Через перевал Талдык в Сарыташ (Из путевого дневника 1930 года).

«Тебе одна лишь смерть подругою была -
Но все живое от тебя бежало.
И вдруг великий Труд воззвал тебя от сна!
Людские голоса в твоих запели недрах, -
И стала ты другой, угрюмая страна,
Товарищ дорогой, а не заклятый недруг.
Есть что-то от Кремля в зубцах твоих вершин.
Вторично создан мир, он крепнет неустанно.
Так помоги же мне, добытый здесь рубин,
Окрасить песнь мою в зарю Таджикистана!»

Мирзо Турсунзаде.

Утром мы сложили палатки в Ак-Босоте и двинулись дальше, чтоб перевалить Алайский хребет. Мы рубили и навьючивали на лошадей арчу, потому что дальше - за месяц пути - не встретим ни одного дерева.
Весь день лил наводящий уныние дождь, был град и снегопад. Мы взяли перевал Талдык под дождем, мы промерзли и вымокли, как говорится, до костей. Я ехал, шатаясь в седле, температура у меня была тридцать девять градусов, потому что накануне ночью, на морозе я скинул с себя во сне одеяло. 
С высшей точки перевала - 3 680 метров над уровнем моря - открылась Алайская долина, а за ней, в прорывы облаков мы увидели освещенный солнцем, как призрачный ландшафт какой-то иной планеты, Заалайский хребет - десятки пиков и среди них пик Ленина, высота которого больше 7 000 метров.
Алайская долина зеленела сочной травой. Июнь победил снега. Дикая белая пустыня обернулась парадным джайляу - богатейшим, просторным пастбищем. Армия баранов, яков, лошадей, дожидавшаяся таяния снегов в нижних долинах Кичик-Алая («Малого Алая») вошла сюда и нарушила горную тишину. Но тишину нарушал еще и дождь, такой, словно каждый из нас продвигался под отвернутым краном водопровода. Туча стояла над нами, как гигантское черное блюдце, мы были под центром его и сквозь пелену дождя видели солнечные горы - Заалайский хребет, над которым стояло бледно-синее небо, и яркую даль залитой солнечными лучами долины.
Мы под тяжким темным дождем, а рядом - яркий солнечный мир и эти снега, напоенные светом снега, вечные, никогда не тронутые человеком! Из дождя, из водной тьмы к нам подъехали всадники.
Они вынырнули, как тусклые призраки, и первым из них был Taxтарбай, да, Тахтарбай, брат курбащи Закирбая - главаря басмаческой банды, у которого так недавно я и Юдин ждали смерти в плену. Теперь Закирбай смирился и решил, что больще он не басмач. Тахтарбай приехал, чтоб «приветствовать» нас.
Это была большая наша победа. Мы поняли, что если сам брат курбащи не боится отряда и едет, улыбаясь, навстречу ему, значит велико доверие к советской власти, значит Тахтарбай уверен, что раз красноармейцы обещали не трогать тех, кто сложит оружие, они действительно так и поступят. Мы постарались дипломатические наши улыбки сделать максимально дружескими, мы вежливо поздоровались с Тахтарбаем и пригласили его в гости в наш лагерь.
Вторым всадником был Умраллы - служка Тахтарбая, который был моим стражем, когда я и Юдин находились в плену... Только месяц прошел с тех пор, а как изменилось все!
Переезжаем вброд Кизыл-су. Ее название в переводе значит «Красная вода», и вода в Кизыл-су действительно красная, потому что насыщена размытыми ею красными глинами верховьев Алайской долимы.
В полутораста километрах отсюда, за пределами Алайской долины, где живут таджики, они называют реку по-своему - Сурх-об, что тоже самое: «Красная вода».
Еще ниже, в пределах срединного Таджикистана, эта река, уже кофейно-коричневая, шумная и многоводная, называется рекой Вахш, знаменитой строительством мощной гидроэлектрической станции и канала, который оросит десятки тысяч гектаров пустынной земли, - на ней возникнут десятки хлопководческих колхозов. Покинув навсегда горы, широко разлившись по субтропическим низменностям южного Таджикистана, подойдя вплотную к Афганистану, Вахш вливается в Пяндж, который в том месте получает название Аму-Дарьи.

Только здесь, в Алайской долине, реку Кизыл-су - Сурх-об-Вахш можно еще переехать вброд. Сразу за рекой, миновав урочище Сарыташ («Желтый камень»), где виднеются разрушенный рабат и несколько юрт, поставленных кочевыми киргизами, мы становимся лагерем.
* Станция и Вахшский канал имени Сталина, оросивший около ста тысяч гектаров земли, вступили в строй в сентябре 1933 года.
...Палатки. Утро. Мороз. Над Кашгарией поднимается солнце. Солнце жжет. Похрустывает трава, выпрямляясь, сбрасывая со стебельков тающий лед. Мы в полушубках и валенках. Через полчаса - мы в свитерах, еще через полчаса - в летних рубашках и парусиновых туфлях. Солнце жжет. Еще через час - мы в трусиках и босиком. Но солнечный жар нестерпим: еще десяток минут такой солнечной ванны, и тело покроется волдырями. Мы опять в летних рубашках, но солнце прожигает рубашки.
Мы натягиваем свитеры. Солнце не пробивает их лучами, но в свитерах душно. Мы ищем тени, прячемся за палатки. Но в тени - мороз. Ежусь и надеваю полушубок. Здесь - Арктика. В четырех шагах, на траве, под жгучими солнечными лучами - экватор. В тридцати километрах, над плоской травянистой равниной (кажется, самый белый блеск в мире!) - Заалайский хребет. Ни человеком, ни птицей - никем не тронутые снега.
Дневка. Сегодня мы не тронемся с места. Недалеко от палаток - прямоугольная яма, вокруг нее - пустые консервные банки. Здесь в 1928 году был лагерь Памирской экспедиции Академии наук. Яма была вырыта для лошадей. Она заменяла конюшню.
К нам стекаются всадники — кочевые киргизы. Раньше других приехали Тахтарбай с сыном и Умраллы... Вот еще знакомые люди... Тахтарбай навез угощений: кумыс — превосходный алайский кумыс, катламу — тончайшую слойку, жаренную на сале; эпкэ... О, эпкэ— это изысканное угощение. Чтобы приготовить его, из зарезанного барана вынимают легкие вместе с горлом, промывают их в воде, а когда сойдет кровь, через горло наполняют их молоком, так, чтоб они сильно раздулись, затем варят этот мешок доотказа, пока все молоко не впитается в легкие.
Кстати, варят тоже в молоке, причем здесь, на Алае, обязательно в ячьем. Эпкэ - еда нежная, удивительно вкусная! Тахтарбай ничего не жалеет для нас. Только бы поверили мы в его лучшие чувства. Ничего, Тахтарбай, довольно пока и того, что ты уже не активный басмач, что выбита почва из-под твоих ног, а кто поверит в чистоту твоего байского сердца?!
...Вечер. Почти полная луна. Хорошая видимость. Заалайский хребет мерцает зеленым светом снегов. На всякий случай в лагере усиленная охрана. Выставлено восемь часовых. Ложимся спать одетыми и Сообщаем друг другу пароль: «пуля». Кто знает, что может взбрести в голову тем баям, которые приезжали сегодня к нам в гости?

