История залива Кара-Богаз-Гол.

"Окропленные вашей кровью пустыни
Красным знаменем реют, над нами шумя" 

В.Маяковский.

Кончался январь 1920 года. Шторм бил брызгами в окна низких портовых зданий. Тяжелый дождь шумел по улицам Петровска. Горы дымились. К северу от Петровска до Астрахани море лежало подо льдом. Старый пароход "Николай", захваченный белогвардейцами, разводил пары.
В неприбранных каютах висели прошлогодние календари и засиженные мухами портреты Колчака. К палубе прилипли окурки и пожелтевшие газеты. В штурманской   рубке синий от холода вахтенный, нахохлившись, ждал капитана.
Капитан пропадал в городе. Вонючий дым над трубой камбуза возвестил, что кок варит ячневую кашу с мышиным пометом. Но даже это событие не разогнало уныния, разъедавшего корабль, подобно ржавчине. Матросы валялись в кубрике. В кают - компании спал на красном плюшевом диване желтый и злой официант. Воспользовавшись сумрачным днем, из всех щелей ползли тощие пароходные клопы.
В трюме сипло пропел украденный накануне петух. "Пора нашей гитаре на кладбище", - подумал вахтенный и посмотрел на штурвал, где можно было заметить медную дощечку, сообщавшую, что пароход"Николай" построен в 1877 году.
Вахтенный посмотрел, кстати, на желтую, видавшую виды трубу. Из нее валил рыжий дым. - Что они, мусором топят, что ли? - сказал вахтенный и вздрогнул: в сыром дыму на горах громыхнул пушечный выстрел.
Из кубрика вылез матрос в калошах на босу ногу. Он вяло протащил по палубе занемевшие ноги, поднялся на мостик и прислушался: глухие удары учащались.
- Похоже, бьют кадетов красные, -сказал он вахтенному.
 - Красные, - зашептал он, и глаза его сузились, - наступают от Хасав - Юрта,  ночью будут в Петровске. С капитаном надо поговорить насчет этого. Команда полагает,  что надо тикать от эвакуации.
Снимемся вечером и сунемся в море - тихо, благородно, без кадетов, без оружия. Матрос махнул рукой на восток, где море кипело, как котел с мыльной и грязной пеной. Вахтенный взглянул на корму, где хлопал мокрый трехцветный флаг, и вздохнул.
Эх, если бы все вышло так, как задумано! Удрать от деникинцев, от эвакуации!
- Капитан пропал, засыплемся мы из-за этого, - тоскливо пробормотал он и вышел на палубу. Он вгляделся в дождь, наискось бивший по гнилым пристаням, и сплюнул. Толпа людей в зеленых английских шинелях шла к пароходу.
Они волочили на веревке пулемет и шли прямо по лужам, разбивая их набухшими бутсами. С боку вахтенный заметил знакомую фигуру капитана в дождевом плаще. Капли быстро стекали с его усов, и казалось, что капитан безмолвно плачет. Отряд деникинцев влез на палубу по скользкому трапу. Офицер с выпуклыми серыми глазами прошел в кают - компанию, потянул за ногу спавшего официанта и хрипло сказал:
- Пошел на свое место, ворюга!
Официант вытащил из кармана салфетку, вытер лицо и вышел. Закрыв дверь  каюты, он посмотрел на нее так, что, если бы дверь была живым существом, она бы содрогнулась от страха. Солдаты с трехцветными нашивками на рукавах - "батальон смерти" – рвали двери кают, не дожидаясь, пока принесут ключи, и грозили кому - то, стиснув зубы. У трапа поставили часового.
Капитан вошел в штурманскую рубку и долго дрожащими руками расстегивал набрякший плащ. Вахтенный уныло смотрел на него и ждал. Наконец, капитан достал  медный погнутый портсигар и закурил.
- Ну, попали! Назначили нас под эвакуацию. Я в штабе ругался. У меня судно в порту на якоре и то разваливается. Куда же его гнать в море в такую штормягу?  Смеются:"Мы, говорят, дадим такой груз, что не жалко".
- "Какой такой груз?"
- "Большевиков из тюрьмы, вот кого. Слыхали?"
- "Куда же их девать?"
- "Да, говорят, есть для них подходящее место. Куда прикажем, туда и повезете. А если не хотите выходить в море, то поговорим в подвале. Тогда захотите". Капитан сел и потянул к себе судовой журнал. В горах опять тяжело прогремело. За дождем блеснул желтый огонь. В журнале стояли кривые строчки:
"Ветер норд - ост силой в 10 баллов. Волнение - 9 баллов. Воды в трюмах – 30 сантиметров".
- Воды в трюмах тридцать сантиметров!
– Капитан отшвырнул журнал и криво улыбнулся.
- Людей будем сажать в трюмы. – Лицо его налилось сизой кровью.
- В воду, в трюмы! Доплавались под николаевским флагом, дошли до ручки. Живой груз повезем, как быков на убой. Эх, вы... Он хотел еще что – то прибавить, но осекся: в дверях стоял офицер с выпуклыми глазами.
- Голубчик, капитан, - он галантно переступил через высокий порог рубки, - распорядитесь открыть трюмы. Сейчас приведут заключенных. Трюмы были открыты, но заключенных привели только в полночь, когда от нефтяных складов уже горохом сыпалась ружейная перестрелка.
Красные рвались к городу. Переход на сторону деникинцев турецкого офицера Казым - бея, командовавшего красными частями, не спас города. Казым-бей – черное его имя гремело тогда по Дагестану - был агентом муссаватистов.
Он проник в распоряжение красных частей, завоевал их доверие, участвовал в боях и ждал удобной минуты, чтобы предать. Измена Казым - бея удесятерила ярость красных частей. Они перешли по всему фронту в наступление, и их передовые отряды уже дрались на подступах к Петровску.
"Николай" сипел мятым паром и качался у пристани черной нелепой тушей, огней приказано было не зажигать. Море, порт, город, горы – все превратилось в глухую, порывистую от ветра тьму.
Белела только пена, переливаясь через изуродованный бурями мол. Заключенных привели очень тихо. Вахтенный считал их, стоя на мостике.
- Больше ста человек,- сказал он капитану, когда последняя черная тень, подгоняемая прикладами, медленно полезла в трюм. Из трюма несло холодом и запахом гнилой кожи.
Отошли ночью. "Николай"обогнул мол, затрещал, вскрикнул и высоко вздернул нос. Ледяные горы воды подкатывали под его ветхое днище. В кают – компании посыпались со столов стаканы.
