С.Я. Капустин.

«С. Я. Капустин, один из близких друзей Чокана по Омску, намеревался написать воспоминания о нем, о его взаимоотношениях с друзьями и знакомыми. Работа осталась незавершенной. Однако в ней имеются данные, отсутствующие в воспоминаниях других современников Чокана. Например, описание его внешности и т. д. Публикуется по сохранившейся рукописи.»

Принялся, наконец, за исполнение своего давнишнего желания и данного обещания - написать, что знаю, о Чокане. Принялся - и вдруг оказываюсь сам перед собой озадаченным. Воспоминания разных обстоятельств так ясны в голове, что, кажется, бери их и выкладывай на бумагу, притом их так много, что выбирай любое и пиши о нем.
А между тем в этом и главная препона: которое из них [более] существенно, которое интересно с той и другой стороны - для того, другого и третьего, для истории вообще жизни Чокана? Все это вопросы, на которые нужно самому ответить.
Изложение подробнейшего послужного списка Чокана от меня, конечно, не требуется, потому что сведения об этом уже собраны и печатаются*. О крупных событиях жизни Валиханова также говорить не приходится, так как этим предметом занимались другие приятели Чокана*, равно как и ученая его деятельность моему ведению не подлежит, и от меня никаких пояснений по этому предмету никто не ожидает.
Таким образом, на мою долю выпадает писать о том, что я знаю об общественной (в узком смысле) жизни Чокана, о его домашнем обиходе, о его человеческих отношениях в кругу его друзей, приятелей и знакомых.
И вот в силу разнообразия и многочисленности данных, из которых слагается эта жизнь, в силу также обыденных многих явлений ее, мелочности значительного числа входящих сюда фактов и становится для меня вопрос трудно решаемый, вопрос о том, что здесь я должен выставить на вид.
Будь я по складу художник [писатель], для меня не было бы тут вопроса, и не возникало бы никаких сомнений относительно того, пустое или ценное я описываю происшествие, характеризует ли оно человека и проч.
Итак, я принимаюсь за начатое дело не то, что с боязнью, а надеждой - быть полезным для историографа Чокана Валиханова, и совершенно не знаю, много ли напишу или мало. Другое было бы совсем дело, если бы мне дали в руки уже составленную биографию, и я, читая ее, нашел бы такие места, которые бы моими воспоминаниями могли бы быть дополнены, освещены и прочее, иначе говоря, такую работу можно было бы обогатить замечаниями и комментариями. Но, как бы то ни было, я начинаю. * * * Монгольская раса вообще некрасива, но Чокан был донельзя привлекателен, скажу даже красив, несмотря на ярко выраженный в его физиономии чистый монгольский тип (черные густые прямые волосы, узкие черные глаза, маленький, немного вдавленный нос, все в нем было монгольское).
Но все черты его лица говорили в его пользу, свидетельствовали о доброте, мягкости, все в нем было крайне симпатично, тянуло к нему. При беседе, при общении с ним у вас улетучивалось всякое представление о том, что перед вами киргиз (а между тем облик и склад его тела не походили ничем на русского).
Здесь надобно заметить, что как коренной сибиряк, так и приезжий в Сибирь русский человек еще не могли смотреть на киргиза как на равного себе, как он смотрит на немца, француза, еврея, итальянца.
Самый гуманнейший сибиряк и россиянин относятся к инородцу, как взрослый к ребенку. Это самое, так сказать, христианнейшее отношение, доступное весьма немногим; большинство русских способно видеть в киргизе человека, скорее отталкивающего от себя, нежели привлекающего.
Но Чокан Валиханов своей вежливостью как-то невольно заставлял считать себя братом, да еще более близким, нежели иной русский одного с вами круга, товарищ ваш с детства и по учебному заведению.
В каждой черте его вы видели нечто свое (взгляд, игра физиономии, интонация голоса, мягкость и образность выражений), он выражал самые тонкие оттенки чувств. [У него было много] общечеловеческого.
Таким он мне казался и [таким] являлся по выходе из Омского кадетского корпуса. Я в это время кончил курс в Казанском университете и приехал в Сибирь. Несмотря на разность программ этих двух учебных заведений, мы, познакомившись, не находили предмета, о котором бы разно думали. Не понятия обыкновенного воспитанника среднего учебного заведения я встретил в Чокане, а нашел весьма разносторонне образованного человека. В особенности он обладал большими историческими знаниями, вообще отличался начитанностью как в области научной, так и литературной.
Приятнейшим собеседником Валиханова делал дар слова, умение метко и образно выражаться; к этому присоединялась еще его всегдашняя наклонность облекать свой рассказ в ироническую форму, ловко подделываться под тон и способ выражения [мыслей] действующих лиц рассказа и дополнять все это изумительной мимикой.
Кажется, ни одна манера, ни одна черта характера кого-либо из его знакомых или раз виденных им людей не ускользала от его внимания, не получив известного рода осмысленности. По нескольким особенностям физиономии, по манере держаться, по схваченному на лету слову Чокан умел очерчивать целый характер человека, делать крайне остроумные предположения о его прошлой жизни, о его будущих похождениях.
Жизнь сибирских городов, в особенности Омска, где мы чаще всего виделись и жили с Чоканом, давала неисчерпаемую практику для наблюдений крайне характерных личностей. Сюда постоянно шел прилив новых личностей из столиц, Центральной России и со всех ее окраин - Финляндии, остзейских губерний, Царства Польского, Крыма, Кавказа.
Кроме людей, втянутых сюда не по своей охоте, сюда устремлялись люди, ищущие карьеры, поправления финансов, личности, замешанные в какой-либо истории, которой нужно дать забвение, и проч., и проч.
Кроме того, в рядах сибирских туземцев редко можно было встретить личностей, подобных обитателям российских захолустий. И старые, и молодые сибиряки большею частью отличались подвижностью, предприимчивостью и умением прилаживаться к всевозможным условиям практики.
Чего-либо затхлого, рутинного здесь встретить было нельзя. Постоянно освежаемое приливом разнообразного и разноплеменного народа, сибирское общество было, собственно говоря, очень умное и образованное общество.
Странствуя в продолжение жизни по разным краям обширной нашей империи, я нигде не встречал общества, в котором бы так много читали книг, как в сибирском, где бы в такой степени [стремились иметь] энциклопедические сведения, где бы практическая жизнь представляла столько разнообразных и интересных личностей, где бы столько знали о целом свете и о России. Туземные обитатели уездных городов и деревень России, привиленских губерний, пограничных немецких поселений и проч. - все это не могло идти в сравнение с обитателями сибирского города. Сибирь зачастую изобиловала выходцами [известными своими из ряда вон выходящими действиями] из обычной колеи истории, которые являлись в крайне резком и иногда безобразном виде>*.
Все эти особенности сибирской городской жизни, конечно, остались не без последствий для даровитого юноши и питали его наблюдательность.. При крайне разнообразном составе обитателей*, например, Омска, при постоянно царствовавших здесь, в центре генерал-губернаторского управления, интригах, здесь всегда существовали партии, кружки и члены общества, мирного по наружности, [которые] грызлись между собой, соединяясь для лучшей борьбы и обороны в отдельные кучки.
Служить, торговать, предпринимать что-либо и даже просто жить было нельзя, не имея за себя языков, не связав свои интересы с интересами других, однородных с вами людей среди> До начала шестидесятых годов здесь резко различались три партии: одна, готовая творить тяжкие дела для повышения в чинах, для набивки кармана; другая была умеренная, брезговавшая крайней грязью; третья делала шаги вести себя по-божьему.
В последней, весьма интересной с бытовой стороны сибирской жизни, немалую долю составляли старинные сибиряки*, прежние роды, сложившиеся, так сказать, издавна, в то еще время, когда чиновничества было мало, и когда вся его деятельность ограничивалась крайне небольшим количеством обязанностей, как, например, сбором налогов, проведением дороги да принятием подношений в свою пользу, а все остальное предоставлялось своему течению, [они] не вмешивались ни в какие хозяйственные порядки сел и городов, не заботились о том, что где строится, что делать дома, куда ездить и проч., когда, одним словом, человек был более лично свободен во всех отношениях.
В этой же партии приходилось, к удивлению, встречать много больших грешников, раскаявшихся или, лучше будет сказать, исправленных и выученных здоровой сибирской средой. Здесь именно попадалось много из бывших чиновников, даже исправников, грешивших в том и в другом на своем веку.
Странно было видеть в них действительных радетелей правды, права защиты закона самого малого человека. Я много знал из числа этих старичков таких, которые безвозмездно из сил выбивались над тем, чтобы помочь горю какой-либо притесненной женщины, бедному мещанину или работнику, которые детей своих учили чести, долгу, внушали им бескорыстие и самоотверженность.
Я думаю, что главный тон сибирской жизни давала масса свободного крестьянства, мало опекаемого кем бы то ни было. Соприкасавшийся с ним чиновник невольно подпадал под ее нравственное влияние, научался здесь толку, благодаря которому Сибирь из пустыни, грозящей на каждом шагу человеку, обращалась в страну удобообитаемую, способную к восприятию цивилизации; [она] культивировалась, цивилизовалась.
Я помню себя мальчиком, барчуком в доме, хотя городском, но по положению своему представлявшем совершенную деревенскую усадьбу, правда, все время в саду, в огороде, скотном дворе, среди набранной из деревень прислуги, которой набралось почти до двух десятков. Лишась рано матери, живя при отце, постоянно бывшем или на службе, или в обществе, я рос без всякой узды, так как бабушка, тетки и прочие не способны были наложить таковую на подвижного мальчика.
Как бы, казалось, не испортиться или не сложиться при такой обстановке в самого беспринципного человека. Но вышло наоборот. Незаметно для меня прокрались в мою душу понятия о справедливости, правде, строгом отношении к данному слову, презрение к дармоедству,.
Тут уже начало образовываться у меня понятие о равенстве людей… и …как бы так выразиться, не перед законом, не перед властью, представлений о которых у меня тогда не было, а перед людьми, именно между совокупностью их, толпа представлялась мне чем-то целым, внушительным, чему нужно покоряться, перед которой следует стыдиться, расположения чего добиться похвально.
Теперь-то мне ясно, что мирские тенденции крестьянства, меня окружавшего, вливали в меня все эти понятия, но, надобно сказать правду, что понимаю я это только теперь, после основательного и чисто научного изучения народной жизни.
До этого времени я не мог понять, откуда это все взялось*.излишествам.>