Переход по Алайской долине (Из записей 1930 года).

Травы в метр высотой поднимаются зелены, сочны и густы. Цветут эдельвейсы, тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. Кузнечики нагибают серебристые метелки сочного ковыля. Среди диких кустов эфедры снуют полевые мыши.
Пронзительно пахнет полынь. Кажется, даже ветер цепляется в зарослях облепихи, чия, тамарикса. И в тысячу голосов верещат сурки, вставая на задние лапки у своих норок, удивленно, по-человечьи, разглядывая прохожих. Сурки - рыжие, жирные, ленивые, — они еще не боятся человека, они еще мнят себя хозяевами этой страны.
Удивительные над нами снега! Сегодня я уменьшался весь день. Ехал в седле и уменьшался! И не только я. Лошади, люди, верблюды — весь караван. Пунктир крошечных точек на необъятном зеленом пространстве. Словно выбежал в настоящее весеннее поле досужий мальчуган, сунул руку в карман, а в кармане коробочка — древесинная, овальная, ломкая. Положил коробочку на ладонь, снял легкую крышку и одного за другим двумя пальцами вынул из коробочки ораву плотно уложенных оловянных всадников.
Их бы дома расставить на детском столе, в комнате, а он вздумал выстроить их гуськом на настоящем зеленеющем поле, под открытым небом, под полносветным белым накалом солнца. Выстроил — и постыдно маленькими, несоразмерными с окружающим миром показались они ему. Удивленно распахнул глаза, оглянулся: зеленая долина, мрежащий чистый день, утреннее небо, горы, снежные горы... Перевел глаза на своих оловянных всадников и, словно впервые поняв, громко, разочарованно крикнул: «Не настоящие!..»
Еще раз, уже злобно, впервые теряя детство, повторил: «Не настоящие!» — и кинулся в сторону. А оловянные всадники ожили, встрепенулись и тронулись вперед, позвякивая стременами, поскрипывая новыми седлами, подергивая поводами. Конечно, они были затеряны в таких необъятных пространствах, конечно, движение их было таким неощутимо-медленным, что ландшафт вокруг не менялся, не перестраивался, и присутствие их никак не отразилось на великом спокойствии! полного тишиной мира.
И они ехали целый день, и одним из них был я, а другие были такие же, как я, — товарищи мои, спутники в этом великолепном путешествии на Памир. И мы уменьшались весь день — такое чувство былому всех, потому что Заалайский хребет медленно надвигался на нас, вырастая сверкающими снегами, гигантскими белыми цирками, словно льдистыми кратерами, гранями склонов и чешуйчатыми телами ледников — неправдоподобными, нереальными... Я бессилен был разбить ощущение будоражащей сердце нереальности этого великолепного мира.
Я спорил с ним цифрами. Ну да, семь километров над уровнем моря. Так и должно быть. Пик Ленина — вот он — 7 129 метров, 25 сентября 1928 года там пять минут пробыли люди. Три альпиниста. Конечно, громадная высота... Да и мы не в низине. Алай... Да, 3 100... Ах, цифры, какая абстракция!
Нет. Чорт его знает, здесь все ощущается наоборот. Цифры — самое реальное, самое конкретное, что есть у меня. Ведь они подчиняются мне, делай с ними, что хочешь: прибавь, уменьши. Можно. А эти горы, этот хребет — вот он тянется от края до края, встал, как барьер, за которым кончается наша планета.
Что может быть за таким барьером? Ничего. Конечно, ничего. Пустота, обрыв в межпланетный эфир... Неужели мы едем туда? Неужели мы будем за этими массивами света и снега? Едем. Существуем. Такие снега не вставали никогда предо мной, ни в одном моем сновиденье.
Воображение бастует. Я трогаю повод моей оловянной рукой. Я - скованный, ни над чем здесь невластный, малый, не настоящий. Конечно, я из этой древесинной овальной коробочки. И я и всадники предо мной, - они качаются, винтовки торчат над плечами, лошади переставляют ноги, напряженно ходят их мышцы. Неправда. Все они оловянные.

За гигантским барьером, за ослепительно белым, вставшим над нами Заалайским хребтом — Памир. Что же, наконец, это такое — Памир? Какой может быть страна, дерзко занявшая место, отведенное воображением для края света, для обрыва в пустоту межпланетных пространств?
Я одно сейчас знаю твердо: сегодняшний день пройдет, и то, что я вижу сегодня, исчезнет. Никогда я не найду слов, которые могли бы обозначить это великолепие. Но бледный, недостижимый Заалайский хребет, ты еще много раз повторишься в жизни каждого, кто хоть раз увидел тебя.
Больно и радостно будет ленинградцу в его прокуренной ленинградской комнате, когда он проснется, увидев, как наяву, тебя! В Ленинграде два с половиной миллиона жителей, но только десятка два человек в Ленинграде могут увидеть такой же сон.
Сегодня мы идем в Бордобу - разрушенный рабат на краю Алайской долины, под самым Заалайским хребтом. Мои спутники фотографируют Корумды. Мои спутники говорят о геологии и о басмачах. Из травы выбегают жирные рыжие большие сурки, встают на задние лапы, поднимают к небу передние и пронзительно верещат. Они не боятся нас и приветствуют нас. Наша собака опрометью кидается к ним. Они становятся на четыре лапы и скрываются в норах.
Собака конфузливо бежит дальше, задыхаясь от разреженности воздуха, к которой еще не привыкла. Верблюды раскачиваются, как на волнах. Ветер полосует траву и легонько свистит. Солнце работает на наших затылках и спинах, силясь прожечь полушубки и шапки. Красноармейцы сворачивают цыгарки, опустив повода. Завьюченные лошади похожи на пузатые бочки, поставленные на четыре ноги. Сзади — синий Алайский хребет, с которым расставаться не жалко.
Слева — дымные горы Кашгарии, справа — долина, зеленая здесь, вдали — фиолетовая, и холмы над невидимой рекой Кизыл-Арт. Ни юрт, ни кибиток, ни птиц, ни людей. Только мы, оловянные всадники, погрузились по стремена в траву. Я бросил повод. Тишина. Все молчат.

География Алайской долины.

