Рын-пески когда ханов не стало.

«Между прошлым и будущим параллелей нет. Есть только память. И есть исторические уроки»

Ямщики торопились запречь лошадей. К нам подошел хозяин, толстый мужик с окладистой черной бородой, с добродушным, но, вместе с тем, энергичным лицом.
- Ну-с, теперь сейчас будет тройка готова, - заметил он. - Деньги здесь заплатите? у нас полагается за всю дорогу сразу, - добавил он немного погодя…
Не прошло и 20 минут, как мы были уже среди степи, оставив позади Владимировку. 
Солнце было уже низко; слегка вечерело; суслики стали встречаться реже. Перед нами развернулась чудная степь, безмолвная в своей простой красоте. Владимировка уже скрылась совсем из виду. Мы, как корабль, среди безбрежного, зеркального моря, ехали в нашей повозке среди ровной и тихой степи.
Ей, казалось, не будет конца. Воздух, после дождя, был особенно чист и приятен; мягко ласкал он лицо; только изредка наплывали струи холодного ветра - отголоски дальнего севера и остатки уступившей зимы. Голубым туманом была затянута даль: тем привлекательнее, тем заманчивее казалась она; будто сокровища, будто сокровенные тайны хранила она за собой, и хотелось мчаться, вечно мчаться вперед без оглядки, без устали, куда-то далеко-далеко…
Изредка попадались нам орлы; они величаво сидели на столбах телеграфа; не глядя на нас, показывали они свои резкие профили и, как будто, не обращали на нас внимания; но стоило только приблизиться к ним на несколько саженей, как они, сначала присев и вытянув шею, взмахивали крыльями и низко-низко перелетали дорогу.
Хотя не поздно, но было уже темно, когда мы подъехали к воротам станции; их отворила женщина. Держа фонарь высоко над головой, она, щурясь и моргая, глядела на нас.
Мы решили ночевать здесь, чтобы на следующий день рано утром ехать дальше.
В низкой и тесной комнате, с вымазанными глиною стенами, пахло сыростью и было душно; сделалось еще душнее, когда принесли нам самовар.
Я вышел в степь; она уже спала.
Небесный свод, темно-синий, почти черный, был усеян звездами; близко от горизонта виднелся узкий серп месяца, проливавший слабый, зеленоватый свет на степь. Она спала; легкий, ароматичный воздух парил над ней; откуда-то из недостижимой дали доносились легкие звуки: они то медленно замирали, то, слегка звеня, тихо-тихо раздавались вновь; было что-то таинственное, непонятное среди этой тиши, среди этого полумрака, - чувствовалось словно чье-то невидимое присутствие. Изредка легкими волнами надвигались потоки воздуха, тоже медленно, словно сонные, словно нехотя, проносясь по этой сонной равнине…
Солнце еще не взошло, когда мы с товарищем были уже на ногах; наскоро напившись чаю, вышли мы в ожидании лошадей в степь.
Все, что казалось накануне, во мраке, таинственным, лежало перед нашими глазами с немой простотой; степь кругом, даль в тумане, тут и там кибитки киргизов. Зарозовел, заалел восток, и вдруг выкатилось из-за горизонта яркое солнце; взблеснули лучи, обежали ближайшие и дальние предметы; все заиграло при утреннем свете, затем засияло спокойно и радостно под равномерными лунами поднявшегося солнца.
Степь оживилась: козы, бараны потянулись стадами; верблюды встали с земли и направились к колодцам; поднялись ко́шмы [белый войлок, которым покрываются кибитки] кибиток и вышел киргиз. Проснулось и в воздухе все: ласточки, пеночки перепархивали и потряхивали крыльями, пробудившись от ночного покоя. Веял настойчиво, без перерыва, суровый утренний ветер, как будто вступая с лучами солнца в борьбу…
- С постепенным наступлением дня, мало-помалу, терялась эта прохлада, и южный день вступал в свои права. Мимо нас мелькали с неизменным постоянством телеграфные столбы, мы пробегали версты и десятки верст, одну станцию за другой. Минул полдень; наступила жара; степь словно закурилась; на горизонте показались миражи: пропадая, и появляясь вновь, они оживляли и разнообразили картину.
Наконец, мы на последней станции; 85 верст уже сделаны; остается еще 25. Станция эта называется Горькой Речкой, по имени горько-соленой речки, протекающей верстах в трех от станции. Теперь последняя тройка, последний переезд, и затем - Ханская Ставка (или Рын-пески), ближайшая цель нашего путешествия; потянулись белые солончаки; показались, ослепляющие глаз, соленые лужи, окруженные растениями кровавого цвета; вдали что-то желтелось.
- Что это, ямщик?
- А это, барин, и есть самые Рын-пески [Степь эта называется собственно Нарын, что значит на калмыцком язык «узкий песок» (Паллас, III т.). Русские сделали из слова Нарын Рын-пески; этим словом называется не только вся восточная песчаная часть Киргизской степи, но и сама Ханская Ставка.], т. е. просто пески, там и Ханская Ставка в песках в самых лежит; теперича пески протянулись далеко, на несколько верст.
Скоро мы поравнялись с этими песками. Ямщик попридержал лошадей - начиналась тяжелая дорога. Вокруг нас торчали песчаные бугры со скудной растительностью; местами эти бугры сливались, образуя песчаные холмы; в стороне показалось среди песка что-то в виде беседки. Ямщик объяснил, что это могила хана.
- Тут ханы жили прежде: у киргизов свое правление было; ну, а потом велено ханам не быть, и последнего хана похоронили здесь; как он жил в Рын-песках, так и похоронили его в песке.
Мы поднялись на песчаный бугор, и перед нами открылась Ханская Ставка. Целый ряд деревянных сереньких домов - растительности никакой; виднелась церковь с зеленой крышей; выдавались несколько домов из общего, невзрачного уровня. Вся Ставка казалась душной, пыльной, непривлекательной. Так хотелось вернуться назад в степь, на свободу; усталость словно прошла, лишь бы не в это душное, знойное, неуютное место…
Проезжая по улице Ставки, мы привлекали всеобщее внимание: тут и там высовывались головы любопытных; многие останавливались, чтобы поглядеть нам вслед. Провинция - захолустье. Много татар, много киргизов; мальчишки, девчонки разных племен, народностей и возрастов; на улицах глубокий песок.
Ханская Ставка. Конец 1880-х годов.
Мы остановились на почтовой станции, но ввиду того, что мы были намерены расположиться в Ставке на более или менее долгое время, мы сейчас же приняли меры для найма квартиры.
Полицейский Леонтий уже раза три возвращался с известием, что квартиры свободной нет; но, должно быть, на него сильно подействовал своей неожиданностью наш приезд, так как он, несмотря на свою, по-видимому, неподвижную натуру и невзирая на сильную жару, побежал снова, загребая ногами песок, и на этот раз с добрым результатом вернулся назад: квартира была найдена.
- Нашел-с, - сказал он, становясь навытяжку, обливаясь потом и с трудом переводя дух, - тут неподалече, у татарина Хассана.
Квартира, действительно, была в двух шагах от станции. Мы вошли во двор; вокруг крылечка были посажены турецкие бобы и повелика; у порога стоял татарин-хозяин, он был слегка выпивши. Пошатываясь, ввел он нас в довольно чистую комнату; мы сговорились касательно цены.
Хассан вышел; ушел и Леонтий - мы остались одни. Вот мы и на месте. Наша комната не велика и не мала; рядом с нею маленькая, темная комната. Через тонкую стену слышен разговор наших соседей: мужской и женский голос, изредка слышен плач ребенка. Три окна - во двор; два - на улицу.
На дворе собрались мальчишки русские, татары и киргизы; на улице пусто, много песку: он лежит легкими волнами, а сбоку подымается большой бугор; на нем глиняный дом с плоской крышей; у его двери прислонилась женщина в красном платье и белой чадре. Изредка проходят молча киргизы, изредка выступает верблюд - слышатся голоса…
Прошло, быть может, не более получаса, как дверь в нашу комнату отворилась и вошел средних лет мужчина, невысокого роста, плотно сложенный, с густой окладистой бородой. Он представился.
- Я очень, очень рад, - говорил В. А. - надолго ли вы к нам? У нас положительно с тоски погибнуть можно, ведь, здесь Эфиопия…
- Вот и прекрасно, - сказал после некоторого разговора В. А., - мы с завтрашнего же дня начнем наши экскурсии по степи, а теперь, милости прошу, ко мне чай пить.
Было уже поздно, когда мы вернулись домой. Чувствовалась сильная усталость; мы легли на незатейливые кровати. В полузабытьи, перед сном, рисовались картины и впечатления за последние сутки: Волга, Владимировка, степь, ночь в степи, утро, длинная дорога, опять степь, Ставка, Леонтий и Хассан, и так далее, и так далее…
*  *  *
Ханская Ставка - столица киргизской Букеевской орды. Эта орда называется Внутреннею, в отличие от орд Большой, Средней и Малой азиатских, лежащих за Уралом. Земля этой Внутренней орды граничит на севере и западе с губернией Астраханской; на северо-востоке с Самарской губернией; на востоке - с Землею Войска Уральского, а на юге ограничена Каспийским морем.
