«Но нет Востока и Запада нет,
Что - племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу
У края земли встает?»

«Баллада о Востоке и Западе». Р. Киплинг.

Вокруг черная земля поглотила снег. Повсюду среди травы выглядывают пушистые пучки эдельвейсов. Копыта наших лошадей с громким чавканьем отрываются от Земли. Широкий горизонт простирается перед нами, когда мы спускаемся в обширную горную долину Нарына.
Там, где дорога, уходя от реки, начинает подниматься налево мы выходим на торную тропу, ведущую к перевалу Бедель, десятка два параллельных колелей глубиной в фут, которые наши лошади, делая все возможное, пытаются избежать.
Через каждые сто ярдов мы натыкаемся на небольшие кучки камней: это, однако, не священные "обо", которым в Монголии суждено умиротворять гнев богов. Их единственная цель состоит в том, чтобы защитить воткнутые в землю пикеты, которые обозначают линию проектируемого маршрута дороги от растаптывания лошадьми и другими животными.
Ближайшие вершины округлые, покрытые огромными снежными полями, на которых талые воды промыли глубокие борозды, отчего холмы сделались похожими на перевернутые формочки для выпечки печенья. Мои уши заполнены шумом могучего ветра, который несется по всему небу, открытому на все четыре стороны света, ибо мы на самой открытой точке на проходе Ак-Бель (белое седло). Трава покрыта крошечными приплюснутыми голубыми и желтыми пятнами цветов.
Маткерим вскрикивает. В овраге под нами сидит орел и бьет крыльями. Мы осторожно продолжаем наш путь, пропуская вперед, скачущего галопом Маткерима, он стреляет и возвращается удрученный. Я засмотрелась на огромную белую тушу верблюда, моя лошадь спотыкается, падает на колени, и я совершаю медленный кувырок через ее голову.
- "Элла, ты должна поднимать голову лошади вверх, когда спускаешься с холма".
Справа от нас, на переднем плане, возвышается огромная темная как шлак стена, увенчанная белоснежной сахарной головой, как в каком-нибудь Дантовском ландшафте - это Кара-Сай. Слева, на среднем расстоянии, находится длинный хребет невысоких гор, которые с нашей стороны через равные промежутки изрезаны отрогами, покрытыми как бы искусственно окрашенной розовой землей.
Вершина Борколдоя, скалистая громада, раздавленная под необъятной плоской снежной равниной лежит прямо перед нами на приличном расстоянии. На смену ему приходит знаменитый Бедель, а за ним спуск в Уч-Турфан. Маткерим произносит его название почти также как и мы, но Джокубай делает его Турп'ханом с сильным придыханием на "п".
Услышав это таким образом, я понимаю, что именно так германские "f" и "v"становятся"p" и "b" на латыни. Наконец-то я понимаю почему молодая женщина, которую мы встретили в первом ауле называлась не Фатма, и почему железнодорожная станция Фрунзе в киргизской орфографии читается "Prunze".
Ворошилов, казаки говорят, Борошилоп, из-за этого почему-то кажется, что население не может понять газетные новости. Маршрут Сюань-Цзян, отправляясь из Куча, следовал после прохождения у подножия Хан-Тенгри этим же путем. Его ноги может быть прошлись по тому самому месту, где я глотала дорожную пыль.
На перевале его караван потерял тринадцать человек. Он говорит о небесных горах Тянь-Шаня, что "эти ледяные горы образуют северный угол Памира. Они чрезвычайно опасны, и их вершины поднимаются в самое небо. С начала творения на горах скапливается снег, превращаясь в глыбы льда, которые не тают даже весной или летом.
Твердые, сверкающие просторы тянутся бесконечно, сливаясь с облаками. Кто смотрит на них, должен быть ослеплен их яркостью. Там есть внезапные разломы в крутых ледяных склонах, некоторые достигают сотни футов в длину, другие - десятков футов в поперечнике, так что последние нельзя пересечь без труда, а на первые нельзя взобраться без опасности.
Добавьте к этому внезапные порывы ветра и кружащийся снег, который нападает на человека каждую минуту, так что даже в меховой одежде и сапогах нельзя не дрожать от холода. Когда мы хотели есть или спать, никакого сухого места нельзя было найти, где можно отдохнуть.
Здесь нет никакого топлива, из наших запасов оставалось только приготовить пищу в котле и расстелить на льду циновки". (Reне Grousset) [50]. Мы начинаем огибать первый из розовых холмов и входим в широкую долину, параллельную той, в которой течет Нарын.
Внимательно вглядываясь в гладкую, почти ровную поверхность склонов мы различаем бледные пятна нескольких юрт, блестящие на солнце, как яйца мух на мясном срезе... Мы не спускаемся к ним. Мы много дней двигаемся вперед, переходя из долины в долину от Теза до Акташа.
Я постоянно ожидаю появления чего-то нового: пейзажа, аула, других людей. . . Запустение просто великолепное! Как и в море, однообразие бросает в дрожь, малейшие события доставляют необычайное облегчение. Стоп! Маткерим потерял одну из своих галош. Он должен возвратиться в поисках ее.
Время от времени, прижимаясь к земле, появляется какое-то маленькое мясистое растение с алыми выпуклостями, похожими на настоящие капли крови. Всякий раз, когда заходит солнце, становится так холодно, что мне приходится закрывать уши шарфом.
Начинают беспокоить старые растяжения связок, повредила лодыжку из-за того, что мне приходилось на спусках держать свой вес, опираясь на стремена. Но больше всего меня беспокоят коренные зубы, которые обломались о кусок хлеба и теперь при жевании возникает ощущение, как будто в десну втыкают иглы.
Там в любой момент может образоваться абсцесс: вот это была бы радость! Мы продолжаем двигаться вперед, не отрывая глаз от игры мышц на крупах передних лошадей. Беспокойные мысли овладевают человеком ближе к концу дня, когда он устал и его одолевают одновременно холод, голод и сон.
На каждой маленькой поляне, где есть трава и вода для лошадей, я жду с нетерпением сигнала остановиться. Но сначала мы должны найти брошенную стоянку со следами юрт - большие бледные круги примятой травы. Только там можно найти наше топливо - высушенный солнцем лошадиный и коровий навоз – "кизяк".
Мужчины поставили палатку. в то время как мы собираем руками «лепешки» сухого навоза. Перед тем как поднять, мы переворачиваем их ногами, чтобы убедиться, что они сухие внизу. Затем строим открытый очаг. Они хорошо горят, как угли, без пламени, но отдавая много тепла.
Едкий запах "кизяка" пропитывает одежду, и это тот запах, который исходит от всех кочевников, которых я встречала. К нему быстро привыкаешь и радуешься его появлению, извещающему о приближении обитаемого аула. Только какой-нибудь турист в спешке может принять его за запах нечистот ...
Ночью заморозки. К счастью, я утеплила свой спальный мешок верблюжьей шерстью, купленной еще в Аральске. Во время этих ночей под пологом палатки я, наконец, окончательно осознаю тот факт, что обезьяны – наши младшие братья, несмотря на все старания моих родителей, взявших на себя ответственность при совершенствовании моего образования.
Представьте, как это уютно устроиться в темной палатке, в теплом спальном мешке, между двумя товарищами, и вы касаетесь друг друга всякий раз, когда двигаетесь. Ты чувствуешь себя полусонным, что-то беспокоит тебя, ты чувствуешь, что-то тревожит тебя и впивается в кожу.
Это блоха или просто старый укус, который все еще чешется? Нет, она двигается, лезет под рукав, а потом останавливается: еще одна, это значит они хотят сделать из тебя еду. Но ты точно знаешь, что она находится в середине твоего запястья.
С предельной осторожностью другая рука крадучись приближается и палец набрасывается на добычу, сбивает ее с ног и хватает с помощью большого пальца. Единственный способ убедиться, что вы убили ее – это разрезать ее пополам. Но ты стиснутый в своем мешке не можешь при каждом захвате будить соседей зажиганием огня. Я готова в темноте призвать любого, чтобы поделить твердое маленькое существо, едва ли размером с горошину перца, пополам.
Представьте свое одиночество с людоедом в ваших руках... проходит время, а ты все еще гадаешь, какая тактика должна быть лучше всего применена. Учитывая все обстоятельства, вы решаете. что язык и зубы гораздо более удобны чем ногти: и о чудо! больше не о чем беспокоиться - все было очень просто; язык схватил существо, зубы перекусили его пополам, а потом выплюнули.
Избавившись наконец со своим врагом снова можно уснуть. Но и охотимся мы не на шутку. Есть голуби, которые являются желанным дополнением к нашему супу, и пока мы едем Мила ощипывает их, крошечных, мягоньких, сереньких. У Маткерима глаза как у рыси, и видит возможный объект охоты из необъятного расстояния, но в своем возбуждении он начинает орать, вопреки самым элементарным правилам охотничьего искусства.
- "Арркхарр ! Там на права!"
Стадо спустилось в долину, их отступление должно быть отрезано, поэтому Джокубай оставляет свою вьючную лошадь и скачет галопом к гребню холма, над которым возвышается каменная стена. Не проходит и минуты, как оба киргиза уже превратились в игрушечных всадников.
Архар, крупное животное, ростом в четыре фута до плеча, живет на высоте двадцати тысяч футов, зимой находит корм под снегом, часто имеет свои пастбища на склонах, выметенных ветром. Для сна они забираются в совершенно недоступные для человека места.
Этих муфлонов чрезвычайно трудно заметить. Через минуту их прямоугольные фигуры уже почти не видно. Пах ... ха ! Выстрел. Паа ... секунда, прыжок со скалы на скалу ... все стадо, с его белесыми задками скачет галопом в гору, огибая какую-то преграду, и вскоре превращается в облако пыли, подхваченное ветром.
Не повезло!
Долины с высохшими водотоками! Склоны холмов изрыты норами сурков! Несколько пограничников галопом догоняют нас у самого входа в ущелье. Лабиринт глубоких каньонов, выдолбленных в скале "Пять разрезов", работа дьяволов, согласно легенде!
Холмы мелкого гравия, на которых ничего не растет! Затем бесчисленные одинаковые гребни сменяют друг друга."Майнаки", полы которых усыпаны костями: череп архара, раскинутые рога которого покрытые параллельными гребнями поражает нас своей размерами и двумя корнями, которые охватывают весь лоб.
Их было бы легко собрать десятками для всех кто хотел бы похвастаться эпической охотой. Когда мы встречаемся с киргизами, мы останавливаемся и пьем с ними кумыс. Кожаный мешок висит за седлом, податливая шея согнута, и течет жидкость, почти прозрачное молоко в нашу алюминиевую флягу.
Они всегда вооружены, загорелые и обветренные лица делают их настоящими кара киргизами. Иногда мы быстренько погружаемся в ледяные ручьи, из которых выскакиваем, произнося "Уфф", как будто нас реанимировали.

