"Что до меня, то один из наиболее радостных моментов жизни - это начало путешествия в неизведанные земли. Стряхивая одним могучим усилием оковы Привычки, свинцовую тяжесть Рутины, плащ, сшитый из многочисленных Забот, и рабство Цивилизации, человек вновь познает счастье.».

Ричард Бёртон. 2 декабря 1856 год.

Поезд доставляет меня в Каган - бухарскую станцию, примерно в ста пятидесяти милях от Самарканда. Благодаря служащему, который силой поставил меня во главе очереди, я получила место в обычном поезде. Мне было грустно покидать Самарканд, потому что я успела полюбить его оживленные бурлящие толпы, где я чувствовала себя как дома, мучной рынок, куда почти невозможно было пройти. Б
ольшой крытый базар у подножия Биби-ханум, бесчисленные чайханы с деревянными настилами, живописно расположенные в тени какого-нибудь прекрасного карагача. . .
Маруся не могла поверить мне, когда я сказала ей до свидания перед огромным школьным зданием на бульваре "Всеобуча". Моя робкая соседка - старая русская крестьянка, которая не сводит глаз с куска хлеба, который я жую, и поэтому я делюсь с ней тем, что у меня есть.
Эта Транскаспийская железнодорожная магистраль, протянувшаяся от Красноводска до Ташкента, построенная в 1882 году, еще до начала "пятилеток", "была произведением искусства, почти американским по быстроте исполнения, за исключением того факта, что российская жизнь и методы демонстрируют много поразительных аналогий с путями дяди Сэма," - написал Рикмерс [93] в 1913 году.
Но есть большая разница между Бухарой и Россией или Америкой, потому что первое, что я вижу, - это руины и могилы. У самых ворот города кладбища, окруженные десятимильной стеной, начинают расширяться, или, скорее, возвышаться, я бы сказала, потому что маленькие параллельные туннели расположены один над другим.
Бухара, знаменита своими ста пятьюдесятью тысячами жителей - город аистов, оплот мусульманской науки и могущества ислама, куда съезжались студенты со всего мира числом в двадцать тысяч человек и ста пятидесяти безумных рас: где они сейчас?
Тогда на посвящение "имамом" или главой мечети уходило от пятнадцати до двадцати лет. В дополнение к Корану в программу обучения входили риторика, ораторское искусство, поэзия и логика. Лекции начинались так, как это принято в Йемене: поднимали глаза, поворачивали ладони к лицу и, наконец, поглаживали бороду. [94]
Разорение навлекли на нее жестокие эмиры, которые подавляли народ своими налогами и убивали людей ради собственного удовольствия. Орудия, которыми пользовались палачи, можно до сих пор видеть в музее. Тюрьма была полна ужасных насекомых: клопов разводили специально для пыток заключенных. Когда здесь не было людей, их подкармливали сырым мясом.

Хлеб и вода.

Среди грязных извилистых улочек, в центре города, я нахожу жилье на втором этаже туристической "базы", расположенной во дворе медресе. На углу площади есть водопроводный кран, где бухарцы за несколько копеек могут наполнить водой свои огромные блестящие бурдюки, подвешенные на крюках.
Ирригационная система Бухары, получая последней воду из Зеравшана, имеет самое плохое водоснабжение в Туркестане, и 95 процентов ее жителей страдают от лихорадки. В период наводнений, все городские водоемы - "хаусы", наполняются водой, и тогда главный водоем становился самым важным центром города.
Там наполняли свои кувшины, там совершали омовения, стирали одежду и чайные чашки. Грязь была невероятная. Именно благодаря воде зародилась личиночная форма Guinea worm (ришта), попадавшая в организмы большинства жителей.
Ришта означает "хлопковая нить", паразит селится под кожей, иногда достигая длины более ярда. Парикмахеры избавляли от них своих клиентов, постепенно каждый день наматывая на спичечный коробок кусочек - другой этого существа. Необходимо было соблюдать большую осторожность, иначе червяк разрывался, и приходилось начинать все сначала.
Но теперь Ляби-Хаус напротив моего медресе Диван-Беги сухой, и там больше нет уголка, где можно укрыться от удушающей пыли. Живописные толпы больше не собираются на мокрых ступенях, но вода здоровая и рихта больше не существует.
С другой стороны, трудности с добыванием пищи таковы, что охота за хлебом становится главным событием дня. Я имею право на посещение ресторана "Техника", где готовят вкусно, но слишком дорого для моего бюджета, так как стоимость одного блюда составляет три-четыре рубля.
И это настоящее испытание, чтобы получить крохотную порцию супа или гуляша, представляющих собой практически тушеные кости, плавающие в бульоне. Поэтому я готовлю дома сама. У меня есть продовольственная карточка, которая теоретически позволяет мне покупать около 14 унций хлеба в день.
Регулярно я хожу в кооператив, где вместе примерно с сорока другими людьми жду прибытия буханок, потому что, если кто-то опаздывает, он упускает благоприятный момент и приходит, когда весь хлеб уже продан. Когда подходит моя очередь, мне приходится спорить с продавцом, который часто отказывается давать мне что-либо.
Сплетничая и шутя, люди ждут: они не считают меня виноватой, обвиняя  кого-то других, и чувствуется, что сейчас они полностью погружены в философию. . . Дома они могли бы высказаться, что страна разваливается на части, на лицах людей было бы отчаяние, сопровождаемое дикой жестикуляцией.
Но здесь выражение лиц мужчин никоим образом не отражает того, что они говорят друг другу. Я слышу, как кто-то говорит:Рацион еще больше уменьшен. Десять с половиной унций[95] для работника физического труда, двадцать одна для технического специалиста".
"Они говорят, что начиная с февраля мы будем есть канадскую пшеницу". Моя соседка просит присмотреть за ее очередью, пока она сходит за капустой и луком для своего супа. . . Я не могу удержаться, чтобы не сказать, что на другом конце света зерно используют для топок паровозов или выбрасывают в море. Они думают, что я лгу.
"Ну, если они такие сумасшедшие, то там, должно быть, полный бардак", - говорит пожилой мужчина, широко улыбаясь.
Тихий шепот: в магазин приносят теплый черный хлеб. При каждом разрезе поднимается пар. Мужчина отрезает кусочки длинным ножом, который опускает в кастрюлю с теплой водой, и влажный мякиш прилипает к ножу длинными блестящими нитями.
У хлеба сладковатый вкус, и я думаю, что в нем, должно быть, много муки из-под джугары. Все без исключения, когда уходят с хлебом, начинают откусывать от него кусочки. Килограмм картофеля стоит три рубля. На овощном рынке я вижу только морковь и лук.
Рис, основной продукт питания местных жителей, стоит от шести до восьми рублей за килограмм. Маленький старичок держит в руке шесть яиц, которые он отдает мне за три рубля, но отказывается продавать их поштучно. сли кто-то случайно проходит мимо с "лепешкой" в руке, люди его останавливают, предлагая ее купить, одновременно спрашивая, где она была куплена.
Но даже за то время, что они добегают до угла улицы, где стоял продавец, его уже там нет - крошечный продавец уже удалился, неся на голове пустую плоскую корзину. Нищих предостаточно. Они дрожат и, должно быть, страдают от лихорадки.
Я пытаюсь разглядеть, что едят остальные люди. Возвращаясь из Арка - древней цитадели крепости, я замечаю "закрытый" ресторан, предназначенный для работников генерирующей станции. Однако после 5.30, когда все они уйдут, повара готовы обслужить самых разных клиентов. За восемьдесят пять копеек здесь всегда можно заказать вкусный суп, а затем рис или макароны.
Проходя мимо строящегося дома, я слышу, как подрядчик говорит своему каменщику: "Я заплачу вам завтра, сегодня в банке не было денег".
"Оставьте мои деньги себе! Что я могу с ними сделать? Мне нужен хлеб".
"Хлеб! Это то, о чем просят меня дома мои дети".
Минута молчания.
"Как вы думаете, что я смогу делать с десятью унциями в день? Большая часть веса - это вода, и это ровным счетом ничего не значит".
С этими словами подрядчик исчез и вернулся со своим хлебом, который молча передал каменщику.
Что еще он мог сделать?
Я посещаю городской совет, поскольку хочу познакомиться с еврейской общиной Бухары, известной чистотой своего происхождения и традициями. Я также хочу посетить каракульскую овцеводческую ферму, мех которой является основным продуктом экспорта.
Меня посылают в Комитет коммунистической партии, но там никогда никого нет: все они в разъездах по кишлакам, помогают собирать ударные бригады для сбора хлопка, потому что это важнее, чем все другое, цифры, указанные в Плане должны быть выполнены.

В муравейнике.

Я не устаю наблюдать за жизнью, которая течет вокруг меня. Есть две улицы, на которых движение местных жителей наиболее интенсивное. "Пош!" - кричат рабочие и "арбакеши", когда они прокладывают себе путь сквозь толпу, где каждый пытается что-то купить или продать.
Присев на корточки, прислонившись спиной к стене, я прислушиваюсь к приливам и отливам всего этого беспокойного человечества. Я чувствую, что нахожусь в центре муравейника, и внезапно осознаю, насколько целеустремленно снует здесь каждый муравей.
Двое сыновей пустыни, узнаваемых по их бронзовой коже, своей медленной, уверенной походкой они осматривают груду "кишмиша" и пробуют маленькие виноградины; затем они подзывают третьего товарища, одетого в казацкие сапоги на высоком остроконечном каблуке в стиле Людовика XV, оценить их выбор.
Названная цена заставляет его расхохотаться: и они уходят. Огромные тюрбаны из серой шерсти, очень удобны для переноски фонарного стекла, которое, завернутое в пару мотков шерсти, превосходно защищено от теснящейся толпы.
Я оказываюсь в крытом пространстве, и здесь толпа наиболее плотная. Все ухмыляются, когда запряженные в какие-то телеги волы толкает рогами чьи-то прижатые тела. Продавец яблок непрерывным криком призывает толпу к своему прилавку.
Двух афганцев в черных тюрбанах соблазняет отрез желтого атласа, выставленный на продажу русским, который говорит им: - "Измерьте мои метры, просто измерьте их: здесь все до одного точно!"
Третье лицо с благонамернным видом выступает в роли переводчика. Женщины продают всякую всячину, которая не поддается описанию. Если попадается китайский фарфор или текинский ковер их покупают в течение десяти минут специалисты, которых я ежедневно вижу, как они прогуливаются по рынку.
Самый маленький по размеру"текинер", - темные ковры, изготовленные племенем "теке",стоит сто рублей. В основном из них делают "курджуны" - седельные сумки, которые каждый туземец навьючивает на свою лошадь, осла или верблюда.
Они рассказывают мне, что геометрические узоры, которые они наносят, всегда являются стилизованными изображениями "юрты" посреди какого-нибудь обширного пастбища, пересекающего его "арыка", цветов и лошади в поле.
В "чайхане" перед открытым жерлом печи для приготовления чая сидят на корточках уличные мальчишки, грея руки. Несколько женщин продают рубашки, поднимая их над головой и криком зазывая покупателей, у одной из них в носу золотая звездочка.
Мимо проходит нищий, кладет в шумовку несколько тлеющих угольков, поджигает в ней несколько листьев и начинает вас окуривать. Никто понятия не имеет, что такое моя "Лейка", но стоит мне взять ее в руки, как люди бросаются ее покупать.
Коммерческий инстинкт очень силен в этом загнивающем мегаполисе. Каждый встречный что-нибудь ест: миндаль, апельсины или виноград, незаметно взятый с какого-нибудь прилавка. Мимо проезжает грузовик, оставляя за собой необычный запах бензина; этот запах поражает ноздри, привыкшие к пыльным испарениям мочи.
Но чтобы по-настоящему проникнуть в жизнь муравьев, которые меня окружают, нужно поступать так же, как они: покупать или продавать. Поэтому я брожу, выставив руки перед собой, предлагая машинку для стрижки волос, которую я однажды взяла с собой в длительное плавание под парусом.
Я прошу двадцать рублей, но готова сойтись на десяти. У меня также есть нож и часы за десять франков, купленные в магазине "Woolworth" [96]. Обычные акулы, преисполненные решимости не упустить выгодную сделку, набрасываются на меня, как только я вхожу в переулок, оглашающий меня стуком молотков лудильщиков.
Мужчина с рыжеватой бородой, подведенными глазами и покрашенными ногтями презрительно теребит лезвие моего ножа... И все же я молодец, потому что взяла за него тридцать пять рублей и куплю арбуз на четверых. Едва я начинаю дотрагиваться до пары фланелевых брюк, которыми размахивает дородный русский, как он грубо кричит, как, впрочем, и все они:
"Ну, возьми их! Почему бы тебе не взять?" - как будто его раздражало, что я выгляжу настолько глупой, что упускаю такую выгодную сделку всего за тридцать рублей.
Временами я внезапно останавливаюсь, собираясь протянуть руку какому-нибудь мужчине, несмотря на его тюрбан, настолько сильно во мне чувство, что я знаю его много лет. Без сомнения, он таджик, и я чувствую, что в нас обоих течет одна и та же кровь.
Перед "чайханой" в одиночестве пьет накрашенная туземная девушка с вульгарно выступающими зубами. У ее ног продавцы "тюбетеек" едва не задыхаются в толпе, когда мимо проезжает телега. Мясник кричит во все горло, раскладывая куски алого верблюжьего мяса.
Многие могут поговорить с проходящим мимо дервишем, единственным украшением которого является тыква-калебас с надписью: "Моя слава в бедности". Торговец нугой, у которого замерзли руки, прячет их в подмышках. Его нос полон желтой жидкости.
Женщина покусывает обе стороны своего оливкового цвета платка, прижимая его к влажным губам. Пожилые женщины с бледными веками и коричневыми струпьями в уголках рта протягивают друг другу деревянные чаши. Капает дождь и оживляет цвета на подбитых войлоком поношенных халатах. . .
Пробираясь сквозь толпу, люди устремляются вперед, вслед за какой-то проезжающей "арбой"; на одной из них я вижу среди семьи кого-то умирающего. Его глаза закатились, и по ним стекает вода. . . Все, все и повсюду - всего лишь живые трупы, с большим или меньшим успехом борющиеся за существование… Я тоже стою неподвижно и наблюдаю. И делаю это, чтобы более или менее  прояснить вопрос.

Запах смерти.

Население сократилось до сорока тысяч жителей. На один дом, который еще стоит, приходится три разрушенных, потому что дом умирает вместе с главой семьи. Каждый строит свое собственное жилище. Могилы могут быть на крышах.
"Какой-то святой человек заслужил право быть похороненным там и сохранить свое место среди живых, избежав таким образом кладбища среди песчаных дюн: того ужасного равенства, в которое ввергает живых мусульманская смерть и всякая другая смерть вообще. Из зарешеченного окна свисают лохмотья и клочки волос". (Анри де Монфрейд [97]).
Повсюду витает смутный запах разложения древнего необработанного песка: на обширных кладбищах, где ноги бесшумно ступают по лессовым дорожкам, этот запах кажется более насыщенным. Это море совершенно одинаковых холмов, через которые я направляюсь к группе деревьев, переливающихся всеми осенними красками.
Ветер нагромождает груды опавших листьев во дворе заброшенной мечети. Вокруг нее - крытая колонада. Я снова ощущаю тот же запах в мечети Чор Минор, с ее разрушенными кельями, похожими на черные пустые глазницы. Вход проходит под группой из четырех минаретов, каждый из которых увенчан бирюзовым шлемом и гнездом аистов.
Пьяница падает на улице, и всякий раз, когда он пытается подняться, женщины в своих пестрых платочках весело хохочут. На другом кладбище разбирают могилы, чтобы обнажить мавзолей Исмаила Самани, который постепенно заиливается песком. Из углублений выходит холодный воздух, пахнущий гнилой землей, а также какие-то скопления вроде мертвых куч шелкопрядных коконов. Среди руин валяются разложившиеся кости и ткани. Мертвых не погребают под землей, а возводят над ними склепы.
Мавзолей Исмаила, старейший памятник в Туркестане, построенный в десятом веке, представляет собой небольшую полусферу, опирающуюся на куб из бесцветных кирпичей, которые иногда выступают вперед, образуя геометрический рисунок.
Но гробница Чашмы Аюба - Источника Иова - более необычна, поскольку представляет собой простой конус из выступающих кирпичей, который одиноко возвышается над окружающими безымянными могилами. Говорят, что Иов, дойдя до этого места, наклонился и ударил посохом и появился источник из которого он смог напиться .
Да, смерть повсюду: в этих многочисленных заброшенных медресе, где землю устилают покрытые эмалью кирпичи, в этих огромных бассейнах, чьи высохшие террасы похожи на странные арены, и в заброшенных внутренних двориках.
Но то, что все еще выживает, трогает человека больше, чем что-либо другое в любом ином регионе мира. Незабываема удивительная цветочная свежесть фасада из цветной плитки медресе Абдулазиз-хана. Чистота линий, элегантность пропорций, буйство красочного цвета, в этом букете заключена вся красота мдресе с таким красиво звучащим названием: открытый, веселый внутренний двор, две комнаты с пурпурными и золотыми фресками и сталактитовые потолки.
Напротив него находится строгий Улугбек с его узким двором и высокими стенами, обрамляющими тишину, вдохновляющую на медитацию. Какая тайна кроется в классических пропорциях! Величественная арка "айвана", обрамленная рядом спиральных колонн, приводит меня в изумление.
Построенная в пятнадцатом веке, за двести лет до падения Абдулазиза, она до сих пор стоит прочно и не требует опоры. Но в том, что касается грандиозности, мечеть Калян, что означает великая, не имеет себе равных. С высоты ста семидесяти футов башни Смерти, расположенной с боку от нее и с которой эмир приказывал сбрасывать приговоренных к смерти, открывается вид на огромный внутренний двор и бирюзовый купол над святилищем, а его центральный фронтон обращен к маленькому павильону для омовений.
Во время праздников камни мостовой устилались огромным красным ковром. Каким волшебным был эффект от великолепных шелковых одежд, которые носили великие люди земли!

