Среднеазиатские истории.

«Арба начинает скрипеть за сорок дней до того, как она развалится»

Туркменская поговорка.

Исторические повести о Средней Азии.

1

С кургана Атлар-бек далеко видно кругом. Куда ни взглянешь, всюду расстилается привольная, беспредельная степь. На той стороне, где восходит солнце, там еще синеют два кургана, стоят рядом почти что, кажется, что совсем один подле другого, а ближе подъедешь, так нет, - далеконько!
Это простые, неважные сторожевики-курганы, насыпанные еще на памяти старых людей, по приказу бия Аблая-Кениссары, когда тот орду поднимал против русских. Под курганами не лежат богатырские кости, и над ними не веет косматый бунчук над святою могилою. Далеко тем - до кургана Атлар, с его высоким мазаром (мазар - надмогильное сооружение).
Мазар этот сложен не просто из глины, а из плитного, жженого кирпича, привезенного издалека; над мазаром хитро выведен высокий купол, у входа фронтон с узорчатою резьбою по карнизу и бортам смело очерченной арки, на внутренних стенах полосами тянутся изображения воинов, пеших и конных, сцены охоты и боя, верблюжьи караваны, боевые доспехи, борзые собаки и парящие ястреба и орлы.
Посреди мазара стоит тяжелый, с трех сторон отесанный камень, а на его гладких сторонах, еще и до сих пор, видны следы временем источенных надписей. Под этим камнем, чуть не на десятисаженной глубине, зарыт великий богатырь и хранитель степной вольности, Атлар-мулла. Слава о его подвигах прошла по всему свету, из конца в конец; разнесли по свету эту славу певцы, да и до сих пор поют ее.
И нет никого, кто бы не слыхал и не знал про Атлара, не чтил бы свято его памяти и не преклонившись проехал бы мимо его могилы. На самой вершине кургана стоит знаменитый мазар, над его входом чернеет наискось высокий шест с медным шаром на цепи и длинным конским хвостом.
В его, местами провалившейся, купол - заглядывает золотой, солнечный луч, освещая на могильном камне стертые надписи, заливает дождь, обильно смачивая почву в расселинах мостовых плит; проросли оттого густым бурьяном эти расселин.
Лес лесом - высокие стебли к куполу тянутся, словно хотят выглянуть сквозь его пробоины на свет Божий. Когда ветер, врываясь в высокую, входную арку, вновь вырывается на свободу сквозь купол, мазар словно стонет протяжно и жалобно, и этот могильный стон далеко разносится по степи, пугает народ по ночам, и говорят тогда:
- Это Атлар запел!.. к непогоде, к беде какой-нибудь наверное!
У подножия кургана расстилаются превосходные овечьи пастбища, все солончаки, а на них полынь, чебер и солянка, любимая пища баранов. Несметные отары бродят по степи, и полуголые пастухи с места на место перетаскивают свои войлочные шалашики, дымком сторожевого костра обозначая свою стоянку.
Там и сям поднимаются синеватые струйки, а ночью красные огоньки искрятся в степном тумане. Самые кочевья далеко отсюда, верст двенадцать, - только с вершины кургана чуть видны чернеющие верхи многочисленных кибиток. Там и речка извивается серебряной нитью, обросшая густым камышом и кустами лозняка и вереска.
В другую сторону смотреть, видна желтая лента караванной дороги, и за нею серебряная полоса соляного озера, с белыми берегами, на которых выветрившаяся соль, словно снег, сверкает на солнце.
Кочевья эти принадлежат богатому роду букеевскому испокон веков, и никто, даже сам грозный хивинский хан, не посягал на их, исстари насиженное, право.
Два пастуха, один лет семнадцати, коренастый парень, широкоскулый с сверкающими, крепкими, как у волка, зубами, другой, года на три моложе, только что сняли с огня котелок и покрыли его рваным, армячным халатом, чтобы просо с бараньим салом пропрело хорошенько.
Старший вытащил из сапога маленькую тыквянку, взял щепотку тертого табаку в рот и даже зажмурился от наслаждения, младший ручкою нагайки поправлял еще горящую золу, подкидывая туда кусочки сухого кизяка. Обед готов, пора бы и поесть! да и время! Солнце далеко склонилось за полдень, тени стали длиннее и гуще. Последний раз поглодали всухомятку еще утром, по росе, как раз теперь бы время, да третьего товарища поджидают.
- Джюра! кричи этого ишака Мат-Ниаза, - сказал старший младшему.
- Сам кричи! Чего я один кричать буду, - отозвался младший.
- Ну, давай кричать вместе, - уступил Джюр. - Начинай!