Орлы.

За поворотом у нас происходит неожиданная, самая впечатляющая встреча с тремя киргизскими всадниками с орлами на рукавицах. На первом были большие темные противоснежные очки. Остальные смотрели на нас, замерших в безмолвном изумлении.
Хищные птицы огромны, можно сказать могущественны, и нельзя себе представить, чтобы какая другая птица могла заслужить титул "царя птиц". С выступающего плеча свисают крылья, их темные, сверкающие перья, как броня из накладывающихся друг на друга пластин.
Головы птиц покрыты кожаными колпачками, сквозь которые они ничего не видят. Крик, который они издают звучит как будто десяток дверей скрипят на петлях. Крючковатый клюв находится на одном уровне со лбом мужчины. Черные когти огромные, исходящие из серой, чешуйчатой оболочки, держатся за толстую кожаную перчатку, в которой, чтобы удерживать поводки, прорезаны отверстия для двух пальцев.
Птица клювом пытается порвать свои путы. Но узел с петлей на длинных поводках крепко привязан к одной ноге. Рука в перчатке лежит на деревянной рогатке, приклепленной к передней луке седла. Затылок орла представляет собой беспорядочный пучок белых перьев. Колпачок снят и появляется неумолимый глаз, сверкающий как драгоценный камень.
С крупа вьючной лошади свисали окоченевшие шкуры зверей - волков, козерогов и сурков, в большом количестве. Мы видим сурка и выслеживаем его. Птица, освобожденная из петли на свободу, сбрасывается в погоню за ним. Она не поднимается очень высоко, затем пикирует в сторону сурка, отрезая ему бегство в спасительные норы.
Сурок, почти успевает достигнуть убежища в своей норе, но попадает в роковые когти. Киргиз подходит и добивает его, снова опутывает орла ремешками и дает ему съесть внутренности сурка. Этот сурок окажется в нашем супе, а Капа поставит на кон кусок мяса в претензии на его шкуру.
"Это начало моей шубы", - говорит она, пристегивая шкуру к седлу.
Мужчины прекрасно воспитаны. У них растрепанные бороды, повислые усы, маленькие прямые носы без особых примет, выступающие скулы, и солнце сделало глубокие морщины в уголках их глаз. Мы узнаем, что даже молодой орел способен через четыре или пять дней после своего первого полета и в сопровождении своей матери, поймать зайца.
В конце месяца он нападет на лису. Отлавливают орла сетью-ловушкой с наживкой из голубя. Потом в течение сорока дней и сорока ночей его приучают, постоянно держа с колпаком голове. Мясо ему дают один раз в день, нарезая в посуду, в которую добавляют воду. При этом ему открывают глаза, чтобы он мог видеть свою пищу.
После сорока дней, мясо привязывают к спине козла, который во время кормления удаляется на десять шагов. Во второй раз козел удаляется на двадцать шагов, а на третьем - на пятьдесят ... Так постепенно орел обучается и привыкает к голосу человека.
Ему никогда не дают наесться досыта, так он будет охотиться лучше. Мне говорили, что хорошо обученный орел стоит нескольких лошадей. Соколиная охота - искусство Средневековья, но эта земля была его колыбелью! Я думаю об Аттиле, на знаменах которого был изображен сокол.
Иногда вечерами мы заходим на огонек в юрты, над которыми вьется ленивый дымок. Такие визиты обеспечивают нас игристым кумысом и кислым молоком. Несколько раз мы преследовали стада архаров, но безуспешно. . . Маткерим механически целый день повторяет один и тот же рефрен.
При пробуждении его звуки слышатся первыми. Едва поднявшись, он начинает шумно и часто плеваться. Не бывает дня, даже если утро начинается хорошо, чтобы не было шквала снега. Мы всегда держим наши накидки под рукой и никогда не убираем шерстяные перчатки. 

XII. Жизнь в изоляции.

Мы увидели на пастбищах Ак-Шыйрак десять или пятнадцать юрт. Вода, которая бежит у наших ног исчезает в песках Китая, после встречи с Яркен Дарьей или Таримом. Одна из юрт выполняет функцию кооперативного магазина и там продается медвежатина по пятьдесят копеек килограмм.
Мясо это отнюдь не свежее и не находит покупателей, потому что охотник, надеясь продать его сам, передержал его, прежде чем сдать сюда. В магазине похоже все, что было распродано и товары нового сезона еще не поступали.
Какое-то число киргизов проживает здесь в течение всего года, снежный покров незначительный из-за сухой атмосферы. Другая юрта находится в ведении "фельдшера" или полевого хирурга, выполняющего обязанности по санитарной чистоте главного стойбища.
Каждый день приезжают туземцы он, некоторые преодолевают большие расстояния. Фельдшер следует за аулом, когда он перемещается. Он считает своим долгом упаковать все свои бутылки, которые, выстроившись в ряд на столе, делают внутреннюю часть юрты похожей на романтический коктейль-бар.
Говорят, случаи сифилиса здесь редки. Главные заболевания - абсцессы и поражения глаз - одноглазые люди многочисленны, потому что едкий дым кизяка является предрасполагающей причиной фотофтальмии, хотя туземцы живут как можно ближе к земле и, как могут, держатся подальше от дыма. Туберкулеза нет. Фельдшер дает нам мазь для бедра лошади Капы.
Вокруг широкие загорелые улыбчивые лица женщин. При них всегда крутится веретено, даже при ходьбе они умелым движением руки вращают веретено на своих бедрах. Одна из них носит чеканное серебряное кольцо, в дополнение к китайской броши, включающей зубочистку, ухочистку размером с маленькую ложечку и ногтечистку - все красивой чеканки.
Им очень нравится смотреть как мы купаемся в ручье и моем свои головы. Ни с чем не сравнимое мгновение! Серебристая вода ухаживает за твоим телом, в то время как глаза наслаждаются снежными вершинами. . . Юноша скачет верхом на маленьком сером яке с пышным хвостом; странное горбатое существо, заставляющее задуматься о волосатых бизонах.
Молоко, которое они дают, богато жиром и очень густое, но его не так уж много. Два пограничника, дислоцированные на соседней базе О.Г.П.У. навестили нас в нашей палатке. В обмен на количество выстрелов по архарам, для них приберегли товары вообще-то зарезервированые на экспорт, например, граммофон, аккордеон, балалайка и сигареты, которые вызывают у нас восторг. Уже очень давно мы, как и все русские, вынуждены заворачивать табак в обрывки газет.
- "Но почему у вас "база" здесь, в горах?"
- "Мы должны следить и за менее посещаемыми перевалами, ведущими в Китай. Сезон контрабанды опиума скоро должен начаться, сбор его уже закончился".
- "Разве в этих краях могут быть повозки? Я видела следы колес в пыли", - добавляю я.
- "Нет, это следы от бревен, которые мы недавно перевозили для строительства наших новых кварталов. Там всего было их тысяча тридцать четыре, и их пришлось тащить волоком от самого Барскауна на сильных верблюдах".
Они исчезают галопом с развивающимися на ремешках за их спинами остроконечными  шлемами. Стоя на коленях возле юрты, группа туземцев с постоянными интервалами склоняют головы вниз, почти прикасаясь к земле. Я тороплюсь сфотографировать набожных мусульман в молитве, как я думаю, но вместо этого вижу влажную войлочную скатку, подвергаемую многократному давлению, перекатыванием силой рук и тела.
Таким образом войлок получает вторую обработку после процесса шерстистого состояния, когда выложенную на соломенный циновке шерсть трамбуют и топчут ногами. Уже собираясь уходить, понимаю, что потеряла желтый фильтр от фотоаппарата. Я оглядываюсь, и вдруг вижу старую женщину, глядящую сквозь фильтр на солнце.
В верхнем ауле я нахожу огромный ткацкий станок. Закрепленные с двух концов двойные нити основы растягиваются по всей длине в тридцать ярдов. Женщина, с коленями, поднятыми на один уровень с плечами, сидящая поверх полосатой верблюжьей шерсти, бросает челнок из стороны в сторону. Все поддерживается на трех шестах, скрепленных между собой наверху, свисающая оттуда веревка поднимает основу и позволяет переплетать нити. Через равные промежутки женщина натягивает основу, раздвигает ее гребнем и протягивает уток.
Узкая полоса нитей становится плотной водонепроницаемой текстурой габардина, похожего на тот, что идет на изготовление просторных "чапанов" у мужчин, что-то вроде пальто-реглана, которое они все носят. Рядом с ткачихой стоит закадычная подруга, прядущая нить из комка сырой шерсти, привязанного к тыльной стороне ее ладони.
Я улыбаюсь при мысли о том, какую зависть вызовет такой материал на моей родине, где ручные ткани – шик последней моды. Они дружелюбно наблюдают за мной. Маленький мальчик с кривыми ногами и редкими волосами, торчащими из-под кепки подходит ко мне, желая поиграть. У него есть, по крайней мере, пара дюжин перламутровых пуговиц на его одежде.
Он, кажется, решил любой ценой потрогать мои золотые пломбы, после чего все остальные члены семейства спешат полюбоваться работой моего дантиста. Женщина, которая с любопытством крутилась возле моей камеры, смотрит в прицел и, поняв, что произошло, делает своей рукой знак, обозначающий, что все уменьшились в размере. В мгновение ока десятки людей приклеились к нему глазами. Некоторые сразу обнаруживают как сделать, чтобы управиться с ним, другие упорно держат его слишком далеко; все, однако, поражены необычным объектом.
Мужчины, конечно, остаются там, где они есть, глядя на все с удивлением и улыбками на их лицах. 

Траур.

Должно быть в одной из юрт случилось какое то несчастье; раздаются громкие крики и причитания. Подъехал всадник с долины: и даже когда он пьет свой кумыс, его конь  все еще стоит в мыле. Он объявляет о смерти в семье брата Захиссы. Новость распространяется как эпидемия.
Из каждой юрты доносятся громкие крики бедствия, которые продолжаются целую ночь, каждые десять минут, пронзая воздух. Измученный всадник падает на живот и перекатывается на спину и обратно как ребенок - я знаю это замечательное средство при полном упадке сил, что наблюдала на практике, например, после окончания хоккейного матча или после гонки на лыжах.
Человек снова входит в юрту, поворачивается на юго-запад, становится на колени, закрывает лицо руками, молча молится и касается лбом земли. Это случилось впервые, за все время моего пребывания в горах я не видела никого молящимся.
Опускаются сумерки, и, неся ведро с тисненым кожаным носиком я выхожу, похожая на китаянку мадам Иссиль Хань [51], помочь собрать кобыл и привести их к жеребятам. Мы находим жеребят привязанными веревками к столбам посреди поля.
Мой спутник ловко подкрадывается к кобыле и вдруг набрасывает на ее шею недоуздок, петля которого служит для закрепления к одной из задних ног, тем самым предотвращая все ее дальнейшие движение. Сначала жеребенок сосет вымя, потом женщина выдаивает его, стоя одним коленом на земле. После кобыла - мать возвращается к своему дитя.
Искусство приготовления кумыса имеет монгольское происхождение. Кожа является идеальным приемником для хранения бродильных жидкостей. Она была задымлена дымом, и напиток в ней шипит, как новое швейцарское вино. Треть вчерашнего молока всегда смешивается новым удоем: затем ему дают отстояться в юрте при теплой температуре, перед тем как взбивают.
Кобылье молоко - единственное молоко, которое не свертывается во время брожения. В течение первых шести часов кумыс является алкогольным напитком, а потом он превращается в молочную кислоту.