Но киргизы этой орды живут и вне ее, в прилежащих к своим землям местах; так, например, много киргизов работает на Баскунчакском соляном промысле, часть живет в Земле Войска Уральского и, наконец, арендуют земли кундровских татар, живущих в Красноярском уезде Астраханской губернии. Орда эта происхождения нового.
До конца прошлого столетия кочевали здесь калмыки, но эти последние двинулись в 1771 году к границам китайским, и земли после них остались свободными. В это время были в среднеазиатских киргизских ордах смуты, вызванный главным образом престолонаследием.
Умер хан Нурали (ханствовавший от 1749 -1786 г.г.); за ним быстро последовали Ирали-хан, Ишим-хан и хан Айчувак (1797). Последний был уже старик, малоэнергичный и слабохарактерный, так что все дела были в руках Ханского совета, во главе которого стоял султан Букей, сын Нурали-хана. Букей, неудачно добивавшийся ханства в Азии, хотел попытать свое счастье в другом месте; оттого стал он ходатайствовать перед императором Павлом I о позволении перейти по сю сторону р. Урала.
Ему разрешили с оговоркой, что «султан Букей может пользоваться землей с приверженными ему киргизами». Как говорят, с ним перешло более 7000 кибиток. Это произошло в 1801 г. До 1812 года оставался Букей просто султаном, и лишь в этом году был он пожалован титулом хана.
После смерти Букея управлял короткое время ордой брат его Шигай, а затем сын Букея - Джангир. Ханство Джангира ознаменовалось тем, что сделаны были первые шаги к оседлости орды, а именно со стороны самого хана. 
[Хан Джангир оставил после себя записки, в которых между прочим говорит о начале оседлой жизни своей орды следующими словами: «Пример, который я подал к домообзаведению и мои личные убеждения побудили родоначальников и некоторых старшин к устройству домов и землянок.
Простые киргизы мало-помалу начали устраивать свои землянки. Стремление к таким постройкам развилось так быстро, что я сам изумлен был многочисленностью землянок: число их в степи далеко заходило за тысячу».
(Оч. Заурал. степи и Букеев. орды. Изд. Солдатенкова. 1859 г.]. Скоро его примеру последовали приближенные к нему султаны и бии [султаны - родственники и потомки ханов; бии - киргизские судьи; и те и другие составляли привилегированное сословие], а затем и вся орда.
Попытки к оседлой жизни выразились в том, что киргизы стали жить в кибитках только летом, а для зимы начали себе строить глиняные дома. Таким образом возникла Ханская Ставка. В 1845 г. умер хан Джангир; после него ханствовал сын его Сахиб-Гирей, (ум. в 1849 г.).
Остальные сыновья Джангира должны были отказаться от ханства, получив надел земли в губерниях российских. После этого Внутренняя орда утратила свою самостоятельность. Был устроен так называемый «Временной Совет по управлению Киргизской ордой», который существует и до сих пор с председателем и двумя советниками во главе.
Вся степь разделена на «части» [Киргизская Букеевская степь делится на пять частей и два округа: Нарынская, Таловская, Таргунская, Калмыцкая, Камыш-Самарская, первый и второй приморские округа. Части и округа делятся на старшинства, которых в орде 84.
В каждом старшинстве есть выборный старшина. В каждой части есть правитель, его помощник, несколько депутатов и вестовые. (Сообщено мне В. А. Плющевским-Плющиком).], во главе которых стоят правители, а «части» делятся на старшинства со старшинами.
Вот вкратце несложная история Букеевской орды. Несмотря на свою сравнительную близость к нашим центрам, она мало известна. Между тем как азиатские киргизские орды уже издавна привлекали многочисленных путешественников, эта маленькая отрасль великого киргизского племени оставалась как бы забытой. 
[Не говоря о Палласе и Гмелине, которые были здесь (между 1769 - 1773 г.г., еще до поселения киргизов), следует упомянуть как путешественников начала и средины нынешнего столетия: Эверсмана, Карелина, Гёбеля, Клауса и др.]. 
Только окрайны ее, и то благодаря таким интересным местам в геологическом отношении, как Баскунчак и Чапчачи, привлекали неоднократно научных исследователей и были постоянно посещаемы многочисленными туристами. Между прочим, Букеевская орда, отделившись вот уже 86 лет тому назад от своих родных земель, стала в совершенно иные, для нее новые, условия, попала под влияние новых агентов и успела выработать своеобразную физиономию.
Правда, киргизы Букеевской орды утратили много хорошего из своего прежнего быта: упал родовой быт, распалась семья, народ обеднел; но этот же киргиз сделался (хотя только отчасти) оседлым, приспособился к новым условиям жизни.
*  *  *
Ханская Ставка есть нечто особенное, - это не губернский и не уездный город; но ведь Киргизская степь и не губерния и не уезд. Но Ханская Ставка и не поселок, и не посад, и не село, и не деревня, потому что у нее есть свой полицеймейстер, есть Совет с председателем и двумя советниками.
Одним словом, Ханская Ставка есть нечто само по себе. Говорят, что Ханская Ставка сделается чем-то определенным, что Совет по управлению называется «временным»; не может, мол, действительно «Временной Совет» существовать вечно. Но пока он благополучно существует с 1845 года - следовательно, 42 года, и, если ничего не случится, Бог даст - просуществует еще очень долго.
Мне передавали, что из Киргизской степи хотят сделать губернию, но тут явился очень серьезный вопрос касательно уездных городов: не может, мол, существовать губерния без уездов; ну, а уездные города надо строить, что конечно, дело не легкое; да это-то, мол, еще не беда, но ведь в городе должен же кто-нибудь жить, даже если он и уездный; ну а кому, мол, охота жить в жаре среди песков без всякой надобности.
Хотели, передавали мне, утвердить теперешнее управление и «временной совет» переименовать в «постоянный», но это не сейчас; а пока, мол, решено оставить совет «временным», по крайней мере до его 50-летнего юбилея.
Ханская Ставка состоит из двух пересекающихся улиц и целого ряда переулков. Дома деревянные, не исключая и здания Совета; все дома маленькие, серенькие, грязненькие; некоторые из них повыше, иные пониже, а еще иные и совсем малы; есть и масса глиняных домов восточного типа, с плоскими крышами - это дома татарские.
На одной из улиц, а именно на Базарной, много лавочек, частью татарских, частью русских; киргизы не торгуют. Татары торгуют преимущественно красным товаром, а русские спиртными напитками, тоже красным товаром, и затем двое или трое имеют лавочки неопределенного характера: в них продаются кондитерские товары, бумажные, железные, портновские и т. п. - одним словом, все, не исключая даже московского варенья и кокард для чиновнических шапок.
Населена Ханская Ставка татарами, занимающимися главным образом торговлей; но между ними есть и ремесленники; далее, русскими - они преимущественно чиновники Совета и купцы; наконец, киргизами: они частью служат в качестве писарей в Совете, частью в качестве прислуг, а частью работниками-поденщиками и т. д. - одним словом, занимают место второстепенное. Итак, народонаселение Ставки состоит из православных и магометан-суннитов.
Для православных имеется церковь, она маленькая, деревянная, окрашена в коричневый цвет с зеленой крышей. При церкви имеется, или, собственно, имелся, сад, но деревья теперь все пересохли и торчат большими метлами, побрякивая сухими сучьями. Для магометан существует мечеть. Такой мечети нет нигде, я уверен в этом. Она построена в дорическом стиле и напоминает греческий храм.
Она из дерева, так как камня в степи нет; выстроена она еще во времена хана, который пожелал иметь в своей столице мечеть «по-европейски», а чтобы она все-таки, не смотря на свой «европейский» вид, была похожа на мечеть, то велено было пристроить на крыше турецкий минарет; впрочем, его уже теперь нет, но его сняли не для того, чтобы уничтожить дисгармонию, а просто потому, что он перегнил и грозил передавить «правоверных» во время моленья.
Помимо вышеупомянутых жителей имеется в Ставке еще полсотня казаков Астраханского войска; она оберегает тюрьму, хотя никто из заключенных киргизов никогда не делал попытки бежать; впрочем, об этом несколько ниже. Прежде имелась здесь сотня казаков, но потом нашли присутствие ее лишним. Держалась она раньше на случай возмущения киргизов, конечно, мол, возмутятся киргизы не оттого, что им живется плохо - напротив, им живется прекрасно: их не стесняет никто, живут они себе на государственной земле (собственной они не имеют, так как им дано было право только «пользоваться» землей [Несмотря на это, ханы раздавали своим любимцам земли.
По уничтожении ханской власти были у киргизов отобраны дарственные записи как незаконные, но киргизы и до сих пор считают некоторые районы земли за свою собственность, чем обусловливаются бесконечные споры и тяжбы. (Сообщено мне В. А. Плющевским-Плющиком).] и пользуются всем, что может дать степь; в религиозных верованиях, обрядах и языке родном их тоже не стесняют; ну, а все-таки, мол, на кочевников положиться нельзя, все-таки, мол, как будто дикий народ; в самом деле, чем черт не шутит - сыр бор загорается от искры. Но впоследствии нашли, что орда, мол, возмутиться не может, и отослали полсотни в Астрахань.