Деникинцы сбились у поручней. Они смотрели на берег, где тускло и часто вспыхивали огни рвущихся снарядов. Официант смотрел вместе с ними. Ветер поднимал его редкие волосы.
В борт чугунными билами молотила каспийская волна. Перед отвалом,  на пароход вошел старый офицер с седой подстриженнойбородкой. Тонкие его ноги были в шелковых черных обмотках, редкие волосыразлизаны тщательным пробором.
Он потребовал в кают- компанию чаю, велелпозвать капитана, медленно развернул на столе карту и положил на нее маленькие руки. Капитан вошел, красный от ветра, и угрюмо остановился у двери.
- Подойдите поближе. - Офицер сухо улыбнулся. Улыбка эта испугала капитана: так обычно улыбаются в присутствии обреченных людей.
- Слушаю.
- Капитан подошел к карте. Офицер вынул красный карандаш, не торопясь очинил его лезвием безопасной бритвы, закурил, прищурился и, выискав что-то на карте, поставил жирный крест. Потом, примерившись, провел через все море ровную линию от Петровска до отмеченного места.
- Держитесь вот этого курса, - сказал он. Капитан взглянул на карту.
- Курс на Кара-Бугаз? - спросил он испуганно.
- Примерно так. Но только примерно. Держите немного севернее, вот к этому острову. Как он называется? Позвольте... - офицер взглянул на карту, - к острову Кара-Ада.
- Нельзя, - глухо сказал капитан.
- То есть как это нельзя?
 Около острова нет якорных стоянок. При этом курсе шторм бьет в борт, а мы идем без груза. Считаю такое направление опасным.
- Но ведь шторм как будто стихает, - вкрадчиво проговорил офицер.
- Вообще плавание у берегов Кара-Бугаза зимой невозможно. Там нет огней, множество рифов. Я не вправе подвергать риску ни людей, ни судно. Море в тех местах пустынное.
- Ах, так! - нараспев сказал офицер. - Вот и отлично. Нам как раз и нужно пустынное море. Да, нужно! – неожиданно крикнул он визгливым фальцетом. - Потрудитесь выполнять распоряжения, иначе я засажу вас в трюм к этим скотам. Команде сообщить, что мы идем в Красноводск.
Не шляться по палубе без дела. Все. Ступайте! Капитан вышел. В штурвальной рубке он заметил часового. Часовой стоял рядом с матросом и смотрел на картушку компаса, сверяя что - то по бумажке.
"Попали в капкан, не открутимся!" – подумал капитан. У себя в каюте он достал лоцию Каспийского моря, нашел описание острова Кара-Ада и прочел его. В лоции было сказано, что этот совершенно пустынный и безводный остров, представляющий собою осколок скалы, лежит в одной миле от восточного берега моря, против мыса Бек-Таш, к северу от Кара-Бугазского залива.
Остров изобилует змеями. Место для высадки со шлюпок только одно. Подходы к острову опасны из – за множества рифов. Якорных стоянок нет. Грунт - голая каменная плита - совершенно не держит якорей.
- Крышка! - Капитан бросил лоцию на стол. Море валило горами. Жалкие мачтовые огни освещали высокий нос, дергавшийся из стороны в сторону. Сам по себе звонил колокол - это значило, что размахи доходят до сорока градусов.
Офицер с выпуклыми глазами испуганно полез на спардек и лег грудью на борт - его рвало. Он блевал в черную воду, стонал и ругался. Январская ночь летела с востока со свистом, гулом, предвещая  неизбежную гибель.
В трюме было темно, и от борта к борту переливалась вода. Заключенные сидели и лежали на мокрых досках. Их швыряло из угла в угол. Они хватались за ребра ржавых шпангоутов, разбивали в кровь лица, глохли от пушечных ударов волн и стонали от жестоких приступов морской болезни.
Немногие из них сознавали, что это гибель, что дрянной пароход идет порожняком, что его кренит на сорок градусов, что он может каждую минуту лечь на борт и не встать, но все прекрасно знали, что впереди, на той неизвестной суше, куда их высадят, их ждет смерть.
Прекрасно знал это и геолог Шацкий, попавший в число заключенных случайно. Он не был большевиком. Он пытался пробраться из Петровска в Астрахань. Его заподозрили в шпионаже, посадили и три раза водили в Петровске на расстрел, но не расстреляли.
Водили ночью. Забирали из камер по пяти – десяти заключенных и выводили на свалку, где жили разжиревшие от мертвечины псы. Смертников выстраивали и пересчитывали.
Первый раз расстреливали каждого десятого; Шацкий в эту ночь оказался восьмым. Второй раз расстреливали каждого пятого , но Шацкий оказался четвертым. В третий раз расстреливали каждого четвертого, но Шацкому опять повезло - он был первым.
После третьего раза он поседел. Его и других уцелевших белые заставляли стаскивать трупы расстрелянных в старые известковые ямы. Командовал расстрелами  офицер с выпуклыми серыми глазами.
Каждый раз он напивался для храбрости, ругал заключенных  "падалью"и заставлял их, построившись в шеренгу, по нескольку раз менять  места перед расчетом. На языке конвоиров - болезненного вида юношей с пьяными, мутными глазами - это называлось "венской кадрилью".
В Петровск Шацкий попал с полуострова Мангышлак. После разведки каменного угля и фосфоритов в горах Кара-Тау он хотел пройти к Кара-Бугазу, но киргизы - проводники наотрез отказались вести его.
Был разгар лета, и по пути к Кара-Бугазу, в песках Карын - Ярык, не стало ни капли воды. Пришлось вернуться через дикое плоскогорье Удюк обратно в форт Александровский.
В форте Шацкий прожил три месяца. Ему даже понравилось уныние этого серого городка, где не было тогда никакой власти.  В форте он написал отчет об экспедиции и интересную работу о запасах воды на сухом, как проклятие, Мангышлаке.
Во время экспедиции он заметил, что жалкие ручьи в горах Кара-Тау текут всегда из-под каменных россыпей. Шацкий принадлежал к людям, привыкшим давать объяснения всему.
Он жил в мире точных законов и достоверных гипотез. Несколько дней он думал над происхождением этих ручьев, потом нанял двух мальчишек, и они натаскали ему в пустой цементный бассейн на дворе кучу голышей с морского берега.