Последний Манап.

В то время как мое лицо жарится в огне и моя спина в сравнении с ним мучится от холода, я слушаю историю о Манапе Кендеуре, последним из патриархов. Этот мудрец, которого ныне народ почитает как святого, был избран вождем всех киргизов, а перед Великим восстанием в 1916 году, о котором я уже писала, встретился с делегацией, желающей услышать его мнение по этому вопросу.
- "Принеси мне ведро песка!" - сказал он.
Когда ведро оказалось перед ним он набрал полную пригоршню, поднялся, а потом, тут же уронив ее обратно, сказал:
- "А теперь найди зерна, которые были у меня в руке".
Простой смысл этого был таков: "русские полностью затопили нас, и мы ничего не можем сделать против них или без них".
Затем, еще до того, как вспыхнуло восстание, собрав свой народ, много семей - ибо под его покровительством находились все его бедные и слабые родственники - Манап пробрался в Китай. Например, самый богатый из всех сарыбагышских манапов насчитывал в своем племени семьсот юрт.
Позже Кендеур снова пытался вернуться в Аксу, в свой район, но не вернулся, так как была сделана попытка наказать его за дезертирство. Когда он умер в 1927 году, неисчислимые толпы стекались на похороны, среди которых пять тысяч русских пришли отдать ему последнюю дань уважения.
Основной функцией более мощных манапов, которых насчитывалось около ста пятидесяти в районе Кара Кола, было сохранение общего порядка. Границы сырта были знакомы всем, определялись обычаем с самых древних времен, так что год за годом кочевники могли возвращаться на одни и те же пастбища.
Травы становились здесь менее обильные, чем в Альпах, необходимость переезда на новые пастбища приобретает бесконечно большее значение, чем в Швейцарии, хотя и подчиняется тем же законам. Если мы будем строго придерживаться истины, мы должны перестать думать, что кочевник свободен в перемещении согласно своему настроению.
В настоящее время сырт является собственностью государства, и новые границы, хотя и не всегда практичные, ограничивают его. Да и руководители колхозов еще недостаточно опытны, чтобы знать лучшие моменты для передвижения по пастбищным угодьям, и хотя киргизы наняты, чтобы заботится о живности, им кажется, что их эксплуатируют, и поэтому они пренебрегают своими обязанностями, что приводит к обеднению стад.
Вероятно, было совершено много ошибок, так как по оценке общее поголовье скота составляет лишь треть от того, что было раньше. Когда произошел великий раздел скота, часть животных была передана семьям настолько обнищавшим, что они не знали, как за ними ухаживать, в результате чего скот погиб или был превращен в мясо для реализации и получения немедленной прибыли.
Затем были реквизиции, целью которых было создание коллективных хозяйств, туда загоняли скот, где не было помещений и людей, знающих дело, создавая таким образом дальнейшие потери. Опять же, использование тракторов вытеснило тягловых животных с  поля.
В виду того, что машина делала работу, содержание лошади было поводом для обвинения хозяина кулаком, и поэтому от них избавлялись. А когда ломался мотор, то работа не могла двигаться вперед. Когда я цитировала эти обвинения недовольных людей новым чиновникам, которых я расспрашивала, мне отвечали, что страна проходят через период экспериментов и что определенное количество проб и ошибок вполне возможно. Это было неизбежно; но и к этому люди постепенно начинали приспосабливаться.
Те, кто находится у власти, осознают опасность ситуации и в настоящее время развернута обширная пропагандистская кампания по разведению лошадей, овец и быков.

Поводья под хвостом. . .

- "Нет! Аптечку Эллы надо оставить!" - говорит Капа.
- "Правильно! Мы можем оставить и мой Примус ..."
- "Нет, это было бы, конечно, глупо! Нет никакого "кизяка" там нет, куда мы идем", - резко отвечает Капа.
- "Должна ли я оставить несколько плиток шоколада или нет?"
- "Ни в коем случае. Нам понадобится все это. Кто этим занимался всегда? Август, подтяни чулки, ты невозможен..." - взрывается Капа, хотя никто, кажется, не обращает на это внимания.
- "Если бы вы только починили резинку, ничего бы не случилось", - говорит Август, улыбаясь.
"- Кто высыпал пакет чая в рис?"
Я с тревогой смотрю на Милу, но она шепчет:
- "У Капы поводья под хвостом, как говорится. Она забудет все через пять минут".
Мы отправляемся на необитаемую границу, чтобы провести там неделю для изучения неизвестного. Капа садится на вьючную лошадь, так как ее собственная все еще хромает, и мы берем с собой только абсолютный минимум.
Сквозь внезапный шквал снега мы добираемся до пустынной долины, в которой возвышается аванпост О.Г.П.У. Внутренний дворик, утки и гогочущие гуси, столовая со столами, покрытыми американской скатертью. Комфорт! Свежий хлеб, который нам обещали, еще выпекается. Поскольку уже полдень нам предлагают миску щей и что-то вроде каши, "гречневой каши".
Во главе "базы" стоит невозмутимый молодой человек с трогательными голубыми глазами на загорелом от солнца лице. "Может быть, я приеду навестить вас!" - говорит он, когда мы прощаемся.

XIII. Исследуем "Белого Быка".

Тропа спускается по крутой осыпи. Значительная река, которую мы переходим вброд с опаской, оглушает нас шумом бурлящей воды и ужасом, исходящим от ее мутных вод, которые в любой момент могут оказаться глубокими...
На восток - прямая дорога в Китай через пограничный хребет Кок Шаал; район, который до недавнего времени оставался незанятой, никому не принадлежащей территорией. Мы проникаем в ущелье Кайче и идем вверх по течению, беспрерывно переходя с одного берега на другой. Наши лошади отказываются пересечь скалистый выступ в реке, окруженный потоком воды, мы оставляем их Маткериму, который проводит их за собой одну за другой, по грудь в воде, в то время как мы пробираемся вокруг опасных крутых скалистых стен.
Долина обрывается. На галечном склоне мой изумленный взгляд видит нечто вроде дикой розы, чьи цветы, темно-красные, закрытые на ночь, похожие на крошечные тюльпаны, распускающие бутоны на множестве ветвистых подсвечниках.
Наша палатка едва разместилась на маленькой поляне, как по ней забарабанил начавшийся дождь. Капа укладывается с болями аппендицита. Примус начинает гореть и вскоре у нас в палатке появляется тепло.
"А ты мягкотелая", - говорит Мила, видя, как я вырываю руками жесткий пучок травы из-под спального мешка. - Человек должен уметь спать на чем угодно".
Выстрел пробуждает нас! Неужели на нас напали "басмачи"? Нет, сейчас утро, и Джокубай возвращается из леса после напрасного преследования раненого горного козла. На самом деле я думаю, что он ходил разведать наш дальнейший маршрут, потому что он никогда не был здесь раньше.
Высокая гора, крутая, пирамидальная, с ледником на вершине, запирает долину. Мы должны были взять влево по направлению к перевалу Джангарт, но Джокубай по ошибке заводит нас в другое ущелье, и мы должны вернуться в главную долину.
Там мы натыкаемся на круглую лужайку, очень зеленую и примятую каким-то тяжелым грузом, который, должно быть, только недавно покинул его.
"Здесь спал медведь", - говорит Маткерим, который уже заметил экскременты зверя.
Большое волнение! Каждая дыра в скале кажется подозрительным логовом... Следы медведя приводят к другим, очевидно принадлежащим козерогам. Наконец мы находим долину, которую ищем, и начинаем быстро подниматься. Тропа, которую мы только что оставили, продолжается между двумя огромными скалистыми стенами, и вскоре достигает перевала Кайче – ворот в Синьцзян.
Чуть дальше - всего в двенадцати милях налево - первый китайский пост. Как волшебно звучат эти слова! В своем подсознании тогда я была готова последовать за любым, кого бы мы не встретили, идущим на Восток. Маткерим полон заботы о розовых ноздрях своей кобыли, которые представляли собой сплошную массу трещин вследствие воздействия солнца. Он покрывает их черной мазью, содержащей ихтиол, данной ему фельдшером и в качестве меры предосторожности наклеивает на больной участок листок бумаги.
Позади остается последняя трава. Мы двигаемся по линии, где встречаются два склона. Слева от нас гора из черного щебнистого сланца, справа - ледник, который аккуратно покрывает скрытую вершину ослепительным снегом.

Перевал Джангарт.

Там, где должна быть Кайче, вздымаются вверх в дерзком полете две ледяные точки. Должно быть, это они, два острых лезвия от которых он и получил свое название, Кайче - перевал ножницы. На вершине перевала Джангарт наша высота почти шестнадцать тысяч футов.
На севере наш взгляд погружается в долина, замкнутую горами, тайную и необитаемую. Налево это вертикальные полосы красного, затем синего, а затем желтого цвета гигантские галечные склоны, на которых скользят наши лошади. Справа заслон из величественных скалистых стен у подножия которых ледниковая река вытекает из изолированной вершины, похожей на Червин [52], и вьется, и разбивается в сераках.
Мы должны идти пешком, потому что ноги наших лошадей дрожат. Пересекая морену большого ледника их копыта хрустят по скованным льдом лужам. Маткерим сбивает двух горных петухов [53], больших и пухлых птиц с пестрыми перьями. Спуск продолжается бесконечно, до болей в коленах.
Напротив нас появляется брешь в скалистой стене, и обнажается ледник, висящий в пустоте, угрожая серой долине внизу. Мы разбили лагерь и с некоторым трудом собрали немного конского навоза для костра: очень редко охотники проходят этим путем, и то только по специальным разрешениям.
- "Когда я вернусь в Москву, то уверен, что буду инстинктивно собирать весь хорошо высохший навоз, который увижу", - говорит Володя.
Снежные шквалы, наша ежедневная интерлюдия [54], заставляют нас спешить в палатки. Хотя мы этого не знали, но за нами наблюдали. Мы услышали об этом позже, когда предлагаем гостеприимство Осману - киргизу, который носит "винтовку" со спичечным замком и с деревянной подставкой.
"Я спрятался, когда увидел, как вы спускаетесь. Я принял много ваших палок за ружья и думал, что вы "басмачи". Но когда я увидел ваш костер и палатку, это меня успокоило".
"А здесь есть такие?"
"Никогда не знаешь! Хочешь мяса? Там есть половина "теке" [55], под тем большим квадратным камнем…"

Рекогносцировка.