Оба мальчика повернулись лицом к мазару, наставили руки ко рту трубою, понатужились и крикнули.
Только дети степей умеют издавать такие пронзительные, резкие звуки. На всем пространстве, занимаемом отарами, меланхолические овцы разом подняли свои головы и посмотрели, словно по команде, в одну сторону.
Дремавший неподалеку ишак, под тяжелым вьючным седлом, вздрогнул, вскочив на ноги, и испуганно повел своими длинными ушами, стая степных куропаток, с шумным хлопаньем крыльев, снялась из густой заросли - и низко, почти стелясь над землею, полетела дальше от беспокойных криков людских.
- Маат Ниаз! - повторили свой призыв пастухи.
Чуть слышно отклик донесся по ветру со стороны мазара. Там, на самой вершине купола чернелась крохотная точка; издали казалось, что эта птица спустилась на купол отдохнуть от далекого полета.
- Точка эта быстро и ловко сползла вниз на карниз мазара, - пробежала по этому карнизу и осторожно стала спускаться по выступам и расщелинам кирпичной кладки. Прошло добрых четверть часа, когда к нашим пастухам присоединился третий, совсем ребенок, лет десяти, не больше, стройный, черноглазый, - с прямым тонким носом и красивым овалом рта, совсем уже не монгольского типа.
- Ну, давай есть! - произнес прибывший и приподнял армяк, закрывавший котелок.
Пастухи принялись за ужин. Ели молча, усердно. Первый прервал молчание Джюра.
- Слышь, Мат-Ниаз, - поглядел он на младшего товарища. - Я тебе говорю: надоешь ты до смерти Атлару, он рассердится и превратит тебя или в птицу, или в ящерку, и будешь ты жить всегда в мазаре. Помяни мое слово!
- С Атларом не шути! - добавил второй, Кадык.
- Атлар не любит, когда на него лазят…
- Меня любит! - перебил Мат-Ниаз…
- Я сижу там и слышу, как он говорит: «Джаным Мат-Ниаз, джаным-бала (душа Мат-Ниаз, душа мальчик)…» Атлар мне все показывает. И волка показывает, когда тот к нашим овцам подбирается, - и орла, когда тот ягненка украсть хочет, и дедушку Гайнулу, когда тот нам из аула хлеба везет все вижу. Я даже вижу.
- Мальчик вдруг остановился, раздумался на минуту покосился в ту сторону, где солнце розоватым светом окрасило высокие стены мазара, и повторил: -
- Я много другого вижу. Много, много.
Мат-Ниаз глубоко вздохнул и замолчал.
- Что же ты еще видишь? - пытливо проговорил Джюра.
Ребенок будто не слышал вопроса.
- А я бы, кажется, ни за что на свете не полез на Атлара, - произнес Кадык, - я бы, если бы там услышал что, умер бы со страха. Смотри!
Все вздрогнули и взглянули по указанному направленно. Два громадные орла, - описав медленные круги над могильным куполом, поочередно спустились один на купол, другой на вершину бунчука - и сложили крылья.
- Вот этих больше всего бойся! - указал пальцем Джюра.
- Ты там сидеть будешь. Ты маленький. Налетит такой, собака, клюнет, и нет Мат-Ниаза. Полетишь ты оттуда вниз кувырком, костей не соберешь. А то и совсем унесет орел. На прошлой неделе у нас какого барашка утащили орлы, а ты много ли больше сам-то.
- Я орла не боюсь! у меня вот что есть! - храбрился Мат-Ниаз и вытащил из-за пазухи короткий ножик, в кожаном чехольчике.
- Ишь ты богатырь какой! - засмеялся Джюра. 
- А не бойсь спать-то не пойдешь в мазар - спать-то сюда, не бойсь, к нам в шалаш норовишь забраться.
- Отчего не пойти спать! - задумался Мат-Ниаз.
- Я и спать пойду. Отчего не пойти. Меня Атлар любит любит.
- Ну так вот пойди сегодня! - подзадорил Кадык.
- Пойду!..
- Не дури, не ходи! Это еще что выдумал?!
- Вчера к нам, в аул Бугай-бия, знахари пришли - и тот старик, что в прошлом году все играл и песни пел про Кениссару, - заговорил Кадык.
- Кто тебе сказал?
- Да ездил я утром вон туда, - на Косую балку; там говорили.
У Мат-Ниаза глаза разгорелись любопытством, и уши насторожились.
- Только Бугай-бий не принял знахарей - они в прошлом году лечили у него рыжую лошадь его любимую, ее-то не вылечили, а девять жеребят угнали ночью.
- Почему же думают, что они?
