Вы здесь

Главная

XXI. Наконец-то! Часть II. I Падение Хивы. II. Переправа через Оксус. III. Среди Хивинцев.

Туры по природе Туркменистана.

«И кажется, что в вихре дней,
Среди сановников и денди,
Они забыли о своей
Благоухающей легенде.
Они забыли дни тоски,
Ночные возгласы: «к оружью»,
Унылые солончаки
И поступь мерную верблюжью;
Поля неведомой земли,
И гибель роты несчастливой,
И Уч-Кудук, и Киндерли,
И русский флаг над белой Хивой.
Забыли? - Нет! Ведь каждый час
Каким-то случаем прилежным
Туманит блеск спокойных глаз,
Напоминает им о прежнем.
 - « Что с вами?» - «Так, нога болит».        
- «Подагра?» - «Нет, сквозная рана» 
И сразу сердце защемит
Тоска по солнцу Туркестана…»

Туркестанские генералы.

Туры по историческим достопримечательностям Туркменистана.

Я поскакал теперь по берегу в сторону Русских; перескочив и переправившись через великое множество канав и каналов, которыми долина была изрезана по всем направлениям, я наконец приблизился к месту занятому их орудиями.
Когда я подъехал на довольно близкое расстояние, до меня донесся крик выезжавшего ко мне офицера.Photograph of an engraving by P. Aitken of a photograph by J. Pascal Sébah (1823 - 1886), Constantinople 1892 / -- Januarius Aloysius MacGahan (1844 - 1878) & Francis Davis Millet (1846 - 1912).
- Вы кто?
- Американец! - отвечаю я.
- Тот самый, что переехал один через Кизил-Кумы? - спросил он, когда мы встретились.
Я отвечал утвердительно.
- Хорошо. Пойдемте, я представлю вас генералу. Мы слышали уже несколько дней тому назад что вы едете к нам.
Я сошел с лошади и меня подвели к генералу Головачеву, который сидел тут же на пушке, покуривая папироску. Подле него стояло еще орудие снятое с передка, а, неподалеку лежали две убитые лошади - единственная потеря понесенная здесь Русскими, как я после узнал: хотя земля была взрыта по всем направлениям неприятельскими ядрами, ни один человек не был ранен. А будь у Хивинцев вместо ядер гранаты, Русские, конечно, потерпели бы немалый урон.
Генерал Головачев, высокий, широкоплечий мужчина с длинными бакенбардами и открытым приятным выражением лица, приветливо пожал мне руку, заметил, что я совершил переезд весьма отважный и пригласил меня тут же завтракать.
Должно быть по всей фигуре моей видно было что в завтраке я сильно нуждался. Со впалыми глазами и щеками, грязный, пыльный, неумытый и оборванный - винтовка, которую я носил в течении целого месяца на ремне через плечо истерла мне все платье - я представлял своею фигурой совершенное пятно в среде щеголей Русских в их белых кителях и фуражках, с золотыми и серебряными пуговицами, которые все смотрели такими чистыми и вылощенными, будто они выехали на парад на Исакиевскую площадь.
Завтрак состоял из холодного вареного мяса, холодного цыпленка, коробки сардинок и бутылки водки, расставленных на белой скатерти, разостланной на густой зеленой траве. Офицеры встретили меня очень дружелюбно, выказывали не малое любопытство относительно пережитого мною времени в Кизил-Кумах и дивились как мог я решиться один предпринять такой безумный переезд. По их словам, было сто шансов против одного что я погибну; они описывали такими живыми красками все опасности которых я избежал что мне не шутя стало жутко.
Чувство мое в эту минуту могло бы сравниться с чувством человека которому говорят что он одолел громадную, разъяренную львицу, тогда как сам он до тех пор думал что убил только крупного волка.
После утреннего дела все были в самом веселом настроении духа, благоприятнее этого времени мне трудно было бы найти для своего приезда: тяжелый, почти невозможный переход был совершен, а интересная часть кампании только что начиналась.
Во время завтрака Головачеву донесли что часть неприятеля вернулась и поджигает в настоящую минуту большой каюк, стоящий внизу, у форта. Стрелки уж опять принялись за дело, стараясь оттеснить Хивинцев, что им вполне и удалось, прежде, нежели огонь успел хорошо разгореться.
Немедленно переправлен был на ту сторону один офицер топограф с двадцатью солдатами с приказанием забрать горящий каюк и наскоро сделать очерк реки и окружающей местности. Часа через два-три офицер вернулся с хивинским каюком, который оказался весьма мало поврежденным.
Тем временем я узнал, что я тут настиг только небольшую колонну, высланную из главного отряда для занятия хивинского укрепления. Главная же квартира с остальной частью армии расположилась верстах в семи еще дальше вниз по реке.
