Вы здесь

Главная

Бухара.

«Мир полон неизвестных чудес, - как будто и по сей день вкрадчиво говорит нам Марко. – Я в них верю - поверьте и вы»

Марко Поло.

Бухара. Прием в текке, центре ислама. Рахмет-Бий. Базар. Баха ад-Дин, великий святой Туркестана. Против автора вы­сланы шпионы. Судьба путешественников, недавно побывав­ших в Бухаре. Книжный базар. Червь (ришта). Снабжение города водой. Бывшие и нынешние эмиры. Гарем, правитель­ство, семья правящего эмира. Торговля рабами. Отъезд из Бухары и посещение гроба Баха ад-Дина.

Наша дорога вела к расположенным в восточной части города воротам Дарваза-Имам, но мы вошли не через них, потому что тогда к нашему текке, находящемуся севернее, мы могли бы попасть только через толчею базара.
Поэтому мы объехали городскую стену, в которой во многих местах были большие трещины, и войдя через ворота Дарваза-Мазар, прибыли 12 июля в обсаженный красивыми деревьями просторный текке, образую­щий правильный квадрат с 48 кельями на первом этаже.


Его нынешний глава (хальфа) - внук известного своей святостью хальфы Хусейна, имя которого и носит текке. О большом почете, все еще оказываемом этому семейству, говорит уже то, что упомянутый внук был имамом и хатибом, т.е. придворным священником эмира. Я немало гордился этим официальным постом нашего хозяина. 
Хаджи Салих, который был мюридом (учеником) названного святого и поэтому считался членом семьи, сразу же представил меня и наиболее благородных хаджи из нашего общества. Насто­ятель, человек с приятной внешностью и прекрасными манерами, которому очень шли белоснежный тюрбан и шелковые летние одежды, принял меня сердечно, и, когда я в течение получаса в изысканных выражениях побеседовал с ним, он был вне себя от радости и сожалел только, что бадевлета (Его Величества эмира) (Бадевлет - "благоденствующий", "блаженный".) сейчас нет в Бухаре, а то бы он представил меня ему. 
Арминий Вамбери.
Он велел отвести мне отдельную келью в почетном месте, т.е.вблизи мечети; с одной стороны у меня был соседом высокоуче­ный мулла, а с другой - Хаджи Салих.
Этот двор был полон знаменитостями, и я нечаянно очутился в самом гнезде исламско­го фанатизма в Бухаре; само мое местопребывание, если я осво­юсь в этом кругу, могло бы быть для меня наиболее надежной гарантией против всяких подозрений мирских властей. Rapporteur сообщил о моем приезде.
Первый офицер эмира, Рахмет-Бий, правивший в Бухаре, пока его господин был в походе в Коканде, еще в тот же день велел разузнать обо мне у хаджи, (Чрезвычайно интересен рассказ о состоявшейся позднее встрече Рахмета Бия, получившего тогда уже повышение и ставшего инаком, с русским чиновни­ком господином фон Ланкенау, членом комиссии, которая должна была заклю­чить мирный договор с Рахметом как полномочным представителем эмира.
Господин фон Ланкенау поместил об этой встрече в июне 1872 г. во французской газете очаровательный, но незаслуженно лестный для меня фельетон, из которого я здесь хочу привести соответствующий отрывок. 
"Во всем ханстве, - говорит господин фон Ланкенау, - он (Рахмет) был единственным, кого отважный Вамбери не обманул своим переодеванием. Этот путешественник говорит, что, когда он представился Рахмету, управлявшему тогда в отсутствие эмира всей Бухарой, он не без робости и дрожи смотрел в глаза проницательного наместника, сознавая, что его тайна была угадана последним или близка к разгадке. 
Когда мы однажды позже спросили Рахмета-инака, не помнит ли он святого пилигрима-хаджи, хромого, с очень смуглым лицом, который лет пять назад был в Бухаре и Самарканде, он ответил, улыбаясь: „Хотя каждый год в эти святые места приходит много паломников, я все-таки догадываюсь, кого вы имеете в виду.
Этот паломник был очень ученый хаджи, гораздо более ученый, чем все другие бухарские мудрецы". Мы сказали ему, что это был европеец, и показали книгу Вамбери, из которой перевели место, где знаменитый путешественник говорит о самом Рахмете. 


„Да, я это знал, - ответил Рахмет, - но я знал также, что это не вредный человек, и не хотел погубить такого ученого мужа. Муллы ведь сами были виноваты, что не угадали, кто находится среди них".) но в текке эмир не мог приказывать, так что на расспросы никто не обратил внимания и мне ничего об этом не было сказано. 
Мои добрые друзья сказали всем: "Хаджи Решид не только добрый мусульманин, но и ученый мулла, и всякое подозрение против него - это смертный грех". А мне между тем дружески посоветовали, что мне следует делать, и только благодаря наставлениям и благородной дружбе своих товарищей в Бухаре со мной не случилось несчастья, так как, не говоря уже о печаль­ном конце моих предшественников в этом городе, я обнаружил, что Бухара опасна не только для нас, европейцев, но и для всякого чужеземца, потому что правительственная система шпио­нажа достигла высокой ступени совершенства. 
На следующее утро я вышел в сопровождении Хаджи Салиха и еще четырех спутников осмотреть город и базары.
Хотя нищета улиц и домов намного превосходит бедность, скрывающуюся за самыми жалкими жилищами персидских городов, а пыль по колено в "благородной" Бухаре произвела на меня совсем небла­городное впечатление, я был все-таки потрясен, когда попал в первый раз на базар, в гущу колышущейся толпы.
Далеко не столь красивые и роскошные, как базары в Тегеране, Тебризе и Исфахане, базары в Бухаре представляют для чужеземца вследствие разнообразия рас, одежд и нравов поразительное, ни с чем не сравнимое зрелище. Большинство людей в толпе относится к иранскому типу, они носят белые или синие тюрба­ны: белые - люди благородные и муллы, вторые, очень идущие к лицу, - купцы, ремесленники и слуги.
