Глава четвертая.

«Перед путешественниками расстилалось обширное плоскогорье-сырт, по которому разбросаны были небольшие полузамёрзшие озёра, расположенные между относительно уже невысокими горами, однако же покрытыми на вершинах вечным снегом, а на скатах роскошной зеленью альпийских лугов. С вершины одной из таких гор путешественники видели очень отчётливо текущие из расстилавшихся у их ног сыртовых озёр верховья притоков Нарына, главный исток которого находился к В-Ю-В отсюда. Таким образом, впервые были достигнуты европейским путешественником истоки обширной речной системы Яксарта».

Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский. «Истории полувековой деятельности Русского Географического общества».

Мое выступление в 1857 г. с казачьим отрядом в глубь Тянь-Шаня. Перевал Санташ. Пленники богинцы. Река Ак-Су. Встреча с сары-багишами у реки Каракола. Заукинский горный проход и верховья Нарына. Мертвое поле битвы. Пещеры. Иссык-кульская бухта Кызыл-Су и берега этого озера. Река Тюп. Истоки Нарына. Древние усуни. Альпийские луга. Кунгей и Терскей Алатау. Встреча с сары-багишской барантой. Табульгатинский перевал. Поездка на верховья рек Кок-Джара и Сары-Джаса. Дуана. Хан-тенгри и его ледники. Река Текес. Мое посредничество между Бурамбаем и Умбетом-Али и четыре пленницы. Весть о гибели Адольфа Шлагинтвейта в Кашгаре. Поездка на Мусарт и экспедиция на выручку Тезека. Курментинский перевал. Речки Чилик и Тургень. Возвращение в Верное. Обратный путь. Илийская равнина. Поездка к Тезеку. Лепса. Озеро Ала-куль. Тарбагатай. Возвращение в Семипалатинск. Барнаул. Омск. Возвращение в Петербург. 

Путешествие в долину реки Тюп.