Головачев не стал занимать брошенное неприятелем укрепление, а отдал приказ идти обратно в лагерь, так как Кауфман предполагал переправляться через реку не в этом месте, а под Шураханой. Все же дело этого утра имело целью обеспечить проход нескольким каюкам захваченным у Учь-Учака. Битва, собственно говоря, началась еще накануне вечером, когда генерал фон-Кауфман проезжал по речному берегу, посматривая, не видать ли каюков, и беспокоясь, какая причина могла их задержать.
Когда он проезжал этим местом, неприятель самым неожиданным образом открыл по нем огонь; до тех пор даже и не предполагалось присутствия укрепления на этом пункте. Стрельба была так правильна что пушечные ядра падали как раз среди штаба.
Теперь каюки уже успели прибыть, а так как неприятель больше не показывался, то мы поехали в лагерь, с тем чтобы переправиться через реку на следующее утро. По приезде в лагерь я принял приглашение офицера который первый меня встретил в этот день, и расположился у него.
Это был Чертков, оказавшийся старым приятелем моего спутника до Перовска, мистера Скайлера. Первым делом моим, конечно, было представиться генералу фон-Кауфману. Я застал его за чаем в открытой палатке; одет он был в бухарский халат и курил папиросу.
Это был человек лет 46 – 50, лысый и небольшого роста сравнительно с обыкновенным ростом Русских; он носил одни усы, в голубых глазах его светилась веселость и добродушие. Пожав мне руку, он пригласил меня садиться, и начал разговор заявлением что я «молодец», опрашивая понятно ли мне значение этого слова. После нескольких вопросов касательно моих приключений, он сообщил о ходе кампании до этого времени - раcказ который я сообщу читателю в следующей главе.
Позволение сопровождать армию в дальнейшем ее следовании к Хиве он дал мне тут же, и без всякого, по-видимому, колебания. От главнокомандующего я отправился к Великому Князю Николаю Константиновичу, который устроился тут в глиняном домике. Од также принял меня самым приветливым образом.
Затем возвратился я в палатку Черткова, и в первый раз за эти два месяца уснул спокойно. С этого дня, вплоть до окончания Хивинской кампании, и после того, во время экспедиции против Туркмен, я был при русской армии.
Здесь должен я сказать несколько слов о доброте с которой ко мне относились со всех сторон. По приезде моем к армии я был в бедственном положении. Со мной не было никакой провизии, даже не осталось у меня ни чаю, ни сахару - этой необходимой поддержки людей в пустыне - но этого недостатка я и не почувствовал.
Правда, никогда еще не был я так близок к гибели от голодной смерти как в первые три дня по прибытии моем в русскую армии; но происходило это частью от того что я уже был ослаблен продолжительным переездом во время которого мне вечно приходилось быть впроголодь, главная же причина была та что и ни у кого не имелось провизии. Прежние запасы все были потрачены, а нового подвоза из-за реки еще не было.
Некоторое время никому из нас нечего было есть, и мы эти дни с радостью набросились бы и на черные сухари которые казались мне прежде такою невозможною пищей. Убили несколько лошадей, но их стало не надолго, а многих нельзя было употребить на еду. Это было первым случаем, когда мне пришлось отведать конины; она показалась мне превкусною, жаль было только что ее нельзя было достать побольше.
Но с тех пор как у Русских опять появились съестные припасы, мне ни разу не случалось пройти мимо какой бы то ни было палатки где они ели или пили без того чтобы меня не пригласили присоединиться к ним. Начиная с Великого Князя и кончая самым незначительным офицером в отряде - в этом отношении все были одинаковы. Раз двадцать в день сыпались на меня со всех сторон приглашения закусить или пить чай.
До самого нашего прибытия в Хиву мне ни разу не представилось случая заставить моих людей готовить что-нибудь для меня, все это время я жил на счет русских офицеров. И теперь, в ту минуту как я пишу эти строки, сердце мое переполняется благодарности при воспоминании об их широком гостеприимстве.
Я рад воспользоваться настоящим случаем чтобы выразить им свою признательность; поблагодарить не только тех с которыми я сошелся потом на самую короткую ногу, но и многих других, которых я даже не знаю по фамилиям, хотя доброту и щедрость их я испытал на себе, а дружеские их лица никогда не изгладятся из моей памяти.

Часть вторая. 
I Падение Хивы. Поход генерала Кауфмана от Ташкента.