Далее, можно заметить татарские физиономии всех оттенков, от узбека до киргиза; впрочем, можно, не видя лица, всегда отличить туранца от иранца по неуклюжей, твердой походке. В этой толпе, состоящей из двух главных рас Азии, представьте себе вкрапленных тут и там нескольких индусов (мултани, как их здесь называют) и евреев, которые носят как отличительный признак (Эламети тефрики, который, согласно Корану, должен носить каждый немусульманин, чтобы не тратить на него приветствие "Салям алейкум! " ("Мир да будет с тобой!")) что-то вроде польской шапки и шнурок вокруг бедер. Индус с его красным знаком на лбу и желтым лицом мог бы сойти за пугало на большом рисовом поле, еврей со своими благородными, прекрасными чертами лица и великолепными глазами мог бы позировать нашим художникам, являя образец мужской красоты.
Мы должны также упомянуть туркмена, чьи смелые огненные глаза сверкают ярче всех прочих; вероятно, он думает про себя, какую богатую добычу принес бы здесь аламан. Афганцев встречается очень мало; у них длинные грязные рубахи и еще более грязные свисающие вниз волосы, на плечи наброшен по римскому образцу полотняный платок, однако они мне кажутся людьми, которые, ища спасения, выбежали в полночь на улицу из горящего дома. 


Это пестрое смешение бухарцев, хивинцев, кокандцев, кирги­зов, кипчаков, туркмен, индусов, евреев и афганцев представлено на всех главных базарах, но, несмотря на то что все в толпе беспрестанно двигались в разные стороны, я не заметил и намека на шумную базарную жизнь, которая так характерна для Персии.
Я держался рядом со своими спутниками и бросал беглые взгляды на лавки, в которых было больше русских галантерей­ных и мануфактурных товаров и совсем немного западноевро­пейских, прибывших через Оренбург. Для путешественника они интересны в этом далеком городе только потому, что при виде куска ситца или наклеенной на него фабричной марки он испыты­вает чувство, словно увидел земляка. Как забилось мое сердце, когда я прочитал слова "Манчестер", "Бирмингем", и как я боял­ся одним только чтением этих слов выдать себя!
Крупных лавок и крупных купцов очень мало, и, хотя кроме Рестейи чит фуруши (торговый ряд, где продается чит, т. е. ситец), насчитывающего 284 лавки, еще во многих других местах в городе торгуют ситцем, коленкором и перкалем, все же я берусь смело утверждать, что мои друзья Ханхарт и К° в Тебризе одних лишь этих товаров сбывают столько, сколько весь город Бухара, несмотря на то что его по праву именуют столицей Средней Азии. 
Интересное для чужеземца на базаре в Бухаре та его часть, где выставлены товары, производимые местной промышленностью; двухцветные полосатые узкие хлопчатобумажные ткани, называе­мые "аладжа", шелк - от тонких платков, напоминающих паути­ну, до тяжелого атреса - и особенно изделия из кожи играют здесь главную роль. Следует отметить искусство изготовителей поясов, но больше впечатляет мастерство сапожников.
Мужские и женские сапоги совсем неплохи: мужские - на высоких заострен­ных каблуках, суживающихся на концах до размеров шляпки гвоздя, женские немного неуклюжи, но часто украшены тончай­шей шелковой вышивкой. Нельзя также не упомянуть базар и лавки, где разложены одежды светлых тонов, блестящие, со множеством складок.
Житель Востока, который только здесь раскрывается во всей своей оригинальности, любит "чахчух", т.е. шуршание одежды, и мне доставляло большое удовольствие наблюдать, как покупатель в новом чапане (костюме) прохажи­вался взад и вперед, чтобы проверить силу звука. Все это - изделия местной промышленности, и все они очень дешевы; именно поэтому бухарский рынок одежды снабжает всех правоверных вплоть до Китайской Татарии фешенебельными костюмами.
Киргизы, кипчаки и калмыки обычно тоже заглядывают сюда из пустыни, и дикий татарин с косыми глазами и выдающимся вперед подбородком смеется от радости, обменяв свой костюм, сделанный из грубой лошадиной шкуры, на легкий ектай (вид летней одежды). Здесь для него - высочайший уровень цивилиза­ции; Бухара - это и Париж и Лондон. 

Старая Бухара. Кладбище. Издание Глушкова и Полянина.
После того как мы пробродили около трех часов, я попросил моего проводника и благородного друга Хаджи Салиха прово­дить меня в такое место, где можно было бы отдохнуть и осве­житься; он провел меня через Тимче чай фуруши (чайный базар) к знаменитой площади Леби Хауз Диванбеги (т.е. берег пруда Диванбеги), которую я считаю самым прекрасным местом в Бу­харе. Это почти правильный четырехугольник, в середине кото­рого находится глубокий пруд, 100 футов длиной и 80 футов шириной; берега его выложены квадратными плитами, к поверх­ности пруда ведут восемь ступенек.
Вокруг на берегах возвы­шаются несколько красивых вязов, в тени которых непременные чайные лавки с огромными самоварами (котлы для чая), специ­ально изготовляемыми для Бухары в России, приглашают на­питься чаю. С трех сторон площади на прилавках, затененных тростниковыми циновками, продаются сладости, хлеб, фрукты, горячие и холодные закуски; сотни импровизированных лавок, окруженных жаждущей и голодной толпой, жужжащей как пче­лы, представляют весьма своеобразное зрелище.
На четвертой, западной стороне, напоминающей террасу, находится мечеть (Масджиди-Диванбеги), у фасада которой под деревьями дервиши и меддах (рассказчик) с утрированной мимикой повествуют в стихах и прозе о подвигах знаменитых воинов и пророков, и всегда они окружены толпой любопытных слушателей. Когда я пришел на эту площадь, случаю было угодно добавить еще один штрих для завершения и без того интересного зрелища, по площади проходила еженедельная процессия - около пятнадцати дервишей из ордена Накшбенди, который ведет отсюда свое начало и имеет здесь свою главную резиденцию.
Я никогда не забуду, как эти одержимые люди в длинных конусообразных колпаках, с развевающимися волосами и длинными посохами прыгали, как безумные, в то время как хор ревел гимн, отдельные строфы которого сначала пел им седобородый предводитель. 