- А по следу видели! Бугай говорит. Только вот люди знающие - опасные. Еще зла какого-нибудь наколдуют, нагонят черную силу, а то бы я их выходил, - плохо пришлось бы! Ну пускай, говорит, лопают, подавятся. А нынче не принял. Проходите, говорит, дальше, люди добрые - у меня все здорово, лечить некого.
- А песенник? - спросил Мат-Ниаз.
- Песенник остался ночевать, а утром рано тоже уехал.
Мальчик вздохнул глубоко…
- Спать пора! - проговорил Джюра 
- Сходи, Кадык, набери колючки на костер - этого не хватит до утра.
Снарядились пастухи, запаслись топливом, окликнули собак, Джюра сел на ишака и объехал кругом отару, посбил ее в кучу потеснее; забрались потом все трое в шалаш, Мат-Ниаза посредине положили, закрылись с головами халатами и заснули.
А ночь стала холодная. Темное небо вызвездило ярко; словно кто алмазы рассыпал пригоршнею по темно-синему полю… Затихло все в степи, только баран какой-то, поблизости, больной, должно быть, заперхал и засопел, да собака старая, косматая, - во сне, может, волка зачуяла, - глухо проворчала, открыла один глаз, снова зажмурила и вытянулась успокоилась тоже.

2

- Отчего Мат-Ниаз не пойдет ночью на Атлара? Почему же днем не страшно, а ночью страшно? Ведь Мат-Ниаз любит старого Атлара и его Атлар любит… Мат-Ниаз такой маленький, его и орел унести может, а Атлар большой, сильный разве тяжело ему, когда такой малютка по нем лазит. Нет, не тяжело! Атлар ему днем все показывает, а что он покажет ночью? Что, если он будет добрый и покажет ему, что там, где звезды, делается. Пойти разве туда чего бояться?
Так думал Мат-Ниаз, лежа между товарищами - и не спалось ему, все его тянуло к старому другу на этот таинственный, вековой купол. Храпит Джюра, вторит ему Кадык, и не слышат, что мальчик поднялся и ушел, чуть шурша своими легкими ногами в степном бурьяне.
Атлар днем велик, а ночью кажется еще больше - растут с каждым шагом вперед его громады, и высоко уходят в небо грандиозные очертания купола.
«Не взлезть теперь, пожалуй, - колеблется мальчик. - Атлар святой, добрый Атлар можно?»
И чудится Мат-Ниазу, что вздохнул кто-то вверху, под темным сводом, и тихо засмеялся… да так приветливо, что, ободренный, он мигом отыскал знакомую трещину, а по ней привычную дорогу, все выше да выше, вплоть до самого большого отверстия, под карнизом, где теперь ярко искрились звезды, на темной синеве холодного, ночного неба.
Выбрался Мат-Ниаз на карниз наружу, ловко забрался на купол и сел… Хорошо так сидеть, легко дышится, и далеко расстилается вокруг уснувшая степь, и не видно в мраке, где она кончается, - где это звездное небо начинается.
Задумался пастушок, к дремоте клонит, а ночной холод дремоту разгоняет; закутался плотней в свой халат, свернулся в комочек, съежился. И чудится Мат-Ниазу, что не камень под ним, а железо… Ничего под головою не было, а теперь, словно дерево вековое, высокий султан колышется не на куполе он сидит, а на богатырском шлеме, и из-под шлема этого, теперь уже ясно, отчетливо, слышится голос человеческий.
- Спасибо, малютка, что меня, старика, потешил, не побоялся прийти навестить меня ночью, спасибо!.. Покажу я тебе много такого, что потом пригодится, покажу тебе то, что люди еще не скоро увидят. Даже то покажу, что твои внуки и правнуки разве дождутся. Смотри и вдумывайся!.. Поймешь, - твое счастье, не поймешь, - меня не спрашивай.
Только сказал это старый Атлар, как вся степь осветилась, но не дневной это свет, не видно солнца, и по-прежнему - темно небо. Ярко светят на нем только звездочки. И не степь это совсем, не то, что было прежде нет ни озера, ни бесконечной полосы караванной дороги, ни этой равнины с отарами и черными точками закопченных, киргизских кибиток развернулись теперь перед глазами ребенка зеленые сады, поля золотистого хлеба, огороженные, каменные сакли, стройные иглы минаретов.
Всюду снуют люди, на киргиз совсем не похожие, смуглые, горбоносые, с большими черными глазами женщины на полях копошатся, дети резвятся, а далеко за садами синие горы поднимаются. Что за страна такая невиданная!
- Смотри, смотри - слышно из-под шлема, - смотри, это родина твоей матери.