Теперь пора приступить к рассказу о походе отряда генерала фон-Кауфмана от Ташкента. Состав его отряда был следующий: одиннадцать рот пехоты - 1.650 человек, одна рота сапер, полбатареи или, иначе говоря, четыре конных артиллерийских орудия, шесть орудий пешей артиллерии заряжающихся с казенной части, все новейших систем, полбатареи горных орудий, полторы батареи ракет и 600 казаков; всего около 2.500 человек. Отряд этот вышел из Ташкента 3-го (15-го) марта.
В состав обоза входило от трех до четырех тысяч верблюдов, нанятых у Киргизов по 12 руб. в месяц, с тем условием что за каждого павшего дорогой верблюда заплачено будет по 50 рублей. Все силы отряда собрались к 13-му (25-му) марта на Джизаке, откуда часть войск и выступила в тот же день.
До колодезей Аристан-бель-Кудук поход генерала фон-Кауфмана не представлял ничего замечательного. Холода и даже морозы, настигшие отряд в течение первого периода похода, были тем более нестерпимы что во многих местах не находилось никакого топлива.
Страдания людей за это время доходили до крайней степени; но быстро наступившее тепло скоро исправило ход дела. 1-го (13-го) апреля они достигли Аристан-бель-Кудука. Здесь-то решился Кауфман изменить свой маршрут и идти на Хала-Ату вместо предположенного сперва следования на горы Букан-Тау. Сообразно с этим решением, Казалинской колонне послан был приказ идти на соединение с Туркестанским отрядом к этому новому пункту, вместо того чтобы ждать его у Мин-Булака
Казалинская колонна, о которой теперь приходится говорить, состояла из восьмисот человек пехоты, полбатареи горных орудий, полбатареи ракет, двух картечниц и 150 казаков, всего около 1.400 человек. Выступила она из Казалы, или форта № 1-й, 11-го марта и должна была, как я уже заметил, сойтись с Туркестанским отрядом верстах 180 от Аму-Дарьи, в горах Букан-Тау. Войска этой колонны уже дошли до этого пункта когда пришло приказание идти на соединение с главным отрядом на Хала-Ату.
Это изменение пути кажется мне большою ошибкой. Хотя для Туркестанского отряда дорога на Хала-Ату была самою лучшей и короткой, для Казалинской колонны она далеко не представляла тех же удобств. В Букали эта последняя находилась всего во 180 верстах от реки. Это было в самом начале апреля: погода стояла еще прохладная, на предстоявшем им пути было несколько колодезей, и воду пришлось бы перевозить на половине этого расстояния.
До реки же этим путем могли дойти в 10 дней, ровно за целый месяц раньше того времени когда они действительно подошли к ее берегам. Вместо того пришлось потратить две недели на обратное движение, для того только чтоб очутиться на таком же расстоянии от реки как в Букали. Две же недели пошли на поджидание Казалинской колонны.
А потерянное таким образом время было бы самым благоприятным для перехода, так как сильные жары, которые так мучили потом отряд, в начале апреля еще не наступали; погода была даже прохладная.
В то время когда решено было изменение маршрута, всего лучше было бы идти со всевозможною поспешностью к реке, оставляя Казалинскую колонну следовать по дороге сперва для нее намеченной.
Генерал Кауфман не решился однако подвергнуть войска такому риску. Он думал что Казалинская колонна слишком слаба чтобы допустить ее одну до встречи с неприятелем; хотя, как потом оказалось, мнение это и было ошибочно, но подобного опасения было весьма достаточно чтобы воздержать благоразумного генерала от риска.
До Хала-Аты Кауфман дошел 24-го апреля (6-го мая) и в тот же день совершилось соединение колонн. Здесь соединенный отряд провел несколько дней пока был исследован предстоящий путь и определено положение колодцев и количество воды на которую можно было рассчитывать при дальнейшем следовании.
Тут-то произошла схватка с Туркменами той маленькой рекогносцировочной партии, высланной из Хала-Аты по направлению к Адам-Крылгану, к которой принадлежал полковник Иванов. Об этом деле я говорил уже в одной из предыдущих глав. Когда неприятель был оттеснен от Адам-Крылгана и было вырыто достаточное количество колодцев для снабжения водою всей армии, то 30-го апреля (12-го мая) к этому месту выступил и весь отряд, оставив небольшой гарнизон в Хала-Ате.
Адам-Крылган был последним пунктом пред рекой на котором могла быть добыта вода. Начались приготовления для ускоренного перехода к Аму-Дарье; настоящее расстояние до нее никому не было известно, но думали что дойти до нее можно будет в два, много в три дня.
По этому расчету захвачен был запас воды достаточный на три дня, и в три часа утра 2-го (14-го) мая вышли с Адам-Крылгана. Но надеждам их на скорое достижение реки не суждено было сбыться.
Жары стояли невыносимые. Верблюды, обессиленные долгим переходом от Ташкента и недостаток корма но все это время, сделались почти ни на что негодными. Они не только не в состоянии были нести 600 фунтов клажи - обыкновенный вьюк верблюда - но большая часть их теперь поднимали всего 300 фунтов и даже менее того.
Авангард, по обыкновению, сделал привал в 8 часов утра, подвинувшись на 21 версту от Хала-Аты. Арриергард, по заведенному порядку, должен был подойти туда же часам к десяти; вся армия должна была простоять на месте до трех или четырех часов пополудни и идти дальше когда спадет жара. Но в этот день, вследствие слабости верблюдов, арриергард подошел только к десяти часам вечера.