Хозяин - рыбак решил, что Шацкий свихнулся от тоски по России и от "науки". Шацкий с мальчишками завалил весь бассейн голышами, а на третье утро вынул часть камней. Нижние камни оказались мокрыми: на дно бассейна натекла лужица чистой воды.
Вопрос был решен: на Мангышлаке, как и всюду в пустыне, летние дни отличаются жестокой жарой, а летние ночи холодны, как мартовские ночи в Москве. Каменные россыпи являются природными конденсаторами паров из воздуха, быстро остывающих ночью.
Эти россыпи вбирают влагу, пропускают ее вниз и хранят под своими слоями. Больше всех был в восторге от открытия Шацкого его хозяин. Он мечтал выстроить большой бассейн, засыпать его галькой и каждое утро собирать десять ведер вкусной пресной воды вместо тухлой воды из колодца.
Смотреть на бассейн приходил бывший неограниченный владетель Мангышлака - купец Захарий Дубский. Шацкий с неприязнью отвечал на назойливые расспросы позеленевшего старикашки в вытертом люстриновом пиджаке.
До революции Дубский был миллионером. Он взял на откуп у царского правительства весь Мангышлак. Ему одному были разрешены торговля и рыбная ловля без соблюдения законов "об охране рыбных богатств".
Богомольный и ласковый старик платил киргизам-рабочим за всю путину по два рубля, торговал водкой и посылал гостинцы своему "благодетелю", великому князю Николаю Михайловичу, жившему в Ташкенте.
Этот седобородый князь славился на весь Закаспийский край тем, что нагишом гулял в сильную жару по своему саду и дому. В таком виде он принимал просителей и выслушивал доклады.
Дубский подивился на бассейн Шацкого, засунул руку на дно, поскреб там желтым ногтем, недоверчиво пососал мокрый палец и пригласил Шацкого к себе на дачу. Дача стояла на берегу моря, около маяка Тюб-Караган, и была знаменита несколькими чахлыми деревцами.
Шацкий невзлюбил этот нелепый дом, где старовер-купец изнывал от чаепитий, поглядывая на дымную мглу, курившуюся над пустыней. Пустыня вплотную подступала к форту.
Она стерегла его у городских застав. Ее тощая глина и серая полынь нагоняли тоску. К тоске этой примешивалась легкая гордость: угрюмость пустыни была величава, беспощадна,  и немногим, думал Шацкий, посчастливилось пережить захватывающие ощущения бесплодных и неисследованных пространств.
Кроме Дубского, в форте Александровском жил на покое отставной генерал -дурак, изобретавший ловушки для сусликов. Некогда он командовал местным захолустным гарнизоном.
Рыбаки рассказывали, как этот генерал, только что прибыв в форт, вылетел на парад на разъяренном гнедом жеребце. Он подскакал к киргизам и желая приветствовать их на родном языке, громовым голосом гаркнул:
- Здорово, саксаулы!
Киргизы испугались. Весь город потом несколько дней помирал от хохота. Самыми интересными обитателями форта были рыбаки-зверобои, специалисты по добыче тюленей.
Тюлений бой считался опасным и жестоким делом. Зимой зверобои большими обозами выезжали по льду в море. Всю осень перед этим откармливали и ярили лошадей. Лошадь на тюленьем бое решала все: если лед трескался с пушечным гулом и начинал медленно уползать в море, зверобои бешено гнали лошадей к берегу, и дикие эти лошади перескакивали с санями через трещины.
Били только детенышей тюленей - белков, еще не умевших плавать. Били палками на льду и привозили в форт золотистые дорогие шкурки. Каждую зиму  гибло несколько зверобойных артелей - кошей.
Их относило на льдинах в море,  в сторону Персии. Спасали редко: в форте не было телеграфа, чтобы дать знать  в Россию о несчастье. Шацкий узнал, что в форте Александровском томился в ссылке Тарас Шевченко, забритый в солдаты и отправленный в каторжный мангышлакский гарнизон за "распространение вредных идей". Только в ноябре Шацкому удалось на рыбачьей шхуне-реюшке перебраться из форта в Петровск.
Сейчас Шацкий лежал в трюме рядом с матросом - большевиком-эстонцем Миллером. С ним он просидел три месяца в тюрьме. Их вместе два раза водили на расстрел, и если Шацкий не сошел с ума,  то только благодаря Миллеру.
Молчаливый этот юноша в морской каскетке скупо рассказывал о родной Эстонии, о дюнах и старинном Ревеле. Шацкий никак не мог отделаться от впечатления, что сейчас в Ревеле пасмурная зима, пахнущая зеленоватым балтийским льдом, нарядная от тихих огней и пустынная, ибо тысячи Миллеров ушли из дому и дрались в красных частях под Самарой и Шенкурском, сидели в вонючих тюрьмах, голодали, жили в дырявых, обледенелых теплушках.
Миллер попал в плен во время разведки. Деникинцы неизбежно должны были,как он говорил, "укоцать" его, но он думал о чем-то далеком от смерти, должно быть о бегстве. Когда в ночи расстрелов Шацкого била дрожь, Миллер похлопывал его по спине и напоминал:
- Бросьте! Раз родились - все равно помрем.
Шацкого поражала выдержка Миллера, штурвального Балтийского флота, ставшего большевиком в жаркие дни июля семнадцатого года. Миллер был моложе Шацкого на десять лет, не знал и толики доли того, что было известно Шацкому, но геолог чувствовал себя перед ним мальчишкой.
Миллер был непримирим и знал то, о чем геолог не имел понятия, - законы борьбы и победы. Он смотрел на людей спокойно и понимающе, всегда насвистывал, а на допросах отвечал очень вежливо, но неясно, улыбался  со скукой, как на давно знакомый трюк, смотрел на бесившихся, бледных офицеров.
Он прославился тем, что довел до истерики начальника контрразведки и после этого спокойно налил и подал ему стакан воды. Начальник смахнул стакан со стола, ударил стеком по бумагам и пообещал Миллеру повесить его в тот же вечер, но не повесил.
Контрразведка считала Миллера"опасным субъектом" и комиссаром и надеялась вымотать из него важные сведения. Его ни разу не били шомполами. Конвоиры поглядывали на Миллера с некоторым почтением: "Твердый, гад, видать, боевой".
Сейчас в трюме одессит Школьник - бывший шорник и партизан - пробрался к Миллеру, единственному моряку среди заключенных , попросил закурить и сказал:
- Ты моряк, ты знаешь устройство парохода.