И припомнил Мат-Ниаз, что давно как-то, - мать его, покойница, говорила ему сказку какую-то, - а в сказке этой, ну вот точь-в-точь такие сады были и горы синелись вдали, высокие. Жадно воззрился он и видит, что поднимается страшное смятение пожарное зарево заливает окрестность, черный дым валит сплошными тучами, слышны кругом вопли страха и отчаянья.
Из-за дыма скачут дикие всадники, жгут и рубят все, и в полон берут потоками льется кровь, лужами собирается в низких местах.
- Смотри, - шепчет под шлемом старый Атлар.
Пески, знойные и раскаленные пропали сады, и поля роскошные тянутся в этих песках, словно ныряя в сыпучих барханах длинного каравана. Идут тяжело верблюды, навьюченные разным добром, за ними гонят скот, и со скотом вместе и людей, скованных железом, связанных, падающих от изнурения. Гонят их все такие дикие всадники, а между теми всадниками много таких, что и на деда Гайнулу похожи, и на бия Бугая, и на Курмыш-хана из соседнего аула совсем как наши букеевцы.
Вот едет один на поджарой чалой лошади, сзади за седлом сидит женщина, руки и ноги у ней к седлу привязаны, сидит чуть жива и голову понурила. Молодая такая, красивая. Была бы старее, совсем на мать похожая.
- Мама, - шепчут губы Мат-Ниаза.
- Смотри, -шепчет чуть слышно голос под шлемом.
Снова гул тревоги, снова смятение, лязг оружия, дикие крики борьбы и проклятия. Несутся из-за песчаных барханов новые всадники, в чалмах, в цветных халатах, на стройных прытких конях, - сшиблись с теми, пески обагряются кровью, пыль поднялась кругом и все тою пылью затянуло. Пыль налетевшим ветром понесло в сторону, а с нею и все, что перед этим видел обезумевший от страха ребенок.
Мирно спят богатые аулы, счета нет кибиткам, счета нет дремлющим стадам. Широкая река плавно катит свои воды, и густые камыши шелестят, волнуются на ее берегах… А за рекою уже сбирается что-то недоброе. Вот тихо, беззвучно плывут легкие плоты, а на плотах люди вон и просто верхом переправляются. Проснись, аул враг подходит! Спит мирным сном богатое становище, - не чует.
И опять голоса мольбы, злобы, отчаяния. Снова собираются люди, правят оружие, седлают коней и готовятся к мести кровавой. Что же, значит, опять прольется кровь?!
- Смотри, смотри.
Площадь большого, богатого города. По всем четырем сторонам стоят громадные здания, хитрыми, цветными узорами разукрашенные. Кишит народом эта площадь, и смотрят все вверх, руками показывают. А там, на высоких шестах, все головы и головы, и каких только голов здесь не видно - и старые, седобородые, и молодые, безусые. Черная кровь стекает по шестам на землю, а там, под роскошною аркою, сверкает топор палача, и с каждым взмахом его все новые и новые головы валятся.
Дрожит Мат-Ниаз, закрыл глаза от ужаса, а топор все стучит и стучит тук-тук-тук.
- Скоро ли это кончится?
- Смотри, смотри!
Снова их степь, такая же, как и днем, с высоты Атлара видна, - только на север она гораздо дальше протянулась, а с севера, гора не гора, - богатырь на белом коне, шагом едет. Весь серебром залит этот витязь, спокойно на юг смотрят голубые глаза, в одной руке богатырь молнию держит, в другой зеленую ветку, покрытую утренней росою.
Все, и стар и млад, поднялось навстречу пришельцу с севера, собрались несметные полчища, дорогу загораживают и нельзя, сил нет загородить ему путь, сил нет остановить покойный, мерный шаг его лошади.
Падают перед ним рядами люди вооруженные, встают позади безоружные друг на друга глядят, словно от глубокого сна очнулись. Льется потоками кровь перед всадником, цветами и золотым хлебом позади его эта кровь расстилается.
И дальше да дальше, все к югу да к югу, едет дивный богатырь, молнией разит вперед, благотворной росою кропит то, что за ним осталось.
- Кто это? кто?
- Не спрашивай! - отвечает голос под шлемом.
- Поймешь сам, другим расскажешь, и благо будет тем, кто тебя послушает.
И чудится Мат-Ниазу, что одна капелька росы с волшебной ветки коснулась его лба. Покойно, тепло, радостно стало у него на сердце, глаза сами собою закрылись, и глубокий сон овладел утомленным мальчиком.
Проснулся пастух, - когда солнце поднялось высоко и сильно нагрело каменный купол, а с ним и его самого. Потянулся ребенок, смотрит. Все тот же самый - Атлар, как и был, а со степи несутся резкие голоса.