Да зачем ей и возмущаться, если она всей душой любит Россию, готова, мол, живот свой положить за нее, и готова веру принять православную, и готова язык свой забыть нечестивый. Действительно, никто из киргизов эту готовность на деле не выражал и даже по-русски ничего не понимает, но это, мол, уже по общему виду заметно.
Утром сначала оживляется базар, открываются лавочки, начинается торговля. Приезжают из степи киргизы и киргизки с кумысом; двигаются верблюды; двигаются киргизы, татары, русские - все пестро.
Но вот наступает час службы; направляются чиновники в Совет; глубоко погружаются их ноги в песок, так как песок лежит по всем улицам; тело перегибается вперед, шагается тяжело.
Наступает день, тяжелый и душный; закрываются все ставни и улицы стихают словно вымершие. Только мальчишки, без различия национальностей, пренебрегая по молодости лет зноем, играют в мячик, забрасывают друг друга песком - благо его много, тузят друг друга по спине.
Как только солнце сядет и исчезнут тени домов - на улицах Ставки начинается оживление. Оно ничуть не похоже ни на столичное, ни на гулянье, бывающее в наших южных, провинциальных городах. Чиновники Совета, частью наряду со своими супругами, частью одни, медленно двигаются, загребая загнувшимися вверх носками сапог песок, по «главной» улице. «Главная» улица - это та, которая лежит перпендикулярно Базарной и ведет к «главной» площади.
На последней находится дом председателя Совета, здание Совета, дом полицеймейстера и тюрьма; одним словом, официальная площадь, как ей следует быть. «Главная» улица, быть может, и имеет название, но дощечка не прибита, да и сами жители ее не называют каким-нибудь именем, а говорят обыкновенно так: «Я живу на главной улице», или: «Подите по той улице, которая ведет туда, знаете, где площадь, где дом председателя».
Итак, вечером начинается гулянье; вот, служащий, заложивши руки за спину, шагает рядом с барышней, двигаясь больше боком; вот «Ванька», пользуясь прохладой, оттаскал «Абтрехмара» за ухо, а там бежит удалая девочка-хохлушка с тебетейкой, а за ней татарчонок, конфузясь обнаженной головы, гонится за оскорбительницей; но она, почувствовав врага близко, забросила тебетейку на крышу и скрылась за углом.
Сад, лежащий у церкви на главной улице, почти не посещается; жители предпочитают топтать песок и подымать столбы пыли.
«Да что в саду толку-то, - говорили мне, - деревья пересохли, торчат какие-то розги». (Как будто на главной улице есть деревья). Действительно, сад представляет грустную картину: все деревья высохли: на них нет ни листка; два полузаросших прудика, две-три дорожки, вот и все; а все-таки лучше, чем на улице: есть, по крайней мере, свежая, сочная трава. Некогда сад представлял иную картину; деревья были в соку, пруды чисты, дорожки посыпаны песком и лавочки не косились набок.
Но это было давно: это было тогда, когда Ханская Ставка «умела жить», когда Совет сильно заботился о «цивилизации» киргизов, и видел все благо цивилизации в пародии на столичную жизнь, позволял выписывать цирки, танцовщиц и наездниц, когда среди киргизских песков выпивались десятки бутылок шампанского, плодился разврат и народонаселение снабжалось городскими болезнями.
Теперь, с переменой состава Совета, стихло все; кончилось «просвещенье» киргизов; в Ставке заведен строгий порядок; никто не вспоминает о прошлом. Все пишут ревностно бумаги, отсылают их, куда следует; округа сданы в руки начальников округов - киргизов, еле говорящих даже по-русски. Татарин возведен для киргиза в авторитеты, которому он следуют, утрачивая свою национальность и нимало не воспринимая влияние русских.
Ночью стихает все вновь; кой-где виднеется свет, выходящий слабой струей из скважины ставни; изредка слышен громкий говор и пение холостой компании, засидевшейся за стаканом вина после «20-го числа», или раздается немилосердное пищанье скрипки, или хриплый звук гармонии; на улице пусто, людей не видать, но зато появляются стаи собак. И откуда они берутся в ночь - положительно непонятно: днем ни одной, а ночью масса, да хоть бы за воротами, а то на самой улице.
В этом отношении похожа Ставка на Константинополь, который, как известно, изобилует собаками, но разница та, что константинопольские собаки никого не трогают, а собаки Ставки кусают всех, причем они обладают очень дурной привычкой подкрадываться не лая: внезапно укусят, отскочат, и потом уже лаем заявляют о своем присутствии. Местные жители советуют ночью при ходьбе отмахиваться палкой, чтобы держать собак на приличном расстоянии.
Впрочем, все это относится больше к прошлому: теперь собак почти нет, существуют лишь те, имя и хозяин которых всем известны: первое - для того, чтобы, в случае нападения, её можно бы было окликнуть, а второе - чтобы знать, с кого взыскать. Теперь, как я уже сказал, собак мало, -случилось это следующим образом: в былое время собаки кусали простых смертных, которым невольно приходилось сносить обиду.
Конечно, укусит собака здоровая, то поболит-поболит, да и заживет, но укусит бешеная (а Ханская Ставка, в этом отношении, исключения не представляет, там собаки также бесятся), то приходится умирать молча на месте. Вскоре после моего приезда, укусила собака лицо власть имущее, сначала в руку, а затем в ногу. Она была тотчас же убита, и на следующий день была произведена экспертиза двумя ветеринарами и несколькими «уважаемыми» лицами: не бешеная ли она - она была признана за здоровую.
Но все-таки все были рады, что ее убили; этого мало, должен был за такую нечаянность поплатиться весь собачий род Ставки, и пошло избиение «друга человечества». Избиение производилось систематически и торжественно: собак били поодиночке; впереди шел полицейский Леонтий, за ним два киргиза волокли обреченную на смерть жертву; за ними следовало два-три киргиза с разнообразными, некультурными орудиями, бежала куча мальчишек с криками радости, и шествие замыкалось опять полицейским.
Вся эта толпа выходила в степь, где среди песков производили казнь. Поспешными шагами возвращались палачи, славливали еще собаку, чтобы также торжественно вывести и ее на место убиения. Таким образом было в первый день избито 18 собак.
*  *  *
На другой же день своего приезда зашел я к председателю Совета, сообщил ему о своей антропологической задаче и просил его содействовать мне начать работу с следующего дня над арестантами. Он любезно согласился оказать мне содействие.
Не могу обойти молчанием, что во все время своего пребывания в Киргизской степи было мне оказано со стороны И. Н. Хвостова, председателя временного Совета, любезнейшее содействие при моих поездках и работах.
Ему и его советнику В. А. Плющевскому-Плющику я обязан достижением своих целей, и считаю долгом высказать тут им мою искреннюю и глубокую благодарность.
Тюрьма - здание маленькое, одноэтажное; сказать, из какого материала она сделана, - трудно; как будто из необожженных кирпичей, а как будто и из кизика [сушеный, прессованный навоз]; во всяком случае, здание крайне непрочное, но прочности и не требуется, так как ни один киргиз не делает попыток убежать из тюрьмы. Кто подумает, что тюрьма в Ставке (подобно тюрьмам вообще) служит наказанием, тот очень ошибается. Тюрьму в Ставке во всяком случае надо отнести к заведениям благотворительным.
иргизу - величайшее наслаждение лежать, спать и есть; всем этим пользуется он вдоволь. Даже приятное общество собрата, которым так дорожит киргиз, имеет он в тюрьме. Киргизы сами сознают бесполезность тюрьмы; так, не раз слышал я жалобу со стороны степенных киргизов - которым неоднократно приходилось страдать от соседей воров - на тюрьму: «Плетью надо бить конокрада, и больно бить, а не в тюрьму сажать», - говорили они.
Приход мой в тюрьму возбудил любопытство среди арестантов; их любопытство возросло, когда был поставлен стол со стулом, и они у меня заметили антропологические инструменты. Роль писца должен был исполнять младший смотритель тюрьмы Бабошкин - отставной солдат, уже старик, с добрым и смышленым русским лицом. Помогать мне при измерении должен был старший смотритель - Павел. Я попросил оставить лишь одного киргиза, а остальных удалить. Когда это было объявлено арестантам, их лица вытянулись и приняли грустно-серьезное выражение.
-Ну, пошли, пошли, говорят вам, пошли, - повторял Бабошкин, - пусть один останется, ты, что ли, Давлет!
Давлет поспешил юркнуть в дверь, но мощная рука Павла вернула его.
- Стой, говорят тебе, чего испугался, небось не резать будут, садись, что ли, эка дылда выросла!
- Да колпак-то свой сними! - прибавил после короткого молчания Павел, указывая на зеленую тебетейку киргиза.
- Да и рубаху, живей, живей, - ну, так что ли, ну, садись!
Давлет робко опустился на табуретку.
Пока Бабошкин чинил карандаш, я стал наблюдать за Давлетом. Это был человек очень высокого роста, с длинными мускулистыми руками. Большая голова, черные, жесткие, коротко остриженные волосы, широкие скулы, редкая, черная борода. На лице его выражалась тупая грусть; беспомощно опущенные на колени руки придавали его сгорбившейся фигуре жалостливый вид. Какими-то судьбами и за что-то суждено было ему первому подвергнуться антропологическим измерениям; он бросил тревожный взгляд на инструменты и умоляющий взгляд на меня. Мне стало его жалко…
- Ну, убирайся, - сказал грубо Павел Давлету, когда измерения были кончены, - рубаху-то и там небось надеть можно, да зови скорее Куанчадэ.