Побывавшие в Бухаре.

Поскольку мечеть Калян датируется XI веком, со своей наблюдательной точки я могла бы увидеть, как в 1220 году Чингизхан, только что взявший город со ста пятьюдесятью тысячами воинов, взошел на кафедру и провозгласил себя бич Аллаха. Я мог бы увидеть, как он приказывает мудрецам давать корм его лошадям из деревянных ящиков, в которых содержались корейцы.
С каждой стороны двора возвышается аркада с тройными сводами, поддерживаемая огромными кубическими колоннами. Под ними темно и давящая тяжесть, как в каком-нибудь романском кафедральном соборе, кажется, давит мне на плечи. Алтарь, мирхаб, - это всего лишь продолговатый узор из эмали.
Свет настолько редкого качества, что для его создания требуются чистые, простые линии; витражи и скульптура теряют в нем всякий смысл. Снаружи, на обширном открытом пространстве у подножия Мири-Араб, самой большой из всех школ Бухары, стоит кричащая, бурлящая толпа.
По обе стороны от двери два аукциониста выкрикивают ставки. Мантии, чапаны, подушки, швейные машинки, платки, отрезы шелка, ножи, сапоги - всеми этими вещами занимается деятельная толпа, которая кажется такой маленькой, у подножия огромного фасада, стена которого прорезана нишами в два яруса .
Вамбери, бесстрашный путешественник, переодетый паломником, посетил Бухару в те дни, когда эмир карал смертью каждого европейца, въезжавшего в город. На голове у него был тюрбан, а с его шеи свисал Коран, он, должно быть, проходил через такую же толпу, и люди умоляли его подышать на них своим святым дыханием и дать им немного порошка из дома Пророка, привезенного из Медины, который помогает от болезней.
Поразительный контраст! Огромная площадь перед Арком опустела, но дворцы эмира, возвышающиеся над монументальными воротами, теперь превратились в техникум по подготовке учителей. Здание, все еще полное воды, находится у подножия мечети Бала-хауз,
которая сейчас является клубом рабочих. Это огромная галерея, полностью выполненная из резного дерева, потолок поддерживается двойным рядом высоких деревянных колонн, которые, сужаясь кверху, напоминают параллельные стволы пальм.
Именно сюда в 1843 году, с Библией в руках, другой европеец въехал в город: преподобный Джозеф Вульф.
"Эти бедные, омраченные души благоговейно прикоснулись к моей книге", - пишет он.
Его целью было выяснить судьбу двух соотечественников, , которым эмир разрешил въехать в Бухару с коммерческой миссией. Они были повинны в некоторой бестактности, и придворные интриги настолько отравили их дело, что вопрос, наконец, оказался фатальным. Таким образом, визит Вульфа был несколько рискованным.
"Его величество эмир Наср Улла Бахадур, - пишет он, - сидел на балконе своего дворца и смотрел на нас: тысяч людей на расстоянии.
Все взгляды были устремлены на меня, чтобы увидеть, подчинюсь ли я правилам этикета. Когда Шекауль (министр иностранных дел) взял меня за плечи, я не только подчинился ему три раза, но и несколько раз поклонился, не переставая восклицать:
"Мир царю, Саламат падишах!" Пока его величество не разразился хохотом, и, конечно же, все остальные, кто стоял вокруг нас, тоже".
Вульф был одет в красное и черное, потому что он надевал свою мантию всегда, когда посещал эмира. Эмир попросил его объяснить причину выбора таких цветов. "Черный цвет указывает на то, что я в трауре по моим дорогим друзьям, красный - я готов пролить свою кровь за свою веру".
Насир Улла был ужасным человеком: он убил пятерых своих братьев, чтобы взойти на трон. Насир Улла был похож на хищного пса, жаждущего крови, потому что у него была кормилица-казачка, а казаков называли людоедами, обвиняя в том, что они питаются трупами.
Эмир также с удивлением заметил:
"Я могу убить столько персов, сколько захочу, и никто не обратит на это внимания. Но едва я поднял руку на двух англичан, как из далекого Лондона прибывает человек, которому поручено разобраться в этом деле".
В то время город насчитывал сто восемьдесят тысяч жителей, и в каждом доме был свой персидский раб.
Все это былое величие безвозвратно ушло в прошлое. В настоящий момент важен только хлопок, и муллы, которые выражают свое недовольство тем, что  распахиваются "чадры", подвергаются побоям со стороны женщин за свои старания. Может ли хлопок возродить Бухару, этот павший город?

XII. К Амударье.

"Где находится автобус, который отправляется в 6.30?" - спрашиваю я служащего на автостанции.
"Я не знаю, второй водитель еще не появился".
"А первый?"
"Он уехал ночью, на своем пустом автобусе".
Вряд ли поезд будет ждать меня в Кагане. Какая досада! Несмотря на то, что водитель изо всех сил давит на педаль газа, потерянное время не наверстать. Как только дорога с твердым покрытием заканчивается, грузовики поднимают уже не облако пыли, а плотное море пыльной завесы.
Иногда из нее появляется вереница перепуганных, идущих боком верблюдов, которые разбегаются в стороны, как волны, рассекаемые носом корабля. На них намордники из грубой ткани, блестящие от превращенного в иней дыхания, а над их носами торчит вверх клок шерсти. Возможно, чтобы не мешать его зрению?
Два разбухших мешка с грузом сходятся на спине верблюда и, огибая ее, свисают до земли с обеих сторон, как огромные серые знаки циркуфлекс [98], движущиеся вперед на равных расстояниях и в одинаковом ритме. Листва хлопчатника чахлая и скрученная, побуревшая от мороза. На горизонте к нежно-голубому небу тянутся желтые деревья.
На обочинах дороги груды круглой брусчатки, покрыты пылью персикового оттенка, как щеки актрисы, выходящей на сцену. Мы опоздали на почтовый поезд. До Чарджоу по реке Аму-Дарья всего семьдесят пять миль, и это позволяет избежать долгого ожидания.
Но я довольствуюсь поездом "Максим". В каждом товарном вагоне разбивают лагерь оборванные казакские семьи, убивающие время, выискивая друг у друга блох. Железнодорожник говорит мне, только что присоединили пассажирский вагон и что мне там будет удобнее, чем с казаками.
Я оказываюсь напротив мужчины с седеющими волосами, молчащего до того момента, пока он не замечает мои водонепроницаемые часы, после чего спрашивает меня, где они были изготовлены, и мы начинаем разговаривать.
Для настоящего разговора достаточно кого-нибудь, кого вы никогда прежде не встречали и кого через несколько часов, оставаясь неизвестным навсегда, вы больше никогда не увидите. Говоря о великих пустынях, окружающих Хиву, я слышала истории о разбойниках, которые, быстро передвигаясь на неподкованных лошадях, с большими копытами, хорошо приспособленными к песку, снова и снова убегая от своих преследователей во главе с красными, но вскоре были уничтожены тяжелой жизнью.
Может быть, это Джунаид, продолжающий совершать свои набеги из неприступных глубин пустынных просторов? Хива это изолированный город, труднодоступный, где, возможно, советская власть присутствует меньше, чем в других местах, привлекает меня.
Кроме того, хранитель древностей Бухары, человек большой эрудиции, стены жилища которого были уставлены научными трудами, рассказывал мне о странном городе, древней столице монголов, расположенная недалеко от берегов Аральского моря, разрушенной вторгшимся песком и где до сих пор можно увидеть сохранившиеся памятники, датируемые XI веком.
Поэтому я пыталась выяснить, как добраться до Хивы и есть ли пассажирское сообщение по Амударье. Авиамаршрут Чарджуй-Хива был для меня слишком дорогим. Но куратор в Бухаре посоветовал мне не предпринимать поездку в эти дикие края.
В городе на железнодорожной станции не было никакой информации, которую можно было бы получить. В течение двух часов служащий станции тщетно пытался дозвониться до начальника, но и он, в конце концов, ничего не смог нам сказать.
О, каким умением надо обладать при телефонном разговоре: необходимо ловко повернуть ручку, с помощью которой звонят на коммутаторе, двадцать три раза в одну сторону, а затем быстро изменить вращение в обратную сторону и сделать семь поворотов и если нет связи, то необходимо энергично подуть в трубку).
"Вы знаете, как можно добраться до Хивы?" - спрашиваю я своего соседа по вагону.
"Самолетом за четыре часа, два раза в неделю".
"А как иначе?"
"Я не знаю".
"Много ли хлопка в Хивинском оазисе?"
"В Хорезме - да, все больше и больше".
"Но что побудило местных жителей выращивать хлопок?"
"Их поощряли к этому, предлагая всевозможные преимущества, но они просто вынуждены это делать, если хотят иметь возможность вообще что-либо покупать в магазине. Кооперативные магазины, которые контролируют все зерно и производимую продукцию. Им часто говорят, какую долю земли они могут засадить ячменем, рисом, кукурузой или фруктовыми деревьями".
"Но можно ли что-нибудь найти в кооперативах?"
"Часто те, что находятся наиболее удаленно от центров, снабжены лучше всего. Это хорошая политика. Моя сестра переехала жить в Турткуль, и привезла из Москвы немного мыла, которое ей удалось купить по пять рублей за кусочек после многочасовых поисков. Когда она приехала сюда, то обнаружила, что может купить на рынке столько, сколько захочет, по два рубля за штуку. В основном здесь не хватает кукурузы , потому что ее продают на базаре чертовски дорого".
"Где находится этот Турткуль [99]?"
"Это столица каракалпаков на Амударье".
Поезд останавливается посреди безводной пустыни. Возле железнодорожной линии толпятся верблюды, и тюки хлопка разгружаются, а затем взвешиваются, в то время как горы кукурузы лежат под открытым небом. Из казакских вагонов доносится приглушенный стук, который повторяется по всему поезду.
Заинтригованная, я обнаруживаю, что женщины толкут зерно в ступках, изготавливая муку. Дети просят, чтобы их спустили на землю. На плечах у них четверть рубашки, а на головах - струпья. Женщина поправляет свой белый головной убор с тюрбаном, единственный предмет ее одежды, который не порван в клочья, и я вижу ее спутанные волосы и длинные серебряные серьги в ушах.
Ее малыш, цепляясь за платье, держится на тоненьких ножках с торчащими коленными чашечки.  На его маленькой попке нет плоти, она похожа на сморщенный мочевой пузырь, свисающий многочисленными складками.
Откуда они? Куда они едут?

Чарджоу.

Теперь нас окружает только пустыня: засыпанная песком, последняя струйка Зеравшана, отца Самарканда и Бухары, исчезает за пятнадцать миль до впадения в Амударью - великий Оксус, берущий начало на Памире. Пустыня надвигается со скоростью чуть более полумили в столетие.
Вода отступает не только потому, что в систему добавляются новые "арыки", но и потому, что западные ветры нагромождают большие симметричные песчаные дюны - "барханы"в форме полумесяца. Предпринимаются попытки акклиматизировать особые формы растительности, чтобы остановить это вторжение, которое в некоторых местах продолжается со скоростью от пятидесяти до шестидесяти ярдов в год.
Ирригационная система должна не только орошать поля, но, что еще более важно, вымывать и удалять соли, которыми пропитана земля. И земля становится плодородной благодаря лессовой пыли, переносимой ветром. еня раздражает мысль о том, что придется просто тупо сидеть в поезде, пока он не доберется до Каспийского и Черного морей, и поэтому я выхожу в Чарджоу с целью попытаться забронировать билет вниз по Амударье.
Сдав багаж в камеру хранения, я начинаю наводить справки. Начальник станции отправляет меня в отдел доставки, который, как я обнаруживаю, закрыт, хотя еще только четыре. Перед дверью на своих узлах сидят две женщины: одна плачет.
"Я больше не могу: завтра я возвращаюсь в Самару".
"О нет! - говорит другая. Теперь, когда вы забрались так далеко, худшее позади. Ново-Ургенч совсем рядом". 
Совсем рядом? Путешествие на лодке занимает восемь дней, а что касается грузовиков и "гидроглиссера", то в течение следующих десяти дней свободных мест не будет. Что касается путешествия самолетом, то ни за какие деньги на него не купишь билет.
"Я хочу сходить в доки, где они находятся?" - спрашиваю я их.
"В пяти милях отсюда, вон там, на другой стороне острова. Может, мы тоже сходим?"
Но они медлительны и нерешительны и я оставляю их позади и следую по одной из железнодорожных линий через окраину города. Там казаки из поезда, собравшись небольшими группами, начинают разбивать свои палатки. Их около сотни, темных и мрачных. Что с ними будет дальше?
Неужели они сбежали из какого-то совершенно заброшенного региона? Погибнут ли они от голода? И я спрашиваю себя, не может ли все то, что делается для улучшения общего положения, прийти слишком поздно для спасения страны, хотя я знаю, что в Азии человеческие жизни ничего не значат.
Рельсы заканчивается среди огромных складов, рядом с верфью, где я вижу металлические баржи на стапелях. Узкий канал пересекает дамба, и я перехожу по ней к болотистому острову, поросшему редким тростником.

В гавани.

У песчаного берега стоит плавучий понтон, и там я нахожу портовые конторы. Напротив них стоят бочки с маслом, тюки хлопка и три большие современные палатки, в которых живет множество русских.
"Добрый день, товарищ продавец билетов, когда отправляется ваш следующий пароход?"
"Завтра на рассвете, но все уже заполнено, и каюты, и палуба".
"Есть ли суда на Аральском море и есть ли у вас служба доставки туда?"
"У нас есть грузовые суда на Аральском море, которые ходят от Кантузака в устье Аму до Аральского моря. Но из Турткуля и Ново-Ургенча бывают только нерегулярные рейсы и каюки".
Каждую минуту потенциальные пассажиры безуспешно пытаются забронировать место на завтра.
"Товарищ, моя жена очень больна, она вряд ли выдержит длительное пребывание в этом месте".
"Товарищ, смотрите, вот телеграмма от моего умирающего отца из Турткуля".
"Нет! Мы не можем принять еще одного человека. Мы забронировали уже сто сорок вместо положенных девяноста, не говоря уже о десяти тоннах груза".
"Товарищ, - говорю я в свою очередь, - взгляните на мои документы, я журналист и проделала очень долгий путь, чтобы посетить ваш регион. Но сейчас у меня мало времени, и я с удовольствием обойдусь без каюты".
"Очень хорошо, тогда будьте на месте завтра в шесть утра. Я буду встречать пассажиров на борту. Тридцать пять рублей до Ново-Ургенча, на палубе".
Иногда быть иностранцем действительно большая честь. Мои вещи на вокзале. Я возвращаюсь за ними. Камера хранения закрыта, потому что мужчина ушел перекусить. Я смиряюсь с ожиданием. Наступает ночь. Я замечаю извозчика и спрашиваю, сколько он возьмет, чтобы отвезти меня в гавань.
"Нет, мисс, я не хожу этой дорогой по ночам: там водятся "басмачи", и я не хочу остаться без лошади".
В придорожных лавках даже "лепешек" не продают. Есть только зеленые дыни по рублю за ломтик, но их вкус не поддается описанию, белая ароматная мякоть такая нежная, сладкая и освежающая, она тает во рту! Это были те самые знаменитые дыни, которые упакованные в горный снег, доставлялись халифам Багдада, Мамуну и Ватику в герметично закрытых жестяных коробках.
Я продвигаюсь вперед медленно, потому что ноша у меня тяжелая. В воротах дока, сторож ощупывает мои мешки и убеждается, что я не поджигатель. Я ненадолго останавливаюсь в укромном уголке, где запах смолы, захватывающий дух, наполняет меня новыми силами.
Люди работают на баржах: воздух наполнен фантастическим и ослепительным голубым светом электросварки. Я оставляю их позади и двигаюсь вперед в пустую темноту спотыкаясь в глубоком песке. Спешить некуда: у меня впереди вся ночь. Может, мне еще передохнуть? Но что это? Я услышала чей-то плевок!
Кто-то идет за мной! Надеюсь, он меня не видит! Нет, он сам испугался и отступил назад!
"Товарищ! Отдыхаешь?" - спрашивает он, чуть-чуть успокоившись.
"Да, я иду в гавань, но у меня тяжелый мешок".
Он смеется над своими страхами, протягивает мне руку, и мы добираемся до берега широкой реки, текущей на север. Он управляет маленьким катером, а я раскладываю свой спальный мешок на досках его мягко покачивающегося корпуса.
Звук плеска воды о доски, на которые опирается моя голова, наполняет меня безумной радостью. Я снова обрела своего верного друга, бегущую воду, с ее запахом, ее движением, ее капризами. На борту в свой короткий отдых трое мужчин пьют чай.
Должно быть, они обсуждают свои прошлые приключения, потому что я слышу слова "Ростов, Прибалтика..."и начинаю думать обо всех тех людях, которые в далеких портах Франции, на похожих судах, обмениваются друг с другом историями о древних путешествиях в Мавританию и Исландию.
Проснувшись, я вижу, как над моей головой движется веревка. К борту причаливает каюк - огромная пустая баржа, на которой туземец отталкивается шестом, ее нос украшен конским хвостом. От берега против течения буксируют весельную лодку, вся команда одета в большие черные бушлаты.
Вода цвета кофе с молоком, и в нее мой знакомый погружает в воду свой чайник, чтобы его наполнить. Люди на берегу моют руки и лица.