Мои глаза и уши были так заняты, что вскоре я забыл об усталости. Мой друг насильно увел меня в чайную лавку. И когда был налит благородный шивин (сорт чая), он, заметив мое удивление, спросил с искренней радостью: "Ну как тебе нравится Бухара Шериф? " "Очень нравится", - отвечал я, и, несмотря на то что Коканд в то время враждовал с Бухарой, он, сам кокандец, был очень рад, что столица Туркестана произвела на меня такое благоприятное впечатление, и обещал показать мне в последую­щие дни все ее прелести.
Хотя на мне был строгий бухарский костюм и солнце меня так обезобразило, что даже родная мать вряд ли узнала бы меня, все же, где бы я ни оказался, меня окружала толпа любопытных, которые мне очень докучали рукопожатиями и объятиями.
Благодаря огромному тюрбану (Как известно, тюрбан представляет собой саван, который каждый благо­честивый мусульманин должен носить на голове, чтобы постоянно помнить о смерти. Коран велит носить только один саван (кефан) в семь локтей, но люди набожные увеличивают его и носят на голове часто 4 - 6 саванов, т.е. длиной 28-42 локтя, из тонкой кисеи.) и большому Корану, который висел у меня на шее, я приобрел внешность ишана или шейха и должен был делать вид, что мне нравится это бремя.
Зато святость моего сана защищала меня от вопросов любопытствующих мирян, и я слышал, как люди вокруг меня расспрашивали обо мне моих друзей и шептались между собой. "Каким надо быть благочестивым, - говорил один, - чтобы пройти от Константинополя до Бухары только для того, чтобы посетить нашего Баха ад-Дина". (Баха ад-Дин, в бухарском произношении Баведдин, - это знаменитый во всем исламском мире аскет и святой, основатель ордена Накшбенди, членов которого можно встретить в Индии, Китае, Персии, Аравии и Турции. Он умер в 1388 г; обитель, мечеть и мраморное надгробие на его могиле в деревне Баведдин велел построить Абдул Азиз-хан в 1490 г ^82 ) "Да, - сказал другой, - хотя мы и ходим в Мекку, самое святое из всех святых мест, испытывая немалые лишения, эти люди (указав на меня) ничего другого не делают, их жизнь - это молитва, благочестие и паломничество".
"Браво, ты угадал", - подумал я, чрезвычайно обрадованный тем, что мне с успехом удается жить в Бухаре инкогнито. В продолжение всего моего пребывания в столице Туркестана я действительно ни разу не возбудил подозрения народа. Ко мне приходили за благословением, меня слушали, когда я в общественных местах читал историю великого шейха Багдада, Абд аль-Кадера Гиляни, меня хвалили, но никто не дал мне ни геллера, и ложная святость этого народа сильно отлича­лась от истинной набожности хивинских узбеков. 
С правительством мне было не так легко ладить, как с наро­дом. Уже упоминавшийся мною Рахмет-Бий, будучи не в состоя­нии формально ко мне придраться, непрерывно подсылал ко мне шпионов, которые в пространных разговорах все время касались Френгистана в надежде, что я каким-нибудь замечанием выдам себя.
Увидев, что это не приводит к цели, они начали говорить о том, как велик был интерес френги к благородной Бухаре и как уже были наказаны многие их шпионы, особенно англичане Кёнёлли и Истоддер Сахиб (Конолли и Стоддарт). (Печальный конец обоих этих мучеников даже в Бухаре остается тайной, и противоречивые слухи об этом продолжают циркулировать еще и сегодня. Читатель поймет, что мне при моем инкогнито невозможно было собирать сведения о судьбе этих несчастных.
О печальном событии писали, впрочем, Феррье, Вольф, В. Кэй и другие официальные и неофициальные корреспонденты. так что мои мимоходом собранные сведения совершенно не нужны.) Или же они рассказывали мне о прибывших несколько дней назад и посажен­ных в тюрьму френги (несчастных итальянцах), которые привез­ли несколько ящиков чая, якобы посыпанного алмазной пылью, чтобы отравить всех жителей святого города, о том, что они превращали день в ночь и совершали другие адские трюки.
Чаще всего этими ищейками были хаджи, которые по многу лет жили в Константинополе и хотели проверить мое знание языка и жизни в этом городе. Долго и терпеливо выслушивая их, я обычно делал вид, что мне это надоело, и просил пощадить меня и не рассказывать о френги. "Я уехал из Константинополя, - говорил я, - чтобы избавиться от этих френги, которые и черта могут лишить разума. И теперь, благодарение Богу, я в благородной Бухаре и не хочу воспоминаниями о них портить себе настрое­ние".
Подобным же образом я отвечал пронырливому мулле Шериф эд-Дину, аксакалу книготорговцев, который показал мне список книг, оставленных у него несколько лет назад русским посланником, а также английские и итальянские бумаги. Я бро­сил на них презрительный взгляд и сказал: "Хвала Аллаху! Моя память еще не осквернена наукой и книгами френги, как это, к сожалению, часто бывает у константинопольских турок". 
(Однажды ко мне пришел слуга везира с маленьким тощим человеком; я должен был проверить, действительно ли он араб из Дамаска, как он утверждал. Когда он вошел, я тотчас обратил внимание на черты его лица: я счел его европейцем; мое удивление еще более возросло, когда он начал говорить, и я обнаружил, что произношение у него отнюдь не арабское. Он сказал мне, что предпринял паломничество в Хотан (в Китае) к гробу Джафар бен Садыка и на этих днях хочет продолжить путешествие.
На его лице во время нашей беседы можно было заметить беспокойство. Мне было очень жаль, что я не смогу его увидеть еще раз, так как я был склонен думать, что он играл такую же роль, как и я.) 
Когда Рахмет-бий увидел, что ничего не удается сделать даже через подосланных лиц, он велел позвать меня к себе, конечно, в форме вежливого приглашения на плов, где должен был присутствовать также цвет бухарских улемов.
Придя к нему, я понял, что мне предстоит тяжелое испытание, так как все заседание было созвано для тою, чтобы устроить мне своего рода экзамен, во время которого мое инкогнито должно было пройти боевое крещение. Я сразу заметил опасность и, чтобы меня не застал врасплох тот или иной вопрос, сделал вид, что стремлюсь все узнать, и сам задал этим господам множество вопросов по поводу различий между религиозными принципами фарз, суннет, ваджиб и мустахаб. (Имеется четыре степени важности заповедей ислама.