Прошла минута, другая, а Куанчадэ не являлся.
- Эх, Господи, - вскрикнул Павел, - ведь каждого надо волочить!
Через несколько секунд я услышал за дверью голос Павла: «Ну, не задерживай, чего уперся-то!»
Дверь распахнулась, и Куанчадэ, ободренный тумаком моего слишком ревностного помощника, влетел в комнату.
- Вот, ваше благородие, - сказал Павел, - брата своего родного убил: должно быть, в Сибирь пойдет.
Я взглянул на арестанта, и мне стало невольно смешно: передо мной стоял приземистый, кривоногий киргиз; голова его была гладко выбрита, редкие усы спускались через углы рта вниз, еле заметная борода торчала на подбородке. Лицо его имело такой плаксивый и притом такой кроткий вид, что я невольно спросил: «Как брата убил?!..»
- Да вот, они косили вместе, - ответил мне Бабошкин, - да из-за чего-то повздорили, этот ему, значит, косой-то по горлу и резни; беспутный народ, что и говорить!
Этот и еще два последующих дня были, благодаря измерениям, знаменательными для обывателей тюрьмы - их покой был нарушен. В обыкновенные дни все идет своим чередом, тихо и мирно. Киргизы-арестанты лежат, спят, болтают; казаки, стерегущие их, не мешают им.
Между ними и арестантами завязываются даже иногда интимные и, так сказать, дружелюбные отношения. Так, рассказывали мне, случается, что казак на пороге двери засыпает, и если киргиз-арестант увидит, что идет смотритель, то он добродушно будит казака, предупреждая его, что «начальство идет».
Один из арестантов исполняет роль водовоза, или, собственно, водоноса; почему-то выбор пал на калеку, которого, мне кажется, следовало бы более, чем других, пощадить, тем более что, хотя колодезь и не далеко отстоит от тюрьмы, путь в жару через песок и с двумя ведрами воды сильно обременяет работника.
Песок в Ставке всему делу помеха: легче проехать много верст верхом, чем в жару несколько раз пройти по улице Ставки. Местами этот песок составляет серьезное неудобство; помимо того, что он покрывает все улицы, но он еще заносит заборы, даже дома, собираясь целыми буграми; сгребать их никто не думает, да это было бы и бесполезно, так как недели через 2—3 повторилось бы то же самое, а между тем переменившийся ветер всегда может снести бугор к забору или к окнам соседа.
*  *  *
Живя в Ханской Ставке, делали мы ежедневно экскурсии в степь. Эти поездки, смотря по отдаленности местностей и интересу, который они представляли, отнимали у нас больше или меньше времени. Иной раз уезжали мы на несколько часов, если это была охота недалеко от Ставки, а иной раз на одни или несколько суток.
Вечер догорал; крики птиц стали утихать, с противоположной стороны озера доносились до нас редкие выстрелы; легкий туман заволок камыш на озере. Я сел с Агедилом на лошадей и позвал одного из приехавших с нами киргизов, Юсупали, ехать с нами. Лошади, чуя обратный путь, понесли нас бодрой рысью. Уже сильно смеркалось, когда перед нами зажелтели пески; я приостановил лошадь. Агедил и Юсупали поравнялись со мной, и мы поехали шагом.
Из-за песчаного бугра показался верблюд; он, медленно перекачиваясь из стороны в сторону, выступал нам навстречу.
- А что, лошади не боятся верблюда? - спросил я Агедила, вспоминая, что в Армении (где верблюды редки) лошади их очень боятся.
- Нет, - ответил он, - а у вас боятся?
- Да у нас верблюдов нет, - заметил я.
- Как, нет? - удивленно спросил Агедил.
- Нет, нету, - да у нас и песку такого нет, как у вас.
- И песку нет? - Агедил засмеялся.
- У нас за песок деньги платят, - заметил я.
Агедил залился смехом.
- Вот, барин, чудно́, - что же у вас есть?
- А у нас леса есть.
- Батька говорил - и у нас лес был, да голод был и срубили его, только на той стороне немного дерев осталось, - добавил он, махнув рукой влево.
- А тебе хотелось бы видеть лес? - спросил я его.
- Ах, как бы хотелось, вот как хотелось.
- Да ты почем знаешь, что такое лес?
- Мне мой барин рассказывал и картину показал: такая хорошая картина, так бы и пошел в лес, - очень хотелось видеть лес.
- Лес у нас при хане был, - сказал угрюмо Юсупали, - при хане и озеро Чумак-куна до Ставки доходило, при хане много лучше было.
Юсупали был уже старик; его длинная, но редкая борода была совсем седа. Он смотрел сумрачно и говорил серьезно, с легкой печалью в голосе.
- Что же при хане лучше было?
- Порядку больше: виселица всегда стояла готовая; если кто провинился мало, того плетью били, а кто украл, или убил, того вешать велел хан, и порядок большой был, не то что теперь.
- А когда леса вырубили?
- Голод был, барин, такой голод, что и сказать нельзя, киргизы все хворали и умирали; их и не хоронили, а просто бросали в степь; кости в третьем году еще лежали верст 15 от Ставки; так и называли все - «голодное кладбище»; такой голод был: киргиз и верблюд - все помирало; тогда и рубили лес, давали листья верблюду, а кору сами ели…
Старик замолк, опустив грустно голову на грудь; замолк и Агедил…
а западе лежит уже плоская степь, ровная, гладкая, глинистая. Степь песчаная (или степь Нарын), занимающая всю восточную часть Киргизской степи, называется, в отличие от плоской, или гладкой, - бугорчатой или барханной степью].

В плоской степи: Второй овраг.

Было прекрасное утро, когда мы собрались на Второй овраг, лежащий верстах в 30 от Ставки [Сама Ханская Ставка лежит в песках на их западной окрайне. Далее на западе лежит уже плоская степь, ровная, гладкая, глинистая. Степь песчаная (или степь Нарын), занимающая всю восточную часть Киргизской степи, называется, в отличие от плоской, или гладкой, - бугорчатой или барханной степью].
Овраги, или балки, нередко встречаются в плоской степи. Не будучи особенно глубокими, тянутся они на многие версты - они суживаются, расширяются, ветвятся. На дне этих оврагов находятся небольшие бассейны (лужи); некоторые из них с пресной водой, но большинство с соленой.
Со мной были В. А. и товарищ мой; мы прихватили Агедила и еще одного киргиза, чтобы смотреть за лошадьми. Было еще раннее утро, но солнце давало себя знать, и день обещал быть очень жарким. После утомительного и скучного пути по пескам, достигли мы плоской степи, и лошади помчались рысью. Уже давно не было дождя - степь пересохла - на горизонте ежеминутно показывались миражи: они то скрывались, то появлялись вновь, то, слившись вместе, окружали весь горизонт.
Приехавши к месту, сдали мы своих лошадей киргизу. Верстах в десяти должна была быть кибитка, там велели мы киргизу ждать нас и приготовить самовар, чтобы, обошедши весь овраг, сойтись у кибитки. Пока же мы вооружились сетками и ружьями и пошли по оврагу - кто занялся наземной, а кто водной фауной, а кто стрелянием птиц.
Но скоро потеряли мы друг друга из виду, и я остался один. Солнце перешло уже свою кульминационную точку и слегка клонилось к горизонту - был второй час.
День был очень жаркий; солнце нещадно палило - затруднялось дыханье. Сначала я двигался бодрым шагом; на пути неоднократно насекомые останавливали мое внимание. Особенно интересовали меня соленые бассейны - в них я находил, несмотря на сильный соляной раствор, разных рачков, жуков и личинок; но мало-помалу жара давала себя знать - я обливался потом, мое лицо горело, ноги, обремененные высокими болотными сапогами, становились с каждым шагом все тяжелее.
Я ждал конца оврага, но он все тянулся, делая десятки изгибов. Началась топкая соляная грязь - меня мучила жажда. Жадные взоры бросал я на водяные бассейны, но они были соленые; между тем прозрачность воды, сочные водяные растения и играющие на поверхности воды вертячки [маленькие жуки, быстро бегающие по поверхности воды, описывая круги], напоминая мне пресные источники родных мест, делали их приманчивыми и еще больше возбуждали жажду.
Наконец путь становился слишком тяжел, и я поднялся из балки в степь, в надежде увидать более или менее близко лошадей: я знал, что к седлам были привязаны фляги с холодным чаем, лучшим средством для утоления жажды. Но, увы - ни лошадей, ни кибитки, ни спутников; тут я понял, что я заблудился. Степь развернулась передо мною, как страшилище. Растения пересохли - лишь клочками торчала малорослая полынь, придававшая степи голубой оттенок, тяжелый туман парил над нею; несмотря на простор, становилось жутко.