- Ага, - ответил Миллер.
- Я решил такь -Школьник произнес это слово очень мягко. Надо потопить пароход вместе с той сволочью.  - Школьник ткнул горящей папиросой вверх.
- Открой кран, как он у вас зовется - кингстон или как иначе. Все одно: нас убьют. Если пропадать, так кончим и их вместе. Такь.
- Кингстон не здесь, - равнодушно ответил Миллер. - К чему глупости? Их пластинка кончается, а из нас если десяток останется в живых, и то неплохо. Не устраивай массового самоубийства, Школьник, не делай паники.
- Такь! Такь! - с горечью пробормотал Школьник и отполз от Миллера. Капитан всю ночь просидел у себя, не снимая пальто. Рассвет пришел поздно, только к восьми часам. В промерзлых каютах качался серый туман.
За потными иллюминаторами все так же ревело море. На востоке, над необъятными пустынями Азии, желтела ледяная заря. Капитан вышел на палубу. В кают-компании лежали на полу зеленые солдаты.
Громадное и неуютное морское утро сочилось на их изжеванные шинели с трехцветными нашивками, на сваленные винтовки, на опухшие лица. Пахлоблевотиной и спиртом. В грязном зеркале отражался вазон с высохшей фуксией.
Официант неизвестно зачем перетирал пожелтевшие чашки и накрывал столы хрустящими крахмальными скатертями. Застарелая привычка брала свое. Он взглянул исподлобья на капитана и вздохнул.
Да, кончились прекрасные плавания из Астрахани в Баку, когда даже он, официант, страдавший профессиональной мизантропией, шутил с пассажирами и трепал по головкам детей.
- Дожили, Константин Петрович! - Официант открыл дверцу пустого шкафа.
- Может, водочки выпьете? Небось вся душа отсырела. Семкин  вчерась в кубрике верно выразился: "плавучая виселица" мы, а не пароход "Николай". Официант отвернулся и вытер грязной салфеткой глаза.
Тощая его шея густо покраснела. Капитан крякнул и пошел на мостик. Там стоял с биноклем на ремешке вчерашний старый офицер на тонких ножках. Он смотрел на восток и морщился. Офицер подошел к капитану, ласково заглянул в глаза и спросил, почесывая бородку:
- Когда же будет, наконец, Кара-Ада, капитан?
- Когда придем, тогда и будет.
- Так, так, так, понимаю. - Офицер вынул золотой портсигар и закурил, не предложив капитану. - Так, так, так.
- Он положил капитану руку на плечо. Рука показалась чугунной.
- Когда будем в пяти милях от острова, сообщите мне. Кстати, артачиться нет ни малейшего смысла. – Он стиснул капитанское плечо.  - Рейс секретный. Предупредите людей, что за болтовню они ответят головой.
Капитан кивнул и осторожно высвободил плечо. Офицер, покачиваясь на паучьих ножках, забалансировал к трапу. Через два часа вахтенный матрос доложил, что открылся берег. Шторм стихал.
Ледяная вода медленно лизала борта "Николая". В ясности зимнего дня наплывали черные низкие обрывы, грубо вытесанные на синем блестящем небе. "Николай" шел тихим ходом к одинокому острову, окруженному пеной бурунов.
К этому временив трюме умерло десять сыпнотифозных. Трупы их плескались в воде. Грузин Гогоберидзе дико кричал и лил себе в уши пригоршнями ледяную воду. У него начиналась заушница. Он бредил. Ему казалось, что контрразведчики прижигают голову раскаленным железом, и он звал товарищей.
- Сандро, спасай! Сандро, не давай умирать! В полдень трюм открыли. Гнилой воздух вырвался оттуда вместе с исступленным криком грузина:
- Сандро, бей негодяев!
Шацкий поднял голову. Высоко по обочинам железного колодца качалисьзеленые шинели, и над ними, еще выше, мчалось обрывками туч холодное небо.Хотелось пить. Свет затопил трюм.
Заключенные моргали, стряхивая с ресниц мутные слезы. Тогда впервые Шацкий увидел ржавое брюхо трюма и рыжую воду под ногами.С иние, заостренные лица мертвецов плавали в ней , тихо покачиваясь.
Три аварца лежали грудой, туго укутав головы мокрыми бурками. Один из них был жив. Он поднял голову, проговорил что - то длинное и жалобное на незнакомом языке и свалился в воду.
Миллер подошел к железному трапу и медленно полез вверх. Оттуда кричали, но Шацкий ничего не слышал- он упорно лез вслед за Миллером, стараясь не сорваться. Из трюма вышло восемьдесят человек.
Всех, кто не мог подняться сам, оставили в трюме и снова закрыли его широкими тяжелыми досками. Заключенных согнали на корму – толпу желтых от качки, голода и жажды людей. Свежий воздух рвал обескровленные легкие.
Пароход покачивался у горбатого острова, черным камнем торчавшего из воды. Седой офицер поднялся на мостик. Он оглядел толпу заключенных и усмехнулся.
- Поздравляю, товарищи, с благополучным прибытием! – Он показал театральным жестом в сторону острова: - Вот ваше убежище. Здесь вы можете провозгласить Советскую власть...
Поручик, разбить всех на двадцатки! Долго спускали шлюпки. Шацкий равнодушно ждал. Матрос тайком сунул ему в руку пачку махорки. Шацкий тупо посмотрел на махорку и отдал ее Миллеру. 
Он не курил. Высадка заключенных на остров Кара-Ада продолжалась несколько часов. Шлюпки не могли подойти к берегу из-за сильного прибоя. Заключенных заставляли прыгать по пояс в воду и добираться до берега пешком.
Школьник не устоял на ногах. Его сшибло волной и унесло в море. На берегу Шацкий лег на камни и смотрел на пароход. Грязный и угрюмый, выкрашенный в черный и желтый цвет, он мотался на волнах, распуская хвост зловонного дыма.
Шацкий не понимал, что случилось. Он как–то не заметил, что их высадили без всего: не дали ни воды, ни пищи, ни даже черствого хлеба. Один Миллер знал, что это значит. Между островом и берегом бушевал широкий пролив.
Шацкий видел, как последняя шлюпка вернулась к пароходу и матросы долго, мешая друг другу, подтягивали ее на талях. Потом из трюма вытащили трупы и бросили в воду; за кормой всплеснула вода."Николай" дал гудок и, застилая остров дымом, пошел на юг, в сторону Баку.