Много верблюдов брошено было на дороге и вьюки их разделены были между другими, которые таким образом были слишком обременены. Вместо 40 верст, как предполагалось, войска сделали всего 20, к тому же еще оказалось что воды почти не оставалось из захваченного запаса.
Невозможность итти дальше по неизвестной безводной пустыне была очевидна; правда, переход до реки мог предстоять всего в 45 верст, но мог он также легко быть и в целых полтораста. Малейшее обратное движение могло послужить сигналом к восстанию всего враждебного Русским населения Центральной Азии; оставаться же на месте и выслать верблюдов назад за водой было немыслимо.
Отряд не имел никакой возможности идти вперед и не смел отступить. Одного дня оказалось достаточным чтобы перейти от смелой уверенности к полнейшей безнадежности. Тут пришлось генералу Кауфману пережить одну из тех тяжелых минут, близких к отчаянию, которые хоть раз в жизни выпадают на долю всякого главнокомандующого. Положение было безнадежно. Люди были без воды, верблюды почти все обессилели, артиллерийские лошади также слабели с каждым днем.
Термометр Фаренгейта показывал 100°. Кауфману грозило то же несчастие какое постигло за несколько дней до того полковника Маркозова по ту сторону Аму-Дарьи; но случись подобное же бедствие с Кауфманом, последствия его оказались бы в тысячу раз ужаснее. Вся сила Русских в Центральной Азии основана на всеобщей уверенности туземцев в непреодолимости русского оружия.
Одна ошибка, малейшее поражение - и иллюзия эта должна была исчезнуть; все народы восстали бы как один человек в ту минуту как было бы дознано что и Русские могут быть преодолены. Кауфман уже начинал думать об отступлении, когда помощь пришла со стороны вовсе неожиданной, и он был спасен благодаря одному из обстоятельств самых простых, но которые в известные моменты получают силу перевертывать собою все людские дела.
В числе 50 – 60 проводников-джигитов, состоящих при Кауфманской армии, был один взятый полковником Дрешерном в Кизил-Кумах. Он пришел в отряд весь оборванный, в лохмотьях, и предложил служить Русским бесплатно, лишь бы чем-нибудь отомстить Хивинцам, или - что для него было безразлично - Туркменам, за убийство части своего семейства и за продажу другой половины в рабство. Его определили в армии джигитом и уже не обращали затем на него никакого внимания.
Этот-то человек теперь выступил вперед, вызываясь найти воду по близости, вопреки уверениям всех прочих джигитов что нигде до реки воды не имеется. Кауфман дал ему тут же свою походную фляжку и сказал: «Принеси ее мне назад полную воды и получишь сто рублей награды». Проводнику дали хорошего коня и он вихрем умчался в пустыню.
Это случилось на рассвете 3-го (15-го) мая, а немного спустя после солнечного восхода он уже прибыл назад с фляжкою наполненною водой, мутною и невкусною, но тем не менее водою, жидкостью способною поддерживать животную жизнь.
Он заявил что верстах в шести к северу, в стороне от караванного пути на Аму, он нашел три колодца неизвестных караванам, но в которых тем не менее, говорил он, воды найдется достаточно для всей армии.
Не медля ни минуты, Кауфман дал приказ войскам выступать, а чрез два часа авангард уже расположился на пункте известном потом под названием Алты-Кудука, что значит «Шесть колодцев». Вода действительно найдена была в трех колодцах на глубине от пятидесяти до ста футов, но очень дурная и в недостаточном количестве. В одном даже найден был труп собаки, брошенной туда, по всей вероятности, разбойниками Хивинцами.
Но как ни отвратительна была вода, ее все-таки выдавали людям порциями в полкружки на целый день, чтобы не потратить всего содержания колодцев за один раз. Хотя по распоряжению Кауфмана выкопаны были еще три колодца, каждый из которых доставлял несколько воды, все-таки ее было так мало что несколько проводников туземцев умерли от жажды. Можно вообразить себе каким страданиям подверглось войско в этом песчаном пекле при полу кружке воды на целый день.
Так как напоить верблюдов на месте не предвиделось никакой возможности, то Кауфман выслал весь обоз обратно к Адам-Крылгану, чтобы напоить там животных и захватить оттуда свежий запас воды прежде чем пускаться в дальнейший путь. Верблюды вышли под прикрытием четырех рот, то есть 600 человек. Этому-то отряду пришлось выдержать первое серьезное нападение ханских войск.
Садык, разъезжавший тем временем по берегам реки, узнал чрез своих разведчиков что генерал Кауфман выслал всех верблюдов отряда назад под небольшим прикрытием, решился напасть на них и отрезать их от армии. Он очень хорошо понимал что если ему удастся захватить верблюдов, то после того армия принуждена будет отступить. Он захватил с собою 500 человек Туркмен, каждого с двумя конями, и обойдя Кауфмана у Алты-Кудука достиг Адам-Крылгана рано утром 6-го (18-го) мая.
Часов около четырех утра русскими пикетами замечено было приближение неприятеля. Когда тревога распространилась по лагерю и солдаты взялись за оружие, Туркмены подъехали уже очень близко. Нападение это было чрезвычайно смело и решительно. Сам Садык, верхом на великолепном белом коне, держа в руках хивинское знамя, подъехал так близко что знай только стрелки что это он сам, ему бы уж конечно от них не увернуться.