Капустин Семен Яковлевич (1828 – 1891 г.г.).

Русский экономист и публицист. Начал службу в Омске при Главном управлении Западной Сибирью; уже 4 декабря 1852 года Капустин стал коллежским секретарем, а 3 февраля 1853 года назначен помощником столоначальника во II отделении Главного управления Западной Сибири.
Состоял в тайной революционной организации «Земля и воля». С 1869 по 1883 год Капустин заведовал внутренним отделом «Правительственного вестника». Его публицистическая деятельность была в основном посвящена экономическим вопросам народного быта.
Близкий друг Чокана Валиханова. С семьей Капустиных Валиханов познакомился в Омске во время учебы в кадетском корпусе и часто бывал у них в гостях.

Источник:
Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е издание дополненное и переработанное, стр. 408 – 412.

И.И. Ибрагимов.

Воспоминания о Чокане.

В 1861 году вернулся из Петербурга Чокан Валиханов к себе домой, в то время года, когда аулы тронулись из зимовки на летние кочевки. О прибытии в Кокчетав дали знать отцу Чокана в аул, и отец, передвинувши аул на хорошее пастбище, остановился ожидать своего сына.
Чокан Валиханов несколько дней пробыл в Кокчетаве, познакомился с тамошними местными властями, и больной выехал в тарантасе в аул к отцу. С ним ехал молодой человек из Москвы, сын богатого помещика, чахоточный, которого Чокан вез лечить от чахотки.
Когда прибыли в 3-х тарантасах в Сибирскую казачью станицу, откуда уже начиналась степь и откуда должны были ехать на киргизских невыезженных лошадях со всякими ломками экипажей, Чокан Валиханов остановился заночевать, чтобы утром двинуться: «по крайней мере на свету ломать шею, чем ночью» - сказал он шутя своим спутникам.
Верховых киргиз, собравшихся посмотреть на молодого султана, возвратившегося от Белого Царя, было видимо не-видимо. Ложась спать, я помню, Чокан велел обтереть себя водкой, потому что от дождя в дороге, он здороваясь все время с встречавшими его киргизами, высовывался из тарантаса и промочил себе ноги, выходя из тарантаса на станциях.
У него был татарин деньщик, которого во время его беготни из комнаты в тарантас и обратно, беспрестанно расспрашивали, что «тюря» делает, что хочет делать и проч. «Тюрей» называют только султанов, простых киргиз не называют.
Татарин сказал, что он барина своего уложил спать и будет мазать водкой. «Как водкой? почему?» некоторые киргизы тут же отозвались: «пить значит не достаточно, а надо еще и себя мазать, вот так тюря! Не даром жил в среде Русских столько времени»; один старик иронически заметил: «научился всему хорошему, нечего сказать!»
Он приехал в аул отца, сопровождаемый массой киргиз, которые всякий час давали знать отцу о приближении, его сына в аул, народу было весьма много. Для Чокана на некотором отдалении от аула поставлены были кибитки и палатки, где он должен был остановиться с своим гостем, которого он вез из Москвы.
По прибытии в аул, он по этикету послал спросить отца себе приема, отец не замедлил пригласить его. Чокан в сопровождении своего брата Якуба и некоторых двоюродных братьев отправился в кибитку отца и матери.
Отец с матерью сидели в кибитке, по обыкновению на полу, на своих местах. Двери кибитки отца Чокан должен был сам приподнять (знак почтения) и когда он дошел до самой двери, то брат его, Якуб, поднял ему двери и пропустил. 
Масса киргиз сейчас же и это поставила ему в укор: «Вот видите, он не хочет и двери сам поднимать, да уж испорчен, испорчен, видно уж по всему», сказали киргизы друг другу. Чокан подошел сначала к отцу, опустился перед ним на колени, отец сидел поджавши ноги под себя; отец обнял его обеими руками и поцеловал его в лоб.
В это время мать его Зейнап, тучная женщина, сидевшая в 2-х-3-х шагах от мужа, горела нетерпением обнять сына и кричала:
- «Чокан, Чоканым (мой Чокан) узимнынг балан (мой собственный сын) киль, киль (или, иди ко мне)», и когда он подошел к матери, мать заплакала и целовала все его лицо.
Затем отец предложил ему сесть около себя по правую сторону и перед ним сейчас же послали скатерть и подали кумыс, затем обыкновенные расспросы о дороге, здоровье и проч.
Вскоре Чокан распростился и ушел к себе в кибитку. Около его кибитки сидел с балалайкой в руках известный киргизский импровизатор Урумбай, окруженный киргизами. Чокан пригласил его в кибитку и Урумбай начал в самых пышных, красивых словах воспевать приезд молодого султана в аул отца, его путешествие к Белому Царю, который полюбил Чокана, как потомка известных великих людей, хвалил его светлый ум и проч., и проч.
Чокан сделал певцу маленькое замечание, чтобы он не мешал в киргизский язык татарские слова, что киргизским языком можно больше выразить, чем татарским и проч. Чокан вечера просиживал долго, слушая пения и рассказы киргиз.
Вставал поздно, пил кумыс, чаю не пил, ел вареную баранину с соусом (копченой кониной). Сын помещика помещался в отдельной кибитке и его угощали кумысом и бараниной и тоже сыром. Так быстро начал поправляться молодой помещик, что Чокан только радовался своему лечению и часто угощал молодого человека, рассказывая в самых ярких красках пользу кумыса, баранины, бульена и сыра.
Не знаю, сколько времени пробыл москвич, но не было, кажется, месяца, как он совершенно поздоровел, пополнел, приехавши туда щепкой, с страшным кашлем, и уехал, раздарив ружья, которые он привез с собою.
Раз Чокан поехал, я помню, в аул по приглашению какого-то киргиза на «Кыз-гуйнак» (игра девиц) и провел там время очень весело. Девицы сидели по одну и молодые люди по другую сторону кибитки.
Девицы выбирали ударом платка кавалера, который, подходил к выбранной и целовал ее. В свою очередь, по возвращении на свое место, молодой человек кидал оставшийся в его руках платок в ту девицу, которую он выбирал сам.
Тогда девица вставала и придя к нему садилась перед ним и целовала его. Девицы при этом часто передают изо рта в рот кусок сахару или гвоздики. Под конец игры Чокан велел выбранному сесть перед выбранной, спеть ей песенку, а потом уже поцеловать ее.
Такой же порядок установил и для девиц. Потом сказал, чтобы выбранный пел тем мотивом, который будет назначен выбранной; также было и для девиц и для молодых женщин, принимавших участие в этой игре.