"Фарз" обозначает заповедь, высказанную Богом через пророка, "суннет" - слова самого пророка, не вдохновленные Богом. Два последних слова, "ваджиб" и "мустахаб", означают предписания, которые исходят от более поздних толкователей Корана. Первые обязательны для всех, вторые предоставляется исполнять каждому по его усмотрению.) Мое усердие понравилось, и вскоре развернулась острая дискуссия по многим пунктам Хидайета, Шерхи Векайе и других книг, трактующих подобные темы.
Я с осторожностью принимал участие в дискуссии, но громко расхваливал превосходство бухарских мулл не только надо мной, но и над всеми константинопольскими улемами. Короче говоря, я и здесь счастливо вышел из положения. Высоко­чтимые муллы знаками и словами дали понять Рахмет-бию, что его осведомитель сильно заблуждается и что я хотя еще и не "крепкий мулла", но все же человек, находящийся на пути к свету истинного знания. 
После этого я жил в Бухаре довольно спокойно. Обычно я вначале дома исполнял долг, который возлагал на меня как на дервиша мой сан. Затем и шел на книжный базар, состоявший из 26 лавок, где печатное произведение все еще было редкостью. Здесь и в домах книготорговцев, где и размещаются крупные склады, я видел немало сокровищ, которые были бы для наших историков, изучающих Восток, и филологов чрезвычайно полез­ны, но приобретение которых для меня оказалось невозможно, потому что, во-первых, у меня не было достаточно средств, а во-вторых, интерес к светским занятиям мог повредить моему инкогнито.
Привезти то немногое, что я купил на книжных базарах Бухары и Самарканда, стоило мне больших трудов. Сердце мое обливалось кровью, когда я вынужден был оставить произведения, которые смогли бы заполнить значительные про­белы в наших востоковедческих исследованиях. 
С книжного рынка я обычно шел на довольно отдаленный Регистан, который хотя и был более просторен и люден, чем уже упоминаемый мною Леби Хауз, но далеко не был столь привле­кателен. Здесь тоже есть пруд, окруженный чайными лавками. С берегов его можно увидеть расположенную на другой стороне на значительном возвышении крепость, или дворец (арк), эмира. 
Портал, над которым вделаны часы, имеет мрачный, отпугиваю­щий вид, и меня охватывал таинственный ужас, когда я проходил мимо этого гнезда тирании, где многие мои предшественники были убиты, да и сейчас три несчастных европейца томились здесь далеко от родины, лишенные всякой помощи. (Это те три итальянца, которые были арестованы в то время, когда я был в Бухаре, и которые позже, лишившись всего, что у них было, спасли жизнь лишь благодаря содействию русского правительства).
Рядом с воротами на земле стояли 14 медных пушек с разукрашенными длинными стволами. Они были присланы сюда эмиром как трофеи его победного похода на Коканд. Справа от дворца возвышается Масджиди-Килян, самая большая мечеть Бухары, которую построил Абдулла-хан Шейбани. 
Хотя Регистан находится почти что перед глазами у эмира, все же нет во всей Бухаре и, может быть, даже во всем Туркестане места, где бы совершалось столько мерзских греховных преступ­лений, как здесь. Известен отвратительный порок жителей восточных стран, который рождается на берегах Босфора и чем дальше на восток, тем заметнее, достигает здесь наивысшей точки. Над вещами, которые крайне возмутили бы наши евро­пейские чувства, здесь смеются как над невинной шуткой.
Даже религия, которая наказывает смертью малейшие ошибки в омо­вении или в других предписаниях, смотрит на это сквозь пальцы. Часто я видел в чахарбаге Абдулла-хана, который лежит вне города, мужчин разных сословий и возрастов, которые бились головой о стену, валялись в пыли, рвали на себе одежды, чтобы показать степень своего преклонения перед существом, сидевшим вдали под деревом и, казалось, занятым чтением.
Я считал это место потаенным и не удивлялся. Каково же было мое изумле­ние, когда и на Регистане я в каждой чайной лавке видел подобную жертву, которую посадил здесь дух наживы, чтобы служить магнитом для проходящих. 
Я всегда избегал этих ужасных сцен и охотнее бывал в чайной лавке китайца из Комула, (Комул отстоит на 40 станций от Кашгара и на 70-от Бухары.) который в совершенстве владел турецко-татарским языком и считался здесь мусульманином. Он был очень добр ко мне, а ведь как далеко находились друг от друга страны, где мы родились! Он много рассказывал мне о прекрасных местах, нравах и замечательных блюдах своей родины. Особенно сведущ он был в чайном деле и очень оживлялся, когда говорил о чайном кусте, у которого на одном стебле растут листья, имеющие такой разнообразный вкус. У него в лавке было до 16 сортов, которые он умел различать на ощупь.
Чай был следующих сортов:
1) кыркма,
2) ахбар,
3) ак куйрук, которые редки в Средней Азии и Китае, но в большом употреблении в России, Персии и Европе;
4) кара чай, 5
) сепет чай, которые, как китайский кнастер, продаются в форме плиток; их пьют только утром со сливками и солью, они действуют очень возбуждающе;
6) шибаглу, 7
) горэ шибаглу,
8) шивин, 9
) ит келлеси,
10) бёнге, 1
1) пошун,
12) пу-чай,
13) тунтей,
14) гюльбуй,
15) мишкгёз,
16) лонка.
Все это - сорта зеленого чая, так как только его любят в Северном Китае и Средней Азии. Лонка-чай считается наиболее благородным, и для одной чашки, равной нашим двум, достаточно одного - единственного листочка. (Обычный покупатель судит о чае по листу, т.е. по вываренным чайным листочкам, которые у хорошего чая должны быть нежными и мягкими.) 
Я извлек так много для себя из рассказов моих спутников по пути из Тегерана сюда, что через восемь дней, проведенных в Бухаре, я был здесь уже как дома. Вначале меня всюду водил Хаджи Салих, позже я продолжал осмотр города, посещение базаров и медресе один и сопровождал своих друзей только тогда, когда нас всех вместе приглашал живший здесь китайский татарин. Там нас обычно угощали национальными блюдами, которых мои друзья, а именно Хаджи Билал и его близкие, уже давно были лишены.