Хоть бы капля воды омочила ссохшиеся губы, хоть бы отдаленная кибитка обнадеживала усталый взор, - ничего. Медленно и спотыкаясь, пошел я дальше, не теряя надежды натолкнуться на кого-нибудь из своих спутников. Я вспомнил наш условный сигнал - три быстрых выстрела из револьвера; я выстрелил, подождав, повторил еще раз сигнал, но никакого ответа…
Я прошел еще верст пять; каждая сажень, каждый шаг ложился чувствительной тяжестью на организм; вдруг на некотором расстоянии из балки показались две фигуры - это был мой товарищ и Агедил. Степной воздух имеет свойство сильно увеличивать и искажать все предметы, и спутники мои казались гигантами. Они еле переступали и, увидав меня, остановились. Я подошел к ним: их пересохшие губы, полуоткрытый рот показывали, что и они мучались.
- Агедил, не знаешь ли, где лошади? - спросил я.
- Да, барин, они должны быть там, - махнул он в сторону рукой.
Мы тихо и молча направились в указанную сторону. Но лишь после долгого пути, зашедши за бугор, увидали мы лошадей. В. А. усталый, грузно и как-то опустившись, сидел в седле; рядом с ним киргиз держал лошадей. Предполагаемой кибитки не оказалось; нам предстояло отыскивать другую.
А, господа, наконец-то. Хотите чаю? тут еще много есть, вам всем хватит.
Поймет ли каждый, что в такой момент значит глоток влаги? поймет ли всякий, как медленно, с каким бесконечным наслаждением глотаешь эти божественные капли. Тут забываешь мир, тут готов прозакладывать все, готов насильно отнять у ближнего бесценное сокровище. Киргиз утверждал, что поблизости должна быть кибитка. Но не скоро, лишь проехав немало верст, увидали мы вдали силуэт кибитки. Мы послали вперед киргиза, чтобы поставить самовар, который никогда не отсутствует в кибитке букеевского киргиза…
Можно ли описать то довольство, которое испытывали мы, лежа на земле, в тени кибитки, с седлами в головах и выпивая стакан за стаканом чаю!..
Прошел, быть может, час - мы утолили свою жажду и свой голод.
Теперь уже мы могли смотреть равнодушным взглядом на окружавшие нас предметы. Справа от нас стояла кибитка, в тени которой мы расположились. Подумаешь: целый дом, полное хозяйство, надежное убежище для целой семьи - полное ее богатство.
А сама она так мала, так мала - беседка, прихоть, каприз для богатого человека наших стран. Эта кибитка принадлежала бедному киргизу: на дряхлом, замазанном, утратившем свой красный цвет остове были наброшены серые, почерневшие от копоти, пыли и влияния атмосферы кошмы. Они лишь отчасти исполняли свое назначение, укрывать обитателей кибитки от невзгод погоды: обилие скважин и дыр позволяло врываться ветру, а во время дождя должны они пропускать целые потоки воды. 
Внутреннее устройство кибитки никогда не бывает замысловато, но в данном случае оно поражало своей скудностью. На полу, или, собственно, на земле, лежала разодранная кошма; на переднем месте - против двери - валялись две подушки с седел; вдоль стен сундук, еще сундук, кожаный мешок для кумыса, грязное одеяло, кучка тряпья - вот все, если можно так выразиться, убранство этой кибитки. Диаметр ее не превышал двух с половиной саженей, и на таком-то клочке, среди такой грязи, помещалось семейство, состоявшее из матери, сына с женой и трех внуков.
Как не процветать тут, в таких неблагоприятных условиях, разнообразным накожным болезням, как не скашивать оспе целые семьи? Причем тут чистый степной воздух, когда киргиз, кроме грязного тела, кроме почти не меняемого халата и рубахи, деннует и ночует среди зловония и грязи?
Многие, мало или совсем не знакомые с жизнью кочевника, рисуют ее так: «степь, чистый, ароматный воздух, прохлада в кибитке, кумыс, спокойное настроение духа… наижеланные гигиенические условия - следовательно, кочевник здоров, бодр, живет долго… и т. д.» Но никто не знает, что, сидя в кибитке, уже через пять минут тяготит ее воздух, и что на несколько шагов от кибитки чувствуешь обонянием ее близость.
И если эпидемии не свирепствуют так в степи, как в городе, то это объясняется скорее более или менее большим расстоянием одной кибитки от другой, - а умрут десять, двадцать, кто об этом узнает, кто на это обратит внимание? [Местные жители утверждают, будто киргиз Букеевской орды вымирает. Цифровые же данные показывают противоположное. Известно, что с Букеем перешли из Азии с лишком 7.000 кибиток, (по некоторым сведениям, до 10.000).
Гёбель со слов хана Джангира говорит, что в орде 16.500 кибиток и 189.300 кочующих киргизов. В. А. Плющевский-Плющик любезно сообщил мне данные 1885 г., по которым оказывается, что в орде 42.948 кибиток и 233.938 киргизов обоего пола. Так что ясно, что население в Букеевской орде, от прилива ли новых кочевников из Азии или нет, но несомненно увеличивается].
Солнце садилось; киргизка лет 11-ти пригнала маленькое стадо коз и овец для дойки. Ей навстречу вышла мать; на ней было надето платье из белого с голубыми цветами ситца, а на голове повязан белый платок; она поймала несколько коз, связала их веревкой мордами друг к другу, затем стала их по очереди доить.
Обошедши весь ряд, состоявший из 12-ти коз, она перешла опять к первой и прошла весь ряд вторично. В это же время ее дочь занята была овцами, но дело давалось ей плохо. Плохо связанные овцы постоянно выбивались из ряда и не давались доиться.
- Нэ, нэ, - повторяла она, но овцы, чувствуя неопытную руку и детский голос, не слушались ее. В довершение всего подошел молодой верблюжонок и окончательно испортил дело: две овцы освободили свои головы из петлей веревки и шарахнулись в сторону; девочка потянулась было за ними, но остальные овцы рванулись в другую сторону; девочка упала, и весь ряд расстроился. Тогда мать, уже окончившая свою работу с козами, слегка пожурив ее, пришла к ней на помощь, и дело пошло как следует…
Послышался топот лошадей: к кибитка подъехала пожилая женщина верхом, сидя на седле по-мужски - это была мать и глава семейства. Ее загорелое лицо, складка верхней веки, плоский нос - придавали ей вид калмычки.
Она соскочила с лошади и казалась очень взволнованной: бросила повод внучке, порывистым движением сорвала верхний платок [Кроме обыкновенных головных платков - «жаулак» и «кимишек» (на рис. изображена киргизка в жаулаке) при езде в степи киргизки обвертывают, защищаясь от жары, голову, шею и лицо другим платком - этот обыкновенно снимается тотчас по приезде в кибитку. Снять же жаулак или кимишек при постороннем лице считается позорным.], окутывавший ей шею и отчасти лицо и голову, и с жаром стала что-то объяснять своему сыну.
Последний, усевшись на земле рядом с нашими киргизами и сладостно пивший чай, изредка причмокивая губами и роняя отдельные слова, очевидно, был очень недоволен неуместным и несвоевременным объяснением, которое выводило его из приятного кейфа; он отнял на мгновение блюдечко от губ и что-то ответил матери. Ответ этот, очевидно, пришелся не по душе киргизке: она развела руками, затем, с удвоенным жаром, стала говорить.
Но сын ее, не видя скорого конца такого объяснения, принялся снова за чай. Киргизка махнула на него рукой и подошла ко мне — я придал своему лицу сочувственный вид, и речь ее полилась с удвоенной силой. Крик ее разбудил моего товарища и В. А.
В. А. вскочил.
- Э, да это киргизка бранится, - сказал он голосом привычного человека, - поедемте, господа.
Действительно, было уже поздно: тени стали понемногу исчезать и все осветилось вечерним полутоном; блеснули на небе Арктур, Вега, Атаир, а Венера пылала во всей своей красоте…

В плоской степи: казах и татарин.

Нам оставалось не более 18 верст до Ставки, когда подъехал ко мне В. А.
- Я бы предложил заехать к Утэш-гали, его аул не более версты в сторону.
- Кто это? - спросил я.
- Атаньязов - богатый, влиятельный киргиз, начальник [Собственно «начальником» Утэш-гали назвать нельзя. Роды уже давно утратили свое первоначальное значение. С прекращением вражды родов и их начальники («главы») потеряли то значение, которое они имели раньше. Утэш-гали богатый и умный киргиз, который, как и всякий богатый киргиз, пользуется «уважением» со стороны своих собратьев.] байбактынского рода, - добавил В. А.
Мы круто повернули влево лошадей, и перед нами зачернелся аул Атаньязова.
- Балумбай, скачи вперед, предупреди Утэш-гали, - крикнул В. А. одному из наших киргизов.
И Балумбай, или, как его называли русские в Ставке, Балумбашка, помчался стрелой.
Утэш-гали нас встретил на крыльце своего глиняного дома.
- Мылости просым, я очэнь рад, - сказал он. - Простытэ, у мэня по стэпному, просто, - добавил он, выговаривая, как вообще на Востоке, «и» как «ы» и «е» как «э».
Он нас повел в просторную горницу, уставленную венскими стульями.
- Да не хотитэ ли вы закусыт чэго-нибудь, я сэйчас…
Мы поблагодарили и отказались.