Поздно вечером подали ужин и мы вернулись с песенниками к себе в аул, ехали все верхами. Летом раз случился следующий случай, который был причиной отъезда из отцова аула Чокана Валиханова, который после этого уже расстался совсем с своими родителями и не возвращался более к ним домой.
В услужении матери. Чокана была жена тюленгута (слово это когда-то сказал однажды, говорят, Аблай-хан людям, сопровождавшим султанов, собравшихся к нему в аул для какого-то совета; «Тюренгды-кут» (служите своему господину), т. е. идите на свои места, не сидите, другими словами, на совете), а муж этой женщины бедный пристроил в конце аула свою кибитку и жил там. Жена его являлась рано утром к своей госпоже, грела воду, готовила все, что требовалось, открывала «тюндук», готовила кушанье и оставалась до позднего вечера в доме, а вечером возвращалась к своему мужу.
Вот эта служанка утром начала приносить в чашке, налитой самой султаншей, кумыс к Чокану, и дождавшись чашки, уносила ее обратно. Днем приносила завтрак, а вечером ужин. Утреннюю чашку Чокан пил в постели.
Вот тут Чокан мало по малу влюбился в эту служанку и часто просыпаясь рано, ожидал ее появления. «Она приходила тихо, осторожно, чтобы не разбудить меня и садилась иногда ожидать моего пробуждения; нет, она дивная женщина, умная, без всякого задора; что за губы у ней, вздернутая вверх верхняя губа - это такая прелесть, нет, не всякий способен понять сладкие поцелуи» говорил Чокан часто.
Умная мать очень скоро заметила, что женщина, отправляясь к Чокану, начала долго пропадать и другие служанки шепнули может быть что-нибудь подозрительное, и она сразу запретила этой служанке бывать у Чокана и назначила для таких посылок старуху.
Чокан сейчас же послал сказать матери, чтобы она делала так, как до сих пор делала т. е. «чтобы кушанье посылала с прежней женщиной, а не с этой курносой женщиной» сказал он. Мать не уступила и Чокан не хотел тоже уступать, вот тут началось у них охлаждение.
Чокан поведал свою тайну своему брату и дяде, которого он любил. Между тем дня чрез два-три юрта служанки была перенесена в аул брата отца Чокана, Чепе, она и муж ушли из аула отца Чокана Валиханова совсем.
Чокан раза два требовал ее к себе, но безуспешно. Тогда он, рассердившись, сказал своему брату, что он совершеннолетний, что он имеет право любить, кого он хочет, что запретить ему ни отец, ни мать и никто не может, но если родители будут много говорить и шум производить своими рассказами об этой женщине и чего доброго пожелают отравить ее, то он примет все меры для защиты этой женщины.
Отец и мать не на шутку рассердились на Чокана и требовали замолчать и велели при этом объявить, что женщины этой нет и он более ее не увидит. Между тем в ауле шли советы об отправлении этой женщины с мужем в Баян-Аул к Мусе Чорманову, брату жены Чингиса Валиханова.
Чокан, я помню, написал своему отцу на большом листе кругом записку и просил меня прочесть ему, если отец попросит меня. Отец прочел и спрятал у себя записку, мне не показал. По передаваемым слухам наступил наконец день отъезда из аула Чепы женщины с мужем.
Чокан объявил, что он не отпустит ее, разведет и женится на ней сам при всех, не стесняясь никого и ни чем. Брат его долго уговаривал Чокана, который волновался страшно, в это время отец с матерью волновались тоже не мало.
Наконец брат его, Якуб уговорил Чокана остаться в ауле день или два после, отправления этой женщины, а потом поехать в Кокчетав, куда и обещал в целости доставить эту женщину. Если бы Чокан не послушался этого совета, то кончилось бы это великим скандалом, был к этой серьезной развязке вызван старший брат Чингиса, Чепе, и др. его братья, была приготовлена верховая лошадь и Чингис категорически сказал, что если Чокан выйдет из своей кибитки, чтобы уехать за этой служанкой, то он живым его не выпустит из аула.
Не помню, простился ли Чокан с своими родителями, или нет, но он действительно уехал вскоре в Кокчетав. Женщина эта жила некоторое время у него в доме, спала с ним в одной комнате, но потом Чокан почему-то остался ею недоволен и она уехала в аул его отца.
После этого Чокан уехал в большую Орду, там женился на сестре полковника Тезека и умер в его ауле в 1865 году. Его овдовевшая жена была потом увезена братом его, Якубом, который и женился на ней по киргизскому обычаю. Она была некрасивая, но умная женщина.
Между Копалом и Верным, близ почтовой станции Алтын-Эмель, в стороне от почтовой дороги, генерал фон-Кауфман посетил могилу покойного киргизского султана большой орды, ротмистра русской службы Чокала Валиханова.
Покойный получить известность в ученом мире своими сочинениями о Кашгарии, был очень образован и вообще считался в то время передовым человеком из киргизов. Константин Петрович почтил память покойного, сняв шапку над его. могилою, а меня просил прочесть приличную случаю мусульманскую молитву.
Впоследствии К. П. заказал на собственный свой счет мраморную плиту и приказал вырезать на ней надпись на киргизском языке такого содержания:
- «Под этим камнем погребен прах султана большой орды Чокала Валиханова, скончавшегося в 1865 году. Отбыл верный слуга Царю, защитник правды. За верную и усердную службу, за любовь к добру и порядку и за отличные познания в науках, Государь Император пожаловал его чином ротмистра. Господь рано призвал его к себе.
Да упокоит Аллах его душу вместе с праведными. Этот камень положен по приказанию туркестанского генерал-губернатора, генерал-адъютанта фон-Кауфмана в 1871 году, в память уважаемого и любимого всеми покойного Чокана Валиханова».
(Сохранился ли этот камень на могиле Валиханова или нет, я не знаю, но у меня имеется копия мусульманского текста надмогильной надписи и сделанного мною перевода этого текста на киргизский язык для вырезки на камне, с надписью моею рукою: «представил его высокопревосходительству 29 ноября 1871 года». И. И). 
Сообщение о посещении могилы новым главным начальником края, как молния облетело всю огромную киргизскую степь и произвело чрезвычайно отрадное впечатление на все тамошнее мусульманское население.