Алайская долина, или, как ее называют проще, Алай, имеет среднюю высоту в 3 052 метра над уровнем моря. Cлово «Алай» в джагатайско-турецком языке, по определению профессора А. А. Семенова, обозначает табун, стаю, толпу, а также полк, строй, отряд или батальон. Есть и другие объяснения этого слова. Я уже сказал, что переводят его словом «рай», — так обильны и сочны здесь пастбища. И еще говорят, что «ал ай!» значит «держи месяц!», то есть торопись, летние месяцы коротки в этой высокогорной долине!
Алай — одна из наиболее замечательных высокогорных долин Средней Азии. Она расположена приблизительно в ста пятидесяти километрах к югу от Ферганской долины, от которой ее отделяет мощный Алайский хребет, занимающий своими ветвистыми отрогами все пространство между долинами.
От Алайской долины на север, до областного центра Киргизской ССР города Оша, примерно двести километров. Алайская долина представляет собою глубокое и широкое понижение, тектоническую впадину, зажатую между Алайским и Заалайским хребтами, которые поднимаются по краям долины высокими, резко выраженными грядами. Заалайский хребет покрыт глубокими вечными снегами и зимою и летом, Алайский хребет в летнее время почти полностью от снега освобождается, — его высота значительно меньше.
Длина Алайской долины равна ста тридцати трем километрам. Ширина на меридиане урочища Сарыташ достигает почти двадцати двух километров, а в западной части сужается до восьми. Проехать из Ферганской долины в Алай возможно только через перевалы, по тропам, доступным лишь всаднику или пешеходу.
Из этих перевалов наиболее известны: Шарт-Даван, Калмак-Ашу, Арчат-Даван, Кой-Джулы, Джип- тык, Сарык-Могол, Киндык, Туз-Ашу, Тенгиз-Бай. Самый известный перевал через Алайокий хребет — перевал Талдык (3 651, а по другим данным — 3 680 метров). Через него с 1932 года проходит автомобильная дорога Ош — Хорог.
Огромный массив Заалайского хребта еще менее доступен и до сих пор далеко не весь подробно исследован. До 1932-года в нем были известны только два перевала — Кизыл-Арт (высотой 4 444 метра), через который в том году был проложен на Памир автомобильный тракт, заменивший прежнюю колесную дорогу, созданную в 1891 -1892 годах русским памирским отрядом, и Терс-Агар — в западной части хребта, выводящий к урочищу Алтын-Мазар, откуда можно пробраться: вверх по реке Мук-су к языку ледника Федченко; двигаясь же вниз по реке — в Каратегин и далее в средний Таджикистан. По рекам Каинды и Балянд-Киик из Алтын-Мазара есть тропы на Восточный Памир.

На востоке Алайская долина (или, как ее здесь называют, Баш-Алай, то есть «Голова Алая») начинается у самых границ Китая, — там, где проходит пологий хребет Тау-Мурун. Постепенно снижаясь к западу, по Алайской долине бежит от Тау-Муруна красноводная река Кизыл-су.
В западном конце Алайской долины, там, где Кизыл-су вступает в холмы, издавна известна была старинная киргизская крепостца Дараут-Курган. Созданный здесь районный центр в последние годы превратился в крупный благоустроенный поселок.
Ландшафт восточной части долины типичен для высокогорной степи. Здесь, на межгорном плато, климат суров и жесток. Здесь невозможны посевы, здесь только травы густы и обильны: сочные альпийские травы, прекрасный подножный корм для скота — в прошлом киргизских кочевников, в наши дни — богатых колхозов Киргизии, Узбекистана и Таджикистана; в летнее время на великолепных отгонных пастбищах Алая собираются огромные отары и стада, принадлежащие даже отдаленным колхозам Ишкашима, Вахана, Шугнана.
Климат долины подчинен постепенному снижению ее с востока на запад. На западе климат значительно мягче, там сеют злаки — рожь и ячмень, там всегда было много киргизских селений, летовок, зимовок. Оттуда уже можно не уходить на зиму вниз или в защищенные от яростных ветров боковые ущелья. Для западной части долины характерен ландшафт горной полупустыни.

О древнем ледяном панцыре.

Но есть еще третий ландшафт в Алайской долине, он в ней наблюдается повсюду - это, особенный ландшафт отложений покровного древнего оледенения. В отдаленную от нас эпоху вся Алайская долина была покрыта ледниковым потоком, - исполинский ледяной панцырь сковывал ее всю, сверху донизу. Спускаясь с гребней Заалайского хребта, боковые ледники протягивались, изгибаясь, на полсотни километров каждый. Все они смыкались внизу в один мощный массив, который медленно оползал вдоль подножия хребта по долине, следуя ее плавному наклону с востока на запад.
Этот ледяной панцырь весил биллионы тонн, и, двигаясь между двумя хребтами - Алайским и Заалайским, он выпахивал ложе, которое все углублялось под его непомерной тяжестью по мере того, как измельченные породы выносились им к западу.
Это ложе оставалось все-таки перекошенным, наклоненным к северу, потому что Заалайский хребет был выше Алайского, потому что на южном склоне последнего почти не было ледников, в то время как северный склон Заалайского хребта весь был затянут ледяными потоками. Стекая с крутых склонов на север и постепенно, в силу собственной тяжести, поворачивая по наклону долины на запад, они несли на себе искрошенные ими громады скал. Каменное месиво загромождало левый борт долины, еще более увеличивая ее наклон.
А потому вся вода, образовывавшаяся от постепенного таяния ледников, скатывалась к правому борту долины и текла вдоль подножия Алайского хребта — рекой Кизыл-су, — единственной рекой, собиравшей в себя все талые воды с двух гигантских параллельных хребтов, между которыми тянулась долина. Только там, где Заалайский хребет рассекался сверху донизу рекою Мук-су, вытекавшей из другой колоссальной ледниковой системы — системы ледника Федченко, воды двух рек сливались.
Постепенно алайский «Ледник Подножия» таял, питавшие его боковые ледники отступали, оставляя после себя громады моренных нагромождений. «Ледник Подножия» умирал медленно, он, казалось, долго боролся за свое существование, он то совсем был близок к стаиванию, то снова набирался силы, увеличиваясь в размерах. Периоды этой титанической борьбы — периоды наступлений и отступлений — не прошли бесследно. Свидетельствами ее остались моренные отложения и продольные отроги в долине.
Моренные отложения сохранились до наших дней во всей своей свежести, по ним можно судить, сколько раз повторялось оледенение, сколько раз оно исчезало. Ущелья хребтов и сама долина рассказывают об этом тем людям, которые умеют вглядываться взором исследователя в их оригинальные и поучительные формы.
Наконец «Ледник Подножия» исчез. Но все, что он нес на себе, все, что он сокрушил, измельчил, набросал, столкнул между собою, — гигантское моренное наследство его — осталось в виде исполинских каменистых барьеров, перегораживающих долину, в виде бесчисленных холмов, бугров и врезанных в склоны ледниковых «заплечиков».
На размытых отложениях эпохи первого — покровного — оледенения покоится все то, что оставили после себя позднейшие оледенения. Ученые насчитывают их четыре стадии, но все они были уже не так мощны, все были неспособны воссоздать древний «Ледник Подножия».
Все меньше становилось льда на склонах Заалайского хребта и в Алайской долине, все выше поднималась линия снегов, питавших ледники, — она приближалась к гребням хребта. И, наконец, наступила эпоха современного оледенения. Размеры и мощность его не идут ни в какое сравнение с размерами и мощностью древнего. Ледники, опускающиеся по северным склонам Заалайского хребта, уже не дотягиваются до Алайской долины.
Они ползут, заполняя собою поперечные ущелья и долины хребта, - тесные, глубоко врезанные; они внезапно обрываются на высоте, положив свои короткие и широкие языки на уступы, образованные древними моренами. Они похожи на ледяных изогнувшихся змей, свесивших свои плоские головы над Алайской долиной, - тем более похожи на змей, что их тела самостоятельны и раздельны, боковых притоков они не имеют.
Они не спускаются ниже четырех километров над уровнем моря, не дотягиваясь до Алайской долины на полкилометра по отвесу, иногда почти на километр. Есть, правда, среди них ледник и другого типа — сложный, разветвленный, образованный из ряда притоков долинный ледник Корженевского, самый большой из всех современных ледников Заалая; он спускается ниже других, но он исключение.
И все-таки, на наш человеческий взгляд, современное оледенение Заалая грандиозно. Оно представляется нам таким потому, что наверху, под гребнем хребта, все ледники, как бы сросшись своими хвостами, как бы рожденные из одного тела, соединены в сплошной сверкающий массив, лоскут древнего всеохватного панцыря.
Этот лоскут покрывает весь Заалайский хребет, начиная, от высоты в 4 700 метров и до самых гребней, то есть в среднем поясом высотой в километр, а там, где гребень выгнут к небесам высочайшими пиками, еще больше — до их вершин. Эти вершины: пик Ленина и немногим не достигающие его по высоте пик Дзержинского — 6 713, пик Кзыл-Агин — 6 679, пик Корумды — 6 555, пик Заря Востока — 6 346, гора Корженевского — 6 005 метров, и многие другие, сверкающие в ясный день великаны.
Боковые ледники Заалая, которые считаются маленькими, прославили бы собой любые горы Европы, если бы сползали не со склонов высочайшего в Советском Союзе хребта. Так длина ледника Корженевского (исток реки Джанайдар) — больше двадцати километров. Но кому он известен, этот запрятанный под пиком Ленина в отроги хребта ледник?