Череда травянистых склонов, за ними высокая каменная стена господствуют над нашим лагерем.
- "Сегодня мы попробуем взобраться на вершину", - заявляет Август. Я думаю, что это поможет нам выработать наилучший способ атаки вершины хребта Кок-Шаал вон там, перед нами".
Мы с Володей следуем за нашим лидером в жестком, трудном, захватывающем дух восхождении. Незабываемый восход солнца вознаграждает нас за наши страдания. С высоты неподвижного неба раскаленная дневная планета в безмолвной тишине испускает лучи из-за ряда остроконечных вершин.
Там, где еще нет света гора черна, и черна в тени крохотная долина у наших ног; ярко освещены красные скалы, и белый ледник на вершине Джангарта; в то время как над совершенными очертаниями этого вновь сотворенного мира плывет чистота итальянского неба.
На четвереньках я карабкаюсь вверх по камнепаду, выискивая лучшее место, откуда можно сделать несколько фотографий. Август уходит в попытке заново увидеть гору Червин, которую мы видели мельком. Мы находимся достаточно высоко, чтобы видеть в направлении Китая середину большого ледника Ак-Огуз.
Я присоединяюсь к Огюсту, который говорит:
- "Минуту назад я вспугнул стейнбока, и он исчез вон в той расселине, прямо над нами. Он не может спуститься, потому что я слышал грохот камня. У него рога больше, чем у серны!" .
Я сразу же начинаю карабкаться по прекрасной прочной скале. Животное в ловушке, и я застану его врасплох. Там, кажется есть шанс обойти стороной. Я попробую. Я слышу, как животное двигается. Карниз, затем небольшой камин, и я все еще карабкаюсь вверх, каждая мышца функционирует идеально и послушна моей воле: потом быстро прошла вертикальную плоскую стену, слишком быстро, потому что ...уфф... что мне дальше делать?
Черт возьми! Скала передо мной, изношенная ветром, какой-то каскад в прошлом, гладкий, как полированный мрамор. И все же мне ничего не остается, как идти дальше, потому что я держусь за него, одним кончиком ноги на выступающем острие...повернуться невозможно, я пытаюсь сделать то, чего мне никогда не удавалось - расплющить плечо о скальную стенку.
Нога начинает уставать, колено дрожит все сильнее. ... Я упаду хорошо, падение с высоты дома между мной и каменистым склоном. Со мной все кончено! Страх посылает ледяные волны по всем моим конечностям, я должна действовать в ту же секунду, иначе...свободной рукой и ногой я ощупью возвращаюсь к последним опорам. Невозможно увидеть так ли я все делаю.
Наконец, я крепко держусь, наполовину распятая, с пустотой, охватившей всю мою спину. А теперь лишь бы только мои пальцы не соскользнули, пока я рискую изменить положение своей ноги! Какое счастье! Я спасена. Я вижу, что делать дальше. Август наблюдает за мной.
Но только когда я через некоторое время оказалась в безопасности и прошло еще несколько мгновений, я нахожу в себе силы сказать:
- "Так-то лучше. Лучше, чем там, наверху!"
Скрытый конфликт нависает над лагерем: никто не знает наш следующий шаг. Капа рассеивает напряжение криком:
- "Вперед, пошли мужчины! Отправляйтесь на реку и не забудьте с собой взять мыло. Как вам не стыдно, что вы не моетесь больше недели". Выглядите как "басмачи", обросшие щетиной".
Когда мы окунаемся в воду, чтобы смыть пену, вокруг нас начинают кружиться снежинки, заслоняя унылое солнце. Позже прибывает товарищ начальник из форта в сопровождении четырех молодых людей, у самого маленького из них есть ссадина - черная бумага прилипла к его разбитой губе. Это тот самый момент, когда мы отправляемся на охоту и двумя партиями отправляемся атаковать скалы.
Напрасно я пытаюсь угнаться за начальником, который карабкается впереди меня с гоночной скоростью. Три выстрела потрачены впустую на горного петуха. Затем мы лежим в засаде, внимательно изучая скалистый склон через бинокль. Воображение создает профиль зверя и ведет его по камням, пока он не станет чем-то реальным.
Да есть! Три животных движутся как точки. Начинается безумная гонка. Начальник прыгает вперед как газель, несмотря на свои огромные валенки, его заносит метров на тридцать вниз по крутому оврагу на ногах. Резко раздаются три выстрела на фоне великолепных каменных стен; но мы возвращаемся пустыми.
Какую великолепную жизнь ведут защитники границы, находясь в сказочном мире на этой бескрайней земле.

Китай.

Рассвет застает нас в боевом порядке. Есть рекогносцировка, чтобы двигаться на восток к перевалу Ак Огуз который ведет в Синьцзян. Мы пересекаем реку верхом и следуем по морене, поднимаясь все выше и выше, медленными подъемами от одного уклона к другому. На каждом шагу траверса мы пересекаем плоское ложе высохшего озера.
У подножия ледника разливается река, и мы выбираем для продвижения боковую морену слева от нас. Горные петухи бегают и взлетают в разные стороны, как стая разбегающихся кроликов. Спешившись, мы прощаемся с Маткеримом и оставленными лошадьми.
Мы замечаем среди камней следы более ранних путешественников, множество костей выглядят как зловещие ориентиры. Невозможно пройти и пятьдесят ярдов, чтобы не видеть  ребер, копыт и позвонков домашних животных.
По ту сторону долины возвышался гигантский пик, напоминающий Эгюий-Верт, [56] доминирующий над всеми своим оштукатуренным северным фасадом с зазубренным ледником. Морена, на которой мы находились, казалась состоящей из огромных каменных волн. Между ними крошечное квадратное плато ярдов в десять с белыми разбросанными костями.
Каждый из этих желобов должно быть служил укрытием для убегающих кочевников и их измученных стад. Иногда это случалось зимой, когда животные проваливались в глубокие сугробы снега, нанесенные у каждого камня. Умирая от голода, они, где падали, там и погибали. Среди них лежат и лошадиные черепа, почти занесенные песком.
После национального восстания 1916 года, когда казаки истребляли киргизов, все кто мог бежали в Синьцзян. Но китайские жители не видели причин для оказания покровительства этим киргиз-мусульманам тюрко-монгольского происхождения, и постепенно их стада были угнаны у них.
Лишившись всего, беженцы решили вернуться туда, откуда пришли. Была зима и они гибли тысячами по дороге. Те, кто вернулись к себе домой обнаружили, что русские завладели их землями, и было очевидно, что им мало чего следует ожидать с этой стороны.
Снова голодающие киргизы подняли восстание и мстили за обиды, как могли. Это был конец великого 1917 года. Мало помалу приходили с фронта демобилизованные русские, теперь после революции все красные. Повсюду их глазам предстали следы разрушения. Они тоже стали учинять расправу, а их в свою очередь начали расстреливать их противники.
Люди жившие в то время в Кара Коле рассказывали:
- "Это было ужасно. Об этом трудно говорить: нет слов, чтобы описать, что происходило".
Но в начале восстания единственной причиной было их нежелание служить в армии? На это трудно ответить. Мы пока точно не знаем. Дума состоявшаяся в Санкт-Петербурге в 1916 году, сделала три отдельные требования по устранению причин восстания: одно фракцией социалистов, другое - кадетами, третье - мусульманами. Но ничего не было сделано, и к февралю революция завершилась.
По официальной версии все это организовали "агенты-провокаторы": царизму был нужен лишь предлог для решительного их подавления. Как бы то ни было, несчастные бежали по тем самым тропам, на которых мы сейчас оказались. Однако, этот проход мало использовался из-за его высоты-около шестнадцати тысяча футов, и из-за трещины в леднике рядом с перевалом.
Морена кончается, и мы стоим на ровном месте среди огромной снежной равнины, окруженной горами. Мы медленно поднимаемся, приближаясь к расщелине, к которой мы подходим в связках один к другому и лежа на животе бросаем боязливые взгляды в глубины темного разлома.
Еще четверть мили глубокого снега, с которым нужно бороться и мы выходим на перевальный гребень, усеянный камнями и садимся на них. От наших ног протягивается девственно снежная черная гравийная долина круто вниз. Отсюда всего в нескольких милях находится Турфан, ближайший китайский город.
Но там, прямо перед нами, когда мы поднимаем глаза, поднимается какая-то желтая вибрация над ближайшими горными отрогами в воздухе, неподвижном и похожем на море пыли, готовой закрыть небо. Угадывалась, больше чем виделась, линия горизонта, проходящая там, где желтый цвет сливался с голубизной неба: там может быть только безбрежный океан песков Гоби и ужасный Такла-Макан...
Здесь у моих ног лежала одна из целей которую я поставила перед собой зайдя так далеко: китайские горы, населенные киргизами и Синьцзян, охваченный суматохой бурных событий. И еще дальше, все еще маня, были Куча, Безеклик со своими храмами-гротами, содержащими сто тысяч Будд и тохарские фрески, которые вновь оживляют прошлое индоевропейской аристократии, расцвет удивительной цивилизации которой пришелся на седьмой век ...
У меня с собой было все необходимое, кроме спального мешка. Ничто не мешало мне в одиночку отправиться в путь в Турфан и несколько миль пешком ни в коей мере не пугали. Единственное, у меня не было "визы". В Берлине и Москве мне сказали, что потребуется пять или шесть месяцев, чтобы получить ответ из столицы Урумчи.
Чего бы я только не отдала за то, чтобы отправиться дальше в неизвестность?
... "Приключение, это не та романтика, о которой думают некоторые люди. Ее нельзя почерпнуть из книги. Приключение, это всегда то, что пережито, и чтобы сделать это частью своего "я", самое главное - оказаться достойным прожить это, прожить это без страха", - писал Блез Сандрар [57].
С какой радостью я бы отправилась туда, сжигая позади себя мосты, шла бы вперед, опьяненная неизвестностью тысяч лиц!.. Нет! Я не настолько безрассудна. На этот раз я позволила себе быть собой под влиянием того, что пророчествовали люди: "немедленное тюремное заключение как подозрительной личности".
Мы находимся здесь непосредственно к северу от Индии на 80-м меридиане долготы, почти на линии Дели. С печалью я поворачиваюсь спиной к стране моей мечты и начинается затяжной спуск под измученным небом.