- Ну, чаю, как же, без чаю нельзя…
В. А. шепнул мне, что от чаю отказаться нельзя - мы поблагодарили и согласились.
- А у меня было горе, - обратился Утэш-гали к В. А., - помните, как несколько недель тому назад дождь был; страсть что тут делалось: крыша протекла, плотина прорвалась, а в кибитке вода на
ршин стояла: думал, что совсем смоет, но ничего, она у меня крепкая.
- Вам Утэш-гали может многое рассказать: он сведущий и из образованных киргизов, - шепнул мне В. А. - Покажите им, - обратился он к хозяину, - что-нибудь чисто киргизское, чтобы была работа совсем киргизская.
- Да ведь у меня все в кибитке, а теперь темно, вот приезжайте ко мне днем, я вам все покажу: я ее уберу, и фотографию тогда можете снять.
Я обещался воспользоваться его приглашением в самом скором времени.
- Только пришлите киргиза наперед, ведь здесь недалеко: 17 верст, - тогда я уже дома буду и буду вас ждать. А теперь что я вам могу показать - так, пустяки.
Утэш-гали вышел. Это был типичный киргиз. Человек среднего роста; лицо его без румянца, было однородно слегка желтоватого цвета; легкая складка верхней веки придавала его глазам вид немного приподнятых; жидкие черные усы окаймляли углы рта и спускались вниз; редкая черная борода слегка раздваивалась. Он принадлежал к богатым и цивилизованным киргизам. Он не носил киргизского (бухарского) халата, а надевал короткий татарский полукафтан черного цвета, а на голову черную барашковую шапку; тебетейки он не носил.
Минут через пять он вернулся.
- Вот, господа, - сказал он, - шапки наши: шапка богатой девушки, - сказал он, передавая нам круглую шапку из меха выдры, с зеленым бархатным верхом и висевшим мешком на боку, шитым золотом, украшенным золотой кистью на конце.
- А вот наши колпак и малахай, - добавил он, передавая шапки мужские: зимнюю (малахай) - на лисьем меху с наушниками и назатыльником - и летнюю (колпак) из белого войлока.
Киргиз подал на подносе чай с вареньем и московскими «городскими» сухарями.
- Прошу, господа, простите, не взыщите, чем Бог послал.
- А вот работа чисто киргизская, - сказал он немного погодя, подавая нам маленький коврик.
Работа была очень оригинальная: коврик был сшит из вырезанных красных и зеленых фланелевых узоров; место шва было закрыто нашитой тонкой желтой тесьмой.
- На что это употребляется? - спросили мы Утэш-гали.
- А мы сундуки обиваем - это красиво.
- Да подарите этот коврик им, Утэш-гали, - сказал В. А., - они в Москве покажут.
- Да это не стоит, он плох, - сказал хозяин, - но я с удовольствием…
Мы, обрадованные приобретением, поспешили поблагодарить его.
- Нет, вы меня не благодарите: я должен наперво спросить позволения моей жены - она мне это в подарок шила - у нас обычай такой.
Утэш-гали скоро вернулся с позволением жены подарить нам коврик.
- Возмите его, только мне жалко - ведь это пустяки, не стоит и брать, - сказал он.
- Много вы наохотились сегодня? - обратился Утэш-гали после некоторой паузы к моему товарищу, глядя на его ружье.
- Нет, так, кое-что, - ответил он.
- А ружье у вас хорошее? - спросил Утэш-гали.
Товарищ мой, у которого было ружье центрального боя новейшей системы, рассказал достоинства своего ружья и показал способ его разборки.
- И у меня есть хорошее ружье, да боюсь, что кунак отнимет: у меня уже раз его отняли, да тот не справился и отдал, а теперь боюсь, что еще кто-нибудь возмет.
- Как он у вас отнял? - спросил я.
- Да у нас обычай есть, если кто у кого в гостях, то может у хозяина брать все, что ему понравится. Вот кто победнее и ходит к богатому, а у него что возмешь, если у него ничего нет [В старину обычай состоял собственно в том, что при вражде родов начальники куначились (тамырились), причем начальник, принимавший другого у себя в кибитке, предлагал своему гостю выбрать у него из оружия или из других предметов, что он облюбует - этим закреплялось куначество, или дружба начальников, которая всегда распространялась и на других членов данных родов. Но этот старинный обычай со временем (при прекращении вражды родов) утратил свое значение и наконец в Букеевской орде выродился (как и многое другое) в эксплоатацию богатых бедными].
- Вот у меня есть еще сабля - ее, кажется, никому не дам, старинная, настоящая.
- Покажите ее нам.
Утэш-гали принес нам саблю - она, действительно, представляла редкость. Старинный клинок, казавшийся дамаскинским, был вправлен в кавказскую рукоять. Клинок был источен и надпись из корана с трудом можно было прочесть; немного выше надписи была гравированная фигура рыцаря с латинской подписью „pro patria mor… “, остального нельзя было разобрать.
Бог знает, какая судьба постигла этот клинок; Бог весть, в каких руках он не перебывал, очутившись наконец в руках букеевского киргиза, который его никогда не надевает [Букеевские киргизы оружия не носят. Обычай украшать кибитку оружием, как это делают среднеазиатские киргизы, в Букеевской орде вывелся совсем. И только у богатых можно среди немногих старинных фамильных вещей встретить саблю или старинный пистолет].
Когда мы прощались с Утэш-гали, то он сказал:
- Не забывайте меня, приезжайте - я вас ждать буду.
- Ночуйте у меня, - прибавил он, выйдя на крыльцо и посмотрев на небо, - дождь будет.
Черные тучи низко нависли; откуда-то пробивался свет, освещавший степь; одиночные звезды то появлялись, то скрывались вновь за тучами. Блеснула молния и раздался близко удар грома. На западе еле-еле розовела еще вечерняя заря - там горизонт был чист.
И хотя была уже ночь, но эта светлая полоса на западе, в сравнении с свинцовыми тучами, казалась какой-то сияющей. Она освещала слегка всю степь. Степь была бела как снег при таком освещении. Но вот затянулся и горизонт: все сразу потемнело, блеснула еще раза два молния, и мы не успели отъехать и пяти верст, как полил дождь, как из ведра - без бури, без малейшего дуновения ветра - тихий степной ливень…
Моя вторичная поездка к Утэш-гали состоялась раньше, чем я предполагал. Накануне я послал к нему киргиза, чтобы известить о своем прибытии, а на следующий день выехал с киргизом, который хорошо знал дорогу - это был Джума-гали, брат Утебаева. Тут я в первый раз познакомился с ним, не предвидя, что наибольшая часть моего путешествия будет связана с ним.
Было прекрасное, тихое утро, когда мы выехали из Ставки. Не дожидаясь конца песков, я поехал рысью; Джума-гали в зеленом полосатом халате, с бараньей шапкой на затылке, был очень курьезен на лошади.
Он то непрерывно трясся на седле, то подпрыгивал на нем, вскидывая локтями, как наши деревенские мальчишки, - но он был хороший наездник. Торчавшая лопатой рыжая борода и красное с веснушками лицо так мало вязалось с понятием о киргизе, что можно было бы забыть об этом, если бы не халат, если бы не манеры.
За песчаными буграми скрылась Ставка - открылась ровная плоская степь. Кое-где показывались тучки, угрожая обдать кратким, но обильным дождем: миражи были редки. Неподкованные копыта наших лошадей дружно стучали об твердую почву степи и лишь изредка, попадая в лужи, раздавался вязкий звук размоченной грязи.
Мы ехали, не прерывая рыси и не разговаривая с Джума-гали. Он все подпрыгивал и подскакивал на седле, как будто не хотел сесть плотно, и глядел в туманную даль, как будто разбирал что-то.
- Скоро аул Утэш-гали? - спросил я.
- Вон, барин, хутор русский, а за ним, версты четыре будет, не больше, аул.
Мы поравнялись с хутором переселенцев малороссов. Дом с перекосившеюся крышей, забор или плетень, куча хвороста - вот и все. Выскочила собака, лая на нас, за нею белокурая девочка: ворот у ней был расстегнут, на загорелой шее висел крест. Наклонив на бок голову, глядела она на нас своими голубыми детскими глазенками, не то с любопытством, не то с радостью. Мы круто обогнули хутор справа, проскакали с версту…
- Вон, вон, барин, аул! - показал рукою Джума-гали на чернеющееся вдали здание.
Мы ударили плетьми лошадей и еще быстрей понеслись по степи, с каждой минутой приближаясь к цели…
- Вам будет в кибитке лучше, - сказал любезный хозяин, встретив меня у калитки и провожая по двору.
- Кибитка у меня хорошая. Так, как делают богатые киргизы - в степи не много найдете таких.
Кибитка, действительно, была хорошая - высокая и просторная. Белые, еще совсем свежие кошмы, которые покрывали ее, так и блестели на солнце.
- Прошу покорно, - сказал Утэш-гали, давая мне дорогу у двери.
Я вошел. На противоположном от двери месте стоял стол и по сторонам его два венских стула. На полу, вдоль всей кибитки, была растянута белая кошма. В середине был послан персидский ковер; на нем растянута красная бумажная салфетка, а на ней была поставлена большая чашка с кумысом. Справа и слева от нее на полу, друг перед другом, сидело двое мужчин, поджавши ноги.