Не насчитать и полусотни людей, ступавших по его обнаженному, кристаллически чистому льду. В Заалайоком хребте и поныне существуют десятки ущелий и ледников, не пройденных ни одним человеком. Как ни громадны эти вершины, как ни массивен хребет, но в розовых лучах восходящего солнца он представляется наблюдателю из Алайской долины легким, — великолепные льды, кажется, парят над миром, исполинские в своей мощи, воздушные и прекрасные, они словно налиты вечностью.
Но в дурную погоду страшно даже представить себе, какие дикие ураганы и бури, пурги и бураны беснуются в этих облаках, кажущихся из Алайской долины только белосерыми клубящимися туманами высоких пространств.

Исследователи Алая.

Первым исследователем, увидевшим Заалайский хребет, был известный и талантливый ученый Алексей Павлович Федченко, проникший через перевал Тенгиз-Бай (3 801 метр над уровнем моря) в Алайскую долину, к киргизской крепости Дараут-Курган.
20 июля 1871 года А. П. Федченко со своей женой Ольгой Александровной, столь же знаменитой русской женщиной-путешественницей, поднялся на перевал. 
«...Вид с перевала заставил нас остановиться: перед нами открылась панорама исполинских снеговых гор, — пишет А. П. Федченко о своем первом впечатлении от созерцания неведомого мира, открывшегося ему в тот день — Горы эти, впрочем, не все были видны с перевала. Ближайшие гряды отчасти закрывали их. Между тем мне хотелось видеть возможно более; перед нами была местность, едва известная по имени Алай, а что лежало за нею, было никому не известно...»
Федченко двинулся дальше, пока не увидел все:
«Горы вдали незаметно пропадали, и между ними и горами по правому берегу расстилалось ровное степное пространство Алай, без границ сливавшееся на северо-востоке с горизонтом...». Алай был владением кокандского хана, и кокандские власти не пропустили русских путешественников в восточную часть долины.
Вместе со своей женой исследователь собрал обширную коллекцию флоры и фауны и дал первое описание Заалайского хребта. Высочайшую в цепи других вершину хребта он назвал пиком Кауфмана. Памирская экспедиция Академии наук СССР 1928 года переименовала эту взятую альпинистами в том же году вершину в пик Ленина и определила ее высоту в 7 129 метров над уровнем моря*.
Эта же экспедиция дала названия ряду других, до той поры безыменных, высочайших вершин хребта: пик Якова Свердлова, гора Цюрупы, гора Красина, пик Дзержинского, пик Архар, пик Пограничник, пик Заря Востока и — между пиком Ленина и Кзыл-Агином — хребет Баррикады.
* Недавно высота пика уточнена: 7 134 метра. Уточнены и некоторые другие упоминаемые в книге отметки высот. - П. Л.
Через несколько лет после путешествия А. П. Федченко, в 1876 году, состоялась военная Алайская экспедиция генерала Скобелева. Вместе со всем Кокандским ханством Алай был присоединен к России. Военные топографы, сделав полуинструментальную съемку долины, нанесли ее на карту; участники экспедиции А. Ф. Костенко и В. Л. Коростовцев опубликовали о ней первые очерки. В 1877 году Алай исследовал геолог И. В. Мушкетов, прошедший долину от устья реки Коксу до перевала Тау-Мурун.
В 1878 году Алай посетил зоолог Н. А. Северцов и В. Ф. Ошанин. Участник экспедиции Северцова Скасси произвел нивелировку долины и впервые определил высоты главных вершин Заалайского и Алайского хребтов. В следующие годы Алайскую долину изучали многочисленные географы, геодезисты, геологи, горные инженеры, ботаники. В числе наиболее известных исследователей были Путята, Н. А. Бендерский, Д. Л. Иванов, Г. Е. Грумм-Гржимайло, Б. Л. Громбчевский, С. П. Коржинский, Б. А. Федченко, Н. Л. Корженевекий и другие.
Колонизаторские устремления мирового империализма в Центральную Азию нашли свое выражение и в путешествиях иностранцев, среди которых почти не было подлинных ученых, — большинство их оказалось попросту авантюристами, агентами иностранных разведок.
Царское правительство, преклонявшееся перед иностранщиной, не ограничивалось предоставлением пропуска через территорию России всем желающим, но и предоставляло им различные привилегии, каких часто не могли добиться от российского правительства русские ученые. С помощью царской администрации и под охраной казачьих конвоев через Алайскую долину прошли: в 1894 году — швед Свэн Гедин, в 1896 году - датчанин Олуфсен, в 1903 году - американцы Пемпелли и Хентингтон, в 1909 году - француз Ив, в 1911 году - немец Шульц и другие.
Почти все путешественники конца XIX и начала XX века только пересекали Алайскую долину и оставляли лишь поверхностные ее описания. Поэтому, несмотря на множество упоминаний об Алае всех, кто проникал на Памир, Алай до последнего времени не мог считаться хорошо исследованным.
Первую серьезную научную работу по оледенению Алая опубликовал в 1918 году Д. И. Мушкетов, а подробнейшее географическое исследование издал в 1930 году географ и гляциолог профессор Н. Л. Корженевский, давний памирский исследователь, к этому времени совершивший свое десятое, начиная с 1903 года, путешествие по Алаю.
Таким образом, к 1930 году, когда я впервые пересекал Алай, эта долина была уже прекрасно исследована, и если бы не особые обстоятельства, связанные с прокатившейся в том году волною басмачества, участники нашей экспедиции могли бы чувствовать себя здесь «как дома».
Но разведка империалистических государств, провоцировавшая басмаческие, выступления в пограничных зонах Памиро-Алая, делала все от нее зависевшее, чтоб сорвать любую советскую работу в этих отдаленных и труднодоступных местах.
Еще в первые годы Октябрьской революции, когда Алай стал ареной ожесточенной классовой борьбы, британские империалисты усиленно способствовали разжиганию здесь гражданской войны. Именно через Алай прошла направлявшаяся в Ташкент из Китая английская миссия (в составе кашгарского консула Маккартнея, полковника Бейли и других), которая стала центром вооруженной контрреволюции в Средней Азии.
Именно здесь, в конце Алайской долины, в старинной крепости Иркештам, находилось сформированное на английские деньги, руководимое английской разведкой контрреволюционное «Временное правительство Ферганы»; сюда, в Алай, из Оша, из Ферганской долины бежали от Красной Армии и революционных дехкан белогвардейские банды Монстрова и басмаческая, панисламистская армия Мадамин-бека; именно здесь, в глухих ущельях, на скрытых от мира пастбищах, прятались банды басмачей, состоявшие из местных киргизских баев.
Советская власть была установлена здесь в конце 1922 года, после ликвидации бандитских шаек «Временного правительства Ферганы». Первый революционный комитет был организован 9 декабря 1922 года.