Девятого июня я, наконец, выступил с неописанным восторгом, со всем своим отрядом, в первое своё путешествие в глубь уже давно возвышавшегося передо мной Тянь-шаня. Отряд мой состоял из 49 казаков; один из казаков заболел и был оставлен мной на попечение богинцев вместе с моим крепостным слугой, также заболевшим, действительно или притворно.
Сверх казаков в состав моего отряда входили 12 каракиргизских проводников и вожаков верблюдов, данных нам Бурамбаем, и мой верный спутник, почтенный художник Кошаров. Один из казаков состоял при мне неотлучно в качестве переводчика, так как он превосходно владел киргизскими языками.
У нас в отряде, кроме 63 хороших каракиргизских верховых лошадей, было еще 12 верблюдов. Весь наш караван очень быстро вышел из аулов Бурамбая на близкий от них горный перевал Санташ через горный водораздел между илийским и иссык-кульским бассейнами.
Санташ очень мало возвышался над кочевьями Бурамбая и получил своё название от груды камней («Санташ» значит тысяча камней), наваленных на берегу небольшого озера. Относительно этой груды камней сохранилось между каракиргизами следующее предание.
Когда Тимур (Тамерлан) в последней четверти XV века предпринял свой первый поход из Самарканда мимо южного побережья озера Иссык-куль в отдалённые восточные страны Азии, то он направился в нынешнюю китайскую Илийскую провинцию через самый удобный перевал из иссык-кульского бассейна в илийский, получивший имя Санташ только после Тамерланова похода по следующему обстоятельству.
Так как Тимур шёл во главе несметного войска, то на перевале, ведущем в не подчинённые ещё его владычеству страны, ему вздумалось сосчитать количество своих войск ещё до начала военных действий. Для этой цели, проходя по прибрежью Иссык-куля он приказал каждому из своих воинов захватить с собой по одному камню.
При переходе через перевал Тимур приказал своим воинам сложить захваченные камни в одну груду на берегу находившегося на перевале озера. Таким образом, число сложенных в груду камней представило полную численность войска, перешедшего через перевал.
Когда же, после продолжительного похода, Тимур, победив всех своих врагов во множестве битв и завоевав обширные страны на востоке, возвращался в свою столицу тем же путём через Санташ, то он вздумал произвести новый счёт своей победоносной армии и приказал каждому воину, возвращавшемуся через Санташ, захватить по одному камню из сложенной там груды.
Груда эта чрезвычайно уменьшилась, но зато, когда она была пересчитана, то численность её представила, с одной стороны, число погибших во время похода воинов, а с другой - осталась навсегда их памятником, сложенным в чуждой стране их собственными руками.
С Санташа, пройдя не более пяти вёрст, мы уже вышли в бассейн озера Иссык-куля на вершину его западного притока реки Тюп. На берегу этой реки мне в этот день (9 июня) удалось найти совершенно новое сложноцветное растение из рода Tanacetum, описанное впоследствии ботаником Ф. Гердером под названием Tanacetum Semenovi.
Для того чтобы перейти с Тюпа в долину текущей параллельно с ним, но южнее его в Исык-куль и знакомой мне уже из поездки 1856 года реки Джаргалана, я перешёл диагонально через широкую долину Тюпа и стал подниматься на разделяющий обе долины невысокий кряж Кызыл-кия, поросший в верхней своей части, там, где он уже примыкал к Тянь-шаню, пихтовым лесом.
С перевала открылся внезапно великолепный вид на передовую цепь Тянь-шаня, к которой и принадлежали горы Кызыл-кия. Спустившись с подошвы этой горы в долину Джаргалана, выходящую здесь из теснин Тянь-шаня, я увидел отсюда всю продольную долину Джаргалана и впадение в неё выходящей из тяньшанских теснин реки Тургень-ак-су и всю блестящую своими вечными снегами главную цепь Небесного хребта (Тянь-шаня), которую киргизы называли Мустагом (снежными горами).
Хотя продольная долина Джаргалана по своей высоте, мало уступающей высоте Санташа, находится уже в зоне хвойных лесов, но лесной растительности было здесь так мало, что здешняя флора имела совершенно характер флоры земледельческой зоны Заилийского края, на которой расположилось Верное и все русские поселения Заилийского подгорья.
Это и дало впоследствии возможность русской колонизации прочно водвориться в иссык-кульском бассейне и основать здесь, между прочим, на реке Караколе цветущее городское поселение, получившее впоследствии название Пржевальска от расположенной вблизи могилы Пржевальского.
Спустившись с Кызыл-кии в долину Джаргалана, мы начали встречать целые толпы богинцев, которые плелись пешком из сарыбагишского плена, так как они были брошены сарыбагишами, быстро очистившими завоёванные ими земли на Иссык-куле перед нашим прибытием.
Пленники плелись пешком голодные, исхудалые и полуодетые, так что мы должны были делиться с ними пищей, для того чтобы они не погибли с голоду. К счастью, мы гнали с собой от Санташа целое стадо баранов, купленных мной у богинцев, и имели хорошие запасы курта (сыра), подаренного мне Бурамбаем.
На реке Тургень-ак-су, ниже выхода её из горной теснины, мы остановились на полудневном привале среди кустов облепихи (Hippophae rhamnoides), чёрного барбариса (Berberis heteropoda) и тала (Salix). Снявшись с привала около часу пополудни, я, вместо того чтобы прямо направиться к Терскею, южному прибрежью Иссык-куля, решился заехать на ночлег в живо интересовавшую меня местность, а именно в близкую от нас теснину самого Тянь-шаня, в которой находился пользовавшийся громкой известностью между каракиргизами тёплый и целебный ключ Алма-Арасан и из которой выбивалась на прииссык-кульскую равнину горная река Ак-су приток Джаргалана.
По выходе с нашего бивака на Тургень-ак-су мы перешли три речки, носившие у каракиргизов название Джергес. Течение последней из них, широкой и быстрой, хотя мелководной, густо поросло прекрасными деревьями. Наконец появилась и цель нашего путешествия - ущелье Ак-су:
Мы повернули к нему и поднялись на подгорную площадь, откуда уже хорошо был виден синий Иссык-куль с его двумя заливами и мысом, их разделяющим. С этой подгорной площади мы и спустились в самое ущелье реки Ак-су.
Дойдя до ущелья, мы следовали по нему вёрст пять по тропинке, проходившей по левому берегу реки высоко над её быстрым, шумным и пенистым течением, оправдывавшим ее название Ак-су (белая вода). Крутые обрывы гор густо заросли отчасти еловым лесом, отчасти лесом из разных лиственных деревьев, между прочим, и яблонь, от которых и целебный ключ получил свое название - Алма-Арасан.
Полверсты не доходя Арасана появились обнажения крупнозернистого гранита, приподнимавшего пласты осадочных пород, а именно светло-серых известняков, которые представляли прекрасный профиль с простиранием от В к 3 и падением с С на 29°.
За полверсты до Арасана мы с тропинки, по которой с трудом пробирались высоко над шумной и пенистой рекой, начали спускаться по очень крутому и каменистому склону к самому Арасану. Солнце уже скрылось за горами, когда мы к 7 часам вечера достигли знаменитого источника, около которого и расположились на ночлег.
Вход к самому бассейну Арасана был заперт деревянными дверями, на которых я нашел еще уцелевшие тибетские надписи, подобные тем, которые мы видели на Тамгалы-таш на реке Или в тридцати верстах ниже Илийского пикета.
Тёплый ключ по выходе своем из-под земли был отделён в довольно просторный бассейн в 2 метра длиной, 1 метр шириной и 1 метр глубиной и обложен гранитом. Температура его оказалась в 40°Ц. Запах источника серный, но отделения газов не видно и пузырьков нет.
Выходу их препятствовало множество дресвы на дне Арасана, между которой не было видно места, где ключ выбивается из-под земли. Из бассейна Арасана тёк ручей в несколько метров длиной, впадающий в реку Ак-су. Река эта быстро стремилась по ущелью через огромные камни, была очень пениста и местами падала водопадами.
Температура её в 7 часов вечера была 11°Ц при внешней температуре воздуха в 15°Ц. Гипсометрическое определение дало для нашего ночлега абсолютную высоту 1810 метров. Проснувшись 10 июня в 5 часов утра на своем ночлеге близ тёплого ключа (Алма-Арасана), я с особенным удовольствием поспешил осмотреться в теснине реки Ак-су, так как это была первая долина Центрального Тянь-шаня, в которую мне удалось проникнуть.
Для того чтобы по возможности обстоятельно исследовать природу этой долины, я решился подняться по ней на несколько вёрст по правому берегу реки, а затем спуститься по левому до её конца и выйти на иссык-кульское плоскогорье через очень труднодоступное ущелье, по которому не было никакой возможности пройти с моим многочисленным отрядом, вьюками и верблюдами.
Весь же свой отряд я послал немедленно вперёд по обходной горной дороге с художником Кошаровым с тем, чтобы соединиться с ним в том месте, где он, спустившись со своего привала на иссык-кульскую равнину, будет переправляться через реку Каракол на том месте, где через несколько десятков лет после того возник город Каракол, получивший впоследствии имя славного нашего исследователя Средней Азии - Пржевальского.
В это же время (10 июня 1857 года), когда, кроме сопровождавших меня казаков, в этой местности не бывало ещё ни одного русского, я, желая быть сам как можно более налегке, оставил при себе только всегда неразлучного своего спутника казака-переводчика и хорошо знакомого с местностью каракиргизского проводника.
Вопрос о том, нет ли в Тянь-шане вулканических горных пород стоял для меня на первом плане, и, так как я уже убедился в том, что кристаллические горные породы аксуйской долины, приподнимающие пласты осадочных пород (известняков и сланцев палеозойских систем), оказались гранитами и сиенитами, то мне оставалось только тщательно разыскать, не найдется ли вулканических пород между бесчисленными валунами, увлекаемыми бурной речкой с самых отдалённых вершин Небесного хребта.
Но никаких вулканических пород между валунами реки в её долине не оказалось. Я мог спокойно перейти всецело к исследованию флоры Аксуйской долины и сделать в ней полный сбор встреченных мной растений, которые оказались на всём исследованном мной протяжении принадлежащими к зонам субальпийской, лесной и отчасти культурной земледельческой.
Древесную растительность долины составляли из хвойных пород: среднеазиатская ель (Picea Schrenkiana), доходящая до Гималайского хребта, арча (Juniperus sabina), также характерная древесная порода среднеазиатских горных хребтов, а из лиственных пород дикая яблоня (Pyrus malus), рябина (Pyrus sorbus) и следующие характерные среднеазиатские кустарниковые породы: черный барбарис (Berberis heteropoda), иргай (Cotoneaster nummularia), боярка (Crataegus pinnatifida), две породы смородины (Ribes atropurpureum и R. rubrum), две породы жимолости (Lonicera hispida и L. microphylla).
Что же касается до флоры трав, то она имела характер флоры отчасти культурной зоны Заилийского края, отчасти лесной и даже субальпийской*. (*Вот полный список трав, собранных мной 10 июня в долине реки Ак-су выше и ниже Алма-Арасана: Thlaspi arvense, Sisymbrium brassicaeforme, Capsella bursa-pastoris, Nasturtium palustre, Dianthus crinitus, Silene viscose, Linum perenne, Malva borealis, Trifolium repens, Astragalus icioides, Galium boreale, Artemisia vulgaris, Lappa tomentosa, Mulgedium azureum, Campanula glomerata, Asperugo procumbens, Verbascum phlomides, Veronica an-agallis, V. biloba, Dracocephallum integrifolium, Scutellaria alpina, Sc. galericulata, Lamium album, Eremostachys sanguinea, Urtica dioica, Iris Guldenstadtiana, Triticum prostratum.).
Обследовав обстоятельно флору долины Ак-су на расстоянии нескольких вёрст вверх от нашего ночлега, мы повернули назад и начали спускаться по левому берегу реки. Дорога была очень затруднительна, так как долина имела характер дикого ущелья, заросшего очень роскошной растительностью.
Только вёрст пять ниже Арасана долина расширилась, и так как мы следовали по высокой левой её окраине, то с неё открылся постепенно обширный вид на всю прииссык-кульскую равнину. Скоро мы увидели у подножья гор довольно широкую реку, блестевшую серебряной лентой, через которую переправлялось несколько десятков всадников.
Река эта была тот самый Каракол, на котором мы условились съехаться с нашим отрядом. Естественно, что мы приняли издали переправляющихся всадников за свой отряд, но скоро заметили свою ошибку и рассмотрели, что это был сильный отряд хорошо вооружённых сарыбагишей, который шёл с востока на запад и переправлялся через очень многоводный в это время Каракол.
Сарыбагиши, заметив нас, выслали к нам навстречу несколько всадников. Положение наше было опасное, так как враждебная встреча казалась нам неизбежной. Спуск наш был крутой и тяжёлый и, на нашу беду, в одном месте нам пришлось перескакивать через рытвину, причём лошадь моего верного спутника претерпела какое-то повреждение спинного хребта, после которого могла итти только шагом.
Наконец мы очутились прямо лицом к лицу с шестью враждебными всадниками, от которых были отделены только узкой неглубокой рытвиной. Оружие наше было наготове, но, не прибегая к нему, мы вступили, как это нередко бывало в древности при враждебных встречах русских со степными кочевниками (половцами), в предварительные переговоры.
На вопрос сарыбагишей, кто мы, мы ответили, что мы русские и принадлежим к тому большому отряду, который пришёл на выручку богинцам. А на вопрос, где же наш отряд, мы ответили, что он здесь очень близко за горой и сейчас покажется.
Тогда они сказали нам, что пока они очень легко могут напасть на нас и захватить нас в плен. Мы объяснили им, что это обойдётся им очень дорого, так как у нас при себе такое оружие, которое может стрелять сколько угодно раз, и что они в битве с нами только потеряют своё время, между тем как теперь, до прихода отряда, они могут легко, окончив всю свою переправу через реку, ускакать от нашего отряда.
На наше счастье, вдруг из-за высокого перевала стал действительно показываться наш отряд. Солнце играло на блестящем оружии наших передовых казаков, а затем стройно и мерно шли один за другим наши верблюды, сопровождаемые богинскими всадниками.
Казалось, спускавшемуся с гор отряду не было конца. Быстро поскакали наши враждебные собеседники к переправе, через которую сарыбагишский отряд уже успел перейти, и все они помчались к южному побережью озера. Спуск же нашего отряда и его переправа через реку продолжались часа полтора, и вслед за тем мы сделали кратковременный отдых на песчаных берегах Каракола, сильно обросших барбарисом и облепихой.
Здесь я узнал из рассказов Кошарова и казаков о причинах замедления нашего отряда. Обходная дорога через перевал оказалась очень мало доступной для вьючных животных. Тропинки были так узки и круты, что не раз пришлось перевьючивать верблюдов.
В одном месте одна из вьючных лошадей сорвалась со своим вьюком и совершенно разбилась. Вьюк её пришлось вытаскивать из пропасти и раскладывать на трёх запасных лошадей. Киргиз, которому принадлежала лошадь, обнимал и плакал над ней, как над другом, и, расставаясь с ней, отрезал у неё ухо и хвост и взял их с собой.
Разумеется, я поспешил подарить ему одну из своих запасных лошадей. Снявшись с привала, мы перешли несколько речек и около часа полдневали на реке Чулпане, а потом опять тронулись в путь и к 3 часам пополудни дошли до реки Джеты-огуза, где и остановились на ночлег.
Здесь мы встретили немало мужчин, женщин и детей, а при них были несколько лошадей и быков и три юрты. Это были богинские пленники, отпущенные сарыбагишами, бежавшими с пашен и арыков, аннексированных ими у богинцев после их поражения.
Вид с нашего ночлега к югу через ущелье Джеты-Огуза на Тянь-Шань был восхитительный. Белоснежный двурогий Огуз-баш замыкал долину на юге и имел сходство с горой Юнгфрау Бернских Альпов, но был ещё оригинальнее и великолепнее как по своей форме, так и по своей белизне.
Так как вечер ещё не наступил, я успел заглянуть в Джеты-огузскую долину, вторую из тяньшанских долин, мной посещённую. Обнажений горных пород я не встретил и ограничился тщательным осмотром валунов, нанесённых рекой.
Между ними встретились те же граниты, как и в ущелье реки Ак-су, сиениты, крупнозернистые диориты, габбро, серые известняки, чёрные и красные порфиры, в небольшом количестве гнейсы, песчаники, амфиболиты, роговообманковые сланцы и брекчии, но вулканических пород не оказалось.
Ущелье Джеты-огуза густо заросло кустарниками: чёрным барбарисом, иргаем (Cotoneaster nummularia), бояркой (Crataegus pinnatifida), жимолостью (Lonicera tatarica) и шиповником (Rosa cinnamomea). Всё это было перевито красивым клематисом (Clematis soongorica).
По возвращении к своему биваку мы насладились обширным и великолепным видом к югу на необозримое синее озеро, а за ним - на высокую стену южной цепи Заилийского Алатау (Кунгей Алатау.-Ред.), состоящую из целого ряда кулис, выступающих непрерывным снежным гребнем.
Солнце уже склонялось к вечеру, над Кунгеем носились тёмные облака, эффектно освещённые солнечным закатом. В то время когда снежные вершины Кунгей Алатау уже начали загораться своим альпийским мерцанием (Alpengluhen), мягкие куполовидные предгорья были облиты таким светом, который уподоблял их светлому дыму или облаку, как будто все эти горы горели и дымились.
11 июня мы вышли с нашего ночлега и, перейдя Джеты-огуз, начали подниматься на седловидное предгорье, отделяющее главный хребет Тянь-шаня от передовой его цепи, которую каракиргизы называли Оргочор. Поднявшись по наклонной плоскости мы шли далее к западо-юго-западу уже в одном уровне и вёрст через двенадцать дошли до реки Большая Кызыл-су. Вправо от нас открылся великолепный вид на синее озеро и на его красивую четырёхугольную бухту, защищённую косами: в неё впадали реки Большая и Малая Кызыл-су.
Налево был чудный вид на главную цепь Тянь-шаня с её непрерывным рядом снежных вершин. На дороге нам попалось несколько могил и курганов. Далее вёрст через пять мы перешли через Малую Кызыл-су, а ещё далее мы вышли уже на peку Зауку, на которой находился знаменитый горный проход (перевал) через главный гребень Тянь-шаня, ведущий в Кашгарию и в Фергану.
Перед входом в Заукинскую долину мы встретили 15 богинских всадников. Это был маленький разведочный отряд, посланный Бурамбаем для обследования места кочевьев младшего манапа сарыбагишского племени по имени Тюрегельды, который по своей предприимчивости и храбрости был самым опасным врагом богинцев.
Разведочная их баранта не удалась: она возвращалась домой без всякой добычи, но в смысле разведки была очень успешна: она приносила утешительные для меня известия о том, что Тюрегельды кочевал далеко от Заукинского перевала в мало доступных и более западных долинах Тянь-шаня, хорошо защищённых от возможных нападений богинцев.
Мое восхождение на Заукинский горный проход я мог считать достаточно безопасным, хотя Тюрегельды хвастался, что постарается захватить в плен русского «улькунтюре» (большого начальника), как называли меня каракиргизы.
После встречи с богинскими всадниками я направил - уже без всяко го,опасения - весь свой отряд по указанной ими дороге прямым путём к Заукинскому горному проходу, сам же налегке, только в сопровождении моего неотлучного спутника - казака-переводчика, а также начальника встреченной нами богинской разведочной партии, пользовавшегося особенным доверием Бурамбая, занялся обстоятельным осмотром окрестной местности, которая оказалась одинаково интересной как в геологическом, так и в историческом отношении.
Урочище, по которому мы вышли на реку Зауку, называлось Кызыл-джар. Свое название «Красного яра» оно получило от огромного обнажения довольно слабого красного песчаника, наполненного валунами и расположенного красивыми пластами с ясным простиранием от В к 3 и падением 15° к Ю.
Эта интересная горная порода и есть очень древний по своему происхождению иссык-кульский конгломерат, найденный мной таким образом впервые на расстоянии более двадцати вёрст от озера и на немалой высоте над его уровнем.
В историческом отношении урочище представляло не меньший интерес. Историческая роль этой местности начинается уже с VII века нашей эры. В это время (630 г.) проник сюда первый до меня путешественник-очевидец, доставивший географические сведения о Тянь-шане и Иссык-куле.
Это был буддийский паломник китаец Сюань-цзан, проникший сюда на своём пути от одного из городов Семиградья, расположенного на юг от Тянь-шаня, а именно Ак-су, в столицу тюркского кагана (хана). Путь паломника шёл через Тянь-шань, вероятно, по Заукинскому горному перевалу, спускался на южное побережье Иссык-куля (Терскей), по которому шёл далее через реку Барскаун, выходил с западной оконечности озера на реку Чу и, пройдя через Буамское ущелье, достигал верховьев реки Таласа и страны «Тысячи источников» (Мин-булак).
В этой стране находилась в то время ставка (резиденция) тукюэского (тюркского) кагана, носившая название Суяба. Через столетие после путешествия Сюань-цзана столица каганов Суяб была в 748 году разрушена китайцами, а через 18 лет после того (в 766 т.) была занята снова харлуками, народом тюркского же племени, которые, как и другие их соплеменники -тукюэ и киргизы, - вышли из южного Алтая и верхнего Енисея.
В то же время интересная местность Кызыл-джара, в которой 12 июня 1857 г. я находился, была занята отделившимся от харлуков племенем джикиль, основавшим здесь свою резиденцию, получившую название Джар (Яр.) С той поры (конца VIII века) местность Яр (Кызыл-джар) по своей населённости и культурности уже не уступала другим подобным местностям на северном склоне Тянь-шаня, а именно Суябу в стране «Тысячи источников» и Барскауну близ впадения реки этого названия в Иссык-куль.
Во всех этих местностях еще во время моих путешествий в 1857 году были видны древние развалины - остатки арыков и очень древних и совершенно одичавших садовых насаждений, в виде целых рощ яблонь и абрикосовых деревьев (урюков).
Понятно, как дорожил местностью Кызыл-джара и нижней частью Заукинской долины престарелый каракиргизский манап Бурамбай, производивший свой род от джикильских каганов, избравших себе резиденцией Кызыл-джар и как удручали Бурамбая потеря и разрушение его родного гнезда, его пашен, садиков и построек.
Только по осмотре окрестностей Кызыл-джара я понял, какое значение придавал Бурамбай задуманной мной экспедиции в глубь Тянь-шаня, мимо потерянной им резиденции, по Заукинскому горному проходу. Она возвращала ему его родину и благословенные природой земли, бывшие более тысячи лет достоянием его предков, а также чудные пастбища верховьев Яксарта (Сыр-дарьи) и Небесного хребта, захваченные его врагами.
Вот почему распоряжения старого манапа, который считал мою экспедицию своим собственным делом, были самые энергичные. Умному и заслуживающему полное его доверие встреченному мной начальнику его разведочного отряда Бурамбай поручил, вслед за нашим восхождением на Заукинский перевал, занять, при помощи имевшего прибыть вслед за мной отряда султана Тезека, не только кызылджарскую местность и Заукинскую долину, но и весь Терскей до устья Барскауна, которое Бурамбай считал границей своих владений с сарыбагишскими.
Вместе с тем богинские и атбанские разъезды должны были охранять во всё время нашего восхождения на Заукинский перевал и к истокам Нарына (верховья Яксарта) наш тыл от обхода и нападения враждебных сарыбагишей.
Обеспеченный таким образом, я расстался со своим спутником (начальником богинского отряда) и поспешил в сопровождении только своего казака-переводчика догонять свой отряд на его пути по Заукинской долине. Проскакав часа два, мы около часу пополудни уже нашли свой отряд в долине реки Зауки на биваке после тридцативёрстного в этот день перехода.
Немедленно по моем прибытии весь отряд снялся со своего бивака, и мы пошли вперёд. После нескольких вёрст подъёма река разделилась на две ветви, и мы пошли по западной, которая показалась нам главной. Долина была широка и густо заросла прекрасным еловым лесом. Все обнажения горных пород остались в стороне от меня, но на всём пути я встречал массы валунов сиенита.
Виды по долине были очаровательны. Впереди нас прямо на юге открывалась чудная группа снежных вершин (белков), отороченных снизу широкой каймой высокоствольных еловых лесов. Правее и левее этой группы белков приводили нас в восторг смелые скалистые гребни, состоявшие из сиенитовых зубцов и башен, на которых только кое-где лепился снег.
В двух местах мы заметили отвесно низвергавшиеся с гор ручьи, из которых один падал в виде Штауббаха, но был беднее водой. Наконец мы вошли в густые тенистые рощи хвойного леса. Поразило меня в них количество молодой поросли, преобладавшей над старыми деревьями, как будто лес этот вырос недавно, чего доселе я не встречал в Азии. Зато на одном скате я заметил обширное пространство совершенно высохших и свалившихся деревьев.
Пройдя через эту верхнюю лесную зону, мы переправились по трудному броду на правый берег реки, а затем, после сильного подъёма, пошли уже по более ровной, слабо повышающейся долине и, пройдя по ней вёрст пятнадцать, повернули к юго-западу.
Вдали, впереди нас, видна была целая группа снежных белков, из которых один казался замыкающим долину. Вёрст пять мы прошли вдоль подошвы белков и, наконец, остановились на ночлег, по случаю усталости наших лошадей и верблюдов, на месте, удобном для бивака большого отряда.
Гипсометрическое определение дало нам для этого ночлега 2360 метров. Мы встретили здесь бесчисленное множество сурков, выскакивавших при нашем приближении на камни и начинавших свой характерный и пронзительный свист.
Обнажения горных пород над нашим биваком в узком и глубоком ущелье, через которое пробивался горный ручей, падавший водопадом, состояли из сиенита. Растительность в верхней части пройденной нами лесной зоны была субальпийская и, наконец, совсем альпийская*. (*Вот список растений, собранных мной в этот день (12 июня) по дороге через Заукинский горный проход: Atragene alpina, Thalictrum alpinum, Pulsatilla albana, Ranunculus pulchellus, Isopyrum anemonoides, Berberis heteropoda, Chorispora Bungeana, Erysimum chiranthus, Thermopsis alpina, Caragana jubata, Oxytropis frigida, Hedysarum obscurum, Spirae oblongifolia, Potentilla sericea, P. fruticosa, Comarum Salessovi, Cotoneaster nummularia, Pyrus aucuparia, Sedum coccineum, Saxifraga sibirica, Lonicera hispida, Aster alpinus,Callimeris altaica, Erigeron uniflorum, Gnaphalium leontopodium, Doronicum oblongifolium, Adenophora polimoprha, Primula nivalis, Pr. longiscapa, Androsace villosa, A. septentrionalis, A. filiformis, Scrophularia incisa, Pedicularis rhinantoides, Cimnandra borealis, Dracocephalum stamineum, Dr. heterophyllum, Acantholimon diapensioides, A. Hohenackeri, Chenopodium hydridum, Rheum Emodi, Rh. spiciforme, Polygonum viviparum, Pol. polymorphum, Parietaria micrantha, Platanthera viridis, Fritillaria palediflora, Tulipa altaica, Lloydia serotina, Carex atrata, C. nigra, C. frigida, C. capilaris, Festuca altaica, Bromus squarrosus, Avena pubescens. В лесу, состоявшем из ели (Picea Schrenkiana), я заметил много мхов из рода Sphagnum.)
12 июня термометр в 5 часов утра показывал только 3,5° Ц. С 5 часов мы начали свой подъём, но уже через полчаса река разделилась на две ветви, из которых долина одной шла на юго-запад, а другой - прямо на юг. Последняя была нам указана всеми каракиргизами-проводниками, как самый близкий, хотя более трудный и мало доступный для нашего отряда подъём на Заукинский перевал.
Мы повернули по этому пути, но здесь у последних елей я решился оставить весь свой отряд с вьюками и верблюдами и только в сопровождении художника Кошарова, семи казаков и двух киргизов с четырьмя вьючными и двумя запасными лошадьми предпринял восхождение на вершину Заукинского перевала.
Одни из каракиргизских проводников называли реку, по которой мы решились подниматься и которая, по их рассказам, протекала выше через два озера, Кашка-су, а другие - Заука. Какое из двух названий было правильнее - мне осталось неизвестным.
Повернув прямо к югу, мы шли сначала по довольно широкой долине, быстро поднимавшейся между высокими утесами, состоявшими из чёрно-зелёных кремнистых сланцев, заменивших сиениты ещё несколько ниже бивака, на котором я оставил отряд.
Долина повышалась очень быстро. Начали появляться растения альпийской зоны: Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Caragana jubata, Comarum Salessovi, Androsace villosa и т. д. На дороге беспрестанно попадались альпийские сурки*(* Вероятно, Marmota baibacina. (Л. Б.).), а также земляные зайчики или тушканчики (Dipus sagitta?)*.(* Это не мог быть Dipus sagitta (мохноногий тушканчик), который живет в бугристых и барханных песках. (Л. Б.)).  Обрывы из точильных черных сланцев имели простирание к 3-Ю-З.
Часа через полтора трудного подъёма мы вышли на прекрасное и прозрачное альпийское озеро чудного зелёного аквамаринового цвета; из него-то и вытекала река, по которой мы поднялись. На озере плавали красивые турпаны (Casarca rutila) чудного красного металлического цвета. Обойдя озеро с западной стороны, мы поднялись на колоссальную груду тех же сланцев, из-под которой текла в озеро с юга река, его питающая. Вид с этой груды скал назад через озеро на ряд высоких снежных белков был восхитительный.
Зато переход от нижнего альпийского озера к верхнему был неимоверно трудным для наших лошадей, так как вся долина между обоими озёрами была так завалена и даже перегорожена громадными глыбами и плитами кремнистых и глинистых сланцев, под которыми река, начиная от своего выхода из верхнего озера до впадения в нижнее, была так глубоко погребена, что нельзя было и подозревать о её существовании: явление это было подобно тому, которое происходит в Западной Европе с течением реки Роны, в местности, известной под названием perte du Rhoe. Растительность на всей этой груде громадных камней, под которой было зарыто течение реки, была скудная.
Я, однако же, собрал несколько растений: два красивых крестоцветных блестящего жёлтого и лилового цвета (Erysimum cheiranthus, Hesperis matronalis), одну скрофулярию (Scrophularia incisa) и красный высокорослый гималайский ревень (Rheum spiciforme).
С неимоверным трудом добрались мы до верхнего альпийского озера, которое имело также прекрасный зелёный цвет, но было менее прозрачно. Зато вид через озеро к югу на выемку Заукинского перевала был ещё живописнее, чему способствовало то, что в нижнем углу верхнего озера сланцы сменились гранитами, которые поднимались над левым его берегом высокими и красивыми скалами, а на правом верхнем углу озера были видны горные вершины с пятнами вечного снега.
Спустившись на озеро, мы нашли вблизи* него удобное место для бивака на правой юго-восточной его стороне у самого подножья последнего подъёма на Заукинский горный проход. Здесь я и решился остановиться на ночлег, для того чтобы иметь весь следующий день в своём распоряжении для окончательного восхождения на вершину горного прохода до озёр, дающих начало истокам Нарына, то есть никем ещё не достигнутым верховьям Древнего Яксарта (Сыр-дарьи).
13 июня мы уже снялись со своего ночлега ранее солнечного восхода и проехали сначала вдоль южного берега озера, но, достигнув речки, текущей в него с горного перевала, стали сначала подниматься вдоль неё, а затем, повернув к востоко-юго-востоку, продолжали подъём в гору по тропинкам, проложенным зигзагом между торчащими скалами.
Особенно затруднено было восхождение наше тем, что на нашем пути стали попадаться казавшиеся совершенно свежими трупы животных, лежавшие в самых разнообразных позах, в которых застала их внезапная смерть. Между ними всего чаще встречались лошади, но было немало верблюдов, баранов и крупного рогатого скота, а два раза встретили мы и трупы людей.
Все они прекрасно сохранились со времени их гибели (в мае) в ледяной атмосфере верхней альпийской зоны. Наш подъём до горной выемки, ведущей на вершину горного прохода, продолжался не менее двух часов, так как каждый неосторожный шаг мог стоить нам жизни.
Наши лошади ступали робко, приходя в испуг перед лежащими поперёк тропинок трупами. На одном повороте моя лошадь, испуганная неожиданной встречей с таким трупом, шарахнулась в сторону; я успел соскочить с неё на скалу, а она сорвалась вниз, но удержалась на обрыве, зацепившись передними ногами за торчавший камень.
Почти в то же время одна из наших вьючных лошадей, вследствие подобного же испуга, сорвалась со своим вьюком, упала в пропасть и разбилась насмерть. Пришлось остановиться на подъёме, где мне переседлали моё седло на запасную лошадь, и я решился оставить четырёх казаков и киргиза до следующего утра у подножья перевала, поручив им спасти наш вьюк, достав его из пропасти.
Сам же я продолжал своё восхождение в сопровождении Кошарова, трёх казаков и двух киргизских проводников, которые вели двух вьючных лошадей и одну запасную. На самых крутых частях подъёма мои спутники вынуждены были итти пешком и вести лошадей в поводу, а я сам под конец подъёма сошёл с лошади и также шёл пешком, причём был поражён тем, что беспрестанно должен был останавливаться, задыхаясь вследствие трудности дышать редким воздухом на такой высоте.
Наконец мы добрались до вершины перевала, который представил мне неожиданное зрелище; горных исполинов передо мной уже не было, а впереди меня расстилалась волнистая равнина, с которой поднимались относительно невысокими холмами покрытые снегом вершины.
Между ними виднелись зелёные озёра, только отчасти покрытые льдом, а там, где его не было, по ним плавали стаи красивых турпанов (Casarca rutila), поражающих своими блестящими металлическими красными и синими цветами, напоминающими цвета райских птиц.
Гипсометрическое измерение дало мне для абсолютной высоты Заукинского перевала 3380 метров. Я почувствовал шум в ушах, и мне казалось, что из них немедленно пойдёт кровь. Однако дело обошлось благополучно, и я опять сел на коня с тем, чтобы взобраться на ближайшую довольно пологую вершину, с которой я мог обозревать всё холмистое нагорье и увидеть ещё несколько озёр.
Затем, спустившись с вершины, я продолжал свой путь к югу через чудные альпийские луга. Роскошная растительность покрывала все скаты холмов и была украшена крупными яркими цветами синих и жёлтых генциан, бледнолиловых купальниц (Hegemone lilacina), белых и жёлтых лютиков.
Но всего эффектнее были обширные полянки, заросшие сплошь золотистыми головками особой и еще не описанной породы лука, из-за которого вся эта часть Тянь-шаня получила от китайцев название Цун-линь, то есть луковых гор.
Казаки с наслаждением наедались этим луком: до такой степени он казался им вкусным. Кроме этой породы еще совершенно не известного лука, которая впоследствии получила видовое название в мою честь Allium Semenovi Regel, мне удалось найти в этот день (13 июня) и ещё одно новое растение из рода Oxytropis, получившее впоследствии от ботаника Бунге, его описавшего, видовое название Oxytropis oligantha*. 
(*Вот полный список растений, собранных мной в этот день (13 июня) на высоте 3380 метров на вершине горного перевала на водоразделе рек, текущих в Зауку и Нарын (то есть систем Иссык-куля и Аральского моря). Растения эти характеризуют высокоальпийскую флору Тянь-шаня: Anemone micrantha, An. narcisiflora, Ranunculus altaicus, Ran. gelidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium, Papaver alpinum, Corydalis Gortchakovii, Draba pilosa, Viola Gmeliniana, Viola grandiflora, Oxytropis oligantha, Dryadantha Bungeana, Saxifraga flagellaris, Valeriana globulariaefolia, Primula cortusoides, Primula nivalis, Gentiana foliata, Gent. aurea, Gent. prostrata, Gent. Kurros, Gent. frigida, Gymnandra borealis, Allium Semenovi.). 
Пройдя часа, два по этим чудным альпийским лугам, мы взобрались на другой пологий снежный холм, откуда видели ещё три озера, из которых речки текли уже на южную сторону перевала к юго-востоку и, сливаясь, образовывали более значительную реку, высокая продольная долина которой, направляясь к западу, терялась в туманной дали.
Это и была река Нарын, верховье древнего Яксарта, на нижнем течении которого (Сыр-дарье) Россия уже стояла твёрдой ногой. Мы проблуждали ещё часа два между истоками Нарына, но спуститься вниз по его долине я не решился: лошади наши были измучены и изранены; со мной, кроме Кошарова, были только три казака и два каракиргиза.