XIII. Кладовая "Пеликана".

"Пеликан" должен забрать тех, кто получил счастливый билет. Их доставляют на весельной лодке. Не успели мы тронуться в путь, как проезжаем под огромным железнодорожным мостом, построенным тридцать лет назад: двадцать пять арок, каждая шириной в двести тридцать футов.
Течение быстрое - пять миль в час - и навигация затруднена из-за мелководья и зыбучих песчаных отмелей. Шесты, воткнутые в дно реки, обозначают мель, а бородатый лоцман, светловолосый татарин, постоянно находится на корме.
Во время наводнений, после апрельских дождей и таяния горных снегов в июне эта огромная река, длиной почти в девятьсот миль, приобретает шоколадный цвет. Ширина ее составляет около двух миль, а наибольшая глубина - шестьдесят пять футов, в том месте, где река сужается до трехсот ярдов.
Еще до революции здесь курсировали суда, похожие на те, что плавают по Волге. Что-то случилось с двигателями: стали на якорь. Через окно в крыше машинного отделения доносится стук молотков: затем мы снова плывем. Одного из пассажиров, инженера по фамилии Лавров, сопровождали два студента, с которыми я вступил в контакт, беседуя; он приглашает меня съесть холодного цыпленка на его койке.
Он руководит работами в Тюя Муюне, где запланирована колоссальная плотина. Он очень восхищается моим перочинным ножом с шестью лезвиями, который был куплен в Лондоне. С наступлением ночи "Пеликан" разворачивается, поворачиваясь против течения, и останавливается, зарываясь носом в осыпающийся берег.
Перед тем как лечь спать, мы выходим на берег, чтобы размять ноги среди сочных растений, некоторые из них горят и потрескивают в большом костре. Палуба, скамья, которая ее окружает, и ящик для весел - все занято спящими; но я замечаю кладовую корабельного "стюарда" и устраиваюсь на ее крыше, откуда могу смотреть вниз на переполненные палубы.
На берегу красное пятно от костра из тростника - это кровоточащая рана , которая корчится и содрогается во плоти ночи. Только три провода антенны отделяют меня от звезд, словно хрупкий парапет на краю пропасти, которая представляет собой сплошную массу сверкающих искр.
"Пеликан" уже был в пути какое то время, когда прохладный утренний ветер разбудил меня. Из своего гнезда я вижу, как каюки плывут против течения, их большие квадратные паруса надуваются на ветру, а часть паруса у реи сильно потемневшая от непогоды.
Это заставляет меня вспомнить паруса "Санта-Марии", изображенные на старинных гравюрах. Когда мы проходим мимо них, я вижу тюки хлопка, двадцать чайников, выстроившихся в ряд вдоль борта, и их крышки висящие на кючках на мачте, как множество скальпов.
На носу наблюдательный пункт и огромное весло выполняющее функцию руля. Но часто каюк находится далеко от фарватера, держась там, где течение наименее сильное. С моей позиции мне не хочется смотреть на палубу. Мой взгляд устремлен вдаль, к необъятному горизонту.
Ничто не мешает мне воображать себя состоятельной туристкой, которая снарядила свою яхту, чтобы отправиться в Хиву, ханство, которое дольше, чем какое-либо другое, сохраняло свою независимость. Эту реку греки называли Оксус по-моему определению "Oecous, Okous-Sou" – бычья вода.
По моей команде мои люди запустили двигатели. Приглушенные звуки моей команды, доносятся только до меня. Скоро "стюард" скажет: "Breakfast is ready, Milady!" [100]. Потому что "стюарды" всегда говорят по-английски, и на стол подадут яйца с беконом, тосты и... но оставим это...
На самом деле я поставила спиртовую горелку в каморке механика и вскипятила немного речной воды для чая. Я очень благодарна за гостеприимство, потому что сэкономила два-три рубля, что пришлось бы платить за суп, который повар подает публике, и потом, готовить на палубе запрещено.
Самый уравновешенный человек - это Василий Иванович, доктор технических наук, в бесформенной блузе, с мундштуком в зубах и сальным лицом, как у любого механика на земле. В его каюте чисто.
"Что за работа! Вот уже восемь месяцев мы заставляем эту несчастную кофемолку работать изо всех сил. Я не знаю, как она это выдерживает. Но мы выиграли премию, потому что в нашем активе больше рейсов, чем у "Коммунара". Какая толпа  на борту, подумать только, на обратном рейсе у нас никогда не бывает больше десяти человек".
Могучий рев: "гидроглиссер" несется по воде на скорости сорок миль в час и исчезает: что думают об этом верблюды на берегу? Через шесть часов он достигнет Торткола. Мы доберемся туда через шесть дней, если, конечно, не сядем на мель.
Пейзаж сводится к простому набору горизонтальных линий: серовато-коричневый песок, золото травы, голубизна неба. Почему коричневая вода кажется такой прозрачно-голубой, когда в ней отражается небо? Появляются округлые очертания песчаных отмелей.
Западный берег превращается в утес, по которому на равных расстояниях друг от друга следуют двенадцать или пятнадцать бурлаков, с перекинутой через плечо веревкой, тела их наклонены так сильно вперед, что свободные руки достают до земли.
Все двигаются в ногу и за длинным шагом всегда следует короткий. Далеко позади тянется каюк с концом каната, привязанным к верхушке мачты. Позади них небо становится охряно-голубым, переходя в ярко-красное на закате.
Сильный толчок: судно останавливается. Мы пришвартовались широким бортом к течению, которое, кажется, смеется над нами, когда с бульканьем бьется о наш корпус и выискивая ложе, на которое бы нас уложить. Под нами едва ли полтора фута воды, но благодаря напряженной работе шестами, в которой принимают участие все и мы сгибаемся чуть ли не вдвое от усилий, мы снова отталкиваемся и причаливаем к берегу.
Мне кажется, что воды Стикса [101] должны быть такими же мутными и быстрыми.
"Сегодня ночью нам придется выставить караул, - говорит Василий.
- Здесь поблизости есть басмачи; они напали на рейсовый автобус и ограбили его, а также похитили четверых русских женщин".
"Ох! Вот если бы было нападение. Как пригодилось бы мое расположение впереди!"
Но начинает брезжить рассвет, а ничего не происходит. Все, что я вижу, - это черная полоса земли между бледнеющим небом и водой. Как только мы начинаем продвигаться вперед, становится пронизывающе холодно, и я поспешно укрываюсь, предварительно спрятав голову под пологом своего спального мешка.
Горизонт на востоке начинает переливаться длинными радужными лентами. И когда эта игра красок заканчивается, земля становится сиреневой между золотым небом и водой. У подножия гладких, похожих на барханы дюн пасутся черные верблюды.
На противоположном берегу непрерывная полоса травы похожа на жесткую щетину какого-то огромного неухоженного кустарника. Мы замечаем в зарослях юрты, похожие на коричневые грибы, и высаживаемся в надежде подкрепиться. Царит безумная давка, каждый хочет быть первым.
Здесь продаются дыни по четыре-пять рублей за штуку, и огромное количество туркмен в войлочных сапогах и черных шапках из овчины разделывает баранью тушу и развешивают куски на воткнутые в землю прутики. Женщины задрапированы в алый ситец, который покрывает их высокие прически в форме тиар.
Мы проходим мимо большого буксира и двух железных барж. Я смотрю на борозды, которые оставляет на поверхности воды кильватерный след от нашей судна: цвет их подобен куску тафты, который меняется от темно-желтого на голубой, перемешиваясь в водоворотах.
Перед нами небо и вода, неотличимые друг от друга, и мы плывем к песчаной полосе, которая выглядит как выступ в небесных стенах. Затем мы бросаем якорь у Дарган-Ата. Поселок, населенный русскими, находится в трех милях отсюда в неизвестном направлении.
Мы поднимаемся с Лавровым на моторном каюке вверх по реке, съедаем пару фазанов в компании гидрогеографа, возвращающегося из Туя-Муюна. Плохие новости: там только что мужчина был убит "басмачами". То же самое произошло и в белом строении на противоположном берегу. Это совхоз по разведению овец.
Гидрограф провел зиму на "сыртах" и рассказал мне, что тогда в Китай переправлялось много киргизов. На "Пеликане" один из студентов слег с лихорадкой, но у него нет хинина. Я даю ему немного. Наш лоцман услышал об этом и тоже попросил у меня хинин. В обмен он дал мне немного хлеба, потому что я с самой Бухары так и не могла его купить.

Каюки.

Я просыпаюсь от голосов, кричащих: "Рыба!"На берег вытаскивают сеть, в которой бьется огромная рыба - бело-зеленая, с круглой мордой; ее местное название "сом": он принадлежит к отряду сомообразных. Каюк сел на мель посреди реки, и вся команда находится в воде, опираясь спинами о прочный борт.
Мимо проплывает еще один каюк, в котором люди гребут стоя, спиной к носу: весла представляют собой простые доски, прибитые к длинным шестам. Издалека видны черные головные уборы мужчин, их "чугурма", похожи на черные булавочные головки.
Но большая часть движения проходит под парусами. Иногда можно увидеть десятки судов всех размеров, выстроившихся вдоль речного пути. Там, где река делает крутые повороты, они, кажется, совсем выходят из-под контроля и блуждают по воднной поверхности.
Когда нужно поднять парус, каюк пристает к берегу и парус расстилают на земле. Матросы взбираются на мачту и тянут за фал, после чего грот-рея поднимается в воздух, неся открытый парус. При хорошем попутном ветре каюки могут двигаться против течения почти так же быстро, как и "Пеликан".
На стоянках узбекские моряки живут на корме под открытым небом. Эта простая, но грандиозная сцена, как мне кажется, относится к легендарному прошлому “Тысячи и одной ночи". От носа, украшенного хвостом лошади, защищающим от несчастий, на двух уровнях спускается палуба к большой круглой печи из глины.
Мужчины сидят на корточках полукругом на этой платформе, прислонившись спинами к бортам, плотно закутанные в подбитые ватой рясы, с длинными, ниспадающими локонами огромных "чугурма" на головах, и у каждого под рукой по чайнику.
Повар хлопочет у своей печи в форме улья; сверху, в большом чугунном котле, готовится тесто для лепешек; снизу из печи торчат ветки. Вооружившись огромными щипцами, повар достает из тлеющих углей медный кувшин, обхватывая его за горлышко, и наклоняет над чайниками, которые ему передают.
Неподвижно, без единого жеста или слова, с с достоинством калифов каждый ждет, пока перед ним поставят заварочный чайник. На дне каждой чашки остается коричневый осадок из нерастворенного какао-порошка. Василий позволяет мне съесть половину своей обильной порции мясного супа, макароны или картошку.
Но он теряет мою трубку, которую когда-то подарил мне великий мореплаватель, ныне живущий на Антиподах. Я очень зла на него и обещаю ему шесть новых, если он только найдет мою потерянную.
"Вчера вечером, - говорит он, - я положил его в карман своей блузы, когда собирался в Дарган-ата, но в нем была дырка, и она, должно быть, выскользнула...
Я одолжила его ему в обмен за его гостеприимство.
Мы приближались к ущелью, в котором находится Тюя Муюн, и Лавров предложил мне приземлиться и провести несколько дней, наблюдая за их работой, поскольку проект предусматривал орошение примерно семидесяти пяти тысяч акров.
Поблизости также были туркменские стойбища, которые можно было посетить. Он даже предложил угостить меня хлебом и мукой - предложение, которым не стоило пренебрегать.
Поэтому, когда Лавров сходил на берег, я следовала за ним по пятам. Но когда я уже была на трапе, он сказал:
"Нет, будет лучше, если ты не пойдешь!"
Какой странный человек! Возможно он передумал, когда увидел, что я ни за что не продам ему свой перочинный нож? Отправляясь в исследовательскую экспедицию среди густой растительности Священного острова, к которому мы причалили, и стараясь не обращать внимания на костры, песни и аккордеоны пассажиров, я случайно наткнулась на хижину из тростника и при свете масляной лампы увидела величественные лица множества туркмен, наиболее привлекательных под своими черными шапками, которые замолчали, увидев меня.
Могло ли это быть сборищем сорока разбойников Али-Бабы, или, что еще лучше, шаманов, готовящих что-то магическое. Я почувствовала, что лучше было бы не оставаться здесь, и снова вернулась на крышу своей кладовой.
Дружелюбная женщина, возвращающаяся домой после отпуска, проведенного на Кавказе, предложила мне немного хлеба. когда я встретила ее снова, она сказала:
"Ночью кто-то украл мой каравай. Но если вы сойдете на берег в Туртколе, то сможете купить его там, потому что там есть все, что нужно".
Удивительные слова, услышанные впервые, которые в полной мере объясняют стремление в страну каракалпаков. Небольшая коническая гора у берега приписывается Чингиз-хану. Когда он добрался до этого места, каждый из его людей должен был насыпать на это место по шапке земли.
Возвращаясь со своих завоеваний, они должны были повторить тот же действие, после чего непоколебимый император, сравнив две кучи, смог оценить количество воинов, которых он потерял.

XIV. Турткуль.

Две палатки на хлопковом поле - таков порт. Здесь невозможно что-либо построить, потому что река вгрызается в обрыв, и огромные глыбы песка обрушиваются с приглушенным стуком. Арба высаживает меня перед зданием правительства на главной площади, примерно в миле отсюда, и я захожу внутрь, чтобы узнать, где я могу остановиться.
"Но там должна быть какая-то туристическая "база"; мы проголосовали за субсидию".
"Не могли бы вы также подсказать мне лучшее место, где можно найти надежный караван, идущий в Астрахань или Оренбург?"
"Но от Кунграда или Ташауза, по крайней мере, тридцать-сорок дней пути до Оренбурга, и вы замерзнете по дороге. Советую вам даже не пытаться. Вы не представляете, каково это - ехать на верблюде в тридцатиградусный мороз".
В другом офисе, расположенном на той же огромной площади, президент Общества пролетарских туристов, молодой каракалпак с усами приходит в восторг при виде меня.
"Вы наш первый турист. Товарищи! Турист, турист из Парижа, из Франции!".
"Что это, турист?" - спрашивает его секретарша.
"Это... Но у вас есть документы? Записывайтесь в этой книге. . . Элла. . . нет, не там. . . Там ты указываешь пункт назначения. . ."
Секретарь провожает меня в дом "дехканина", то есть в крестьянскую гостиницу. Заведующего нет дома: его маленькая дочь говорит мне, что нигде нет ни одного свободного места. И действительно, общежития переполнены. Жилищный кризис.
В Турткуле, в прошлом Петро-Александровске, насчитывалось двадцать тысяч жителей. Я возвращаюсь в офис, охваченная яростью.
"Вам совершенно наплевать на ваших туристов! Вы вообще не заботитесь о том, чтобы их разместить. Какой смысл заставлять меня тратить свое время впустую? Подпишите мне несколько талонов на хлеб, сахар, чай, масло и рис, и я немедленно уйду".
На что русский служащий, спокойный и собранный, говорит:
"Пойдемте со мной, мы найдем вам комнату в хорошем доме".
Когда мы приходим, его жена уже ждет нас, суп готов, а его маленькая дочка вернулась из школы. В течение десяти дней я буду гостем этой очаровательной семьи, где женщина практикует подсушивание хлебных корок в духовке, чтобы отправить их в коробке своему сыну-студенту в Ташкент.
Я останусь здесь на десять дней, потому что решила проявить свои фотопленки. Я вдруг испугаласъ, что они могут испортиться после шести месяцев постоянной смены температуры. Но тут я допустила ошибку. Я заказываю проявитель у дружелюбного архитектора, страстно увлеченного фотографией, и, когда появляется свободная темная комната, провожу вечера в Доме коммуны.
Однако здесь нет водопровода, чтобы промывать пленку, но в это время года все "арыки" сухие, и мне приходится идти к водоему, в котором все еще есть вода из Аму-Дарьи. Она замечательна, если дать осадку отстояться, вода в других водоемах, хотя и прозрачная, как хрусталь, содержит соли, которые могут полностью испортить мои негативы.
К счастью, луна освещает канаву и ее скользкие края из влажной глины. Но сейчас становится холодно, и с Кызылкумов, пустыни с красными песками, налетают шторма. Листья срываются с деревьев, а люди кутаются в плащи. Каждые пятнадцать минут я занимаюсь подвижной гимнастикой, чтобы согреться.
Именно тогда, я стала жертвой собственного беспокойства и мучаясь мыслями от страха увидеть испорченными мои негативы, я испортила кассету моего восхождения на Сарытор - виды, которые я никогда бы не смогла увидеть, если бы не моя невероятная концентрация воли. Редко, когда на меня такое тягостное бремя ложилось из-за своей глупости, как в тот день.

Под Советами.