Но что может сделать толпа людей не дисциплинированных и вооруженных одними саблями против артиллерийских орудий? Несмотря на всю свою храбрость, Туркмены увидали невозможность бороться с Русскими и наконец принуждены были отступить, пораженные окончательно.
Два Туркмена, захваченные в этом деле, говорили что Садыку не верно донесли о численности конвоя и он выехал в полной уверенности что уничтожит предполагаемую горсть Русских сопровождавшую верблюдов. Это было первою сериозною стычкой Русских с Хивинцами. Последние сильно упали духом после этой неудачи, но все еще не теряли надежды что до реки генерал Кауфман не доберется.
Садык, предводитель Туркмен напавших на отряд, был собственно разбойник вступивший на службу хана, нападавший на богатые караваны и сбиравший с них дань в свою пользу. Тотчас после падения Хивы он отправился на поклонение к гробнице Пророка и уже оттуда вернулся, как кажется, в Мерв.
Беспокойство главнокомандующего и бедствия солдат тем временем на Алты-Кудуке доходили до невообразимой степени. Весь ужас положения среди массы людей мучимых жаждою может понять только тот кому самому приходилось быть в таких обстоятельствах.
Хотя замечательная дисциплина русских войск еще не допускала их ни до малейшего беспорядка, но начальство не могло не предвидеть что всему, даже выносливости русского солдата, должен быть предел; что наступит время когда никакая дисциплина не будет возможна в борьбе со страждущею человеческою природой, и отряд, доведенный до отчаяния, должен будет погибнуть от руки беспощадного неприятеля, который только того и ожидал.
Однако дело до такой крайности не дошло. По прошествии нескольких дней вода сделалась лучше и показывалась в большом количестве, дневные потребности армии в воде могли уже удовлетворяться настолько что недостаток не был слишком мучителен.
Но перспектива будущего все еще не сулила ничего кроме горя и лишений. Целая неделя потребовалась на проход верблюдов на Адам-Крылган и возвращение оттуда; животные эти с каждым днем все более и более слабели и делались ни на что негодными; стало очевидно что большую часть их придется бросить на пути.
В нормальном своем состоянии верблюды животные очень крепкие, способные поднимать огромные тяжести, выносить большие лишения и усталость. Но когда они уже истомлены длинным тяжелым переходом, подобно верблюдам отряда генерала Кауфмана, они делаются негодными ни на что, и на возвращение раз потраченных сил требуется отдых целых месяцев.
А верблюд в такой войне которую я теперь описываю, играет такую же роль как железные дороги в войнах европейских; с тою однако разницей что лишившись этого единственного средства к передвижению в пустыне, армия не только должна, потерпеть поражение, но и погибнуть безвозвратно.
Вместо тех 600 фунтов что несли на себе верблюды в начале экспедиции, теперь редкие из них поднимали и 200 фунтов, большая же часть несла всего каких-нибудь 100 фунтов; число верблюдов едва способных передвигаться без всякого вьюка увеличивалось с каждым днем.
Тяжело становилось положение главнокомандующего. От него зависела не только удача всей экспедиции, но и жизнь каждого человека в армии, так как поражение в этом месте конечно повело бы за собой гибель всего отряда, а расстояние до Аму-Дарьи все еще не было известно.
Наконец, по прошествии целой недели, верблюды вернулись с Адам-Крылгана со свежим запасом воды, и войска вновь выступили 9-го (21-го) мая в пустыню, с тем чтобы добраться наконец до реки или полечь костьми в сыпучем песке. Так как верблюды способные к переноске тяжестей не могли поднять всего обоза, то решено было оставить на Алты-Кудуке почти весь багаж: шесть лодок, захваченных для переправы через реку, два артиллерийских орудия и почти весь остающейся фураж.
С собой захвачено было только то в чем оказывалась настоятельная и немедленная потребность. На Алты-Кудуке оставлено было 2 роты пехоты. Вот почему я и застал на этом пункте войска. От Алты-Кудука переход был очень тяжел.
В последний день пред тем как подойти к реке войска все время были окружены туркменскою конницей, которая скакала вокруг, еще затрудняя и замедляя шествие. На целый десяток верст армия шла вперед при самой невыносимой жаре, в то время как огонь поддерживался стрелками почти без перерывов.
На этом-то месте попадалось мне столько лошадиных трупов. Дисциплина войск была превосходна. Хотя жажда доводила людей почти до безумия, ни один солдат до выдачи на то позволения не вышел из рядов, когда проходили берегом Сардаба-Куль, маленького озера, неподалеку от реки, о котором я уже упоминал в раcказе о личных своих приключениях.
Генерал Кауфман говорил о своих солдатах чуть не со слезами на глазах. По его словам, никакой другой солдат в целом мире не вынес бы того чему русский солдат подвергся в этом походе. И я вполне разделяю его мнение на этот счет.
Когда подошли к реке и безопасность войска была обеспечена, генерал фон-Кауфман оставил прежний оборонительный план действий и принял положение наступательное; он приказал пустить несколько гранат в массу Туркмен сбившихся у подножия гор Учь-Учака.
Затем сделал на них нападение с кавалерией, гнал их верст на 12 – 15 по речному берегу и захватил одиннадцать хивинских каюков или лодок, без которых не было бы возможности совершать переправу.
От Учь-Учака до Шейх-арыка неприятель почти не показывался, пока накануне вечером не было открыто его укрепление. 