Заночевать на такой высоте было невозможно, а спускаться в продольную высокую нарынскую долину было слишком опасно, так как на нас могла там напасть сильная баранта султана: Тюрегельды. Поэтому, пробыв часов пять на Заукинском перевале, я решился возвратиться назад.
На обратном пути еще на истоках Нарына мы встретили небольшого светлобурого горного тяньшанского медведя (Ursus arctos leuconyx). Он, конечно, находил себе достаточную поживу на поле гибели богинцев, к которому мы и направились на нашем возвратном пути.
Это решительное и последнее поле битвы между богинцами и сарыбагишами, по соображению наших проводников, должно было находиться немного вправо и к востоку от нашего обратного пути, между знакомой нам вершиной, на которую мы всходили, и той окраиной плоскогорья, по которой мы взобрались на перевал.
Когда многочисленный богинский род с большими потерями взобрался на плоскогорье Заукинского перевала, преследуемый, можно сказать, по пятам сарыбагишами, то он, убедившись в невозможности исполнить свое первоначальное намерение укочевать на Нарын, решился повернуть в сторону к востоку по тропинкам, ведущим на Сары-джас и Кок-Джар, и пробраться на Каркару к кочевьям своего верховного манапа Бурамбая, от которого мятежный род так легкомысленно отделился.
Но на этом-то повороте богинцы, ослабленные своими потерями на трудном своём подъёме, были с двух сторон настигнуты отрядами сарыбагишей: Умбета-Али, гнавшегося за ними по пятам, и Тюрегельды, обошедшего их со стороны верховьев Нарына.
На поляне, на которую мы вышли с подножья ближайшей к окраине вершины плоскогорья, решилась участь богинцев после последнего отчаянного боя. Всё, что было ещё в силах двигаться из их табунов и стад, было отбито сарыбагишами и быстро угнано ими на верховья Нарына, а всё, что не могло двигаться, пало в изнеможении на поле битвы, усеяв его своими трупами.
Только те из богинцев, под которыми ещё уцелели лошади, ускакали без оглядки на восток, по тропинкам, ведущим в высокие долины подгорья Тенгри-тага, и уже не были преследуемы своими победителями, повернувшими к западу в долину Нарына со своей богатой добычей.
День уже склонялся к вечеру, когда мы, обогнув знакомую нам вершину, с её подножья вышли на «мёртвое поле», засыпанное замёрзшими трупами, между которыми были и человеческие. Впечатление, произведённое на меня этим полем, было несравненно сильнее, чем впечатление «морга» на Сан-Бернарде.
Только тут я глубоко прочувствовал поэтическое обращение великого поэта Пушкина к подобной поляне со словами: «О поле, поле, кто тебя усеял мёртвыми костями?» И чудилось мне, что передо мной что-то колышется на этом страшном мёртвом поле и что я уже слышу здесь какие-то живые звуки.
И действительно, по мере того как я подвигался вперёд по этой пустыне, я увидел, что что-то заколыхалось передо мной, и, к моему удивлению, это не была галлюцинация. Навстречу нам с радостным лаем бросилась стая богинских собак, остававшихся с весны на поле битвы и питавшихся там нисколько не разложившимися вследствие холода трупами. Собаки эти пристали к нам и остались нашими верными спутниками во время всего нашего дальнейшего путешествия до возвращения в Верное.
Часов в семь пополудни мы быстро повернули с «мёртвого поля» к северной окраине, с которой и начали спуск по той же дороге, по которой поднялись. Уже начало смеркаться, когда мы с половины спуска заметили внизу, у подошвы перевала, на берегу альпийского озера, огни бивака оставленных нами там четырёх казаков, которые ожидали нас с беспокойством о нашей участи
На биваке я нашёл и чай, и ужин, и свою белую палатку, в которой мог уснуть часа четыре до рассвета, выслав ещё ночью двух киргизов к главному отряду, ожидавшему нас в Заукинской долине, для того чтобы предупредить его о нашем возвращении.
14 июня уже до рассвета мы начали спускаться по знакомой нам дороге мимо обоих альпийских озёр и далее по реке Зауке и часам к 5 утра прибыли на соединение с нашим главным отрядом, который нашли на месте, где мы его оставили 12 июня, - у последних елей на верхней границе лесной растительности.
Отряд, предупреждённый о нашем возвращении, ещё ночью уже поднялся со своего бивака, и мы, не теряя времени, безостановочно продолжали свой спуск с Заукинского горного прохода, но уже не с той поспешностью, с которой спускались на соединение со своим отрядом на рассвете от альпийских озёр до верхнего предела лесной зоны.
Уже до места бивака нашего главного отряда сланцы, из которых состояли все горные обнажения долины, окончились, и пошли обнажения кристаллических пород - гранитов. На полупути от бивака нашего отряда до места нашего ночлега на Зауке (на 12 июня) я заметил на левой стороне долины выходы и осыпи диоритового порфира.
Несколько ниже, после поворота прямо к югу, уже начались, как в обнажениях, так и в осыпях сиениты. Далее мы шли уже через зону густого и богатого мохом елового леса. Только по мере нашего приближения к Кызыл-джару хвойный лес поредел, и еловые деревья сменились рябиной (Pyrus aucuparia).
Интересная местность Кызыл-джара требовала ещё дополнительного осмотра, который я и предпринял, нисколько не задерживая дальнейшего спуска всего отряда к озеру Иссык-куль, отделившись от него налегке со своим казаком-переводчиком, художником Кошаровым и тремя хорошо знакомыми со старой резиденцией Бурамбая каракиргизами.
Я тщательно собрал образцы характерного, по моему мнению, древне-иссык-кульского конгломерата, из которого слагается весь Кызыл-джар, и проверил простирание и падение его пластов. Они оказались такими, какие я наблюдал и в другом месте при нашем восхождении: простирание от В-С-В к 3-Ю-З, а падение 15° к С.
Образец конгломерата, вошедший в состав моей обширной геологической коллекции, переданной впоследствии в музей Горного института*(*Я собирал горные породы в хорошо оформленных образцах на всем протяжении своего маршрута при всяком новом обнажении или перемене горной породы.), состоял из красного крупнозернистого песка, довольно слабо цементованного, с валунами разнообразных тяньшанских горных пород, вносимых в озеро впадающими в него реками.
Конгломерат этот обнаруживал наклонность к образованию в нём пещер, которые я заметил в одном из его обрывов на правом берегу реки Зауки. Одна из этих пещер служила складом для мельницы, на которой Бурамбай размалывал свой хлеб. Внутренность этой пещеры была сильно закопчена.
Никаких обитателей из животного мира я в нем не нашёл, кроме двух мышей, питавшихся хлебными остатками. Дно пещер было наклонное, сообразно наклону пластов конгломерата 15° к С. Самая просторная из пещер была ограждена искусственной каменной оградой, цементованной глиной.
Вблизи пещер находились остатки бурамбаев-ских укреплений. Окончив дополнительный обзор местности Кызыл-джар, мы поехали быстро догонять свой отряд, медленно спускавшийся по дороге к Иссык-кулю. Ехали мы напрямик мимо древних развалин через степное подгорье Тянь-шаня и, догнав свой отряд, к 5 часам пополудни выехали к той красивой бухте озера, в которую впадают обе реки Кызыл-су.
Здесь мы остановились на привал и при жаркой погоде вздумали купаться, причём удобная для этой цели бухта поразила нас своим богатством рыбой. Огромные сазаны (Cyprinus carpio) блистали на солнце своими красивыми чешуями и плескались в большом количестве на самой поверхности воды, путаясь в густых зарослях водных растений из семейства наяд (Potamogeton perfoliatus), длинными, поднимающимися со дна стеблями которых заросла бухта по самой своей середине* (*Вероятно, это был нерест сазанов. (Ред.)).
Никаких приспособлений для лова рыбы у нас с собой не было, но казаки, входя в воду, захватили с собой свои шашки (сабли) и, обнажив их наголо, стали ими рубить запутавшуюся в водорослях и плескавшуюся на поверхности воды рыбу.
Этот импровизированный способ ловли дал нам часа в два до 11 пудов рыбы, из которой мы сварили превосходную уху на весь отряд, а остальную посолили, добыв соль через каракиргизов из ближайшего солончака. Температура воды в бухте оказалась 20,5°Ц при температуре воздуха 28,5° Ц.
Гипсометрическое определение дало мне для нашего привала на берегу бухты 1370 метров абсолютной высоты. Ночевали мы в зарослях облепихи и других кустарников на берегу реки Кызыл-су. 15 июня в 5 часов утра было только 9,5° Ц.
Тронувшись в этом часу со своего ночлега, мы в возможно короткое время вышли на самый берег Иссык-Куля восточнее бухты Кызыл-су. Весь день я решился посвятить исследованию береговой полосы озера, а затем и флоры не только этой полосы, но и всего плоскогорья. в котором врезан глубокий бассейн озера^*.
(*Так как на всем Иссык-куле в то время ещё не было ни одной лодки, то я не мог и думать об измерении глубины  Иссык-куля и мог судить о ней; только по показаниям каракиргизов и по общему характеру котловины, занимающей продольную долину между двумя исполинскими горными хребтами и имеющей сходство с котловиной Женевского озера. Как оказалось впоследствии, по сведениям, сообщенным В. В. Нагаевым, в 1892 г, глубина озера была определена в семи верстах от южного берега в 80 метров, в 20 верстах 256 метров, в 42 верстах 300 метров; предельную же глубину озера можно считать в 425 метров, то есть озеро представляется наиболее глубоким из всех европейских и русских озёр, кроме Байкала и Каспия (в 1892 г. Л. С. Бергом обнаружена у южного берега глубина 702 метра.-Ред.).) 
Особенно меня интересовала прибрежная полоса метров от 30 до 60 шириной, на которой я заметил два параллельных между собой старых береговых уступа, имевших каждый до 3 метров высоты. На этой береговой полосе можно было находить всё, что волны озера, издавна славившегося между туземцами своими бурями, выбрасывали на свои берега.
Прежде всего я осмотрел валуны и гальки, выбрасываемые волнами озера, и убедился, что реки, текущие в озеро из Тянь-шаня, не вносят в него никаких вулканических пород. Затем я нашёл между этими валунами много остатков рыбы, а также значительное количество раковин, костей водных птиц и даже костей и клыков кабанов.
Найденные мной остатки рыбы принадлежали (кроме сазанов) к знакомым мне и сопровождавшим меня казакам породам маринки (Schizothorax pseudaksaiensis issykkuli Berg) и османа (Diptychus dybowskii Kessler) из рек и озёр Семиречья.
Раковины же, собранные мной и посланные впоследствии на определение зоологу Мартенсу, оказались новым видом лимнеи, описанным им под названием Limnaea obliquata Mart. На этом самом побережье был найден богинцами незадолго до моего путешествия очень древний по форме и украшениям больших размеров медный котёл и несколько медных орудий, повидимому, бронзового периода*.
(*Впоследствии я обратил внимание Кауфмана на возможность разыскать эти интересные предметы в богинских кочевьях, и по его распоряжению они были действительно разысканы и помещены в созданном им интересном ташкентском музее, но что с ними сделалось после закрытия этого музея, к сожалению, мне неизвестно.)
Вода озера имела здесь прекрасный прозрачно-голубой, а на более дальнем горизонте индигово-синий цвет и была сильно солоновата. Вид с дугообразно загибающегося берега на вдающийся в озеро несколько возвышенный мыс Кара-бурун и на главный исполинский хребет Тянь-шаня, поднимающийся над южным побережьем Иссык-куля (Терскеем), поистине очарователен.
К сожалению, при своём исследовании бассейна Иссык-куля я вынужден был ограничиться тщательным осмотром береговой полосы, а затем перейти к исследованию сухопутной флоры иссык-кульского плоскогорья, так как ни о каких гидрологических исследованиях бассейна озера при отсутствии лодки не могло быть и речи.
Только шестикратные выходы мои в 1856 и 1857 годах в различных местах, так же как и расспросы туземцев, убедили меня, что островов такого типа, каким представляется, Арал -джол на озере Ала-куль, на Иссык-куле нет и едва ли могло быть.
Интересно было бы для меня проверить рассказы каракиргизов об исчезнувших под водой развалинах строений, которые иногда, при низком стоянии воды, бывают видны и поныне. В подтверждение этого показания каракиргизы сообщали мне, что они нередко находили на берегу, осмотренном мной 13 июня, кирпичи и камни, из которых были сложены исчезнувшие под водой строения.
Место, на котором они видели эти строения, они мне указывали с берега, посещённого мной 14 июня 1857 года, и с мыса, разделяющего заливы Тюпа и Джаргалана. Расположено это место, казалось мне, на подводном продолжении мыса Kаpa-6ypyн и, во всяком случае, в восточной мелководной части озера, потому что в неё вносится постоянно большое количество наносов.
Независимо от этих исчезнувших под водой Иссык-куля построек есть ещё и другие исторические показания о бывших .на Иссык-куле островах, ныне, очевидно, исчезнувших. Показания эти относятся к XIV и XV векам. В XIV веке, по показанию Араб-шаха, великий Тимур (Тамерлан) помещал своих знатных пленников на острове озера Иссык-куля, где он приказал устроить для них жилище.
В середине XV века, по показанию мусульманских историков, один из монгольских ханов основал на острове среди Иссык-куля в местности Кой-су укрепление, котором держал для безопасности своё семейство. Сопоставляя эти три показания, я не имею причины сомневаться в их справедливости и прихожу к заключению, что все три относятся к одному и тому же острову, существовавшему в XIV и XV веках и в то время застроенному и исчезнувшему под водой озера вместе со своими постройками позже XVI века.
Где же мог находиться такой остров? Без сомнения, в восточной, мелководной части Иссык-куля, так как он был не горнокаменный - типа Арал-тюбе на озере Ала-куль, а наносный, и в таком случае его следует приурочить к месту, указываемому каракиргизами на подводном продолжении мыса Кара-бурун.
Что остров был наносный и был окружён мелководьем, на то я нахожу подтверждение в названии местности озера, в которой находился остров, - «Кой-су», что значит баранья вода. Имя Кой-су часто встречается в Средней Азии и всегда применяется к таким мелким и спокойным водам, через которые легко могут переправляться бараны.
Это собственно «бараний брод». Такой только и могла быть водная поверхность, окружающая наносный остров Иссык-куля, образовавшийся на подводном продолжении Кара-буруна. Исчезнуть со всеми своими постройками под волнами Иссык-куля было не особенно трудно при всякой сильной буре, сопровождавшей одно из тех землетрясений, которым часто бывали подвержены прибрежья Иссык-куля.
Таким образом и обломки строений, выбрасываемые на прибрежье, посещённое мной 14 июня 1857 года, относятся не к усунско-китайскому периоду (II веку), а к монгольскому (XIV и XV векам). Покинув интересные берега Иссык-куля, мы весь остальной день употребили на переход от прибрежья озера по степной поверхности иссыккульского плоскогорья и, перейдя ещё реку Джеты-огуз, вышли на реку Джаргалан, где и остановились на ночлег, собрав в этот день богатый материал по флоре иссык-кульского плоскогорья, причём мне удалось найти, несмотря на сравнительную бедность флоры и преобладание в ней обыкновенных растений европейско-сарматской и западно-сибирской равнины, совершенно новое растение среднеазиатского типа, из семейства скрофулариевых, названного впоследствии Odontites breviflora.
(*Вот список этой флоры, составленный по записям, дополненный и исправленный уже после разработки моей коллекции, обработанной ботаниками Регелем, Бунге и Гердером и хранящейся в гербариях Ботанического сада: Clematis soongorica, Thalictrum simplex, Ranunculus acris, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Berberis heteropoda, Glaucium squamigerum, Cardamine impatiens, Berteroa incana, Chorispora Bungeana, Sisymbrium brassicae, S. Sophia, Erysimum canescens, Capsella bursa; pastoris, Lychnis dioica, Silene inflate, S. viscosa, Malva borealis, Geranium pratense, Peganum harmala, Haplophyllum Sieversii, Rhinactina limoniifolia, Erigeron acris, Solidago virga-aurea, Achillea millefolium, Tanacetum fruticulosum Ledinsdorum, Artemisia dracunculus, Artemisia sacrorum, A. vulgaris, A. absinthium, Senecio vulgrais, S. sibiricus, S. paludosus, Onopordon acanthium, Jurinea chaetocarpa, Cichorium intybus, Tragopogon ruber, T. pratensis. T. floccosus, Scorzonera purpurea, S. austriaca, S. marshalliana, S. tuberosa, Taraxacum officinale, Convolvulus lineatus, C. arvensis, Campanula patula C. Steveni, Chenopodium hybridum, Blitum virgatum, Oxyris amaranthoides, Atriplex laciniata, Eurotia ceratoides, Ceratocarpus arenarius, Rheum rhaponticum, Rumex aquaticus, Atraphaxis lacti, A. lanceolata, Polygonum aviculare, P. polymorphum, P. cognatum, Hippophae rhamnoides, Euphorbia subamplexicaulis, Euph. esule, Euph. latifolia, Salix fragilis, S. purpurea, S. viminalis, Alisma plantago, Orchis latifolia, Thermopsis lanceolata, Medicago falcata, M. lupulina, Trigonella polycerata, Trifolium pratense, T. repens, Lotus corniculatus, Glycirrhiza asperrima, Caragana frutescens, C. Pygmaea, C. tragacanthoides, Astragalus hypoglottis, A. onobrychis, A. buchtarmensis, Vicia cracca, Lathyrus pratensis, L. tuberosus, Prunus padus, Spiraea hypericifolia, Geum strictum, Potenltilla supina, P. bifurca, Sanguisorba alpina, Rosa platyacantha. R. cinnamomea, Crataegus pinnatifida, Contoeaster nummularia, Cotoneaster multiflora, Pyrus malus, Galium boreale, G. verum, Lithospermum officinale, Echinospermum deflexum, E. microcarpum, Cynoglossum viridiflorum, Solenanthus nigricans, Hyoscyamus niger, Verbascum phoeniceum, Dodartia orientalis, Odontites breviflora, Rhinanthus crista galli, Pedicularis dolichorhiza, P. verticillata, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Salvia sylvestris, Ziziphpra clinopodioides, Nepeta nuda, Dracocephalum altaiense, D. peregrinum, D. Ruyschianum, Scutellaria orientalis, Lamium album, Eremostachys sanguinea, Plantago major, P. lanceolata, Iris Guldenstadtiana, Juncus communis, J. bufonius, Scirpus lacustris, Carex paniculata, C. vulpina, C. praecox. C. nitida, C. nutans, S. soongorica, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, E. giganteus, E. junceus, Secale cereale, Triticum cristatum, Festuca ovina, F. rubra, Bromus erectus, Dactylis glomerate, Poa altaica, Arundo phragmites, Calamagrostis erigeion, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, S. pennata, Phleum Boehmeri, Setaria viridis, S. italica, Ahdropogon ischaemum.). 
Всю ночь на 16 июня на нашем джаргаланском ночлеге шёл дождь. 16 июня в 7 часов утра, когда мы вышли со своего ночлега на Джаргалане, погода уже несколько разгулялась, и термометр по Цельсию показывал +14°. Мы поднялись на береговой вал и по легковолнистой и немного поднимающейся местности взошли на Тасму - широкую полосу, разделяющую параллельные течения рек Джаргалана и Тюпа.
Взойдя на Тасму, мы увидели красивую могилу богинского батыря, по имени Ногая, умершего на этом месте в 1842 году. Памятник этот, работы лучших кашгарских мастеров обошёлся семейству Ногая довольно дорого: оно заплатило за него две ямбы серебром, двух верблюдов, пять коней и 300 баранов.
Памятник имел вид небольшого храма восточной архитектуры с куполом и башней. В передней стене была видна дверь в глубокой амбразуре, а купол был расписан чрезвычайно грубыми фресками, на которых были изображены сам Ногай на коне с длинной пикой в руке, а за ним - также на коне - его сын Чон-карач и далее все члены семейства Ногая и ряд вьючных верблюдов.
Между группами были нарисованы фантастические деревья и даже цветы. Все кирпичи, из которых было сложено здание, были привезены из Кашгара. Между ними кирпичи красного цвета были несколько грубее и хуже наших русских, но зато серые были лучшего качества и характеризовались своей крепостью и звонкостью.
Но в особенности были прочны и красивы глазированные кирпичи, очевидно набранные из древних развалин. Комната внутри строения была восьмиугольная и высокая, метра четыре в диаметре, но совершенно пустая. Дальнейший наш переход через Тасму продолжался ещё часа два.
Почва здесь казалась гораздо плодороднее, чем на Терскее, и травы богаче, но всё-таки они имели характер слегка песчаной русско-европейской степи. Затем мы увидели перед собой всю широкую, протянутую от востока к западу долину реки Тюпа и длинный залив Иссык-куля, в который она впадала.
Весь Заилийский Алатау впереди нас был покрыт густым туманом. Пройдя полчаса поперёк долины Тюпа, мы достигли до самой реки, перешли её в брод и вышли на противоположный увал против могилы Джантая. Эта могила была выше и в архитектурном отношении красивее первой: она имела купол и две башни, а на передней стене её видны были красивые узорчатые амбразуры окон и двери с интересными украшениями сверху. Комната внутри здания была высокая, цилиндрическая и посреди неё помещался род саркофага.
Следуя далее от могилы Джантая по дороге на Кунгей, то есть на северное прибрежье Иссык-куля, и перейдя через первую речку Вадпак, мы заметили здесь несколько древних так называемых «каменных баб», которые встречаются в южно-русских (новороссийских) степях, то есть на всём пути переселения кочевников из Средней Азии.
Здешние каменные бабы были грубо высечены из сиенита, глубоко врыты в землю и имели широкие и плоские лица, хотя мужские, и с длинными усами. Встречались нам здесь и «чудские» курганы. Очевидно, что Санташ, так же как и всё пространство между Тянь-шанем и Заилийским Алатау, далее оба берега Иссык-куля, а затем течения рек Чу и Таласа служили самыми торными путями народных переселений из внутренней нагорной Азии, о которых китайские летописи сохранили очень обстоятельные воспоминания.
Летописи эти уже во II веке до нашей эры часто повествуют о кочевых народах, с которыми китайцы знакомились на северо-западной оконечности Срединной Китайской империи, там, где её провинция Гань-су сравнительно узкой полосой вторгается на Средне-азиатское нагорье, как бы простирая руку для того, чтобы захватить его.
К этой северо-западной оконечности империи охотно стремились самые энергические из азиатских кочевников, находя здесь «ахиллесову пяту» Китая, так как отсюда в период ослабления китайского государства они могли .громить его безнаказанно своими вторжениями, унося с собой богатую добычу из разоряемых ими оседлых китайских поселений.
Самым могущественным и опасным для Китая из этих кочевых народов за два века до нашей эры были гунны, обитавшие здесь с подчиненными им племенами - тёмными монгольского типа юэ-джисцами, и голубоглазыми и русыми усунямию
Во втором веке до нашей эры, когда государственность Китая, после периода его слабости, начала снова пробуждаться, китайцам удалось несколько оттеснить гуннов от ганьсуйского входа в богатые и плодородные китайские равнины.
Гунны подались назад и, в свою очередь, выбили усуней и юэ-джисцев из их кочевий, заставив их бежать на отдалённый запад. Сначала двинулись усуни и, следуя северной тяньшанской дорогой (Тянь-шань-бей-лу), вышли в бассейн реки Или. За ними медленно потянулись и юэ-джисцы.
Сначала они удержались еще в соседстве гуннов, но, сбитые ими снова, они уже бежали без оглядки в намерении соединиться с усунями. Следуя сначала по южной тяньшанской дороге (Тянь-шань-нань-лу), они перешли на северный склон Небесного хребта в меридиане города Хами, но, найдя этот северный склон занятым усунями, окончательно утвердившимися и в бассейне Или и в бассейне Иссык-куля, прошли вперёд мимо них, уклонились снова на юг и вышли по Яксарту в древнюю Согдиану, а оттуда уже пошли далее на запад в Европу.
Усуни же оставались бесспорными владельцами бассейна Иссык-куля в течение пяти веков и, казалось бы, не могли не оставить по себе каких-нибудь памятников, к которым и следует относить здешние каменные бабы, находимые здесь орудия бронзового периода и вообще самые древние предметы из выбрасываемых волнами Иссык-куля.
По всегда обстоятельным сведениям китайских летописей, всех усуней, утвердившихся во втором их отечестве, было 120000 семейств, а войско их составляли 188000 всадников. Страна их, по описанию китайских летописей, обиловала превосходными пастбищами и стадами, составлявшими их главное богатство, но она была холодна и обильна дождями, а горы её поросли еловыми и лиственными лесами.
Всего охотнее усуни занимались коневодством: богатые имели свыше 4 и даже 5 тысядч лошадей. Хотя усуни состояли под верховным владычеством гуннов, но все-таки они имели своих довольно могущественных государей, носивших титул кюнь-ми. Китайцы охотно искали союза с этими усунскими правителями для того, чтобы возбудить, в случае надобности, войны в тылу сильных своих врагов. Поэтому китайский двор в 107 году до нашей эры отдал свою принцессу в замужество усунскому королю с титулом кюнь-ди.
Для этой королевы был выстроен в главном стойбище усунского короля первый китайский дворец. Эту королевскую резиденцию китайцы называли Чу-гучин, то есть «Город Красной долины». Этой «Красной долиной», по моим местным соображениям, могла быть только долина Джаргалана, но, во всяком случае, Чи-гу-чун находился не на берегу Иссык-куля, а на некотором расстоянии от него, как то подтверждается древними китайскими картами, что вызывалось потребностями усунских государей быть окружёнными богатыми пастбищами, а не водой.
Жалобная песнь усунской королевы, написанная ею ещё до постройки дворца в конце II века до нашей эры, сохранена китайскими летописцами. Вот её перевод: 
Родные выдали меня замуж
И принудили жить в далекой стране,
Дворцом служит мне бедная юрта,
Которой стены обиты войлоком.
Сырое мясо служит мне пищей,
А кислое молоко напитком.
К отечеству стремятся мои чувства,
И сердце мое уязвлено глубоко.
О, если б я могла быть перелетной птичкой,
Как быстро понеслась бы я туда.
Но уже в царствование внука королевы, по имени Уд-зыты царство усуней разделилось на большую и малую половины, и временная столица Чи-гу-чин была навсегда оставлена. Несомненно, что падению усунского государства всего более способствовало то, что гунны, постепенно вытесненные китайской политикой из соседства провинции Гань-су и из Тангута, также ушли на запад и нашли себе второе отечество в Джунгарии, подчинив всех кочевников, обитавших между Тянь-шанем и Алтаем и принадлежавших преимущественно к восточно-тюркским племенам (ту-кюэ).
Китайские летописцы зорко наблюдали за передвижениями своих врагов, собирая о них обстоятельные сведения, но в начале нашей эры они уже теряют их из виду, довольствуясь последним сообщением о том, что они ушли на Си-хай, то есть «Западное море», под которым китайские историки разумеют Арало-Каспийский бассейн. Очевидно, что китайские гунны, согласно свидетельству их летописцев, не могли итти на запад другим путём из Джунгарии, как через нынешние киргизские степи и через реку Урал в Заволжье, где впервые сделались известны европейские гунны в бассейне реки Итиля (Волги), давшей, по-видимому, имя знаменитому Аттилу.
Только в Европу азиатские гунны пришли из второго своего отечества не исключительно в своем племенном составе, а в агломерационном, составившемся из разнообразных племен кочевников, живших между Тянь-шанем и Алтаем и признававших политическое владычество гуннов.
Далеко не все эти племена последовали за гуннами, а многие остались на прекрасных пастбищах Джунгарии, взамен которых азиатские гунны увлекли в дальнейшем своем движении попадавшиеся на их пути народы, преимущественно финских племён.
Об усунях китайские летописцы упоминают ещё до начала IV века нашей эры. Вытесненные в это время со своих тяньшанских кочевьев волной, произведённой великим движением гуннов, они бежали отчасти на юго-запад к верховьям Яксарта и в Тран-соксиану и отчасти на северо-запад в Киргизскую степь, где подчинились надвинувшимся туда тюркским племенам (ту-кюэ), смешались с ними в союзах, получивших в сравнительно новейшее время название киргиз-казахов, и с тех пор уже навсегда исчезли с театра истории.
Очевидно, что остатки усуней следует искать между племенами каракиргизов и киргизов Большой орды, между которыми я, с одной стороны, встречал изредка голубоглазых и русых, а с другой - уцелело слово  «усунь», которым киргизы Большой орды обозначают два из своих родов в совокупности, а сарыбагиши - один из своих родов. Понятно, что от кочевников, живших здесь до начала нашей эры, никаких памятников, кроме каменных баб и некоторых бронзовых орудий, не могло сохраниться, но зато природа заилийского края и тянь-шанских предгорий местами сохранила свои характерные черты, так хорошо подмеченные две тысячи лет тому назад китайцами.
Возвращаюсь к своему путешествию.
Весь день 16 июня был нами употреблён сначала на исследование обширного степного плоскогорья, отделяющего Тянь-шань от Заилийского Алатау восточнее Иссык-куля, в котором очень неглубоко врезаны продольные и параллельные между собой долины главных притоков озера - Джаргалана и Тюпа, раздёленные между собой пологим кряжем, носящим название.Хасма, а затем мы уже направились на северное прибрежье Иссык-куля, Кунгей, который меня интересовал не менее южного - Терскея.
За речкой Бадпак-кара, где мы встретили древние каменные бабы, мы уже достигли Кунгея, откуда перед нами несколько влево, к западо-юго-западу открылся вид на Иссык-куль с вдающимся в него мысом Коккулусун и двумя прозрачными голубыми заливами.
К сожалению, к 4 часам пополудни при температуре 14°Ц начался проливной дождь, и мы, достигнув до реки Курменты, спустились по ней до бухты, в которую она впадает, и расположились здесь на ночлеге посреди кустов облепихи и тала.
Всю ночь с 16 на 17 июня шёл проливной дождь, а с 2 часов пополудни сильный град, и только к 9:30 часам утра 17 июня погода совершенно разгулялась, и мы вышли, пройдя мимо Курментинской бухты, на берег Иссык-куля в том месте, где с этого берега открывался тот истинно феерический вид вдоль имеющего 170 вёрст длины и до 55 вёрст ширины озерного бассейна на юго-запад, от которого весь непрерывно белоснежный ряд тяньшанских исполинов казался поднимавшимся из индигово-синей необъятной поверхности озера.
Отсюда художник Кошаров снял несколько видов, отчасти карандашом, отчасти масляными красками, между прочим, и когда набегающие на берег волны ещё не успели успокоиться после бури. Характер прибрежной полосы на Кунгее оказался тот же, что и на Терскее: уступ в метр вышиной, а между ним и уровнем воды широкая песчаная полоса, на которую прибой волн наносит гальки, валуны, раковины, кости рыб и водных птиц и предметы, принадлежавшие людям, обитавшим на берегах Иссык-куля.
Между последними я напрасно искал того, что меня интересовало всего более. В бытность свою в Венеции в начале 1850-х годов на знаменитой каталанской карте, там сохранившейся, я видел впервые изображение озера Иссык-куля, а на северной стороне его был изображён монастырь несторианских христиан, бежавших, как известно, из стран Ближнего востока (Сирии ч т. д.) в глубь Азии и основавших в XII веке свой монастырь на берегу Иссык-куля.
Очевидно, что если этот монастырь находился на Кунгее, то основавшие его монахи могли выбрать для того себе место на берегу одной из малочисленных бухт Кунгея, защищённой от волнений озера и богатой рыбой. Под эти условия вполне подходит Курментинская бухта, но, к сожалению, я не нашёл ни на её берегу, ни в береговых наносах соседнего берега никаких предметов, оправдывающих мое предположение.
Побродив с наслаждением с полчаса по берегу озера и собрав ещё несколько интересных раковин, между прочим, два вида Planorbis, Pl. marginalus и Pl. limophilus, мы повернули к месту выхода из гор реки Курменты и прошли по дороге через указанное нам нашими проводниками поле памятной yам битвы, в которой пал в 1854 году знаменитый между каракиргизами манат Урман.
Он был поражён смертельно сыном Бурамбая Клычем ударом копья, попавшим ему прямо в сердце. Урман умер в юрте Коджигула, двоюродного брата Бурамбая, на руках прискакавшей к нему дочери, бывшей замужем за Эмирзаком, вторым сыном Бурамбая. 
В битве участвовали с обеих сторон до 6000 всадников и, несмотря на гибель Урмана, сарыбагиши одержали полную победу. Это было еще в 1854 году, а с тех пор, до моего прибытия в 1857 году, богинцы потеряли все свои владения на Иссык-куле, простиравшиеся за середину озера, как на Терскее, так и на Кунгее, и удалились на Санташ.
Во время своих продолжительных разговоров о сражении с каракиргизами я имел случай расспросить их о характере иссык-кульских зим. Из этих расспросов оказалось, что озеро никогда не замерзает, но зимы на нём бывают холодны, и, хотя снега выпадает очень мало, но небольшие бухты озера, до которых не достигает прибой волн, покрываются льдом.
От выхода реки Курменты из гор мы употребили час-два на переход через выступ Заилийского Алатау, отделяющий выходы из гор параллельных рек Курменты и Шаты, и, достигнув последней, мы повернули к северу вверх по её долине с тем, чтобы исследовать её до самой вершины горного прохода, ведущего здесь через Кунгей-Алатау.
По долине Шаты мы поднимались вверх около часа, прежде чем дошли до первых елей, под которыми и расположились на биваке, посреди густой растительности, в 3 часа пополудни, у подножья сиенитовых скал. Казаки принялись разбивать мою палатку и собирать тезек (кизяк, то есть помёт) для разведения огня и приготовления пищи, а я, с ботанической капсулькой на плече и геологическим молотом в руках, немедля пошел пешком в гору для того, чтобы скорее добраться до альпийской зоны.
Растительность горного ската была роскошна. Выше стройных елей поднимались ещё горные кустарники: крепкий иргай (Cotoneaster nummularia), таволга (Spiraea oblongifolia), шиповник (Rosa Gebleriana Schr.) и красная смородина (Ribes rubrum), отчасти перевитые горным клематисом (Atragene alpina).
Появились и некоторые горные растения, не растущие на прибрежьях Иссык-куля, как-то: жёлтый Aconitum lycoctonum, гималайская Anemone Falconeri, алтайский горошек (Lathyrus altaicus) и широколистный гималайский ревень (Rheum Emodi).
Но мне хотелось поскорее добраться до альпийской зоны, а потому, увидев непосредственно над собой высокий гребень, очевидно, заходящий за пределы лесной зоны, я, после двух часов подъёма, взобрался на него, встретив на нём, как и ожидал, действительно альпийскую растительность.
Из лютиковых растений я собрал здесь нежный белый лютик (Calianthemum rutaefolium), ярко-жёлтый альпийский лютик (Ranunculus altaicus), красивую Anemone narcissiflora, купальницу (Trollius patulus); из крестоцветных Chorispora Bungeana, из бобовых вид астрагала (Oxytropis platysoma).
Из розоцветных Potentilla fragiformis; из сложноцветных крупноцветную Scorzonera austriaca и огненного цвета Erigeron uniflorus; из первоцветных Primula algida, P. nivalis и грациозную светло-лиловую Soldanella alpina; из губоцветных Phlomis alpina и т. д.
К крайнему моему удовольствию, в этой экскурсии (17 июня) удалось мне найти и два новых вида: один астрагал, получивший впоследствии от ботаника Бунге, его описавшего, название Oxytropis oligantha, а другой из прелестного семейства первоцветных (Primulaceae), характеризующего весенние и альпийские растения и получившего впоследствии мое имя от ботаника, Гердера, его описавшего, - Cortusa Semenovi.
Вид с этого гребня был очаровательный: тёмно-голубое необъятное озеро расстилалось у подножья горы, на которой я стоял, как на рельефной карте, а за ним поднималась сплошная снежная цепь Небесного хребта без всяких перерывов или тёмных пятен.
Особенно эффектными представлялись горы за юго-западной оконечностью озера, где весь ряд снежных вершин казался непосредственно выплывающим из индигово-голубой поверхности озера. Я так увлёкся чудным зрелищем и сбором высокоальпийских трав, что не заметил того, что в глубокой долине Шаты уж смеркалось и что я не попаду в долину ранее ночи.
Я быстро начал свой спуск, что было, впрочем, нелегко, потому что крутой скат хотя и порос чудной травой альпийского луга, но был очень сыр и скользок. Спускался я не зигзагом, а по диагонали, направленной вниз долины к биваку, огни которого мне были уже ясно видны.
Вскоре я заметил и другое живое существо, двигавшееся в одинаковом со мной направлении. Это был медведь, спускавшийся также по диагонали, но направленной не вниз, а вверх долины, и, следовательно, пересекающий мою диагональ гораздо ниже того места, где я находился.