Во время важных праздников, посвященных революции, на площади устанавливается помост с триумфальной аркой с надписю "Готов к труду и обороне"и изображением в виде дирижабля "Ворошилов". Неся знамена и лозунги, мимо проходят колонны школьников, служащих и колхозниковов, каждую из которых сопровождает множество людей.
Среди темной зимней одежды выделяется интересная группа местных женщин, закутанных в белые покрывала, ниспадающие с их голов. Событием дня стала, растянувшаяся на десять миль процессия из двухсот пятидесяти арб и полутора тысяч верблюдов, нагруженных хлопком, в обмен на который будет выдаваться пшеница.
Президент Республики - интеллигентный каракалпак, чья речь, усиленная громкоговорителями, кратка и по существу. Он говорит: "Мы едва коснулись края социализма, но его результаты уже замечательны: мы должны быть настойчивы, это единственный способ победить всеобщее невежество".
Русские и "националы" смешиваются в толпе. Почти невозможно угадать, что происходит за прищуренными глазами последних. Ветер развевает седые бороды стариков; молодые люди безбородые и выглядят хорошо сложенными и опрятными. Различные виды головных уборов заслуживают подробного изучения.
Есть приталенная "топу", тюбитейка с высокой тульей, огромная "чугуррна" – как крона кудрявой плакучей ивы, "кабардинка" из серого каракуля с бархатным верхом и огромные круглые каракулевые поля "папахи", обтягивающие и похожие на сфероидный большой кочан капусты.
Также много смуглых лиц под светлыми фетровыми шляпками, похожими на перевернутые тюльпаны с тремя лепестками красного цвета с густым мехом поднятым по бокам и спереди. Пески начинаются у самых ворот города, у подножия его зубчатоых стен.
Верблюд неподвижно стоит возле юрты, куда, к моему великому удовольствию, меня приглашают выпить чаю. "Самовар" сверкает на солнце, а на большом и безымянном пальцах женщины надеты серебряные кольца, которыми она держит чашу.
Ее одеяния ослепительно белы, а белые волосы прикрыты желтым шелковым платком. Ее полные, совершенные черты лица делают похожей на какую-то несравненную "greengage" [102]. Шапочка, которую носит ее сын, прошита золотой нитью и украшена колокольчиками и пучком перьев.
Испуганный, он отказывается фотографироваться, и его бородатому отцу приходится удерживать его силой. В задней части юрты сверкают три сундука, укрепленные медными пластинами. Юрта богатая, украшенная вышитой кошмой.
Затем приходит молодой родственник, коммунист, учащийся в Педагогическом техникуме, и, судя по надписи названия на моих часах, его очень заинтересовало, что у них с нами одинаковый алфавит. Уходя, он забирает с собой все хлебные карточки семьи. 

Встреча каракалпаков.

Иногда я прерываю свою фотографическую работу, чтобы посмотреть на происходящее в большом соседнем зале. На собрании профсоюзов собрались молодые "националы" города. Во время выступлений стоит сильный шум из-за частных бесед и постоянного прихода и ухода людей.
В конце каждой речи и ее перевода поются несколько куплетов из "Интернационала", а также всякий раз, когда упоминается имя Сталина. Мой сосед велит каракалпаку бросить курить, но русский напротив нас спокойно продолжает затягиваться табаком, завернутым в обрывок газеты.
Те, кто довел свой ораторский подвиг до конца, спускаясь вниз, садятся на место, с трудом сдерживая огромное удовлетворение, переполняющее их. Красные платки коммунисток очень идут маленьким каракалпакским женщинам с их японскими личиками. 

Приехавшие из пустыни.

На рынке в изобилии можно увидеть мясо, развешанное на прилавках мясных лавок, цена которого составляет не более пяти рублей за килограмм. Сливочное масло стоит восемь рублей за фунт, а три пирожка можно купить за рубль. Картошка стоит тридцать копеек, а еще там огромные груды белого лука, кучи дынь, помидоров, перцев.
Турткуль- это действительно земля, где течет молоко и мед. Рыба жарится, и от одного ее запаха хочется есть; вот шашлычник, одетый в комбинезон с рукавами, окружен зрителями; сидя на корточках прямо на земле просеивают измельченный зеленый табак и насыщенный табаком воздух затрудняет дыхание и раздражает ноздри.
Перед кооперативным складом выстроилась очередь мужчин за калошами и спичками. Посреди очереди, формой черной гусеницы, образованной из шапок, киргиз с треугольными глазами привносит дискомфортную нотку белого своим остроконечным фетровым колпаком.
Головные уборы туземных женщин подняты очень высоко, на своеобразных подмостках, и обвитые тюрбаном; иногда в ноздри им втыкают серебряную маргаритку. Они приветствуют друг друга, прикладывая ладони ко рту, а затем кладя их друг другу на спину.
Пожилые люди ходят, держась за руки. В кондитерской "лепешечные" мастера хлебные коржи выпекают сотнями. Печь занимает практически треть темного помещения. Очаг почти на высоте человеческого роста. Молодой перс, с черными глазами и быстрыми жестами, просовывает руку до плеча, чтобы приклеить тесто к стенкам топки.
Свое лицо он защищает от тепла с помощью платка, пропущенного под подбородком и завязанного узлом на голове. Желтоглазый пекарь - таджик, остальные его бородатые работники - узбеки. В задней комнате на треноге, установленной на земле, тушится лук, накрытый изящной фаянсовой тарелкой павлиньего цвета.
Но за пределами лесного рынка, где верблюды с ногами в форме буквы "Х" загружены узловатыми корнями саксаула, больше всего удивляют бесчисленные распряженные арбы, мешанина из плоских спиц и гигантских колес, а также ослы, лошади, верблюды, составляющие обширные конюшни азиатского мегаполиса.
Громкое, хриплое сопение исходит от верблюдов через зверски поврежденные ноздри: чтобы заставить их встать на колени, люди тянут вниз веревку, свисающую с их носов. Покрытые пухом детеныши сосут своих матерей, на их горбах едва ли больше двух пучков каштановых волос.
Погонщики верблюдов и арбакеши сидят на корточках, разговаривая или переругиваясь возле своих мешков с зерном, в то время как огромные колеса арб четко отражаются в гладкой поверхности озер мочи. Отцы семейств проходят с младенцами, сидящих руках, скрещенных над ягодицами. . .
И вот два повелителя пустыни стоят, величественные и одинокие, прикованными цепью ногами топчут землю в окружении восхищенной толпы, морда каждого из них покрыта густой пеной, как взбитыми сливками. На голове высокопарного дромадера два гордых шерстяных эгрета [103], один над носом, другой надо лбом.
С уздечки вдоль шеи свисают четыре ряда выцветших кисточек. Над коленями - браслеты с маленькими колокольчиками, а с ошейника свисает колокольчик побольше. Другое животное - громоздкий, огромный верблюд, который время от времени вскидывает свою могучую шею, как лебедь: шумно полоща горло и выбрасывая в воздух струи пены, падающие белыми хлопьями на его оборку.
На каждом седле лежит тонкий ковер, а от задней луки поднимается высокий плюмаж. Другие кисточки свисают с петель под их животами. А дальше ветер свистит на холодных, пустынных улицах. Грязные и узкие "живые"улочки, и я нахожу, что они согревают, но на широких грязных дорогах, кажется, что ты забрел в какой-то унылый пригород…

Арестант.

Я дважды звонила в порт. Было объявлено о раннем прибытии рейса "Коммунара", направляющегося в Копалик, порт Ново-Ургенча, который является неизбежным этапом на пути в Хиву. Мне не терпится уехать как можно скорее. Если такие холода продолжатся, Аральское море скоро замерзнет, и на время сезона навигация будет прекращена.
Я подхожу к зданию, где стоят в гараже государственные автомобили, и у меня есть бумага, которая дает мне право отвезти меня в порт. Шофер считает, что ко всему этому он не имеет отношения, и предоставляет меня самой себе. На бумаге не хватает подписи. Я в ярости, потому что время дорого.
Я мчусь обратно в Совнарком, разыскиваю секретаря, чья подпись мне нужна, - человека, который с трудом держится на ногах, ему столько всего нужно сделать, у него трехдневная щетина на лице, хотя по натуре он такой же подтянутый, как англичанин - и я слишком поздно добираюсь до реки.
"Не беспокойтесь", - говорит кассир. - В любой момент шлюп может прийти".
"Хорошо. Я останусь. Вы дадите мне знать!"
Целые семьи расположились лагерем под тентом для пассажиров. Холод настолько сильный, что заставил всех прятаться под своими одеялами. Я срываю несколько пучков джугары с поля за окном, чтобы защититься от холода.
Затем завариваю чай. Пока я намазываю хлеб маслом, моя соседка протягивает руку и, взяв немного масла, растапливает его в ладонях, прежде чем втереть в волосы; примитивный бриллиантин, который, по-видимому, служит средством от вшей. Ее ребенок плачет.
Эти непрекращающиеся детские крики, такие всегда одинаковые! Кажется, что, куда бы вы ни пошли, плачет один и тот же ребенок. Чтобы остановить плач, мать издает звуки еще более громкие, чем он сам, и энергично хлопает по дитю.
С каждого носа свисает по капле. Возле нескольких больших каюков, стоящих на якоре, моряки соорудили конусообразную палатку, один из парусов которой опирается на весла. Они предлагают мне чаю, и я греюсь у их очага. Пожилая дама в искусно повязанном тюрбане присаживается на корточки рядом со мной; из ее чаши поднимается уже не пар, а крошечное облачко.
Мужчины похожи на юных разбойников. Стоит арктическая ночь, и стенки нашей большой палатки резко хлопают на ветру.
Изнемогая от холода, я встаю поздно. Видя, как я вхожу в офис, служащий кричит:
"О, я совсем забыл о вас: только что отчалила небольшая моторная лодка. Но здесь Данилец, начальник порта в Копалике, и он может отплыть с минуты на минуту".
К офису подъезжает автомобиль, и из него выходит мужчина, который говорит мне: "Вы иностранец из Франции. Немедленно следуйте за мной".
Протестовать нет времени, потому что машина сразу трогается с места.
"Но все мои вещи валяются где попало: моя горелка и, что самое главное, мой фотоаппарат".
"Я позвоню в порт, чтобы все забрали".
В чем я виновата? Если мужчина хочет забрать мои вещи, это значит, что меня не сразу вернут обратно. Я начинаю бояться. . . Если какой-то отдел захочет заслужить немного уважения, ему будет легко найти какую-нибудь фотографию, которую мне не следовало делать: "басмачей" или фотографии самолетов.
И все заметки, которые я оставила лежать как попало! По крайней мере, уничтожила бы записи о своих визитах к изгнанникам?
"Какой же я еще ребенок, это из-за моей неопытности я попала в такую передрягу!"
Далее следуют объяснения.
"Почему вы не зарегистрировали свое прибытие в офисе?"
"Но за меня отвечает О.П.T., в котором я зарегистрирована. И я бывала в вашем офисе почти каждый день: почему меня никто ни о чем не спрашивал?"
"Мы думали, вы здесь будете зимовать. Ваш паспорт в порядке. Вас отвезут обратно в порт".

XV. Хива.

Наконец от берега отчаливает небольшая моторная лодка, и в конце концов мы с Данилец оказываемся на берегу, милях в двадцати вниз по реке, прежде чем она разбивается на протоки. Мы ждем. Через минуту мимо проплывает каюк, битком набитый людьми и товарами. Данилец, типичный коренастый моряк, властно руководит всем. Нас поднимают на борт и мы плывем, увлекаемые течением.
"Если повезет, и холода не наступят, вы сможете добраться до Кантусяка вовремя. Навигация по Аральскому морю невозможна после 20 или 24 ноября. Через пять дней "Ласточка" должна плыть вниз по Амударье: это ваш последний шанс".
На огромном складе в Копалике, где мешки и тюки лежат под открытым небом, я за десять рублей нанимаю арбу, и меня везут в Ново-Ургенч. Глубокие колеи ведут через монотонную пустыню. На преодоление семи с половиной миль уходит почти три часа.
Я выхожу у дома почтмейстера, узбека, с которым познакомилась на "Пеликане" и он любезно приглашал меня навестить его. Я очень рада, что благодаря ему могу обойтись без "каравансарая", где приходится постоянно следить за своими вещами.
В его единственной комнате мы живем по-узбекски, едим и спим на полу. Двое малышей играют вокруг робкой молодой жены, которая не знает русского языка. У нее шелковистые косички, а длинные брюки заправлены в изящные кожаные сапоги.
Она ест, когда муж заканчивает, и поливает пол чаем, оставшимся на дне пиалы. Большая плита ревет, сжигая спрессованные хлопковые зерна, в виде тонких пирожков, которые крошатся как кирпич. Мужчина, господин и повелитель, спит в постели.
На следующее утро почтовая арба отправляется в Хиву, и я устраиваюсь на больших кожаных почтовых мешках, готовясь к предстоящему двадцатидвухмильному путешествию. Мы быстро выезжаем из Ново-Ургенча, покрытого плоскими буграми песка и желтым лессом.
Фермерские дворы с крупными геометрическими узорами, вырезанными на стенах с имитацией больших круглых колонн, расширяющихся у основания, кажутся странно африканскими. Все "арыки" высохли, и многочисленные рабочие занимаются их очисткой. Неподалеку установлено несколько "чигиров".
Это механизм, похожий на норию, которая поднимает воду в горшках, висящих на большом колесе. Волнительный момент, когда по глубоким рытвинам дороги мы пытаемся обогонать какую-нибудь арбу. Кто первым уступит дорогу? Временами арбы упираются друг в друга, и тогда та, что спешит сворачивает из  колеи на насыпь.
Мы останавливаемся, чтобы напоить лошадь, и земля вокруг колодца покрыта ледяным панцирем. Многовековой памятник старины - мазар в тени карагача, над могилами простых людей возвышаются три маленьких мавзолея, их купола увенчаны зелеными сверкающими стеклянными шарами, как на верхушках мачт.
В середине дня мы останавливаемся выпить чаю на обочине дороги, где молчаливые арбакеши сидят на корточках перед очагом чайханы. Засушливая осень печальна под бледным солнцем! В полях они собирают хлопок с сухих, безлистных стеблей.
Огромная печь для обжига кирпичей, мачты беспроводной связи, стены. Наконец-то Хива.
Во дворе почтового отделения я подхожу к молодому русскому почтмейстеру, и говорю ему:
"Я хотела бы пойти к хранителю музея и попросить его приютить меня на пару дней. Это далеко отсюда?"
"Да, довольно далеко... Но он узбек, который не знает русского. Вам лучше остаться с нами. . ."
Предложение, которое я принимаю немедленно. Его энергичная жена суетится вокруг нас и одновременно занимается ребенком и нашим чаем. Входит сотрудник почтового отделения, немец с острой бородкой и голубыми глазами.
В ответ на мое удивление он говорит:
"У нас здесь, в Ак-Мечете, есть немецкая колония, которая существует уже более пятидесяти лет. Изначально мы были выходцами из нашей республики на Волге. В этом огромном здании, стоящем перед нами, в больнице мой брат, бухгалтер, заболевший желтухой. У его маленькой дочки воспаление легких, и, возможно, вы могли бы сфотографировать ее: тогда у нас будет какая-нибудь память о ней, если она не поправится. Мой брат изучал теологию и иногда руководит нашими молитвенными собраниями: мы меннониты".
Мы переходим улицу. Во дворе больницы есть небольшой кооперативный склад для персонала. Наши документы дважды тщательно проверяются, затем нам разрешается пройти в прихожую, где мы оставляем верхнюю одежду и надеваем белые комбинезоны.
Герр Квиринг лежит в постели. Я вижу утонченное лицо с вытянутыми чертами и усами, а также высокий лоб, напоминающий Ромена Роллана. Грустная маленькая девочка, чье личико обрамляют короткие светлые волосы, почти не отвечает мне. Ее мать, молодая, с великолепными зубами и счастливым выражением лица, серьезными серыми глазами и широким лбом под диадемой из толстых светлых кос, ухаживает за ними.
"Нам, немцам, не на что жаловаться, - говорит она, - у нас хорошая работа, и мы зарабатываем хорошие деньги. Тебе следует посетить нашу колонию в девяти милях отсюда".
"Мамуля, когда мы увидим фотографии?"
"Мы должны подождать, пока юная леди не закончит свое долгое путешествие, далекое, даже дальше Берлина!"
Мать одевает ребенка и завязывает ей на голове бант из кусочка марли вместо ленты. Ребенок наконец улыбается, когда я говорю, подняв камеру: "Покажи мне, как сильно ты любишь свою маму!"
Она обвивает руками шею матери и крепко прижимает ее к себе.

Исследование.