Первая техника на Алае.

Примыкая к государственной границе СССР, отрезаемая в зимнее время снегами от всего мира, труднодоступная весною и поздней осенью, Алайская долина и после 1922 года еще не раз подвергалась налетам басмаческих банд и своими скрытыми ущельицами, лабиринтами моренных холмов служила для басмачей удобным убежищем.
В моем путешествии 1930 года мне пришлось самому убедиться в этом. В 1931 году басмачество разыгрывалось главным образом в других районах, - старый агент империалистов, правая рука эмира Бухары, изгнанного таджикским народом, Ибрагим-бек перешел советскую государственную границу на реке Пяндж, в южном Таджикистане.
Но его крупная, многотысячная банда в кратчайший срок была разгромлена Красной Армией и добровольными отрядами таджикских дехкан - «краснопалочниками». Сам Ибрагим-бек, в июне 1931 года пытавшийся с последними из своих приближенных спастись бегством в Афганистан, был пойман таджикским колхозником Мукумом Султановым и передан пограничникам.
Все эти события происходили далеко юго-западнее Алайской долины, и хотя нам, ехавшим на Памир, следовало быть начеку, сама Алайская долина показалась мне гораздо более приветливой и гостеприимной, чем год назад. В 1931 году, когда я вторично пересекал Алай, геологическая экспедиция Юдина двигалась с большим караваном пограничников, которые направлялись на Памир, чтобы закрыть государственную границу, до того времени остававшуюся там открытой. Впереди каравана шли две грузовые автомашины-полуторки. Впервые в истории Алая и Памира в том 1931 году вступал туда автомобиль.

Вот запись в моем путевом дневнике 1931 года:

«5 июля. Лагерь № 7, у Сарыташа... Автомобиль вчера ходил на разведку дороги к перевалу Талдык. Сегодня обе машины ушли вперед. А мы верхами поднимаемся на перевал Кой-Джулы. Подъем зигзагами, по крутой осыпи, с остановками, чтоб давать лошадям передышку. Дождь. Фигуры всадников в плащах. Киргизы, рубящие арчу на топливо. Облака на скалах. А потом -быстрый спуск с перевала, скользкая глина, едва удерживаемся, ведя лошадей в поводу; наконец выпадаем из облака и видим внизу, в рваных облачных лоскутах, Сарыташ; сквозь разрывы облаков зеленеют куски глубоких лощин, юрты и стада; в стороне вьется дорога, спускающаяся с перевала Талдык.
Встречные киргизы, угощающие нас кумысом, говорят мне, что «машины еще не проходили». Спустя полчаса вижу вдали группу всадников и за ней, словно двух ползущих жуков, автомобили! Они спускаются к рабату Сарыташ, и из юрт выбегают навстречу им женщины, дети. Скачу к рабату.
Две тяжело груженные полуторки стоят у стены рабата. Шофер Стасевич, выбив пробку из бутылки, поит свою закоченевшую, промокшую под дождем жену коньяком. Шофер Гончаров проверяет двигатель машины. Не обращая внимания на хлещущий дождь, всадники — участники экспедиции и съехавшиеся киргизы топчутся вокруг невиданных здесь никогда машин. Удивительно: автомобили взяли перевал Талдык самоходом, на первой скорости, на малом газу. А верблюды на перевале скользили и падали...
7 июля. Рабат Бордоба... Вчера здесь поставлено шесть юрт, и одна из них занята динамомашиной. Впервые в историй в Бордобе, под Заалайским хребтом работают крошечная электростанция и радиостанция! Ночью впервые здесь сверкал электрический свет и была установлена в эфире связь с Ташкентом. Все, кто был в юрте, слушали ташкентскую оперу!..»

Альпинисты и геологи в Бордобе.

В 1932 году по Алайской долине, во всех направлениях потянулись караваны и отряды Таджикской комплексной экспедиции. Строившийся в том году автомобильный тракт Ош - Хорог проходил по трассе старой колесной дороги и только на перевалах, где зигзаги («серпантины») были слишком круты, отступал от нее. Поэтому на Талдыке и на Кизыл-Арте сосредоточились временные базы строительной организации «Памирстроя». Там, где еще за год перед тем было безлюдно и дико, выросли многолюдные городки.
Везде виднелись палатки, юрты, походные кухни, склады материалов, фуража, продовольствия. Сотни рабочих — мужчин и женщин, русских, узбеков, киргизов - жили здесь огромными таборами. Большая часть памирстроевцев жила в Бордобе - урочище, расположенном на трассе у подножия Заалайского хребта.
Когда-то тут была почтовая станция — маленький каменный рабат, одинокий и неуютный. Во времена басмачества рабат был разрушен, и еще в 1930 году урочище Бордоба ничем не отличалось от прочих безлюдных мест Алая и Памира. Но в 1932 году жизнь здесь закипела. Другой лагерь памирстроевцев находился на северном краю Алайской долины, в урочище Сарыташ, дотоле обитаемом только в летнее время кочевниками.
Сюда, в Сарыташ и Бордобу, весной тридцать второго года съехались сотрудники самых разнохарактерных отрядов Таджикской комплексной экспедиции. В Бордобе разместились в палатках геологи группы Д. В. Наливкина, альпинисты центральной группы, ботаники, зоологи, киноработники, художники П. Староносов и Н. Котов, фотограф-художник В. Лебедев.