Тут я только вспомнил, что забыл свой револьвер в палатке и что у меня не было другого оружия, кроме молотка. Необходимо было избегнуть встречи с медведем и для этого сообразить, кто из нас попадёт первый на место пересечения обоих путей. Так как я был ближе к этому месту, то, не теряя времени, я продолжал свой спуск и пересёк путь медведя, когда он был от меня в сотне шагов.
Спускаясь далее очень быстро, я, однако же, обернулся, чтобы посмотреть на спуск медведя. Дойдя до места пересечения тропинок, медведь остановился, обнюхал мой след и посмотрел на меня, но не повернул на мою тропинку и, не преследуя меня, продолжал свой путь по своей тропинке, значительно ускорив свой спуск и забавно кувыркаясь на крутых местах.
Тут я уже мог успокоиться. Пересекшие одна другую тропинки, при громадной высоте спуска, должны были разойтись при выходе своём в долину, по крайней мере, на целую версту. Спуск мой в долину продолжался еще не менее часа, но я не терял из виду огней своего бивака, и пока я дошёл до дна долины, то была уже тёмная ночь.
Добежав до бивака, я был встречен своими спутниками, уже сильно обо мне беспокоившимися. Поужинав и напившись чая, я вошёл в свою палатку и при свете своей лампады, состоявшей из сухого кизяка, воткнутого в огромный кусок сала бараньего курдюка, записал свой дневник и уложил в пропускную бумагу свои сокровища - сборы редких растений альпийской заилийской флоры.
18 июня, проснувшись с рассветом в долине, мы снялись с ночлега и стали подниматься вверх долины Шаты. Перейдя на левый берег реки, мы пошли около небольшого ключика, поднимаясь зигзагом сильно в гору, частью по несколько болотистой почве, частью через большие глыбы сиенита, но, пройдя этот косогор, снова спустились в горную долину, где подъём был уж не так крут, и вошли в густой пихтовый лес, перемешанный с рябиной. Выше этот лес поредел и заменился кустарником, состоявшим преимущественно из можжевельника (Juniperus sabina).
Затем исчез и можжевельник, и появились чудные альпийские .луга с теми цветами, большинство которых я уже собрал накануне на том гребне, где встретился с медведем, но между ними я еще заметил несметное количество чудных крупноцветных алтайских фиалок (Viola grandifiora) и белых Edelveiss (Leontopodium alpinum).
Так мы доехали до вершины перевала, для которого гипсометрическое определение дало мне 3140 метров. Температура воздуха была только +2°, а весь склон перевала был засыпан снегом. Отсюда мы с Кошаровым и одним казаком поднялись ещё на гору, возвышающуюся шапкой на сотню-другую метров над перевалом, так как мне хотелось, чтобы мой спутник увидел и срисовал тот восхитительный и даже более обширный вид, чем тот, который я видел накануне со своего горного гребня.
Спустились мы с горного перевала очень быстро и, отдохнув на привале в нижней части долины, вышли на Кунгей и затем повернули очень быстро к востоку через волнистое пространство, разделяющее выходы из гор рек Шаты и Табульгаты, но здесь, переехав через речку Талды-су, до которой встречали ещё обнажения сиенита, мы неожиданно наткнулись на баранту.
Мы довольно быстро поднимались на один из находившихся за речкой увалов. В некотором отдалении впереди нас скакали наши богинские проводники, как вдруг я заметил, что они быстро и в испуге повернули назад, предупреждая нас о какой-то опасности.
Я пришпорил своего коня и поскакал навстречу этой опасности, а за мной поскакали и все казаки, которых в этой моей экскурсии было всего 15 человек. Когда я поднялся на увал, то увидел преследовавшую двух из наших богинских проводников сарыбагишскую баранту человек 30.
Все они имели за спинами свои турхи (кремневые винтовки с их характерными торчащими рожками). Разъехаться нам было уже невозможно. Я снова пришпорил свою бойкую лошадь, и она внесла меня в середину шайки, причем я успел только приготовить свой прославленный среди каракиргизов револьвер. Сарыбагишские всадники сразу остановили и обернули назад своих лошадей, ловко соскочили с них и, сняв свои винтовки с плеч, положили их на землю.
Я также остановил свою лошадь. В это время отставшие от меня уже приближались. Я думал, что каракиргизы собираются ставить свои винтовки на рожки для того, чтобы приготовиться к выстрелам, но они, оставив свое оружие на земле, заявили нам, что сдаются.
Таким образом, когда мы подъехали к ним, у нас оказалось совершенно для нас неожиданно на руках до 30 пленных. Я объявил им, что, не имев никогда против них никаких враждебных намерений, я отпускаю их, но с тем непременным условием, чтобы они немедленно вернулись домой и ни в каком случае не шли на баранту против богинцев, а в обеспечение исполнения своих требований удерживаю при себе двух заложников, которых отпущу по возвращении моем к Бурамбаю.
Сарыбагиши были очень довольны и поспешили ускакать домой, а два аманата присоединились, в качестве проводников, к моему отряду. К вечеру мы достигли реки Табульгаты, повернули на север в её долину, поднялись по ней и, дойдя до лесной зоны, расположились там на ночлег в прекрасной еловой роще.
Всю ночь шёл дождь. 9 июня был один из очень удачных дней моего путешествия. Погода к 9 часам утра совершенно разгулялась, и мы принялись за исследование интересной долины и восхождение на высокий Табульгатинский перевал, о котором нам, впрочем, говорили, что он легче только что исследованного мной Шатинского.
Около нашего ночлега растительность лесной зоны имела уже горный и даже субальпийский характер, но далее, с исчезновением лесной растительности, она постепенно перешла в высокоальпийскую. При тщательном исследовании перехода этой растительности от лесной зоны к альпийской мне удалось открыть в этот день (19 июня) шесть совершенно новых видов растений: четыре еще в лесной, а два в альпийской зоне.
Растения эти получили впоследствии следующие названия: одно из семейства дымянковых (Fumariaceae) названо моим именем (Corydalis Semenovi); второе, из рода астрагалов семейства бобовых (Leguminosae), названо Oxytropis heteropoda; третье, из семейства зонтичных (Umbelliferae), названо Peucedanum transiliense; четвертое, также зонтичное, оказалось новым, дотоле неизвестным родом, названным моим именем Semenovia transiliensis; пятое, из семейства сложноцветных (Compositae), названо Tanacetum transiliense; наконец шестое, луковичное, принадлежало к семейству лилейных (Liliaceae) и названо Orithylia heterophylla.
В этот день я собрал много растений в лесной и в альпийской зонах.
Из собранных в лесной зоне: а) четыре вида оказались по своему географическому распространению совершенно местными, так как они были вновь открыты; б) пять видов были уже ранее найденными в Алтае, а отчасти в Тарбагатае*(*Sanguisorba alpina, Lonicera hispida, Rhinactina limoniifolia, Dracocephalum imberbe, Tulipa altaica); в) семь видов распространены по всему алтайско-саянскому нагорью*(*Lathyrus altaicus, Libanotis condensata, Aronicum atlaicum, Saussurea salicifolia, Dracocephalum altaiense, Salix sibirica, Festuca altaica.); г) пять видов распространены в той же алтайско-саянской системе, но сверх того встречаются еще и на Кавказе*(*Anemone narcissiflora, Potentilla fragiformis (gelida), Ribes atropurpurea, Aster alpinus, Doronicum oblongifolium.); д) два вида типичные полярные сибирские, переходящие и в Америку и восходящие на азиатские горные хребты*(*Potentilla pensylvanica и Bupleurum ranunculoides.); е) девять видов принадлежат к европейско-сибирским полярным видам, восходящим на азиатские, а отчасти и на европейские горные хребты*(*Papaver alpinum, Moehringia latexiflora, Cerastium alpinum, Saxifraga hirculus, Erigeron alpinum, Oxyria reniformis, Carex frigida, Eriophorum Chamissonis и Phleum alpinum.); ж) одиннадцать видов принадлежали к довольно обыкновенным формам нашего европейско-русского Полесья, распространенным и в Сибири*(*Prunus padus, Spirea oblongifolia, Geum rivale, Alchemilla vulgaris, Pyrus aucuparia, Androsace villosa, Poligonum  bistorta,  Salix  viminalis, Carex praecox q., Veratrum album, Poa nemoralis.); з) наконец три вида оказались степными русскими, достигающими через азиатские степи до Заилийского Алатау*(*Nepeta nuda, Dracocephalum nutans, Tulipa sylvestris.).
Поднимаясь по долине, мы часа через два достигли предела лесной растительности, а затем во 2-м часу пополудни - и вершины перевала. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне для этой вершины 2750 метров абс. высоты.
Термометр в этом часу показывал 7,5° Ц. На перевале, начиная от предела лесной растительности, я сделал чрезвычайно интересный сбор высокоальпийских растений. Из собранных мной в альпийской зоне Курментинского горного прохода 31 вида растений оказалось:
а) два местных, вновь открытых в этот день (19 июня);
б) один также местный, уже найденный мной за несколько дней в Тянь-шане*(*Allium Semenovi.);
в) пять гималайских форм*(*Anemone Falconeri, Oxytropis kashmiriana, Sedum coccineum, Gentiana curroo, Rheum spiciforme.);
г) один вид был до того найден Карелиным только в Тарбагатае и мной в Тянь-шане*(*Oxytropis frigida.);
д) два вида были до того найдены ботаником Бунге только в восточном Алтае на реке Чуе и мной в Тянь-шане*(*Hegemone lilacina, Dracocephalium imberbe.)
Остальные высокоальпийские виды Курментинского перевала имеют более широкое распространение, а именно:
е) шесть видов по всей алтайско-саянской системе*(*Ranunculus altaicus, Callianthemum rutaefolium, Thermopsis alpina, Chrysosplenium nudicaule, Primula cortusoides, Gymnandra borealis.);
ж) еще пять видов, кроме этой горной системы, доходят и до Кавказа*(*Erysimum cheirantus, Viola grandiflora, Saxifraga sibirica, Primula nivalis, Androsace villosa.);
з) наконец еще четыре вида достигают до полярных равнин Азии и Европы*(*Lychnis apetala, Astragalus alpinus, Gentiana aurea, Pedicularis versicolor.) 
Когда мы в этот день (19 июня) достигли до вершины Табульгатинского перевала, то весь северный его склон был завален снегом, но снег этот был свежий, выпавший в последние дни; там, где он таял, были видны и поляны вечного снега.
Самый гребень перевала и спуск с него на южную сторону состоял из. гранита. В 3-м часу пополудни мы уже быстро начали спускаться, и на двух третях этого спуска граниты сменились известняком. Исследование этих известняков я начал от линии их соприкосновения с гранитами, и скоро мне посчастливилось открыть в них достаточное количество прекрасно сохранившихся окаменелостей, давших мне возможность определить, вне всякого сомнения, эпоху образования палеозойских пластов осадочных формаций, столь распространенных в Заилийском Алатау и Тянь-шане.
Ночлег свой я расположил в долине реки Курменты на нижней границе лесной зоны, которая здесь по моему гипсометрическому измерению оказалась в 1820 метров абсолютной высоты. Удачный наш день закончился обильным ужином, доставленным на весь наш отряд в виде двух баранов из ближайших выдвинувшихся вслед за нашим движением по Кунгею богинских аулов.
20 июня при хорошей погоде и температуре +7 5° Ц я встал в пять часов утра и поспешил употребить три часа времени на самый тщательный сбор окаменелостей в возвышавшемся над нами обнажении горных известняков*(*Вот список этих окаменелостей: из руконогих (Brachiopoda): Productus semireticulatus, Pr. cora, Pr. striatus, Pr. giganteus, Spirifer mosquensis, Pr. glaber, Orthis resupinata, Rhynchonella acuminata, Atrypa большой величины, до сих пор еще не описанная; из головоногих (Cephalopoda) Orthoceras sp.; из двустворчатых раковин: Allorisma regularis и Pecten sp.; из одностворчатых: Euomphalus pentangulatus; из кораллов: Campophyllum giganteum, Lithostrotion philippi, Chaetetes radians. Все эти окаменелости характерны для горных известняков каменноугольной системы.).
Снялись мы со своего ночлега в 9 часов утра и, выйдя на Кунгей, через немного часов добрались до широкой долины реки Тюпа, в это время роскошно поросшей древесной и травяной растительностью*(*Из древесных растений здесь росли черёмуха (Prunus padus), яблоня (Pyrus malus), таволга (Spiraea hypericifolia), аргай (Cotoneaster nummullaria), черганак (Berberis heteropoda), ива (Salix viminalis).. Здесь на прекрасных пастбищах долины реки Тюпа мы нашли богинские аулы и, переменив в них наших лошадей, к вечеру уже доехали до аулов Бурамбая, который приготовил нам самую радушную встречу.
Моя экспедиция на берега Иссык-куля и во внутренность Тянь-шаня до истоков Яксарта, так же как и поездка на Кунгей, возвращала Бурамбаю все его владения в бассейне Иссык-куля, остатки его резиденции в Заукинской долине и множество плененных сарыбагишами богинцев, а союз с султаном Тезеком обеспечивал ему надолго его безопасность.
Оставались у него на душе только еще два настоятельных желания. Первое состояло в том, чтобы я попросил письменно сарыбагишского манапа Умбета-Али, который уже был моим «тамыром», о том, чтобы он возвратил Бурамбаю, за какой он положит выкуп, всех пленниц его семейства.
Случай к тому представлялся для меня очень удобный. Я немедленно возвратил свободу, оружие и лошадей двум сарыбагишам, захваченным мной заложниками при взятии в плен сарыбагишской баранты. Им я поручил доставить немедленно Умбету-Али мое письмо, на которое ответ был мной получен уже после моей второй поездки во внутренность Тянь-шаня.
Второй и самой настойчивой просьбой Бурамбая было то, чтобы я оказал содействие о принятии его в русское подданство со всем его племенем и со всеми его владениями, в состав которых входила вся восточная половина бассейна озера Иссык-куль и всё северное подгорье Тянь-шаня до восточных снегов в высшей из вершин всего Небесного хребта - Хан-тенгри.
На эту просьбу Бурамбая я ответил, что готов ходатайствовать и перед генерал-губернатором, и в столице России о принятии его племени в русское подданство, но что для этого мне необходимо сначала закончить свое знакомство с его владениями.
Вот почему я намерен теперь ехать в пределы его летних кочевьей на Мустаге к верховьям рек Кокджара и Сары-джаса, о которых я уже получил расспросные сведения от кочевавших там когда-то богинцев. Бурамбай с удовольствием согласился на мое предложение, соображая, что все земли, которые я посещу, будут закреплены за его племенем; притом он предупредил меня, что на летовки на Сары-джасе его враги сарыбагиши никогда не заходят, потому что это слишком далеко от их кочевий и они боятся быть отрезанными от них, как был ими отрезан уклонившийся от Бурамбая богинский род, желавший перекочевать на реку Нарын.
Снаряжение мое, занявшее три дня, было прекрасное. При содействии Бурамбая я получил внаймы за дешевую цену 70 свежих лошадей, 10 верблюдов и 6 проводников. Съестных припасов, как и во всех моих путешествиях 1857 года, других у меня не было, кроме сухарей, испеченных для меня в большом количестве ещё во время моего пребывания в Верном по распоряжению Перемышльского, и, сверх того, чая и курдючьего сала. Баранов мы находили везде, где встречали киргизские аулы, и, в случае возможности, забирали их живыми.
24 июня мы вышли в полном своем составе из аулов Бурамбая на Малой Каркаре с тем, чтобы во второй раз проникнуть в неведомую глубь Тянь-шаня в направлении к самому высокому из его исполинов, Хан-тенгри, и перейти по возможности водораздел рек Джунгарии, принадлежащих к системе реки Или и озера Балхаша, и Кашгарии или Малой Бухарии, принадлежащих к системе реки Тарима и озера Лоб-нор. Подниматься на Тянь-шань мы должны были по реке Большой Каркаре, принадлежащей к илийской системе.
После двух часов пути мы достигли выхода Б. Каркары из гор и повернули в ее долину, по которой шли беспрепятственно полтора часа в предгорьях Тянь-шаня. Долина поросла хорошим еловым лесом, а обнажения горных пород, нами встречаемые, состояли из известняков, а потом из гранита.
Дойдя до раздела Б. Каркары на две ветви, мы пошли по левой, но долина ее так сузилась и обратилась в мало доступное ущелье, что наши проводники предупредили нас, что нашему довольно многочисленному отряду с верблюдами следовать далее через ущелье невозможно и что необходимо сделать обход его через горы по дороге по которой идут обыкновенно богинцы со своими стадами и табунами на свои кочевья. Обходная дорога эта называлась Сарт-джол, то есть дорога сартов.
Поднимаясь по дороге круто в гору, мы сначала следовали еще по лесной зоне через еловый лес, но затем достигли предела лесной растительности и вышли на чудные луга, характеризуемые альпийской и субальпийской растительностью и служащие для летних кочевок знатных богинцев из Бурамбаева рода.
К аулу одного из таких богинцев «белой кости» Балдысана, избравшего себе здесь прекрасное место для летовки по случаю болезни своей матери, которой был необходим горный воздух, и мы направились, свернув в сторону от Сарт-джола, через роскошные альпийские пастбища.
С наслаждением провел я часа три на лугах субальпийской зоны в сборе растений, между которыми в этот день, 24 июня, мне удалось найти и один новый вид астрагала, названный впоследствии ботаником Бунге Oxytropis ochroleuca*(*Вот полный список растений, собранных мной в этот день на обходной дороге (Сарт-джол) в лесной субальпийской и отчасти альпийской зоне Тянь-шаня: Thalictrum simplex, Parnassia Laxmani, Thermopsis lanceolata, T. alpina, Medicago platycarpa, Caragana jubata, Oxytropis ochroleuca n. sp., Cicer soongoricum, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Potentilla viscosa, Pyrus sorbus, Ribes atropurpurea, Saxifraga sibirica, Lonicera hispida, L. Karelini, Inula rhizocephala, Gnaphalium leontopodium, Senecio sibiricus, Crepis sibirica, Hieracium vulgatum, Primula cortusoides, P. nivalis, Cortusa Matthioli, Gentiana prostrata, G. aurea, Polemonium coeruleum, Myosotis sylvatica, Pedicularis dolichorhiza, Ziziphora clinopodioides, Pi-cea Schrenkiana, Juniperus sabina, Allium Semenovi, Luzula communis, Juncus buffonius, Carex paniculata, Carex nitida, C. nutans, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, Brachypodium pinnatum, B. Schrenkianum, Bromus erectus, Dactylis glornerata, Poa altaica, Avena pubescens, Phloeum Boehmeri.).
К аулу Балдысана мы дошли к 4 часам. Балдысан, принявший меня особенно радушно по рекомендации Бурамбая, представлял собой тип каракиргизского сибарита. Миролюбивый по природе, он прежде всего любил свое спокойствие, и, не принимая участия в кровавой распре богинцев с сарыбагишами, он никогда не ездил на баранту и любил кочевать в тех местностях Тянь-шаня, которые были наиболее недоступны набегам сарыбагишей. Наклонности его были артистические.
Он страстно любил музыку и считался между каракиргизами самым лучшим музыкантом на домбре (струнный инструмент вроде балалайки) и охотно заслушивался песнями народных сказителей и импровизаторов, иногда проводя в этом занятии целые ночи.
С особенным удовольствием, по моему приглашению, Балдысан играл передо мной на домбре, пригласил и сказителей былин, которые пели очень монотонно эти былины под звуки домбры, а также импровизировали передо мной какие-то песни, в которых, по свидетельству моих переводчиков из казаков, прославляли мои поездки на прибрежья Иссык-куля и к истокам Нарына, заставившие сарыбагишей бежать с земель богинцев.
Когда же я возвратился в приготовленную мне юрту со своим неотлучным переводчиком-казаком и художником Кошаровым, к нам явился в своей живописной одежде и высокой шапке из лебяжьего пуха, с бубнами в руках «дуана», то есть прорицатель, или по-сибирски шаман, так как у каракиргизов, так же, как и у киргизов Большой орды, под покровом слабо привившегося мусульманства тлелись ещё остатки шаманства.
Дуана, после нескольких обычных бешеных прыжков, привел себя в экстаз прорицателя и принялся предсказывать мне мою будущность. По его отрывочным словам, переведенным мне казаками (как они умели), он предсказал мне, что я буду улькунтюре (большой сановник) у царя и буду иметь сто чинов (или знаков отличия), которые он, судя по его жестикуляции, видел на мне «воочию» перед собой, после чего при всякой новой виденной им почести падал к моим ногам в таком изнеможении, что, наконец, лишился чувств.
Я, конечно, тогда не придал никакого значения предсказаниям дуаны. О чинах и знаках отличия я и не думал, так как мне уже было 30 лет и я не думал вступать в государственную службу, заботясь только о научных интересах, в особенности об исследованиях внутренней Азии, задумывая новое путешествие туда, куда впоследствии был направлен, при моем содействии, Пржевальский.
Проночевав с большим азиатским комфортом у своего гостеприимного хозяина, я распростился с ним поутру 25 июня, причем он выражал мне свое желание, чтобы, когда я буду возвращаться в Россию, я взял его туда на его счёт, так как ему хотелось непременно слышать русскую музыку.
Мы вышли в этот день часов в 6 поутру и направились на Сарт-джол, по которому спустились в зону елового леса и через нее вышли снова в верхнюю часть долины Б. Каркары. Эта часть долины, расположенная выше дикого ущелья, в котором река пробивается через передовую цепь Тянь-шаня и которую мы вынуждены были обойти по Сарт-джолу, на протяжении верст десяти еще сохраняет характер узкой поперечной долины с крутым подъемом, но лесная растительность в ней уже исчезает.
Зато отовсюду по крутым, отчасти заросшим кустарником обрывам торчат скалы, сначала состоящие из гранита, а потом из сиенита. После часов двух или трех подъема по этой поперечной долине мы вышли на широкую и высокую продольную, по отношению к направлению хребта, то есть простирающуюся с востока к западу.
В этой продольной долине сливаются две ветви Каркары: одна, текущая с запада, а другая - с востока. Первая сохраняет название Каркары, а вторая, то есть текущая с востока, носит название Кок-джара по цвету встречаемых на ней каменных обрывов (Кок-джар значит зеленый яр).
Кокджарская долина, по которой мы последовали, повернув прямо к востоку, оказалась одной из характерных высокогорных продольных долин внутреннего Тянь-шаня. Средняя её высота была не менее 2760 метров; вся она лежит выше пределов лесной растительности и поросла на крутых скатах двух параллельных кряжей, между которыми она простирается в направлении прямо от востока к западу, только высокогорными кустарниками, а отчасти и субальпийскими и альпийскими травами, спускающимися от пределов вечного снега Кокджарского горного прохода.
Обнажения горных пород, встреченные нами в Кокджарской долине, оказались состоящими из пластов зеленоватого сланца, поставленных на ребро с падением 85° к С и простиранием прямо от В к 3, сообразно с направлением широкой и высокой продольной долины.
Высокогорные кустарники, за неимением деревьев, украшающие долины, были в это время года (25 июня) в полном цвету. Это были осыпанные ярко-жёлтыми цветами Potentilla fruticosa, два красивых вида таволги с пучками белых цветов (Spiraea oblongifolia и Sp. laevigata), серо-зеленые тамариксы, нежная зелень которых перемешивалась с массой прекрасных яркорозовых цветов (Myricaria daurica), две породы низкорослых светлозеленых ив (Salix sibirica и S. nigricans), темно-зеленый, иногда полудревовидный казачий можжевельник (Juniperus pseudosabina) и, наконец, колючий тюйэ-уйрюк (Caragana jubata) с густой серой зеленью и бледножелтыми цветами, по своей форме напоминающий верблюжий хвост и служивший любимым лакомством наших верблюдов.
Мы следовали вёрст двадцать по Кокджарской долине, представлявшей, благодаря характеру своей растительности, прекрасные летние стойбища для владельцев страны богинцев, вверх течения широкого, но не быстро струившегося Кок-джара, до тех пор, пока не достигли впадения в него речки Туз-кок-джара, получившей свое название от находившегося близ неё соляного источника.
Мы завернули к этому источнику, так как соляной ключ в Тянь-шане представлял для меня как геолога интересное явление. В долине Туз-кок-джара источник находился на левой стороне реки, на ровном дне долины, где он выходил из песчано-глинистой породы, образуя бассейн метра в полтора глубиной.
Вода, насыщенная раствором поваренной соли, имела 18,6° Ц. Прибыли мы сюда к 3 часам пополудни, и я предполагал остановиться здесь на ночлег, но не мог осуществить своего намерения, потому что в этой части долины корма были очень плохи, вследствие чего не оказалось и топлива (тезека, то есть помёта).
Поэтому мы вынуждены были вернуться в долину главного Кок-джара, где и нашли себе в 5 часов пополудни удобное место для ночлега у подошвы подъема на знаменитый между туземцами Кок-джарский горный перевал, служащий главным водоразделом между бассейном реки Или и озера Балхаш с одной (джунгарской) стороны и реки Тарим и озера Лоб-нор с другой (кашгарской).
Вечер я употребил на укладку богатой добычи растений, собранных в долине Кок-джара, между которыми оказались два совершенно новых, получивших впоследствии названия Cirsium Semenovi Herd и Deschampsia koelerioides Reg.
(*Вот список этих растений: Anemone narcissiflora, Pulsatilla albana, Ranunculus cymbalariae, R. hyperboreaeus, R. gelidus, Callianthemum rutaefolium, Trollius patulus, Eutrema alpestris, Viola grandiflora, Lonicera hispida, Lonicera microphylla, Galium verum, Aster alpinus, Erigeron uniflorus, Tanacetum Ledebourii, Gnaphalium leontopodium, Saussurea pygmaea, Cirsium Semenovi n. sp., Allium schoenoprasum, A. obliquum, A. atrosanguineum, Eremurus altaicus, Luzula campestris, Juncus communis, Juncus bulbosus, Juncus bufonius, Eriophorum Chamissonis, Arenaria rupifraga (Coryomorfa), Cerastium alpinum, Linum perenne, Geranium saxatile, Caragana jubata, Hedysarum polymorphum, Onobrychis sativa, Spiraea oblongifolia, Spiraea laevigata, Alchemilla vulgaris, Potentilla supina, P. pensylvanica, P. multifida, P. bifurca, P. recta, P. fragiformis, P. fruticosa, Myricaria davurica, Carum indicum, Archangelica decurrens, Schrenkia vaginata, Alfredia acantholepis, Androsace villosa, A. septentrionalis, Onosma simplicissimum, Thymus serpyllum, Phlomis spectabilis, Dracocephalum nutans, Dr. altaiense, Eremostachys sanguinea, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, P. bistorta, P. poliymorphum, Euphorbia alatavica, Eu. subamplexicaulis, Salix sibirica, S. nygricans, Juniperus pseudosabina, Carex stenophylla, C. paniculata, C. atrata, C. nigra,C. frigida, C. praecox, C. nutans, Hordeum pretense, Elymus sibiricus, Brachypodium pinnatum, Poa alpina, Avena pubescens Deschampsia koelerioides, Ptilagrostis mongholica, Phleum alpinum.)
Гипсометрическое определение дало для абсолютной высоты нашего ночлега, а следовательно, и продольной долины Кок-джара 2740 метров, температура воздуха в 6 часов пополудни была +8,5° Ц. 26 июня при солнечном восходе было только -2,5° Ц.
Палатка моя обледенела, а лужи были подёрнуты тонким льдом. Мы пошли вверх по главному Кок-джару, сначала к югу, а потом стали свертывать постепенно к юго-западу, так как река разбилась на несколько ветвей, из которых каждая сделалась несколько бедной водой.
По одной из них мы начали все сильнее и сильнее подниматься в гору. Встречавшиеся нам обнажения состояли из сланцев с простиранием под конец от В к 3 и падением 90°. Далее тропинка наша прошла мимо величественного утеса, состоявшего из светло-голубоватого известняка, возвышавшегося совершенно отвесной стеной над нашей тропинкой.
Когда же мы добрались около часа пополудни к вершине горного прохода, то мы были ослеплены неожиданным зрелищем. Прямо на юг от нас возвышался самый величественный из когда-либо виденных мной горных хребтов.
Он весь, сверху донизу, состоял из снежных исполинов, которых я направо и налево от себя мог насчитать не менее тридцати. Весь этот хребет, вместе со всеми промежутками между горными вершинами, был покрыт нигде не прерывающейся пеленой вечного снега.
Как раз посредине этих исполинов возвышалась одна, резко между ними отделяющаяся по своей колоссальной высоте, белоснежная остроконечная пирамида, которая казалась с высоты перевала, превосходящей высоту остальных вершин вдвое.
И действительно, так как вершина Хан-тенгри оказалась, по позднейшим измерениям, около 7000 метров абсолютной высоты, то относительная её высота над горным перевалом составляла 3500 метров, между тем как высота остальных горных вершин над перевалом не превосходила 2000 метров.
Небо было со всех сторон совершенно безоблачно, и только на Хан-тенгри заметна была небольшая тучка, легким венцом окружавшая ослепительную своей белизной горную пирамиду немного ниже ее вершины. Вся горная группа Тенгри-тага была видна на всём своём величественном протяжении, а перед ней вдоль ее подошвы, у наших ног протекала река Сары-джас, которая, как действительно оказалось согласно показаниям наших вожаков, принадлежала к системе центральноазиатской реки Тарима, протекающей параллельно Тянь-шаню по южную его сторону в Лоб-нор.
К удивлению, река Сары-джас брала начало не на южной, а на северной стороне Тянь-шаня из многих ледников, широко развитых на северном склоне Тенгри-тага. Собравшаяся из этих истоков река величественно протекала по широкой продольной долине Тянь-шаня, сначала прямо на запад, а потом, отклоняясь к юго-западу и далее к западу, врывалась постепенно в теснины понизившегося Тенгри-тага и, обогнув его, прорывалась через Тянь-шань, а затем выходила уже на южную его сторону, в китайский Туркестан (Кашгарию), и, соединившись там с другой значительной тяньшанской рекой Ак-су, несла свои воды в Тарим.
Гипсометрическое определение дало для абсолютной высоты Кокджарского горного перевала и, следовательно, горного тяньшанского водораздела 3510 метров, температура на перевале в час пополудни была +9,5° Ц, а растительность его высокоальпийская.
Часа три я пробыл на перевале не только для того, чтобы налюбоваться таким величественным видом, подобный которому едва ли можно где-либо встретить в мире, но и для того, чтобы ориентироваться в орографии высшей в Тянь-шане горной группы, которой местные жители так метко дали поэтическое название Тенгри-тага (Хребет духов), уподобляя эти снежные вершины небесным духам, а увенчивающего их и подавляющего своим величием исполина, - Хан-тенгри, то есть царю этих небесных духов. Отсюда произошло и китайское название всей горной системы Тянь-шань (Небесные горы).
Часа в 4 пополудни мы начали спускаться к югу с перевала и скоро достигли до ручья, текущего уже в Сары-джас. Ручей этот на втором часу нашего спуска соединился с другим и после многих изгибов достиг Сары-джаса. Недалеко от его устья мы и остановились на ночлег.
Казаки расположили мою палатку у самого ручья, впадавшего недалеко оттуда в Сары-джас и принадлежащего, следовательно, к самому центральному из азиатских континентальных бассейнов - бассейну Тарима и Лоб-нора. На снежные вершины начали уже набегать тучи, но я еще успел, насладиться дивным зрелищем «мерцания Альпов» (Alpengluhen) на Тенгри-таге.
Только когда погасли последние лучи, освещавшие своим розовым блеском величественного «Царя духов» (Хан-тенгри), я удалился в свою палатку и при тусклом свете своей лампады разобрал собранные мной в этот день ботанические сокровища.
Между ними оказались два совершенно новые вида растений, получившие впоследствии название Cirsium nidulans и Cortusa Semenovi. Всего же собрано было мной в этот день 50 растений (*Вот их список Anemone micrantha, Ranunculus cumbalariae, R. altaicus, R. gelidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Papaver alpinum, Corydalis Gortchakovii, Viola Gmeliniana, V. grandiflora, V. biflora, Lychnis apetala, Cerastium trigynum, Astragalus brachytropus, Sedum coccineum, Saxifraga flagellaris, Gentiana aurea, G. prostrata, G. decumbens, Pleurogyne carinthiaca, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Veronica ciliata, Pedicularis amoena, P. rhinantoides, P. versicolor, Parrya stenocarpa, Draba pilosa, Draba lactea, D. stellata, Taphrospermum altaicum, Thlaspi cochleariforme, Hutchinsia Pectinata, Chrysosplenium nudicaule, Richteria pyrethroides, Cirsium nidulans n. sp., Taraxacum Steveni, Primula nivalis, Cortusa Mathioli, Cortusa Semenovi n. sp., Oxyria reniformis, Allium alataviense, A. Semenovi, Carex atrata, Carex stenophylla, Carex nigra, Carex frigida, Philagrostis mongolica.).
Из этих 50 высокоальпийских растений 30 можно считать аборигенами Заилийского края и Семиречья, то есть старой Джунгарии, но из них 4 доходят до Гималайского хребта, 5 до Алтая, а 7 распространяются и по всей алтайской системе.
Остальные 20 видов переходят и в Европу, а именно 10 принадлежат к европейским полярным формам, а 10 к европейским высокоальпийским, находимым на Кавказе. В ночь на 27 июня над нами разразилась снежная буря. 27 июня в 5 часов утра, выйдя из своей палатки, занесенной снегом, я нашёл, что спавшие недалеко от меня под огромной кошмой (киргизским войлоком) были буквально погребены снежной пеленой.
Двое или трое из них уже выбрались из своих снежных гор и весело помогали своим товарищам выбираться из-под занесённого снегом войлока, под которым они расположились с вечера. Впрочем, температура была выше вчерашней.
Термометр Цельсия показывал +3°, и снег быстро таял на лучах южного солнца. Казаки разбрелись во все стороны собирать топливо, причем один из них, разрывая тающий снег, наткнулся в пределах нашего бивака на предмет, произведший на всех нас очень тяжёлое впечатление.
Под снегом оказался тщательно завёрнутый в войлок и одетый в халат, бельё и сапоги труп богинца. Труп этот прекрасно сохранился в атмосфере ледяной зоны. Без сомнения, это был один из богинцев, бежавших с поля битвы на Заукинском перевале в мае 1857 года.
Раненный или обессилевший в битве, он добрался со своими товарищами до Сары-джаса и, окончив здесь свою жизнь, был тщательно завернут ими в войлок и оставлен под снежной пеленой. Напившись чаю, мы снялись со своего бивака уже в 6 часов утра с тем, чтобы, перейдя Сары-джас, предпринять восхождение на поднимавшийся на южной его стороне снежный хребет, достигнуть вечного снега и измерить высоту снежной линии на северном склоне Тенгри-тага.
Река Сары-джас, на берег которой мы скоро вышли, поразила меня млечно-бело-зеленоватым цветом своей воды, очевидно питаемой ледниками. Переправа через реку не столько была затруднена ее быстротой, которая не была чрезмерна, сколько множеством рукавов, и глубокими ямами, оказавшимися в некоторых из них.
Тем не менее, переправа наша с верблюдами совершилась благополучно, хотя заняла немало времени. Впрочем, я сам выиграл много времени, оставив весь отряд на берегу реки у переправы и отправившись на восхождение налегке с Кошаровым, тремя казаками и двумя киргизами.
Подъём с продольной долины, имевший до 3000 метров абсолютной высоты, был доступен для наших лошадей, необыкновенно привычных к горным восхождениям. Притом же наши проводники, со свойственной горным каракиргизам сообразительностью, вели нас кратчайшим и легчайшим путем к ближайшим полянам вечного снега.
Растительность на скатах, па которым мы поднимались была высокоальпийская. Подъём оказался очень крутым, но часа через три мы добрались до того, что уменьшившаяся крутизна не мешала уже нам видеть снежные вершины. Только каменные россыпи очень затрудняли нам дорогу.
Это были не свежие камни мелкой осыпи, а глубоко врезавшиеся в землю и торчащие из нее острые и крупные камни - может быть, остатки старой морены. Наконец мы добрались до снежных пятен, а затем стали подниматься и по сплошному снегу, но снег этот был свежевыпавшим в предшествующую ночь и прикрывавшим небольшие поляны вечного снега.
Здесь, забравшись на доступную для наших лошадей вершину, покрытую на своём северном склоне вечным снегом, я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 3950 метров, которые составляют как высоту снежной линии на северном склоне Тянь-шаня, так и высшую точку, мной достигнутую в этом хребте.
Так как это было в 2 часа пополудни и времени оставалось еще достаточно, то я просил моих проводников помочь мне спуститься на Сары-джас по возможности ближе к тому месту, где эта река врезывается в горы диким и недоступным ущельем, которое приходится обходить через высокий горный перевал.
Часа полтора мы употребили на спуск диагонально к Сары-джасу, до которого дошли в четвёртом часу пополудни, и вышли на него в том месте, где каракиргизы, едущие из кочевьев Бурамбая в Семиречье, останавливаются на втором своем ночлеге.
Отсюда я отправил одного из своих казаков вверх по Сары-джасу к нашему отряду с распоряжениями насчёт места для ночлега, а сам решился пройти вниз по Сары-джасу ещё часа два или более, для того чтобы видеть, откуда обходная дорога отделяется от Сары-джаса и где эта река входит в горное ущелье.
