От ворот уже недалеко было до улицы европейских посольств, на которой, я знал, находился французский отель. За долгое путешествие платье мое поизносилось, и весь внешний вид мой был таков, что я решил несколько дней провести инкогнито в отеле, чтобы привести себя в порядок.
Вскоре, однако, я увидал перед собой большой белый портал, у которого стояли двое русских казаков. Я окликнул их, спросил, что это за дом, и услыхал, что это дом русской миссии. Слова эти прозвучали для моего одичавшего слуха так магически, что я выскочил из паланкина и вошел в ворота. В эту минуту я уже не стеснялся за свой непрезентабельный вид, пригладил немножко бороду, стряхнул с себя пыль и двинулся в дом.
От ворот вела через сад мощеная дорожка; на том конце сада возвышался самый дом. Я позвонил. Отворил китаец и спросил по-русски, кого надо. Я осведомился, принимает ли секретарь Павлов, так как знал, что посол граф Кассини недавно оставил Пекин, и меня впустили.
Господин Павлов оказал мне такой любезный прием, какого только можно пожелать. Он уже давно ожидал меня, так как его предупредили из Петербурга о моем прибытии, и две комнаты стояли готовыми в ожидании меня уже с месяц.
Вот и пришлось мне нарушить свое инкогнито. Меня проводили в комнату, блиставшую самой утонченной роскошью Запада; дорогие ковры на полу, шелковые китайские вышивки на стенах, античные вазы в нишах и на пьедесталах и - лучше всего - постель, о которой я даже и не смел мечтать в последние дни, ночуя на жалких постоялых дворах.
На столе в моей комнате лежала гора писем и газет с родины; некоторые были еще от прошлого года, и я поглощал их с восторгом, пока портной, китаец, говоривший по-английски, занимался моей экипировкой.
Когда с этим было покончено, я сделал визиты в посольства и всюду был принят с изысканным радушием. Но год, проведенный в одиночестве среди диких и полудиких азиатских племен, не проходит даром для европейца.
Изысканные обеды и праздники утомляли меня, я чувствовал себя неловко среди избранного общества; слишком уж резок был переход из пустынь Тибета, Цайдама и Гоби в европейские салоны. Отдохнув в Пекине двенадцать дней и дождавшись Ислам-бая, я простился с моими новыми друзьями и направил путь домой.
Господин Павлов позаботился о моем багаже, который бесплатно был отправлен через Сибирь на место назначения. Мне на выбор представлялись три пути в Европу. Кратчайший, морской, вел на восток через Ванкувер и Нью-Йорк, удобнейший на пакетботе через Индию и Суэц. Самый же долгий и трудный был сухой путь через Монголию и Сибирь.
Я выбрал последний и еще раз, хотя и при других условиях, пересек Азию. В двухколесной китайской арбе, запряженной монгольскими лошадьми, с кучерами на них верхом, мчался я с быстротой ветра по бесконечным равнинам, пустыням и степям.
Это был для меня новый способ путешествовать. Верхние концы оглобель снабжены петлями, в которые горизонтально просовывается перекладина, и двое всадников берут ее к себе на колени, на седла, а двое других всадников обвязывают вокруг талии веревку, прикрепленную к концам перекладины, и вот всадники мчатся с арбой по степям во весь дух; арба прыгает и трясет напропалую.
Впереди неслись курьеры, чтобы заготовлять на пути свежих лошадей. Кроме того, от станции до станции меня сопровождало 20 верховых.
Когда четыре везшие арбу лошади уставали, их сменяли другие четыре; смена эта происходит так быстро и легко, что путешественник, запакованный в повозке, не заметит этого, если не выглянет в переднее отверстие своего "купе".
Дороги, собственно, никакой нет, станций тоже. Свежие лошади и люди ожидают путников около монгольских кочевий, и поэтому надо знать, где находятся в данное время кочевья. Оттого-то и нельзя было держаться какого-нибудь определенного пути.
Люди гонят лошадей во весь дух по степям, оврагам и холмам по прямой линии к следующему кочевью. В Северной Монголии несколько перегонов сделали по глубокому снегу на верблюдах. В Урге, где я посетил величественный храм Майдари, мне пришлось расстаться с верным Ислам-баем, следовавшим за мной в особой арбе.
Горько было нам расставаться, но я не мог взять его с собой на родину, как он ни хотел этого. Консул Луба в Урге взял его под свое покровительство и послал его, ради безопасности, в обществе русского почтового курьера в Улясутай, откуда он через Урумчи вернулся в Кашгар и Ош.
С души у меня свалилась большая тяжесть, когда я после узнал через капитана Зайцева, что Ислам-бай благополучно прибыл к своей семье в Ош. Благодаря любезности господина Павлова меня от самого Пекина эскортировали казаки.
Оттуда я продолжал путь в тарантасе, на санях и в телеге через Байкал и Иркутск в Канск, откуда по железной дороге в девять суток добрался до Петербурга. 
10 мая 1897 г. я завидел башенные шпицы Стокгольма, затем вынырнули и кровли домов. И как хорошо, как несказанно хорошо было наконец ступить на родную шведскую почву после трех лет и семи месяцев странствования по великой Азии.

Конец.

Источник и фотографии:
Свен Гедиин (Хедин). «Памир - Тибет - Восточный Туркестан». Путешествие в 1893 - 1897 годах. (En färd genom Asien). Перевод со шведского Анны Ганзен и Петра Ганзена.