Комментарии к «Воспоминания о Чокане».

* 1 У него был татарин денщик... - Фамилия этого денщика Сейфулмулюков. Его присутствие тяготило Чокана во время отдыха в ауле. (См. письмо Чокана к Ф. М. Достоевскому от 18 июня 1859 г.). Судя по всему, денщик имел поручение тайно следить за образом жизни Чокана в ауле.
* 2 Урумбай – знаменитый акын-импровизатор, поэт и композитор Орынбай Бертагыулы, известный в народе как Карауыл Орынбай.
* 3 Точнее вечеринка, во время которой не только веселятся, но и едят.
* 4 Кусок войлока квадратной формы, с помощью которого регулируется освещение в юрте.
* 5 Речь идет о брате Жакупе и дяде Ханхоже, музыканте, сказителе, от которых он не скрывал свою любовь к жене купца Малтабарова.
* 6 Чепе (Шебе, Шеген) - старший брат Чингиса, который вместе с Альжаном, младшим братом, жил недалеко от усадьбы Чингиса своим аулом.
* 7 После размолвки с отцом Чокан не сразу поехал в Большую орду; год жил в Омске и лишь весной 1864 г. отправился в Копал для участия в экспедиции полковника Черняева.
* 8 Сохранился ли этот камень на могиле Валиханова или нет, я не знаю, но у меня имеется копия мусульманского текста надмогильной надписи и сделанного мною перевода этого текста на киргизский язык для вырезки на камне с надписью моею рукою: «Представил его высокопревосходительству 27 ноября 1871 года». (Примечание Ибрагимова).

Источник:
Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е издание дополненное и переработанное, стр. 413 – 417

В.В. Бартольд.

Валиханов о киргизах.

Фрагменты работ В. В. Бартольда «История изучения Востока в Европе и России» и «Киргизы. Исторический очерк».

В Восточный Туркестан в XIX в. было отправлено несколько экспедиций и посольств из Сибири и Средней Азии. Еще в 20-х годах в города Иртышской линии проникли сведения о происходившем тогда восстании против китайцев; сведения об этом восстании, сохранившиеся в архиве города Семипалатинска, впоследствии были изданы Семипалатинским комитетом*.
 Еще больше значения имело восстание 50-х годов, когда Восточный Туркестан на короткое время совершенно отделился от Китая. Для получения сведений об этих событиях и о самой стране из Сибири был командирован состоявший на русской службе киргиз Чокан Валиханов, которому и удалось проехать по стране под видом торговца (1858/59).
Как составленное им описание страны, так и другие работы даровитого киргизского султана возбудили большие надежды, но вскоре после этого Валиханов отказался от условий культурной жизни и вернулся в свой родной аул, где и умер. …
По словам Валиханова, в Омске, в архиве Областного правления сибирских киргизов, есть документ, где говорится о прибытии в Усть-Каменогорск летом 1746 г. 12 человек киргиз-калмыков с женами и детьми; по их словам, киргизов в числе 3000 дымов (по мнению Козьмина - 2500; в документе: полутысячи с три) увели «тому назад лет 50 или более» три калмыцких зайсана: Духар, Сандык и Чиньбинь (по другому показанию: Зукар, Сандык и Бенбень, по документу, на который ссылается Козьмин, - Чинбиль), во главе отряда в 500 человек, увели «насильно, но без бою». Местное население приписывает киргизам могилы на Абакане, причем существует легенда, что здесь воинственные киргизы сражались со своими врагами и хоронили убитых в сражениях. …Первая «рекогносцировка» русских войск в Заилийский край относится к 1852 г.; в 1854 г. уже произошло занятие этого края, причем было построено укрепление Верное, впоследствии названное городом Верным (ныне Алма-Ата).
В 1855 г. покорность русским выразил Буранбай, или Бурамбай, верховный манап племени бугу, насчитывавшего до 10 000 кибиток. Буранбай умер в начале 1858 г., за три месяца до проезда через Заилийский край, или, как его называли официально, Алатавский округ, казака* Чокана Валиханова, ездившего по поручению русского правительства в Кашгарию; в другом месте у того же Валиханова им дата смерти Буранбая указана 1875 г. 
* Валиханов сообщает довольно подробные сведения о «дикокаменных» киргизах, о делении их на племена и об отношениях между племенами. Подобно монголам, киргизы делились на два крыла - правое (он) и левое (сол); первых гораздо больше; левые занимали крайний запад территории киргизов, именно местность у Таласа.
Из этого можно заключить, что киргизы при определении стран света становились лицом на север, а не на восток, как древние турки, и не на юг, как монголы. В 1816 г. они поддержали восстание против китайцев ахуна Зияаддина в Ташмалыке, или Ташбалыке, где и потом был центр кашгарских киргизов, принадлежавших к роду турайгыр-кыпчак.
Место Ташбалык находится к юго-западу от Кашгара, около выхода из гор речки Яманяр, или Гез. …Валиханов в декабре 1864 г. осуждал русские власти за то, что ими «ничтожный, известный лживостью» Сарынбек (или Сарымбек)* был возведен в звание ага-манапа, тогда как прежде у киргизов аристократии не было, и только немногие, как Урман* и Бурамбай (Буранбай), выдвинутые своими личными качествами, достигли главенства, причем первый был известен храбростью, второй - замечательным умом.
Назначив главным манапом ничтожное лицо, русские «случайное явление возвели в постоянное достоинство»; этим же они вооружали против себя других манапов (называются Мурад-Али из бугинцев и Боли-Карай*), которые «ушли не от нас, а от Сарымбека».
Мне не известно, имеется ли в виду тот Сарамбек, или Сарымбек, в долине Таласа на Карабуре, с которым имел дело Черняев, или упоминаемый у Талызина манап Саурамбай Худояров, бывший в 1868 г. младшим помощником уездного начальника и бывший в живых еще в 1897 г., когда о нем говорится только как о «почетном старике Тынаевской волости» (из сарыбагышцев).