В эти два часа спуска вдоль течения Сары-джаса я успел, получить сколь возможно обстоятельные сведения о всем пути от бурамбаевских кочевьев на Санташе до того города Семиградья, в который эта дорога ведёт, а именно Турпака.
Проводники рассказали мне, что путь в Кашгарию, на котором мы находились, является единственно удобным в промежутке между Заукинским и Мусартским горными проходами. От аулов Бурамбая до города Турпака они доходят в семь дней.
Первую ночь ночуют на Кок-джаре около того места, где мы имели свой ночлег с 25 на 26 июня. Вторую ночь, перейдя трудный Кокджарский горный проход, они ночуют на Сары-джасе на том месте, до которого мы дошли в этот вечер.
На третий день они поднимались по дороге, идущей в обход ущелья, через которое пробивается Сары-джас, на горный перевал Куйлю, переходили через него и ночевали на южной его стороне. Вершина перевала всегда бывает покрыта снегом.
Но под этим снегом есть лёд, так что, повидимому, дорога проходит через ледник, сползающий с одной из вершин Тенгри-тага. Впрочем, переход через этот перевал мои проводники считали менее высоким и менее затруднительным, чем переход через Кокджарский горный проход.
Четвёртую ночь они ночевали на Ишигарте - довольно низком перевале, по видимому, через южное предгорье Тянь-шаня. Пятую ночь ночевали на реке Чолок, а на шестую уже располагались на ночлеге в виду китайского караула, расположенного перед Турпаком.
На горный проход Куйлю, кроме дороги, переходящей через тяньшанский водораздел между реками Кок-джаром и Сары-джасом, в величественном Кокджарском горном проходе выходит ещё и другая дорога, переходящая тяньшанский водораздел между вершиной реки Тургень - Ак-су и Сары-джасом, но считавшаяся в моё время затруднительной.
Вот всё, что я мог в то время узнать о путях, обходящих непроходимые сарыджасские теснины и ведущих в Кашгарию. Затем, когда день начал уже склоняться к вечеру, мы повернули назад вверх по Сары-джасу и уже довольно поздно ночью достигли ночлега нашего отряда. Ночь была теплее прошедшей, и снег не падал.
28 июня в 5 часов утра термометр показывал +5° Ц. Мы тронулись в путь в 6-м часу. В этот день я желал пробраться к истокам Сары-джаса, берущим начало в ледниках, спускающихся в боковую долину Тянь-шаня. Из продольной долины Сары-джаса, в которой мы находились, нам пришлось сначала часа два еще итти вверх по течению реки, а затем, отойдя от неё и поднявшись в гору, перейти диагонально горный отрог, огибаемый течением реки.
Часа через три мы снова вышли на Сары-джас, но уже в той верхней части его течения, где он ещё не выбрался из поперечной долины, в которую стекались его истоки, берущие начало из ледников, спускающихся с Тенгри-тага. Я направился к тому из них, который казался мне самым громадным и замыкал поперечную долину, и оставил от себя вправо два очень красивых ледника, спускавшихся по направлению на юго-запад в боковую долину, имевшую ширину в три версты.
Мы шли по дну долины, засыпанному валунами. Преобладающая между ними горная порода - прекрасный белый и серый мрамор. Его здесь, несомненно, более, чем около храма Весты в Тиволи близ Рима. Попадались между валунами горные глинистые, и кремнистые, и светло-серые, и блестящие слюдяные сланцы, а нередко кристаллические породы - граниты, гнейсы и сиениты, но вулканических пород, как и во всём виденном мной до сих пор Тянь-шане, совсем не было.
По всей долине попадались нам рассеянные в огромном количестве черепа горных баранов с их громадными завитыми рогами. Черепа эти были так тяжелы, что сильный казак с некоторым трудом поднимал их. Они были очень отличны от распространенных в Алтае и в других азиатских горных хребтах горных баранов - архаров (Ovis argali).
Туземцы называют найденных нами баранов кочкарами. Эта порода колоссальных горных баранов была впервые охарактеризована и описана знаменитым путешественником XIII века венецианцем Марко Поло. Соотечественники не поверили его описаниям и прозвали его «il millione», то есть рассказчиком сказок из тысячи и одной ночи.
Только в первой половине XIX века английский путешественник лейтенант Вуд (Wood), проникший на Памир, нашёл там черепа с рогами, в точности соответствующие описанным Марко Поло, и по этим описаниям английские зоологи установили баранов Марко Поло как новое животное, которому и дали название в честь знаменитого венецианца Ovis polli, но причислили его к породам животных, полностью вымерших в историческое время, подобно так называемой морской корове (Rhytina stelleri).
Часа три следовали мы вверх по широкой долине и, наконец, стали переходить её диагонально, направляясь, к выдающемуся в неё с нашей левой стороны мысу, до которого шли еще часа два, переправившись через Сары-джас на правый его берег.
Мыс оканчивался крутым утёсом, к которому мы добрались часам к 4 пополудни. Здесь я остановил весь свой отряд с верблюдами и вьюками на днёвку, так как остаток этого дня я хотел посвятить восхождению на круто возвышавшуюся над нами окраину долины и оттуда увидеть ледник, к которому я стремился, во всем его объеме, а весь следующий день посвятить, уже налегке, ближайшему осмотру самого ледника и верхней части долины. Как только весь наш обширный караван остановился на свою продолжительную днёвку, мы с Кошаровым, в сопровождении двух казаков и двух киргизов, поехали вверх по долине, к которой с левой нашей стороны близко подошли круто возвышавшиеся и увенчанные вечным снегом горы.
Скоро мы стали подниматься на их крутые склоны по едва заметной тропинке, и здесь нас ожидала нежданная встреча. По тропинке, проходящей выше нашей, но параллельно с ней, можно сказать, над нашими головами, на расстоянии хорошего ружейного выстрела неслось большое стадо горных баранов, которых наши богинцы приветствовали криком: «кочкар, кочкар!»
И действительно, я мог рассмотреть в свой бинокль, что это были громадные бараны с теми характерными рогами, черепа которых мы находили во множестве в долине Сары-джаса. Таким образом, я с восторгом мог констатировать, что полусказочный Ovis polli еще существует, и мог собрать некоторые биологические о нём сведения от знакомых с его жизнью каракиргизов.
Альпийские пастбища на склонах Тенгри-тага так обширны и богаты чудными травами, что на них этой самой породе колоссальных горных баранов живется очень привольно. Притом же такие альпийские пастбища, на абсолютной высоте своей не менее 3000 метров, проходят широкой, хотя местами прерванной глубокими ущельями полосой от склонов Тенгри-тага до Памира (Крыши мира), на которую они свободно взбегают отсюда, прыгая, где возможно, через пропасти или спускаясь в них своими характерными прыжками, бросаясь с отвесных скал головой вниз и безвредно падая на свои несокрушимые рога, стук которых оглашает нередко тишину горных ущелий.
С места интересной нашей встречи мы могли хорошо ориентироваться в сарыджасских ледниках. За широкой долиной мы ясно видели еще два прекрасных ледника, живописно спускавшихся в короткую поперечную, по отношению к нашему пути, долину.
Очень ясно можно было различить у подножья двух отдельных групп снежных белков Тенгри-тага белоснежные фирновые поляны, дающие начало ледникам, каменные гряды их боковых морен и, наконец, их оконечности грязного цвета.
Но всего более нас интересовал тот ледник, который замыкал нашу долину и величественно спускался с обширных фирновых полей Тенгри-тага, падая, наконец, крутым уступом в нашу долину. Кошаров особенно тщательно срисовал этот ледник с высоты, на которой мы находились.
Уже начало смеркаться, когда мы полезли еще далее в гору, для того чтобы с еще большей высоты насладиться неописуемым зрелищем «мерцания Альпов» (Alpengluhen) Небесного хребта, когда вся обширная долина уже оделась ночным покрывалом, а снежные вершины Тенгри-тага, со своим величественным царём Хан-тенгри во главе, блистали еще своими рубиновыми цветами в лучах не видного уже из долины солнца.
Когда, наконец, начало блекнуть и это магическое мерцание, мы спустились в объятия ночи к приветливым огонькам нашего привала. Ночь, проведённая нами здесь вблизи ледника Сары-джаса, получившего впоследствии мое имя, не была особенно холодна: термометр в 9 часов вечера показывал +8,5° Ц.
29 июня я встал в 5 часов утра и отправился налегке в сопровождении только Кошарова, трёх казаков, двух богинских проводников и одной вьючной лошади в направлении к главному леднику, который мы скоро увидели непосредственно перед собой.
Он спускался с громадной группы вершин Тенгри-тага, как бы широким замерзшим внезапно потоком, заслуживающим, по альпийской терминологии, название ледяного моря (Meer de glase). Нижняя, спустившаяся в долину его часть сопровождалась высокой грядой боковой морены, а оконечность ледника характеризовалась своим цветом, уподоблявшимся цвету почерневших мраморных статуй. К этой оконечности я и подошёл, перейдя через передовую ее морену.
Ледяная масса, составлявшая оконечность ледника, имела метров 100 высоты. Лёд её трещин имел светло-зелёный цвет, уподобляющийся цвету лучших забайкальских бериллов. В нём не было заметно того игольчатого раздробления, какое, я замечал во льду знакомых мне альпийских ледников, и хотя местами были видны пузырьки, но всё-таки сложение льда было так плотно, что когда я отбивал его глыбу, то мой молоток звенел об него как о каменную породу.
Из-под ледника с силой вырывался один из горных истоков Сары-джаса. Гипсометрическое определение оконечности ледника дало мне 3220 метров. От оконечности ледника я свернул вправо, для того чтобы выйти на его левую морену, которая поднималась довольно высокой грядой.
Морена содержала в себе и большие каменные глыбы, но большей частью состояла из мелких камней. Местами эта морена так сближалась с ледниками, что мне удалось взобраться на самый ледник, на поверхности которого я встретил большие каменные глыбы на ледяных подставках, так называемые «ледяные столы».
Чем более я подвигался вверх по леднику, тем.чаще я встречал глубокие трещины, сначала настолько узкие, что можно было через них переходить, но когда они сделались шире, я принужден был вернуться на морену, потому что мои спутники, по своей неопытности, не могли служить мне надежными помощниками при переходе через ледник.
Цвет льда в глубоких трещинах был не голубой, как в европейских ледниках, а тот же зелёный цвет лучших забайкальских бериллов. Высота, которой я достиг, поднимаясь по леднику, оказалась по гипсометрическому измерению 3285 метров.
Выбравшись с ледника снова на левую его морену, я спустился в долину, которую достиг в 2 часа пополудни, при температуре воздуха +12,5° Ц. Здесь я занялся в высшей степени интересным сбором тяньшанских альпийских растений с пастбищ баранов Марко Поло (Ovis polli) и добрался к вечеру до бивака своего каравана, где температура воздуха в 7 часов вечера оказалась +7° Ц.
Огни были разведены, чай и ужин скоро приготовлены, а я, при свете своей лампы, записал в свой дневники уложил в листы пропускной бумаги свои сокровища - никем еще не виденные растения Тенгри-тага. Ужин наш везде, где не было киргизских аулов и нельзя было достать киргизских баранов, состоял из размоченных сухарей чёрного хлеба, изжаренных в курдючьем сале.
Между собранными в верхней Сарыджасской долине 29 июня растениями оказались 4 новых вида. Одним из них была ещё и доныне не описанная робиния, похожая на Caragana jubata, но отличающаяся большей густотой своей светло-серого цвета зелени, большей длиной своих игол и своими светло-розовыми, а не желтыми цветами.
Я собрал и высушил очень тщательно этот интересный род растений, который каракиргизы называли тюйэ-уйрюк (верблюжий хвост), но описывавший собранные мной растения директор Ботанического сада доктор Регель проглядел это растение, смешав его с очень отличным от него видом Caragana jubata, распространенным во всем алтайско-саянском нагорье, имеющим желтые цветы и принадлежащим другому виду рода Caragana.
Остальные три новых вида, найденные мной 29 июня в Сары-джасской долине, принадлежали к семейству сложноцветных; они получили впоследствии, при их описании, следующие названия: Saussurea Semenovi, S. glacialis и Cirsium Semenovi.
Из растений, уже мне знакомых, всего более бросились в глаза светло-голубые ковры обыкновенных, распространенных и на лугах нашей родной Сарматской равнины незабудок (Myosotis silvestris), золотисто-желтые ковры того рода лука, который дал китайское название Цун-линя (Луковые горы) центральной части Тянь-шаня, где я впервые открыл эти растения (Allium Semenovi), и, наконец, темно-синие ковры высокоальпийских пород генциан.
(*Вот полный список собранных мной 29 июня в Сарыджасской долине 60 растений: Thalictrum alpinum, Anemone micrantha, Ranunculus cymbalariae, R. altaicus, R. gelidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium, Coridalis Gortchacovii, Parrya stenocarpa, Draba pilosa, D. lactea, D. stellata, D. incana, Thlaspi cochlearifore, Erysimum cheiranthus, Taphrospermum altaicum, Hutchinsia pectinata, Viola grandiflora, Lychnis apetala, Alsine Villarsii, Cerastium trigynum, Caragana jubata, Oxytropis kashmiriana, Ox. oligantha, Astragalus brachytropus, Hedysarum polymorphum, Spiraea oblongifolia, Potentilla sericea, Saxifraga flagellaris, Chrysosplenium nudicaule, Galium soongoricum, Aster alpinus, A. flaccidus, Calimeris altaica, Erigeron uniflorus, Richteria pyrethroides, Tanacetum Ledebourii, T. pulchrum, Gnaphalium leontopodium, Saussurea pygmaea, S. Semenovi, S. glacialis, S. sorocephala, Cirsium nidulans, C. Semenovi, Alfredia acontholepis, Taraxacum caucasicum, T. Steveni, Crepis multicaulis, Primula cortusoides, P. nivalis, Gentiana falcata, G. aurea, G. prostrata, G. kurroo Soyle, G. frigida, Swertia marginata, Myosotis sylvatica, Salix sibirica, Allium Semenovi, Festuca altaica, Poa alpina, Koeleria cristata, Deschampsia coelerioides, Ptillagrostis mongolica, Phleum alpinum.) 
30 июня весь мой отряд, в полном своём составе, снялся с лагеря в 6 часов утра при температуре +3,5°Ц, и мы пошли вниз по долине Сары-джаса, по правой стороне реки, до тех пор, пока её течение не вышло в продольную долину и не повернуло по ней к западу.
С этого места начали подниматься в 10 часов утра на высокий перевал, разделяющий параллельные между собой продольные долины Сары-джаса и Кок-джара, и, достигнув вершины перевала около часа пополудни, спустились в долину Кок-джара, а затем, выйдя на свою старую дорогу, добрались к вечеру до Туз-кок-джара и здесь, поднявшись вёрст на пять выше соляного источника, остановились на ночлег.
Около этого ночлега я, к своему особенному удовольствию, нашёл обнажения горных известняков с их характерными окаменелостями каменноугольной системы (Productus giganteus, Pr. semireticulatus, Spirifer sp ., Bellerophon, Pleurotomaria и другие).
Эта находка была тем интереснее, что она определяла глубокую геологическую древность поднятия Тянь-шаня, который, несомненно, уже с конца каменноугольного периода составлял остов великого азиатского материка. 
1 июля мы вышли со своего ночлега на Туз-кок-джаре в 8 часов утра, через два часа достигли верховьев этой речки, откуда начали подниматься крутым, но доступным для наших верблюдов подъёмом до вершины горного перевала, на котором были видны пятна ещё нерастаявшего снега.
Везде, где на нашем подъёме нам попадались обнажения горных пород, они состояли из красного песчаника, имеющего почти вертикальное падение (85° к С). Высота перевала, по моему гипсометрическому измерению в 2 часа пополудни, оказалась 3320 метров.
Растительность на всём горном перевале оказалась высокоальпийской*(*Вот список растений, собранных мной 1 июля на Текесском перевале: Anemone narcissiflora, Ranunculus cymbalariae, Ran. altaicus, Ran. gelidus, Calliantemum rutaefolium, Isopyrum anemonoides, Isopyrum grandiflorum, Viola grandiflora, Draba rupestris, Lychnis apetala, Alsine Villarsii, Geranium saxatile, Caragana jubata, Potentilla multifida, Gnaphalium leontopodium, Serratula nitida, Scorzonera austriaca, Taraxacum Steveni, Joungia flexuosa, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Arnebia perennis, Pedicularis rhinantoides, Ped. versicolor, Dracocephalum altaiense, Dr. nutans, Orithya heterophylla, Allium Semenovi, All. atrosanguineum, All. alataviense, Carex atrata. Кроме перечисленного 31 растения найдено мной здесь в этот день еще и одно новое, из сложноцветных, получившее впоследствии название Serratula procumbens.).
Виды с перевала на Хан-тенгри и часть Тенгри-тага хотя и более ограниченные, чем с Кокджарского горного прохода, тем не менее очаровательны. С другой стороны вид на север, на врезанную глубокой щелью долину Кокпак, обширен и величествен.
По одному из истоков этой реки мы и начали спускаться с перевала прямо к северу, но через полчаса пути свернули к северо-востоку и по безводной долине скоро вышли на исток реки Текеса. Сначала мы шли по безводной части долины, а дальше в ней начали собираться источники Текеса.
Красные песчаники заменились здесь известняками, а затем брекчиями. По слиянии своих истоков Текес сделался значительной рекой, направлявшейся сначала к северу, а потом к северо-востоку. По мере нашего спуска по Текесу мы вошли в лесную зону.
Высокоальпийские растения начали исчезать, и стали появляться высокогорные кустарники тюйэ-уйрюк (Caragana jubata), арча (Juniperus sabina), черганак (Berberis heteropoda), жимолость (Lonicera hispida, L. microphylla, L. Karelini, L. coerulea), облепиха (Hippophae rhamnoides), ивы (Salix nigricans, S. sibirica) и, наконец, более высокие деревья: рябина (Sorbus aucuparia), берёза (Betula alba), тополь (Populus suaveolens) и ель (Picea Schrenkiana). По мере нашего спуска по долине Текеса травы, мной встречаемые, всё более и более принадлежали уже к культурной зоне и имели характер самой обыкновенной европейско-русской флоры.
(*Вот список растений, найденных мной в лесной и культурной зоне Текеса 1 и 2 июля 1857 г.: Thalictrum minus, Th. simplex, Ranunculus acris, Ran. polyanthemus, Trollius altaicus, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Aconitum lycoctonum, Berberis heteropoda, Papaver alpinum, Turritis glabra, Draba nemorosa, Capsella bursa-pastoris, Parnassia Laxmanni, Polygala vulgaris, Dianthus crinitus, Gypsophila acutifolia, Silene inflate, Alsine Villarsii, Cerastium vulgatum, Cer. alpinum, Geranium pratense, Thermopsis lanceolata, Medicago platicarpa, M. foliata, Trifolium repens, Tr. pratense, Oxytropis ochroleuca, Coronilla varia, Vicia cracca, V. sepium, Lathyrus pratensis, Geum strictum, Sanguisorba alpina, Potentilla sericea, P. recta, Alchemilla vulgaris, Pyrus aucuparia, Carum carvi, Archangelica decurrens, Anthriacus sylvestris, Lonicera hispida, L. coerulea, L. microphylla, L. Karelini, Galium verum, Valeriana officinalis, Achillea millefolium, Tanacetum vulgare, Artemisia dracunculus, Gnaphalium leontopodium, Senecio sibiricus, Jurinea chaetocarpa, Taraxacum officinale, Crepis sibirica, Campanula glomerata, C. patula, Adenophora polymorpha, Gentiana falcata, Polemonium coeruleum, Myosotis sylvatica, Veronica spicata, Euphrasia officinalis, Pedicularis comosa, P. rhinantoides, Lycopus exaltatus, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Nepeta nuda, Nepeta ucranica, Dracocephalum altaiense, Scutellaria orientalis, Lamium album, Phlomis tuberosa, Goniolimon speciosum, Plantago major, Eurotia ceratoides, Rumex acetosa, Rumex aquaticus, Polygonum bistorta, Hippophae rhamnoides, Euphorbia esula, Salix nigricans, S. sibirica, Urtica cannabina, Betula alba, Picea Schrenkiana, Juniperus sabina, Alisma ranunculoides, Orchis latifolia, Iris Guldenstadtiana, Orithyia heterophylla, Gagea Liottardi, Allium atrosanguineum, Al. alataviense, Al. obliguum, Veratrum album, Phleum Boehmeri, Lasiagrostis splendens.) 
Что же касается горных пород, встреченных мной при спуске по Текесской долине, то в альпийской зоне осадочные породы заменились кристаллическими, а именно гранитами и сиенитами, которые тянулись по нашему пути часа полтора.
Затем пошли опять осадочные породы, сначала сланцы, потом песчаник, наконец, и горные известняки с их характерными окаменелостями каменноугольной системы - Productus semireticulatus и т. д. Известняки эти имели падение 50° к 3.
За ними пошли тонкослоистые некристаллические (глинистые) сланцы, похожие на известные в геологической номенклатуре под названием Brand-schiefer, в которых нередко встречаются пласты каменного угля. Такое развитие в верховьях реки Текеса пластов каменноугольной системы объясняет обилие ниже по реке (в китайской Кульджинской провинции) богатых месторождений каменного угля.
Перейдя на левую сторону Текеса, мы выбрали себе здесь место для ночлега в ночь на 2 июля при впадении в Текес небольшого ключика между кустами арчи (Juniperus sabina.) 2 июля, мы вышли с нашего ночлега на Текесе в 7 часов утра, сначала спустились вниз по реке по расширяющейся долине, которая ниже зоны хвойных лесов поросла богатой травяной растительностью европейского типа.
Пройдя часа два вниз по широкой долине, мы повернули к северо-западу, стали подниматься в гору и достигли к 11 часам утра вершины не особенно высокого перевала, отделяющего долину Текеса от долины реки Каркары, с перевала вышли уже на знакомую нам тропинку у Джилькарагай, которая вывела нас в долину Каркары, откуда мы без труда-добрались ранее вечера до кочевьев Бурамбая.
В его аулах ожидали нас некоторые интересные и даже важные для меня известия. Получен был очень характерный ответ на мое письмо от моего «тамыра» - верховного манапа сарыбагишей Умбет-Али. Он отвечал мне, что не соглашается ни на какую частную выкупную сделку со своим врагом Бурамбаем впредь до общего примирения обоих племён, в котором должны быть окончательно сведены счёты в том, кто перед кем останется в долгу. Основой таких счётов, по киргизскому обычному праву, служит прежде всего подсчёт потерь каждой стороны в баранах, рогатом скоте, лошадях, верблюдах и, наконец, людях - «чёрной» и «белой» кости. Все эти потери переводятся на число баранов, служивших в то время как бы монетной единицей при денежных расчётах.
При подобных расчётах отношение той или иной ценности к барану, служащему монетной единицей быка, коровы, лошади, верблюда и даже человека «чёрной кости», не представляло никаких затруднений, так как определялось обычаем, и только потеря человека «белой кости» или признаваемого по общественному мнению «батырем» всякий раз подлежала особой оценке по взаимному соглашению.
Так, например, гибель сарыбагишского манапа Урмана должна была иметь для богинцев последствием начёт в несколько тысяч монетных единиц, то есть баранов. Что же касается пленных, то так как они уже обращались в собственность племени, их захватившего, то они разменивались с большей лёгкостью один на один, а в случае если менять их было не на кого, то выкуп людей «чёрной кости» совершался по определённой бесспорной таксе, а выкуп людей «белой кости» и батырей происходил по взаимному соглашению. Вот от такого-то частного соглашения со своим врагом Бурамбаем о пленницах из его семейства Умбет-Али отказывался, но известил меня, что всех четырёх пленниц, о которых шла речь, в том , числе и свою родную сестру, он посылает мне, как своему тамыру, в дар, предоставляя мне распорядиться вместо него их дальнейшей участью.
Само собой разумеется, я поспешил принять привезённых пленниц, объяснив им, что так как они освобождены из плена, то могут немедленно вернуться домой, а сестре Умбет-Али предложил по её усмотрению вернуться или к мужу, или к своему брату.
В ответ на мой вопрос она объяснила, что и сам Умбет-Али предлагал ей навсегда остаться у него и жить в довольстве и почёте, но она высказала решительно, что желает остаться верной своему долгу и возвратиться в семью и племя своего мужа, в которое она отдана была добровольно своими родителями. 
Пленницы, и в особенности дочь погибшего Урмана, были приняты в семью старого Бурамбая с почётом и радостью., Передав почётных пленниц в руки Бурамбая, я просил его только помочь мне отдарить достойным образом Умбет-Али за его дар согласно их обычаю, так как пленницы были возвращены мной в их семьи без выкупа.
Бурамбай предоставил мне для этой цели 12 лучших коней, а я присовокупил к тому шесть кусков кавказских шёлковых материй, несколько роскошных казанских изделий, шитых золотом, и несколько предметов из златоустовского оружия.
Ещё более важные, хотя очень печальные, но вполне достсоверные сведения, относящиеся к судьбе моего берлинского коллеги Адольфа Шлагинтвейта, были привезены мне посланцами Бурамбая, снаряжёнными им по моей просьбе в Кашгар для разведок.
Посланцы, снаряжённые Бурамбаем за два дня до моего последнего путешествия в Тянь-шань к ледникам Сары-джаса, вышли на эту реку несколько ранее меня и оттуда через обходную дорогу на Куйлю, перейдя Тянь-шань через Ишигарт, достигли Кашгара на своих превосходных лошадях в 8 дней пути, пробыли там несколько дней и вернулись на другой день после моего возвращения.
Посланцы, бывшие и прежде в Кашгаре, нашли там большую перемену. Китайские власти были уже давно изгнаны мусульманами, и в Кашгаре властвовал туземный тюре, по имени Валихан, отличавшийся большой жестокостью.
Зимой 1855 - 1856 годов в Кашгар прибыл знатный и очень учёный «фрянг» и. привёз с собой богатые запасы разных предметов: красивых тканей, оружия, часов, зрительных труб, каких-то инструментов и книг. Сначала Валихан принял его хорошо и даже, по его желанию, разыскивал для него проводников между каракиргизами, так как «фрянг» весной 1857 года собирался ехать на Мустаг, но затем Валихан почему-то не поладил с «фрянгом» и посадил его в тюрьму, забрал все его вещи и до наступления весны 1857 года приказал отрубить ему голову на площади Кашгара.
Сведения эти были переданы мне с такими подробностями, что сомневаться в гибели самоотверженного путешественника было невозможно. И всё, что мне приходило в голову предпринять для того, чтобы спасти Шлагинтвейта в то время, когда я прибыл впервые в аулы Бурамбая, где уже ходили неопределённые слухи о том, что Валихан держит в тюрьме какого-то знатного «фрянга», оказалось уже несвоевременным.
Что же касается до собирания более точных сведений о гибели Шлагинтвейта, то я решился, по своём возвращении в Омск, настойчиво просить генерал-губернатора снарядить для этой цели единственного европейски образованного киргиза-казаха поручика Валиханова в Кашгар, что и было впоследствии осуществлено с полным успехом, а значительно позже на месте казни Шлагинтвейта Русское Географическое общество соорудило скромный памятник смелому учёному.
Во время своего трёхдневного пребывания (3, 4 и 5 июля) в аулах Бурамбая я, не теряя времени, задумал новое путешествие в глубь Тянь-шаня. Ознакомившись вполне с двумя путями, ведущими через Тянь-шань в Кашгарию (Малую Бухарию), а именно: первым через Зауку в Верховья Нарына, и вторым на Сары-джас и Куйлю, я стремился исследовать сколько-нибудь и третий, лежащий всецело в китайских пределах, а именно знаменитый Мусартский горный проход, который служит главным путём сообщения для китайцев между Кульджой и Семиградьем - городами, расположенными вдоль южной подошвы Тянь-шаня в китайском Туркестане (Малой Бухарии).
Я составил себе такой план: выйти по знакомому уже мне пути на верховье реки Текеса, спуститься по ней и выбрать один из правых её параллельных между собой притоков и притом такой, который брал бы начало в знаменитых мусартских ледниках, и подняться по нему до этих ледников с тем, чтобы с одной из соседних вершин обозреть, хотя бы издали, знаменитый Мусартский горный проход.
В моем предприятии я мог рассчитывать, по рекомендации Бурамбая, на содействие того богинского рода, который, постоянно кочуя на Текесе, находился в близких сношениях с китайскими властями Кульджинской провинции и в то время (1857 г.) платил ещё дань китайскому правительству.
6 июля я уже перешёл из аула Бурамбая в аулы того самого богинского манапа Токсобы, на которого мне указывал Бурамбай как на сохранившего свои связи с Китаем. Токсоба принял меня очень гостеприимно и обещал всякое содействие для достижения моей цели - выйти к мусартским ледникам с западной их стороны, совершенно минуя китайские пикеты.
Между притоками Текеса, по которым можно было совершить такое восхождение, он в особенности называл Каракол (который не следует смешивать с другим Караколом иссык-кульской системы) и Орто-Мусарт. Для выполнения своего предприятия я облегчил себя по возможности тем, что взял с собой только 30 казаков, оставив остальных со всеми верблюдами и вьюками в аулах Бурамбая, которого их пребывание вполне обеспечивало от нападения сарыбагишей.
7 июля я вышел вместе с Токсобой на новое его кочевье на речку Сары-джас, приток реки Кегена (не следует смешивать с Сары-джасом системы Тарима и Лоб-нора, о котором я говорил выше), и ночевал на этой речке у Токсобы.
8 июля, поднявшись по Малому Сары-джасу, я вышел на не особенно высокий перевал, а с него спустился на реку Текес, по которой и следовал весь этот день до впадения в него реки Каракола. Здесь в 6 часов вечера я уже остановился на ночлег.
Температура воздуха была +8° Ц. Гипсометрическое определение дало 1960 метров высоты для долины Текеса в этом месте. 9 июля, в пять часов утра, мы снялись со своего лагеря на Текесе и часа через два уже вступили в долину Каракола.
По этой долине мы поднимались в течение трёх часов, дошли до предела лесной растительности и вышли в альпийскую долину, где находились самые крайние богинские кочевья рода манапа Токсобы. Здесь мы остановились ранее полудня на привале в удобном месте, где я хотел оставить свой отряд с тем, чтобы налегке с Кошаровым, тремя казаками и двумя богинцами из рода Токсобы немедленно подняться в гору, перейти через гребень, поднимающийся над долиной Каракола, спуститься на реку Орта-Мусарт и найти в верхней части её течения удобное место для ночлега.
Следующие же три дня я полагал употребить на восхождение на такие вершины, соседние с истоком этой реки, с которых я, не приближаясь к китайским пикетам и к китайскому караванному пути, мог бы обозреть Мусартский горный проход.
Предприятие моё облегчалось тем, что в 1857 году сношения китайцев по этому проходу с Семиградьем, от них отложившимся и им враждебным, были очень слабы. Но не успели мы еще отделиться от нашего отряда и начать налегке свою поездку на Орта-Мусарт, как вдруг прискакал к нам «весь в пене и пыли» гонец от султана Тезека с известием, которое сразу изменило все мои планы.
Оказалось, что Тезек, вероломно захваченный одним из младших султанов Большой орды, Тарыбеком, лежит скованный у него в плену и рискует ежечасно быть убитым или выданным его врагам сарыбагишам. Вот как всё это произошло.
В числе родов атбанского племени, подчинённого старшему султану Тезеку, находился род младшего султана Тарыбека, кочевья которого выступали далеко вперед всех кочевьев Большой орды, на юге от реки Или. Жаркое время года Тарыбек любил пребывать в прохладной альпийской зоне южной цепи Заилийского Алатау и в последние годы даже не возвращался на зимовки и в илийскую равнину, зазимовывая в глубоких и хорошо защищённых долинах и ущельях Заилийского Алатау.
Таким образом, связь Тарыбека с остальными родами племени атбанов постепенно ослабела, и он даже перестал платить обычную дань своему старшему султану. езек, прибывший вслед за мной в богинские владения с сильным отрядом, хотел воспользоваться этим случаем для того, чтобы восстановить своё владычество над пройденными им попутно землями всего своего племени.
Не подозревая никакой опасности, он явился с конвоем из четырех своих всадников в аул Тарыбека для переговоров по упомянутому предмету и был встречен этим последним с почётом. Но на другой день, когда требования Тезека не понравились Тарыбеку, он был вероломно им ствачен и скован.
В последующую затем ночь двум из всадников Тезека удалось спастись бегством. Один из них направился по его поручению ко мне, а другой - к верному его другу, знаменитому атбанскому батырю Атамкулу, находившемуся в богинских аулах с частью Тезекова отряда.
Два же остальных всадника Тезека остались с ним в заключении. Получив неожиданное известие об участи Тезека, я немедленно решился во что бы то ни стало поспешить на выручку своего союзника и поднял весь свой отряд в обратный путь.
Не имея при себе верблюдов, мы могли ехать с большой быстротой и глубокой ночью уже достигли кочьевьев Токсобы. Здесь мы отдохнули несколько часов в ожидании перемены лошадей. На следующий день, 10 июля, мы выехали на этих свежих лошадях на рассвете, проехав с необыкновенной быстротой весь путь, вернулись тотчас после полудня к Бурамбаю, который уже сделал распоряжение о сборе лошадей и людей для нашей экспедиции на выручку Тезека. К 8 часам вечера всё было собрано.
В состав нашего отряда вошли: 40 казаков моего конвоя (10 казаков с моими вьюками и Кошаровым я оставил в аулах Бурамбая), 200 атбанцев под начальством храброго и верного Тезеку Атамкула и, наконец, 800 богинских всадников под начальством сына Бурамбая Эмирзака, жена которого была возвращена мной из вражьего плена.
Мы были снаряжены так, что каждый из казаков и атбанцев имели по две осёдланных лошади, из которых на одной он скакал, а другая бежала за ним в поводу, и он пересаживался с одной на другую через каждые тридцать вёрст.
Перед своим отъездом я навсегда простился с почтенным старцем Бурамбаем. Я поблагодарил его за то содействие, без которого я не мог бы- проникнуть в долины Тянь-шаня и нагорные выси Тенгри-тага, и повторил ему свое обещание содействовать всеми силами к принятию его в русское подданство.
Прощание наше было тем более трогательно, что каждый из нас глубоко сознавал, чем мы друг другу обязаны. Тронулись мы в путь ранее 9 часов вечера и при помощи запасных лошадей на рассвете11 июля достигли до кочевьев Тарыбека, находившихся в глубине одной из долин южной цепи Заилийского Алатау, на северной её стороне.
Таким образом, мы проскакали, сделав только на полупути одну получасовую остановку, около 130 вёрст в семь часов. Верстах в пяти не доезжая до аула Тарыбека я остановил весь наш отряд в глубоком овраге для того, чтобы сосчитать наши силы.
Оказалось, что 40 казаков моего конвоя были все налицо, что из 200 атбанцев Атамкула было только 20% отсталых, но что в богинском отряде из 800 всадников прибыло только 20%, так как большинство их не имело запасных лошадей.
При всём том ждать прибытия остальных было невозможно, так как слух о нашем прибытии мог дойти до Тарыбека и он успел бы покончить с пленным Тезеком. Поэтому я отобрал немедленно сотню лучших всадников и поскакал к аулу, а остальным приказал расположиться так, чтобы отрезать всему аулу выход из долины, в которой он находился на кочевье.
При этом я, однакоже, отдал строгое приказание не предпринимать никаких враждебных действий против аула, стараясь захватить только одного Тарыбека. Мы застали весь обширный аул в полной и живописной его перекочёвке. Навстречу мне выехал брат Тарыбека Саурюк и объяснил, что Тезека в ауле уже не было.
Он бежал ночью с одним из своих всадников, а другой, оставшийся в заключении, был немедленно мне представлен и подтвердил известие о Тезеке, утверждая, что его султан находится теперь уже в полной безопасности в верных ему аулах.
Тарыбека также не было в ауле, он ускакал в горы на рассвете, как только получил первое известие о нашем приближении. Я объяснил Саурюку, что мы не имеем намерения предпринимать что-либо враждебное против аула и даже не желаем препятствовать его перекочёвке, но непременно захватили бы весь аул с его стадами, если бы Тезека не было в живых или он был бы выдан сарыбагишам. Таким образом, вся наша экспедиция была благополучно окончена.
Я распростился с Эмирзаком, который со своими всадниками вернулся к своему отцу, собирая по дороге отсталых, и с Атамкулом, который со своими всадниками направился в свой аул, находившийся не особенно далеко от места нашей остановки, причём Атамкул взял с меня слово, что я навещу его.