Напряжение.

Вернувшись в лагерь, мы обнаруживаем, что рис переварен. Мила и Капа не в духе за наш поздний приход. Атмосфера напряженная: еще не принято решение каким маршрутом мы будем возвращаться.
"Путь на Кара Кол, идущий на северо-восток, с проходом у подножья Хан-Тенгри неосуществим из-за плохого состояние троп, - говорит Август, - Но мне хочется дойти до конца этой долины".
"Тогда, - говорит Володя, - нам с Милой придется расстаться с вами, нам надо вернуться к открытию Института. Объезд, который вы предлагаете, займет по крайней мере еще четыре-пять дней, а у нас нет ни одного лишнего дня в запасе, благодаря всем накопившимся задержкам".
Мы засыпаем, так и не придя ни к какому решению. Но когда мы сворачиваем лагерь Август наконец делает примирительный жест.
"Давайте вернемся через перевал Джангарт", - говорит он.
Мы начинаем карабкаться по осыпи через гравийную гору, и снова ледяная дрожь пронзает меня насквозь. Я мечтала о путешествии, но решительно не создана для такой экспедиции. Крутизна подъема заставляет нас слезть с лошадей и они сильно помогали нам: тащили нас за собой вверх, держащихся за их хвосты.
Возвращение утомительно; за один переход мы преодолеваем все расстояние до аванпоста О.Г.П.У., где товарищ начальник, временно принявший на себя обязанности каменщика, помогает своим людям строить вольер. Двое молодых русских приехали из Фрунзе поохотиться. Один, совершенно белый, под слишком новой киргизская шапкой на голове, спрашивает, не встречалась ли нам какая-нибудь дичь?
- "Да, много и что?"
- "Мы пока не видели ни архара, ни козерога, ни сурка!"
Позже мы обнаруживаем, что все киргизское стойбище исчезло, перекочевав в долину милях в трех отсюда. Нам потребовался лишний час, чтобы добраться туда, да еще нас сопровождали пронизывающий ветер и снежная буря.
Как обычно, я забыла положить в карман немного печенья для утоления своего голода. И вот я возношу благодарность жене фельдшера, которая до ужина угощает меня двумя пирожками, пропитанными жиром. Неутомимая Мила начинает с азартом играть в карты.
Мы готовимся к отъезду. Чтобы взглянуть на копыта Капиной лошади, наконец-то исцеленной, мы стреноживаем и валим ее, а потом удерживаем, пока с ней делают все, что необходимо. Рядом с нами верблюды щиплют, растущие отдельно через два ярда, желтые пучки растения, проталкивающее свои побеги сквозь плотную красную почву.

XIV. Три новых перевала.

Прежде чем покинуть тропу, по которой мы пришли, проходим мимо ряда древних гробниц - простых нагромождений камней. Затем, борясь с ветром и снегом, мы начинаем подниматься к перевалу Ишигарт. Груз, привязанный к седлу сбоку, оказывается слишком тяжелым из-за мешка муки, выпавшего на мою долю.
Он давит мне ногу, тащит седло вбок и это яростно меня раздражает. Володя слезает с лошади и помогает мне. Проезжая небольшой перевал, я нахожу пару досок, потерянных каким-нибудь караваном, и прихватываю их для нашего вечернего костра. Холод настолько силен, что приходится идти пешком, чтобы согреться. Короткий разрыв в облаках позволяет разглядеть соседние горные хребты.
Спускаясь по склону, обращенному на север, каждый шаг наших лошадей превращает копытами снег в желтую грязь. На нижних уровнях снега легло много, налипающего и хрустящего под ногами лошадей. На полпути вниз по последнему отрогу, прежде чем мы добрались до реки Ирташ, и пока я спускалась пешком, мое седло и его "барда" сползло еще раз. 
В сильном раздражении я швыряю все вещи на землю, прежде чем снова закрепить их. Джокубай, очень недовольный, подходит ко мне, и после пререканий, в которых я позволила себе перейти на французский язык, он загрузил на свою лошадь мешок, который меня так беспокоил.
Одинокий неоседланный верблюд смотрит нам вслед. Каким образом он добрался сюда? Наш лагерь, который мы разбили у серой реки, крутые берега которой поднимаются у нас за спиной. Впервые летящие искры и пламя от нашего костра поднимаются высоко в воздух, ибо мы нашли какие-то маленькие сухие кустики. Вокруг нас проскакивают снующие всюду зайцы.
Утром наш костер ярко горит в безмятежном воздухе. Плывущие над туманами вершины гор белы под новым выпавшим снегом. Проезжающая киргизская пара спешивается, и, сидя на корточках перед нашим костром, греют руки и пьют с нами чай.
Мы снова выбираемся из лишенной зелени, пустынной долины; стремена время от времени лязгали о какой-нибудь камень, окаймяющий берег. Затем мы быстро переходим вброд оглушающий шумом поток, пронзаемые внезапными порывами холодного воздуха.
Справа от нас крутая тропа поднималась к перевалу Куйлю, которая быстро привела бы нас к Кара Колу, но маршрут был неосуществим для лошадей. Поэтому мы вынуждены следовать вверх по течению Ирташа, через
бурлящие воды которого, к моему великому ужасу, нам предстояло скоро переправятся. Лошадь Августа соскальзывает и острый камень прорезает глубокую рану в ее теле.
Вдруг перед нами появляется стадо верблюдов, пасущихся на свободе. У них толстая шерсть и два горба, но один верблюд белый, нереального вида, словно покрытый инеем. В компании с ними мы поднимаемся к соседнему аулу: верблюды идут впереди нас, их огромные тени удлиняются над землей, поросшей пыльными зарослями артемизии.
Видение этого вечера глубоко проникает в меня: странные животные переходят реку нерешительно, по брюхо в пенистой воде.

Визит к сестре Джокубая.

Четкие очертания горных хребтов светятся в мягком полумраке. Из грибовидных юрт поднимается спокойный синий дым, исчезающий в небе. Выходя из реки на берег, лошадь Милы спотыкается и падает, но через мгновение снова стоит на ногах, целая и невредимая.
Я самодовольно начинаю перезаряжать камеру, как это делает Август оставаясь в седле; но собака лает, поводья ослаблены, мой конь делает шаг вперед или два, и камера падает на землю. Когда я ее поднимаю, так и есть - она не загружается.
Я не занимаюсь с остальными установкой палатки и пытаюсь всеми способами вставить в камеру новую катушку. Володя, догадываясь о моем горе, приходит мне на помощь.
"Володя, осторожнее, а то совсем сломаешь! Ты даже не знаешь, как эта штука работает", - говорит Мила.
- "Заканчивайте, - командует Август, - здесь слишком темно, ничего не видно. Завтра я вам сделаю. Приготовьте консервы, сахар и муку."
В юрте сестры Джокубая готов чай. На растеленных коврах вся компания в сборе. Мужчина в кожаных штанах подносит ближе к огню беленького, как снег барашка. В его желтых глазах с горизонтальными зрачками пляшут языки пламени. В него тычут пальцами, и через несколько мгновений он появляется снова в расчлененных кусках, которые погружают в котел.
Сцена незабываема в сгущающейся темноте, пронизанной мерцающим светом костра. Мой сосед строгает палку, делая острие, которое затем, как преднамеренное насаживание на кол, он медленно вонзает с резким треском в череп маленького существа.
Затем голову с рогами держат над пламенем, шерсть брызжет, сворачиваются и обугливается, после чего с помощью острия ножа, окутанную дымом, пахнущую гарью кожу соскребают, сдирая губчатую, засохшую черную массу, очищает уши и тоже бросает их в котел.
Ноги опаливаются на тлеющих углях, а позже, тщательно обглоданные, будут радовать тех, на чью долю они выпадут, и они будут высасывать их, как истинные ценители. Для того чтобы посмотреть, как готовится мясо, женщина держит над дымящимся котлом горящую головню.
Собранную в чашу кровь за юртой лакают собаки. Ожидание долгое, но когда все готово, с каким нетерпением мы набрасываемся на восхитительную плоть! Сухие травы этих высоких плато, по-видимому, богаче витаминами, чем зеленые луга английских пастбищ. Без сомнения, этим объясняется вкусовое богатство мяса этих регионов.
Я улыбаюсь, когда думаю о вегетарианском кредо. Киргизы питаются исключительно мясом и молоком. И все же они живут долго, и…подобно эскимосам, они способны оказывать удивительное сопротивление холоду, лишениям и усталости от долгих переходов.
Есть как можно больше, когда есть такая возможность. И всегда можно найти, подобно верблюду, сохраненный запас этой пищи. В бессознательном повиновении этому правилу я ежедневно набиваю себя едой и заметно откладываю ее резерв в своей плоти. Я - ужас для Милы, которая отвечает за всю нашу провизию. Ее глаза или голос напоминают мне об этом каждый день :
- "Это ужасно. Элла ест больше мужчин!"
Сестра Джокубая, со смеющимся лицом в тени белого платка, коротает ночь, делая "токоч" [58] из нашей муки. Когда первые лучи восходящего солнца сверкают на ледниках, хмуро смотрящих на нас, я начинаю выяснять, что случилось с моей камерой. Но именно Август, как и обещал, обнаруживает клочок пленки, застрявший в задвижке.
В своем восторге я фотографирую все, что попадается мне на глаза: груду "кизяка" перед дымящейся юртой, девушку с двенадцатью косами и меховой шапочке на голове, и отца с кудрявыми волосами, в бараньей шапке на голове, он радостно улыбался при виде своего маленького шустрого отпрыска, исчезающего под козырьком пролетарской кепки слишком великой для него.
Отцы знают, что когда-нибудь они будут зависеть от своих сыновей, и поэтому, боясь возмездия, они балуют их и всегда обращаются с ними с любовью и снисходительной добротой. С высоты Сарычата, на котором пасутся овцы мы видим вдали нашего красавца Сары Тора.
Итак, мы вышли в верховья долины Нарына, через которой мы не доехали до метеостанции. Таким образом, завязав узел в нашем путешествии, мы проходим среди эдельвейсов к новому перевалу, оставив наш прежний Джукучак справа.
Весь день мы идем рысью по земле пронизанной следами архаров. Показывается табун, и наши два киргиза скачут, чтобы отрезать им путь к отступлению с целью нагнать их обратно на нас и приблизить на расстояние выстрела...
Но эти муфлоны бегают быстрее чем мы.

Кашкасу.