II. Переправа через Оксус.

На рассвете следующего дня мы снялись с бивуака, но пошли не на Шурахану, как было предположено накануне, а к месту битвы предыдущего дня. По зрелом размышлении генерал Кауфман решился переправиться у Шейх-арыка, откуда накануне был выбит неприятель.
Так как от ночной стоянки до этого места было всего верст семь, то часа через два все войска были уже у берега; ни мало не медля приступили к переправе первой лодки с 50 людьми на ту сторону реки. Это было (18-го) 30-го мая. Утро было ясное и не жаркое; палатки разбили у самой воды, и мы разлеглись на густой зеленой траве, лениво следя за раскинувшейся пред нами картиной. Сцена была чрезвычайно оживленная.
Солнечные лучи скользили, сверкая, по широкой речной пелене: на той стороне неясно виднелись густые чащи вязов и фруктовых деревьев, из-за которых местами выглядывали серые стены узбекских жилищ и стройный фасад кладбищенской мечети.
Безмолвная и пустынная раскинулась по речному берегу эта дикая и неведомая страна Хива. Ленивыми глазами оглядывал я раскрывшуюся предо мной богатую природу, припоминая все слышанные мною до той поры расcказы об этой, облеченной какою-то сказачною таинственностью стране; об ее жестоких деспотах ханах; ее диком фанатичном магометанском населении; о красоте тамошних женщин; об уединенном положении этой страны среди песчаного океана, делавшего ее недоступной для Европейцев.
Действительность исчезала в игре воображения, и я готов был ждать что вдруг очнувшись увижу себя на другом полушарии, в нескольких тысячах верст от настоящего места действия. Странный контраст представляла сонная красота противоположного берега с оживлением, шумом и движением на нашей стороне.
Весь берег был усыпан лошадьми, верблюдами, казаками и солдатами; некоторые из людей только что подошли, другие спускались к воде, влезали в каюки, тащили артиллерийские орудия, погоняли упиравшихся лошадей, нагружали багаж, приправляя все это веселыми шутками и громкими криками.
Хотя многие из этих солдат никогда до тех пор и не видали такой большой реки, тем не менее они также ловко управлялись в ней, как молодые утята. Десятка два-три дюжих мускулистых ребят раздевались, бросались в реку, брались за канат и тащили лодку вверх по течению до того места откуда ее удобнее было отчалить; сам же генерал фон-Кауфман сидел на своей походной скамейке у речного берега, и поощряя людей приговаривал: «молодцы.... молодцы ребята!..»
На переправу каждой лодки к другому берегу требовалось минут 20, да столько же времени на возвращение: но при каждом переезде лодку относило так далеко вниз по течению что употреблялся еще чуть ли не целый час на то чтоб опять притащить ее к настоящему месту. Всего было три больших каюка, вмещавших в себе от 50 до 75 человек, и восемь маленьких, в которых помещалось не более десяти человек.
Целый день производилась переправа войска, без малейшей помехи со стороны неприятеля. Здесь ясно выказалась совершенная неспособность Хивинцев к обороне; иначе они никак не допустили бы Русских так спокойно совершить переправу. Здесь им было бы легко засесть за высоким берегом, вне выстрелов русских орудий, и уничтожить каждую переправленную партию солдат по очереди.
Артиллерии не возможно было бы защищать войска при таких обстоятельствах. К вечеру благополучно было переправлено на ту сторону четыре роты солдат и два горные орудия, которые и были размещены в самом неприятельском укреплении и вокруг него в оборонительной позиции. Этим ограждалась безопасность переправленных людей на случай внезапного нападения на них Хививцев и обеспечивалась вполне переправа остальных через Оксус.
Пока мы еще не знали ничего о том что происходило в Хиве, а воображение наше еще более возбуждалось таинственным спокойствием царившим на противоположном берегу. Думает ли еще хан дать войскам серьезный отпор после того как он допустил их переправиться, и этим лишился самого действительного средства к обороне?
Или же он просто бежит и скроется в пустыню? Никто не мог дать ответа на эти вопросы и потому можно было на досуге делать всевозможные предположения о дальнейшем образе действий этого властелина.
Мы еще не знали тогда, что генерал Веревкин, во главе Оренбургского отряда, быстро приближался к городу с другой стороны, и бедному хану было достаточно забот и помимо нас. Около двенадцати часов ночи, когда все уже засыпало, внезапно затрубили тревогу. Вскочив на ноги и смутно соображая что это должно быть Хивинцы решились на ночное нападение, мы бросаемся к оружию; но скоро оказалось что не Хивинцы, а сама река поднялась на нас.
Старый Оксус, будто оскорбленный такой неслыханною дерзостью переправы через его спокойную область, стал вздыматься с вечера, готовясь захватить нас в расплох во время сна. В течение трех часов вода в нем поднялась почти на 6 футов и серьезно грозила затопить нас всех. Дан был приказ сниматься и переходить на более возвышенную местность, что и было исполнено посреди суматохи невообразимой.
Мы с товарищем, при этой непроглядной темноте, очутились вдали от наших людей и пожитков - несчастье которое вовсе не было облегчено тем обстоятельством что нам пришлось вплавь переправляться с лошадьми чрез канал, посреди верблюдов и казаков. Промокли мы до костей, и не имея возможности разыскать кого-нибудь или что-нибудь, мы наконец бросились на сырую траву, покрылись попонами и стали ждать рассвета.
На следующий день дела приняли совершенно новый оборот. Оксус разлился так широко, и течение его было так быстро что генерал Кауфман вынужден был изменить план действий и подвинуться еще на версту вверх по реке. Когда перешли туда, началась опять переправа, но уже гораздо медленнее чем накануне.
Теперь на переезд лодки к тому берегу и обратно требовалось целых три часа. Лошади по большей части переправлялись вплавь, а верблюды были почти все угнаны назад, к отрядам оставленным на Алты-Кудуке и Хала-Ате. 20-го мая (1-го июня) переправился и я с генералом Кауфманом и его штабом на левый берег реки. 