- Маат-Ниаааз! Шааайтан… Иди - есть пора!
- Иду! - отозвался он и осторожно стал спускаться на землю.

3

Весь день молчал Мат-Ниаз и ничего не отвечал на расспросы товарищей. Все ждет не дождется ночи, решил идти снова к Атлару. Тянула его туда непреодолимая сила. А на беду Джюра с Кадыком отогнали отары подальше, почти к самому озеру, по ту сторону караванной дороги. Далеко теперь Атлар, а все его как на ладони видно. Разве можно уйти так далеко, чтобы его совсем не видно было!
Ночь наступила, уснули пастухи. Снова тихо поднялся Ниаз и пошел. Вот и дорога караванная, как ни темна ночь, а все-таки ее широкая, натоптанная полоса светлеет. Вот и мазар, теперь уже близко. Только что это, словно огонек там краснеет чуть-чуть светится?.. Никогда этого до сих пор не было.
Приостановился на минуту Мат-Ниаз. Идти ли? - подумал. Отчего - не идти. Атлар не даст его злому духу в обиду. Добрался ребенок до входа, заглянул; люди сидят, - трое, огонек развели и чайник греют. Узнал он этих людей и струсил не на шутку.
То были два знахаря бродячих, колдуны, что жеребят у деда Гайнулы украли, а с ними седобородый песенник. Тихо подкрался мальчик, а люди у огня все-таки его услышали… И показалось Мат-Ниазу, что не он - малютка, а эти - трое больших - его испугались.
- Кто там? -тревожно окликнул первый колдун.
- Загаси огонь! - посоветовал песенник.
А третий забился за могильный камень и оттуда волком выглядывает…
Но страх этот длился недолго.
Первый узнал гостя седобородые песенник, поднялся на ноги и подошел к Мат-Ниазу.
- Э, да это мальчонка - персюк, из того аула, - Ниазка прозывается. Так, что ли?
- Я Мат-Ниаз.
- Зачем сюда пришел?.. Убежал, что ли, от хозяйки… Что ж - это дело!
Обидно показалось Ниазу такое подозрение.
- Нет, я не убежал. Я тут вот отары стерегу, - начал он оправдываться. -
Я не один, со мною и Джюра и Кадык. Нас тоже, как и вас, трое.
Переглянулись меж собою собеседники, заговорили не по-здешнему, руками замахали, сговорились.
- Садись! - снова обратился к Мат-Ниазу песенник, - чаем тебя напоим, урюком сладким накормим. Садись с нами, не бойся.
- Чаю дай, урюку дай, а лучше расскажи сказку. Помнишь ту, хорошую, про золотого хана и его -вороную лошадь? - оживился мальчик, и, запахнув полы своего халатика, бойко и радостно присел у огонька на корточки.
- А ты любишь сказки?
У мальчика глаза заблистали, он утвердительно кивнул головою.
- А хочешь, я тебе каждый день буду говорить сказки. Да какие! Что там «золотой хан и его вороная лошадь»! Лучше, гораздо лучше. Расскажу я тебе про Китайскую царицу, - про белого верблюда, - про Тимурову саблю, заговоренную.
- И Кадык любит сказки, и Джюра любит. Хочешь, я побегу, разбужу их. Они тоже придут послушать.
- Так вот я и буду для этих ишаков свои слова тратить, - рассердился будто бы песенник. 
- Я тебе одному рассказывать буду, а ты с нами ступай. Что тебе здесь, в неволе, пропадать. Ты здесь чужой. Подрастешь - тебя бить будут, кормить как собаку, а работать заставят как верблюда двужильного. Пойдем с нами!
- Нельзя мне идти, - замялся мальчик. - Кадык утром кричать будет: «Мат-Ниаз. Иди, собака!»
Засмеялся песенник, засмеялись и оба колдуна.
- Вишь ты - тебя даже за человека не считают. Ну, да что тут разговаривать.… Ложись спать, завтра пойдешь к своему Кадыку.
- Я туда пойду.
- Куда это?
- А вон туда, на самую верхушку шлема Атларова.
Мальчик указал рукою кверху.
- Зачем?
- Атлар мне опять диво показывать будет. Он осветит степь - и пойдут по ней люди разные. Белый витязь поедет. О, Атлар много хорошего покажет!
Колдуны переглянулись меж собою, не то со страхом, не то с недоумением, а старый песенник долго и пристально всматривался в разгоравшееся от волнения лицо мальчика, затем встал, подошел к узлу, где у него всякий скарб хранился, и стал доставать и налаживать свой сааз пятиструнный.