В результате наш отряд был рассеян. Скользя на спуске и ведя лошадей в поводу, мы вошли в сланцевое ущелье и вдруг поняли, что потеряли Августа. Ужас! Капа передает мне свою лошадь и возвращается, зовя его. Наконец мы все выходим на тропу, ведущую в Кашкасу, и быстро продвигаемся по долине вперед.
Но наступает ночь, когда мы огибаем два небольших темных круглых озера.
Маткерим говорит :
- "Дальше идти бесполезно, через перевал нам сегодня не пройти".
Мы должны разбить лагерь там, где находимся. Ни травы, ни "кизяка". Лунный пейзаж. Холод. Утром на крыше нашей палатки сверкает иней, а Мила вылавливает из кастрюли кружочки льда. Наши спальные мешки насквозь пропитаны конденсатом, они должны быть сначала высушены.
Капа устраивает сцену:
- "Элла, ты потеряла мою прекрасную фляжку. Должно быть это случилось вчера, когда вы вели мою лошадь. Она была привязана к луке седла".
Озера следуют друг за другом, нанизанные друг на друга, как бусины, с огромными ледниками, простирающимися до самых их вод, как на гренландских пейзажа. Но перед нами сгрудились горы выписывая на фоне неба четкую букву V.
Среди них два ледника обращены друг к другу и почти соединяются, их крутые черные морены нависают над бирюзово-зеленым, невообразимым по красоте озером, в котором мерцают зеркальные очертания ледников. Несравненного цвета окраски ослепляют и восхищают глаза; их влияние так велико, что трудно оторваться от этого вида.
Опасная тропа исчезает и озеро становится сказочным, превращаясь в жилище разъяренного великана, который держит в плену бессмертное существо, чье снежное тело колышется среди локонов волнующейся своенравной бирюзы.
Но труднопроходимый спуск начинается на склоне ледника у подножия высокой скалы. Здесь лошади боязливо спускаются вниз среди каменные глыб, выступающих крутыми ступенями. Нашим трудностям пришел конец: долина зеленых пастбищ у наших ног. Это кажется чудом! Деревья появляются сами собой, их становится все больше, и перед нами хвойный лес, увиденный после столь долгого отсутствия.

Караван.

Галопом мы догоняем странную процессию. Под грузом огромных двойных тюков шерсти едва можно было разглядеть ноги тридцати движущихся животных. По их звучащим колокольчикам и по их обильным хвостам я могла понять, что это лошади.
Их грузы, однако, никогда не бывают тяжелее двухсот фунтов, в то время как ноша весом почти в пятьсот фунтов едва ли доставит неудобство верблюду. Перед ними идет пешком человек: другой, тощий и с черной бородой, ухмыляясь всеми зубами, сидит на осле, носовой платок, сложенный треугольником, завязан узлом на белом халате вокруг бедер.
Третий, сидящий на белом коне, толстый и бородатый, выглядит недовольным. Поверх седла у него навалена куча мягких предметов, сначала лежит мешок с расплющенной мукой, потом матрас, покрытый геометрическим узором, и, наконец, стопка одеял.
Он-хозяин каравана. На нем надеты две ватные мантии и, как и у его людей, черная шапка из овчины. Стремена его ног находятся на одном уровне с плечами лошади.
- "Откуда вы родом?" - Говорю я по-русски.
- "Из Кашгара за двадцать шесть дней!"
- "К какой расе вы принадлежите?"
- "Узбек".
- "А человек, который смеется у тебя за спиной?"
- "Он всего лишь "сарт". Что ты делаешь?" - говорит он в ужасе, когда я направляю на него свой фотоаппарат, делая снимок, когда темп моей лошади сравнялся с его.
"Сарт" - так называли, как бы в насмешку, уроженцев Туркестана, ставших оседлыми. Это слово происходит от "сары ит" или желтый пес, как мне говорили. Сарты, это иранцы, которые скрещивались со всеми турецкими расами, населявшими их землю.
В четырнадцатом веке узбеки, происходившие из тюрко-монголов, захватили страну, переняли ее обычаи и стали ее аристократией. Они ведут родословную от Чингизхана через Узбек-хана, Шейбани и Джуди. В наши дни каждый житель новой Советской Республики Узбекистан - узбек.
Остановка позволяет нашим животным пастись,в то время как мы а мы с нетерпением начинаем разжигать дровяной костер на котором можно сварить сушеный горох. Когда топленое сливочное масло из консервы передается нашим киргизам, каждый берет по кусочку и добавляет его в чай.
У Маткерима, в отличие от Джокубая, нет перочинного ножа, и он ждет пока не освободится один из наших ножей. Мила ругает меня, потому что я передаю ему нож, которым мы резали колбасу.
- "Только не этот, будьте осторожны, вы оскорбите его чувства: возьмите нож для масла". . .
Наш спуск продолжается под узкими, стройными елями, запах который обволакивает нас так густо, как если бы мы принимали сосновую ванну. Когда мы подходим к потоку Джокубай моет руки и лицо в нем. В полутьме леса мы встречаем верблюда и от этого у меня перехватывает дыхание. На его спине лежит сложенная юрта, увенчанная люлькой и различными котлами.
Пейзаж расширяется, выравнивается и вниз ведет долина, которая спускается с Джууки. Несмотря на сумерки и усталость, мы продолжаем идти вперед. Чтобы подбодрить нас в пути, я во все горло пою швейцарские песни. Они единственные, что я знаю, и через них я временами выражаю свой восторг.
До Госторга мы доберемся не раньше следующего утра. Здесь было разбито несколько лагерей караванщиков. Простые палатки стояли на самой земле или тюки из шерсти, исполняли обязанности стен. На очаге кипит котел и мужчины всех возрастов сидят вокруг на корточках, в ожидании. Узбек жонглирует мотком "лапши", потом бросает его в кипящую воду.
Меня приглашают присоединиться, но мои спутники далеко впереди, и я должна следовать за ними.

Китайская колония.

Поскольку нам не терпится добраться до Кара Кола в тот же вечер, мы продолжаем путь быстрой рысью с коротким отдыхом чтобы дать нашим лошадям попастись. Внезапное возвращение к жаре жестоко мучает нас, и, мы,привыкшие к ледниковой воде, поражены теплом воды в соседнем "арыке".
У меня есть чудесная желтая мазь против солнечных ожогов и каждый раз, когда я использую ее, Маткерим подходит и просит немного, он также просит карманное зеркальце, когда я им пользуюсь; но так как он уходит с ними далеко и набирает слишком много мази и тюбик лопается от слишком сильного его сжатия, я отказываю и ничего ему не даю.
После чего, он как избалованный ребенок, приходит и с умоляющим видом протягивает палец. У дороги поставили юрту. В дверях появляется женщина и стоит, громко смеясь, прижатая двумя киргизами, которые кажутся пьяными. На вывеске написано "буза".
Это такая искрящаяся жидкость цвета "cafе-au-lait" [59] и Маткерим платит рубль за миску. Я поднесла ее к губам. На вкус как будто лекарство, безвкусное и вяжущее. Они делают его из ферментированного зерна проса. Мы не увидим остального южного берега озера.
Алфавит сирийского происхождения, датируемый периодом, когда манихейская религия распространилась до берегов Чу, недавно был найден там. (Манихейство было основано в III веке пророком Мани из Экбатаны. Его принцип, это конфликт между светом и тьмой, подобно Зороастризму. В течение многих веков это учение распространялось в Туркестане).
Был также найден камень, на котором изображен буддийский символ - призыв тибетскими иероглифами "Ом мани падме хум" - "О жемчужина в цветке лотоса". Но надписи, найденные в Джергалане до сих пор не расшифрованы.
Мы въехали в Мариинское, дунганскую колонию китайских мусульман, которым в 1883 году власти разрешили поселиться в стране. В полях мака мы видим маленьких желтых человечков быстро выскабливающих надрезанные семенные головки. Начался дождь, мы проезжали по улицам почти опустевшей деревни.
Повсюду были руины! Они не восстанавливают дома, желая вернуться на свою родную землю. Те, дома, которые все еще стоят, построены особым образом: под выступающей земляной крышей находятся четыре ряда балок и необрезных бревен, положенных горизонтально, а затем длинный фриз из очень декоративно обработанного дерева.
Со остриженных голов детей всегда свисает одна единственная коса, всегда устойчиво точащая. До восстания здесь были построены жилые дома и сельскохозяйственная школа, но в этой деревне все было сожжено, а женщины угнаны.
Трусцой, трусцой, трусцой, весь день напролет. Сегодня мы покрыли почти сорок миль: утомительно до крайности. Все прилагаем усилия, чтобы не отстать ни на ярд, от киргизов, которые у нас во главе. Время от времени нам приходится пользоваться хлыстом для вьючной лошадь, которая тянется все больше и больше. Мгновенный торопливый взгляд на небо над озером наполняет меня тревогой: от хребта Кунгей надвигается на нас черная стена с угрюмой каймой, предвещая неизбежный водяной смерч.
Мы едва успели, как буря разразилась водопадом, а мы радостно едим наш вареный картофель, поданный с солью. Я пошла на почту, но мои деньги не пришли. Несколько раз я спрашивала об этом у разных сотрудников, но все напрасно. (Не было никакого сообщения; ордер ждал меня: через четыре месяца в Москве я увидела корешок, доказывающий, что counterfoil был отправлен и бланк вернулся как невостребованный.) Я посылаю сообщение, чтобы мне отписали телеграммой ту же сумму и прислали мне в Алма-Ату.
Что подумают обо мне друзья?
Мы не можем расплатиться с нашими двумя киргизами, пока не продадим своих лошадей; таким образом, они будут вынуждены идти с нами дальше, хотя и против их воли. Чтобы ободрить их я дарю им каждому часы по десять франков, купленные в "Woolworth's"[60].
Джокубай едва верит своим глазам, но, тем не менее, отказывается сопровождать нас. У него ужасный абсцесс на бедре. У меня нет ни капли гордости при мысли о том, что моя кожа выдержала, когда этот старый "джигит" кричал о капитуляции. Я была одета в лыжные брюки и использовала свой спальный мешок, чтобы подстелить на мое деревянное седло с высокими луками.
Маткерим, однако, готов сопровождать нас и, чтобы соблазнить его, мы обещаем купить ему материал на пальто в Алма-Ате, где есть суконная фабрика...В любом случае мы найдем проводника, который проведет нас через высокие перевалы Кунгея.

XV Последние дни в Киргизии.