Чтобы избежать нового ареста за преступление, совершенное в Tурткуле, сегодня я объявляю о своем прибытии в О.Г.П.У., прежде чем отправиться бродить по Хиве, городу соловьев. Внутри стен Нуриллалабоя, где жили только важные персоны, находится относительно современный дом последнего хана - теперь это публичная библиотека с темными залами из крашеного дерева, окруженными впечатляющими аллеями черных карагачей.
На пьедестале, ослепительно белом среди деревьев, стоит бюст Ленина. Напротив него к колонне прикреплен громкоговоритель.
Гарем представляет собой укрепленную крепость, окруженную крепостными стенами. Многочисленные внутренние дворы с высокими балконами и лоджиями, опирающимися на изящные деревянные колонны, теперь служат для размещения Педагогического института, где когда-то бесцельно слонялись восемьдесят жен хана.
Я не перестаю удивляться, где же поселили капитана Барнаби[104]: на странное явление сбежался посмотреть весь город, потому что он ел ножом и вилкой. Это было в середина прошлого века. Хивиец, пытавшийся подражать ему, проткнул себе щеку вилкой.
Однако мы должны помнить, что даже у нас этот инструмент стал использоваться только со времен Людовика XIV. Рискуя жизнью, я блуждаю по извилистым тайным улочкам. Как и в Бухаре, здесь преобладает впечатление всеобщего упадка, но более мрачного и менее цивилизованного.
Здесь находится огромный недостроенный минарет Мадамин-хана, усеченный конус, сверкающий фаянсовыми плитами, расположенными по диагоналям одна над другой: он стоит в углу знаменитом медресе, которое заслуживает посещения.
Однако над охраняемой дверью я читаю слово "Домзак", что означает тюрьма, и что бы я ни говорила, меня туда не впустят. Мадамин-хан, враг царя, был предан одним туркменом в 1855 году и убит ножом. Его голова была доставлена персидскому шаху со всеми церемониями, предусмотренными для Ахеменидов, которые стояли у истоков персидских династий.
Рабство было отменено в 1873 году. Считается, что,во всем оазисе Хорезма, а точнее Харзема, по именам племен "хар" и "зена" - при населении в пятьсот-шестьсот тысяч человек было примерно пятьдесят тысяч военнопленных.
Рыночная цена русского, крепкого духом и телом, составляла тогда восемьдесят золотых, и таких русских рабов было пять тысяч. Персидские женщины, однако, считались выше русских. Во дворе мрачного на вид медресе работают красильщики, их прямоугольные чаны сделаны из одного огромного куска кожи.
Привлеченный приглушенным грохотом, я заглядываю в бойницу в стене дома и вижу маленького ослика с костлявым задом и завязанными глазами, который ходит по комнате и тащит за собой жернов, перемалывающий муку.
В компании трех школьников я взбираюсь на вершину огромного минарета с дымовой трубой, и далеко назападе за оазисом вижу "Черные пески" - пустыню Каракум. Этот конец города похож на шахматную доску: белые квадраты крыш перемежаются с темными квадратами маленьких двориков.
На севере возвышаются в основном мечети и медресе. У моих ног сверкают золотые кирпичи мавзолея Пахлаван Ата, что в переводе с персидского означает могущественный; очень образованного мастера в искусстве борьбы, который провел долгие годы обучения в Индии.
Перед входом в "айван" находится симметричный внутренний дворик, окруженный клетками, колодцем, деревом и большой кошкой. Но повсюду беспорядок, загроможденные крыши, где растет даже дерево, увешанное обетными тряпками, и стоят шесты для бунчуков, разбросаны могилы, похожие на деревянные бруски, выбеленные пылью.
Снова медресе, на этот раз занятое артелью армянских ткачих, их платки повязаны поверх головных уборов. Как мне их жаль. Весь день они сидят за своими ткацкими станками, которые лежат над ямами, вырытыми в земле каждой камеры, их пальцы фиолетовые и окоченевшие от пронизывающего холода.
Стены отзываются эхом на удары гребней. Одна из них вздыхает и снова затягивает свою песню, когда я ухожу. Но больше всего меня удивляет Таш-Хаули, каменный дом, древний гарем ханов. В двух залах сейчас находится музей, и там собраны безделушки, оставленные принцами.
Правда, здесь нет огромной фарфоровой лягушки в цилиндре, как в летнем дворце Шир Будун эмира эмира Бухары (это заставляет меня задуматься, какой шутник мог сделать такой подарок), но здесь есть оружие, одежда, портреты с автографами и орудия пыток.
Все стены вокруг большого главного двора, в центре которого находится колодец, покрыты панелями из эмалированной плитки. На уровне первого этажа одна за другой располагаются восемь веранд из резного дерева. По сводчатому проходу, который все еще пахнет деревом, распиленным в помещении, можно попасть на первый этаж.
Три открытых во двор фасада представляют собой резные расписные балконы. Четвертая сторона также открытое пространство в виде огромного перистиля высотой в два этажа, с расписным кессонным потолком, который поддерживается тонкими деревянными колоннами, расширяющимися у основания.
Все стены здесь покрыты эмалевыми мотивами, создающими впечатление изысканности и роскоши, которое нелегко забыть. В одно мгновение глаз улавливает все это сдержанное буйство убранства, которое превращает его в подобие дворца из "Тысячи и одной ночи".
Посреди этого двора со сторонами в пятьдесят футов возвышается круглая платформа, на которую ведут четыре ступени. Это то самое место где устанавливалась юрта для размещения выдающихся гостей. В средние века узбеки тоже жили в своих юртах в городах, которые они строили.
Второй двор, не менее удивительный, и я стою неподвижно, глубоко тронутая возможностью созерцать такую красоту. Покройте стены дворца складками из прекраснейшей парчи эпохи ампир, такого же краткого временного периода, и вы получите некоторое представление о том, что скрывают эти стены в пустынных дворах и отзываются эхом лишь для воркующих голубей.
Вне всякого сомнения, "роскошью для монгольского кочевника, были вышивки и текстиль, которыми он украшал свой шатер. Когда он поселился в городах, все, чего он желал, - это чтобы его дворцы и мечети создавали подобный эффект с помощью облицовки керамикой". (Рене Груссе)

XVI. Немцы Ак-Метчети.

Сев на велосипед, я бешено мчусь по улицам Хивы, чуть не врезаясь в стучащих кузнецов-жестянщиков, пугая детей, совершая чудеса эквилибристики, чтобы не попасть в глубокую колею. Толпа смотрит на меня с восхищением, и я горжусь этим так, словно я гений, изобретший этот вид передвижения.
Во всей Хиве есть три велосипеда, и, как ни странно, русский служащий почтового отделения был настолько снисходителен, что одолжил мне этот редкий объект. Весь персонал собрался под руководством Ленина и Сталина, чтобы посмотреть, действительно ли иностранец умеет им пользоваться.
Я пролетаю мимо группы школьников под присмотром двух местных женщин, проезжаю через одни из городских ворот и направляюсь на юг, ко второму оазису Ак-Мечеть, где находится немецкая колония.
На почте мне сказали: "Знаете, у них есть свои особые праздники: вдруг они придут в своих лучших воскресных нарядах. Каждые три дня они приходят на рынок со своим маслом и фруктами".
"И когда они впервые приехали в эти края, им пришлось пообещать хану, что они не будут разводить свиней в течение пятидесяти лет". "Им очень повезло! Они получают мешки риса и лекарства, которые им присылают из Германии".
Высохшие поля, фермы, похожие на крепости, тропы, которые местами стали труднопроходимыми из-за вычищенного из арыков мусора. Я долго крутила педали. Дважды мне казалось, что я достигла своей цели, а затем я видел деревья, далеко-далеко за пустыней.
Сыпучим песком пустыни колеса забиваются и это отнимает у меня энергию. Иногда меня заносит. Единственный способ - ехать так быстро, как только смогу, пока у меня больше не останется сил. Огромные участки, покрытые солью и мне кажется, что это свежий снег.
Я прибываю, обливаясь потом, радуясь мысли, что через несколько мгновений буду разговаривать с европейцами, и направляюсь к окруженной желтеющими тополями процветающей на вид ферме, с белыми занавесками на окнах, где я слышу:
"Мария, что случилось?"
Я спрашиваю молодого человека по-немецки, где живет Отто Теусс, готовая к тому, чтобы услышать восторженные и удивленные возгласы. Вовсе нет: сдержанный, серьезный, со светлыми волосами под меховой шапкой, он указывает на группу жилищ, из которых видны только фермерские дворы.
За коровами наблюдает пастух - узбек, который пьет из крытого родника. Две молодые девушки робко присматривают за мной. Мне приносят ведро воды, белый таз для умывания, кусок мыла и полотенце для рук. Кухонный стол и кирпичная плита выглядят такими же аккуратными, как и углы в доме.
"О, да, - говорят они мне, - это требует много работы: нам приходится каждый год ремонтировать. Все трескается и крошится, а потом внутрь попадает дождь."
В комнате - девочки снимают сабо перед входом - большой стол и скамейки, глиняная печь, библейские тексты на стене, деревенский комод и две тетушки в очках, которые вяжут, сидя в креслах с прямыми спинками. На боковом столике лежит"Vossische Zeitung" [105], на дорогу которой уходит восемнадцать дней.
Тетушки даже не пытаются скрыть своего удивления:
"Вы приехали на велосипеде? И одна? Вам не было страшно?"
"А, так вы приехали из Киргизии? Я тоже. Я приехал из Аулие-Ата, где условия становились для нас слишком тяжелыми. Некоторые из наших родственников приехали с Волги. В настоящее время в колонии триста сорок человек. Для них всех приходится нелегко найти место".
"Да, я читала у Али Суави [106], что Хива настолько удалена от мира, что всегда была страной убежища. Но скажите мне, разве то, как вы прекрасно управляете своей колонией, не служит примером для ваших соседей, узбеков?"
"Для них это не имеет никакого значения: им не нужно ничего из того, что так необходимо нам. С нами здесь два года жил турок, интеллигентный парень, и в конце концов он заговорил на нашем "платтско-немецком", как один из нас. Знаете, что он сказал за несколько дней до отъезда?: Вы странные и сложные люди, почему вам приходится тратить время три раза в день на мытье пятнадцати тарелок, ножей и вилок, когда нужно всего одно блюдо!"
Ужин готов, и мы садимся за стол. Отто Теусс произносит короткую молитву, в которую по доброте душевной включает и иностранного гостя. Здесь важен только возраст. Даже женатые сыновья разговаривают вполголоса, с опаской поглядывая на отца.
Я снова кажусь себе ребенком и считаю до десяти каждый раз, когда хочу задать вопрос, медленно пережевывая пищу, чтобы не закончить раньше остальных. Мы едим вареные яйца с сухариками в масле и кофе с молоком. Для старших участников есть мед.
Лица вокруг меня искренние и открытые, чистые и веснушчатые. Квадратные лбы выдают упрямство, которое спасло их общину от распада пятьдесят лет назад. У женщин волосы разделены пробором посередине, а косички собраны в пучок на затылке.
"Да, у меня было хорошее путешествие. Условия жизни в Кара Коле и Турткуле показались мне лучшими из всех, но это были города, наиболее удаленные от железной дороги".
"Новости, которые мы читаем о Европе в наших немецких газетах, вряд ли можно назвать обнадеживающими".
"Да, можно подумать, что люди взаимно подстрекают друг друга к совершению тяжких преступлений".
"Каждый день мы славим Бога за то, что мы не забываем его заповеди."
Отто Теусс невысокий, с голубыми глазами и рыжими усами. У него длинный лысый череп. Создается впечатление, что он человек по преимуществу практичный и решительный. Наконец-то я набралась смелости признаться, насколько я невежествена в отношении того, кто такие меннониты.
"Наша секта была основана в Голландии Менно Симонсом в начале шестнадцатого века: она объединяла тех, кто верил в доктрину анабаптистов и выступал против насилия, войны и светских властей. Почти сразу же у нас появились новообращенные в Цюрихе и Бейле.
В мире нас полмиллиона. Наши заповеди: никогда не прикасайтесь к оружию, никогда не приносите клятвы, потому что наше "да" должно быть "да"; и принимайте крещение только после того, как по-настоящему поймете и уверуете.
Был случай, когда король Польши привез нас из Фрисландии, чтобы мы осушили данцигские болота. Позже, после революции 1848 года, военная служба стала обязательной для каждого пруссака мужского пола. Тогда мы попросили у царя убежища для примерно сотни наших семей. У нас уже были прусские колонии в России, и, благодаря железнодорожному сообщению, те, кто прибыли последними, смогли привезти с собой много вещей из дома.
Судя по нашим записям, мы знали, что наше переселение на Восток еще не завершилось. В 1881 году был издан указ, объявляющий военную службу обязательной по всей России. Затем, под покровительством генерала Кауфмана, губернатора Туркестана, и с обещанием новых земель и гарантий свободы и совести, мы покинули Волгу 3 июля 1880 года, чтобы отправиться в Ташкент.
Десять тысяч наших людей также отправились в Америку. Кажется, в то время овца в Уральске стоила один рубль тридцать копеек. Но путешествие было очень трудным. Мы могли преодолевать только четыре версты в час. В Актюбинске кончился овес для наших лошадей. Чтобы пересечь пустыню, нам пришлось разобрать наши повозки на части и перевезти их на спинах четырехсот верблюдов. Посмотрите: стойки этой двери сделаны из оглобель от телеги.
Мы провели зиму под Ташкентом, и некоторые из нас обосновались в Аулие-Ате. В 1881 году Александр II был убит, у Кауфмана случился инсульт, а о нас еще ничего не было зафиксировано в письменном виде. Мы решили просить убежища у эмира Бухары и снова отправились в путь, проезжая через Самарканд.
Некоторые из нас видели, как в юртах соблюдались странные обычаи: мы были поражены, увидев, что они едят верблюжатину, и что на все собрание хватает только одной миски. Чтобы разделать овцу, они сначала дули в шкуру через отверстие в одной из ног, и таким образом распространялись микробы.
Местные беки были не того мнения, что эмир, и, короче говоря, именно Асфендиар, хан Хивы, выделил нам землю. Хан хотел воспользоваться услугами наших плотников, некоторые из которых были очень искусны, чтобы отполировать его полы и деревянные изделия; от них он узнал, что туркмены украли у нас скот и лошадей.
Он послал несколько джигитов, чтобы защитить нас. И именно тогда нам был пожалована Ак-Мечеть, где уже росло сто тридцать девять абрикосовых деревьев. Хан и его приближенные были узбеками: иногда они пользовались своим превосходящим положением выше по течению Амударьи, чтобы перекрыть подачу ирригационной воды, предназначенной для мужчин-тюрков. Именно по этой причине последние совершали свои набеги".

С учителем.

К тому времени, как я просыпаюсь, все уже уходят, и я завтракаю в одиночестве. Молодая девушка ведет меня к старому Райзену. Фасады всех невысоких домов образуют четыре стороны большого квадрата, похожего на те, что можно найти в Пруссии.
Обнесенный стеной палисадник с парой тополей перед каждой калиткой подчеркивается белизной оконных рам.
"Какие христианские имена сейчас самые модные в мире? - спрашивает она. - "Если бы вы знали, как бы нам хотелось, чтобы что-то отличалось от наших Гретчен, Луизы, Эванс, Розы, Доротеи. . .
"У вас есть какие-нибудь Бригитты и Марлены?"
Эмиль Райзен, пожилой школьный учитель, бородатый и беззубый, с прекрасными серыми глазами, хранит в себе целый мир воспоминаний, все, что происходило с ними на самом деле.
"Наше начало здесь было очень трудным. Мы приехали сюда абсолютно без денег. Мы продавали на рынке маленькие фонарики собственного изготовления по восемьдесят копеек за штуку, а потом носки и блузки. Один из нас починил фонограф хана. Ему очень понравились переводные картинки, и мы наклеили их на все предметы мебели, которые мы для него изготовили.
Поскольку я знал узбекский, всегда отвечал за переговоры с должностными лицами. Во время коронации Николая II хан Саид Мухаммед Рахим взял меня с собой в качестве переводчика в Москву, где он арендовал дворец за триста рублей в месяц. Когда царица спросила его, что он думает о Москве, он сказал, что чувствует себя более комфортно в своем кроличьем логове в Хиве".
Райзен показал мне несколько фотографий, на которых были изображены придворные сановники, облаченные в великолепные халаты из парчи.
"Хан любил нас больше, чем своих подданных, и подарил нам халаты, в которых мы должны были являться к его двору. Он был готов щедро заплатить мне, если я стану мусульманином".
"Но эта фотография? Это американская ферма".
"Да, там живет моя сестра в Канзасе. Да, я провел там шесть месяцев после того, как меня депортировали из Ангоры. Меня обвинили в шпионаже в пользу Германии, но свержение Керенского освободило меня".
Пока мы с ним сплетничаем, его жена, маленькая кроткая мышка, наполняет мой рюкзак анисовым печеньем, и через минуту жестом она побуждает меня продолжать опустошать тарелки, стоящие на столе. У соседей женщины прядут на большой прялке.
Рядом строение со светлыми: школа и молитвенный дом. Последний, расположенный в центре советской республики, трогателен своей залитой солнцем простотой. Ряды стульев, разделенные проходом, ведут к подножию трех ступенек, гдена фоне побеленной стены выделяется черная кафедра.
На кафедре я читаю: "Господин! Да здравствует мир!"
Фисгармония, красивый канделябр, и это все.
"У нас нет пастора, но несколько наших братьев-мирян часто бывают приглашены для чтения и разъяснения нам Библии, и они делают это по очереди".
В классах царит приятная атмосфера, когда заходишь в них с улицы. Девочки сидят с одной стороны, мальчики - с другой: между двумя окнами - карты, глобус, классная доска. Здесь также есть пароход линии Гамбург - Америка.
Когда мы входим, все встают; затем поется гимн и возобновляется урок чтения - библейская история. Одни и те же книги служат на протяжении двадцати лет. Пальцы следуют за словами, но Элизу застают за тем, что она не слушает.
Как и у каждого меннонита в Ак-Мечете, лицо школьного учителя излучает песпредельную честность. Что ждет в будущем эту колонию, где сообщество приходит на помощь каждому ее члену? Подумать только, мне пришлось отправиться в глубь Туркестана, чтобы понять силу, которая заключается в чистоте и дисциплине веры…