Источник:
Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е издание дополненное и переработанное, стр. 421 – 422.

А.Г. Достоевская.

Незабываемый день.

По книге «Воспоминания А. Г. Достоевской» под ред. Л. П. Гроссмана.

Восьмое ноября 1866 года -- один из знаменательных дней моей жизни: в этот день Федор Михайлович сказал мне, что меня любит, и просил быть его женой. С того времени прошло полвека, а все подробности этого дня так ясны в моей памяти, как будто произошли месяц назад. Был светлый морозный день.
Я пошла к Федору Михайловичу пешком, а потому опоздала на полчаса против назначенного времени. Федор Михайлович, видимо, давно уже меня ждал, заслышав мой голос, он тотчас вышел в переднюю.
- Наконец-то вы пришли! - радостно сказал он и стал помогать мне развязывать башлык и снимать пальто.
Мы вместе вошли в кабинет. Там на этот раз было очень светло, и я с удивлением заметила, что Федор Михайлович чем-то взволнован. У него было возбужденное, почти восторженное выражение лица, что очень его молодило.
- Как я рад, что вы пришли, - начал Федор Михайлович, - я так боялся, что вы забудете свое обещание.
- И я рада, что вижу вас, Федор Михайлович, да еще в таком веселом настроении. Не случилось ли с вами чего-либо хорошего?
- Да, случилось! Сегодня я видел чудесный сон!
- Только-то! - и я рассмеялась.
- Не смейтесь, пожалуйста. Я придаю снам большое значение. Мои сны всегда бывают вещими. Когда я вижу во сне моего покойного брата Мишу, а особенно когда мне снится отец, я знаю, что мне грозит беда.
- Расскажите же ваш сон!
- Видите этот большой палисандровый ящик? Это подарок моего сибирского друга Чокана Валиханова, и я им очень дорожу. В нем я храню мои рукописи, письма и вещи, дорогие мне по воспоминаниям.
Так вот, вижу я во сне, что сижу перед этим ящиком и разбираю бумаги. Вдруг между ними что-то блеснуло, какая-то светлая звездочка. Я перебираю бумаги, а звездочка то появляется, то исчезает.
Это меня заинтересовало: я стал медленно перекладывать бумаги и между ними нашел крошечный бриллиантик, но очень яркий и сверкающий…

Достоевская Анна Григорьевна (1846 – 1918 г.г.).

Вторая жена Ф. М. Достоевского (с 1867 года), мать его детей. Известна как издательница и публикатор творческого наследия своего мужа, библиограф и автор ценных воспоминаний, а также как одна из первых филателисток России.
Ее книги «Дневник А. Г. Достоевской, 1867 год» (опубликован в 1923 году) и «Воспоминания А. Г. Достоевской» (опубликованы в 1925 году) являются важным источником для биографии Ф. М. Достоевского.

Источник:
Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е издание дополненное и переработанное, стр. 422 – 423

Б. Герасимов.

О фотографиях Ф.М. Достоевского, находившихся в Семипалатинске.

В Семипалатинске сохранился фотографический снимок Достоевского в офицерском мундире в 1858 г. На фотографии Федор Михайлович снят сидящим на стуле, с фуражкой в правой руке. Существует еще и другой снимок с Федора Михайловича совместно с известным потомком хана Средней орды Вали Чоканом Валихановым, также офицером, проезжавшим через Семипалатинск, в научную командировку в Кашгарию.
Достоевский был знаком с Валихановым еще по Петербургу, где Чокан слушал лекции в университете. Недюжинная личность Валиханова привлекла внимание Достоевского, и между ними установились дружеские отношения, закрепившиеся даже общим фотографическим снимком. Оба на фотографии в офицерских мундирах, причем Чокан сидит, Достоевский стоит*.

Источник:
Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е издание дополненное и переработанное, стр. 423 – 424.

М. Х. Свентицкая.

Из воспоминаний о Г.Н. Потанине.

(По записи М.Х. Сентицкой).

Опубликовано в журнале «Северная Азия» (1927 г.).