Те, кто никогда не бывал на Алае раньше, не могли себе даже представить, как пусто и одиноко чувствовал себя тут случайный путник, ехавший с Памира или на Памир. В период последней волны басмачества это место считалось одним из самых опасных. Басмачи, скрывавшиеся по бесчисленным боковым ущельям Алая и Заалая, всегда могли неожиданно напасть на проходящий караван, на случайно здесь заночевавшего путника.
В тридцать втором году все бордобинские палатки и юрты были освещены электричеством, под стенами заново строившегося рабата лежали запасы топлива, вокруг паслись табуны лошадей, радиостанция вела непрерывные разговоры с Ошем и с Ташкентом, и о прежней «пустынности» этого места люди только делились воспоминаниями за чайным столом.
Днем в ясный день здесь было жарко - люди ходили в майках, по ночам наваливался мороз — люди забирались в пуховые спальные мешки или бродили по лагерю, ежась, в полушубках и меховых шапках-ушанках. Три с половиной тысячи метров над уровнем моря давали о себе знать резкими скачками термометра, пронзительными ветрами, холодными густыми дождями, а в перерывах между ними — нестерпимо жгучими солнечными лучами. Загар срывал кожу с носа и шеи, обветренные губы распухали и трескались, а сердце постепенно приучалось стучать быстрее обычного.
- Понаехали к нам сюда эти самые альпинисты! Что их носит? Кому от них толк? — обиженно говорил какой-нибудь не слишком молодой научный работник. — Лучше бы еще геологов с полдесятка, чем этих лазателей!
- Товарищи! — в другом месте, тренируясь на скалах, говорил альпинист. — Не забывайте, что мы не спортом заниматься сюда приехали, а помогать научной работе. Вон геологи уже ворчат, что мы ничего не делаем... На сегодня довольно, идемте-ка поскорее к лагерю, надо еще плов варить, а потом ведь на вечер назначена лекция Наливкина. Ну-ка, милый, что такое палеозой?..
- А бес его знает, - неуверенно отвечал второй альпинист.
- Порода, что ли, такая... А, нет, вспомнил - не порода, а возраст!
- То-то, возраст! Смотри, пропишет тебе Дмитрий Васильевич породу... Ты при всех-то хоть не срамись!.. В лагере шел длинный разговор о геологии, о различных породах:
- Вот старик Мушкетов говорил: Алай и Заалай — ничего схожего. Алай - серые палеозойские известняки, древние породы. Заалай - красные, - вон видишь, в снегах? Значит, мел! Под этим самым массивом Корумды — складки меловых песчаников. Ты слыхал про идею о громадном тектоническом сближении двух территорий? Индийский континентальный щит, подъезжает к сибирскому... Знаешь, что параллельно Алайской долине проходит громадная линия надвига или даже шариажа...
- Постой, постой! — перебил альпинист. — Что такое шариаж? Я забыл...
- Шариаж? Эх ты, память! Перемещение гигантского размера масс по пологим или горизонтальным плоскостям на многие сотни километров. Вот что такое шариаж. Беда!
- Какая беда?
- С тобою, дружок, беда, никак тебя не научишь!.. Это название из геологии Альп — покровная структура. «Наб де шариаж» — салазки перекрытия, понимаешь? Да что я буду тебе рассказывать, на вот, прочти сам!
Всезнающий коллектор отчеркивал ногтем абзац истрепанной книги и досадливо совал ее в руки сконфуженному альпинисту. К этому разговору теперь, спустя почти четверть века, надо добавить, что те прежние представления о строении Заалая давно устарели, что мел определен теперь и в Алайском хребте - между Суфи-Курганом и Ак-Босогой; что сейчас спор шел бы о палеогене и неогене; что Алайская долина признана тектонической, ограниченной разрывами впадиной; что устарело само понятие «шариаж» и никто им теперь не пользуется.
Наука ушла вперед. А сейчас я лишь передаю обстановку далекого тридцать второго года. Дождь, дождь, затяжной, унылый, холодный. Обычный период весенних дождей в Алайской долине. На Памире дождей не будет. На Памире почти не бывает дождей.
А сейчас дождь — и с Заалайского хребта разлившейся грязной громадой несется река Кизыл-Арт. Через нее нельзя переправиться: обычное весеннее бедствие всех геологов. Сиди в Бордобе и жди, когда откроются пути на Памир. Геологи ждут, скулят, забавляются фотосъемками, спорят на сугубо-теоретические темы и гуляют...
Но гуляют по-своему, - гуляют «с геологической точки зрения». Бродят по окрестным моренам с молотками и лупами, прыгают с камня на камень, разглядывают камешки, кажется, так, между прочим, а у каждого в голове свои схемы, свои положения, которые нужно доказать, к которым нужно найти подтверждения.
Вот, например, возраст Заалая. Как будто бы ясно: мезо-кайнозой — и никаких гвоздей. Ну, ясно же, до самых снегов, — ведь сколько было исследований! Но однажды дождливым вечером один из геологов явился в лагерь необычайно возбужденным. Он что-то такое сказал, что-то такое показал на раскрытой ладони, и сразу вокруг столпились геологи, обступили его, рванули из рук самый обыкновенный маленький камешек, в котором никто из непосвященных не узрел бы окаменелости.
До ночи и весь следующий день в лагере геологов творилось неописуемое. Ученые мужи бегали из палатки в палатку, никто не пошел «гулять», кипели по палаткам какие-то таинственные пререкания, споры, выкрики, уверения во взаимном уважении и такие же уверения во взаимном невежестве.
Работники других научных специальностей шарахались от геологов, как прохожий шарахается от одержимого безумием. Во всех криках, спорах, пререканиях из уст в уста перекатывалось новое, никому из непосвященных не понятное слово:
- Фузулина...
С фузулиной обедали, с фузулиной ложились спать, с фузулиной на устах чуть не дрались.
- Да что же это за чертовщина такая? — наконец взмолился один из заинтригованных альпинистов.
- Объясните же мне, пожалуйста...
Молодой, но уже известный геолог, белобрысый и ядовитый в речах, смилостивился, наконец, и, усевшись вместе с альпинистом на большой «верблюжий» вьючный ящик, поглубже уткнув подбородок в воротник полушубка, изрек:
- Самый старинный вид фузулины называется: Fusulina granum avenae, то-есть по-российски «фузулина зерно овса». Первая фузулина, — вот слушайте, — была описана в России сто лет назад немцем-ученым. Написал он статью, и называлась эта статья: «Об окаменелых овсяных зернах из Тульской губернии». Понимаете, старый дурень принял фузулину, самую обыкновенную фузулину, за окаменело... — геолог подавился смешком, — окаменелое овсяное зерно.
Вы думаете, история знает только один такой случай? Да я вам десяток таких расскажу! Вот, например, известный современный английский палеоботаник Сьюорд. Так он, бродяга, решил сделать ревизию окаменелых растений, которые собраны в коллекции Британского музея. Однажды нашел он один образец сердцевины окаменелого папоротника. Ну, такая гладкая, слабо изогнутая, невыразительная загогулина. Недавно еще она была описана в ученом журнале с таблицами.
Чтоб не было сомнений, что образец, выставленный в музее, и есть тот самый, который описан в этом журнале, на загогулине автором описания была наклеена этикетка с латинским названием. Ходили люди, смотрели на загогулину и не понимали: до дьявола она похожа на что-то знакомое. Вдруг один из посетителей, — умный, полагаю, был парень, — возьми да и хлопни себя по бокам и расхохотался на весь музей. «Что с вами, мистер?» — подбежали к нему взволнованные ученые хранители.