- Что делать, Миллер? - пробормотал Шацкий и сел на камнях. Миллер потряс его за плечо:
- Встать и собрать все топливо, какое найдется в этом проклятом месте.
Имейте мужество. Здесь нет ни капли пресной воды. Без воды мы, здоровые, проживем только три дня. На берегу, за проливом, может быть, кочуют туркмены. Надо дать дымовой сигнал.
Весь вечер Шацкий сосал холодные мелкие голыши, чтобы обмануть жажду. Спотыкаясь, он бродил по острову, разыскивая сухие ветки и обломки досок, выброшенные на берег. Море было пустынно.
Шацкий знал, что в это время года здесь не встретишь ни одного судна, ни одной туркменской лодки. Кто пойдет к этим мертвым и черным берегам, где нет ничего, кроме песков и горькой соли!
К ночи развели два костра и положили около них тифозных. К утру в живых осталось шестьдесят человек. Трое студентов из Темир - Хан –Шуры решили плыть  к берегу. Миллер их не удерживал.
Он завалил костры сухой полынью и всяким сором, чтобы вызвать густой и белый дым. Студенты разделись. Двое поплыли, а третий лег на берег лицом к земле и заплакал; он не мог даже войти в воду, его шатало и мутило.
Пловцы утонули вблизи берега. В проливе снова свирепствовал шторм. Течение несло на камни потоки черной воды. К вечеру заключенные подползли к кострам и лежали неподвижно.
Миллер жевал конец своего матросского ремня и смотрел на берег, надеясь увидеть огни ответных костров. Но их не было. Тяжелая ночь неслась из пустыни туманом и сажей. Она сгоняла к острову всю стужу голодных сыпучих песков.
- Миллер, - прошептал среди ночи Шацкий, - Миллер, я вспомнил: киргизы зимой гонят скот к Кара-Бугазу, там в оврагах лежит снег.
- Если бы пошел снег, было бы нам счастье, - пробормотал Миллер. За ночь умерло еще пятнадцать человек. Шацкий к утру лежал почти без сознания. С востока наносило не то низкие черные тучи, не то холодный дым исполинского пожара.
Шацкий открывал красные глаза и тупо смотрел на тучи, ожидая, что вот - вот из них упадет хотя бы капля дождя. Тучи неслись, толкаясь и опускаясь все ниже. Море стихло. Ветер менялся, и море готовилось обрушиться на остров с севера, откуда, может быть, уже шел спасительный снежный буран.
Он вспомнил, что в трюме их сидело больше ста человек. Где же остальные? Неужели всех расстреляли? Язык распух. Шацкий с трудом поворачивал голову, и каждое слово причиняло острую боль воспаленному небу.
Тучи опускались все ниже и ниже. До них уже явственно долетали стоны людей, умиравших на обломке черной скалы. Вместе с тучами спускался на остров сырой и жестокий вечер.
Миллер на коленях пополз к костру и ногами подтолкнул в огонь последние гнилые доски. Сладковатый трупный смрад несло на костер из – за ближайших камней. Миллер упал на живот и затих.
Последняя ночь пришла в густом гудении норда. В полночь Шацкий ощутил на лице прикосновение чего- то мокрого и холодного. С неба падал редкий колючий снег. Шацкий хотел крикнуть, разбудить Миллера, но не мог.
Он только открыл рот и ловил редкие снежинки, залетавшие с ветром и морскими брызгами на лопнувшие черные губы. Но все же надо было разбудить Миллера, если он не умер. Шацкий уперся руками в острые камни и сел. Ноги горели: должно быть, он обморозил их ночью.
Ветер качал его, как тряпичное чучело на огороде, бил в спину и холодил воспаленную кожу. Шацкий заставил себя открыть глаза, хотя ему было совершенно ясно, что открыть их - значит умереть, что он больше не вынесет зрелища этой дикой, завывающей ночи.
Он осторожно разлепил клейкие веки и посмотрел вперед, как лунатик: за снежной пургой в кромешной темноте пылало три огня. Был ли это бред или действительно на берегу пылали огни? Шацкий нащупал рядом с собой куртку Миллера и изо всей силы дернул ее за ворот. Миллер застонал.
- Миллер! - прошептал Шацкий, хотя ему казалось, что он кричит.
- Миллер, голубчик, встаньте. На берегу огни! Mного огней! Миллер зашевелился и с трудом перевернулся на спину. Цепляясь за руки и плечи Шацкого, он медленно сел, обдал его горячим дыханием.
- Братишки... –с казал он тихо, и голос его сорвался. - Братишки, скорее! Смерть наша кругом, братишки! Он встал, шатаясь.
- Чего?- крикнул он Шацкому. - Лежи, не двигайся! Дотяни до утра! Должно быть, заметили. Заключенные не шевелились. Один только красногвардеец поднял голову и тотчас ее уронил.
Утро застало в живых только двадцать два человека. А к полудню с юга, из - за мыса Бек -Таш, исполинским серым крылом вынесло ныряющий парус. Он взлетал и тонул в черных волнах, борясь с жестоким нордом.
Парус видел один только Миллер. Шацкий лежал в бреду. Ему казалось, что камень обнял его тяжелыми руками и хочет вдавить в землю.Миллер бросил в догоравший костер валявшуюся рядом шинель.
От костра повалил удушливый желтый дым. Последнее, что видел Миллер, - скуластое лицо в малахае; потом ему ожгло рот приятной жидкостью, потом чей-то свистящий голос  сказал по-русски: "Бери вот этих пятнадцать, остальные все мертвые".
Больше Миллер ничего не помнил. Никому не удалось узнать имени киргиза, который заметил с берега дым костров на Кара-Ада. Может быть, этот киргиз еще жив. Может быть, он гоняет баранту "Овцевода" в Адаевских степях, около Гурьева, или работает на соляных промыслах в Кара-Бугазе, - никто этого не знает, имя его поглотила пустыня. У кочевников не было паспортов; они уходили в степь, и найти их было невозможно.
Никто не знает имен тех киргизов, которые разожгли на берегу у Бек - Таша ответные костры. Они жгли костры и говорили о несчастье, о том, что на проклятом острове, где нет ничего, кроме змей, оказались люди. Человек, попавший на Кара-Ада, может только бедствовать.
Надо было подать лодку, но лодок у киргизов не было. Лодки были далеко, в Кара-Бугазском заливе, где русские выстроили дощатый дом и поселили в нем человека с густой черной  бородой и разрезанным горлом.