- Прошу покорно, - повторял хозяин, снявши свои калоши у двери и указывая на стул.
Я сел. Хозяин перекинулся несколькими словами с сидящими на полу мужчинами и сел против меня.
- Это у нас самое главное место - для важных гостей, оно всегда против двери и всегда делается выше: кладут тюфяк шелковый. А вы непривычны сидеть по нашему - я и поставил стол и два стула.
Я спросил Утэш-гали:
- Как же сидят менее почетные гости?
- По чину и уважению, направо и налево от главного места. А если мало гостей, двое или трое, то их сажают у нас посреди кибитки, как вот эти двое, - добавил он, показавши на двоих сидящих у
умыса.
Вошел киргиз и вызвал зачем-то Утэш-гали.
- Я сейчас приду, - сказал он мне, надев калоши и выходя из кибитки.
Я оглянул кибитку - она была действительно богата. Богатство ее выражалось, во-первых, в величине, далее в том, что по стенам и вдоль потолка, если можно так выразиться, были развешаны разноцветные ленты и пестрые ковры, преимущественно киргизской работы, наподобие того коврика, который был мне подарен хозяином в мое первое посещение.
Кибитка эта была не жилая, а только для приема гостей, оттого в ней не было домашней утвари - она имела вид гостиной своей чистотой и разноцветным убранством. Сидящие перед чашею с кумысом неустанно потягивали его из маленьких деревянных чашечек, прикладывая последние ко рту; они держали их обеими руками и глотали напиток медленно и с видимым удовольствием.
Уже при входе бросилась мне в глаза разница в их лицах - теперь я мог разглядеть их внимательнее. Один, сидевший от меня налево, был несомненно киргиз: он был уже старик; его тучное, упитанное кумысом и бараньим курдюком тело ясно говорило об его богатстве.
Жиденькие, еле видные седые усики слегка окаймляли его рот; очень редкая, также седая, борода торчала клином. На нем был просторный бухарский шелковый халат коричневого цвета и на голове феска. Он, должно быть, был очень стар, потому что на голове не было ни одного черного волоса - киргизы же поздно седеют.
А между тем свежее, лишенное морщин лицо, веселая улыбка говорили за молодость и свежесть его души. Он, наверное, не знавал горя никогда - выросший в богатой семье, он жил припеваючи и так дожил, сохранив свежесть и бодрость, до седин.
Сидевший против него на вид не казался киргизом: легкая скуластость указывала на его монгольское происхождение, но прямые глаза, правильный костистый нос показывали, что его предки неоднократно поновляли породу свежей немонгольской кровью; костюм был на нем вполне татарский. Доверху аккуратно застегнутый халат, чистые руки, смышленый, слегка хитрый взгляд его прищуренных глаз заставляли думать, что он татарин.
Глядя на них, мне невольно вспомнился тот контраст, который бросается нам в глаза в наших деревнях при виде отставного смышленого солдата среди своих деревенских собратьев. «Городской» и «деревенский» - значит «бывалый» и «простак».
«Бывалый» всегда одержит верх над «простаком»; дело «простака» слушать столичные рассказы «бывалого» - он авторитет: «он все знает, он свет Божий видел». А «бывалый» ходит, поучает «простака»: «что от деревенщины проку - света Божьего не видал».
Так и тут: татарин казался интеллигентным, наряду с киргизом - он внушал уважение.
Было выпито уже много кумысу, и он оказал свое действие: лица сидящих раскраснелись, глаза блестели; они перебрасывались, очевидно, остротами, по-видимому, беспричинно улыбались и хихикали - им было весело.
Вошел Утэш-гали, и сейчас же внесли чай.
- Должно быть, это татарин? -спросил я Утэш-гали.
- Да, татарин, огородник из Сарепты - проездом здесь, да, - редкий гость.
- А вот это киргиз, - добавил он немного погодя, указывая на другого человека, - настоящий киргиз.
Я заметил, что он очень толст.
- Такие ли у нас бывают! вот в Таргунской части есть киргиз такой толстый, что он сидеть ни на чем не может и для него вырыли яму, там он и сидит; так тот два ведра кумысу зараз может выпить [В Киргизской степи действительно встречаются обжоры, которые в состоянии истребить зараз громадное количество мяса и кумыса - их охотно приглашают на празднества, где они служат развлечением для гостей].
- А откуда у него феска?
- Видите, - сказал Утэш-гали, - если кто у нас в Мекку ездит, тот привозит своим родственникам фески; вот и ему привез его брат - это почетно носить.
В кибитку вошел Джума-гали, он снял у дверей калоши, затем подсел к кумысу. Сосед его зачерпнул ему чашкой кумыс и подал, дождался, пока он кончит, - и вот началась болтовня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Как, Утэш-гали, живут у вас: бывает ли, что сын, женившись, остается при отце? - спросил я.
- Прежде было так, а теперь мало -как сын женился, так и выделяет его отец, и он уже живет отдельно, а прежде бывало так, что и дед, и отец, и сын все вместе живут.
- А кто же тогда главный в семье?
- Всегда дед: он велеть может сыновьям, и наказать плетью, и невесту ему выбирает. После же его смерти главный - его старший сын, а братья его младшие и дядя подчиняются ему. Может быть главой в большой семье и жена покойного - это по уважению: если ее больше уважают, чем сына, то она и главная.
- А если старший сын малолетний?
- Так он все-таки глава, хотя делом распоряжается его мать.
- Ну, а скажите, Утэш-гали, жены в большой семье все равные - что жена отца, что жена сына?
- Нет, как можно, жена главы всегда выше всех, ей велеть может только ее муж, а то она делает, что хочет, и работает, если хочет. Ну а она может приказать остальным женам. Если теперь мать главная в семье и сыновья хотят отделиться, то младший должен остаться с ней и подчиняться ей.
- Главу семьи и после смерти уважают?
- Как же - о нем никогда не говорят дурно, помнят его советы. Тоже говорят, но говорят это необразованные киргизы, что он посещает семью в пятницу.
- Вот вы, Утэш-гали, говорите: «киргиз», разве вы сами себя так называете?
- Нет, это называют нас русские так, и откуда это пошло, мы не знаем, а сами себя мы называем кхазак.
- Казак?
- Да, кхазак.
- Какая же разница: вы казак и в Ставке казак из Астрахани? - Я имел в виду астраханских казаков.
- Нет, тот казак, а я кхазак.
Я попросил повторить еще раз.
- В Ставке казак, а я кхазак, - повторил он.
Тут мне стало ясно «х», выговариваемое лишь слегка после «к». Я десятки раз впоследствии проверял это на других киргизах, наконец, просил посторонних прислушиваться внимательнее к выговору и пришел к окончательному заключению, что киргизы-букеевцы называют себя «кхазаками», а не казаками и еще менее кайсаками, как их часто называют у нас.
- А что, киргизы все равны между собой?
- Все равны, что богатый, что бедный.
- Нет, Утэш-гали, ведь у вас есть султаны, так разве султаны не считаются выше?
- Нет, это все равно: прежде, когда хан был, то султаны ближе к нему стояли, чем простые, ну, они и считались выше, а теперь все равно.
Но впоследствии я имел случай убедиться, что слова Утэш-гали, в данном случае, лишь отчасти справедливы. Власть султанов с уничтожением ханства несомненно пала, но в народе все-таки сохранилось известное уважение перед султанами, так что они до сих пор составляют до известной степени аристократа, хотя тут и играет большую роль богатство. Обеднение многих из султанов повлекло за собой упадок их влияния, которое они имели раньше.
С другой стороны, дана теперь возможность возникновению денежной аристократии, к которой и принадлежал Утэш-гали. Само собою разумеется, что такая новая аристократия старается умалить влияние султанов. Но эти последние помнят и гордятся своим происхождением от ханов [Один из арестантов, над которым я делал в тюрьме антропологические измерения, был султан. Несмотря на то, что он был беден, и не смотря на свое положение как арестанта, пользовался он благодаря своему происхождению известным уважением со стороны других киргизов, заключенных вместе с ним].
- Мне В. А. говорил, - продолжал я, - что ваша фамилия Атаньязов, - да разве у киргизов есть фамилии?
- Это от русских пошло, и очень недавно: как у русских по отцу говорят «Николаев», так и у нас. Вот мой отец Атаньяз, а я Атаньязов. У вашего Джума-гали отец Бекмембет и его фамилия Бекмембетов, а отец его брата Утебай, его зовут Утебаев [Имя отца в громадном большинстве случаев сохраняется только как отчество, не переходя на внука: лишь в самое последнее время начинает оно получать значение фамилии; это делается у цивилизованных киргизов.
Так, сын Утэш-гали не Утэш-галиев, но Атаньязов; сын султана Шигаева также Шигаев. У простых же киргизов отчество не переходит на внука. Так как, напр., Джума-гали Бекмембетовых может быть несколько в степи, то, узнав имя и отчество, спрашивают: «Кай ру?» (какого рода?). (Сообщено мне В. А. Плющевским-Плющиком)].
- Скажите, Утэш-гали, ведь у киргизов есть роды, и каждый род носит свое название от родоначальника?