Из этих блюд я хочу описать одно и реко­мендовать его европейскому читателю как очень вкусное ку­шанье. Речь идет о мантах, своего рода пирожках, которые начиняются рубленым мясом, смешанным с жиром и пряностя­ми, и варятся очень своеобразно. На огонь ставят котел с водой, сверху его закрывают, оставляя только одно отверстие, с кулак величиной. Над ним устанавливают три-четыре решета, которые плотно закрыты, причем нижнее приклеено к котлу тестом.
Когда вода закипит и решета в достаточной мере наполнятся паром, манты кладут сначала в верхнее решето, затем в нижнее, где их оставляют надолго, пока не поспеют. Не странно ли, что китайцы применяют пар даже для своих кушаний? Сваренные манты часто обжаривают в жире, и они получают тогда название "занбуси" ("дамский поцелуй"). У моих друзей из Кашгара и Яркенда еще много своеобразных блюд, но передадим рецепты тому, кто захочет написать татарскую поваренную книгу. 
Погода во время моего пребывания в Бухаре была невыноси­мо жаркая, и я при этом страдал вдвойне, так как вынужден был пить все время теплую воду или чай из страха перед риштой (filaria medinensis), которая поражала в течение лета каждого человека из десяти. Как у нас насморк, так же легко может бухарец или чужестранец, находящийся там летом, получить эту болезнь. Он вдруг чувствует зуд в ноге или другой части тела.
Немного позже становится заметным маленькое красное пят­нышко, и из него появляется толщиной в суровую нитку червь, который иногда бывает длиной с локоть. Его надо несколько дней осторожно вытаскивать, наматывая на веретено. Это обыч­ная процедура, не вызывающая особой боли. Но если червь оборвется, возникает воспаление, тогда вместо одного выходят от шести до десяти червей, и человек, страдающий от сильной боли, на несколько недель бывает прикован к постели.
Наиболее смелые в самом начале дают вырезать ришту; цирюльники в Бухаре довольно опытны в этой операции. В одно мгновение вырезают они место, где ощущается зуд, червя вытаскивают, и рана вскоре заживает. Иногда эта болезнь, встречающаяся также в Бендер-Аббасе в Персии, проявляется лишь на следую­щее лето, даже в другом климате. Так случилось со знаменитым доктором Вольфом. Он привез ее с собой на память о путешествии в Бухару, и она проявилась только в Англии.
Кроме того, жители Бухары страдают и от многих других злокачественных недугов - результата воздействия плохого климата и еще более плохой воды. Множество женщин, недурных собой брюнеток, обезображены болячками из-за безвыездной жизни дома. 
Город Бухара получает воду из Зеравшана ("Рассыпающий золото"), ("Река Зеравшан, как мне сообщили, - пишет Радлов в "Журнале берлинско­го Географического общества" (т. 6, вып. 5), - вытекает из озера Искендер-Кёль, которое находится в западной части Памира, в Кашгар-Даване. Главное направ­ление его течения - с востока на запад. В верховьях до города Пенджикента река течет в узкой долине, которая (как говорят) со всех сторон окаймлена высокими горными массивами.
Немного восточнее Пенджикента долина начинает расши­ряться. Лежащие южнее горы Алтаба обращены на юго-запад и постепенно террасами спускаются к реке; здесь также, примерно в пяти верстах от русла реки, тянется северная цепь гор Джунгар-Таг. О притоках, которые впадают в Зерав­шан восточнее Пенджикента, я не смог получить никаких сведений. Но у Пенджи­кента река вбирает в себя уже всю массу воды, что дает возможность снабжать ею окрестную местность до Бухары, потому что западные притоки очень малы и в жаркую пору все их без исключения используют на полях.
Притоки Зеравшана стекают с южных склонов Кара-Тага. С Нуратанынг-Тага на юг текут четыре довольно значительные реки. Первая, Кара-Абдал, начинает на горном перевале Сары-Бел и течет между Ходум-Тагом и Карача-Тагом. Вторая, Тюрсюн, вытекает к югу от источника Ухум и прокладывает себе путь прямо через горы Карача. Третья, Пшат, берет начало на одном из южных отрогов Кара-Тага, в районе деревни Пенкент, и протекает между Ак-Тагом и Карача-Тагом.
Теперь вода притоков используется на полях, которые лежат высоко в горах. Три главные реки, скорее совсем небольшие ручьи, текут в своих широких руслах в нескольких верстах южнее гор и достигают Зеравшана только при высоком уровне воды. Четвертый приток, который впадает в Зеравшан с севера, Джисман, берет начало севернее Катырчи на Ак-Таге у горного перевала Тикенлик. Летом он тоже не достигает Зеравшана, хотя его довольно глубокое русло показывает, что при высоком уровне воды он вливается в Зеравшан у Тасмачи.
Тюрсюн образуется из рек Кара-Абдал, Накрут и Зарай; прежние притоки Токмазар, Казгалмар, Орта Булак, Кяряшя и др. даже при высоком уровне воды не доходят больше до Тюрсюна; река Пшат принимает с запада приток Кошрават. Вода западных рек между Кара-Тагом и Ак-Тагом: Актшапа, Карачияка, Джуш Багачата - используется в садах. Между Пшатом и Джисманом с Ак-Тага текут три маленькие речки: Зербент, Андак и Бюргян; соединялись ли они когда-то или порознь текли до Зеравшана, мне не удалось выяснить.
Из многих маленьких речек, впадающих в Зеравшан с юга, наиболее значительны следующие:
1) Чарвак, восточнее Пенджикента;
2) Чурча, которая образуется из трех речек (у Пенджикента);
3) Куманык, которая течет на север у деревни Даул;
4) Карасу ,
5) Инам Якши (у Катта-Кургана)".) текущего с северо-востока. Его русло лежит ниже Бухары, и летом река очень скудно снабжает город водой. Вода поступает в город через канал (который довольно глубок, но не содержится в чистоте) у ворот Дарваза-Мазар один раз в 8 или 14 дней, в зависимости от того, как позволяет уровень реки.