XVII. Наперегонки со льдом.

Я звоню из Хивы Данилецу в Копалик, но Ласточка еще не пришла. Несмотря на всю мою спешку, только к вечеру мой арбакеш доставляет меня в Ново-Ургенч, и я ночую у почтмейстера. Утром, когда я собираюсь уходить, я обнаруживаю, что не могу связаться с моим хозяином, который исчез вместе с моим ножом.
Я отказалась продать его ему, потому что он был нужен мне самой, но он хотел показать нож своим друзьям и похвастаться, что это подарок иностранки на память о ее благосклонности. Он был в ярости на меня, и категорически отказывался разговаривать со мной с тех пор, как, собрав все свои силы, я сумела забрать нож у него.
Как бы я ни боялась опоздать на пароход, я в поисках его обегаю все чайханы города, но безуспешно. В отчаянии я подаю жалобу в милицию и оставляю свой московский адрес. Однако, как только я поднимаюсь по спицам колеса арбы, чтобы занять свое место, внезапно появляется почтмейстер, и я начинаю его отчитывать.
"Но я думал, ты подарила мне нож. Вот он, зачем поднимать такой шум?"
Мой "арбакеш" идет впереди своей лошади, соблазняя ее охапкой клевера, который он дает ей стебелек за стебельком. Затем та же сцена повторяется с сушеными стеблями джугары. Потом он спрашивает, не осталось ли у меня в сумке хлеба. Я даю ему немного, и мужчина медленно жует.
В гавани я узнаю, что мне предстоит еще долгое ожидание. Я занимаю свое место как можно дальше от понтона, на котором стоит контора, и устраиваюсь у лебедки на скамейке. В одной из хижин я вижу огромное блюдо с пирожками. Парень входит, угощается и выходит: затем мужчина делает то же самое, а за ним две хорошенькие девочки. . .
Я не могу устоять перед искушением и поступаю так же. Пока я облизываю губы, возвращается женщина, у которой я украла картофельные пирожки. У нее голубые глаза, медленные движения и темный платок на голове. Мы разговариваем, пока я стираю носки и рубашки.
"Мой муж - врач в Копалике. Но у меня малярия, и меня утомляет любая мелочь. Вот, ешьте, если голодны", - говорит она, протягивая тарелку.
Я не решаюсь признаться в своем мелком воровстве.
"Ты собираешься ночевать здесь, на этой скамейке, пока не придет пароход. На улице слишком холодно. Мой сын может устроить тебе постель у нас на столе. Мне настоятельно советуют не спускаться вниз по течению, потому что это севернее, и река может замерзнуть в любой момент.
Остается всего четыре или пять дней, чтобы добраться до Кантусяка, поэтому я отказываюсь от идеи посетить засыпанный песком город Куня-Ургенч. Я должна как можно скорее попасть на судно, которое перевезло бы меня через Аральское море, иначе мне придется возвращаться по своим следам, но ничто не заставит меня этого сделать.
На запад дорога в Астрахань ведет через пустыню и отнюдь не безопасна, поскольку совсем недавно караван из пяти сотен верблюдов, перевозивших серу, подвергся нападению и был уничтожен. В маленькой хижине нас пятеро, не считая двух маленьких собак и кошки.
Две скамейки, приставленные к кровати, образуют постель, на которой спят родители и двое детей. Воистину, только у бедняков такие добрые сердца по отношению к проезжающему мимо незнакомцу.
"Ласточка" прибывает с опозданием на три дня, с четырьмя пассажирами на борту, которые также желают отправиться в Аральское море.
Жребий брошен. Я сажусь на корабль. Возврата не будет, потому что последняя лодка ушла вверх по течению еще до того, как на реке появились наледи...
"Ласточка" забита пассажирами. Я устраиваюсь на корме полуразобранного судна, которое идет на буксире. Нас человек десять, лежащих на двухярусных скамейках. Мы практически в темноте. Окна заколочены досками, а от заброшенного машинного отделения меня отделяет трехслойная простыня.
Воцаряется тишина. Мы на плоту смирения, и вскоре я понимаю почему. Из-за нашего мертвого веса "Ласточка" теряет скорость и с трудом слушается руля. Мы проходим несколько порогов у мыса, преодолевая их под уклоном, когда внезапно мы чувствуем толчок и обнаруживаем, что сели на мель.
Кормовой трос обрывается, и буксирующее нас судно не в силах поставить нас на плаву. Ночь была ледяная: мы провели ее, завернувшись в одеяла. Утром мы обнаружили, что вода сделала доброе дело смыла часть песка, и, наконец, мы успокоились, Какое же это облегчение - видеть, как маяки исчезают позади нас!
Короткая передышка. Наше судно снова касается дна, буксирный трос обрывается, и мы остаемся на мели. "Ласточка", чтобы прийти нам на помощь, разворачивается и тоже приземляется. Мы выбиваемся из сил, согнувшись пополам над длинными шестами: нам кажется, что мы движемся, а это всего лишь течет река.
Огорченные, мы сдаемся. Ночью ужасно холодно. К счастью, кому-то удалось вскрыть керосиновые баки двигателя, и теперь мы можем заправлять два больших примуса, которые дают тепло и мы готовим чай. Темное время проводим в дремоте, пока наши носы, руки и ноги не начинают мерзнуть; тогда мы просыпаемся и яростно массируем их.
Двое мужчин ломают поручни на палубе, отрывают доски от пола, накрывают масляную трюмную воду железным листом и разводят костер, который снова оживляет нас. Шакалы воют в темноте зарослей тростника на берегу. В этом районе также водятся тигры.
Единственное, чем можно заняться, - это поплевывая сворачивать сигареты из обрывков газеты. Начинается торговля буханками хлеба. Пожилой молчаливой паре нечего добавить к чаю, и я угощаю их булочками, которые купила в Торткуле.
Три рыбака, проплывая мимо на плоском каноэ - "байдарке", доказали, что они наши спасители. Мы снова отправляемся в путь, полные надежды. Завернувшись во все, что у меня есть, я беру в руки штурвал, представляющий собой кусок сломанного железа, и решаю любой ценой избежать второго и, возможно, фатального приземления.
Затем таджик Мурад, матрос с "Ласточки", приходит сменить меня. Ночью я продаю килограмм риса сообразительной молодой паре, отправляющейся на перепись населения Чимбая. Их задача отнюдь не из легких, поскольку местные жители, опасаясь налогов, которые им, возможно, придется платить, забывают обо всех членах их семей; и, с другой стороны, когда им скажут, что требуются данные в связи с распределением товаров от кооперативов, указывают всех родственников, которые у них когда-либо были, включая умерших.
Старый усатый ворчун возглавлял эскадрон, посланный из Куня-Ургенча против "басмачей," рассказывает, как его люди погибли в пустыне из-за нехватки воды. "Басмачи", похоже, не поддаются поимке, потому что большие копыта их лошадей, которых никогда не подковывали, не тонут в песке.
Он объясняет, что киргизы по-таджикски означает степной кочевник и не придает значения этимологии сорока "кырк" и девственниц "кыз". Легенда гласит, что у богатого человека было сорок дочерей, и поскольку сумма, необходимая для их покупки, должна была соответствовать его богатству, женихов не нашлось.
В результате он бросил их в лесу. Затем появились разбойники, которые спросили их, кто они такие.
"Сорок девственниц", - ответили они.
На следующее утро я нежилась в своем спальном мешке, когда таджик на полной скорости врезался в берег. На мгновение, я была уверена, что скрипучий корпус будет раздавлен, как яичная скорлупа. Попавший в сильное течение, руль перестал подчиняться.
Готовая даже лишиться зубов - они так стучали от холода, - я настояла на том, чтобы остаться рядом с рулевым: я отказываюсь погибать в ледяной реке, беспомощной в своей толстой одежде. Здесь мы оказались в непосредственной близости от знаменитого места паломничества, горы Султан Бобо.
Кипчак был у нас на слуху долгое время, и теперь он заявляет о себе огромным "курганом", похожим на зубчатый вулкан. Мы ненадолго останавливаемся, и у меня остается время только на то, чтобы поспешить к беспроводной станции мимо пыльного кладбища, где я узнаю, что Кантусяк еще не объявил себя закрытым для навигации.
Заброшенные дома у воды создают унылый вид. Вскоре они должны рухнуть, потому что река подтачивает обрывы, на которых они стоят. На берегу верблюды и бочки с маслом. Посреди хижин из желтой глины белеет только "Домзак".
Мы проплываем мимо лагун, которые уже побелели ото льда. Внезапно оба корпуса соприкасаются. Судьба! Кажется, никто не возражает. В подвернутых брюках и босиком, капитан-командор тащит за собой буксирный трос, покрытый льдом. Вода того же цвета, что и его костлявое коричневое колено.
Он уроженец региона, способный извлечь максимальную выгоду из капризов вездесущей, вечно неуловимой воды. Он заставляет нас развернуть судно, и течение бьет нам в нос. Затем мы бегаем взад-вперед по палубе, чтобы выровнять киль.
В воде командир сгибается чуть ли не пополам, чтобы заставить нас лечь прямо... Затем течение стрелой несет нас вперед, и рывком буксирного троса "Ласточка" тоже освобождается.

Земляной вал.

Ходжейли - крупный порт. Здесь начинаются разветвления дельты. До Кантусяка еще сто двадцать пять миль. Нас приветствует наш попутчик, молодой казак-комсомолец, который невольно отстал от нас в Кипчаке. Он купил лошадь, чтобы догнать нас, и она все еще дрожит на своих покрытых потом ногах.
Все смеялись над ним, потому что он почти не знал русского и поэтому не мог ответить на расставленные ему ловушки на тему коммунизма. Пассажиры отправляются на городской рынок примерно в двух с половиной милях отсюда. Я иду к радиотелеграфной будке у подножия высоких мачт.
"Кантусяк закрыт. Вчера отплыл последний пароход "Коммуна". И это после моих мечтаний о том, что я скоро смогу выспаться на теплой койке, после ванны, на грузовом пассажирском судне! Что же делать? Не верю своим ушам, остальные пассажиры решают продолжить свой путь путешествием вниз по реке.
Если сообщение соответствует действительности, им придется перезимовать там и дождаться таяния льда. Я повторяю доводы, приведенные телеграфистом, которые по-моему вполне убедительны.
"Но вы не представляете, что Аральское море находится почти в четырехстах милях к северу, и там уже выпал снег".
В тепле каюты экипажа "Ласточки" я плачу за проезд от Копалика двадцать один рубль за девяносто миль на ледяной коробке. Помощник капитана записывает свои счета в копеечную тетрадь и подписывает их у бесстрастного командира.
Здесь также присутствует грузчик. Капитан большого грузового судна, стоящего неподалеку, преподносит ему в подарок карпа (сазана). Я спрашиваю, можно ли мне тоже купить, и он приглашает меня пойти с ним. Каким дружелюбным кажется этот маленький человечек с голубыми искорками в глазах и в высоких войлочных сапогах.
Целые горы хлопка лежат в кучах на берегу. Указывая на них, он говорит: "Какая жалость, из-за тумана, который у нас бывает, все это заплесневеет и испортится".
Корма едва видна, так густо она покрыта нитями с подсыхающей соленой рыбой.  Аму живет необыкновенная рыба, "Scaphirhynchus". Единственное другое место, где она водится, - это Миссисипи.
"Как лучше всего добраться до железнодорожной линии?" - Спрашиваю я его.
"Ну, в Чимбае, на главном канале, вы увидите караваны, отправляющиеся в Казалинск. Это означает, что проведете в пустыне всего две ночи".
"Это как раз то, чего бы мне хотелось больше всего. Это дорого?"
"Летом цена, как правило, составляет восемьдесят рублей, но без "шубы" и "валенок" вы замерзнете насмерть, если "буран"начнет дуть. В любом случае, попробуйте купить десяток фунтов хлеба для себя в здешней пекарне. Вот и пекарь как раз идет".

Нукус.

Чтобы добраться до Чимбая, я должна сначала пересечь реку. Мне сказали, что в двух шагах отсюда, на мысе, есть паромщик. Я прохожу мимо сложенных пирамидами мешков с зерном. Несколько "байдарок" стоят на мели у берега, где команда разбила свои палатки. Я спрашиваю, направляются ли они в Чимбай.
Нет, они направляются в противоположном направлении, в сторону Ташауза [107]. На выступающей косе стоят распряженные повозки, но я не понимаю, для чего. Здесь "байдарки" причаливают после своего перехода. Маршрут, по которому они следовали, имеет форму полуокружности.
Они передвигаются с помощью остроконечного паруса, изогнутого в виде изящной латинской реи. Когда я ступаю на борт, я пробиваюсь сквозь лед, покрывающий доски. На другом берегу ничего нет...Да, есть мужчина, закутанный в овечью шкуру, молится, склонив голову к песку.
Я прохожу мимо, а он меня не замечает, и вот уже заходящее солнце освещает красным его спину. С каждым шагом я все глубже увязаю в податливой почве, и поэтому, когда из-за дюны появляется арба, я не даю ей возможности проехать мимо. Через пару миль мы подъезжаем к деревне Нукус.
Я сошла у "чайханы" в поисках" арбакеша", чтобы на следующий день доехать до Чимбая. Три или четыре человека сидят в темной комнате и молчат на холоде. Желая провести ночь с комфортом, я нанесла визит русской почтальонше.
"Я не могу вас приютить, - говорит она, - нас и так четверо в этой крошечной комнате. У нас в Нукусе жилищный кризис. Сюда съезжаются рабочие со всей страны: говорят, здесь собираются построить новый город".
Обходя "чайхану", я случайно открываю дверь. Меня обдает теплом; я вижу масляную лампу, стол, книги, газеты и двух молодых людей, чувствую запах мяса, которое тушится на плите.
"Можно мне здесь немного согреться?"
"Да, конечно. Откуда вы? Куда направляетесь? Как у вас обстоят дела с едой?"
Это пара геодезистов, которые живут здесь и проводят обследование этой части Каракалпакии.
"Вы знаете, что Турткуль обречен исчезнуть через два-три года, его поглотит река?"
"Но почему вода течет в основном на восток?"
"На самом деле мы не знаем. Господствующие ветры или вращение Земли? Но как бы то ни было, был проведен конкурс, и был выбран план для строительства города с населением в двести тысяч человек здесь, в ста двадцати пяти милях к северу от Турткуля. Строительство обойдется в восемьдесят - сто восемьдесят миллионов рублей и будет великолепным. На данный момент ведется строительство только больницы".
"Но откуда возьмутся материалы?"
"Всю древесину для строительных лесов планируется привезти с Урала, с той стороны Аральского моря".
Они приглашают меня поужинать с ними, и я наедаюсь до отвала, на этот раз оправдываясь тем, что скоро собираюсь пересечь Кызылкумы. От водки все становится на свои места.
"Но у тебя нет пальто!"
"Нет! Но в арбе я обычно сижу в своем спальном мешке, а "шубу" я обязательно найду на базаре в Чимбае".
"Возьми мою, - говорит бородатый молодой человек с ясными, искренними глазами.
- У меня есть одна, которая доходит до пят, но она такая тяжелая, что я никогда ею не пользуюсь: я предпочитаю короткие, да и холод здесь не такой пронизывающий, как там, куда вы направляетесь".
"Но я никогда не смогу заплатить вам за это. Я должна оставить деньги себе. У меня есть, но  я не знаю, во сколько мне обойдутся верблюды".
"Ничего страшного, когда вы снова ее продадите, можете прислать мне деньги: она стоит всего около шестидесяти рублей".

XVIII. Навстречу неизведанному Северу.

Я забираюсь на арбу. Взобраться на колесо в моей длинной дубленке не так-то просто, и я тепло сворачиваюсь калачиком, радуясь доброте моего геодезиста. Никогда еще утро в моей жизни не казалось мне таким прекрасным. Если бы только я могла найти слова, которые выразили бы все мои чувства!
Отправиться в путь! Это все равно что родиться заново. Все начинается заново: я не знаю, что ждет меня впереди. Солнце встает утром красное, как и на закате прошлым вечером. Воздух искрится от мороза, и я вступаю в реальность, более прекрасную, чем сказка.
А ведь вчера было так трудно открыть дверь покончив с "Ласточкой", я поворачиваюсь спиной к этой теплой хижине, прежде чем спортивным жестом взвалить свой мешок на плечо. Мой "арбакеш" - приятный малый и не жалеет своего коня. В его глазах читается искренность, когда он смотрит на меня из-под своих распущенных черных кудряшек "чугурмы".
Между нами и Чимбаем, в двадцати восьми милях, лежит пустыня. Из-за ветра большое правое колесо на повороте забрасывает меня песком. Когда трасса пересекает слишком мягкую почву, мой каракалпак показывет мне идти пешком.
В полдень мы останавливаемся на улице деревушки, и я ловлю себя на мысли, что гадаю, где же спрятаны плантации. Здесь мы едим шашлык. Продавец берет "лепешку" и сжимает ее вокруг дымящегося шампура потом вытягивает его и наконечник выдвигается, блестя от жира.
Монотонный маршрут продолжается. Чтобы напоить нашего белого коня, мы подъезжаем ближе к главному каналу, "арбакеш"выпрягает его из оглобел и каблуком пробивает дыру во льду, в котором заключена вода. Похоже, что туземцы были против строительства прямого канала на берегу на основании того, что "вода течет хорошо, когда ее не видно".
Темной ночю мы въезжаем в узкие переулки Чимбая, где серые дома кажутся построенными из папье-маше, используемой в качестве сценических декораций. "Чайханы" закрыты. В "Союзтрансе" не хотят меня принимать. Контора закрыта на ночь. Напротив находится "Союзарбакеш" со стоянкой для автомобилей и служебным помещением, где несколько местных жителей устраиваются на ночлег на помосте.
Печка урчит, разогревая медный кувшин. Моего любезного водителя встречают кислые лица. Он не принадлежит к числу местного "профсоюза", и тридцать пять рублей, которые он с меня взял, - это меньше, чем по тарифу.
Утром, после ночи, проведенной на столе, я иду в "Райисполком" навести справки.
Один очень вежливый местный житель сказал мне, что верблюды отправляются из Тахта Купыра, что в двадцати пяти милях к востоку. Нельзя терять ни минуты, если я хочу завершить свое путешествие в тот же день. Но мне придется подождать, пока не приведут лошадь.
Затем отсутствует кассир, который должен подписать квитанцию. Затем с меня берут сорок пять рублей за проезд. В очень плохом настроении из-за всех этих задержек я отказываюсь от прежнего соглашения. Я твердо намерена не отдавать себя на милость этим проклятым "арбакешам", которые заставляют меня так дорого платить за то, что я столкнулась с ними.
Однако из этого ничего не получается; я должна подчиниться. Я горько жалуюсь на истощенную лошадь, которую мне приводят, и говорю:
"Мне непременно нужно попасть в Тахта Купыр сегодня вечером, чтобы не пропустить караван, который отправляется завтра".
"Но вы обязательно доберетесь туда вовремя", - отвечает кассир.
Дорога хорошая, твердая, но едва мы выезжаем из города, как лошадь перестает бежать рысью и, кажется, замедляет шаг. Я во власти элегантного "арбакеша" в меховой шапке, подбитой розовым бархатом: люди думают о необычных вещах!
Его наглая беспечность действует мне на нервы. Каждые полчаса я разражаюсь презрительной критикой. Если он ждет чаевых, чтобы пустить лошадь рысью, то он сильно ошибается в своих расчетах. Вокруг расстилаются унылые поля с редкими кустиками хлопчатника, где сбор урожая почти закончен.
Во второй половине дня, когда мы проезжаем мимо деревушки, "арбакеш" предлагает выпить чаю.
"Согласна, но быстро. До Тахта Купыра еще далеко".
Во дворе, где стоят две курительные юрты, меня направляют в большую комнату размером примерно восемь на четыре ярда. На земле лежат циновки и стоит крошечная жестяная печурка. Вот и все. Чай долго не подают. И тут появляется мой "арбакеш", неся мое снаряжение.
Я яростно протестую и короткими фразами повторяю:
"Я не останусь здесь на ночь. Если понадобится, я найму лошадь.. Я настаиваю на том, чтобы меня отвезли туда сегодня вечером. За это я и заплатила".
Потом я смиряюсь. Зачем выглядеть недостойным, если от этого ничего не выиграешь? На моей сковороде обжаривается филе карпа, и маленькая конфорка сразу же раскаляется докрасна, а палочки на решетке начинают вспыхивать.
Две элегантные пары каракалпакских всадников на мгновение останавливаются, пристегнув к запястьям свои "камчи" - хлысты с резными рукоятками, и пьют чай. Мужчины в чапанах из верблюжьей шерсти, их сапоги из фетра, на головах у них огромные распущенные лепестки меха. Молодые женщины носят бархатные накидки и шелковые шарфы.