C китайским караваном, постоянно следующим за нашей спиной, мы пересекаем серые воды реки Джергалан по большому деревянному мосту современной постройки, проходим через огромную деревню Тюп (Преображенское), и снова выходим на северный берег озера Иссык-Куль.
Пока я еду, я думаю о Султан Газиевой, маленькой женщине редакторе газеты"Тууссу колхоз", которую я только что покинула и о ее товарищах по "комсомолу". Круглая голова, обмотанная белым платком, завязанным узлом на затылке: полное, круглое лицо практически без выступающих черт, если не считать приплюснутого кончика носа, немного выступающего вперед.
Широкие щеки, расходящиеся от уголков твердого рта к подбородку, верх сглаженных скул был увенчан выпуклым лбом с едва заметными бровями. Теперь я начинаю понимать тот радостный интерес на ее лице цвета шафрана, когда она смотрела на меня, сверкающим из темноты, одним, интенсивно-черным глазом с азиатским веком, столь типичным для ее народа, выпуклым, нависающим и вытянутым до самого уголка глаза. Другая половина ее лица была скрыта так, что я только мельком видела его.
Она очевидно думала обо мне: может ли эта женщина, приехавшая издалека из города с миллионами жителей, понять их жизнь? Что я могу знать о той жизни, которая сделала ее такой, какая она есть, или о тяжелом труде, что измотал ее мать и сестру?
Теперь я знаю. Где то внутри себя, она ощущала мир, который не состоял целиком из пустынных равнин, подобных тем, которые всегда окружали ее. Поэтому, когда она услышала три года назад, что существуют школы, доступные для всех, она отказалась от горных долин и юрт, поселившись в Кара Коле.
И теперь она кое-что уже знает о мире: она может читать и писать и даже высказываться в статьях - хотя писала с трудом, я видела это. Что заставило ее развивать себя? Ее муж сказал мне:
"Султан - моя вторая жена. Она мне ничего не стоила и зарабатывает сто рублей в месяц: она гораздо лучше первой. В 1920 году мне пришлось заплатить за нее двадцать лошадей, даже не увидев ее".
Теперь у Султан больше нет открытого неба над головой, но ее зарплата - великолепный признак свободы, как и длинная цвета хаки блуза, свисающая над очень короткой черной юбкой, обнажающей ее ноги. Она пришла к своему народу, и вместе с ним с энтузиазмом неофита продвигает коллективную жизнь, и это значительно повышает ее престиж.
Теперь она так же известна, как и одетая в зеленую вельветовую мантию товарищ Джилденбайвар Кулсун из "колхоза" "Новая Звезда", где она работает на тракторе, или Тахта Хунува, которая последние три года учится в техникуме образования.
В прошлом, я полагаю, сенегальский стрелок, также, с таким же энтузиазмом, возвращался в свою деревню. Это знаменует приход к власти технологического варвара, человека-управленца. И повсюду распространенная техника в конце концов уничтожит традиционный европейский мир.
Но применительно к вам, киргизским женщинам, вы – столпы нового режима – и это будет длиться до тех пор, пока вас будут уважать. В этот день наш этап был коротким: мы не должны были слишком гнать наших кобыл ввиду приближающейся их продажи.
В деревне Курменты мы находим командира Добровольческого отряда, к которому у нас есть представление. Во дворе имеются стойла для лошадей, а в галерее перед входом в дом были разложены одеяла и подушки готовые для ночлега.
На полу нашей комнаты были расстелены цветные кошмы. У стены железная кровать – стояла как признак современности - никогда неиспользуемая, комод для пиал, и ... наконец окованный медью и утыканный гвоздями сундук, содержащий предметы одежды.
Когда принесли самовар, мы распаковали нашу провизию. Я открываю последнюю банку рыбы в томатном соусе и делаю бутерброд, притворяясь, что только для себя.
- "Предложи сначала хозяйке," - шипит Мила.
- "Но она ни за что не осмелится прикоснуться к нему, и, кроме того, здесь недостаточно для всех".
Тем не менее я повинуюсь, смиренно принимая заслуженную отповедь. Молодая женщина осторожно пробует рыбу и передает ее дальше. На ней шнурованные сапожки и накидка из черного бархата; ее правильные черты лица обрамлены розовым шелковым платком, из-под которого свисают длинные косы с привязанными на их концах монетами.
Мужчина рослый, загорелый, со свирепыми усами и все время с надетой на голове белой шапки.

Мы потеряли лошадь.

Когда снова трогаемся в путь моя лошадь начинает хромать и все сильнее. Попутно с нами катятся повозки на окрестные поля. "Мазары", могилы святых, величественно возвышаются у дороги. Вид их впечатляет, несмотря на необлагороженную землю, на которой они построены. Как правило их форма представляет собой зубчатый куб со строго геометрическим крыльцом.
Мы едем, щелкая семечки, купленные у женщины, которая сушила их на солнце на огромных подстилках. Невозможно идти на штурм Кунгея на лошади лишь с тремя здоровыми ногами. Случайно оказавшись рядом с объездной тропой, которая вела в Большой Урюкты, где находится конезавод, мы решили туда заехать.
На конюшне, содержащей сотни чистокровных лошадей, мы среди огромного количества людей находим ветеринарного врача, который дал нам консультацию. На следующий день воспаление распространилось на все тело: менее чем за неделю не было никакой возможности спасти конечность животного.
На поверхности крестца были видны следы от металлических подков. Лошади, должно быть подрались, когда были привязаны слишком близко. Я знала, что мои товарищи спешат домой и начала подумывать, не остаться ли мне здесь.
Но тут появляется Маткерим и говорит:
- "Вьюк" (вьючная лошадь) болен. Холка распухла так что это похоже, как на опухоль на спине".
Таким образом, остальные тоже вынуждены остаться. Маткерим прав, хотя мы иногда насмехались над ним из-за его привычки все преувеличивать.
Каждый вечер он говорил одним и тем же жалобным тоном:
- "Курсак савсем пропал", а потом: "у меня живот болит прямо в сапогах".
Ферма замечательно расположена в устье ущелья, из которого глазу открывается вид на берег и озеро. В наше распоряжение предоставляется свободная комната, примыкающая к офису. Мы едим на общей кухне, которой пользуются все сотрудники и которая расположена недалеко от ручья.
Там мы встречаем двух обросших геологов, чрезвычайно воодушевленных своими открытиями. Коровы приходят на дойку в молочные сараи всего в нескольких шагах от нас, и мы покупаем ведро молока. Оно идет удивительно хорошо, сочетается с вкусным, очень темным местным хлебом. Похоже, что этот цвет вызван нездоровым состоянием зерна. Впрочем, как всегда, я ем за четырех.
Конезавод убит горем, их призовой английский жеребец погиб накануне в результате поедания сырой люцерны.
Маткерим, отправившись за "кумысом", встречает киргиза, с которым надеется совершить следующую сделку:
"У киргиза есть сильная маленькая лошадка, которую он вполне может обменять на лошадь Эллы и вьючную лошадь. Последняя, с ее больной холкой, вряд ли пригодна для перепродажи и в любом случае она никогда много не стоила. Сам киргиз ничего не теряет и вполне может подождать, пока животные поправятся".
"Превосходное соглашение! Давайте начнем немедленно!"
И вот я уже верхом на маленькой чалой лошадке с круглым как бочка брюхом, чей естественный темп - галоп. Все хорошо! Давайте вперед! В тот вечер мы разбили наш последний лагерь на равнине. Мы охраняли лошадей, смотря во все стороны, опасаясь, что они могут быть украдены или забрести слишком далеко в поля.
Чтобы не заснуть я провожу свою ночную вахту, считая шаги и грею руки поочередно на чаше трубки. Небо кажется слишком маленьким, чтобы вместить звезды, которые так густо давят друг на друга, сталкиваются и каждое мгновенье передвигаются на край небосвода.
Временами мне кажется, что не хватает лошади. Я считаю и пересчитываю снова, а потом бегу искать бродягу и нахожу заблудшую в кустах. Только к полудню возвращается Маткерим с проводником, и мы начинаем наш подъем из долины Ак-Суу - Белые Воды.
Горные склоны, обращенные на юг, совершенно голые, но северная сторона вся покрыта елями. Моя несчастная лошадь, или, вернее мое неумение наездницы, поменяла вчерашний приятный ход иноходца в тряскую рысь, которая безжалостно колотит мое бедное тело.
К вечеру мы поднимаемся в горы. После жары обычный холод пронзает, жалит, кусает и скручивает мышцы какими-то крепко сжатыми челюстями. Но у меня не хватает духа спешиться и взбираться ногами по склонам пастбищ.
Наконец мы видим аул из тринадцати юрт, примостившихся на травянистой равнине. Это был последний аул, и больше мы их не встретим, а также последний агнец, которого мы позволили себе. Сейчас ночь, и ягненку перерезают горло в юрте. Голову держат откинутой назад в то время, как густая кровь выливается в эмалированную миску.
Искусно очищенное белое гладкое тело с прожилками расползается все шире по мере выполнения операции по избавлению от шкуры. Мы все крепко засыпаем пока мясо готовится. В тот вечер, мне кажется, удалось съесть столько же, как и киргизы, потому что больше съесть невозможно!
Всю ночь у меня были ужасные боли в области ключицы как при невралгии и крайнего истощения в результате тряской езды и сильного переохлаждения. Если бы никого не было в палатке я думаю стонала бы как хотела, но в той тесноте единственной моей возможностью было лишь балансирование на одном бедре и лопатке.
На рассвете один из лимонных порошков Володи помог мне за десять минут.
Я увидела, как дети жуют жвачку, и предполагала это связать с недавним визитом какого-нибудь американца в эти края, но Володя сказал мне:
- "Нет, это хондрилла [61], которая растет неподалеку. Она была обнаружена случайно, но теперь будет развиваться в больших масштабах как источник искусственного каучука, содержит 20% эластичного вещества".

Прощания.