А он показал на загогулину и опять хохочет, этот самый-то англичанин спокойный. Ну и оказалось, что не папоротник это, а обыкновеннейшая обломанная ручка глиняного чайника... Альпинист сдержанно улыбнулся:
- Александр Васильевич... Ну, а фузулина здесь при чем?
- Да ни при чем, просто я так рассказал. А фузулина... Ну, понимаете? Вчера фузулину нашли. В куске валуна — фузулина. А фузулина — это такое ископаемое, которое обязательно в палеозое бывает. А валун откуда? С Заалайского хребта.
Значит, какой же Заалай — мезокайнозой? Палеозой, значит! Гораздо древнее. Понимаете? Ну, вот мы и спорим. Одни говорят, что существующее представление о строении Заалайского хребта неверно, а другие вопят, что находка палеозойских валунов в реке еще ничего не доказывает.
Мало ли? Были большие древние ледники. Они могли притащить материал из более далеких мест. Во всяком случае — доказательство сомнительное. Надо найти палеозой в коренном выходе. Значит, где-то высоко в снегах. Понимаете, к чему речь веду?
- Кажется, начинаю понимать, — задумчиво произнес альпинист.
- Ага. Ну, отлично! Пусть будет вам ясно: у нас кое-кто говорит, что вы, альпинисты, лазите хорошо, а собственно говоря, неизвестно зачем. Слушайте... Достать бы палеозой! А? Наши больно тяжеловаты; туда не долезут, а вам, как говорится, сам бог велел. Ну, что скажете?
Альпинист оживился:
- Завтра же лезу. Организую небольшую группку, честное слово, Александр Васильевич, вы меня разожгли...
- Лезете?
- Ну, конечно!..
- Тогда имейте в виду: на дрянь не обращайте внимания.
- Что - дрянь?
- Да так, вы слишком обращаете внимание на окраску породы да на разные дурацкие разводы, которые бывают на выветрелых камнях. Надо искать ракушку. Понимаете: ракушку! Ракушка дороже золота.
- Даже золота? Ну, это вы уж слишком!..
- И золота! - обиделся геолог.
- Поймите же, ведь она датирует возраст слоев!.. Ну, ладно. Нумеруйте камни. Точно указывайте место, где их нашли. Отмечайте: как лежат пласты, куда наклонены, какие толщи покоятся одна над другой. А почему, - геолог небрежно указал пальцем на скалы, торчащие над ледником, - почему вот они там встали на дыбы? Все важно, все нужно определить... Впрочем... напрасно я говорю...
- Как это напрасно? В чем дело?
- А в том, что уважающий себя геолог ни вам, ни даже своему коллектору ни в чем не поверит. Он все должен увидеть своими глазами... Ваша задача найти, рассказать, а потом помочь нам пойти по вашим пятам. И уже вместе мы будем определять, всему искать причины: складчатости, горообразованию, разрывным дислокациям, катаклизмам... Понятно?
- Меньше половины! - смеется альпинист.
- Но не беда. Мы завтра полезем... Значит, эту самую, как ее — фузулину - искать?..
Вечер. Темнеет. Снова начинает накрапывать дождь. Низко-низко, отсекая весь верхний ряд гор, опущены облака. Словно все живое здесь — под водой, ниже ватерлинии судна, а там, наверху, на поверхности, наверно, и свет, и солнце, и тепло, и радостно, и можно по-настоящему жить.
Геолог и альпинист расходятся по палаткам. На следующий день группа альпинистов уходит в горы. Здоровые, веселые, загорелые лица. Шутки и смех. Молодой парень в свитере, выбежав на зеленую лужайку, лихо перекувыркивается через голову под хохот рабочих и альпинистов.
- Вот мальчишка! — снисходительно улыбается геолог, которого зовут Александром Васильевичем. Веревки, шакельтоны, ледорубы, алюминиевые крючья — все проверено, точно рассчитано, разделено. Альпинисты выходят из лагеря.
Через час высоко, на фирновом склоне, видны четыре крошечные черные фигурки с рюкзаками за спиной. Медленно, как водолазы, они поднимаются к острозубому, черному гребню, длинным мысом торчащему из лакированной белизны снежника. Светит солнце, облака отступили: налево — за массив Корумды и направо, закутав мятущейся пеленой подножие Кзыл-Агина. Еще через час фигурки скрываются в облаке. Внизу им завидуют:
- Ишь, козлята, как ходят!
- Вот я и говорю вам, — рассуждает другой, тощий и всегда угрюмый геолог, о котором все говорят, что он хороший специалист, но грешит излишним пристрастием к иностранщине: — Почему до сих пор Центральный Тянь-Шань не изучен? Геология темна? Потому что, кроме немцев, никто там не был. Кто? Мерцбахер, Кайдель. Они в — равной степени и геологи и альпинисты, — они члены альпийского клуба, могут лазать...
- А мы, что ли, не можем? — с горячей обидой прерывает его молодой краснощекий геолог.
- Вы... Ну, ты-то полезешь, о тебе я не говорю. Ты, так сказать, молодое поколение геологов. А вот я о Тянь-Шане... В царские времена поехали наши туда — географы, статские советники, директора департамента, большие животы. Доехали до ледника и повернули назад. Потому что для этого дела нужна тренировка...
- А что, я, по-твоему, не тренируюсь? — опять вспылил молодой.
- Вчера только все сапоги изодрал вон на этой чертовине...
- Ты, опять ты! Ты больше привык сидеть в седле, чем читать доклады.
- И то нужно, и это нужно! — рассудительно произнес угрюмый и тощий, с козлоподобной бородкой. — Разве это геолог с одышкой и брюхом? Ты вот видел, как вчера Дмитрий Васильевич вскочил в седло, ее коснувшись ногою стремени? Вот и профессор, известность, - Наливкин, - и скоро уже старик, а как вскочил! Позавидовать можно. Надо, чтоб вся молодежь такою была... Почему не полез сегодня с альпинистами?
- Я... я... Да просто нужно разобрать вчерашние образцы! - замялся молодой, смущенный неожиданным поворотом разговора. Угрюмый и тощий, с козлоподобною бородой, искоса хитро взглянул на него:
- А что твой коллектор делает?
- Ну, ясно что, этикетажем заниматься будет сказав это, молодой геолог глянул еще раз на облако, в котором скрылись альпинисты, повернулся и, насвистывая, с совершенно независимым видом отошел в сторону. К вечеру альпинисты вернулись недовольные и усталые.
- Нашли фузулину?
- Найдешь эту пакость! - сердито буркнул один.
- Вот какие-то тут красные, - он протянул геологам мешочек с образцами, - и зеленые, и еще какая-то дребедень... Поглядите сами...
- И зеленые, говорите вы? А ну-ка...
Через час весь лагерь облетела весть, что альпинистами сделана новая важная находка - зеленые метаморфические сланцы. Ага: сланцы... Такие же, как в Саук-Сае, там у Алтын-Мазара! И пошли рассуждения о том, что именно в Саук-Сае связано с такими же сланцами. А Александр Васильевич кричал:
- Но ведь это же, товарищи, большое открытие!.. Вот что значит не только ракушка, а порой даже и простой камень дороже золота! Я говорил вам, хватит сувениров, всяких мелких кристалликов колчедана, разводов, щеток кальцита!..
Так шли в Бордобе дни за днями. Отсюда, от Бордобы, начались те догадки, которые определили работу многих геологов на целое лето. Ища фауну, определяя возраст пород, слагающих гигантские горные хребты, геологи думали о рудных богатствах, какими не может не быть чреват Памир.
К осени многие из гипотез, выдвинутых в ту весну, подтвердились, превратились в теории, теория повела к практическим изысканиям и находкам. В наше время уже никто не спорит о том, что альпинизм не только прекрасный вид спорта, но и первый помощник науке в высокогорье. А в те годы, о которых я говорю, советский альпинизм, особенно в Средней Азии, еще только начинал развиваться, впервые — и именно здесь, на Памире, — заводил тесную дружбу с наукой.