Когда мне минуло десять лет, меня отвезли в Омск и отдали в кадетский корпус, где я и окончил его курс. Первые два года в корпусе я чувствовал себя очень одиноко, родных и знакомых в городе не было, в отпуск ходить было некуда, с товарищами сходился туго, так как был робок и нелюдим, в шумных играх и шалостях участия не принимал.
Жизнь скрашивали только книги, за которыми я проводил все свободное время. Больше всего любил читать путешествия, особенно морские (не забывался «Робинзон»), и мечтал отправиться непременно в кругосветное плавание.
Много прочел я морских романов и знал в деталях устройство морских кораблей. Позднее, с возрастом, пришло осознание несбыточности мечты о путешествии на корабле, и я стал мечтать о путешествиях сухопутных.
Эти мечты стали еще неотступнее, когда через два года судьба послала мне друга в лице поступившего в корпус маленького киргиза, сына атамана*1 - Чокана Валиханова, которого также увлекали мысли о путешествиях.
Чокан любил свои степи и много рассказывал мне о киргизском быте. Его рассказы так увлекали меня, что я стал их записывать, и скоро из его рассказов составилась у меня толстая тетрадь. Сам он в то время еще плохо говорил по-русски и записывать не мог, но он умел рисовать и иллюстрировал мою тетрадь изображениями оружия киргизов, охотничьих снарядов, кожаной посуды и проч.
Целые вечера проводили мы с Чоканом в беседах о наших будущих путешествиях и открытиях и сходились все больше и больше. Чокан был талантлив, учился прекрасно и выделялся среди кадетов умом, живостью и какой-то открытой смелостью.
Я учился охотно, особенно любил географию и знал ее хорошо, но отметки получал плохие, вероятно потому, что не умел отвечать бойко, не умел показать свои знания. В это же время в Омск переселилась семья Эллизен, и это было целым событием в моей жизни.
Я стал у них бывать и встретил с их стороны самое теплое отношение. Встреча с Лидой была для меня огромной радостью. С новой силой воскресло мое обожание, а она, чувствуя его, вела себя со мной как-то странно: то была нежна и ласкова, то холодна и капризна.
По обычаю кадетов, нас стали дразнить «женихом и невестой», и это смущало ее, а меня заставляло страдать. И все же близость к этой родной мне семье и дружба с Чоканом сильно скрашивали мою жизнь в корпусе.
Так шли года. Дружба с Чоканом и общие мечты о будущих путешествиях крепли с каждым годом. Чокан много занимался востоковедением, и в корпусе все смотрели на него как на будущего ученого и путешественника.
Я принимал участие во всех его занятиях; ему доставали интересные книги по Востоку, и он делился ими со мной. Вместе прочли мы путешествие Далласа в старинном русском переводе, и это чтение произвело на меня сильное впечатление.
Даллас мои мечты о морских путешествиях превратил в мечты о путешествиях сухопутных. В 1852 г. я окончил курс, вышел из кадетского корпуса хорунжим (офицером) и поступил в 7-й казачий полк, который был расположен по Иртышу от устья Бухтармы до Семипалатинска.
Полк состоял из станиц и поселков. Чокан должен был оставаться в корпусе еще год. Спустя пять лет службы в Семипалатинске, Верном и опять в Семипалатинске, я, наконец, был переведен в Омск, в войсковое управление, где стал работать в архиве.
Этот город отличался от предыдущих станций моей жизни, как столица от захолустья, - тут были книги и люди. В Верном, правда, был один умный и интеллигентный человек, полковник Перемышльский, наш начальник (он окончил курс в Московском университете), был либерален, он держал себя далеко от офицеров.
Остальные и в Верном, и в Семипалатинске представляли собой отрицательные фигуры, и я все годы жизни в этих местах не имел случая встретить идейного человека. Там я знакомился с жизнью, приглядывался к народной массе и до Омска никаких «сибирских» дум в моем уме не формировалось.
В Омске был казачий кружок*2 , в которой входили мои старые товарищи Пирожков и Чукреев; к ним присоединился только что вышедший из корпуса Усов и мой старый и лучший друг Чокан Валиханов, который служил адъютантом при генерал-губернаторе.
Встреча с Чоканом в Омске была для меня величайшей радостью. Кружок этот был проникнут самым патриотическим духом - все хотели служить в той или другой форме Сибири. Это было время тотчас после окончания Севастопольской кампании.
В воздухе веяло «новым духом»; журналы - «Современник», либеральный тогда «Русский вестник» и «Отечественные записки» - заговорили смелее, запрещение писать о крепостном праве было снято, разоблачения злоупотреблений сыпались как из рога изобилия. Мы с жадностью читали эти журналы, и каждая новая книжка производила чуть ли не переворот в наших взглядах. В это время мне попались две статьи, которые произвели на меня сильное впечатление: статья Березина в «Отечественных записках» о колониях и статья Пейзина о ссылке и ссыльных колониях в «Современнике». Эти статьи взволновали мои местные инстинкты.
Из статьи Березина я узнал, что колонии бывают торговые и земледельческие, и что история последних обыкновенно оканчивается отделением от метрополии. Сибирь - колония земледельческая, и у меня впервые зародилась мысль, что и она должна разделить судьбу ей подобных, т. е. отделиться от метрополии.