III. Среди Хивинцев.

Высадившись на той стороне, мы с Чертковым прямо отправились на базар, который в этот день был открыт в первый раз, в ответ на дружелюбную прокламацию генерала Кауфмана. Последние сутки мы ничего не ели кроме горсти хивинского проса.
О суточном посте для человека в нормальном состоянии и говорить бы не стоило: он и для него самого прошел бы незаметно. Но когда вы жили уже целый месяц впроголодь, успели потратить весь имевшийся в вас запас излишнего жира, 24-х-часовой пост делается вещью уже далеко не шуточной.
Хивинцы вывезли на базар целые воза муки и овощей, цыплят, овец, свежие пшеничные лепешки «с пылу», абрикосы и рис; сахар, чай, огромное количество белых тутовых ягод; тут же было много клевера и джугары для лошадей. Обыватели подвезли свои тяжелые деревянные телеги к самому лагерю, и теперь стояли среди толпы солдат, с которыми, очевидно, вступили в самые дружеские отношения.
Некоторые солдаты говорили по-татарски или по-киргизски, те же кто не звали этих наречий обделывали свои дела с помощью мимики; когда мы явились на место действия у Хививцев шел уже самый оживленный торг с солдатами, которые за все платили, как я мог заметить, втридорога. Откуда русские солдаты брали деньги, я не знаю, да и до сего дня догадаться не могу, но что за деньгами у них дело не стояло - это я могу утвердительно сказать.
Мы с Чертковым поспешили купить себе несколько фунтов муки, барана, теленка, огромное количество горячего хлеба, бухарского меда, горы абрикосов и тутовых ягод, словом, такое количество всякой провизии какого стало бы на целый месяц: но мы не сомневались что способны поглотить все это в один день.
При мучившем нас голоде нам казалось даже и этого мало. Хивинцы которые вывезли провизию были соседние Узбеки; утолив немного свой волчий голод горячими лепешками с медом, я с любопытством стал оглядывать окружающий меня странный народ.
Они все по большей части были среднего роста, худые и мускулистые, с длинными черными бородами и каким-то злым выражением в лицах. Костюм их состоял из некогда белых, но теперь неопределенного цвета, шаровар и рубах какой-то бумажной материи, а сверх этого халат, доходивший до пяток. Хивинский халат очень безобразен, делается из какой-то материи вытканной мелкими желтыми и коричневыми полосами, и совсем не похож на красивые, яркие халаты бухарские.
Большая часть выехавших теперь на базар людей были босоноги, и у каждого на голове была высокая черная мерлушковая шапка в целых 6 – 7 фунтов весом. Вообще костюм Хививцев кажется мне самым безобразным и неудобным изо всех какие я видал до сих пор. Одной шапки такого веса достаточно чтобы затормозить деятельность самой светлой головы; при виде этих чудовищных головных уборов отсталость их цивилизации стала мне вполне понятна.
Халаты их не только безобразно длинны, но и чрезвычайно неудобны; они почти всегда положены на вату и, насколько мне случалось видеть, не снимаются никогда, даже в самые сильные жары и когда владельцы их заняты какой-нибудь ручною работой.
К Русским относились они очень дружелюбно, и не только не боялись своих победителей, но не стесняясь еще требовали несообразные цены за все вывезенное на продажу. Вначале они думали что Русские станут попросту, без всякой платы, брать все что пожелают, не исключая и жен туземцев, что по понятиям последних было бы совершенно в порядке вещей, представляло бы образ действий которому они, конечно, последовали бы сами.
Когда же они увидели что бояться им нечего, то с истою азиятскою сметливостью стали вытягивать из Русских всевозможную для себя выгоду. Да говоря правду, я и сам удивлен был сдержанностью Русских и строгою законностью руководившею здесь всеми их действиями.