- Сегодня Атлар тебе ничего не покажет. Он не любит, когда чужие люди к нему приходят, как мы вот сюда забрались. Слушай, малютка. Я тебе сегодня петь буду и сказки говорить, пусть и Атлар их послушает. Не ходи наверх, сиди с нами.
Стал затухать огонек, подбросил старик несколько сухих былинок - светлее стало. Сдвинулись плотнее колдуны. Тихо-тихо зарокотали струны сааза и под высоким куполом Атлара раздался первый звук песни-импровизации.
Теплый, ароматный ветер Хорасана - занес малое зерно в бесплодную дикую пустыню.
Холодный ветер далекого севера занес туда же каплю воды и оросил засохшее зернушко.
Жизнь пробудилась в нем - и юный, зеленый глазок выглянул на свет из сыпучих песков.
Стройным, ветвистым кустом разросся зародыш - и дивные розы на нем расцвели…
Слава тебе, ветер Хорасана!
Долго ли цвесть тебе, куст, здесь, в угрюмой стране - где тебя солнце сожжет…
Долго ль цветам твоим ярким в воздухе лить аромат. Жгучий - песчаный бархан - сдвинувшись с места, тебя занесет.
С солнцем и песчаным вихрем борьба не по силам тебе.
Слабые корни твои влаги тебе не разыщут - пить не дадут; розы поблекнут - семя созреть не успеет. Чуждый пришелец, погибнешь ты здесь без следа. И никто тебя здесь не помянет.
Так говорили кусту - грубые здешние дети пустыни: - серый джизган, соксаул и колючка…
Из чудных долин Хорасана -ветром сюда занесло семя мое - с ним и память о прошлом, - далеком.
Помню я, будто во сне, свил у меня соловей легкое гнездышко. Каждую ночь соловей дивные песни мне пел. В песнях его - сила хранится моя…
В полдень под тень мою голубь с подругой своей прилетали. Дивные сказки, волшебные, он ворковал. Любовью и негою сказки эти дышали.
В сказках его сила хранится моя.
К вечеру сокол ясноокий с охоты домой возвращался. Он говорил про войну, про кровавую тризну, победы, про сильных героев, стяжавших себе великую славу в народе.
В этих рассказах про битвы сила хранится моя.
И запел розовый куст, вспоминая былое - полилась волною песнь соловьиная о Творце, о красотах природы, полилась ручьем про любовь голубиная песнь, бурным потоком хлынула песнь про дела
огатырские.
Жгучий луч солнца словно меч размахнулся над дерзким пришельцем, но заслушался песней его и остыл на взмахе, двинулся тяжкий, сыпучий бархан - и стал, очарованный песнью… Грозный налетал ураган - но сильнее, громче его завываний - грянула дивная песнь и смирился беспощадный разрушитель…
Слава - тебе. Одаренное Богом дитя Хорасана!
- Спит! - шепнул один из колдунов.
- Слава тебе. Одаренное Богом дитя Хорасана! - понижая голос до шепота, повторил старый песенник.
- В дорогу собираться да тише. Вы берите мой мешок. Я его на руках понесу. Живо в дорогу!..
- Отсюда прямо, пройдем на Волчью балку, - заговорил вполголоса младший колдун. - Я знаю, этою балкою мы пройдем до рассвета, а там день переждем. Такое есть местечко там, что сам шайтан не разыщет.
- Гайда! -твердительно кивнул старший.
А песенник, осторожно взяв спящего Мат-Ниаза на руки, уже шагнул за порог Атларовой гробницы и все трое скоро скрылись во мраке ночи. Даже шаги их босых ног затихли. А до рассвета было еще далеко.

4

Как ни укутывал песенник своего пленника халатом, но свежий ветер-утренник забрался в его складки. Продрогнул Мат-Ниаз и проснулся. Далеко уже ушли за ночь похитители, и глазам Мат-Ниаза представилась теперь совсем незнакомая местность. Справа и слева высились каменистые, оголенные уступы Волчьей балки, в расселинах утесов чернелись лисьи норы, густой колючий бурьян местами сплошь зарастил дно оврага никакой тропы здесь не было проложено.
Солнце всходило, и путники расположились на отдых. Они выбрали глубокую расселину, где их никто не мог заметить, а на всякий случай послали колдуна помоложе наверх, на самый гребень, выглядывать, не видать ли чего в степи похожего на погоню и поиски.
Заплакал ребенок, спрашивает песенника:
- Зачем же вы меня украли?
- Не украли, - отвечал старик, - на волю выпустили Там ты был точно чужой, украденный. Выберемся из этих мест, хорошо тебе, вольно будет.