Эмигранты.

С наступлением ночи прибывают, движущиеся на юг, небольшие группы пилигримов. Они садятся на землю, раскручивают обмотки, служащие им обувью, и потирают усталые ноги. Вытаскивают из мешков деревянные миски и наполняют их мелкими круглыми золотистыми зернами.
Я пробую их на вкус: это обжаренные семена проса, которые завариваются в чае. Мой русский сосед говорит:
"Я приехал из Казалинска".
"Значит, через пустыню?"
"Да, шестнадць дней со своим ишаком: я заплатил за него сто двадцать рублей там, а здесь он стоит не больше шестидесяти".
"Но разве они не вязнут в песке?"
"Еще и снег затрудняет движение".
"По крайней мере, снег решает проблему с водой, и вам не придется беспокоиться о "кудуках" - колодцах с солоноватой водой. Но куда вы направляетесь?"
"Я пользуюсь своим отпуском, чтобы купить зерно, которое я продам на севере в два раза дороже, чем оно мне обойдется".
Единственная коптящая лампа бросает тусклый свет в переполненную комнату. Новоприбывшие едва знают, куда себя деть. Трое крошечных детей прячутся за юбками матери. Затем их уводят в другое место. Устав слушать, но не понимая, о чем говорят, я устраиваюсь поудобнее и засыпаю.
Позже, ненадолго проснувшись, я вижу, как приносят полные сковороды дымящегося "плова", в который все погружают пальцы. Затем, как мне кажется, посреди ночи, странники надевают то, что служит им вместо обуви, и снова отправляются в путь.
Когда я просыпаюсь около восьми, все еще почти темно. Я одна, и "арбакеш" запрягает свою лошадь в оглобли. Как обычно, я поднимаю подушку, чтобы взять свои горные ботинки, которые служат мне опорой, но... их там нет. Катастрофа! Я поспешно перекладываю свои вещи, тщательный осмотр пустой комнаты не занимает много времени.
В соседней комнате еще спят несколько человек на полу. Я обращаюсь к обслуге, который разнесет эту важную новость по окрестностям, где настоящяя  обувь - большая редкость. Возможно, это арбакеш. Но он настолько искренне удивлен, что это невозможно изобразить, и все-таки весь мой гнев обрушивается на него.
"Это твоя вина. Ты настоял на своем. Я не хотела здесь спать".
Больше всего меня раздражает не столько невосполнимая потеря, сколько то, что этот тупоголовый грубиян все это время поступает так, как ему заблагорассудится. Сама по себе ситуация достаточно комичная: в носках пересекать Кызылкумы в самый разгар зимы!
Нет, сейчас еще не самый разгар зимы. Мне обязательно нужно попасть в Казалинск до конца декабря, а там 35º ниже нуля.
"Давай же! И побыстрее. И не думай заплатить "марджу" "чайкане" за твой вечерний "плов". Песок, кусты, сухие арыки, фургоны, груженные хворостом и сухостоем. Длинная улица с низкими хижинами. Наконец-то мы добрались до места назначения.

Тахта Купыр.

В "Райсполкоме" (Исполнительный комитет региона), секретарь Бай Мухаммедов, красивая монгольская голова под советской кепкой, слушает меня с интересом.
"Через три дня здесь будет рынок, и тогда, возможно, вы найдете несколько верблюдов, отправляющихся на север. Но зимой это не совсем обычное явление. Так случилось, что сегодня утром одна семья уехала в Казалинск, они там живут".
"Ах! Я знала, что должна была приехать сюда еще вчера".
Бай Мухаммедов позвонил в кооператив.
"Нет! - говорит он. - Здесь ни одной пары "валенок" я не могу найти для вас. Они новые, стоят шестьдесят рублей. Возможно, вы найдете на рынке пару подешевле".
Люди постоянно приходят и уходят, скрываясь под плащами, такими же монументальными, как мой собственный. Кожа выделана в песочный цвет, а сзади на шее пришиты треугольники-амулеты. Русский, закутанный в необъятное официальное шерстяное пальто цвета хаки, принадлежащее стопроцентному большевику, наблюдает за мной.
"Если ты не знаешь, где остановиться, - говорит он, - ты можешь поехать ко мне. Я делю крошечную комнату со своим "джигитом", и небольшая кирпичную печка делает ее очень уютной."
За исключением главной улицы, дома, кажется, выросли в беспорядке, каждый на некотором расстоянии друг от друга, а за ними все тот же пустынный, плоский горизонт. У меня возникает удивительное ощущение, что я добралась до края земли.
Русский, который присматривает за мной, с желтыми глазами, сверкающими  на изрытом оспой лице, отвечает здесь за транспорт. Он находится здесь уже шесть месяцев, пытаясь ускорить эвакуацию хлопка, производство которого его очень беспокоит.
Он выращивает у себя во дворе пару индеек, они будут откармливаться к 1 января. Потом хлопковая кампания закончится, и он вернется в Турткуль, где живут его жена и дети. По его словам она очень милая, у нее есть ученые степени в самых разных областях.
В доме две комнаты друг напротив друга. В той, что слева, живет семья молодого комсомольца Мустафы, а в той, что справа, - семья русского. Толстые стены, маленькое окно, стол, два матраса на низких топчанах и хороший огонь в камине.
"Джигит" - это кавказец, который досконально знает регион. Он выступает в качестве переводчика Киселева. Земляные стены скрыты плакатами, выполненными грубыми желтыми, красными и синими красками, на которых уроженец Туркестана изображен за работой в тренажерном зале, а другой - за рулем трактора, вносящий свой вклад в "Выполнение пятилетнего плана за четыре года".
Снаружи, рядом с загоном для коровы, есть каморка, в которой живут две женщины. Одна носит тюрбан и длинные серьги в ушах, другая больна и лежит в постели. Я никогда ее не вижу, только слышу, как она кашляет. Вместо двери перед входом висит старый мешок.
Хотя и говорят, что казахских младенцев моют в ледяной воде в течение первых сорока дней, неужели этого должно хватать на всю их жизнь? Эта больная, безусловно, страдает от холода. Мать Мустафы выглядит очень внушительно в тюрбане, обрамляющем ее подбородок.
Она очень слаба и уже несколько дней соблюдает пост: должно быть, сейчас месяц “Рамадан.” А еще есть Сафар, старший сын, с вислыми усами, и его жена; и в традиционной колыбели ихмалыш Рахматулла, которого они все балуют. Весь день работает маленькая ручная мельница, перемалывая семена югары в муку.
Когда я передаю им немного картофеля, чтобы они приготовили его для меня, пожилая дама спрашивает, что это такое: она никогда раньше его не видела. Я провожу шесть дней в Тахта Купыре в состоянии напряженного состояния. Верблюды полностью исчезли из этого региона.
Пятьсот человек были мобилизованы и отправлены за хлопком и саксаулом. Сорок человек направлены из Кызыл-Орды - прежней столицы Казакстана на Ташкентскую линию за хлебом, но Тахтакупырский совет не дал им ни крошки.
Всякий раз, когда я вижу в деревне трех верблюдов, то спешу  в офис Союза, который обещал немедленно сообщить, если кто-то отправляется на север. Мустафа также наводит справки со всех сторон. Я вступаю в переговоры с посредником, который говорит, что знает, где можно достать двух животных: приезжает его человек, и мы договариваемся о встрече.
Он просит задаток в размере двадцати рублей... и не возвращает. Но Киселев заставляет посредника вернуть деньги. Иногда по вечерам я навещаю женщину-врача.
"Я приехала сюда в 1929 году со своим сыном", - говорит она. - Тогда я была первой европейской женщиной, которую когда-либо видели в этом регионе".
В среднем она посещает казахов шестьдесят раз в день.
"Да, за казаками легко ухаживать. Но в 80-90 процентов случаев приходится иметь дело с сифилисом. Во всем виновата жизнь в юрте".
"У меня случайно оказался "Рекорд" шприц и несколько ампул неосальварсана, которые я была бы рада продать. Я беспокоюсь, что у меня может не хватить денег, когда я буду покупать билет в Казалинске".
"Если они в хорошем состоянии, я их куплю, хотя они у меня уже есть".
"Значит, сейчас уже не то, что было два года назад, когда таких товаров совсем не было? Они такие же, как я их купила: я думала, возможно, они мне понадобятся во время моих монгольских испытаний и невзгод".
Мустафа нашел мне пару "валенок" за сорок рублей, и теперь меня ничто не отличает от настоящего казака. Я хожу такая же, как и они – шире своего роста, и когда мы толкаемся друг с другом в шумной и пыльной толпе базара, то это всего лишь пара матрасов, которые сталкиваются друг с другом.
У мясника, стоящего рядом со своими огромными тушами, насаженными на кол, я покупаю за четыре рубля килограмм верблюжьего мяса, которое сразу же режу и начинаю готовить, пока оно не успело застыть, потому что тогда оно становится твердым, как камень.
За семь рублей я еще покупаю килограмм бараньего жира, чтобы заменить им отсутствующий бекон. Хлеб, печенье, чай, сушеные орешки - все это у меня есть. На кооперативном складе я вижу более двадцати одинаковых ящиков и все они содержат товар, который невозможно найти в Москве: шелковые чулки!
Безропотно, подчиняясь какой-то странной политической цели, этот товар оказался в этой нищете, которая наводит меня на мысль о какой-то Арктической Африке? Я начинаю задумываться, не лучше ли ночью в пустыне спать рядом с чудовищными верблюдами, чтобы быть немного защищенной от холода.
Потом я представляю, как целый день качаюсь в огромном войлочном гнезде, привязанном к спине верблюда,как в том караване, который я видел в Турткуле... Но больше всего я боюсь, что они не захотят взять меня с собой: я должна вести себя так, как будто привыкла пересекать пустыни зимой.
В конце концов появляется казак, который просит меня быть наготове, если я захочу уйти с его братом, как-нибудь вечером в базарный день. На этот раз Мустафа хочет взять в заложники пальто казака, но тот возражает и уверяет нас, что он честен.
Чтобы попрощаться с азиатскими толпами, которые я покидаю навсегда, я последний раз отправляюсь на базар, чтобы хорошенько потолкаться. Почти каждая голова, которую я вижу, может принадлежать Инкижинову[108], монгольскому герою "Бури над Азией" [109], который хранит  амулет с родословной своих предков, начиная с Чингизхана.
На узкой улочке, ведущей к открытому пространству рынка, женщины, сидя на корточках, продают йогурт, блинчики, красный перец. У одной из них, сидящей возле кучи риса, наваленной на носовой платок, на пальце серебряное кольцо, такое же, как у большинства женщин.
Я покупаю его за четыре рубля - сумму, равную той, что я трачу в день на "лепешки". Чтобы расплатиться, мне приходится лезть в карман брюк, отодвигая тяжелую сумку и приподнимая куртку и шерстяной свитер. Едва я оказываюсь дома, в сотне ярдов от рынка, как обнаружила, что бумажника в кармане нет.
Наверное, я уронила его когда убирала обратно и он должно быть упал в пыль: никто не смог бы украсть его из-под одежды. К счастью, я разделила свои рубли и рассовала их по разным местам и в моем бумажнике было всего пятнадцать.
Но, о ужас! в кармашке бумажника было еще тридцать пять долларов, отложенных на поездку в Москву и Берлин. Женщина, у которой я купила кольцо, исчезла. От бумажника не осталось и следа. Кто в этом месте вообще поймет, что мои зеленые баксы - это настоящие деньги?
И никто, в любом случае,здесь их не разменяет: бесполезные, они неизбежно сгорят в огне. Кроме того, там была целая серия почтовых марок, которые я везла своему брату, и три негатива огромной рыбы, выловленной на берегах Аму.
В полицейском участке я плачу глашатаю, чтобы он объявил о моей пропаже барабанным боем; награда в сорок рублей тому, кто принесет на место кожаную записную книжку с иностранными документами. В довершение всего, у нас во дворе в ожидании меня стоит огромный верблюд.
Я так настойчиво добивалась немедленного отъезда и ночных переходов... так  что теперь я должна отправиться без промедления. Верблюжье седло состоит из овального матраса, удерживаемого на месте двумя прочными прутьями, расположенными вдоль каждой стороны двух горбов.
Каждый садится на нагруженные мешки. Упираясь ногами в прутья, торчащие у шеи: надо крепко держаться, когда огромный верблюд внезапно встает. Так я попрощалась с Тахта Купыром и казах повел моего верблюда. Снова в пути. Радость переполняет меня!
Но сразу же я вспоминаю о трудностях, которые могут подстерегать меня впереди и я сдерживаю свою радость и наполняюсь тревогой.