Генерал Кауфман, подойдя к реке, издал прокламацию в которой уверял обитателей ханства что если они будут спокойно сидеть по домам, то их никто не обеспокоит: что собственность их и жены будут неприкосновенны, и что Русские будут платить чистыми деньгами за поставку фуража в лагерь и за всю вывозимую на продажу провизии.
Главнокомандующий предупреждал однако что если русским войскам придется самим ходить на фуражировку, то они будут брать все нужное бесплатно, а дома покинутые обитателями будут сжигать. Вывезенные теперь припасы были ответом на эту прокламацию.
В самих солдатах не видать было никакого расположения идти в разрез с обещаниями главнокомандующего. Не было ни малейшего поползновения взять что бы то ни было силой. Они безропотно платили требуемые за вещи деньги, будто и не предполагая возможности другого обхождения с побежденным врагом.
Русский солдат по природе своей не свиреп и не кровожаден, а скорее добр и кроток; я не раз видал во время кампании против Иомутов примеры того как русские солдаты добросердечно относились к туркменским детям.
Хивинцы вначале отказывались от русских бумажных денег, которых никогда прежде не видали, да и не понимали их ценности. Мелкие же серебряные монеты, как-то двугривенные, пятиалтынные и гривенники, которых у Русских было множество, Хивинцы брали с удовольствием.
Русский двугривенный охотно принимался за местную монету «тенгу». Из привезенных Хивинцами съестных припасов всего замечательнее были белые тутовые ягоды совершенно особого рода, которые нигде еще до тех пор мне не попадались.
Также оригинальны были и пшеничные их лепешки. Они делались из непросеянной муки, замешанной просто на воде; тесто это раскатывалось на тонкие круги, величиной с обыкновенную столовую тарелку и припекалось до бурого оттенка в хивинских печах. Это единственный хлеб приготовляемый в Хиве и он чрезвычайно вкусен пока горяч.
У Шейх-арыка сады не доходят более чем на полверсты до укрепления, у которого мы расположились. Здесь не было ни деревьев, ни травы, и вообще нам было гораздо хуже чем на правой стороне реки. Пыль была невообразимая, чуть ли не хуже чем на Хала-Ате.
Берега каналов, состоящие из сухой мягкой земли, были разбиты в пыль сначала хивинскою конницей, потом Русскими; наконец пыль эта дошла до фута глубины и ветер носил ее такими густыми тучами что они, казалось, готовы были все завалить и всех задушить.
Я еще никогда в жизнь мою не страдал так от пыли как в это время; а свежая зелень садов, прохладная тень вязов виднелась всего в какой-нибудь полуверсте от нас, но туда не позволено было заходить, и это делало контраст еще более тяжелым.
Форт на Шейх-арыке оказался весьма маленьким укреплением. Он был всего футов 30 в диаметре - совершенный игрушечный домик, никуда не годный для защиты. Однако же это место могло служить серьезным пунктом обороны, если бы ханские войска сумели извлечь пользу из его положения. Шейх-арык, как показывает самое название, есть канал, хотя в настоящее время пересохший.
Прежде по нем шла вода из реки во внутренность ханства, да и теперь вода могла бы его наполнить во время половодья. Берега его, от 20 до 30 футов вышины, идут на некоторое расстояние параллельно с рекой, и образуют таким образом высокий земляной вал.
За одними этими валами очень долгое время можно бы выдерживать натиск Русских и выстрелы шести-фунтовых гранат; сооружение же этого укрепления, чрез тонкие стенки которого гранаты пролетали как чрез картон, только служило ясным доказательством полнейшего невежества хивинцев в военном деле.

Источник:
«Военные действия на Оксусе и падение Хивы». Мак-Compagning on the Oxus and the Fall of Khiwa. By J. A. Mac Gahan. London, 1874. http://www.vostlit.info

Продолжение.