По всем кочевьям гулял слух, что у этого человека в горло вставлена серебряная трубка. Старики удивлялись, как это басмачи до сих пор не польстились на драгоценную трубку и не убили странного русского.
Рассказывали, что  русский записывает в толстую книгу ветры, движение облаков, цвет воды и другие приметы. Занятия русского попахивали чертовщиной. По всему было видно, что это настоящий, хотя и добрый, колдун. 
Он лечил кочевников от трахомы и нарывов и всегда перевозил их через пролив на своей лодке. Человека с серебряным горлом звали Николаем Ремизовым. Он был первым метеорологом, согласившимся зазимовать на временной метеорологической станции в Кара-Бугазе вместе со стариком - сторожем Арьянцем.
По мнению товарищей, Ремизов остался в Кара-Бугазе на верную смерть. Но прошло уже полгода, а его никто не тронул. Вести из России не приходили совсем. Ремизов только догадывался, что там бушует море гражданской войны. 
Он жил с Арьянцем подобно Робинзону. Они били диких гусей, ловили в проливе рыбу. Им оставили на год муки, сахару, керосину и чаю. Весь ноябрь они заготовляли саксаул, и в тесном их доме было тепло и пахло хлебом, который выпекал Арьянц.
"Местность вокруг на сотни километров необитаема", - записал в своем дневнике Ремизов в первый же день переселения в дощатый дом с туркменских объемистых лодок. Ремизов не считал метеорологию точной наукой, называл ее искусством и занимался не столько метеорологическими наблюдениями, сколько изучением Кара-Бугазского залива и пустыни.
Он утверждал, что изречение" все течет , все изменяется"родилось впервые в мозгу жителя пустыни. "В пустыне нет ничего постоянного, - записал он в своем дневнике.
- Здесь все находится в непрерывном движении, хотя на первый взгляд вы здесь погружаетесь в царство неподвижности. Движутся пески, стираются старые дороги, появляются и исчезают кибитки, каждый час меняются ветры, кочуют люди.
Песчаные пустыни – единственные движущиеся пространства суши. Это материки, взлетающие вовремя ураганов на воздух и создающие необыкновенные цветовые эффекты, носящие имя закатов".
В описываемый январский вечер Ремизов сидел над дневником и торопливо записывал свои выводы о характере оседания глауберовой соли в Кара-Бугазском заливе. Выводы эти в ту минуту казались ему гениальными.
Сейчас они стали азбучной истиной. Он точно выяснил , что глауберова соль – мирабилит осаждается кристаллами на дне залива и плавает во взвешенном состоянии в его водах только зимой, когда температура  воды падает до пяти градусов тепла. Кара-Бугаз, этот завод мирабилита, работает только зимой - примерно с ноября до марта. Зимние штормы выбрасывают мирабилит на берега громадными горами, сотнями тысяч тонн.
В марте, как только вода потеплеет, мирабилит растворяется в ней без остатка. Летом в водах залива твердого мирабилита нет. Летняя жара действует на залив как топка. Она доводит воду до такой густоты, что при пяти градусах тепла  в воде уже начинается кристаллизация мирабилита.
И лето и зима в заливе одинаково благоприятны для непрерывного, но периодического роста запасов мирабилита. Это  явление казалось Ремизову похожим на круговорот растительной жизни в природе. 
Каждую весну цветут деревья и каждую осень дают новые плоды. Залив каждую зиму давал новые и новые миллионы тонн мирабилита, давал в течение тысячелетий, и будет давать тысячелетиями, сколько бы миллионов тонн мирабилита ни вычерпывали, ни вывозили и ни перерабатывали.
- Вот где богатство! - сказал Ремизов, перечитывая свежую запись. Говорил он странным голосом, с металлическим звоном. Если трубка засаривалась слюной, голос свистел и из фальцета переходил в густой бас.
Ремизов отложил дневник и начал фантазировать. Он уверял Арьянца, что Через несколько лет на бесплодных берегах Кара-Бугаза поставят бронзовый памятник Жеребцову - первому исследователю залива и крестному отцу Ремизова.
Жеребцов будет стоять в мятой морской фуражке. У ног его развернется медная карта залива. На памятнике вычеканят надпись: "Отважному исследователю Кара-Бугаза - Советская Россия".
Арьянц сидел на корточках перед очагом и кипятил чай из солоноватой воды. Приближался девятый час вечера. Снаружи, за проливом, глухо ударил выстрел, потом второй, третий. Ремизов встал.
- Один не ходи, пойдем вместе, - сказал Арьянц. Они вышли в ветреную ночь. За узким проливом кто - то гортанно кричал, потом снова выстрелил в воздух. Ремизов отвязал лодку, выстрелил в ответ и налег на весла.
Арьянц понуро сидел на корме. Выстрелы с северного берега означали просьбу подать лодку. Таких случаев было уже несколько, но ни разу еще киргизы не подходили к заливу ночью, и это тревожило Арьянца.
На берегу вертелись на злых лошаденках два молодых киргиза. Они молча подали Ремизову и Арьянцу плоские широкие ладони и заговорили оба сразу. Ремизов понял только одно: на острове Кара-Ада погибают люди.
Вот уже второй день они жгут костры и просят помощи. Нужно гнать парусную туркменскую лодку. Какие люди и как они туда попали, никто не знает. Ремизов похолодел. 
Такой холод, предвещавший безрассудные поступки и похожий на припадок восторга, он переживал только в детстве, когда плакал по ночам над книгами. Ремизов взял одного из киргизов и вернулся обратно.
У метеорологической станции стояла на приколе парусная лодка. Около часа они яростно работали, прикрепляя парус, взяли с собой два бочонка с водой, бутылку водки и немного жареной рыбы и пошли в море. Арьянц стоял на берегу. Ремизов крикнул ему напоследок:
- В случае чего держи направление на Красноводск! Арьянц махнул рукой: какой смысл разговаривать с сумасшедшим! Вышли из залива поздней ночью. Начало качать. Ремизов вспомнил, что на  сотни миль вокруг нет ни одного судна, ни одной живой человеческой души, только свинцовое и смертельно холодное море, ночь и их двое на скрипучей туркменской лодке.
Невольная дрожь прошла по спине. Теплый дощатый дом, окруженный сухим бурьяном, длинные дни, гром редких выстрелов по диким уткам, пять ящиков с книгами (из них был прочитан только один) - все это осталось позади, скрытое черной водой.