И стал рассказывать ему старый песенник про его мать, умершую в рабстве, которую он знал прежде, про печальную участь рабов, шиитов, про то, что его самого ожидало между этими разбойниками.
Заслушался Мат-Ниаз и помирился с своим положением. Вспоминал только про Джюру и Кадыка: «Кого теперь они утром будут кликать?.» Но только представились его воображению могучие очертания Атлара, он тихо заплакал.
Словно угадал его мысли песенник, погладил по голове.
- Атлар тебя не забудет, как и ты его всю жизнь помнить будешь. Вырастешь большой, захочешь, снова сюда вернешься на поклон. Может, тогда, ты сам то Атлару покажешь, что ему теперь и не выдумать
Так утешал его старый песенник, и скоро ребенок совершенно освоился с своим новым положением.
Долго шли они, все на юг да на юг. Сначала ночью только шли, днем сидели где-нибудь, хитро спрятавшись, а потом и днем не боялись идти открыто. Старший колдун, где-то, на пути ишаном раздобылс. Стало много удобнее. Навьючили на ишака мешки и поверх Мат-Ниаза верхом посадили.
Останавливались иногда, на денек и на два, - одного из колдунов оставляли с пленником, a песенник с другим колдуном куда-то ходили, - приносили лепешек, а то и мяса - раз даже привели хорошую белую кобылу с жеребенком, да не справились с непокорным животным; - кобыла ушла от них скоро, а жеребенка они зарезали и съели.
На двадцатый день пути выбрались из пустыни, и на горизонте зазеленели сплошные сады, а за ними высокие стены города. Это был Кунград, тогда еще не заброшенный, опустелый, а живший полною торговою жизнью.
Переночевав последний раз на пути и первый раз под крышею пригородного караван-сарая, утром вступили в тенистые, мрачные такие, городские ворота, и прямо на базарную площадь. С живым интересом, осыпая своего покровителя, старика-песенника, вопросами, смотрел Мат-Ниаз на все окружающее, до сих пор им не виданное.
На эти узкие улицы без окон, на высокие куполы мечетей, на узорные фронтоны медрессе, усеянные по верхним карнизам косматыми, аистовыми гнездами, на эти сумрачные, прохладные базары, под сплошными навесами, с сотнями настежь отворенных лавок, переполнеиных разнообразными товарами, на пестрые толпы кругом, на все живое, что суетилось вокруг, шныряло в узких щелях-переулках, толпилось, живописными, говорливыми группами, у чай-хахе - или сидело молчаливо у лавочных порогов, бесстрастно и терпеливо дожидаясь покупателей.
Видел Мат-Ниаз и пышную процессию. Ехал сам бек кунградский, а за ним, богатою свитою, цветисто одетые сановники. Впереди ехали попарно мальчики, в красных халатах, расшитых золотом, и грозно держали блестящие ружья-самопалы, а еще впереди их бежали пешком люди с палками, оповещали о проезде властителя, расчищая дорогу.
Поместились наши путешественники близ базара, на заезжем дворе… никогда не оставляли Мат-Ниаза одного, всегда под охраною. Двое уходили, третий стерег. Вымыли его в бане, хорошо кормили и чаем поили.
Приходили к ним разные люди, все больше старые такие, солидные, смотрели на Мат-Ниаза, спорили о чем-то, рука об руку хлопали и прочь уходили… А раз пришел один, старый-престарый, а бороды нет, голос тонкий да пискливый. Он его смотрел, заставлял его кричать, как можно громче, - петь заставлял, а потом кинул мешок с деньгами, вырвал из-за пояса у песенника шелковый платок, разостлал этот платок на полу и стал бросать туда деньги.
Бросил десять золотых монет, остановился и хлопнул рукою. Хотел по руке песенника, да тот отдернул. Рассердился старик, - прикинул еще две монеты, опять хотел по руке хлопнуть, а песенник не дается. Еще прибавил золотую монету и полез за другим мешком, где у него серебро хранилось. Долго они все спорили, наконец, рассердился тот, загреб все деньги и назад хотел уйти. Тут уже и песенник пошел на уступку. Сладили наконец, сговорились.
И вдруг видит Мат-Ниаз, что этот противный старик взял его за руку и потащил с собою. Вспомнилось ему, что так точно, у них в ауле, дед Гайнула покупал верблюдицу. Тоже подкидывали деньги на платок, тоже спорили и по рукам друг друга хлопали и повел чужую верблюдицу дед Гайнула к своей кибитке.
Оглянулся Мат-Ниаз на песенника, - сильно привязался к нему за дорогу, хотел слово сказать слезы на глазах навернулись, а песенник не смотрит, стоит, отвернувшись, наступил ногою на платок с деньгами, а не берет их пока.