Появление у черты города воды, уже довольно грязной, - всегда радост­ное событие для жителей. Вначале млад и стар бросаются в арыки и резервуары, чтобы выкупаться, затем там купают лошадей, ослов и коров, а после того как собаки также немного освежатся, вход в воду запрещается.
Вода постепенно отстаива­ется, становится прозрачной и чистой, но она уже растворила в себе всякого рода миазмы и грязь. Таково водоснабжение в "благородной" Бухаре, где тысячи питомцев учатся той рели­гии, которая гласит: "Чистоплотность исходит от религии". 
Я не могу забыть Бухару уже и потому, что наблюдал религиозные устремления и правительства, и народа. Я постоян­но слышал изречение: "Бухара - истинная опора ислама", однако это определение кажется мне слишком слабым, Бухару можно было бы назвать "Рим ислама", тогда как Мекка и Медина - это только его Иерусалим.
Бухара сознает это свое превосходство и гордится им перед всеми мусульманскими народами, даже перед султаном, который официально признан главой религии. Но ему едва ли можно простить то, что в подвластных ему странах многое искажается под влиянием френги. Меня, как османа, часто просили решить следующие вопросы:
1) почему султан не покончит со всеми френги за то, что, живя в его государстве, они не платят джизьи (подати); почему он не предпринимает ежегодно джихад (религиозную войну), коль скоро у него у всех границ живут неверные;
2) почему османы, сунниты по религии, принадлежащие к секте Абу Ханифы, не носят тюрбана и длинных одежд, согласно предписанию дости­гающих лодыжек; почему у них нет длинной бороды и коротких усов, как у "Славы всех земных созданий" (как называют проро­ка);
3) почему сунниты и в Константинополе, и в Мекке произно­сят азан (призыв к молитве) нараспев, что является ужасным грехом; почему не все они становятся хаджи, ведь они живут так близко от святых мест, и т.д. 
Я делал все возможное, чтобы спасти честь славных османов в отношении религии. И пусть мне иногда приходилось, краснея, говорить: "Pater peccavi", но в душе я только поздравлял турок с тем, что у них под влиянием искаженного ислама есть столько хороших свойств и прекрасных черт характера, тогда как их единоверцы, черпающие из источника чистой веры, предаются лжи, лицемерию и притворству.
Как часто приходилось мне принимать участие в хальках (кольцо или круг), когда благо­честивые мужи после молитвы усаживались в круг плотно друг к другу, чтобы, погрузившись в теведжу (созерцание), или, как это именуют западные мусульмане, муракебе, размышлять о ве­личии Бога, великолепии пророка и ничтожности нашего сущест­вования.
Если посторонний человек посмотрит на этих людей в больших тюрбанах, сидящих, понурившись, с опущенными вниз глазами, со свисающими на колени руками, он, вероятно, поду­мает, что это все - высшие существа, желающие сбросить бремя земного существования, и что они глубоко прониклись арабским изречением: "Земной мир - мерзость, и те, кто привержен ему, - собаки". Если же приглядеться к ним, то увидишь, что многие от глубоких мыслей погрузились в еще более глубокий сон.
Но хотя они и храпят, как охотничьи собаки, это отнюдь не значит, что вы можете удивиться или сделать им замечание, потому что бухарец поставит вас на место и скажет: "Эти мужи достигли того, что, даже храпя во сне, думают о Боге и бессмертии души". В Бухаре важна прежде всего внешняя форма.
В каждом городе есть свой раис (блюститель веры), который, проходя по улицам и площа­дям со своим дере (плеть-четыреххвостка), проверяет знание религии и отправляет невежд, будь то даже 60-летние старцы, на 1 - 14 дней в школу, а в час молитвы гонит всех в мечеть. Учится ли старик в школе или спит там, молятся ли люди в мечети или думают о делах, это никого не касается. Власти хотят соблю­дения внешних форм, а что внутри - известно одному Богу. 
Едва ли нужно упоминать, что религиозный дух оказывает могучее влияние на общество и правительство. Правда, иранская кровь жителей, поскольку пять шестых населения Бухары - это персы, мервцы и таджики, придает некоторую живость базарам и площадям, но зато как скучно, как монотонно в частных домах! Малейшее проявление радости и веселья изгоняется отовсюду, где религия и система правительственного надзора выступают так деспотически.
Шпионы эмира проникают даже в святилище семьи, и горе тому, кто обвиняется в проступке против религии или авторитета эмира! Вечная тирания так замучила людей, что даже муж и жена, оставшись наедине, никогда не произносят имени эмира, не добавляя слов: "Дай бог прожить ему 120 лет!" Эти несчастные даже не испытывают ненависти к правителям, потому что не только не замечают деспотизма и произвола, но и рассматривают его как необходимый атрибут королевского достоинства.
Эмир Насрулла, отец теперешнего правителя Буха­ры, был в последние годы своего правления жестоким разврат­ником, который наказывал смертью преступления против нравственности и в то же время попирал честь своих подданных самым возмутительным образом. Только немногие семьи избе­жали его злодейств, и все-таки никто не осмелился высказать вслух ни малейшего порицания. Теперешний эмир, Музаффар ад-Дин-хан, к счастью, добрый человек. В том, что касается религии и нравов, он, может быть, и строже своего отца, но его самого нельзя обвинить ни в одном преступлении. Отсюда бесконечные восхваления и прославления, которыми одаривает его народ. 
Эмира я позже видел в Самарканде; ему 42 года, он среднего роста, немного полноват, но очень приятной наружности, с кра­сивыми черными глазами и жидкой бородой. В молодости он год был губернатором в Карши и 18 лет в Кермине и всегда отличался мягким, приветливым характером. Он строго соблю­дает принципы управления своего отца и, будучи муллой и бла­гочестивым мусульманином, является заядлым врагом всяких новшеств, даже если сам убежден в их пользе.
Принимая бразды правления, он поместил на своей печати девиз "Правление путем справедливости" и до сих пор скрупулезно следует этому принци­пу, что подтверждается слухами, циркулирующими по этому поводу. Конечно, по нашему мнению, преувеличенно строгим был вынесенный эмиром приговор о казни его мехтера (по рангу - второе лицо при дворе) за то, что тот, как об этом сообщили в Коканд, бросил двусмысленный взгляд на одну из придворных рабынь.