Такие же приглашения получил я и от братьев Тарыбека - Саурюка и Басурмана. Вследствие необходимости этих посещений и в ожидании своих оставшихся у Бурамбая казаков, вьюков и художника Кошарова я провёл почти шесть дней в атбанских кочевьях Заилийского Алатау, знакомясь с бытом и жизнью единственных киргиз-казахских племен, представителей которых можно было считать настоящими горцами.
В эти дни я посетил Атамкула, братьев Тарыбека - Басурмана и Саурюка и его племянника и дождался прибытия моих верблюдов и вьюков и Кошарова с десятью казаками. Прибыли ко мне также посланцы от Тезека и от пристава Большой орды, которому я посылал письмо с известием о своём возвращении в пределы владений Большой орды.
Вернулись ко мне также атбанец Бек и казак Яновский, посланный мной для отыскания Тарыбека, с известием, что он поехал с повинной к Тезеку, что и было подтверждено посланцем самого Тезека. Во время моего пребывания в ауле Саурюка туда вернулся один из его родственников, который едва доплёлся до своего аула пешком, спасши свою жизнь, можно сказать, чудом.
Он проезжал с тремя своими одноаульными атбанцами близ урочища Суок-тогой, где после слияния трёх Мерке с Кегеном соединенная река прорывается между отвесными скалами через страшное порфировое ущелье шумным водопадом.
Здесь атбаны встретились с сарыбагишской барантой, которая захватила трёх из них, между тем как рассказчику удалось спрыгнуть со своей лошади в бурную реку Кеген, через которую переправиться ему, однакоже, не удалось; бешеный поток вовлёк его в водопад, который пронёс его сквозь ущелье.
Лошадь разбилась о камни, но всадник, сильно израненный, был выброшен на берег и выполз в безопасное место, откуда ему в течение трёх дней удалось добраться до своего аула. 17 июля, после полудня, заинтересованный рассказом родственника Саурюка о том, как он был пронесён волнами бурной реки, через водопад Суок-тогой, я отправился налегке на то место, где река Кеген, по слиянии её с тремя Мерке, входит в то живописное ущелье, через которое она пробивается необыкновенно шумным водопадом между отвесными скалами.
Достигнув этого места к вечеру, я остановился здесь на ночлег. 18 июля гипсометрическое измерение дало мне для уровня реки выше водопада 1220 метров абсолютной высоты. Температура воздуха в 7 часов утра была здесь +15° Ц.
В этом часу я тронулся со своего ночлега, заехал в аул Саурюка и захватил с собой весь свой отряд, с тем чтобы, по достижении реки Чилика, предпринять исследование его прекрасной и широкой продольной долины, разделяющей обе параллельные цепи Заилийского Алатау.
Достигнув реки Чилика к вечеру, мы приискали на берегу её удобный ночлег, с тем чтобы на другой день продолжать своё путешествие вверх по её долине. 19 июля мы вышли со своего ночлега часов в 8 утра и версты через три встретили первые обнажения порфира.
Затем наша дорога отошла от русла реки и направилась через порфировые холмы, то отдаляясь от течения Чилика, то сближаясь с ним. Почва была каменистая, довольно бесплодная и напоминала своей растительностью флору некоторых прибрежий Иссык-куля, имеющую степной характер.
Из злаков здесь росли: чий (Lasiagrostis splendens), ковыль (Stipa capillata), Andropogon ischaemum, Setaria viridis, а из других семейств некоторые характерные растения южно-русских степей: травянистый вид невьющегося клематиса с крупными густо-лиловыми цветами (Clematis integrifolia), кошачья мята (Nepeta ucrainica), а из растений солонцов Brachylepis salsa. На скалистых местах росло много кустарников - таволга (Spiraea hypericifolia), сибирская акация Robinia pygmaea), дикая вишня (Prunus prostrata), Ephedra vulgaris.
Кустарники эти были часто перевиты джунгарским клематисом (Clematis soongarica). Через три часа пути мы вышли на первый встретившийся нам правый приток Чилика - Карабулак. Между Карабулаком и следующим притоком - Каинды - долина Чилика постепенно поворачивала прямо к западу, вполне усваивая характер главной продольной долины Заилийского Алатау. Появились обнажения осадочных пород: сначала сланцев, а потом известняков.
Я употребил часа два на то, чтобы заглянуть налегке в поперечную долину Каинды, в то время как мой главный отряд продолжал свой путь по долине Чилика. Река Каинды заинтересовала меня тем, что она получила название от берёз, растущих в её долине.
И в действительности, я нашёл в этой долине роскошную лесную растительность. Кроме берёзы (Betula albae), в ней росли: тополи, две красивых породы тала (Salix purpurea и S. sibirica), рябина с очень крупными ягодами (Pyrus aucuparia), но довольно отличная от нашей европейской, боярка (Crataegus pinnatifida), аргай (Cotoneaster nummularia) и, наконец, стройная ель (Picea Schrenkiana).
Замечательно, что все правые притоки Чилика, начиная от Каинды, текут в поперечных, параллельных между собой, долинах и берут начало в вечных снегах южной цепи Заилийского Алатау. В вершинах почти каждой из этих речек есть перевал, ведущий на южную сторону этой цепи (которую со стороны Иссык-куля называют Кунгей Алатау) к озеру, куда текут с тех же перевалов другие речки.
Но обе такие речки, текущие в противоположные стороны с одной и той же вершины, то есть приток Чилика и приток Иссык-куля, носят одно и то же название, например: Каинды, Шаты, Курменты. Так как, вернувшись к своему отряду, я продолжал итти вверх по широкой долине Чилика вдали от реки, то нам приходилось переходить через лёгкие перевалы, разделяющие поперечные долины, из которых текут правые притоки Чилика.
Так, с Каинды мы вышли на реку Шаты, в вершинах которой находится интересный высокий перевал, на который мы уже взбирались с южной его стороны, по реке Шаты, притоку Иссык-куля. Вот почему я уже не заглядывал в долину реки Шаты, притока Чилика, а перешёл через лёгкий перевал на реку Куль, в долину которой я также съездил налегке, встречая до самого Куля обнажения порфира.
С реки Куля через лёгкий перевал я уже перешёл на реку Курменты, которую я избрал для своего ночлега. Всё это вместе с экскурсиями в поперечные долины заняло у нас весь день. В эти поперечные долины меня привлекала роскошная растительность на прекрасной почве, резко отличающейся от бесплодной, каменистой почвы берегов Чилика.
На берегу реки Курменты мы выбрали себе ночлег несколько выше её выхода из поперечной долины, в рощице, состоявшей из тополей, рябины, тала, чёрного барбариса (Berberis heteropoda), перевитых другой породой клематиса (Clematis orientalis). Близ ночлега росло много голубого лука (Allium coeruleum).
Решившись посвятить весь следующий день восхождению на интересный высокий Курментинский перевал с северной его стороны, я крепко уснул в своей палатке под ставший обычным для меня шум быстрой и пенящейся горной речки.
20 июля с пяти часов утра я начал своё восхождение налегке, с Кошаровым, 3 казаками и 2 киргизами на Курментинский перевал, который оказался одним из интереснейших высоких перевалов, ведущих из продольной долины Чилика на Иссык-куль.
Через полчаса от нашего ночлега мы встретили обнажения кремнистых сланцев, а через час - известняков с окаменелостями, которые оказались, бесспорно, принадлежащими девонской системе. Растительность нижней части курментинской долины имела характер растительности земледельческой колонизационной зоны Заилийского края, но, по мере появления в ней хвойных деревьев, постепенно переходила в растительность лесной зоны. Сначала наша дорога шла левым берегом Курменты, но на третьем часу нашего пути уклонилась от реки, в обход отвесных обрывов её левого берега, и стала сильно подниматься в гору, проходя уже через зону хвойного леса, где травянистая растительность постепенно начала принимать субальпийский характер.
Здесь-то мне и удалось найти три совершенно новых вида растений. Один, из семейства дымянковых (Fumariaceae), получил впоследствии название Corydalis Semenovi; другой, из семейства зонтичных (Umbelliferae), был назван Peucedanum transiliense; третий, из того же семейства, оказался даже новым родом, названным Регелем в мою честь Semenovia transi-liensis*. 
(*Вот полный список 80 растений, собранных мной в этот день (20 июля) в лесной зоне: Clematis soongarica, С. orientalis, Atragene alpina, Thalictrum minus, Th. simplex, Ranunculus polyanthemus, Delphinium caucasicum, Aconitum lycoctonum, Berberis heteropoda, Chelidonium majus, Corydalis Semonovi n. sp., Helianthemum soongaricum, Polygala vulgaris, Dianthus crinitus, Vaccaria vulgaris, Silene lithophila, Stellaria glauca, Cerastium vulgatum, Linum perenne, Hypericum perforatum, Geranium albiflorum, Medicago falcata, Astragalus vicioides, Lathyrus pratensis, Spiraea media, Alchemilla vulgaris, Rosa pimpinellifolia, Pyrus aucuparia, Cotoneaster nummularia, Bupleurum ranunculoides, Libanotis condensata, Peucedanum transiliense n. sp., Chaerophyllum sphallerocarpus, Aulacospermum anomalum, Semenovia transiliensis n. sp., Patrinia rupestris, Scabiosa ochrolleuca, Tanacetum fruticulosum, T. transilianse, Achillea rnillefolium, Artemisia dracunculus, Ar. absinthium, Gnaphalium sylvaticum, Doronicum oblongifolium, Saussurea salicifolia, Glossocoma clematidea, Campanula glomerata, Adenophora polymorpha, Myosotis sylvatica, Euphrasia officinalis, Rhinantus crista-galli, Pedicularis comosa, Origanum vulgare, Nepeta ucrainica, Dracocephalum imberbe, Dracocephalum altaiense, Phlomis alpina, Lamium album, Polygonum viviparum, Poligonum bistorta, Euphorbia pachyrhiza, Salix sibirica, S. purpurea, Populus laurifolia, Picea Schrenkiana, Juniperus sabina, Jris Guldenstadtiana, Orithya heterophylla,. Allium schoenoprasum, A. coeruleum, A. strictum, Carex nitida, C. nutans, Festuca altaica, Brachypodium pinnatum, B. Schrenkianum, Poa alpina, Poa nemoralis, Avena pratensis, Phleum alpinum.). 
Наконец мы вышли из пределов лесной растительности, и высокоствольные ели сменились субальпийскими кустарниками, как-то: арчой (Juniperus sabina) и тюйэ-куйрюком (Catagana jubata), таволгой (Spiraea oblongifolia) и известной Potentilla fruticosa.
Осадочные породы, не доходя до границы лесной растительности, сменились кристаллическими, а именно диоритами. Дорога сделалась каменистой, подъём очень крутым, а растительность выше пределов лесных деревьев приобрела высоко-альпийский характер.
Нашёлся между высоко-альпийскими растениями и совершенно новый вид из рода астрагалов, названный впоследствии Oxytropis heteropoda, а другой найденный мной здесь в этот день (20 июля) оказался гималайским (Oxytropis cashmiriana)*.  
Вот список 55 растений, собранных мной в этот день (20 июля) в альпийской зоне: Thalictrum alpinum, Anemone narcissiflora, Ranunculus altaicus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Trollius patulus, Hegemone lilacina, Isopyrum anemoides, Papaver alpinum, Erysimum cheirantus, Viola grandiflora, Parnassia Laxmanni, Dianthus alpinus, Silene graminifolia, S. lithophila, Lychnis apetala, Alsine biflora, Cerastium trigynum, C. lithospermifolium, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Caragana jubata, Oxytropis heteropoda n. sp., Ox. cashmiriana, Hedisarum obscurum, Spiraea oblongifolia, Potentilla pensylvanica, Potentilla fragiformis, Sedum coccineum, Saxifraga flagellaris, S. cibirica, S. hirculus, Crysosplenium nudicaule, Angelica decurrens, Aster alpinus, A. flaccidus, Ghnaphalium leontopodium, Erigeron alpinus, Rhinactiana limonifolia, Tanacetum pulchrum, Scorzonera austriaca, Primula nivalis, Cortusa Semenovi, Gentiana aurea, G. kurroo, Pedicularis versicolor, Gymnandra borealis, Oxyria reniformis, Thesium alatavicum, Allium Semenovi, Luzula campestris, Eriphorum chamissonis, Carex stenophylla, Carex atrata, Carex frigida.) 
Тропинка, круто поднимающаяся вдоль речки, падающей каскадами, привела нас к живописному альпийскому озеру, занимающему котловину, окружённую скалами. С южной стороны озера эти скалы были особенно круты и походили на высокую стену с зубцами, посреди которой была лёгкая выемка, обозначающая горный проход.
Снег на северном склоне спускался (20 июля) почти до берега озера, в которое и впадал ручей, питаемый этой снежной поляной. Другой ручей впадал в озеро с западо-юго-запада. Перейдя этот последний, мы начали подниматься зигзагом по каменному обрыву на крутую стену горного прохода.
Сгустившиеся над нами тучи разразились сильной снежной метелью, засыпавшей нас хлопьями снега во всё время получасового нашего подъёма. Все расстояние от границы хвойного леса до вершины перевала мы прошли два часа. Когда же мы взобрались на Курментинский гребень, то ветер уже разметал и пронёс снежные тучи, и обширный вид на южную сторону Кунгей Алатау, синюю поверхность Иссык-куля и отдалённую величественную снежную цепь Тянь-шаня открылся во всем своём блеске.
Горный гребень, в котором только слегка был врезан Курментинский горный проход, спускался на южную сторону так же круто, как и на северную, метров на 300 или 400. И на другой его стороне находилось альпийское озеро, из которого быстро стремилась к югу речка Южная Курменты, текущая каскадами в направлении к Иссык-кулю.
Влево над самым берегом альпийского озера поднимался высокий и крутой гранитный утёс. Внизу у наших ног расстилалась необъятная поверхность синего озера, знакомая нам Курментинская бухта, которая была отчётливо видна, как на рельефной географической карте.
Мы достигли вершины перевала во втором часу пополудни. Температура была +4°Ц. Гипсометрическое измерение дало мне для высоты перевала 3390 метров. Налюбовавшись вдоволь чудным видом, на синее озеро и окинув прощальным взглядом всю непрерывную белоснежную цепь Тянь-шаня, мы спустились той же дорогой к лагерю нашего отряда на Чилике и достигли его уже после солнечного заката.
21 июля мы спустились с нашего ночлега в долине Табульгаты к Чилику и перешли через эту многоводную реку на левый её берег с большим трудом и опасностью. Переход по огромным скалам, сверх которых неслась бурная и пенистая река, был очень труден.
Баранов, которых мы гнали перед собой, пришлось перевозить поодиночке на лошадях; даже наши собаки, приставшие к нам на поле заукинского побоища, едва могли переплыть через реку: легко уносимые её стремительным течением, они были выбрасываемы случайно на тот или другой берег.
Если они попадали на правый, то терпеливо бежали вверх по реке вдоль берега и, дойдя до брода, снова бросались в воду. Если же достигали левого берега, то легко добегали до нашего привала, который мы там устроили, перейдя реку.
Особенно трудно было взбираться на левый береговой уступ по скользкой тропинке нашим верблюдам. Трудная переправа заняла у нас полдня. Древесная растительность долины Чилика в этом месте состояла из двух видов тала (одного очень узколистного), берёзы (Betula alba), обыкновенной осины (Populus tremula), рябины (Pyrus aucyparia) и небольшого числа стройных елей (Picea Schrenkiana), а из кустарников - двух пород жимолости (Lonicera tatarica и L. coerulea), черганака (Berberis heteropoda), дикой вишни (Prunus prostrata), смородины (Ribes heterotrichum) и облепихи (Hyppophae rhamnoides).
Пройдя вёрст восемь вверх по долине Чилика, мы дошли до его левого притока Талды-булдка, но между ним и следующим притоком Кутургу стали подниматься в гору по каменистому косогору. Подъём был очень труден, обнажения состояли сначала из кремнистого сланца, а потом из порфира и диабаза.
Когда мы дошли до половины предстоявшего нам подъёма, то день уже настолько стал склоняться к вечеру, что мы решились остановиться здесь на ночлег на прекрасном ключике между скалами и зарослями здешней породы крапивы, с сильно разрезными листьями и грубо волокнистыми стеблями, как у конопли (Urtica cannabina).
Замечательно, что в этой растительной зоне я нашел и дикую коноплю (Cannabis sativa). 22 июля мы снялись со своего ночлега в 7 часов утра. Около него в обнажениях известняка я нашел немало окаменелостей, характерных для каменноугольной системы, как, например, Productus giganteus, Pr. semireticulatus, так же как и несколько видов кораллов.
В некоторых местах известняк этот был прорван порфирами и имел падение 40° к Ю. Выйдя на реку Кутургу и поднявшись до её истока, мы взошли, наконец, на вершину хребта, который образует здесь род плоскогорья с прекрасными субальпийскими лугами.
Пространствовав по этим лугам несколько часов, мы достигли того Май-булака, который, спускаясь с хребта к югу, впадает в Чилик. По этому Май-булаку мы спустились несколько вниз и нашли здесь удобное место для своего ночлега*.
(*Вот какие растения был собраны мной (22 июля) на субальпийских лугах Май-булака: Trollius altaicus, Papaver alpinum, Draba rupestris, Dr. nemorosa, Parnassia Laxmannii, Polygala vulgaris, Silene lithophila, Lychnis apetala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Cer. triviale, Linum perenne, Geranium rectum, Oxytropis amoena, Hedysarum obscurum, Potentilla pensylvanica, Sedum purpureum, Sed. hybridum, Carum bupleuroides, Asperula aparine, Aster alpinus, Calimeris altaica, Erigeron uniflorus, Cirsium Semonovi n. sp., Gnaphalium leontorodium, Serratula lyratifolia, Mulgedium azureum, Adenophora polymorpha, Primula longiscapa, Androsace maxima, Cortusa Semenovi, Gentiana aurea, Thymus serpyllum, Dracocephalum peregrinum, Leonurus glaucescens, Phlomis alpina, Triglochin maritimum, Allium moschatum, All. Steveni, Juncus bulbosus, Carex vulpina, C. caespitosa, Avena flavescens.) 
23 июля, снявшись с нашего ночлега в верховьях Май-булака, мы поднялись на гребень хребта и шли верст десять, медленно передвигаясь вдоль этого гребня, по прекрасным альпийским лугам. Обнажения горных пород, встречаемые нами, состояли из известняков, потом из порфиров и, наконец, из сланцев.
Налево от нас за широкой долиной Чилика возвышались вершины южной цепи Заилийского Алатау, носящие на северных своих склонах широкие поляны вечного снега. Внизу, у наших ног, впереди течения Чилика, были видны три параллельные долины трёх поперечных притоков Чилика, впадающих в него выше реки Кутурги. Все эти три долины носили название абрикосовых (1, 2 и 3 Урюкты).
Пройдя ещё вёрст пятнадцать по плоскогорному хребту, вдоль которого мы следовали, мы, наконец, достигли к 11 часам утра его кульминационного пункта. Температура была +7,8° Ц. Горная вершина оказалась, по моему гипсометрическому измерению, 2890 метров абсолютной высоты.
Привал, на котором я сделал своё наблюдение, находился у подножья большой скалы, состоящей из глинистого сланца с падением 65° к Ю. Флора здесь была уже совершенно альпийская*, а вид с этой вершины был обширный и восхитительный.
(*Здесь собраны были мной следующие растения: Thalictrum alpinum, Ranunculus altaicus, Hegemone lilacina, Papaver alpinum, Corydalis Gortchakovii, Draba pilosa, Dr. rupestris, Viola biflora, V. grandiflora, Parnassia Laxmannii, Lychnis apetala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Astragalus vicioides, Potentilla nivea, Sedum hybridum, Saxifraga flagellaris, S. sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Aster alpinus, Erigeron uniflorus, Gnaphalium leontopodium, Doronicum oblongifolium, Saussurea socorephala, Primula nivalis, Androsace maxima, Cortusa Semenovi, Gentiana amarella, G. aurea, G. kurroo, Eritrichium villosum, Pedicularis versicolor, Gymnandra borealis, Dracocephalum altaiense, Dr. Ruyschiana v. alpinum, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Heningia robusta.) 
Далеко и глубоко врезывалась между двумя параллельными цепями, из которых состоит Заилийский Алатау, широкая про­дольная долина. В ней течёт вся верхняя половина реки Чилика, питаемого многочисленными параллельными друг другу при­токами, из которых правые текут в поперечных долинах южной цепи, а левые - в поперечных долинах северной.
Склоны обеих параллельных цепей носили на себе широкие поляны вечного снега, но южная цепь, имевшая меньшее расчленение между своими снежными вершинами, поднималась сплошной стеной, а снежные вершины северной цепи были более индивидуализированы и представлялись ещё более высокими.
Вправо от нас у наших ног текло несколько источников, которые, соединяясь, давали начало реке Дженишке, текущей в очень узком ущелье, параллельном с долиной Чилика. За этим ущельем величественно поднималась со своими снежными вершинами северная цепь Заилийского Алатау, на соединение с которой шёл наш хребет, поворачивая к западо-северо-западу.
С достигнутой нами вершины мы уже начали спускаться в долину Чилика. Сначала мы шли, понижаясь, по альпийским лугам, но вёрст через пять мы начали быстро спускаться по глинистой бело-жёлтого цвета тропинке, получившей вследствие этого название Ак-кия, в лесную зону* (*Во время спуска по дороге Ак-кия мне удалось найти новый вид растения из сложноцветных, получивший впоследствии название Cirsium Semenovi. Из остальных растений, встреченных на этом спуске, особенное моё внимание обратили на себя следующие: Potentilla viscosa, Galium saxatila, Brachyactis ciliata, Alfredia acantholepis, Adenophora polymorpha, Polygonum cognatum, Melica ciliata.).
При входе в неё пришлось пробираться через густые заросли арчи (Juniperus pseudosadina), деревянистые стебли которой, путаясь и завиваясь почти спирально, расстилались по скалам, переплетаясь с жимолостью и кустами рябины, но местами поднимались кверху могучими, хотя искривлёнными, деревьями, перевитыми с соседней рябиной горным кле-матисом.
Пройдя эти заросли, мы вышли в зону елового леса, которая спускается здесь по долине речки Бай-саур к Чилику. В этой зоне мы остановились в 3 часа пополудни на ночлег, уже в долине Чилика, между елями, на берегу прекрасного ручья, который наши проводники называли Чин-булаком. Термометр показывал в этом месте +18° Ц, а гипсометрическое определение дало мне здесь высоту 2050 метров, которую можно принять за среднюю высоту продольной долины Чилика.
Я употребил весь свой вечер на отборку и пересмотр растений, собранных мной 19, 21 и 22 июля в долине по всей почти 80-вёрстной её длине. Растений, собранных и зарегистрированных мной в эти дни в долине, оказалось не менее 150 видов, и сбор этот имел то значение, что он всецело представлял июльскую флору лесной зоны Заилийского края (от 2000 до 2500 метров абсолютной высоты) на 80-вёрстном протяжении долины, разделяющей обе параллельные смежные цепи исполинского хребта, служащего, в свою очередь, передовым хребтом в еще более исполинской системе Тянь-шаня*. 
(*Вот полный список 150 растений, собранных и записанных мной в продольной долине Чилика, между 2000 и 2500 метров, то есть не выше пределов лесной растительности:
Ranunculaceae: Clematis soongorica Bunge v. integrifolia, C. orientalis, Atragene alpina, Thalictrum foetidum, Ranunculus acris, R. polyanthemos, Delphinium caucasicum.
Berberideae: Berberis heteropoda.
Cruciferae: Draba nemorosa, Capsella bursa-pastoris, Thlaspi arvense.
Violarieae: Viola canina.
Polygaleae: Polygala vulgaris.
Sileneae: Dianthus superbus, Gypsophila acutifolia, Vaccaria vulgaris, Silene litophila, S. saxatilis.
Alsineae: Alsine globulosa, Stellaria glauca, Cerastium dahuricum. 
Hypericineae: Hypericum perforatum.
Geraniaceae: Geranium pratense, G. saxatile.
Leguminosae: Trifolium repens, Caragana frutescens, Car. pygmaea, Car. jubata, Oxytropis amoena, Astragalus hemiphaea, A. hypoglottis, A. vicioides, A. altaicus, A. lithophilus, Vicia cracca.
Amygdaleae: Prunus armeniace, P. prostrata, P. padus.
Rosaceae: Spiraea hypericifolia, Sanguisorba alpina, Alchemilla vulgaris, Potentilla supina, P. argentea, P. anserina, P. bufurca, P. fruticosa, Comarum Salessowii.
Pomaceae: Cotoneaster nummularia, Pyrus malus, P. aucuparia.
Onagrarieae: Epilobium angustifolium, E. latifolium, E. palustre. E. roseum.
Crassulaceae: Umbilicus Semenovi, Sedum hybridum.
Grossularieae: Ribes heterotrichum, R. atropurpureum, R. rubrum.
Umbelliferae: Carum bupleuroides, Buplermu ranunculojdes, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Semenovia transiliensis, Anthriscus sylvestris, Chaerophyllum sphallerocarpus, Aulacospermum anomalum.
Caprifoliaceae: Lonicera tatarica, L. xylosteum, L. hispida, L. coerulea, L. microphylla.
Rubiaceae: Asperula aparine, Galium breale, G. verum.
Valerianeae: Patrinia rupestis.
Dipsaceae: Scabiosa ochroleuca.
Compositae: Galatella punctata, Erigeron acris, Achillea millefolium, Artemisia dracunculus, Art. sacrorum, Art. vulgaris, Art. rupestris, Senecio sibiricus, S. paludosus, Saussurea salicifolia, Tragopogon pratense, Hieracium virosum. 
Campanulaceae: Campanula glomerata, Adenophora polymorpha.
Primulaceae: Androsace septentrionalis. 
Gentianeae: Gentiana amarella, G. decumbens, G. barbata.
Borragineae: Myosotis sylvatica, Cynoglossum  viridyflorum.
Scrophulariaceae: Veronica spicata, Euphrasia officinalis, Scrophularia incisa.
Labiateae: Mentha arvensis, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Ziziphora clinopodioides, Z. tenuior, Nepeta nuda, Dracocephalum altaicum, Scutellaria orientalis, Leonurus glaucescens, Lamium album.
Chenopodiaceae: Blitum virgatum, Eurotica ceratoides.
Poligoneae: Rumex acetosa, R. aquaticus, Polygonum cognatum, P. bistorta.
Eleagneae: Hippophae rhamnoides.
Euphorbiaceae: Euphorbia polyrhiza.
Salicineae: Salix purpurea, S. sibica, Populus laurifolia
Betulaceae: Betula alba. 
Gnetaceae: Ephedra vulgaris.
Abietineae: Picea Schrenkiana.
Cupressineae: Juniperus sabina.
Urticeae: Urtica cannabina.
Cannabineae: Cannabis sativa.
Orchideae: Platanthera viridis, Orchis latifolia.
Liliaceae: Allium schoenoprasum, A. coeruleum, A. Steveni, A. strictum.
Cyperaceae: Carex paniculata, C. punctata.
Gramineae: Elymus sibiricus, E. junceus, Triticum cristatum, Poa nemoralis, Atropis convoluta, Deschampsia caespitosa, Calamagrostis dubia, C. epigeios, Agrostis alba, Milium effusum, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, Phleum Boehmeri, Setaria viridis, Andropogon ischaemum.). 
При внимательном рассмотрении этого списка нельзя не заметить значительной пропорции во флоре продольной долины Чилика древовидных растений (более 20%), из которых только семь видов встречаютсяв нашей среднерусской флоре.
Это, впрочем, находит себе объяснение в том, что вся чиликская долина, разделяющая две параллельные цепи Заилийского Алатау, лежит всецело в лесной зоне высокогорной страны. Но ещё более поразительно, что между травянистой растительностью чиликской долины 56% принадлежат к обыкновенной флоре европейско-русской равнины, а это служит верным указателем, что вся чиликско-кебинская продольная долина, разделяющая обе снежные цепи Заилийского Алатау, представляет местность, пригодную по своим климатическим условиям для культуры и оседлой колонизации.
24 июля мы снялись с нашего ночлега на Чин-булаке чиликской долины в 7 часов утра и стали круто подниматься в гору между Чин-булаком и Долон-булаком, встречая скалы, которые сначала состояли из граувакки, а потом из гранита.
Сначала мы проходили через лесную зону, в которой всецело находилась продольная долина Чилика, но после того, как ель сменилась арчой, мы уже вступили в зону альпийских лугов. Однако здесь мы скоро наткнулись на такую сплошную гряду скал, которую в альпийской терминологии называют Felsenmeer (морем скал).
Все наши усилия переехать через эту гряду на лошадях с верблюдами оказались безуспешными. Даже моя лошадь, с которой обращались особенно осторожно, была сильно изранена. Я вынужден был остановить весь свой отряд, направив его по указанному киргизами-проводниками обходному пути, к месту, предназначенному мной в этот день для ночлега в верховьях Май-булака.
Сам же я, не оставляя своего намерения достигнуть возвышавшегося передо мной снежного гребня северной цепи Заилийского Алатау и измерить высоту снежной линии южного склона этой цепи, продолжал свой путь уже налегке, в сопровождении Кошарова, трех казаков и одного киргиза. Мы пошли пешком, а лошадей наших кое-как перетащили понемногу через гряду скал, за которой мы снова сели на лошадей и поднялись уже без особого труда до вершины гребня по снежной поляне, имевшей около версты ширины и спускавшейся довольно отлого с вершины гребня.
Гребень этот, по моему гипсометрическому измерению, оказался 3740 метров абсолютной высоты, а высота снежной линии на южном его склоне определилась в 3700 метров*. Измерение было произведено мной около полудня, при совершенно безоблачном небе и температуре +5° Ц. 
(*Растительность между снежной линией и верхним пределом лесной растительности высокоальпийская и состояла из следующих растений: Thalictrum alpinum, Ranunculus altaicus, Oxygraphis glacialis, Trollius patulus, Hegemone lilacina, Aconitum rotundifolium, Papaver alpinum, Corydalis Gortchakovii, Draba lactea, Parrya stenocarpa, Chorispora sibirica, Viola grandiflora, Lychnis apetala, Bryomorpha (Arenaria) rupifraga, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Oxytropis amoena. Astragalus vicioides, Dryadanthe Bungeana, Potentilla nivea, Saxifraga flagellaris, Sax. hirculus, Chrysosplenium nudicaule, Sedum coccineum, Aster alpinus, Aster flaccidus, Erigeron uniflorus, Gnaphalium leontopodium, Doronicum oblongifolium, Saussurea pygmaea, Saussurea sorocephala, Primula nivalis, Pr. longiscapa, Cortusa Mathioli, Gentiana aurea, Gent. kurroo, Arnebia perennis, Eritrichium villosum, Pedicularis dolichorhiza, Gymnandra borealis, Dracocephalum imberbe, Dr. altaiense, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Luzula campestris, Carex atrata.) 
К северу гребень падал очень круто в пропасть; сплошной вечный снег, с весьма ясным напластованием, спускался на северную сторону значительно больше, чем на южную, по крайней мере на сотню метров. Вид с вершины гребня на южную его сторону был очень обширен и восхитителен.
Впереди нас, за широкой долиной Чилика, простиралась вся южная цепь Заилийского Алатау (Кунгей Алатау), носившая на себе, на своём северном склоне, непрерывающуюся полосу вечного снега. Она скрывала от нас озеро Иссык-куль, но за ней, на отдалённом юго-востоке, был виден снежный Тенгри-таг со своим характерным исполином Хан-тенгри.
Внизу у наших ног вся долина Чилика была задёрнута туманными облаками. Но на юго-западе, на узле Чилик-Кебин, связывающем обе цепи Заилийского Алатау, блистали снежные поляны. Спуск свой с высокого гребня старались мы произвести с возможной быстротой, но когда мы достигли самой крупной части этого спуска, то уже стемнело, и мы должны были спускаться с крутой стены скал, предоставив себя совершенно инстинкту киргизских лошадей, замечательно привычных к горным путешествиям.
Когда же мы, наконец, достигли подножья скалистой стены, с которой спускались, то решили ночевать здесь, не достигнув нашего отряда на Май-булаке. 25 июля, встав в 5 часов утра, мы из любопытства осмотрели ту скалистую стену, с которой спустились, и спуск с неё показался нам совершенно невозможным.
Это доказало нам, что инстинкт лошадей иногда бывает вернее человеческого глаза. Тронувшись в путь по несравненно более лёгкой дороге, мы часа через два достигли места ночлега нашего отряда на Май-булаке. Место то оказалось, по моему измерению, на 2360 метров абсолютной высоты.
Мы тронулись в путь со своим отрядом ранее полудня при температуре 22° Ц. Недалеко от моей палатки, расположенной между елями, из-под камней бежал прекрасный источник, имевший +4,4° Ц. Ели поднимались ещё метров на 50 над нашим ночлегом.
По выходе всего отряда мы быстро поднялись на сравнительно невысокий перевал, который оказался на 2480 метров абсолютной высоты, при температуре 11° Ц. Отсюда мы быстро начали спускаться диагонально через увалы, стараясь сблизиться с глубокой долиной реки Дженишке.
Обнажения горных пород, нами встречаемые, состояли из порфира, а растительная зона, которую мы проходили, была зоной елового леса. Когда же, пройдя вёрст пятнадцать, мы очень сблизились с речкой Дженишке, то быстро стали спускаться в её узкое ущелье через скалы, состоявшие из кремнистого сланца, между тем как на левом берегу ущелья круто поднимались скалы порфира.
Луговых мест в узкой долине было мало, но лесная растительность была богата. Мы приводим здесь довольно полный список флоры долины Дженишке по нашему сбору и дневнику 25 июля потому, что различие флор параллельных и почти одинаково углублённых долин Чилика и Дженишке обусловливается узостью и теснотой последней и большей скоростью падения текущих в Дженишке горных речек*.
(*Вот список по сбору и записям 25 июля: Atragene alpina, Thalictrum minus, T. simplex, Ranunculus polyanthemos, Trollius patulus, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Aconitum lycoctonum, Berberis heteropoda, Papaver alpinum, Arabis pendula, Draba muralis, Chorispora Bungeana, Sisymbrium brassicaefoprne, S. Sophia, Erysimum cheirantus, Capsella bursa-pastoris, Thlaspi arvense, Parnassia palustris, P. Laxmanni, Polygala vulgaris, Silene inflate, S. saxatilis, Arenaria serpyllifolia, Stellaria glauca, Geranium saxatile, G. collinum, Impatiens parviflora, Evonimus Semenovi, Caragana pygmaea, Astragalus hemiphaea, A. hypoglottis, A. alpinus, Vicia craae, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Spiraea hypericifolia, Sanguisorba alpina, Potentilla anserina, Rubus caesius, Rosa pimpinellifolia, Cotoneaster nummularia, Pyrus aucuparia, Epilobium angustifolium, E. palustre, Sedum purpureum, S. hybridum, Ribes heterotrichum, R. rubrum, Heogaya simplex, Archangelica decurrens, Lonicera xylosteum, L. hispida, L. microphylla, L. coerulea, L. tatarica, L. Karelini, Asperula aparine, Galium boreale, G. verum, Valeriana officinalis, Scabiosa caucasica, Rhinactina limoniifolia, Erigeron acris, Achillea millefolium, Tanacetum fruticulosum, Artemisia dracunculus, Art. scoparia, Art. vulgaris, Art. rupestris, Art. sacrorum, Gnaphalium leontopodium, Senecio vulgaris, S. praealtus, S. sibiricus, S. paludosus, Saussurea pycnocephalia, Centaurea ruthenica, Carduus crispus, Cirsium lanceolatum, Tragopogon pratense, Scorzonera purpurea, Crepis multicaulis, Campanula glomerata, Adenophora polymorpha, Cortusa Mathioli, Gentiana amerella, G. aurea, Echinospermum microcorpum, Hyosciamus pusillus, Pedicularis comosa, Nepeta nuda, Dracocephalum imberbe, Dr. peregrinum, Leonurus glaucescens, Lamium album, Phlomis tuberosa, Plantago major, Chenopodium hybridum, Axyris amaranthoides, Rumex aquaticus, Polygonum cognatum, Polygonum convolvulus, P. polymorphum, Euphorbia pachyrhiza, Salix purpurea, S. nigricans, Betula alba, Picea Schrenkiana, Juniperus sabina, Goodyera repens, Allium atrosanguineum, A. Steveni, A. oreoprasum, A. oreophilum, Eremurus altaicus, Carex nitida, Triticum cristatum, Tr. repens, Festuca altaica, Atropis convoluta, Melica ciliata, Festuca ovina, Calamagrostis dubia, Cal. epigejos, Lasiagrostis splendens, Poa nemoralis, Poa altaica.
Между этими растениями вновь открытой мной оказалась порода бересклета, очень отличная от наших европейских (Evonymus europeaus, Ev. verrucosus) и получившая впоследствии название Ev. Semenovi.).Достигнув самой реки Дженишке около 6 часов вечера, мы остановились здесь на ночлег на самом берегу реки при совершенно ясной погоде и температуре 27° Ц. Гипсометрическое определение дало нам 1880 метров абсолютной высоты.
26 июля мы тронулись со своего ночлега в 5 часов утра и стали немедленно круто подниматься, в гору по правой стороне долины. Когда же мы встретили на своем пути поперечную долину притока Дженишке Чин-булака, то спустились в неё по еловому лесу и стали подниматься вверх течения речки, встречая по ней обнажения сначала слюдяных сланцев, а потом гранитов.
В одном месте гранит оказался прорванным жилой грюнштейна, имевшего падение 75° к Ю. По мере того как мы поднимались вверх ручья, еловый лес постепенно редел и, наконец, когда мы достигли предела лесной растительности на высоте, оказавшейся в 2600 метров, сменился арчой (Juniperus sabina).
Затем и арча исчезла, и мы вышли в альпийскую зону, следуя по которой достигли, наконец, в 11 часов утра до вершины горного перевала, которая оказалась, по моему гипсометрическому измерению, в 2880 метров*. Термометр показывал 10° Ц. 