Киргиз говорил, чтобы держать подальше в море: у берегов есть подводные камни, целые горы камней, и лодку разобьет о них, как стекло о железо. Так в шторме они шли всю ночь.
Только один раз Ремизову удалось покурить. На рассвете они заметили черный зубец Кара-Ада. Ремизов спросил киргиза, есть ли около Бек – Таша удобное место для высадки. Киргиз с сомнением покачал головой. Дело осложнялось. Ремизов закусил губу и повел взлетавшую лодку к острову, где костер вдруг задымил ядовитым желтым дымом.
- Живы! - засмеялся киргиз и потряс головой. - Ай, живы те люди! Его мокрое от брызг лицо блестело жиром. На  острове Ремизов застал множество трупов и пятнадцать живых людей, лежавших без памяти.
Ремизов влил живым в рот немного воды с водкой и вместе с киргизом перетащил их в лодку. Пришел в себя только Миллер. Остальные стонали и бредили.
- Кто вы? - спросил Ремизов Миллера, когда лодка, черпая воду, пошла по ветру к Бек -Ташу, где стояла киргизская зимовка.
- Что это за женщина с вами? Как вы попали на остров?
- Пять  дней не пили, - ответил Миллер и лег на дно лодки - Пять дней. Тифозные все по умирали. Что сделали гады - хуже расстрела!
- Кто же вы? - снова спросил Ремизов.
- Заключенные из Петровска. Есть партийцы, есть красногвардейцы, есть случайные. Деникинцы бежали из Петровска, нас погрузили на пароход, в трюм, выкинули на остров без воды, без пищи.
Ремизов ничего не ответил. Вот оно подошло и к пустыне, то, чего он втайне боялся, - гражданская война, сыпняк, все, что мешало ему дорабатывать до конца свои открытия, отчего он спрятался здесь, в заливе, где раз в год проходило два десятка кибиток и не было ни одного русского.
- Женщина неизвестная, - сказал Миллер, - случайная женщина. И вот этот ученый - тоже случайный. Три раза белогвардейцы его ставили к стенке.
- Какой ученый? - спросил Ремизов и повернул руль, огибая прибрежные скалы. Ответить Миллер не успел: лодка вошла в буруны. Киргизы подхватили  ее и дружно вытащили на берег.
Молча переносили в кибитки бредящих людей.  К ночи умерло пять человек. Утром умер шестой-старик крестьянин, бредивший  станицей на "ридной Кубани". Из всех заключенных выжило только девять человек. 
Шестеро пошли с киргизами к Красноводску, надеясь добраться до железной дороги, а троих - Миллера, Шацкого и женщину - Ремизов взял к себе. Шацкий все время хитро улыбался.
Женщина-армянка, учительница из Ростова - беспрерывно плакала. Ремизов до тех пор не представлял себе, что можно плакать несколько дней подряд. Он сдал армянку на попечение Арьянцу. Старик часами бормотал немудрые утешения и, слушая рассказы учительницы, сурово качал головой:
- Собаки, бешеные собаки! Травить надо таких людей! Один Миллер был спокоен. Но и он не спал по ночам и много курил. На третью ночь Шацкий разбудил Ремизова и сказал ему, волнуясь:
- Все, что я сейчас расскажу, держите в величайшем секрете. Я сделал гениальное открытие, но его нельзя огласить, иначе все человечество будет уничтожено величайшей мировой катастрофой.
Я геолог. Я пришел к выводу, что в геологических пластах сконцентрирована не только чудовищная энергия, носящая материальный характер, но и психическая энергия тех диких эпох, когда создавались эти пласты. Понимаете? Ремизов сел на койке:
- В чем дело?
- Слушайте внимательно. Мы нашли способы развязывать материальную энергию - нефть, уголь, сланцы, руду. Все это очень просто. Но у нас не было способа развязать психическую энергию, сжатую в этих пластах.
Этот способ открыт американцами. Они ненавидят нас, они хотят стереть с земли Советское государство. Они готовятся выпустить психическую энергию пластов, лежащих под нами.
Больше всего ее в известняках и фосфоритах. Фосфориты -это спрессованная злая воля, это сумеречный первобытный мозг, это звериная злоба. Чтобы спастись, надо применить дегазацию.
Против известняков мы выпустим молодую мощную энергию аллювиальных напластований. Необходимо немедленно ехать в Москву и предупредить Совнарком. Необходимо оцепить кордоном все местности, где есть выходы известняков и фосфоритов.
Иначе мы погибнем всюду, даже в таких укромных углах, как Кара-Бугаз. Ремизов зажег лампу и внимательно посмотрел на Шацкого. Перед ним сидел старик. Лицо Шацкого стало похоже на львиную маску.
- Сколько вам лет?
- Тридцать два, - ответил Шацкий.  Ремизов осветил Шацкого и посмотрел на зрачки: они был неподвижны, как у филина, пойманного днем. "Еще один кончен", -подумал Ремизов.
Восточный ветер гудел над жалкой хибаркой, охранявшей сон бредивших людей. Ремизов сел к столу, открыл тетрадь и записал: "Третьего февраля 1920года. Сегодня вечером говорил с Миллером.
Он предлагает пробираться в Астрахань, где Советская власть обосновалась прочно. Я колебался недолго. Здесь оставлю Арьянца с Шацким и учительницей. Геолог сошел с ума.
Нет права и человеческих сил заниматься изучением залива и метеорологией после того, что случилось. Пришли сроки, когда все "непреложные истины" об аполитичности науки летят в пропасть.
Сырая весна шумит над Россией, и эту весну мне нельзя прозевать". ...Остальные заключенные из Петровской тюрьмы - около трехсот человек - были высажены деникинцами на восточный берег моря, вблизи Кара-Бугаза.
Эта партия заключенных пошла через пустыню в Красноводск. До Красноводска было   четыреста километров. Незадолго перед этим белые были выбиты из Красноводска   красными частями, наступавшими со стороны Ашхабада.
Город был взят после   жестокого боя в Гипсовом ущелье. Заключенные шли в не затихавшем ни на один день песчаном урагане. Дул норд. Каждый час в конце страшного шествия, растянувшегося на несколько километров, падали выбившиеся из сил.
Они кричали и звали передних, но остановиться надолго было равносильно смерти. Первыми погибли женщины с детьми и матрос -инвалид, ковылявший по пескам на костылях.