Из статьи Пейзина я узнал о протестах западноевропейских штрафных колоний против ссылки в них преступников из метрополии и стал думать о подобном же протесте со стороны Сибири - тоже штрафной колонии.
Так постепенно выяснялись для меня задачи деятельности сибирского публициста. В это же время Чокан познакомил меня с петрашевцем Дуровым, под влиянием которого я резко изменил свои политические взгляды.
До этой встречи я благоговел перед императором Николаем I, в котором видел второго Петра Великого, поборника прогресса и европейских идей о политической свободе, а после стал сам петрашевцем по убеждениям.
Перемена политических убеждений, превращение в либерала и сторонника реформ, совершившиеся под влиянием омских знакомств и чтения прогрессивных журналов, видоизменили мои мечты о моей будущей миссии.
Мой казачий патриотизм охладел, я превратился в сибирского патриота иной окраски. За семь лет службы я хорошо познакомился с отрицательными сторонами сибирской администрации: в полку я наблюдал их в лице полкового командира Мессароша, а в Омске - в лице генерал-губернатора Гасфорта.
В первом случае от крайней жестокости начальства страдало пять тысяч казаков, во втором — миллионное население от злоупотреблений под управлением ослепленного властью генерал-губернатора, страдавшего при этом феноменальным затмением ума.
«Искра» - сатирическая газета шестидесятых годов - немало рассказала курьезных анекдотов о Гасфорте под вымышленным именем «Окзенкопф» (в гербе Гасфорта - три бычьих головы). При Гасфорте в крае царил дикий произвол подчиненных ему властей.
Все должности были оценены и продавались за определенные суммы, львиная часть которых доставалась советнику Главного управления Почекунину, приближенному Гасфорта. Взятки брались открыто.
Мелкие власти, зная, что им все пройдет безнаказанно, чинили всяческие безобразия. И все это делалось у всех на виду. Вся администрация Омска жила в богатстве, имела хорошие дома, комфорт, а низы страдали.
Я все это осознал и так определил задачи молодого сибиряка, охваченного идеями о свободе, науке, прогрессе и просвещении: он должен непременно получить высшее образование, набраться в университете тех же знаний, какими владеют эти незаконные цари сибирской жизни, а потом вернуться в Омск, вступить в борьбу с ними и победить их тем же оружием, каким они вооружены. Дальше этого я пока не шел...
Но как попасть в университет? Мне, казачьему офицеру, лишенному права выхода в отставку, да еще без всяких средств?.. И в то же время меня увлекали мечты о путешествиях. Я часто виделся с Чоканом.
Он в это время строил уже определенные планы о нашем совместном путешествии. Сначала мы должны были поехать в Петербург и поступить в университет, - он на восточный факультет, я на естественное отделение физико-математического, так как все время с увлечением занимался естествознанием.
Во время путешествия он будет заниматься филологией восточных племен, а я буду собирать коллекции растений и животных для Ботанического сада в Петербурге и для Зоологического музея Академии наук.
Мы поедем в Среднюю Азию и каким-нибудь образом проникнем, конечно, инкогнито, в загадочные недра Поднебесной империи (Китай тогда не был еще открыт для иностранцев) и достигнем отдаленных берегов озера Кукунор и окружающих его гор - патриархов, о которых он вычитал в «Asie Centrale» Гумбольдта.
*3 Когда Чокан развивал свои заманчивые планы, он говорил с увлечением, пафосом, но его мечты не трогали меня; твердая уверенность в несбыточности совместного путешествия с ним обсекала мое воображение.
Я заставлял себя мириться с мыслью, что буду собирать коллекции для Ботанического сада и для Зоологического музея Академии наук только в том районе, в пределах которого совершаются походы и разъезды казаков Сибирского войска.
В то время по Сибири путешествовал П. П. Семенов. В Верном, который тогда назывался Алмаатинской станицей, при подошве Небесных гор, он узнал о моем существовании, узнал, что я, живя в этой станице, собирал растения, издавал рукописный журнал, выписывал журнал Географического общества и вообще занимался наукой.
Все это его заинтересовало. В Верном же он познакомился с Чоканом Валихановым и от него узнал, что мы друзья. Приехав в Омск, он отыскал Чокана и вместе с ним приехал ко мне, пожелав со мной познакомиться.
У меня он внимательно пересмотрел мой гербарий, заинтересовался моими работами в омских архивах и много расспрашивал о моих дальнейших работах. В конце концов, он стал убеждать меня непременно поехать в Петербург, в университет.
- Здесь, - говорил он, - вы затеряетесь без духовной поддержки.
Семенов знал, что я как казак не имею права располагать своей судьбой, и придумал такой план: через своего дядю, Я. И. Ростовцева, начальника всех военных учебных заведений, он устроит меня адъютантом начальника всех казачьих войск, и так как служба будет легкая, я смогу посещать университет.
После этой беседы мое настроение круто изменилось. Меня не только оставило равнодушие к мечтам Чокана о столице Средней Азии, но мысль об этих перспективах стала просто опьянять. П. П. Семенов уехал в Петербург, я остался в Омске и стал ждать.
Но шел месяц за месяцем, а известий от Семенова не было. Я пришел к убеждению, что забыт. Но я уже не мог вернуться к тому состоянию, когда мечты Чокана оставляли меня равнодушным, и стал изыскивать средства для выхода в отставку. * * * ...