Да и в завоеванной провинции никогда не должен был бы поступать справедливый правитель так, как это сделал эмир в Коканде; однако бухарскому хану можно простить эти ошибки. К своим высшим сановникам, которые, впрочем, этого часто заслуживают, эмир очень строг, за всякий пустяк он наказывает смертью. Но бедных он щадит, и прозвища "Фил - куш" и "Мушпервер", т.е. "убийца слонов" и "защитник мышей", которые ему дал народ, делают ему только честь. 
Поразительно, как много усилий прилагает эмир, чтобы воспрепятствовать всему, что могло бы вывести его народ из скромного и простого положения, в котором он, по мнению эмира, чувствует себя счастливым. Ввоз предметов роскоши и прочих дорогих товаров запрещен, так же как пышность домов и одежд, и никто не смеет пренебречь этим запретом. Его сердари куль (главнокомандующий) Шахрух-хан, который происходит по боковой линии из шахской семьи в Персии (Каджаров), бежал сюда из Астрабада, где был губернатором.
Долгое время он был здесь в большой чести, но захотел жить на персидский лад и построил за большие деньги по тегеранскому образцу одно­этажный дом, в котором кроме других предметов роскоши были застекленные окна. Дом стоил 15 000 тилла, что в Бухаре считается громадной суммой, и был так обставлен, что затмевал даже арк (дворец). Эмир знал об этом с самого начала, но ждал, пока дом будет готов; и тогда Шахрух-хана вдруг обвинили в преступлении против религии, заключили в тюрьму, а затем сослали.
Дом достался эмиру, ему предлагали за него цену выше номинальной стоимости, но эмир велел его разрушить и даже уничтожить обломки, на которых остались какие-либо украше­ния.* *Все дерево было продано за 200 тилла на дрова одному пекарю в насмешку над всеми любителями роскоши. 
В домашнем хозяйстве эмир также сильно отличается от своего отца. Я заметил едва ли половину той армии слуг, которых видел господин Ханыков при дворе Насруллы и описал с точностью и тщательностью, как и все, что он наблюдал в Бухаре. У Музаффар ад-Дин-хана, как велит религиозный обычай, 4 законные и около 20 незаконных жен. Законные жены - местные уроженки, незаконные - рабыни и, как мне ска­зали bona fide^91 , приставлены только для ухода за детьми, число которых составляет 16 - 10 девочек, или принцесс, если хотите, и 6 мальчиков (тёре).
Обе старшие дочери замужем за губерна­торами Серепула и Акче. Но так как эти города попали в руки афганцев, оба зятя живут как rois sans portefeuilles в гостях у эмира. В общем, гарем, в котором повелевают мать эмира бывшая персидская рабыня (родом из Кадемгаха около Мешхеда), и его бабка, Хаким Айим, славится примерным целомудрием и воспитанностью. Непосвященному под страхом смерти запре­щено не только входить или заглядывать в гарем, но даже думать о нем.
Только благочестивые шейхи и муллы, нефес (дыхание) которых, как известно, свято, допускаются туда. Наш Хаджи Салих был также вызван, чтобы передать хаки шифа (пыль здоровья) из Медины. Расходы гарема на одежду, кухню и другие потребности очень незначительны. Дамы шьют не только собственную одежду, но часто костюмы эмира, который, как известно, очень экономен и всюду осуществляет строгий контроль.
Рассказывают, что расходы на кухню эмира составляют ежедневно не больше 16 - 20 тенге (1 тенге = 75 сантимам). Это, впрочем, вполне вероятно, так как на его столе редко бывают лакомства и еда состоит только из сваренного на бараньем жире плова. Выражение "царский стол" в Бухаре не имеет смысла, потому что у правителя, чиновника, купца, ремес­ленника и крестьянина пища одинаковая. 
Кто долго бродил по пустыням Средней Азии, всегда найдет в Бухаре, несмотря на всю ее бедность, что-нибудь, напоминаю­щее столицу. У меня был свежий, вкусный хлеб, чай, фрукты и горячая пища, я отдал шить себе две рубашки. И удобства цивилизованной жизни мне так понравились, что мне было очень жаль, когда мои друзья сказали, что пора готовиться к отъезду, так как они хотели еще до наступления зимы попасть на свою далекую восточную родину.
В мои намерения входило сопро­вождать их пока до Самарканда, потому что там я вполне мог встретится с эмиром, и их общество было бы мне очень полезно. В Самарканде мне предстояло решить, отправляюсь ли я в Коканд и Кашгар или двинусь один в обратный путь через Карши, Керки и Герат. Мои благородные друзья Хаджи Билал и Хаджи Салих не пытались меня уговаривать. Но чтобы по возможности помочь мне, если я решу возвратиться, они познакомили меня с керванбаши из Герата, который находился в Бухаре со 150 верблюдами и через три недели собирался домой.
Этого кер­ванбаши звали Молла Земан. Он был давнишним знакомым моих друзей. Они рекомендовали меня ему, как брата или сына, и было решено, в случае если я захочу вернуться из Самарканда, встретиться через три недели в Керки, на той стороне Оксуса.
Этот первый шаг, который напомнил мне о расставании с моими спутниками, был печальным для обеих сторон. Но меня утешала неизвестность, так как путешествие в Кашгар, Аксу и богатый мускусом Хотан - земли, где до меня еще не бывал ни один европеец, представляло для меня беспредельную привлекатель­ность. 
Место, где я встретил Молла Земана, заслуживает особого упоминания. Это был один из тех караван-сараев, которые предназначены для торговли рабами и о которых я обязан сказать несколько слов нашим читателям. Четырехугольное строение имело 30 - 35 келий, которые снимали три крупных торговца, занимавшихся этим отвратительным делом, частично как помещение для их собственного товара, частично для того товара, который они получали на комиссию от туркмен.
Как известно, каракчи, поскольку он сам не может долго ждать, продает обычно своих людей более зажиточному туркмену. Тот привозит их в Бухару и благодаря этой транспортировке полу­чает большую прибыль, так как приобретает товар из первых рук. Тех, кого удается сбыть в первые дни его пребывания в столице, он продает, остальных передает в руки маклера (деллала), который заключает по-настоящему крупную сделку. На базарах в Бухаре и Хиве продаются люди в возрасте от трех до шестидесяти лет, если они из-за каких-либо пороков не именуются калеками. Согласно предписаниям религии, только неверных можно продавать в рабство.