Передние уходили далеко, задние теряли их след, шли наугад в песчаную муть пустыни, шли до вечера, падали и лежали, зная, что помощи ниоткуда не будет. По редким туркменским зимовьям прошел слух, что из пустыни к Красноводску движется"шествие проклятых аллахом".
Туркмены складывали кибитки и бежали в глубь степей. Заключенные питались сырыми ящерицами и черепахами. Изредка они Находили колодцы с тухлой водой. Вел их туркмен, хорошо знавший пустыню, и только это спасло небольшую часть людей из "шествия мертвых".
Среди заключенных был учитель, грузин Халадзе, участник революционных восстаний в Персии. Был знаменитый штурман Бархударов, доставлявший из Астрахани оружие повстанцам под самым носом деникинских дозорных судов.
Деникинцы так и не поймали бархударовский груз. Дозорное судно погналось за пароходом Бархударова, но Бархударов потопил пароход. В Петровской тюрьме ему дали сто шомполов и назначили к расстрелу, но вместо расстрела выбросили с остальными заключенными на мертвые берега Кара-Бугаза.
Был офицер   англо-индусских войск Муртузалли, перешедший на сторону красных и  дравшийся против деникинцев в партизанских отрядах в горах Дагестана.  Был ученый, старик Мухин, автор проекта "О социализации недр земли".
В восьмидесяти километрах от города стало ясно, что все оставшиеся в живых до Красноводска не дойдут. Тогда Мухин, принявший начальство над "шествием мертвых", приказал им не двигаться и ждать помощи.
Он отобрал сорок человек наиболее крепких и пошел с ними к городу, оставляя через каждые три - четыре километра одного человека как живую веху, чтобы можно было найти оставленных людей.
До Красноводска дошли трое. Они упали на улице, но успели рассказать попавшимся на встречу красногвардейцам о том, что случилось в пустыне. Через полчаса из Красноводска выслали верблюдов и помчались всадники отыскивать   по живым вехам брошенных людей. Большую часть удалось спасти.  

Комментарии к рассказу:

1. Форт Александровский в советское время был переименован в форт Шевченко.
2. Петровск  в советское время переименован в Махачкала.
3. Расстояние от Карабогаза до Красноводска не 400 км, а три раза меньше, но учитывая не освоенность земель, все равно это много.
4. Константин Паустовский называет народ населявший Мангышлак киргизами. В нашем современном понимании, киргизы живут в предгорьях Тянь-Шаня. Но поясним историю. До советской власти,  казахи тоже назывались киргизами.

Казахи.

Согласно письменным источникам, казахская государственность зародилась в конце XV века. В эту эпоху султаны Жанибек и Керей объединили разрозненные племена Семиречья и долины реки Чу. В те времена самого слова «казах» в обиходе еще не существовало. Современные исследователи расходятся во мнениях относительно его этимологии, но ясно одно: слово это тюркского происхождения. По одной из версий, оно происходит от тюркского «кас» – «бродить, кочевать, перемещаться на большие расстояния», то есть казах – «свободный человек», «кочевник».
Существуют и другие версии происхождения значения слова «казах»:
1. В переводе с древнетюркского слово «казак» переводится как «свободные», «вольные», «отделившиеся люди», «храбрые, свободолюбивые люди», «удалые воины». На сегодняшний день считается в среде этнографов наиболее распространенной версией. Очень сходно название с европейскими казаками и по смыслу - вольные.
2. Название «казах» произошло от названия Кай-Сак, что означает «свободолюбивый сак» (саки, скифы).
3. Есть мнение, что этноним «казак» происходит от имени кипчаков кыуса́к, куса́к, кубса́к, кипча́к, кып ша́к, что дословно означает жёлтый сак (то есть жёлтокожий), и которые сами носили прозвища сары (жёлтый) и куба́/кума́ (куман).
Устаревшие (ныне встречаются лишь в старой литературе) названия казахов в русском языке:  «казаки»,  «киргиз-казаки», «киргиз-кайсаки»,  «киргизы». Предки казахов были кочевниками.
Жить они могли только за счет скотоводства. А без воды, скотоводство и жизнь были невозможны. Поэтому казахи распределялись в пустынях и степях в местах нахождения воды.
Такими местами были впадины в рельефе пустынь. Почему? Наукой это объясняется таким образом. Во времена редких осадков, вода собирается именно в низинах. Поглощаясь грунтом, она образует пресноводные водяные линзы, которые, даже находясь на более соленой грунтовой воде, не перемешивается с ней за счет разности плотности.
Пресная вода легче, чем соленая, а поэтому она долгое время может находиться на ней сверху. Вырыв колодец, можно использовать эту воду пресноводной линзы для питья.
Если копать глубже можно попасть на соленую воду. Почему снизу находится соленая вода? Дело в том, что миллионы лет назад большая часть Средней Азии,  Казахстана и Западной Сибири представляла дно великого моря Тетис.
Другая причина объясняет засоленность грунтовых вод тем, что вода, долго находясь в соприкосновении с грунтами, вымывает из них соли и насыщается ими. Кочевники очень умело используя эти знания, строили колодцы во впадинах и таким образом могли жить там долго и в большом количестве, образуя аулы.
Одной из таких впадин является Чагала-Сор на северо-востоке Карабогазского залива. Так как казахи жили за счет скотоводства, у них не было тяги к морю, где не было пресной воды.
Когда началось освоение Карабугаза, именно казахи из Чагала-Сор начали осваивать его и начали осваивать новый образ жизни – оседлый. Не привязанные к скоту, они начали осваивать море и морепродукты.
Однако живя уже оседлой жизнью, многие казахи содержали верблюдов, овец, коз при жилье, оставаясь верными традициям кочевых людей. Казах-аулы были во всех трех поселках: Бекдаше, Омар-Ата и Сартасе.
Можно обсуждать быт казахов как примитивный, но именно этот быт дал возможность им выжить при массовых голодных морах 20-х и 30-х годов прошлого века социализма. Казахский быт всегда отличался своей простотой, неприхотливостью и размеренной однородностью.
В такой среде вырабатывалась выносливость к тяготам жизни, открытость, бесхитростность и простота души. На моих глазах рассыпалась теория расизма и исключительности какой-то нации перед другой, когда вместе со мной учились  дети бывших кочевников.
По своим умственным способностям они ничем не отличались от других наций.  Сталкиваясь в жизни со многими нациями и выбирая друга по национальной принадлежности, я бы предпочел казаха, как самого бесхитростного и надежного друга.

Источник:
«Черный остров». Константин Паустовский.