- Как же! Так, мой род байбактынский, - у нас родоначальник Байбактэ. Мы здесь не все, много из наших есть за Уралом. Прежде имели роды у нас значение, ну а теперь уже не то, прежде, когда враждовали отдельные роды, тогда главы родов куначились.
Приедет глава одного рода к главе другого и скажет: у меня есть сын малолетний, а у тебя дочь малолетняя, мой калым такой, - ну, сошлось если дело, то они и кунаки, и вражда прекращается. А то приедет глава одного рода к другому, пьет у него кумыс, дает ему подарки, сам возьмет - вот и кунаки [В Средней Азии, сколько мне известно, у киргизов слово «кунак» не употребляется, а говорится «тамыр» - это слово я не встречал в Букеевской орде].
- А кого избирали в главы рода?
- Это по уважению; к нему ездили за советом и так - на поклон, да и теперь это бывает, но мало.
- А можно было переходить из одного рода в другой, или не бывало ли, что исключали из своего рода за дурную жизнь?
- Переходить можно было, но род мог перебежчика требовать назад, а исключать - у нас никогда не исключали.
Зная, что киргизы, как кочевой народ, гостеприимны, я спросил Утэш-гали, желая узнать его мнение, правда ли это.
- Да, но прежде больше было, чем теперь. Прежде вражда была, и то гостеприимства больше было. Если кто приходил к враждебному роду, то и тогда принимали его, угощали и провожали до его рода, чтобы его никто не мог тронуть, но уже тогда они делались кунаками.
У нас в прежнее время делалось так: если кто после баранты [Набеги на соседей (принадлежащих другому роду) с целью грабежа - считались в старину не разбоем, но молодечеством. Впоследствии в Средней Азии они приняли грандиозный размер и производились с целью обогащения. Эти баранты, а также вечные споры о престолонаследии в прошлом столетии окончательно ослабили Киргизскую орду и облегчили нам распространение своего влияния на киргизов.
Баранта (по словам Ибрагимова, «О киргизском суде») служила также средством заставить ответчика, в случае его неявки, явиться на суд, после чего возвращалось ему отбитое у него во время баранты имущество.] бежал от преследователей и укрывался в ауле того рода, где он украл, то его всегда принимали. Если теперь преследователи приходили к хозяину и говорили: «Мы знаем, что наш враг здесь, отдай нам его».
- «Нет, не отдам».
- «Но ведь он чужого рода, а ты нашего».
- «Все равно, он мой гость, и я его не отдам». И если на аул нападали, то хозяин оружием защищал своего гостя против своего же рода. Ну а если преследователи украдут лошадь гостя и уедут, тогда хозяин должен ему свою отдать, но лишь тогда, если гость отдавал свою лошадь самому хозяину и говорил: «Возьми мою лошадь, я тебе ее верю»…
Я заметил, что Утэш-гали начал утомляться моими вопросами, так как киргиз неспособен вести продолжительный, серьезный разговор.
- Вы устали, Утэш-гали, прогуляемтесь немного, да вы мне еще не показали весь ваш аул.
- Пойдемте, я вам покажу свой огород и плотину.
Утэш-гали гордился своей плотиной и огородом.
Что касается плотин, то эта мера введена правительством в степи (но, к сожалению, плохо поддерживается) для удержания весенней воды на все летнее время. Для этого пользуются рельефом самой степи.
Плоская степь не представляет вполне ровную поверхность, но изгибается могучими волнами; кроме того, по степи разбросаны балки, о которых говорилось еще выше. Если провести плотину поперек такой балки, то весенняя вода, стекающая в балку, будет удерживаться плотиной; этим достигается, что большое количество воды концентрируется на месте, имеющем малую поверхность испарения, чем она и удерживается нередко на целое лето.
Устройство такой плотины при полном отсутствии камня и дерева в степи стоит немалых хлопот и расходов - тем большей является заслуга Утэш-гали, что он, не жалея труда, невзирая на неоднократный неуспех, настоял на своем. Присутствие воды дало возможность Утэш-гали завести у себя маленький огородик. Явление крайне редкое, почти единичное в Букеевской степи. Киргиз Букеевской орды, сделавшись до известной степени оседлым, не занялся ни хлебопашеством, ни огородничеством.
Характер ли это его или неблагоприятность почвы и отсутствие воды - как бы то ни было, киргиз не занялся хлебопашеством, а, оставшись, за исключением немногих, пастухом, беднеет с каждым годом все больше и больше, и вот мы видим, что тысячи киргизов, потерявших своего последнего барана, идут в отхожий промысел на Баскунчакское озеро, чтобы там, при самых ужасных условиях, живя в землянках, подвергаясь полной и безжалостной эксплоатации солепромышленников, за грошовую плату исполнять, быть может, одну из самых трудных работ в мире.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Утэш-гали позвал с собою татарина, сидевшего в кибитке за кумысом. Мы вышли из кибитки на двор аула.
Между тем как в Средней Азии у киргизов под аулом подразумевают несколько кибиток, в Букеевской степи уже две, даже одна кибитка может называться аулом. В Букеевской орде, где почва бедна и не дает достаточного количества сена, киргизы лишены возможности жить большими группами [Гёбель (бывший в Букеевской степи в 1834 г.) застал еще киргизов, живущих большими обществами (аулами), хотя он же упоминает, что многие живут и небольшими группами: по две и по одной кибитке]. Кроме того, сделавшись полуоседлыми, почти совсем не кочуя даже летом, лишен киргиз возможности жить большими аулами [см. рисунок].
Аул Утэш-гали представлял нечто совершенно своеобразное. Он, как «цивилизованный» киргиз, в кибитке не жил, а выстроил себе глиняный дом [Из необожженного кирпича, который называется «воздушным». Из этого «воздушного» кирпича строются не только дома в Ставке и, как мы увидим потом, в Казанке, но и все киргизские зимовки («кустау»); также и могильные памятники выстроены из этого кирпича, который не обжигается, а просто сушится на солнце.
В Казанке строятся дома также из камыша, т. е. кладутся связки сухого камыша как бревны наших изб, затем снаружи и внутри обмазываются глиной - такие дома (конечно, не высокие) отличаются
сухостью, а зимою теплом.], с несколькими пристройками, поставил тут же вышеописанную кибитку и обнес все это глиняным забором - и все это также называлось аулом.
- Мы сначала пойдем на плотину - она здесь недалеко, - сказал Утэш-гали.
Действительно, мы прошли не более двухсот саженей, как уже очутились на плотине. Тут стал Утэш-гали рассказывать о тех трудностях, который ему приходилось преодолевать при сооружении этой плотины, и передавать свои планы на будущее время. Татарин, обладавший, очевидно, веселым характером, постоянно шутил и смеялся.
- Разве он говорит по-киргизски? - спросил я.
- Нет, наши языки очень похожи - он говорит по-татарски, и я его понимаю, хотя говорить сам не могу, а отвечаю ему по-киргизски, и он меня понимает.
Мы пошли на огород: перед нами развернулась степь во всю ширь; серебристым блеском отсвечивала она; в воздухе пахло полынью. Что-то могучее, что-то великое есть в этой однообразной простоте.
- Вот степь, что-то в ней есть, или я киргиз, - сказал Утэш-гали, - поедешь в Ставку, у меня там и дом хороший, а все не то, так и тянет, так и тянет в степь, а приедешь сюда: так легко, так хорошо - словно помолодеешь.
На огороде Утэш-гали оказался вполне профаном: на каждом шагу делал ему татарин, знаток огородничества, замечания и давал советы. Он показывал, что тут нужно подрезать, там приподнять ветку, а здесь подрыть углубление - все это вывело наконец Утэш-гали из терпения.
- Фу, Господи, - воскликнул он уже по-русски, обращаясь ко мне, - нет, видно нам, киргизам, целый век у татар учиться. Вот народ: и с татарином смерть, и без татарина смерть.
И действительно, татары, познакомившись с цивилизациею уже давно, во всех отношениях гораздо выше стоят киргизов. Киргиз для татарина, как я уже сказал, деревенщина. Притом татарин человек торговый - уже давно раскинул он в степных центрах: в Ставке, Казанке и Баскунчаке свои лавочки; уже давно мало-помалу затягивает он киргиза в свои лапы. 
Татарин для киргиза авторитет; цивилизующийся киргиз сбрасывает свой киргизский (бухарский) халат и надевает татарский; цивилизованный киргиз, надев чистый халат, идет вместе с татарином на вечернюю молитву в мечеть. И высшая мечта киргиза не обрусеть, а отатариться…
Мы уже подходили к кибитке, когда в полверсте от аула показались два всадника. Степной воздух, как было уже сказано несколько выше, увеличивает и искажает все предметы: оттого и всадники казались какими-то чудовищами, подвигающимися с непреодолимой настойчивостью на нас.
- Это ваш товарищ с киргизом, - сказал Утэш-гали.
Солнце уже садилось, когда Утэш-гали позвал нас обедать.
- Закусить прошу, господа, ко мне в дом - без обеда я вас не пущу, - сказал он, любезно провожая нас к себе.

Источник и фотографии:
А. Н. Харузин. «Степные очерки (Киргизская Букеевская орда)». Странички из записной книги. М., 1888. https://rus-turk.livejournal.com/