Однако лицемерная Буха­ра не считается с этим, и кроме персов-шиитов, которых Молла Шемседдин (в 1500 г.) объявил неверными, в рабство обращают многих суннитских единоверцев, избиениями и пытками вынуж­дая их выдавать себя за шиитов. Не способен, т.е. недостоин, стать даже рабом только еврей. Впрочем, питаемое к нему отвращение доставляет радость сыну Израиля, так как туркмен обирает его, но не прикасается к его телу.
аньше исключение составляли также индусы, но поскольку в последнее время многие приходят в Бухару через Герат, текинцы или сарыки ввели новое правило. Несчастного поклонника Вишну превра­щают сначала в мусульманина, затем он должен стать шиитом, и, лишь дважды сменив религию, он удостаивается чести стать рабом, после того как у него отняли все его имущество. 
Выставленный на продажу раб мужского пола подвергается публичному осмотру, причем продавец должен отвечать и за те умственные и физические недостатки своего товара, которые могут проявиться позже. Для самого раба час, который освобож­дает его из рук торговца, один из самых счастливых, потому что даже самое жестокое обращение, которое ждет его в услужении, не может быть таким гнетущим и мучительным, как время, проведенное им в лавке, где он всего-навсего предмет торговли.
Цена меняется в зависимости от политических условий, позво­ляющих туркменам, единственным поставщикам этого товара, направлять свои аламаны в соседние страны. В то время как сейчас самая высокая цена здорового мужчины была 40 - 50 тилла (соответствует 13 английским шиллингам), после поражения персов при Мерве, где были взяты в плен сразу 18 тыс. персидс­ких солдат, такого мужчину можно было получить за 3 или 4 тилла. 
Мы пробыли в Бухаре 18 дней, и я не мог больше задерживать своих друзей; пора было отправляться в Самарканд. Жизнь в Бухаре, где нам все только пожимали руки, но не давали ни гроша в качестве подаяния, сильно расстроила наши финансы. Сбережения, сделанные в Хиве, пришли к концу, и, подобно многим другим, я продал своего осла; отсюда следовало дви­гаться в нанятой повозке.
Некоторые члены нашего каравана, те, что были из Ходжента и Коканда, уже отделились от нас и отправились одни в более короткое путешествие; только андижанцы и китайские татары остались с нами, но из Бухары в Самарканд мы отправились разными путями.
Я, Хаджи Салих, Хаджи Билал и его свита решили пойти по прямой дороге, тогда как остальные, шедшие пешком, пожелали идти через Гидждуван, чтобы совершить паломничество к гробу святого Абдул Халика. (Ходжа Абдул Халик (именуемый Гиждувани, умер в 1601 г) был современ­ником знаменитого Пайанде Замини и, как великий аскет и ученый пользуется славой святого). Так как многие бухарцы хотели сопровождать меня на моем обратном пути в Мекку, мне пришлось пойти на хитрость, чтобы отделаться от их общества, потому что для обеих сторон было бы несколько неловко, если бы мы вместо Каабы прибыли на берега Темзы. 
Я распрощался со всеми друзьями и знакомыми. Рахмет-бий дал мне рекомендательное письмо в Самарканд, и я обещал нанести там визит эмиру. Кокандская повозка, которую мы наняли до Самарканда, была заранее отправлена в деревню Баведдин, так как, согласно обычаям страны, нам следовало на прощанье еще раз посетить это место паломничества. 
Деревня Баведдин лежит в двух часах езды от Бухары, и, как мы уже упоминали, там находится могила известного Баха ад-Дина Накишбенда, основателя одноименного ордена и глав­ного зачинателя всех тех религиозных крайностей, которые отли­чают восточный ислам от западного. Здесь не место говорить о подробностях, мы заметим только, что Баха ад-Дин почитается как национальный святой Туркестана, как второй Мухаммед.
Бухарец твердо убежден, что восклицание "Йа Баха ад-Дин белагердан! " ("О Баха ад-Дин, отвращающий беду! ") может спасти от всех несчастий. Сюда совершают паломничества даже из далекого Китая. В Бухаре принято раз в неделю приходить туда, и сообщение с городом осуществляется с помощью 300 ослов, которые стоят перед Дарваза Мазар и которых нанимают за несколько пулей (мелкая медная монета).
Несмотря на то что дорога во многих местах представляет собой глубокий песок, эти животные бегут туда с необычайной скоростью, но особенно поразительно, что на обратном пути их можно заставить дви­гаться вперед только многочисленными ударами. Бухарец припи­сывает это привязанности к святому, которую испытывают даже эти животные, так что они с радостью бегут к его могиле и неохотно удаляются от нее. 
Могила находится в маленьком саду, рядом с которым стоит мечеть; к ней можно попасть только через двор, где обитают слепые и другие калеки-нищие, которые навязчивостью могут посрамить даже своих товарищей по званию в Риме и Неаполе. В головах могилы лежит знаменитый Сенги Мурад (камень желания), заметно стесанный и криво стоящий из-за того, что к нему прикасаются лбами благочестивые паломники; на самой могиле лежат много бараньих рогов, флаг, а также метла, которая долгое время служила для подметания святилища в Мек­ке.
Много раз пытались все это подвести под крышу, однако Баха ад-Дин, как и другие святые Туркестана, предпочитает свежий воздух, и все постройки, едва их возводили, рушились. Об этом рассказывают шейхи, потомки святого, которые по очереди несут охрану могилы и весьма бесстыдно сообщают паломникам, что их предок в особой дружбе был с числом "семь".
На седьмом месяце он появился на свет, на седьмом году он знал наизусть Коран, а на семидесятом умер, поэтому число подношений и даров, которые возлагают на его могилу и которые являются собственностью шейха, может быть кратно семи, но их должно быть не менее семи. 

Источник:
Вамбери Арминий. "Путешествие по Средней Азии". 1867 год.

Использованы фотографии
с сайта http://rus-turk.livejournal.com