XIX. Триста миль по "Пустыне Красных Песков".

Наша дорога ведет на север. Скоро мы догоним остальную часть нашего каравана. Местность покрыта низкорослым кустарником, изрезанным хорошо наезженными колеями. Главный замерзший "арык" окаймлен дамбой: женщины спускаются по склонам с коромыслами на плечах, с каждого конца которых свисает по ведру.
Круглые заплаты отмечают места, где во льду пробиты лунки. Сейчас ночь. В середине треугольника, составленного из трех больших юрт, стоит на коленях мой верблюд . Я вижу, как его разгружают и вхожу в юрту Ахметали. Его дочь Альма замешивает густое тесто из муки джугары, затем она бросает маленькие кусочки котел с кипящей водой.
Тойбазар совсем молода и выглядит очень элегантно в ожерелье из двенадцатикопеечных монет и серьгах. Ахмет Али, старик, скрюченный, как саксаул, морщинистый, с отсутствующим взглядом и редкими волосками на подбородке.
Его сын хранит молчание. Его зять Нурман, муж Альмы, тоже маленького роста,и у него приятное круглое лицо. Мы со стариком имеем право есть из миски, в которой приготовлена смесь из мяса и теста. Вместо десерта мы берем горсть проса, смешанного с пшенной мукой и измельченной "джидой" - мелкими ягодами с гладкой красновато-коричневой кожицей, которые внутри белые, сладковатые и рыхлые, как мякоть гриба.
Затем мужчины снимают свои "чапаны", опускаются на них на колени у огня и читают молитвы. Мы укладываемся и спим три часа. коло полуночи начинаем собираться. Мешки с зерном, сплетенные из верблюжьей шерсти, грузят на трех животных, которые выглядят среди юрт как коленопреклоненные горы.
Сами юрты в темноте кажутся гигантскими ежами. Живая изгородь из высоких кустов защищает их от возможных песчаных бурь и надвигающегося снегопада. К ним прикреплены ведра и лопаты. Не надо лишних слов! Отъезды всегда кажутся одинаковыми, будь то на море или в пустыне.
Это всегда последний сон, последняя трапеза, которые прерываются мыслями об опасностях,   что можгут нас ждать впереди. Ветер обжигает, звезды кажутся ракетами, мы уходим в тишине. Копыта огромных животных ступают медленно.
С каждым шагом верхняя часть моего тела раскачивается сначала вперед, а затем назад: чтобы уменьшить амплитуду движения, я поворачиваюсь вперед спиной и думаю только о том, как сохранить тепло моего тела с наименьшими усилиями.
Каждый час нам приходится немного ходить, чтобы согреться: достаточно пары сотен ярдов. Я на мгновение задерживаюсь за кустом, а когда снова ищу своих людей, ночь уже поглотила их силуэты и звон колоколов. Я зову... никто не отвечает. Кажется, в моем голосе нет силы, его тут же заглушает огромная пустота.
Судя по звездам, я иду в правильном направлении. Я натыкаюсь на следы: мы не шли ни по одному из них. Внезапно у меня кровь стынет в жилах.
"Охе . . . О-о-охе!".
Слабо доносится ответ. Но невозможно угадать, с какой стороны. Проклятие! В будущем я буду осторожнее, чтобы не потерять верблюдов из виду. Вот они, неподвижные, едва различимые на фоне черной ночи. Ахметали говорит, что позже поставит на этом месте свою юрту, потому что здесь много хвороста для костра.
Начинает светать, небо из серого становится красным, затем золотым, затем белым. Мы слышим лай и видим огни далеких юрт. Здесь все еще видны следы "арыков". Мы выходим из зарослей кустаника, и слева начинается длинная песчаная дорога, вдоль которой стоят святые гробницы.
Всадник обгоняет нас, осматривая свои ловушки для зайцев. Теперь мы находимся среди песчаных дюн, иногда покрытых рябью, как будто оставленной отступающим морем, но чаще гладкие как замша. Мы останавливаемся перекусить в укромной лощине.
Старик садится, снимает сапоги. Младший сын Абуиш приносит охапки хвороста, такого сухого, что он ломается, как солома: древесина пропитана солями и издает лекарственный запах – горький, и острый. Одной рукой Нурман доит верблюдицу, а в другой держит деревянную миску.
Мы пересекаем ряд высохших озер, с зелеными пятнами ила. Над нами проплывают лебеди, мощно взмахивая крыльями. На дне одного из озер, покрытого красными пятнами, мы видим панцири мертвых черепах и мириады розовых панцирей.
"Не потому ли эта пустыня называется Красные пески,"Кызылкум?
Говорят, мы находимся далеко от троп, которые часто посещают "басмачи". Маршрут будет длиннее, но мы найдем дрова для костра. И так мы идем день за днем, время от времени натыкаясь на следы от верблюдов – сдвоенные удлиненные овалы.
Поздно вечером мы делаем привал. После долгого отсутствия Абуиш приносит ведро, наполненное водой, и длинную веревку. Каким чудом он добрался до водопоя или "кудука"? Вода солоноватая, с привкусом магния, и от чая меня чуть не стошнило.
Однажды утром, после долгих поисков во впадине дюны, мы нашли еще один "кудук", покрытый льдом, посреди множества сходящихся следов. Там наши казаки с неослабевающей энергией вытаскивали ведро за ведром, которые тут же опустошались, всасываемые нашими верблюдами.
Каждое животное, должно быть, проглотило добрых двадцать ведер, что составляло двадцать галлонов: они заполняли свои баки, потому что дальше мы могли рассчитывать только на снег.

Наши три верблюда.

Впереди у нас идет большой бородатый верблюд, задумчивый, мохнатый, как негр, с его длинных ресниц свисают ледяные слезы, и он несет два огромных мешка, на которых восседают Нурман и старик. Он хорошо шагает, и ему редко удается почувствовать камчу.
Сегодня утром Нурман заснул на своем насесте и, свалившись, ударился о землю, как мячик: прошло несколько секунд, прежде чем он пришел в себя и поднялся. С каждым днем нашего продвижения вперед шерсть у этого Big Fellow [110] удлиняется и скручивается на длинных, мускулистых скакательных суставах.
Каждый день три горизонтальные линии, очерчивающие щетки на его ногах, становятся более четкими, и каждый день я вижу, как его тень, перемещаясь за день слева направо, проходит у него под носом. Волосяная веревка, перехваченная посередине треугольного хвоста, соединяется с деревянным колышком, продетым в нос моего собственного верблюда, известного как Bastard [111].
У него не совсем четкие горбы: это результат скрещивания верблюда с дромадером. В результате такого скрещивания получается плодовитый тип, который высоко ценится казаками. За мной следует молодая верблюдица: стройная, элегантная, белокурая, с красивой, четко очерченной мордочкой.
Ее черный глаз обрамлен горизонтальными ресницами. На каждом шагу она жалобно хрипит, издавая гортанный крик, выразительные интонации которого предназначены для ее детеныша:
"Иди сюда! Где ты? Я больше такого не потерплю. Увижу ли я тебя когда-нибудь снова?"
Я вижу, как солнечные лучи проходят под изящной горбинкой ее носа и сквозь ноздри с миндалевидным разрезом. В бархатистой точке, где ноздри ближе всего соприкасаются друг с другом, поднимаются три ледяных волоска, похожие на хрустальные травинки или обычную струйку воды.
День за днем идут в дремотном оцепенении, мой разум опустошен монотонностью движения, я перестаю думать о чем-либо, кроме еды и сна. Стук копыт Big Fellow: упругие подушечки, расширяющиеся при каждом шаге, отпечатываются на моей сетчатке.
Я пытаюсь подниматься вверх, как это делают казаки, в то время как мой Bastard стоит на месте. Придерживая поводья, я заставляю его пригнуть шею, затем ставлю ногу на загривок, ставший гладким от постоянных толчков, и крепко держусь за седло.
Голова и шея выпрямляются и поднимаются вместе с тобой, затем, восстановив равновесие, вы подтягиваетесь на седло. Однако, случается, что я запутываюсь коленями в "шубе", переворачиваюсь и падаю на голову: теперь у меня есть несколько необычное оправдание, когда я говорю какую-нибудь глупость.
В этот вечер на берегах Арала пейзаж, в котором нет ничего, кроме серого неба и серого льда, великолепен в своем запустении. Нурман, чтобы заварить нам чай, собирает куски льда, из которого получается отвратительный соленый напиток. Я размораживаю немного мяса на сковороде.
На севере небо сиреневое, но такого едва уловимого и нежного оттенка, что я плачу, опьяненная лирическими чувствами, декламируя: "Сирень, неужели сирень действительно существует где-то на этой земле, медовые звезды, тянущиеся к пчелам?
Сирень, увижу ли я когда-нибудь снова сирень в цвету?"
Сегодня утром мы встретили мужчину с верблюдом, несущим женщину с укутаннымии тряпками ногами и с плачущим младенцем за спиной, завернутым в скатерть с квадратным рисунком. Человек долго шел за нами, умоляя нашего старика продать ему немного зерна.
Затем появились еще трое мужчин. Увидев наши наши мешки они цепляются за нос Big Fellow. Несмотря на крики нашего старика, они настаивали на том, чтобы взять два ведра зерна, за что платят нам двадцать два рубля. Они были закутаны так, что даже носов не было видно.
Главная тропа, по-видимому, представляет собой непрерывную процессию путников, идущих с севера. Мы пересекаем замерзший морской пролив, но верблюды на льду скользят и им это не нравится. Снег на северной стороне каждого холмика покрыт сверкающими от инея устьями кроличьих нор.
Вечером мы расчищаем снег для себя и наших верблюдов, иначе они отказываются ложиться и будут бродить всю ночь. Эти ночи, которых я так боялась, проходят на удивление хорошо. Мы устраиваемся спать кружком вокруг большого костра.
Старик всегда выбирает для себя лучшее место с подветренной от дыма стороны. Очевидно, я для него всего лишь женщина - ничтожно малая величина. Твердая древесина саксаула дает костер с ярким пламенем, а тлеющие угли долго горят.
Это дерево пустыни, его корни уходят на четыре фута вглубь земли. Требуется сто лет, чтобы его короткий ствол стал толщиной с человеческую ногу. Мы сидим перед очагом, сняв обувь, и греем ноги: мужчины снимают сапоги и сушат дымящиеся повязки, которыми они обматывают ноги.
Ботинки старика на низком каблуке, жесткие, как доски, и в них есть дырки: у него есть целая система замены подошв и неподатливого верха при каждом удобном случае. Он наверняка отморозит ноги , если налетит "буран". Расположившись перед огнем, они снимают "чапаны" и, вытащив рубашки из складчатых брюк, начинают исследовать их внутри.
Перед каждым приемом пищи они убивают добрую дюжину бледных ползучих тварей. Проснувшись, мы стряхиваем с себя покрывший нас снег, но нам приходится ждать рассвета, чтобы отправиться в путь. Одного из верблюдов найти не удается, а ночь такая темная, что ничего не видно.
В полдень на дюне я вижу куб из хвороста. Это могила, над которой возвышается "бунчук". Нурман стоит на коленях и молится на расстоянии. Мы уже наполовину пересекли пустыню. Самое большее, что мы можем делать, - это пройти тридцать миль в день.
Холод усиливается. Кусты больше не размораживаются и выглядят как огромные пучки белых и серых страусиных перьев. Невозможно противостоять легкому ветерку, потому что он стягивает лицо слишком тугой маской, которая срезает ресницы.
Мой большой фланелевый пояс, превращенный в тюрбан, скрывает мой нос, а подбородок покрыт льдом. Теперь я понимаю, насколько полезны "тумаки" – шапки треухи с меховыми отворотами доходящими до середины спины.
Ночью мне кажется, что я вижу, как вокруг меня вспыхивают маяки. Когда мы останавливаемся и снега слишком много, чтобы его можно было убрать, мы роем яму, выкапываем достаточно песка, чтобы засыпать наш лагерь, и для подстилок под себя нарезаем кусты.
Абуиш устанавливает над костром деревянную треногу, на которую подвешивает ведро со снегом. Пока угли не начали обжигать мне лицо, я готовлю для себя замечательные тосты с бараньим жиром. Огромные животные опускаются на колени у костра и задумчиво смотрят на нас.
По ночам их шеи, похожие на шеи хищных птиц, заставляют меня вспоминать о носе "drakkar" [112]. Похоже, что эти здоровяки кусаются и плюются в брачный период. Я так и не могу понять, что определяет наши регулярные остановки.
Нужно ли спать днем и отправляться в путь ночью, чтобы избежать возможного нападения... или, скорее, поживиться любым топливом, которое мы сможем найти... или развести костер, невидимый с главной тропы. Каждый вечер мой Bastard объявляет забастовку, внезапно останавливаясь, а вот этот Big Fellow, продолжая движение, вырывает деревянный "мурундук", который проходит у него через ноздри.
Он тихо рычит, когда руль возвращается в плоть... И несколько капель крови окрашивают снег в красный цвет. К счастью, у симпатичной верблюдицы нет прокола в носу, но она носит что-то вроде намордника. Ее изящные Х-образные ножки и волнообразная походка заставляют ее скользить по инею на тропе.
Она падает на колени, но тут же встает и искоса смотрит на нас с потрясенным выражением лица. "Но я не сделала ничего плохого, это вы совершили ошибку", - вот что она, наверное, говорила. И именно она открыла способ собирать снег нижней губой, не нарушая при этом твердой манеры своей походки.

Беглецы.

И все же тропа тянется бесконечно,и постепенно нам навстречу попадаются многочисленные темные пятна: целые семьи, плачущие младенцы, которых несут на ослах, нагруженные подростки со смеющимися лицами, матери, согнувшиеся под тяжестью одеял, дети в волочащихся по земле пальто, пожилые женщины, присевшие перевести дух.
Все движутся вперед, побуждаемые одним и тем же порывом: их поддерживает надежда добраться до юга, где еда дешевле, а климат теплее, и где строится новый город, причем некоторые из них не имеют ни малейшего представления о расстоянии и у них уже закончилось зерно.
Женщина несет тяжелый самовар, другая - венец от юрты: еще одна отважная хохотушка, несущая на спине своего ребенка. Они путешествуют короткими переходами. Ночью они ложатся на обочине тропы, и можно увидеть утоптанный снег рядом с горсткой пепла.
На обочинах больше нет кустов для дров. Ребра издохших ослов лежат вдоль тропы. Когда мы их встречаем, мой Bastard всегда пугается. Вот трое мужчин деловито разделывают верблюда, который сломал ногу. Ножи обнажили позвоночный столб и основание двух горбов: вяло расползается огромная сумка брюшины.
Вокруг бескрайняя степь.Теперь мы носим с собой наш саксаул. Здесь был дом Нурмана в те времена, когда у его отца было восемьсот овец. Зимой он разбивал стоянку в Кызылкумах, но ближе к востоку, где в изобилии растет саксаул.
Летом он перебирался на запад от Арала в Каракумы, где вода ближе к поверхности и можно найти пастбища. Луна садится, оранжевая дыня внезапно поглощается землей. Наш костер привлекает внимание отца и его сына, оба черные от грязи.
Он рассказывает свою историю: "Я уволился из колхоза №6 в Актюбинске, желая уехать в Чимбай. Мне не платили моих семидесяти рублей в месяц, а как иначе я смогу прокормить своих пятерых детей?
В колхозе мне сказали: "У нас нет ни денег, ни продуктов, ты можешь пойти поискать работу где -нибудь в другом месте".
"Тогда у тебя должна быть бумага, подтверждающая, что ты можешь уйти".
"Да, да!" - отвечает он.
Но он не может предъявить никакой бумаги. Как и другие, он отправляется в путь, потому что в душе он кочевник. Как и Нурман, который был так богат, но он предпочел всю оставшуюся жизнь есть одно сорго и никогда не видеть ни мяса, ни сахара, лишь бы над ним не было хозяина.
Перед рассветом земля и небо одинаково мертвенно-черны. Но чернота земли становится бархатистой, а небо серо мерцает, как водянистые чернила. Затем у основания серый цвет становится насыщенно-коричневым, как красное дерево. Все небо окрашивается в малиновый цвет, а когда оранжевый цвет становится доминирующим, наступает день.
Я ложусь на мешки с грузом, чтобы расслабить спину, а высоко надо мной та же последовательность цветов отражается в единственном облаке. Никогда еще холод не был таким пронизывающим. Глаза слезятся, а ноздри слипаются. Это, должно быть, означает температуру по меньшей мере в 25 градусов ниже нуля по Цельсию.
Грива Bastard теперь такая же белая, как бороды, свисающие с вековых елей: ее ресницы, лоб и нос покрыты инеем. Ее грудная клетка под постоянным слоем льда. Стоящий на коленях верблюд опирается на свою грудную клетку, которая в свою очередьопирается на огромную овальную мозоль ноги.
Нурман непрерывно мурлычет, чтобы не заснуть. Сегодня утром, увидев, что я ем хлеб, он захотел узнать, как делается хлеб. Процессия эмигрантов продолжается. Мы приближаемся к Казалинску и обгоняем вереницу верблюдов исчезающую за зарослями тростника.
Я замечаю одинокий дом. Нурман сворачивает с главной дороги, и мы подъезжаем к ферме, где живет его двоюродный брат и где много людей. Мои казаки хотели бы закончить свое путешествие здесь. Они все щебечут одновременно, как сороки, мстя за долгие дни молчания.
Дом расположен великолепно, но я просто насыщаюсь красотой. Я мечтаю о том, чтобы поразмышлять в тепле, вдали от этого места, и совершить прыжок за пределы горьких дней, которые называются возвращением. Оказывается, в этот самый день верблюд сломал ногу во время переправы через Сырдарью, которая отделяет нас от города.
Но я настаиваю на том, чтобы меня отвезли в Казалинск, и, поскольку двоюродный брат Нурмана отказывается одолжить своего осла, меня, в конце концов, уносит верблюдица. На самом деле, как я поняла, мои казаки не желали привлекать к себе внимание в городе.
Именно здесь они будут перепродавать по семьдесят рублей за пуд зерно, которое они купили по двадцать в Тахта Купыре. Я также не уверена, что у них есть официальное разрешение на занятие частной торговлей. Вот, наконец, и высокие городские тополя. Здесь нет вероятности того, что сейчас произойдет что-то неожиданное: настоящее путешествие окончено.

Примечания:

93 Вилли Рикмерс (1873 – 1965 г.г.) - немецкий альпинист и ученый, исследователь Туркестана в 1890 - 1926 годах.
94 В Ташкенте было пятнадцать медресе, в Коканде тридцать и шесть в Самарканде в 1843 году (Прим. Автора).
95 28,35 грамм
96 Американская сеть магазинов розничной торговли.
97 Анри де Монфрейд (1879 – 1974 г.г.) - французский дипломат, писатель приключенческого жанра.
98 Надстрочный знак, применяемый над букавами некоторых языков. Напоминает уголок ^, направленный вверх.
99 Четыре озера (Прим Автора). 
100 "Завтрак готов, Миледи!"(пер. с анг.).
101 Река мертвых в греческой мифологии.
102 Сорт сливы (с анг.).
103 Эгрет - пучок (фр.). 
104 Фредерик Густав Барнаби (1842 – 1885 г.г.) - офицер британской армии, посетивший в 1875 г. Хиву.
105 Берлинская еженедельная газета.
106 Али Суави (1839 – 1878 г.г.) - турецкий политический деятель, реформатор, журналист.
107 Сегодня Дашогуз
108 Актер Валерий Инкижинов, сыгравший в фильме охотника Баира.
109 Фильм "Потомок Чингизхана".
110 Здоровяк, крупный парень (с англ.).
111 Ублюдок, помесь (с англ.).
112 Drakkar-корабль викингов (с норв.)

Источник:
Элла Майяр. Салев, ноябрь 1933 года.
Перевод: Владимир Петров, автор книг: «Пишпек исчезающий», «Гора, приносящая счастье», «Великая гора Улуу Тоо» с Ella K. Mallart «Turkestan Solo On Woman's». Expedition From Tien-Shan to the Kizil Kum. 
Villiam Heinemann Ltd. London:Toronto. First published in Great Britain. G.P. Putnam’s Sons. The Edition published by Villiam Heinemann Ltd. 1938.