(*Вот список растений, собранных мной 26 июля в альпийской зоне горного перевала, ведущего из долины реки Дженишке в долину реки Асы: Ranunculus pulchellus, Ran. altaicus, Callianthemum rutaefolium, Papaver alpinum, Barbarea vulgaris, Draba lactea, Dr. rupestris, Eutrema Edwardsii, E. alpestris, Viola grandiflora, Parnassia Laxmanni, Lychnis ape-tala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Oxytropis amoena, Astragalus hemiphaea, Astragalus alpinus, Astr. nivalis, Dryadanthe Bungeana, Sanguisorba alpina, Potentilla gelida, Saxifraga flagellaris, S. hirculus, Sax. sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Aster alpinus, Ast. flaccidus, Erigeron uniflorus, Tanacetum pulchrum, Gnaphalium leontopodium, Primula nivalis, Androsace septentrionalis, Gentiana falcata, Gent. aurea, Gent. kurroo, Gent. frigida, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Gymnandra borealis, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Festuca altaica.) 
Спуск с перевала был очень крут и очень опасен. Он привёл нас к одному из верховьев реки Асы, а именно к Асынин-булаку, которого мы достигли в 5 часов пополудни при температуре +18,6°. Здесь мы и остановились на ночлег, где гипсометрическое определение дало нам высоту 2420 метров.
Еловый лес поднимался над нашим ночлегом ещё метров на 180. Поперечная долина Асынин-булака, в которой мы остановились, впадала в продольную долину реки Асы. 27 июля мы тронулись в путь с нашего ночлега на Асынин-булаке с 5 часов утра и быстро спустились в широкую продольную долину реки Асы.
Повернув по ней к западу, вверх течения реки, и пройдя вдоль неё вёрст пятнадцать через лесную зону, мы встретили обнажения только порфира, а часам к 8 утра уже достигли пределов лесной растительности и быстро стали подниматься в гору по альпийским лугам на перевал, отделяющий продольную долину Асы от верховьев давно нам знакомой реки Тургень текущей уже по северному склону Заилийского Алатау в реку Или.
Выходя из долины Асы, я закончил флористическое исследование всех главных продольных долин Заилийского Алатау, из коих две, самые значительные (рек Кебина и Чилика), простирающиеся от В к 3 в одной линии, расчленяют исполинский хребет на северную и южную снежные цепи, а другие две, параллельные с ними, но менее значительные продольные долины (Дженишке и Асы) представляют как бы боковые складки, образовавшиеся при поднятии двух колоссальных параллельных горных цепей.
Вообще говоря, расчленение на параллельные цепи и образование продольных по отношению к оси горного хребта очень длинных долин, простирающихся от В к 3 составляют характерную особенность всего Тянь-шаня. По своему геологическому строению все эти продольные долины имеют явное сходство между собой, но по климату и растительности долины Заилийского Алатау очень отличны от центрально-тяньшанских. Все четыре мной посещённые и исследованные долины центрального Тянь-шаня (Сарыджасская, принадлежащая к системе рек Ак-су, а следовательно, Тарима и озера Лоб-нор; долины Кок-джара и верхней Каркары, принадлежащие к системе реки Или и озера Балхаш; долина верхнего Нарына, принадлежащая к системе Яксарта или Сыр-дарьи, а следовательно, Аральского моря) лежат выше пределов лесной растительности, а потому неудобны для земледельческой колонизации.
Наоборот, все четыре поименованные продольные долины Заилийского Алатау (рек Кебина, Чилика, Дженишке и Асы) лежат всецело в зоне лесной растительности, а потому представляют удобство для земледельческой колонизации и в особенности, для скотоводства.
Что же касается до флоры этих последних четырёх долин, то она имеет большие особенности по сравнению со степной, чисто азиатской флорой илийской низменности, с одной стороны, и высокоальпийской флорой альпийской зоны - с другой.
Одна из этих особенностей выражается в том, что пропорция растительных видов, принадлежащих к древесным породам, в этих долинах несравненно значительнее, чем в местностях Заилийского края, принадлежащих к степной и чисто земледельческой, а тем более к альпийской зонам, составляя более 20% всех растений этих долин.
В противоположность травянистой растительности тех же долин, между которой большая часть принадлежит к европейским формам, древесная растительность имеет иной характер. Из 36 найденных здесь мной пород деревьев и кустарников только 7 оказались общими с нашей среднерусской равнинной растительностью, а именно: берёза (Betula alba), черёмуха (Prunus padus), яблоня (Pyrus malus), рябина (Pyrus aucuparia), куманика (Rubus caesius), наша лесная жимолость (Lonicera xylosteum) и красная ива (Salix purpurea).
Остальные древесные породы, найденные мной в Заилийском Алатау, принадлежат к чуждым нам формам, имеющим свой центр распространения в среднеазиатском нагорье, а именно в Джунгарии. Из них 9 не выходят из пределов Джунгарии, но 10 общи ей со всей алтайско-саянской горной системой, а 2 из них достигают через Сибирскую равнину субполярных местностей Сибири и даже Европейской России; наконец 8 пород появляются и на Кавказе.
Что же касается до травянистых растений, то из 175 видов, найденных мной в продольных долинах Заилийского Алатау, 57% принадлежат к обыкновенным видам, широко распространённым во всей нашей Среднерусской равнине, незаметно переходящей в Сибирскую, и только остальные 43% можно считать более или менее азиатскими растениями, в том числе 19% не выходят из пределов Джунгарского нагорья, 12% общи этому нагорью с алтайско-саянской горной системой и должны почитаться коренными сибирскими растениями, а другие 12% через киргизские степи переходят в Арало-Каспийскую низменность и достигают предгорий Кавказа.
Менее значительные и более узкие из продольных долин Алатау отличаются тем от более широких, что при большей крутизне их скатов альпийские ручьи быстрее достигают дна этих долин и быстро приносят с собой семена горных растений альпийской зоны, нередко развивающейся в этих долинах.
Возвращаюсь к своему путешествию. 27 июля около 9 часов утра, следуя вверх по продольной долине Асы, я уже вышел из пределов лесной растительности и стал быстро подниматься на перевал. Ранее полудня мы уже достигли его вершины, которая, по моему гипсометрическому определению, оказалась в 2520 метров.
Термометр в полдень показывал +12° Ц. Спуск на другую сторону перевала привел нас к речке Ой-джайлау, которая оказалась одним из притоков известной нам реки Тургень. Растительность на самом перевале и его спусках была альпийская^*.
(*Вот что записано в моих дневниках 27 июля в этой зоне: Trollius patulus, Papaver alpinum, Draba hirta, Eutrema alpestre, Parnassia Laxman-ni, Cerastium lithospermifolium, Geranium saxatile, Astragalus alpinus, Sanguisorba alpina, Saxifraga hirculus, Sax. flagellaris, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Erigeron uniflorum, Aster flaccidus, Artemisia seri-cea, Gnaphalium leontopodium, Taraxacum Steveni, Androsace septentrionalis, Gentiana falcata, Gent. frigida, Gent. aurea, Myosotis sylvatica, Oxyria reniformis, Cares artata.). 
Войдя в лесную зону, мы прошли через неё по левому скату увалами и, пересекая левые притоки Тургени, наконец, достигли слияния двух главных её ветвей и остановились здесь в 7 часов вечера на ночлег посреди роскошной растительности нижней лесной зоны, состоявшей исключительно из лиственных деревьев: берёзы, тополя (Populus laurifolia), яблони, урюка (абрикоса) и заилийского клёна (Acer Semenovi), а из кустарников - крушины (Rhamnus catharctica) и аргая (Cotoneaster nummularia), бересклета (Evonymus Semenovi), черганака (Berberis heteropoda), боярки (Crataegus multifida) и жимолости (Lonicera coemlea). Из травянистых растений всего более бросался в глаза своими светло-голубыми шарами Echinops ritro. Урюк и клён достигали здесь своего верхнего предела.
Высота нашего ночлега оказалась в 1280 метров. 28 июля, снявшись со своего ночлега в 7 часов утра, мы спустились по Тургени и в 11 часов утра достигли выхода этой реки на подгорье. Здесь мы сделали привал на месте, где высота оказалась, по моему измерению, в 950 метров. Термометр в 11 часов утра показывал 29° Ц.
Вступив на равнину, мы повернули по хорошо знакомой нам дороге к западу через выжженное солнцем степное подгорье и быстрым ходом достигли к 6 часам вечера выхода хорошо знакомой нам реки Иссык, на которой остановились лагерем на абсолютной высоте 940 метров.
Уже в сумерках сделали мы ещё переход до выхода из гор реки Талгар, где остались на ночлеге. 29 июля мы снялись со своего ночлега ранее 8 часов утра и после быстрого перехода возвратились в Верное, где нас ожидала самая радушная встреча.
Всё почти население города, со всем начальством во главе, предупреждённое накануне о возвращении экспедиции Русского Географического общества, ожидало нас на главной площади города, где против быстро подвигавшейся вперед церковной постройки мы сошли с лошадей.
Действительно, первая научная экспедиция Русского Географического общества, посетившая юный, только что зарождавшийся в глубине азиатского материка за рекой Или русский край, возбудила всеобщее и глубокое сочувствие.
Русские переселенцы из крестьян, уже достаточно ознакомившиеся с необыкновенным привольем чудного края, радовались: учёные люди приехали для изучения их польз и нужд. Водворённые в Верном казаки, потомки сподвижников Ермака, признали нашу экспедицию своей не только потому, что они были привлечены к непосредственному в ней участию, но и потому, что полное неожиданностей блуждание в доселе не доступных русским, да и вообще не ведомых русским землях, возбуждало в них живые воспоминания о подвигах их предков при занятии Сибири в XVI и XVII веках.
Наконец малочисленная интеллигенция Верного, живо заинтересованная в будущности края, очень сознательно относилась к последствиям, вызванным благополучно совершённой экспедицией. Расспросам лиц, наиболее сознательно относящихся к будущности Заилийского края, не было конца.
Ознакомившись из моих ответов с пределами владений богинцев, принятие которых в русское подданство закрепило бы за Россией не только обладание бассейном озера Иссык-куль, но и всего северного склона исполинского Тянь-шаня и мусартскими горными проходами, полковник Перемышльский, с прирождённым ему здравым умом и знанием быта кочевников, очень хорошо понял, что и враждебные нам сарыбагиши, поставленные между двух огней- между киргизами, охраняемыми от набегов русскими властями, и никем не обузданными и более сильными кочевниками Коканд-ского ханства, очень скоро последуют примеру богинцев и пожелают войти в русское подданство, как шли одно за другим, по тем же причинам, в XVIII веке племена, входившие в состав Средней и Большой киргизских орд.
Начальнику верненской артиллерии, полковнику Обуху, как наиболее образованному и развитому из местной интеллигенции, я решил объяснить своё мнение о необходимости и даже неизбежности в недалёком будущем вынесения нашей государственной границы с длинной оренбургско-сибирско-иртышской линии на линию, соединяющую Верное, или, лучше сказать, западную оконечность Иссык-куля с находящимся уже на нижнем течении Сыр-дарьи оседлым пунктом - фортом Перовским.
Мне казалось очевидным, что для рекогносцировки и занятия такой пограничной линии будет снаряжена в недалёком будущем экспедиция и что для успешного действия такая экспедиция должна быть снаряжена из Верного и опираться на Заилийский край.
В Верном я пробыл всего только три дня. С одной стороны, я торопился воспользоваться остатком осени для того чтобы закончить свои научные исследования в Семиреченском Kpae исследованием интересной местности Кату в Илийской равнине и посещением цветущей Лепсинской станицы в горной долине Семиреченского Алатау, а также посещением живо интересовавших меня озера Ала-куль и Тарбагатайского хребта.
С другой стороны, дальнейшее моё пребывание в Верном было бесполезным, так как город на третий день по моём возвращении был уже погружён в свой обычный алкоголизм, и мне оставалось только наблюдать причины и последствия этого печального явления, имевшего полвека тому назад такое обширное распространение на наших окраинах.
Казалось, что правительство старалось бороться с этим злом, по крайней мере на централь
Но с корчемным производством водки местным населением края бороться было невозможно. Водку предприимчивые казаки курили самыми первобытными способами из изюма, привозимого в громадном количестве на верблюдах из Ташкента.
Независимо от того всемогущий откупщик, состоявший под специальным покровительством Главного управления Западной Сибири, с членами которого он так охотно делился своими барышами, отправлял, несмотря на запрещение ввоза спиртных напитков, в Семиреченский и Заилийский края караваны своей откупной водки из всех станиц сибирско-иртышской линии через Киргизскую степь в Аягуз, Копал и Верное. Бутылка этой водки стоила в Копале и Верном три рубля, то есть та цена, за которую в Петербурге и Москве в то время продавалась бутылка шампанского, и такая высокая цена не имела ни малейшего влияния на прекращение или ограничение пьянства, а само богатство юной русской окраины много способствовало потреблению спиртных напитков, так как оправдывалось выражение откупщиков, что пил не только желудок, но и карман.
Очевидно, что запрещение винокурения и ввоза водки в край оказалось недостаточным средством для борьбы с пьянством, потому что осуществить наблюдение за выполнением этих запрещений по местным условиям страны было невозможно.
Для борьбы с алкоголизмом на наших отдалённых окраинах нужны были другие, более тонкие меры. Я выехал из Верного 2 сентября 1857 года после полудня в своём тарантасе и, переехав через первый глубокий овраг по прекрасно построенному деревянному мосту, очутился в приилийской степи, которая в это время года была обращена засухой в пыльную поверхность пепельного цвета, на которой уцелели только группы не более шести видов полувысохших растений. а именно солодковый корень (Glycyrrhiza asperrima), другое растение из бобовых (Sophora alopecuroides), два вида полыни (Artemisia maritima, Ar. oliveriana) и ещё два вида сложноцветных (Echenais Sieversii и Acroptilon picris).
Построенный из прекрасного елового леса на полупути от Верного до Илийска, Алматинский пикет украсился надстройкой в виде мезонина, служащего хорошим обсервационным пунктом для Илийской равнины. Когда мы подъехали к берегам уже маловодной и тихой реки Алматы, то растительность оживилась и сделалась разнообразной.
На сырой почве были ещё в цвету следующие растения: из лютиковых Ranunculus sceleratus, из мальвовых Althea officinalis и Alth. nudiflora, из бобовых Medicago falcata, Trigonella polycerata, Melilotus alba, из сложноцветных Onopordon acanthium, Cousinia tenella, Cous. platylepis, Heteracia scovitzii, из вьюнковых Convolvulus arvensis, из бурачниковых Anchusa italica, из скрофулариевых Verbascum speciosum, из семейства Plumlagineae - Goniolimon speciosum, из солян ковых Axyris amaranthoides, Atriplex laciniata, из злаков Pforagmites communis, Aeluropes littoralis, а из кустарников цветший в это время Lycium turcomanicum.
Солнце уже было на закате, когда я выехал из Алматинского пикета, и полная луна величественно восходила над Турайгыром. У подошвы Заилийского Алатау облачко дыма обозначало лесной пожар в одном из ущелий хребта. Сухой туман образовал прозрачную дымку перед хребтом.
Снежные вершины Талгарской группы мерцали ещё своим розовым блеском и казались маленькими, хотя совершенно ясными. С грустью окинул я прощальным взором то снежное нагорье Центральной Азии, где, по выражению великого поэта, находился в течение многих лет:
«Моей души предел желанный».
Задержанные на Талгарском броду трудностью переправы (мы сломали на ней дышло тарантаса), мы добрались до Илийского пикета только в глубокую полночь. 3 сентября я употребил на экскурсию в степь на северной стороне реки Или.
Древесная растительность между Илийским и Чингильдийским пикетами состояла из следующих деревьев и кустарников: Populus euphratica, Pop. pruinosa, Berberis integerrima, покрытого в это время красивыми круглыми розового цвета ягодами, Eleagnus hortensis, Caragana frutescens, Car. tragacanthoides, Halimodendron argenteum, Rosa gebleriana Hultheimia berberiololia, Tamarix elongata, Tam. Pallasii, Tam. hispida, Stellera stachyoides.
Экскурсируя, мы доехали до Чингильдийского пикета только к 3 часам пополудни и здесь осмотрели не знакомый нам ещё источник, температура которого оказалась 13,2°. Посреди круглого его бассейна с силой била вода. В источнике плавали мелкие рыбки, видом похожие на гольцов.
Выехали мы из Чингильды при солнечном закате и добрались уже ночью до Карачекинского пикета, где и ночевали. (*Вот список трав, находившихся еще в узнаваемом виде (в цвету или с плодниками) в Илийской равнине 3 сентября 1857 г.: Silene nana, Geranium divaricatum, Erodium Semenovi, Tribulus terrestris, Haplophilum Sieversii, Orobus Semenovi, Alhagi camelorum, Ammodendron Sieversii, Karelinia caspia, Achillea trichophylla, Saussurea Semenovi, Cousinia tenella, Cous. affinis, Amberboa odorata, Centaurea pulchella, Cent. squarrosa, Mulgedium tataricum, Cynanchum acutum, Convolvulus subsericeus, Conv. Semenovi, Heliotropium europaeum, Nonnea picta, Linaria odora, Veronica nudicaulis, Lallemantia Royleana, Lagochilus pungens, Eremostachys rotata, Er. mollucelloides, Statica otolepis, Blitum polymorphum, Halostachys caspia, Salsola lanata, Sals. brachiata, Girgersonia oppositiflora, Nanophytum erinaceum, Calligonum leucocladum, Atraphaxis spinosa, Atraphaxis laetivirens, Atr. lanceolata, Atr. pungens.
4 сентября мы тронулись в путь с рассветом. Остановившись на полпути до станции Куян-куз, я предпринял экскурсию в соседние горы. Ближайшие из них - Аркарлы - отстояли всего только в трёх вёрстах в стороне от дороги за речкой того же имени. Они состояли исключительно из порфира и имели направление от В-С-В и к 3-Ю-З.
Доехав отсюда через волнистую степь до Куян-куза, мы продолжали нашу экскурсию к небольшой горной группе Май-тюбе, отстоявшей отсюда в десяти верстах. Группу эту я уже посетил в мае 1857 года и здесь нашёл тогда две новые породы астрагалов, получившие впоследствии от ботаника Бунге моё имя (Охуtropis Semenovi и Astragalus Semenovi), в то время года уже отцветшие.
Издали внимание привлекли своей формой две остроконечные сопки. Обнажения, встреченные мной на пути к первой из этих сопок, состояли из светло-красного полосатого порфира с вкрапленным в него зелёным минералом; но самая сопка, поднимавшаяся на берегу реки, состояла из очень тёмного порфира, имеющего сходство с базальтом.
Далее, к середине горы, встретился сначала конгломерат, а потом диабаз. Вторая остроконечная сопка находилась уже на оконечности группы близ загиба реки и состояла из очень тёмного порфира. Отсюда мы направились в обратный путь и прошли диагонально через весь Май-тюбе, встретив на пути опять обнажения диабаза, а за ним порфира.
Характер растительности был совершенно степной, с кустиками вишен (Cerasus prostrata) и красивыми, несколько колючими Aeanthophyllum spinosum, Atraphaxis pungens, Atr. lanceolata, так же как и Lallemantia Royleana, Centaurea pulchella, Cent. squarrosa, Ruta dahurica.
Окончив свою интересную экспедицию на Май-тюбе, мы добрались к 7¹/₂ часам вечера до Алтын-эмеля при 19° Ц. Гипсометрическое определение дало нам здесь 1120 метров абсолютной высоты. Здесь мы и ночевали. 5 сентября мы с раннего утра пустились в путь, направляясь к Алтын-эмельскому горному проходу.
День был сухой и жаркий, и степь представляла оригинальное зрелище. Она горела к северо-востоку от нас на протяжении нескольких квадратных вёрст, и нам пришлось пробираться осторожно мимо громадного пала, чтобы не попасть под ветер, его разносивший.
Первые обнажения при подъёме на горный перевал состояли из сланца, а затем мы встретили обнажения порфира, которые сопровождали нас до самой вершины перевала, высота которого, по моему гипсометрическому измерению, оказалась 1520 метров абсолютной высоты.
Растения, в особенности обратившие моё внимание на вершине горного перевала, были из губоцветных - Dracocepahlum nutans var. alpina Nepeta densiflora, а из высокогорных кустарников - арча (Juniperus sabina). Пройдя перевал, мы спустились с него по ключику Алтын-эмеля и затем повернули к востоку через шпоры, отделяющиеся от хребта.
Из горных пород мы встретили обнажения сначала диабаза, а потом мелафира. Вблизи дороги, недалеко от неё, я заметил выходы свинцовых руд. Когда мы вышли окончательно на дол, то вправо, вдали от нас, стали видны на китайской границе горы Калкан, отделявшиеся от оконечности гор Кату - цели нашей поездки.
Бесплодная равнина, по которой мы следовали, была засыпана камнями и валунами, между которыми преобладал сиенит. Перейдя речку Биш-булак, на которой встретили также свинцовые руды, мы направились к отдельной сопке Биш-тау, замечательной тем, что она состоит из порфира, поднимающего пласты кремнистого сланца, известняка и доломита.
В одном месте я заметил метаморфизированный известняк. Далее, через Тюльку-булак, берега которого поросли талом (Salix viminalis) и крушиной (Rhamnus cathartica), мы направились в диагональ поперечной долины, сохранявшей тот же бесплодный характер.
Когда же мы дошли до речки Айно-булака, характер местности изменился. Почва сделалась плодородной, и мы увидели здесь прекрасные пашни моего приятеля Тезика, на полях которого урожай проса был превосходный. Здесь мы и расположились на ночлег в 7¹/₂ часов вечера.
Температура была 22,5° Ц. Гипсометрическое определение дало мне для нашего ночлега 1040 метров абсолютной высоты. На мерцавшем еще после солнечного заката Алатавском хребте были видны снежные полосы и пятна.
6 сентября, снявшись с нашего ночлега рано поутру, мы направились в путь Айнобулакским долом. Почва была менее камениста, чем в предыдущий день, но все-таки в это время года довольно бедна растительностью. Я заметил всего две породы полыни (Artemisia Oliveriana и Art. maritima) и Реganum harmala. По степи ползало множество опасных каракуртов.
Местами попадались солончаки. Наконец появление чия (Lasiagrostis splendens) и злаков обозначило более плодородную почву довольно обширного оазиса, пересекаемого несколькими речками, носящими название Конур-узень.
Из кустарников здесь росли Caragana pygmaea, Car. tragacanthoides, Atraphaxis lanceolata, Atr. pungens, из галофитов Statice otolepis и найденная мной в этот день вновь уже в несколько отцветшем виде порода Statice, получившая впоследствии название Statice Semenovi, Halostachys caspia, Chenopodium botrys, Salsola lanata, Sals. brachiata, Sals. rigida, а из степных трав: Althaea officinalis, Alth. nudiflora, Galatella punctata, Saussurea sp., Salvia sylvestris, Ceratocarpus arenarius.
Вскоре после полудня мы прибыли в аул самого Тезека, который встретил меня с большой радостью и представил мне всё своё семейство, в том числе мальчика-сына, которым особенно гордился и на голову которого надел богатую, шитую золотом, бархатную шапку казанского изделия, подаренную мной и оказавшуюся недостаточно большой для огромной головы Тезека.
Само собой разумеется, что мы провели весь день после полудня и ночевали в богатой юрте Тезека. 7 сентября выехали мы из аула Тезека не ранее 8 часов утра и направились к югу-западу от его стойбища и довольно близким оттуда горам Кату.
Переехав через речку Кок-терек, мы пересекли весь плодородный оазис Конур-узень и повернули круто в горы Кату, которые на северном своём склоне состояли исключительно из порфира. Растительность их была совершенно степная: степные (невьющиеся) вьюны (Convolvulus subsericea, Conv. pseudocantabrica, Conv. Semenovi), Eremostachys rotata, Lallemantia Royleana, Ceratocarpus arenarius, Atraphaxis lanceolata, Lasiagrostis splendens. Обнажения состояли из очень темной кристаллической горной породы, похожей на мелафир, которая приподнимает слои конгломерата.
Выехав на южный склон гор Кату, я попал в местность, похожую на сульфатару. Она была окружена равной величины коническими холмами, в трех местах образующими довольно высокие группы и местами прорванными с южной их стороны.
Холмы эти состояли из той же темной горной породы. Сульфатарных ям я встретил две: одну в северо-восточном краю горной группы, другую в юго-западном углу. Что сера выходила здесь сублимацией в виде паров из-под почвы, это доказывается заполнением серой трещин, как в пуццуольской сульфатаре, образованием в этих трещинах кристаллов гипса, а также влиянием возгонки серы через трещины на темную горную породу, совершенно здесь побелевшую.
Только сульфатара, повидимому, уже давно угасла, и никаких паров нигде не выходило, хотя запах серы, подъезжая к угасшей сульфатаре, был чувствителен даже издали. Конечно, весь химический процесс, здесь когда-то происходивший, можно было объяснить продолжительным подземным пожаром пластов каменного угля, столь распространенных выше - в Илийской долине.
Пройдя сульфатару в диагональ, я встретил на юго-запад от нее выход кварцевой жилы с железным блеском. Впереди нас возвышался мелкосопочник, получивший название Актау (Белые горы) от своего белого цвета, подобного цвету побелевших пород сульфатары.
В Актау находились месторождения квасцов и, как утверждали местные киргизы, нашатыря. Китайцы оставили здесь везде следы опытов своей разработки на серу, квасцы и на руды, по их свидетельству железные и серебро-свинцовые, как и в Калкане.
На дальнейшем нашем пути растительность, по-видимому, изменилась, но она так уже высохла и поблекла, что я не мог установить характера растительной формации и мог определить только немногие виды растений, между которыми я заметил бледно-желтую Statice Semenovi. Верстах в пяти к северо-востоку от сульфатары мы встретили прекрасные колодцы с водой, картинно осененные еще свежими высокими камышами (Phragmites communis) и Eragrostis poaeoides.
Осенняя энтомологическая фауна этой местности показалась мне довольно богатой; по камням, между прочим, медленно ползали красивые жесткокрылые из рода Prosodes. Издали мы видели стада быстроногих куланов (Equus hemionus)*(*Единичные особи куланов встречаются до сих пор между реками Или и Караталом (см. В. Н. Шнитников. Млекопитающие Семиречья, 1936, изд. Академии наук, стр. 148. (Л. Б.)) и сайг (каракуйрюков)*(* Согласно Шнитникову (стр. 127), каракуйрюком называют другую здешнюю антилопу - джейрана. Как сайга, так и джейран до сих пор встречаются к югу от Балхаша (Л. Б.)). 
Группа Кату немного возвышается над Конуруленским плоскогорьем. Вдали за Актау блестела широкая лента реки Или, а за ней был виден зубчатый профиль горы Богуты. Поздно вечером мы вернулись из нашей поездки в горы Кату на ночлег в аулы Тезека.
8 сентября мы выехали от Тезека только после полудня, окончательно распростившись с ним, и, переехав через каменистое плоскогорье Конурулен, доехали до подошвы гор Аламан и остановились здесь на ночлег при выходе из гор реки Каракола.
9 сентября, рано поутру, мы поднялись Караколом в гору. Первые встреченные нами обнажения состояли из светло-серого диоритового порфира. Следуя вверх течения Каракола, мы мало-помалу вступили в продольную безводную долину хребта Аламан и последовали ею к В-С-В.
Отсюда увидели первый еловый лес, встреченный нами на южном скате хребта, но он ютился на склонах продольной долины, обращенных к северу. Далее вышли на реку Букон, которая образуется здесь из слияния двух ветвей, и проследовали восточной ветвью до ее вершины.
Все обнажения на нашем пути состояли из диоритового порфира. Далее мы повернули несколько к северо-востоку, пересекая вершины речек, текущих на восток, и стали подниматься на скат кристаллических пород, поднимающих гигантские пласты осадочных, а именно кремнистого сланца с падением 45° к Ю-В.
Легкими перевалами мы достигли до кульминационного пункта всего горного прохода через Аламанский хребет, который оказался здесь, по моему гипсометрическому измерению, в 2470 метров абсолютной высоты. Измерение было сделано в 11 часов утра при температуре 14° Ц. Все обнажения на перевале состояли из красного порфира.
Вид к В-Ю-В на цветущую китайскую Илийскую провинцию с ее утопающими в зелени деревьев поселками, до Кульджи включительно, был обширный и восхитительный. Течение Или при прозрачной атмосфере было обозначено светлой ленточкой.
За этим течением ясная атмосфера позволяла нам рассмотреть сначала Нань-шань, то есть предгорья Тянь-шаня, а затем ряд облаков обозначал направление самого Тянь-шаня, там, где находился Мусартский горный проход.
Осмотревшись с вершины перевала, мы начали быстро спускаться на северную его сторону, следуя вдоль речки, которая ниже своего верховья уже сопровождалась еловым лесом, у нижнего предела которого мы и полдневали. Отсюда мы вышли на продольную долину, образуемую верховьем реки Бурохуджира и носящую название Саз.
На всём спуске в нее горная порода во всех своих обнажениях состояла из сиенита. Сазская долина, при значительной ширине своей, мягкости ее скатов и постоянстве направления от востока к западу, медленно повышалась.
Пройдя истоки Бурохуджира, мы очутились на перевале Югенташ, абсолютная высота которого оказалась, по моему гипсометрическому измерению, в 1880 метров. Термометр в 2 часа пополудни показывал 17° Ц. Сначала мы спускались с перевала по реке Кескен-тереку, но потом река отошла от нас влево, и мы более на нее не выходили, но шли косогором, не выходя из ее продольной долины, и перешли три ее притока, носящие название Уч-су.
Во всё время нашего следования через перевал Югенташ мы видели под нами обширные пятна вечного снега, а растительность была совершенно альпийская, между которой особенно бросался в глаза альпийский мак (Papaver alpinum).
Спускались мы по скату широкой продольной долины легкими увалами, имея постоянно в виду на дне долины светлую извилистую ленту Кескен-терека, но, наконец, повернули правее отдельной сопки Аргал-тюбе и, не доходя и пяти верст до низкого перевала Аган-каты, ночевали в аулах суванского племени Большой орды.
10 сентября мы перешли рано поутру в аулы нашего старого знакомца Адамсарта, находившиеся от нас в пяти верстах, и только после полудня снова пустились в путь, перешли Аганкаты, вышли на реку Кок-су и к вечеру достигли Джангызагачского пикета.
/11 сентября, в 8:30 часов утра, я был уже на Каратале, где определил при температуре 18° Ц высоту Каратальской долины в 670 метров. 12 сентября я возвратился в Копал, где пробыл три дня, определив высоту Копала на его площади в 1020 метров.
Встреча с полковником Абакумовым была самая радушная, и он оказал мне существенную услугу отправлением моего тяжелого тарантаса со всеми мной собранными коллекциями почтовой дорогой в Семипалатинск и устройством для меня объездного пути в самой легкой повозке через цветущие русские поселения северной части Семиреченского края, Лепсинское и Урджарское.
Дорогой мой спутник, сопровождавший меня во все мое тяньшанское и заилийское путешествия 1857 года и перенесший с замечательным самоотвержением все труды и опасности путешествия, художник Кошаров, спешивший возвратиться в Томск к началу преподавания в гимназии, расстался со мной и поехал в моем тарантасе по почтовому тракту до Семипалатинска, с тем, чтоб оттуда доехать до Томска на перекладных. Провожая его 15 сентября, я переехал в этот день из Копала в Арасан.
16 сентября рано поутру я выехал из Арасана через Кейсын-ауз. Переезжая через Биён, я заметил не виданное мной до сих пор растение - вид рогоза (Typha stenophylla). На самом Кейсын-аузе я заметил целые заросли диких низкорослых вишен (Cerasus prostrata).
Высота перевала оказалась, по моему определению, в 1160 метров абсолютной высоты - только на 210 метров выше Арасана. Зато спуск на северную сторону был несравненно длиннее,. и на конце его лепсинская дорога отделилась от главного семипалатинского тракта.
Верст через семь от раздела дороги мы выехали на реку Ак-су. Дорога наша проходила по степи от запада к востоку вдоль подошвы хребта. Сильный западный ветер, дувший с утра, катил перед нами совершенно высохшие стебли разных растений, называемых здесь «перекати-поле», между которыми я заметил Ruta davurica.
Вся растительность здесь выгорела и поблекла. Дождя с 15 июня здесь не было. На реке Ак-су нам запрягли прекрасных киргизских лошадей и мы помчались быстро через кочки и арыки. В реке Ак-су я заметил валуны сланца и гранита.
За рекой степь не изменяла своего характера верст двадцать до реки Баскана и еще десять вёрст до Саркана. Она была покрыта высокой поблекшей растительностью когда-то роскошных трав, между которыми я заметил характерные типы Althea, Sophora alopecuroides, Salvia sylvestris, Lasiagrostis splendens.
Саркан, подобно Ак-су и Биёну, выходил из узкого ущелья невысокой Арасанской цепи, представляющей довольно ровный гребень, простирающийся от запада к востоку. Но за Басканом уже выдаются горы, образующие гласис главного Алатавского хребта, простирающегося от 3-Ю-З к В-С-В.
Баскан - довольно значительная широкая река, быстрая и извилистая, окаймленная целым рядом громадных валунов, состоящих преимущественно из гранита. Между растениями на ее берегу я заметил кусты Atraphaxis lanceolata.
Здесь мы снова переменили лошадей и продолжали свой путь через очень холмистую местность. Большая часть холмов была прикрыта наносами, поросшими поблекшим дерном. Кое-где вблизи дороги выходили на поверхность обнажения глинистых сланцев с неясным простиранием.
За половиной дороги уже смерклось, и только ночью доехали мы до своего ночлега на реке Теректы. Западный ветер, дувший целый день, наконец разразился бурей и сильным дождем, Ночь была холодна, а раскинуть палатку было невозможно.
Казаки заснули у ярких огней, разведенных богатым свадебным поездом, ехавшим на венчанье в Копал из Чубар-агача (Лепсинска), где не было своего священника. Во вторую половину ночи на 17 сентября заблистали звезды. Утро было морозное, но инея было мало.
Речка Теректы, у которой мы ночевали, протекала в неглубокой долине предгорья, имевшей не более полуверсты ширины. В долине росла роща вековых, но довольно редких тополей (Populus laurifolia), которых можно было насчитать не более двух-трехсот.
Вид через долину на замыкающие ее снежные белки Семиреченского или Джунгарского Алатау был очень красив. Поляны вечного снега за ночь очень расширились за счет свежевыпавшего снега. Температура и днем была низкой.
Выехали мы со своего ночлега рано поутру. Дорога наша пролегала по холмистой, почти гористой местности; но обнажений горно-каменных пород мы встречали очень мало. Обнажения эти состояли из кремнистого сланца, переходящего в роговик, с очень неясным напластованием.
Растительность в значительной мере уже поблекла, но цвели еще некоторые степные травы, как, например, Berteroa incana, Althea officinalis, Tanacetum fruticulosum, Saussurea coronata, Salvia sylvestris, Nepeta ucrainica, Salsola affinis. Вдали от нас на невысоких предгорьях кое-где виднелся лес.
Предгорья эти заслоняли главную снежную цепь. После нескольких легких перевалов, верст через двадцать от нашего ночлега на Теректы, мы начали спускаться в долину реки Лепсы и, наконец, увидели Чубарагачское, или Лепсинское, поселение, расположенное на слиянии двух ветвей, образующих эту реку в продольной долине Семиреченского Алатау, имеющей форму удлиненного эллипса верст в двенадцать длины и до 7 ширины, со всех сторон замкнутого горами; главная ось этого эллипсиса была направлена от С-В кЮ-3.
Обе сливающиеся ветви брали начало в высокой цепи, ограничивающей эллиптическую долину с юго-востока, а после их слияния соединенная река (Лепса) прорывалась через дикие ущелья менее высокой цепи, ограничивающей эллиптическую долину с юго-запада.
В 1857 году дороги через это ущелье не существовало; она проходила через не особенно высокий и безлесный перевал северо-западной цепи. Юго-восточная же цепь, более высокая, чем северо-западная, имела на своих вершинах снежные поляны, а скат ее, обращенный к эллиптической долине, на дне которой было расположено Лепсинское поселение, весь покрытый разнообразным лиственным лесом, носил название Чубарагача (пестрого леса) и вполне его оправдывал, особенно в своем чудном осеннем убранстве.
Вообще Чубарагачская долина представляет местность хотя не столь грандиозную, как долины Тянь-шаня и Заилийского Алатау, но не менее привлекательную, чем лучшие долины французских Вогезов и Гардта в Баварском Пфальце, с которыми имеют большое сходство в своем осеннем убранстве.
Гипсометрическое определение дало мне для высоты дна Чубарагачской долины 820 метров абсолютной высоты. Лепсинский посёлок был довольно хорошо обстроен из осинового леса, и только подоконники и косяки были сделаны из елового леса. Всех домов в Ленинском поселении было в 1857 году 440, а жителей