Мир становится шире.

Лето на Алае проходит в оживленной работе. Геологи делают ряд маршрутов по Алайской долине и Заалайскому хребту. Геолог Марковский слышит от киргизов, что в районе Кара-Мук есть уголь; он едет туда, но оказывается, что киргизы ошиблись: это не уголь, это палеозойские углистые сланцы, которые никак не могут гореть.
Киргизы говорят, что у Дараут-Кургана, в арыке, есть ртуть. Геолог Марковский находит несколько капелек ртути, но он осторожен и, допуская, что это, может быть, явление случайное, рассуждает так: «комплекс отложений, слагающих бассейн реки Дарауг, близок к имеющимся в районе...»
И называет район, где с древних времен известны месторождения ртути: «некоторые общие черты имеются и в характере строения... Эти обстоятельства заставляют отнестись к данному явлению осторожно, впредь до более детальной работы в этом районе...» Ох, как осторожны геологи!
Сотню раз взвесить, много ночей думать, много раз обсудить... Что может быть хуже, чем раскричаться о несуществующем месторождении? Но и что может быть вреднее бездоказательного, легкомысленного «закрытия» ценного месторождения?
Геологи пьют кумыс в Дараут-Кургане, в урочищах Курумды-Чукур и Арча-Булак; размышляют о новых сообщениях киргизов. А кочевые киргизы называют места, где имеются древние разработки, штольни, отвалы рудоносных пород... Каждое сообщение нужно проверить. Может быть, далеко не все интересно. Но важно, что алайские киргизы активны, что они уже не таят стариковских тайн и легенд, что они приезжают в лагери экспедиции, хотят помочь тем, кто помогает им по-советски изучать и развивать их малоизведанную страну.
По-прежнему верещат сурки и, вставая на задние лапки у своих норок, удивленно, по-человечьи, глядят на проезжих. По-прежнему цветут эдельвейсы, тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. По-прежнему кузнечики нагибают серебристые метелки сочного ковыля.
А вокруг Дараут-Кургана по-прежнему дики кусты эфедры, пронзителен запах полыни, жестки заросли облепихи, чия, тамарикса. И ветер все тот же — тысячелетний. Но в Дараут-Кургане — советском центре Алая — звонит телефон. В Дараут-Кургане кочевники толпятся у кооператива, а другие, организовав добровольный отряд, стерегут от лихих людей склады и табуны и свой сельсовет, непосредственно подчиненный киргизскому ЦИКу.
В Алае уже есть партийные группы, и десятки кандидатов партии, и много комсомольских ячеек — сотни комсомольцев, ведущих яростную борьбу с вредными байскими пережитками, с дикостью и неграмотностью... И главное, в Алае уже нет басмачей. Их уже никогда больше не будет! Алайцы становятся колхозниками, посылают своих детей в школы.
Небольшая группа сотрудников экспедиции, сложив палатки, отправляется из Бордобы в дальний маршрут. В этой группе — топограф, ботаник, несколько альпинистов, художник Н. Котов и начальник пограничной заставы, который хочет получше узнать свой район. Они едут верхом пока можно, пока горы не слишком круты, а снег не слишком глубок. Они оставляют лошадей там, где уже невозможно ехать верхом. Неделю они скитаются по ледниками и белым склонам восточного Заалая.
Их осаждают бури, и они отсиживаются в заваленных снегом палатках. Они ушли из Бордобы на юг, через Кизыл-Арт на Памир. Они возвращаются в Бордобу с севера, из Алайской долины, откуда их никто не мог ждать. Они перевалили Заалайский хребет там, где он от века считался непроходимым.
Они открыли новый перевал и назвали его перевалом Контрабандистов, потому что этот неведомый перевал мог оказаться единственным до тех пор бесконтрольным путем для незваных пришельцев из-за рубежа. С этого времени на картах в Заалайском хребте будет помечено не два перевала, а три. И чужой человек уже не проскользнет к Алайской долине в обход пограничной заставы!
Какие неожиданности предстоят дальнейшим исследователям? У перевала Контрабандистов обнаружен восемнадцатикилометровый ледник Корумды, текущий параллельно Заалайскому хребту, питаемый пятью мощными ледниками, чрезвычайно крутыми, с множеством ледопадов.
И ползет этот ледник не по самому Заалаю, а между ним и параллельным ему, до сих пор неизвестным гигантским хребтом, не названным, не описанным. Сделана топографическая съемка — район оказался не маленьким, во всех отношениях интересным.
На Памире всё так: чуть только в сторону от известных путей — и неожиданностей целый ворох. Многие величайшие хребты и вершины до сих пор еще даже не замечены ни одним исследователем! Здесь совсем иные масштабы. Здесь еще бесконечно многое надо сделать.
Первыми идут топограф, географ. За ними в неизвестную область вступают геоморфолог, геолог, ботаник, зоолог, метеоролог... За ними приходят строители и изменяют первозданный облик еще недавно никому не известного края. Так расширяется мир!

Что я думал о будущем? (Из записей 1932 года).

Алай... Я не оговорился, сказав, что люди в нем кажутся микроскопически малыми. Это оттого, что над волнистой зеленой степью долины гигантским барьером, колоссальным фасадом Памира, высится Заалайский хребет. От солнечного восхода до солнечного заката тянется цепь исполинских гор, величие и красота которых поистине необычайны.
Июнь. Кончается период дождей. По Алайской долине незримо малыми пунктирными линиями тянутся караваны. Мелкими жучками проползают автомобили, — в тридцатом году их еще не было, в тридцать первом они появились впервые... В тридцать втором — в экспедиции работает шесть машин, а от Оша до Алая ходят десятки.
Я всматриваюсь в даль Алайской долины и хорошо предоставляю себе ее близкое будущее. Нет лучше пастбищ, чем в Алайской долине. Она может прокормить миллиона полтора овец. Не кочевые хозяйства киргизов-единоличников, а колхозы и огромные, оснащенные превосходной техникой совхозы разрешат задачу создания здесь крупнейшей животноводческой базы. Всю Среднюю Азию обеспечит Алайская долина своим великолепным скотом.
Потому что мало где есть такие пространства сочнейших альпийских трав. Здесь будут образцовые молочные фермы. У подножия гигантских хребтов возникнут санатории для легочных больных, здравницы для малокровных, дома отдыха для всех, кто нуждается в целительном горном воздухе.
Туристские базы расположатся над обрывами, у ледяных гротов, на горбах морен. Отсюда комсомольцы всего Союза, всего мира станут штурмовать памирские снеговые вершины. Вдоль и поперек по Алаю лягут, как стрелы, автомобильные шоссе. На просторах Алая будут происходить состязания призовых лошадей, вскормленных на конных заводах Киргизии.
Все, что делалось в тридцатых годах, было только началом. Самое трудное всегда начало. Тогда я думал о том, что киргизы Алая скоро станут не темными кочевниками, зябнущими в рваных халатах, бедняками, еще боящимися злобы и мести баев, а иными людьми — зажиточными, образованными, культурными, гордыми своей свободой и независимостью.
Теперь все то, о чем мечтали мы в те давние годы, осуществилось. Теперь я думаю о том, как поразительно быстро все это произошло! Сознательно и умело пользуются теперь мирные, трудолюбивые колхозники огромной высокогорной долины всеми благами советской науки и экономики; умно и деловито управляют богатым социалистическим советским районом - цветущей долиной Алая.

Источник:
«Путешествия по Памиру». Павел Лукницкий. Издательство ЦК ВЛКСМ, «Молодая гвардия». 1955 год.