Комментарии к з воспоминаний о Г.Н. Потанине.».

* 1 Описка, нужно читать султана.
* 2 В Омске был казачий кружок - т. е. офицерский кружок, в котором принимали участие Чокан Валиханов, Г. Н. Потанин, Ин. Пирожков и другие. Кружок сыграл важную роль в жизни молодых офицеров. В нем началось их приобщение к политической жизни страны. Большое влияние в кружке имел Чокан, разделявший в то время идеи петрашевца С. Ф. Дурова. Впоследствии Омский кружок перенес свою работу в Петербург (1860 – 1863 г.г.).
* 3 «Центральная Азия», сочинение А. Гумбольдт.

Воспоминания о Г. Н. Потанине.

Раз, в глухую осень, к воротам подъехали лошади со звонками. Я подумал: «Ну еще куда-нибудь повезут!» Но слышу, спрашивают Потанина, и хозяйка ведет кого-то ко мне... И что же? Чокан Валиханов! Ко мне из Петербурга приехал Чокан!
Не проездом, а специально ко мне. Чокан, мой милый, старинный друг!.. Я даже потерялся от радости. Всю ночь мы просидели, не ложась, и говорили, говорили... Чокан должен был на другой же день уехать, - так сложились его служебные дела (он был киргизским полковником)* 4 , и когда он уехал, я, поверите ли, заплакал, как ребенок. Словно солнышко закатилось...

Свентицкая Мария Хрисанфовна (1855 – 1932 г.г.).

Педагог, деятельница дошкольного воспитания и начального обучения. Автор методической литературы и детских книжек, а также воспоминаний об известных людях. В 1927 году опубликовала воспоминания о своем знакомстве с Г. Н. Потаниным и записи с его собственных слов. В том числе в этих мемуарах упоминался Чокан Валиханов.

Источник:
Источник: Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5 – Алма-Ата, Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1985, 2-е издание дополненное и переработанное, стр. 424 - 428.