мужского           женского          всего

пола                  пола

казаков                                        407               356                   763

крестьян                                      751               702                   1453

                                                  1158               1058                 2216

Поселенцы этой русской колонии в Центральной Азии, как крестьяне, так и казаки, были чрезвычайно довольны климатическими условиями страны и, в особенности, ее привольем и плодородием, хотя при непривычке к местным климатическим условиям болезни на первое время были часты.
Но болезни эти зависели преимущественно от условий, неизбежно связанных с самим процессом колонизации. Преобладавшие болезни - цынга, дизентерия у детей и горячка - были в особенности обусловлены неприспособлением к местным условиям, отсутствием крова в климате, довольно дождливом и подверженном быстрым переменам температуры, недостаточностью медицинской помощи, плохим уходом за детьми при первых усиленных полевых и строевых работах и злоупотреблением плодами и ягодами.
В 1857 г. под посевами Лепсинского поселения было занято озимым хлебом (рожью) 105 десятин, яровым хлебом 753 десятины (пшеницы 245 десятин, ярицы 210, овса 194, ячменя 60, проса 25, гороха 19). Сверх того, под посевами льна было 30 десятин и конопли 1 десятина.
Урожай этих хлебов в течение последних трех лет был следующий: проса сам-40, пшеницы -от сам-15 до 20, ржи и ярицы - от сам-12 до 15, овса - от сам-6 до 10. Урожаи льна и конопли были также превосходны. Хлеба в Чубарагачской долине, при достаточно дождливом климате, особенно в первую половину лета, в поливе не нуждаются, но при поливе (никак не более одного во все лето) дают больше зерна.
Корма для скота неимоверно хороши, так как травы растут здесь не менее роскошно, чем в лучших алтайских долинах. Только некоторые овощи, а именно: огурцы, арбузы и дыни, не вызревают вследствие ранних инеев, представляющих единственный дефект прекрасного климата Чубарагачской долины.
Во всё время моего посещения этой долины (в половине сентября 1857 г.) температура по утрам была низкая и иней начались уже с начала сентября. 18 сентября, с раннего утра, я предпринял поездку верхом в горы, в сопровождении двух хорошо знакомых с окрестной местностью казаков, направившись к тому самому горному перевалу, по которому Карелин в 1840 году восходил на Семиреченский Алатау.
Подъём наш начался уже в одной версте на юго-восток от станицы. Весь горный скат был покрыт прекрасным лиственным лесом (чубар-агач), в состав которого входили следующие деревья и кустарники: осина (Populus tremula), тополь (Populus nigra, P. laurifolia), берёза (Betula alba), несколько видов ивы (Salix pentandra, S. fragilis, S. alba, S. amygdalina, S. purpurea, S. viminalis, S. stipularis, S. capraea, S. sibirica), дикая яблоня (Pyrus malus, P. Sieversii), рябина (Pyrus aucuparia), черёмуха (Prunus padus), а из кустарников два вида боярки - красная и чёрная (Crataegus sanguinea, С. melanocarpa), аргай (Cotoneaster nummularia, Potentilla fruticosa), малина (Rubus idaeus), дикий крыжовник и смородина (Ribes aciculare, Rib. heterotrichum, R. rubrum), крушина (Rhamnus cathartica), сибирская акация (Caragana frutescens), породы жимолости (Lonicera tatarica, L. xylosteum, L. hispida, L. coerulea, L. microphylla), калина (Viburnum opulus), черганак (Berberis heteropoda).
Густо растущие деревья местами были сильно перевиты здешними лианами: породами клематиса (Clematis orientalis, Atragene alpina) и хмелем (Humulus lupulus). Хвойного леса в Чубар-ага-е еще не было. Поднимаясь в направлении к югу, мы пересекли ключик, который казаки называли Беремесевым, а в пяти верстах от станицы выехали на более значительный приток Б. Лепсы, вдоль которого производилась рубка леса. Встреченные мной по дороге обнажения горных пород состояли из грауваккового сланца с неясным напластованием и едва выходящего на поверхность почвы.
На притоке Б. Лепсы встретились и хвойные деревья (Picea Schrenkiana). В верховьях этого притока мы начали сильно подниматься в гору, сначала к юго-востоку, потом постепенно повернули, сначала к востоку и, наконец, к северо-востоку.
Пестрый лес (чубар-агач) постепенно заменился травами, хотя и поблёкшими, но превосходящими вышиной всадника на лошади. Травы эти принадлежали к семействам мальвовых (Althea ficifolia), зонтичных (Sium lancifolium, Bupleurum aureum, Bupl. exaltatum, Conioselinum Fischeri, Ferula soongorica, Anthriscus sylvestris, An. nemorosa, Conium masulatum, Schrenkia vaginata), сложноцветных (Inula halenium, Lappa tornentosa, Cirsium heterophyllum, Cirsium arvense, Onopordon acanthium, злаков (Dactylis glomerata, Elymus sibiricus, Deschampsia caespitosa, Calamadrostis sylvatica, Milium effisum, Lasiagrostis splendens). Местами эти травы были сильно обвиты мышиным горошком, который достигал их вершины.
Иногда роскошные заросли травы перемежались с рощицами деревьев, из которых рощицы яблонь имели вид садовых насаждений; яблоки в это время года уже совершенно созрели и показались нам очень вкусными. При дальнейшем нашем подъеме сланец вдруг заменился гранитом, сначала мелкозернистым, выходящим на поверхность штоком, а потом и крупнозернистым.
На его плоских скалах лепились еще уродливые ели, но затем лесная растительность окончательно исчезла. Из кустарников росли Potentilla fruticosa и арча (Juniperus sabina), ползущая по плоским скалам. Но эти плоские скалы скоро изменились резко торчащими в виде зубьев или вертикально поставленных книг.
Дорога наша, взобравшись на гребень, отделяющий приток Лепсы от главного ее течения, шла далее легкими перевалами, извиваясь между скалами почти на одном уровне, лишь чуть немного повышаясь, причем растительность была уже здесь совершенно альпийская, хотя уже сильно поблекшая, но все-таки я мог различить некоторые растения, как-то: Papaver alpinum, Alsine verna, Cerastium maximum, Ledum gelidum, Arnebia perennis, Aster alpinus, Ast. flaccidus, четыре вида генциан (Gentiana aurea, G. frigida, G. macrophylla, G. verna) и Dracocophalum altaiense.
По мере того, как мы шли вперед, мы встречали между скалами всё более и более груд свежего снега, набитого бураном. Ветер был невыносим по своей силе и холоду. Мы вынуждены были повернуть к западу и даже к северо-западу, чтобы попасть на спуск в главную Лепсу, и таким образом из гранитов вышли опять на сланцы, простирание которых на этот раз было совершенно ясное, а падение - вертикальное (85° к С-3).
Отсюда перед нами открылся чудный вид на самую высокую часть Семиреченского Алатау.
Именно здесь верхняя долина Лепсы, загибаясь на десять вёрст, меняет свое направление: то она была направлена от 3-С-З к В-Ю-В, перпендикулярно к оси хребта, здесь же завернулась почти под прямым углом и потекла от Ю-Ю-3 к С-С-В, то есть почти от Ю на С, продольно относительно простирания сланцев.
Во главе долины находился самый значительный из белков, и с него к двум или трем истокам Лепсы спускалась широкая снежная мантия. Верхняя продольная долина Лепсы имела немного более версты ширины, скаты ее были мягки, а дно поросло елью, хотя довольно редко, так как лесная растительность достигает здесь уже своего предела.
По долине извивается, подобно Чилику, река Лепса, но когда эта река повертывает под прямым углом, то прорывается через поперечную долину, где и направляется поперек простирания сланцев в скалистых щеках, между которыми, встречая препятствие, образует озеро.
Поэтому, хотя в верховьях Лепсы и существует горный проход в Китай, но местные жители предпочитали попадать туда через высокие скалы и перевалы, обходя верхнюю долину, которая в 1857 году считалась недоступной. Намерение мое пробраться лепсинским проходом на китайскую сторону не увенчалось успехом.
Убедившись воочию, что горный проход в это время был засыпан снегом, а погода впереди была неблагоприятная, я решился вернуться назад. Спускаться в верхнюю долину Лепсы было незачем, мы вернулись по той же дороге, по которой восходили.
Смеркалось, когда мы дошли до гранитных зубьев, и уже в ночной темноте спустились мы до первого ключика, где и ночевали в прекрасной роще, состоявшей из берёз, осины и яблонь. Этот проход был тот самый, по которому проходил Карелин в 1840 году.
19 сентября тем же путем, при пасмурной погоде, мы вернулись в Чубар-агач. С гор всё селение казалось Шахматной доской. Было видно, как, стекаясь за станицей, речки пробиваются после своего слияния сквозь передовой кряж диким ущельем.
В этом ущелье в моё время не было дороги, и в Чубар-агач нельзя было попасть с запада, иначе как через хребет, хотя и невысокий. Снег в самом Чубар-агаче выпадает обыкновенно окончательно только в декабре, а на западном склоне передового хребта и ещё позже и держится только до марта.
В это время года здесь устанавливается хорошая санная дорога; вообще зима очень мягкая, и значительных холодов совсем не бывает. Переночевав в Лепсинской станице, я решился выехать из неё 20 сентября. Проснувшись в седьмом часу утра, я был неожиданно поражён совершенно зимней картиной. Всё было покрыто густым инеем.
Травы не было видно, кроме высоких злаков (Dactylis, Calamagrostis, Lasiagrostis), но и те поникли своими колосьями под тяжестью инея, которым были совершенно убелены и лавролистные тополи. Густой туман не позволял различать предметов далее двух десятков шагов.
Тем не менее мы пустились в путь и, переехав версты две поперёк долины, стали быстро подниматься на её скат в направлении к западу. На этом пути нас ожидало замечательное зрелище. Туман начал быстро редеть и резко окончился чуть не стеной, за которой при дальнейшем подъёме небо было уже ясно и прозрачно.
С вершины перевала уже не было видно ни одного облачка, солнце светило тепло и ярко, термометр показывал 12° Ц в 8 часов утра, снежные вершины Семиреченского Алатау были совершенно безоблачны и ярко блестели на солнечных лучах, которые прекрасно освещали и скаты лесной зоны в её пёстром осеннем убранстве чубар-гача.
Ни одной росинки не было видно на свежих еще травах горного перевала. Зато у наших ног в лепсинской долине вся широкая эллиптическая котловина в двенадцать вёрст длиной и семь шириной представляла собой настоящее «mare vaporum».
Цвет его был млечно-серовато-белый, похожий на цвет кучевых облаков (cumulus). Сначала оно как бы елегка колыха-лось, но с самого верха перевала его поверхность казалась уже совершенно горизонтальной. Ни одного пятнышка не было видно на этом млечном море, и ничто не обличало в нём его характера.
То же жаркое солнце и та же сухость атмосферы сопровождали нас не только на нашем подъёме на вершину перевала, но и на спуске с него в низкий дол, во время которого мы всё более сближались с Лепсой, вырвавшейся из ущелья и красивой лентой изгибавшейся по долу.
На правом берегу реки широкое пространство было занято чубарагачскими пашнями, а на левом слегка холмистая местность, на пространстве от четырёх до пяти квадратных вёрст, представляла огромное чёрное пятно от пала, происшедшего прошлой ночью.
Ветер был в эту ночь юго-западный, нагнал огонь на Лепсу, но остановился на береговом уступе. Только в одном месте он прорвался вниз к ложу реки, но и здесь был остановлен уже её волнами. Я обратил внимание сопровождавших меня казаков на то, что занимаемые ими пашни на этом склоне гор особенно удобны для разведения бахчей (арбузов, дынь и огурцов), так как здесь ранних инеев совсем не бывает.
Горная порода, встреченная мной на северо-западном спуске с гор, была граувакковая. Она выходила на поверхность низкими скалами без ясного простирания. Растительность пожелтела и поблёкла, но более всего бросались здесь в глаза Astragalus Sieversianus, Althaea officinalis и Dipsacus azureus. Спустившись с гор, мы повернули к северу по холмистой местности.
Весь переезд через хребет имел десять вёрст протяжения, да при спуске с него мы проехали ещё вёрст двадцать пять до реки Чинжалы. Постепенно спускаясь с холмов, мы достигли этой реки, довольно узкой и неглубокой, и переехали на правый её берег в десяти верстах ниже впадения в неё реки Куянды.
Вёрст пять далее мы выехали к урочищу Кызыл-джар, где были выставлены наши юрты и устроена перемена лошадей. Вдали впереди нам видна была долина реки Тентека. Разделяющий реки кряж, понижаясь, оканчивался здесь. Отсюда, оставив влево дугу, описываемую в этом месте рекой Чинжалы, мы направились по ее хорде через сыпучие песчаные холмы к горам Саукан, встречая на своём пути значительные заросли красивого красного степного шиповника (Hultheimia berberifolia).
21 сентября с сауканского ночлега мы выехали в 6 часов утра и следовали сначала вёрст 5 через арыки и пашни киргизов, а потом - через барханы, совершенно подобные тем, что расположены в бассейне Балхаша между Джуз-агачем и Арганатинским пикетом; они имеют ту же растительность, состоящую преимущественно из пород Statice (St. Gmelini, St. myrianthe) и вообще галофитов, для которых в бассейне Ала-куля на степи, расстилающейся между горами Алатау и Тарбагатаем, настоящее царство(*Вот список растений, из семейства солянковых (Salsolaceae), растущих в здешней степи: Chenopodium acuminatum, Kirilowia eriantha, Camphorosma ruthenica, Kochia arenaria, Echinopsilon hyssopifolium, Corispermun orientale, Salicornia herbacea, Kalidium foliaceum, Halocnemum stro-bilaceum, Schanginia linifolia, Suaeda physophora, Horianinowia minor, Salsola kali, Salsola rigida, Haloxlion ammodendron, Anabasis aphylla, Brachylepis salsa, Nanophyton caspicum, Ofaiston monandrum, Halogeton obtusifolium, Halocnemis crassifolia, Halocnemis sibirica.).
Через эти дюны шли мы вёрст десять, а далее пересекли солонцеватую равнину по гладкой и хорошей дороге, и, наконец, увидели перед собой обширное плоскобережное озеро Ала-куль, в юго-восточном углу которого возвышалась вдающаяся в него полуостровная сопка Арал-тюбе.
Подъехав к камышам, окаймившим вёрст на пять плоские берега озера, мы встретили киргизские табуны, переменили лошадей и, повернув на запад, приблизились к узкому углубленному заливу озера, на котором плавало громадное количество уток и лебедей.
С северо-востока дул ветер с неимоверной силой. Это был знаменитый юй-бэ, о котором китайские летописи повествуют, что он дует периодически от острова озера Ала-куля (Арал-тюбе), опрокидывает юрты и уносит скот и людей в озеро.
Действительно, мы убедились в невозможности проехать в день нашего прибытия к озеру береговой дорогой и вынуждены были пуститься в объезд. От нашего ночлега на Саукане до камышей мы проехали верст тридцать пять, от камышей до брода через залив Ала-куль - двадцать вёрст. В 2 часа пополудни термометр показывал 16° Ц. Гипсометрическое определение дало мне абсолютную высоту озера в 240 метров. Брод был довольно глубок, и всю нашу поклажу мы перевезли на лошадях. Вода в западном Ала-куле была пресная.
От брода мы прошли еще верст пятнадцать через перешеек, отделяющий Малый, или Западный, Ала-куль, от Большого, или Восточного, и дошли до колодцев, где нашли аулы, в которых и ночевали. Ознакомление мое с обширным озёрным бассейном Ала-куля только подтвердило то, что впервые было обстоятельно выяснено в 1840 году исследователем Семиреченского Алатау и соседних с ним озёрных бассейнов - Балхаша и Ала-куля - Александром Шренком.
Озёрный бассейн Ала-куля в наше время (1840 – 1858 г.г.) состоял из двух главных озёр - Восточного и Западного. Разделяются они между собой болотистым перешейком вёрст в двадцать шириной, отчасти заросшим камышами и усеянным небольшими лагунами, которые соединяются протоком.
В иные времена года и в иные годы перешеек делается непроходимым и в такой степени бывает затоплен водой, что оба озера более или менее сливаются в одно. Само собой разумеется, что при низменных берегах озера, большей частью обросших камышами, и значительных колебаниях уровня из года в год и в разные времена года (колебаниях, зависящих от изменения в количестве вод, вносимых притоками, и количества испарений) и самые очертания озера, как и всех степных озёр Киргизской степи, не могут быть определены с точностью, и поверхность каждого из двух озёр может быть указана приблизительно, а именно Восточного (при 55 верстах в длину и 40 верстах в ширину) в 1500 квадратных вёрст, а Западного (при 40 верстах в длину и 15 верстах в ширину) не более 560 квадратных вёрст.
Влево от Западного Ала-куля, в направлении к северо-западной оконечности Балхаша простирается песчаная и солонцеватая полоса Айтактын-каракум, обозначающая как бы след прежнего соединения балхашского и алакульского бассейнов, из которых последний представляет как бы отделившуюся (отсохшую) оконечность первого.
Алакульский бассейн отличается от всех других бесчисленных озёрных бассейнов низменных Киргизских степей, тем что с его дна или с низменных берегов поднимаются высокие островные или полуостровные сопки, носящие название Арал-тюбе (островная гора) и хорошо известные всем, когда-либо проезжавшим мимо озера Ала-куль.
Это обстоятельство позволяет уточнить некоторые старые интересные исторические маршруты даже XIII века. Так, несомненно, что армянский царь Гетум, ездивший в XIII веке на поклонение к чингисханидам в их знаменитую столицу Каракорум, находившуюся в Монголии, близ нынешних границ Забайкальской области, проходил мимо озера Ала-куль, так как он упоминает об озере с высоким островом, а другого такого на всём своём пути от Каспийского моря через всю Арало-Каспийскую низменность он встретить не мог.
Таким образом, данники чингисханидов, армянские и кавказские государи, огибали Каспийское море и через Туркмению и Туркестан проходили мимо озера Ала-куль и входили в Монголию через те ворота народных переселений из нагорной Азии, которые расположены между Джунгарским Алатау и Тарбагатаем.
Наоборот, все русские князья, как, например, Ярослав Всеволодович (отец Александра Невского) и сам Александр Невский, следовали в Каракорум через Золотую орду на Волге по Иртышской линии и входили в нагорную Азию через Зайсанские ворота, тоесть между Тарбагатаем и Алтаем.
Сведения об озере Ала-куль встречаются уже в китайских источниках, начиная с летописей юаньской (монгольской) династии, откуда они и сделались известны европейским географам (Риттеру и Гумбольдту). Пёстрое озеро (Ала-куль) с высокой островной сопкой (Арал-тюбе), сильные ветры (юй-бэ), дующие постоянно в одном направлении от Арал-тюбе, особенно заинтересовали Гумбольдта, усмотревшего как здесь, так и в китайских описаниях окрестности города Куча в Тянь-шане вероятные признаки вулканических явлений. Вот почему Карелин, первый русский путешественник, посетивший Ала-куль в 1840 году, употребил доблестные усилия для разрешения вопроса о вулканизме острова Арал-тюбе.
Он привёз с собой маленькую лодку с Зайсана, добрался до острова Арал-тюбе и, достигнув своей цели, пришел к отрицательным результатам. Конический остров оказался состоящим из порфира, но ни на нём, ни в береговых валунах озера никаких вулканических пород не оказалось: местами только между этими валунами попадались куски каменного угля.
Семнадцать лет позже мои исследования в холмах Кату в Илийской долине и на всём протяжении Тянь-шаня между Мусартским и Заукинским горными проходами также не подтвердили предположений Гумбольдта о вулканических явлениях в Центральной Азии.
Возвращаюсь к своему путешествию.
Аул, в котором я ночевал с 21 на 22 сентября, находился у колодцев Кабанды в двадцати трёх верстах к северу от Западного Ала-куля. В 7 часов вечера здесь было +14°, и гипсометрическое измерение дало мне 250 метров абсолютной высоты, то есть не более 10 метров над уровнем Западного Ала-куля, что и подтвердилось тем, что дорога от Ала-куля до нашего ночлега почти никакого подъёма не имела.
Зато мне показалось, что уровень Западного Ала-куля выше уровня Восточного. Заключил я это из того, что встретил русло, направленное из северной оконечности Западного Ала-куля к низовью реки Урджар. Русло это киргизы называли Уалы и утверждали, что при высоком стоянии воды в Западном Ала-куле вода течёт по нему в реку Урджар.
Притом же реки, текущие в Западный Ала-куль (Тентек и Каракол), едва ли маловоднее впадающих в Восточный Ала-куль (Урджар и Эмиль), но последнее озеро представляет поверхность для испарения втрое большую, чем Западный Ала-куль.
Вероятно, вследствие этого вода в Западном Ала-куле пресная и годная к употреблению, а в Восточном Ала-куле - солёная, вследствие чего туземцы часто называют Восточный Ала-куль Ащи-кулем, то есть горьким озером. ткуда взял Ал. Шренк для Западного Ала-куля название Сазын-куль, я не знаю, но спрошенные киргизы названия этого не знали и называли Западный Ала-куль всегда Ала-кулем, а Восточный - или Ащи-кулем, или также Ала-кулем.
Кого же может удивить, что два соседних озера, составлявшие на памяти народной один бассейн, да и теперь иногда сливающиеся в одно зеркало, известны под одним названием. Название Ала-куль весь этот бассейн мог в совокупности получить оттого, что с его уровня поднимаются в виде высоких сопок скалистые порфировые острова и полуострова, а перешеек, разделяющий весь бассейн на два озера, состоит из перемежающихся лагун, протоков, заросших галофитами солонцов и обширных Камышевых зарослей.
Если на все это посмотреть с любой из озёрных или приозёрных сопок (Арал-тюбе), то название «Пестрого озера» (Ала-куль) находит себе полное оправдание. Такого объяснения не могли дать сопровождавшие меня киргизы, никогда не восходившие на Арал-тюбе, а на мой вопрос, почему они называют озеро Ала-кулем, два самых бойких из моих проводников отвечали: «потому, что с двух сторон от Ала-куля видны пестрые горы (Алатау)», то есть горы, постоянно носящие на себе снежные пятна.
22 сентября с места нашего ночлега на колодцах Кабанды я тронулся часов в 10 утра и, проехав вёрст десять к северо-западу, достиг реки Каракола, а отсюда следовал через степь в направлении к северо-востоку, в двух местах встретил аулы на колодцах, потом, повернув к северу, переехал в брод речку Иссык-су и через старые пашни и арыки достиг к 3 часам пополудни до Урджарской станицы, расположенной всего только в двенадцати верстах от подошвы Тарбагатая.
В 7 часов вечера я сделал своё гипсометрическое измерение, давшее для станицы 280 метров абсолютной высоты; термометр показывал 4-7° Ц. В Урджарской станице во время моего посещения (в 1857 г.) было 80 домов и 940 жителей (536 мужского пола), 440 лошадей и 450 голов рогатого скота.
Баранов жители сами не разводили, так как их можно было достать сколько угодно от киргиз-казахов. Пашни урджарских поселенцев были обширны (ржи 100 десятин, ярицы 10, пшеницы 120, овса 106, ячменя и проса по 14, льна 17).
Рожь давала сам-5, но урожаи яровых хлебов были превосходны: пшеницы - сам-8, ярицы и овса - более чем сам-13. Лён родился также очень хорошо. Переночевав в Урджарской станице с 22 на 23 сентября, я решился посвятить весь следующий день восхождению на Тарбагатай.
Выехав из станицы в 7 часов утра, я направился сначала к западу, а потом к 3-С-З по речке Карабулак. Скоро мы вышли на ключ, обросший тополями (Populus laurifolia) и кустарниками: жимолостью (Lonicera tatarica), крушиной (Rhamnus cathartica) и карликовой акацией (Robinia pygmaea). Первые встреченные нами в Тарбагатае обнажения состояли из гранита.
Далее пошёл очень крутой подъём по ущелью, проходящему по линии соприкосновения гранитов к С-В с диоритами на Ю-3. Дорога шла через груды камней и была очень трудна. Когда же мы взобрались на горный гребень, то шли уже лёгкими перевалами в направлении к 3-С-З и, наконец, обойдя мыс, отделяющийся от главной оси хребта, достигли вершины перевала, который наши проводники называли Алет и который состоял из гранита. Дошли мы до вершины перевала немного ранее полудня.
Термометр Цельсия показывал +4°. Гипсометрическое определение дало мне для вершины перевала 1960 метров абсолютной высоты. На соседних возвышениях лежали пятна вечного снега. Когда я взошел на одну из вершин Тарбагатая, передо мной открылся необыкновенно обширный вид.
С одной (южной) стороны расстилалась широкая степь, по которой, извиваясь, как на карте, протекала по направлению к югу река Урджар, а далее сотни блёсток, перемежавшихся с тёмными пятнами, обозначали положение «пестрого озера» (Ала-куля), а за ним на далёком горизонте сливались с облаками снежные вершины Семиреченского Алатау.
С другой (северной) стороны перевала расстилалась ещё более широкая, но волнистая степь, на которой можно было различить извилины текущей к северу реки Базар, а далее в туманной дали едва виднелось очертание обширного бассейна озера Зайсан.
Таким образом, горный гребень высокого Тарбагатая разделял два широкие степные пути, через которые со II века до нашей эры и до XIII века от начала её спускались с нагорной Азии, как через ворота, в обширную низменность Сихая (Западного моря), то есть в балхашско-арало-каспийский бассейн, те великие народные переселения, которые имели в течение двенадцати веков громадное влияние на судьбы Европы и, в особенности, России.
Кочевники, шедшие через Зайсанские ворота, естественно, спускались вдоль течения Иртыша по прииртышским степям, а далее, вдоль позднейшей сибирско-иртышской сторожевой линии, выходили на реку Урал и таким образом входили в Европу через широкие ворота обширных степей, отделяющих южную оконечность Уральского хребта от Аральского моря.
Народные переселения, шедшие через Алакульские (Джунгарские) ворота, выходили через них непосредственно в Балхашскую низменность, но одни из них, менее многочисленные, повёртывали к юго-западу через Семиреченский край, переходили реку Или в её нижнем течении, выходили на реку Чу, а оттуда - на реку Яксарт (Сыр-дарью) и, пройдя через степи Туркестана и Туркмении, огибали Аральское и Каспийское моря с южной стороны, а в Европу проходили уже через Кавказский перешеек.
Другие же, более многочисленные массы огибали озеро Балхаш с северной стороны и следовали по самой середине Киргизской степи, достигая по ним беспрепятственно реки Урала, так как кочевники, занимавшие эти степи, не только не служили препятствием их движению, а вовлекались в него, так что переселение кочевников уподоблялось падающей с горной вершины снежной лавине, увлекающей с собой не только снежные массы, через которые она проходит, но и громадные каменные глыбы.
Но и кочевые орды, проходившие через Киргизские степи, вторгались в Европу через те же каспийско-уральские ворота, так как кочевники с их многочисленными стадами и табунами вынуждены были огибать с южной стороны распространённые на Урале и в позднейшей Уфимской губернии обширные леса, действительно составлявшие трудно одолимое препятствие для движения кочевников с их стадами.
Пробыв более часа на гребне Тарбагатая, мы начали быстро спускаться в равнину Ала-куля и только к полуночи возвратились в Урджарскую станицу, где и ночевали. 24 сентября я выехал из Урджарской станицы в 7 часов утра. До реки Урджара я следовал вёрст шесть через равнину.
За нею начались медленные подъёмы на увалы. Кое-где по сторонам дороги были видны гранитные и диоритовые обнажения. Растительность состояла из степных кустарников (Spiraea и Amygdalus) и степных трав, между которыми я заметил Althaea, Eryngium campestre, Dipsacus, Salvia sylvestris, Senecio.
Наконец, через тридцать пять вёрст, мы выехали на реку Теректы, течение которой обозначено было длинным рядом тополей, и достигли Теректинского пикета. Отсюда через увал мы поднялись на горный кряж, на котором беспрестанно встречали обнажения гранитов и диоритов и, наконец, достигли главного перевала - Котель-асы.
Высота его, по моему гипсометрическому измерению, оказалась 1040 метров при температуре +14°Ц. Отсюда начался спуск к реке Каракол, на которой в двадцати двух верстах от прошедшего пикета был расположен Каракольский пикет.
Река Каракол, текущая здесь между гранитными возвышенностями, берёт начало только в двадцати пяти верстах отсюда. В одной версте от пикета находился тёплый ключ (Арасан), имевший 9,8° Ц и текущий из-под гранитной скалы.
В Арасане водятся пиявки. Киргизы лечатся тут с успехом от ревматизма и других простудных болезней. Климат здесь гораздо суровее, чем в Урджарской станице и Аягузе. 18 и 19 сентября здесь даже выпадал сильный снег, между тем как в Урджаре был дождь.
25 сентября, переночевав на Каракольском пикете, я выехал дальше в 7 часов утра в очень дурную погоду и, проехав через Верхненарынский пикет, доехал к 2-м часам дня до Аягуза, где пробыл не более двух часов, и затем направился в лёгкой почтовой повозке по главному почтовому копальскому тракту в Семипалатинск, куда прибыл рано утром 27 сентября.
Остановился я по прежнему, у гостеприимного Демчинского, где нашел в полной исправности оставленный у него моим милым спутником художником Кошаровым мой обширный тарантас, наполненный собранными мной в путешествии 1857 года сокровищами: геологическими, ботаническими и этнографическими коллекциями.
В тот же день, так же, как и в следующие, навещал меня Ф. М. Достоевский, находившийся, по-видимому, в самом лучшем настроении духа и проникавшийся твёрдой верой в своё будущее. В течение трёх дней своего пребывания в Семипалатинске я обедал ежедневно у губернатора (Г. М. Панова), который сообщил мне с удовольствием, что ожидает официального извещения о полной амнистии Ф. М. Достоевского.
30 сентября я уже выехал из Семипалатинска, сердечно распростившись со своими тремя семипалатинскими друзьями, из них с генералом Пановым навсегда; он умер от разрушавшей его организм чахотки года через три после моего путешествия.
С остальными двумя я встретился в жизни довольно скоро, но при очень изменившихся для них обстоятельствах. Ф. М. Достоевского, от которого я с особенным удовольствием принял его письма и поручения к его близким, я увидел в Петербурге в следующем, 1858 г., если ещё не в довольстве, которым ему не суждено было пользоваться при своей жизни, то на пути к апогею его славы как одного из величайших художников слова. Что же касается до блестящего в свое время и симпатичного по своему добродушию и гуманности офицера Демчинского, то я встретил его через немного лет в полной нищете и в начале нравственного падения вследствие алкоголизма, от которого он был однакож спасен определением на скромную должность начальника небольшой железнодорожной станции на открывшейся Козлово-Воронежской железной дороге.
В гостеприимный Барнаул я прибыл в первых числах октября и по обыкновению был встречен очень радушно высококультурным обществом «сибирских Афин». Всеобщее внимание города было в это время поглощено толками о предстоящем освобождении крестьян и о том, что происходило в Еропейской России и должно было получить громадное влияние на дальнейшие судьбы России.
Казалось, городу, запрятанному в стороне от главного сибирского пути, в дебрях Сибири, где никогда не существовало ни дворянских поместий, ни помещичьего крепостного права, было мало дела до предпринимаемой реформы, но культурное русское общество Сибири не могло оставаться равнодушным «к далекому шуму борьбы».
Притом же, как предвидели представители барнаульского общества, освобождение крестьян от крепостной зависимости должно было иметь для них неминуемые и притом весьма нежелательные последствия в отмене обязательного труда не только горнорабочих, но и крестьян Алтайского горного округа.
По отношению к горнорабочим, которые приравнивались к положению дворовых людей в дворянских имениях, алтайские горные инженеры не выражали чрезмерных опасений: они считали возможным замену на заводах и рудниках обязательного труда вольнонаёмным при условии, чтобы на эту реформу им дано было достаточно времени, так как живущие в заводских селениях безземельные горные рабочие, привязанные к селениям своей усадебной оседлостью, едва ли могли найти себе другой прибыльный заработок, кроме того, к которому они уже привыкли.
Но всего более алтайская администрация опасалась быстрой отмены обязательных вспомогательных работ сельского населения Алтая, так как построенная на этих обязательных отношениях горных крестьян стройная система самовознаграждения чиновников должна была неминуемо рухнуть.
Само собой разумеется, что я принял самое живое участие в общих рассуждениях о тех последствиях, какие будет иметь для будущности России освобождение крестьян. Из моих разговоров скоро выяснилось, что неожиданная весть застала барнаульское общество врасплох и оно едва одумалось, что последствия реформы грозят ей большими невыгодами, а потому большинство барнаульского общества относилось к этим реформам со страхом и опасением, но зато очень немалочисленное меньшинство отнеслось к ним с великодушным патриотическим сочувствием.
С ним-то я и сошелся в глубоком убеждении, что геройская севастопольская война ясно доказала полную несостоятельность всего государственного строя России, который может быть исправлен только рядом разумных и энергических реформ, и что первой из этих реформ может быть только-освобождение крестьян из крепостной зависимости и что освобождение это не может произойти без закрепления за крестьянами той земли, которой они владеют.
В Барнауле я остался всего три недели, что было совершенно необходимо для приведения в порядок и укладки моих обширных коллекций, а затем в конце октября я уже был в Омске. В Омске я не нашел никаких перемен. Омское общество даже не прислушивалось к «далекому шуму» того, что происходило в России.
Реформы, там готовившиеся, не волновали омского общества, непосредственно в них не заинтересованного. Оно еще не соображало, что освобождение крестьян неминуемо повлечет за собой ряд других реформ, которые изменят весь строй русской провинциальной жизни.
Ни высшим чинам Главного управления Западной Сибири, ни мелким чиновникам омских канцелярий не приходило в голову, что возможность для первых получать дополнительное содержание от откупщиков и поставщиков провианта войскам, расположенным за государственной си-бирско-иртышской границей в Семиреченском крае, а для последних возможность лихоимствовать столь открыто и безнаказанно - прекратятся.
Только молодое поколение чиновников с высшим образованием, привлечённых в Сибирь преимущественно стараниями генерал-губернатора Гасфорта в качестве чиновников особых поручений и вообще его ближайших сотрудников, еще не теряли мужества в своей тяжелой борьбе с хищничеством старого строя, но и они, убеждаясь вместе с генерал-губернатором в своем бессилии в этой борьбе, стремились к переходу в Европейскую Россию.
Даже самые юные талантливые и чистые душой вновь развивающиеся местные деятели, как Г. Н. Потанин и Ч. Ч. Валиханов, глубоко проникнутые своим стремлением и жаждой знания, стремились закончить высшее образование в Петербургском университете.
Я нашел генерала Гасфорта сильно постаревшим и упавшим духом со времени его поездки на коронацию Александра II. Там на него мало обратили внимания, и, по выражению одного из «подчиненных инородцев», его сопровождавших, он, казавшийся таким большим человеком в Киргизской степи, представлялся совсем маленьким в блестящей свите русского царя.
В столицах никому не было дела до Заилийского края, и никто не оценивал заслуги генерала Гасфорта, упрочившего за Россией обладание одним из перлов российской территории. При разговорах со мной и при моих рассказах о Заилийском крае и Тянь-шане старик совершенно оживился и, освободившись от делавшей его смешным в глазах окружающих «мании величия», быстро перешел к таившимся в его душе стремлениям.
Он видел, что его заботы о правильно понимаемых политических интересах и выгодах своего приемного отечества находили себе живую и компетентную оценку в одном из скромных представителей русского ученого общества.
Вся энергия, обнаруженная им при занятии Заилийского края, пробудилась снова, и он стал расспрашивать меня, что еще, по моему мнению, остается сделать для созданного его усилиями русского края. Я ответил, что, по моему мнению, совершенно необходимо дать этому краю прочные и неуязвимые границы, а для этого нужно немедленно принять в подданство богинцев, а за ними и сарыбагишей, которые, очутившись в том же критическом .положении, как и богинцы, между молотом и наковальней, не далее как года через два будут так же настойчиво проситься в русское подданство.
Таким образом государственная русская граница, захватив весь бассейн Иссык-куля, будет опираться на снежный гребень Тянь-Шаня, а ключ, замыкающий доступ в Заилийский край, уже легко будет найти занятием укрепленного пункта в Чуйской долине.
Отсюда, если русское правительство захочет вынести всю свою государственную границу вперед наших обширных владений в Киргизских степях, уже возможно будет впоследствии рекогносцировать и провести новую границу от укрепленного пункта на р. Чу до форта Перовского и на р. Сыр-дарье.
Генерал Гасфорт отнесся с большим вниманием к высказанным мной соображениям и ответил мне, что, несмотря на препятствия, которые непременно встретит со стороны Министерства иностранных дел принятие в подданство племен, числящихся подданными Китайской империи и Кокандского ханства, он не замедлит сделать представление по этому предмету военному министру, но что он со своей стороны надеется, что Географическое общество, в котором между его деятелями много офицеров Генерального штаба, будет способствовать ознакомлению петербургских правительственных сфер с положением и нуждами вверенной ему окраины.
Расставаясь уже этот раз навсегда с почтенным деятелем, оказавшим мне, во всяком случае, несомненные услуги, и поблагодарив его от имени Географического общества за широко оказанное им содействие моему путешествию, я еще ходатайствовал перед ним по двум частным вопросам.
Во-первых, я просил его командировать поручика Чокана Валиханова, переодетым в его национальный костюм, в Кашгар, для того чтобы собрать обстоятельные сведения о гибели д-ра Адольфа Шлагинтвейта, одинаково интересующие как Русское и Берлинское географические общества, так и вообще весь образованный мир, а также постараться собрать все, что могло уцелеть из собранных им материалов, дневников и т. д., а затем, по возвращении Валиханова, дать ему возможность, оставаясь на службе при генерал-губернаторе, приехать в Петербург на продолжительное время для разработки превосходных, уже собранных им этнографических и исторических материалов о Киргизской степи.
При этом я обещал Валиханову широкое покровительство и содействие Географического общества. Вторым моим ходатайством было освобождение сотника Потанина от окончания обязательных лет военной службы с целью дать ему возможность получить высшее образование в Петербурге.
На оба мои ходатайства Гасфорт с удовольствием согласился, объяснив мне, что он всегда подавал руку помощи всем талантливым людям, ему встречавшимся. В Омске я пробыл только три дня и поспешил в Петербург, куда я стремился ко времени пылко мной ожидаемого обновления России.
Приехал я в Петербург к 15 ноября 1857 года.

Источник:
П. П. Семенов-Тян-Шанский. «Путешествие в Тянь-Шань». 1856 - 1857 годы.

Список печатных работ П. П. Семенова-Тян-Шанского.

(*В списке указываются основные печатные труды, рецензии, письма и речи. Полный библиографический указатель трудов П. П. Семёнова см. в сборнике статей «Пётр Петрович Семёнов-Тян-Шанский, его жизнь и деятельность». Изд. Гос. Рус. географ, о-ва, Ленинград, 1928.).

1. Несколько заметок о границах геологических формаций в средней и южной России. «Географические известия», СПб., 1850.
2. О важности ботанико-географических исследований в России. «Вестник РГО»*, 1851, ч. 1, отд. X., СПб., 1851.

(*Принятые сокращения: РГО - Русское географическое  общество. Ц. с. ком. - Центральный статистический комитет.).

1. Описание Новой Калифорнии, Новой Мехики и Орегона в физическом, политическом и этнографическом отношениях. Статья первая. «Вестник РГО», ч. 2, отд. III, СПб., 1851.
2. То же. Статья вторая и статья третья. «Вестник РГО», ч. 3, отд. III, СПб., 1851.
3. Придонская флора в её отношениях с географическим распределением растений в Европейской России, СПб., 1851.
4. Очерк географических и гидрографических отношений Лифляндии, Эстляндии и Курляндии. Соч. докт. Ратлефа (рецензия). «Вестник РГО», ч. 6, кн. II, отд. IV, СПб., 1852.
5. Описание Пермской губернии. Соч. К. Цереннера, часть вторая (рецензия). «Вестник РГО», ч. 7, отд. VI, СПб., 1853.
6. Uber die Fossilien des schlesischen Kohlenkalkes. Erste Abhandlung: Brachiopoden. «Zeitschr. d. Deutsh. Geolog. Gesellschaft». Jahrg. 1854.
7. Отрывки из истории природы. Гольфштром, его причины и отношение к развитию цивилизации в Европе. «Отечественные записки», т. 102, кн. 10, СПб., 1855.

1. Обозрение Амура в физико-географическом отношении. «Вестник РГО», ч. 15, СПб., 1855.
2. Землеведение Азии К. Риттера, т. I. Перевёл и дополнил П. П. Семёнов, СПб., 1856.
3. О вулканических явлениях внутренней Азии. «Вестник РГО», ч. 17, СПб., 1856.
4. Письмо д. чл. Общ. П. П. Семёнова о путешествии в Киргизской степи Сибирского ведомства в 1856 г. - 18 сентября 1856 г., «Вестник РГО», ч. 18, СПб., 1856.

1. Письмо д. чл. Общ. П. П. Семёнова о путешествии в Киргизской степи Сибирского ведомства в 1856 г. «Вестник РГО», ч. 18 СПб , 1856.
2. P. P. Semenow's Erforschungsreisen in Inner-Asien im Jahre 1857, seine Aufnahme des Alpensees Issyk-kul und anderer Theiler der nord-westlichen Russisch-Chinesischen Grenzlander bis zu den Gletschern des Tian-schan-Qebirges (nach original Mittheilungen des Reisenden datirt St. Petersburg 13 - 25 Juni 1858) с картой. «Petermann's Geographische Mittheilungen», 1858, Heft IX.
3. Речь по случаю возвращения экспедиции Г. Н. Потанина. «Известия РГО», т. XXII, СПб., 1857.
4. Письмо д. чл. Общ. П. П. Семёнова к испр. должн. секр. Общества из Семипалатинска от 20 окт. 1857 г., «Вестник РГО», ч. 21, СПб., 1858.
5. Первая поездка на Тянь-шань или Небесный хребет до верховьев р. Яксарта или Сыр-дарьи в 1857 г., «Вестник РГО», ч. 23, СПб., 1858.
6. Землеведение Азии К. Риттера, т. II. Перевёл и дополнил П. П. Семёнов, СПб., 1859.
7. Записка по вопросу об обмелении Азовского моря. «Вестник РГО» ч. 30, СПб., 1860.
8. Землеведение Азии К. Риттера, т. III. Перевел и дополнил П. П. Семёнов, СПб., 1860.
9. Австралия, Азия, Алтай, Америка и др. - статьи в издании «Энциклопедический словарь», составленный русскими учеными и литерато­рами, т. I - III, СПб., 1861; т. IV - V, 1862.
10. Сочинение акад. Миддендорфа «Сибирское путешествие» (Рецензия). «Записки РГО», кн. 1, СПб., 1862.
11. Географическо-статистический словарь Российской империи, т. I, СПб., 863.
12. О верхних девонских пластах средней России (в сотрудн. с В. Мёллером). «Горный журнал», 1864, №2.
13. Географическо-статистический словарь Российской империи, т. II, СПб., 1865.
14. То же, т. III, СПб., 1867.
15. Поездка из укреп. Верного через горный перевал у Суок-тюбе и ущелье Буам к западной оконечности оз. Иссык-куль в 1856 г. Отрывок из путевых записок. «Записки РГО по общей географии», т. I, СПб., 1867.
16. Географическо-статистический словарь Российской империи, т. IV. СПб., 1868.
17. Перепись жителей г. С.-Петербурга 10 дек. 1869. «Известия РГО». т. IV, СПб., 1870.

1. Населённость Европейской России в зависимости от причин, обусловливающих  распределение населения империи. Статистический временник II, вып. первый, СПб., 1871.
2. Обозрение деятельности Общества по общей географии. «Двадцатипятилетие Русск. Геогр. общества», СПб., 1872.
3. О прежних руслах Аму-дарьи. «Московские ведомости», № 294, М., 1873.
4. О деятельности Брюссельской географической конференции. «Известия РГО», 1876.
5. Землеведение Азии К. Риттера, т. IV. Дополнение к т. III. Сост. П. П. Семёновым и Г. Н. Потаниным, СПб., 1877.
6. Землеведение Азии К. Риттера, т. V. Пер. и изд. под руководством П. П. Семёнова, СПб., 1879.
7. Мураевенская волость (Данковского у Рязанской губ.). «Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины», СПб., 1880.
8. Статьи в издании «Статистика поземельной собственности и населённых мест Европейской России», издание Ц. с. ком., вып. I, II, IV, V. СПб., 1880 - 1884.

1. «Несколько общих выводов из данных по статистике поземельной собственности и населённых мест Центральной земледельческой области», вып. I, СПб., 1880.
2. «Несколько общих выводов и данных по статистике поземельной собственности и населённых мест Московской промышленной области», вып. II, СПб., 1881.
3. «Несколько общих выводов из данных по статистике поземельной собственности и населённых мест Нижне-Волжской области, вып. IV. СПб., 1884.
4. «Несколько общих выводов из данных по статистике поземельной собственности и населённых мест губерний Литовской и Белорусской групп», вып. V, СПб., 1882.

1. О возвращении Аму-дарьи в Каспийское море. «Московские ведомости», № 45, М., 1881.
2. О возвращении Аму-дарьи в Каспийское море (окончание). «Московские ведомости», № 46, М., 1881.
3. Область крайнего Севера Европейской России в её современном экономическом состоянии. «Живописная Россия». Отечество наше в его земельном, историческ., племен. и бытовом значении». Под общ. ред. П. П. Семёнова, т. I, СПб. - М., 1881.
4. Озёрная область в её современном экономическом состоянии. То же издание, т. I. СПб. - М., 1881.
5. Эрмитаж и картинные галлереи Петербурга. То же издание, т. I, СПб. - М., 1881.

Общий обзор экономического состояния Финляндии. То же издание, т. II, СПб. - М., 1882.

1. Белорусская область в её современном экономическом состоянии. То же издание, т. III, СПб. - М., 1882.
2. Литовская область в её современном экономическом состоянии. То же издание, т. III, СПб. - М., 1882.
3. Общий обзор коневодства по данным переписи 1882 г. Конская перепись 1882 г., Изд. Гл. Упр. Гос. Конноз., стр. IX - XXX.
4. Краткое руководство для собирания жуков или жесткокрылых (Coleoptera) и бабочек или чешуекрылых (Lepidoptera). СПб., 1882, 2-е изд., 1893.
5. Список жесткокрылых, собранных в 1879 г. Г. Н. Потаниным, определенных П. П. Семёновым. «Очерки Сев.-Зап. Монголии Г. Н. Потанина», вып. III, СПб., 1883.
6. Западная Сибирь в её современном экономическом состоянии. «Живописная Россия». Отечество наше в его земельном, историческ., племен. и бытовом значении. Под общ. ред. П. П. Семёнова, т. XI, СПб. - М., 1884.
7. Небесный хребет и Заилийский край. То же издание, т. X, СПб., - М., 1885.
8. Географическо-статистический словарь Российской империи, т. V, СПб., 1885.
9. Этюды по истории нидерландской живописи, ч. I, СПб., 1885. Приложение к Вестнику изящных искусств.
10. Речь в честь проф. Норденшельда. «Известия РГО, т. XVIII, СПб., 1885.

1. Речь о Н. М. Пржевальском, «Известия РГО», т. XXII, вып. I, СПб., 1886.
2. Речь на юбилее И. К. Айвазовского. «Известия РГО», т. XXIII, СПб., 1887.
3. Туркестан и Закаспийский край в 1888 году. «Известия РГО», т. XXIV, СПб., 1888.
4. Речь в память Н. М. Пржевальского. «Известия РГО», т. XXIV, СПб., 1888.
5. Отчет о путешествии в Туркестан. «Турк. Вед.», 1888, № 43.
6. Биографический очерк «Г. Н. Потанин», «Нива», 1888, № 5.
7. Этюды по истории нидерландской живописи, ч. II, СПб., 1890. Приложение к «Вестнику изящных искусств».
8. Речь в чрезвычайном собрании РГО по случаю VIII съезда русских естествоиспытателей и врачей 3 января 1890. «Известия РГО», т. XXVI. СПб., 1890.
9. Отзыв о трудах Г. Е. и М. Е. Грумм-Гржимайло. «Отчет РГО» за 1891.
10. Значение России в колонизационном движении европейских народов, «Известия РГО», т. XXVIII, СПб., 1892.
11. Сибирь и Великая Сибирская железная дорога. СПб., 1893 (изд. составлено при участии П. П. Семёнова).
12. Предисловие к соч. «Тангутско-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия» Г. Н. Потанина, СПб., 1893.
13. Предисловие, заключение и пр. в соч. Г. Е. Грумм-Гржимайло «Описание Амурской области». Под ред. П. П. Семёнова, СПб., 1894.
14. Землеведение Азии К. Риттера. Восточная Сибирь. Озеро Байкал и прибайкальские страны. Забайкалье и степь Гоби. (Новейшие сведения об этих странах 1832 - 1890 гг. и т. д.), ч. I, сост. П. П. Семёнов, И. Д, Черский и Г. Г. ф. Петц, СПб., 1894.
15. То же, ч. II, сост. те же, СПб., 1895.
16. История полувековой деятельности РГО 1845 - 1895. При содействии А. А. Достоевского, тт. I - III, СПб., 1896.
17. Речь на юбилейном собрании РГО 21 января 1896. «Известия РГО», т. XXXII, вып. I, 1896.
18. Сибирь и торговля России с Китаем и Японией. Статья в сборнике «Производительные силы России» к Всероссийской Нижегородской выставке, под ред. В. И. Ковалевского, СПб., 1896.
19. Характерные выводы из первой всеобщей переписи. «Известия РГО», т. XXXIII, СПб., 1897.
20. Сибирь. Статья в издании «Окраины России. Сибирь, Туркестан, Кавказ и полярная часть Европейской России». Под ред. П. П. Семёнова, СПб., 1900.
21. Общий обзор (в разделе: пространство, население и государственное устройство) в книге «Россия в конце XIX века», изд. для Всемирной выставки в Париже, под ред. В. И. Ковалевского, СПб., 1900 г.
22. Заключение П. П. Семёнова о трудах П. К. Козлова, А. Н. Казнакова и В. Ф. Ладыгина. «Отчёт РГО» за 1902 г.

Общее руководство (совместно с В. И. Ламанским) изданием «Россия - полное географическое описание нашего отечества», под редакцией В. П. Семёнова. Изд. А. Ф. Девриена, 1899 – 1914 г..г.
Кроме общего руководства изданием, Петром Петровичем написаны очерки:

1) Растительный и животный мир, т. II. Гл. 3 (с А. П. Семёновым; П. II. принадлежит описание растительного мира).

1. Исторические судьбы Среднерусской чернозёмной области и культурные её успехи, т. II, гл. 4 (с В. П. Семёновым).
2. Замечательные населённые места и местности в т. I, гл. 8 и 9 в т. II, гл. 8 и 9 (с В. П. Семёновым) и значительная часть гл. 8 и 9 в томах III, VI и VII.

1. Слово президента П. П. Семёнова-Тян-Шанского в торжественном юбилейном собрании Русского энтомологического общества 26 февраля 1910 года. «Русское энтомологическое обозрение», т. X, № 1 - 2, 1910 г.
2. Новая картина в собрании Б. И. Ханенко, «Старые годы», 1910 г.
3. Мемуары, т. III. Эпоха освобождения крестьян  в России (1857 – 1861 г.г.). Петроград, 1915.

1. Мемуары, т. IV. Эпоха освобождения крестьян в России (1857 – 1861 г.г.). Петроград, 1916.
2. Мемуары, т. I. Детство и юность (1827 – 1855 г.г.). Петроград, 1917 г.
3. Мемуары, т. II. Путешествие в Тянь-шань, 1946,1947 г.г.