Провожать нас собрался весь аул. Седобородый старец сидит верхом на быке, которым он управляет с помощью кольца в носу. Он собирается составить нам компанию далеко по главной тропе. Последним взглядом я прощаюсь с несравненной красотой открывшейся мной панорамы, словно купающейся передо мной в новорожденном радужном свете.
Круглые юрты, прочно перевязанные веревками, с клубами белого дыма; и, как сторожевой пес сидящий у двери, неподвижный орел, с колпаком на голове, втянутой шеей и сгорбившимися плечами ; пухлые, крошечные лошадки, лохматые как спаниели, несущие высокое мягкое седло; женщины с закутанными в белые тюрбаны головами или мужчины в раздутых стеганых "чапанах" или скрытые под многими овечьими шкурами.
И вот мы одни. Здесь и деревьев больше нет - одни камни!
- "Стой! Что случилось?"
Маткерим ругается изо всех сил:
- "Шайтан". У меня сорвалась подкова. И у нас не осталось ни одного гвоздя".
Теперь его лошадь не сможет пройти по ледникам и моренам, которые ожидают нас впереди. В ауле мы не видели ни одной кованой лошади. А это значи, что мы потеряем два дня если будем ждать возвращения Маткерима из Семеновки. Так что нам придется расстаться.
- "Скажи. Ты не забудешь прислать материал для моего пальто!"
- "До свидания! Кош! [62] Все хорошо! "
Подъем становится крутым и обрывистым. Проводник и вид самого перевала давали нам понять, что переход через Ак-Суу длинный и опасный. С нашего склона мы могли любоваться двумя ледниками у наших ног и далекими вершинами Кунгея.
Спешившись и рассредоточившись, мы пересекаем крутой, наклонный лед, который, к счастью, выдерживает наш вес. На самом верху перевала наша высота почти пятнадцать тысяч футов. Мы быстро спускаемся в северном направлении к ледниковой долине, которая уже находится в тени.
Я начинаю понимать почему наш новый проводник вызывает у меня беспокойство. Продвигаясь быстро и уверенно, он покидает морену и продвигается без тропы прямо по леднику, минуя длинные трещины с
непревзойденным мастерством. Меня не покидает мысль, что мы в любой момент можем в них исчезнуть.
Я постоянно мучаюсь необходимостью доказывать самой себе, что я могу, если понадобится, пойти по следам моих героев - покорителей Гималаев или Северного полюса, но дрожу от страха, когда возникает малейшая трудность, и я начинаю спрашивать себя:
"Почему я здесь, как я сюда попала?"
Все кончается хорошо, но у меня не было ни необходимого спокойствия духа, ни желания, как у Августа, чтобы сделать несколько фотографий.
Спрашивает Мила:
- "Вы читали книгу Пильняка о Таджикистане и его описания перевалов, через которые он прошел? Интересно как бы он изобразил наш переход через Ак-Суу. Два года назад мы были в Дарвазе и на "Петре Великом" всего через неделю после того, как он сам был там, но я клянусь, что я бы никогда не узнала их по его описаниям. Может быть, он никогда раньше не видел гор?"
- "Что ж, вы открыли секрет. Чтобы рассказывать о каком-нибудь удивительном месте, лучше о нем ничего не знать, тогда на человека оказывает огромное влияние то, что он видит, и он может предаваться щедрым превосходным степеням со всей искренностью. Я пыталась однажды представить себе, что я никогда не видела прежде ледника, но я не могла себя обмануть".
Мы в изнеможении опустились на первую попавшуюся траву. Это был опасный район на границе с Казахстаном в пустынной долине Кебин. Стада на пастбище сюда не водят из опасения репрессий, так как обеим республикам не удалось делимитизировать свои границы.
У нашего проводника прекрасная худощавая голова, голубые глаза и светлая борода. Он поднимает нас рано, так как не будет сопровождает нас через Заилийский перевал. Его задача состоит в том, чтобы оставить нас у подножия легкого перевала на пути в Алма-Ату, чтобы ему хватило времени вернуться в тот же вечер в свой аул.
Эта длинная долина наводит меня на мысль о пустынном лунном ландшафте: река проделала дыры в скалах и промыла в них овраги, похожие на кратеры.
- "Но наш проводник сумасшедший, - говорит Август. - Он только что возвращался назад по нашим следам".
И действительно, проводник ведет себя странно. Он заряжает свое ружье и пристально смотрит на противоположный берег...
"Вон там! Трое мужчин! Должно быть он давно их заметил до нас. Могут ли они быть "басмачами"? Наконец-то это случится, после всего, что о них было сказано!"
Наш киргиз хочет убедиться, что это за люди, и уходит за ними по пятам, через несколько минут он возвращается один, на своей замечательной лошади. Подгоняемые тем же любопытством, трое вооруженных людей переправляются через реку и догоняют нас. Мы все чуть не попадали от смеха. Это были ботаники, вооруженные лопатами.
Прощай, молчаливый и бледноглазый киргиз! Через мгновение его уже не видно. Отважно взятый перевал ведет к долгому и окончательному спуску, который приведет нас на равнины Казахстана на высоте две тысячи триста футов. Лошади как будто танцуя продвигаются по камням, высоко поднимая свои согнутые колени.
На берегу альпийского озера, расположенного у подножия горы, покрытая темными елями, яркий и насыщенный зеленый цвет воды заставляет меня воскликнуть:
"Абсурд! Этот цвет точно такой же, как и у плитки в ванной комнате. В этом цвете есть что-то нездоровое".
Все получилось так, как я и сказала. Ни одна рыба не решилась выбрать для себя проживание в этих странных водах. Первое жилье, которое мы встречаем, - современное шале, построенное для использования лесорубами. На огромном пространстве далеко виднелись бескрайние степи, простирающиеся до обширных сибирских болот, где царит только равнина.
Когда мы выходим из долины, перед нами в попутном ветре склоняются большие фруктовые деревья. Под яблоней лежит на спине необычно белая корова, на содранной с нее шкуре, растянутой, как большой мягкий ковер. Туша все еще цела, выпуклая, гладкая, хорошо сложенная, бледная и блестящая от жира.
Капа не способна двигаться в обычном темпе: иногда она пускает лошадь рысью и обгоняет меня на тропе, которая часто бывает достаточно широка только для одного всадника, внезапно она переходит на шаг под самым носом моей лошади.
Наконец я не могу больше сдержаться:
- "Ты сводишь с ума. Если ты идешь впереди, то задавай темп, как глава строя. Это уже десятый раз когда ты обгоняешь и заставляешь меня нарушать ритм, мне приходится замедляться".

Алма-Ата: столица.

Это, должно быть, и есть тот самый город, то зеленое море, над которым плывут яркие луковицы церковных башен. Высоко в воздух поднимаются мачты беспроводной связи – удивительно видеть их появление из этой желтой земли.
На окраинах своеобразная зона из полуюрт; хижины сделаны из упаковочных коробок и ящиков, жалкие палатки. Есть даже обитаемые дыры в обрыве. Алма-Ата основана в 1854 году, первоначально была освящена как Верный, столица Казахстана, в котором шесть миллионов жителей.
В 1929 году Алма-Ата насчитывала пятьдесят тысяч душ, но к 1933 году их число возросло до ста пятидесяти тысяч. - все равно что искать иголку в стоге сена. Правительственное здание куда мы направляемся для инструктажа это прекрасное новое сооружение, которое сам Ле Корбюзье оценил бы достойно.
Наши затруднения заключены в том, что все улицы были переименованы. Поверхность широких проспектов исчезла и мы рады, что по толстому слою жидкой грязи можем ехать на лошадях. Наконец мы добрались к конюшням! 

Торговцы лошадьми.

Мы совершили замечательный подвиг, используя в течение нескольких месяцев в высоких горных районах лошадей, и теперь продаем их с прибылью. Оказывается, есть несколько дилеров, чье основное занятие - привозить лошадей из Кара Кола в Алма-Ату, где они продаются по более выгодным ценам.
Но седла, которые мы с таким трудом добыли их нельзя продать, и в любом случае наши животные не из лучших, чтобы взять за них высокие цены. Тягловые лошади пользуются большим спросом. Августу на лошадином рынке приходится проводить все утро на ногах, где он отвечает на один и тот же вопрос:
- "Ну, а скажите мне, она не брыкается в оглоблях?"
Прибыль, которую мы получим, более важна для меня, потому что на почте мне все еще ничего нет. (Те самые деньги были отправлены, как я узнала позже, но полностью исчезли в пути). Похоже, что осенью всегда невозможно найти ликвидные деньги в любых суммах даже в банках, где все они в это время затребованы для уплаты крестьянам.
Продажа лошадей позволила нам возместить только часть причитающихся нам денег: остальные обещано выплатить в Москве. Мила находит магазин, в котором продается ткань без каких-либо ограничений, и тратит большую часть своей наличности. Не забыт и Маткерим.
На почте, однако правила, контролирующие изготовление упаковки материала оказались сложнее китайской грамоты. В одном из кооперативов я нахожу немного меда по цене двенадцать рублей за фунт, а также сушеный "урюк"…крошечные абрикосы с восхитительным вкусом.
Но большой базар просто жалок. Рублей пять шесть за мускусную дыню, два рубля за килограмм картофеля. Этой весной все цветущие знаменитые яблони края попали под заморозки и в Алма-Ате, которая означает "отец яблок", килограмм стоит два-три рубля.
Я иду на базар с Милой, которая хочет избавиться от своих стоптанные горных ботинок. Мы бродим среди людской толпы, у всех есть что продать, сапоги уже были почти в наших руках, но, в конце концов, мы отказываемся отдавать за них пятнадцать рублей.
Казаки из степи, черные от солнца, продают свои изделия: вышитые кошмы, плетеные косы, бархатные украшения для юрт богачей, седельные сумки, ковры, разноцветные ремни, дамасские ножи и седла. Я хожу в поисках какого-нибудь маленького сувенира, который мне хотелось купить для себя, и мой взгляд падает на ноги сидящей женщины-казачки в ярко-полосатых чулках, связанных из верблюжьей шерсти.
Она снимает их и отдает мне за шесть рублей. Под чулками у нее белые полоски ткани, обернутые вокруг ее ног на русский манер. Человек отвечающий за "базу" снабдил нас хлебными карточками и разрешением питаться в ресторане типографии.
Каша с селедкой, или селедка с капустой, скоро начинают действовать на наши нервы, и мы возвращаемся к приготовлению пищи на "базе". Напрасно я пытаюсь разыскать господина Ба Тоу Цзина консула Синьцзяна. Жребий брошен. Я определенно отказываюсь от идеи поездки в Китай. Я еду в Ташкент и в легендарные города Туркестана: Самарканд, Бухару и Хиву.

Примечания:

50 Рене Груссе - французский ориенталист и историк искусства.
51 Китайская принцесса династии Хань, выданная замуж в I-м в. до н. э. за усуньского гуньмо.
52 Гора в Альпах.
53 Горные индейки - улары.
54 Короткая музыкальная вставка.
55 Козерог (с кир.)
56 Вершина в Альпах
57 Блез Сандрар - швейцарский и французский писатель, поэт, военный корреспондент.
58 Лепешка, хлеб (с кирг.).
59 Кофе с молоком (с фр.).
60 Международная сеть крупных магазинов американской компании.
61 Травянистое растение семейства астровых.
62 Кош (кирг.) - до свидания.

Продолжение следует.

Источник:
Элла Майяр. Салев, ноябрь 1933 года.
Перевод: Владимир Петров, автор книг: «Пишпек исчезающий», «Гора, приносящая счастье», «Великая гора Улуу Тоо» с Ella K. Mallart «Turkestan Solo On Woman's». Expedition From Tien-Shan to the Kizil Kum.
Villiam Heinemann Ltd. London:Toronto. First published in Great Britain. G.P. Putnam’s Sons. The Edition published by Villiam Heinemann Ltd. 1938.