- Иди-иди, чего упираешься! - говорят Мат-Ниазу колдуны, - иди! что стал, в самом деле!. Тебе очень хорошо будет иди, не бойся!.
И повели его опечаленного через весь базар, покрыли только с головою легким шелковым халатиком. А дорогою Мат-Ниаз слышал, как один из встречных почтительно приветствовал его нового владельца и поздравлял с выгодною покупкою.

5

Очутился Мат-Ниаз на небольшом чистом дворе, кругом тянулись навесы на резных колонках, под навесами, на возвышениях, разостланы были дорогие ковры - и мутаки (подушки) узорные. Посреди двора - бассейн с водою, и по четырем углам бассейна росли карагачи (чинары), покрывая весь двор своею тенью.
Здесь новоприбывший увидал еще мальчиков, таких же маленьких, как он сам, и побольше немного; те его сначала обижать начали, но кроткий вид Мат-Ниаза и его все еще заплаканные глазенки смирили забияк, и мир восстановился скоро, а за миром и дружба. По стенам висели саазы, бубны и разные инструменты, а в соседнем дворе - стояли на привязях красивые лошади, их покрывали дорогими попонами.
- Уж не к беку ли самому попал я? - подумал Мат-Ниаз, видя блестящую обстановку. Но до бека и его дворца было еще далеко. Несколько дней прошло; новичка оставляли в покое. Он только должен был смотреть, что проделывают другие мальчики.
Приходили два человека, в рваных, старых, но когда-то дорогих шелковых халатах, - один брал большой бубен, а другой флейточку, и начиналась музыка. Мальчики по одному выходили на середину двора, к бассейну, там был разостлан ковер.
Прислушиваясь к такту, выбиваемому на бубне, очередной мальчик должен был стать в позу и сначала медленно раскачиваться всем корпусом, держась руками за бедра. Одни делали это неловко, некрасиво, а были такие, наловчившиеся, что описывали телом целый круг, не сдвигая ног с места, смотреть даже было страшно, точно у него в поясе все вытянуто да растянуто.
Проделав это движение, он шел по ковру, стараясь не сойти с его каймы, и шел особенною походкою, маленькими шажками, не более длины ступни, с каждым шагом, чуть-чуть сгибая колени и быстро выпрямляясь. З
атем он описывал этот круг бойчее, ускоряя такт, спиралью приближаясь к средине, дойдя наконец до центра, он проделывал какую-нибудь удивительную штуку, то перегибался назад, взмахнув над головою руками, доставая этими руками до своих пяток, то перекувыркивался через голову назад, или, подняв - раскинутыми врозь крестом руками - полы своего халатика, начинал так быстро вертеться на одной пятке, что нельзя было уследить, где у него что просто волчок-вертушка перед глазами останавливался разом и приседал на корточки. Р
азные хитрые вещи проделывали новые товарищи Мат-Ниаза, а учитель их, этот противный на вид, но добрый и ласковый старик, говорил новичку, чтобы старался перенимать пока как умеет, а после скоро его начнут учить всему по порядку.
Все это весьма интересовало Мат-Ниаза, он легко и охотно перенимал многое у своих старших товарищей, много помогали ему природная сила и грация, а красивое почти девичье личико ребенка и кроткий характер скоро сделали его любимцем и баловнем всей школы.
Кормили детей прекрасно. Подавали плов жирный с мясом, чаю сколько хочешь, дынь и винограду вволю. Но за ворота не пускали… Эти тяжелые двойные ворота были всегда на замке, как в тюрьме. Да и редкие посетители попадали сюда, - в узенькую и низкую калитку проползали чуть не на четвереньках.
Кроме того, учили играть на флейтах и бить в бубны. Заставляли петь разные песни и выучивать наизусть стихи. Иногда по вечерам сюда, кроме музыкантов, приходили еще странные люди, на вид почтенные, но что они начинали делать, так это поверить нельзя, самому не видев.
Один набирал полный рот горячих угольев и бегал с ними по двору, под музыку, а из его рта били фонтаны огненных искр, другой играл ножами, пуская их кольцом вокруг головы… того и гляди, что убьет себя на месте.
Ломались они так, будто кости у них совсем мягкие, а то разыгрывали разные сцены, такие смешные, что во всем дворе поднимался дружный неудержимый хохот. И все эти люди относились к хозяину дома как к старшему, почтительно кланяясь при входе и так же почтительно, отступая задом с поклонами до самой калитки, при выходе.
Хозяин, купивший Мат-Ниаза, был знаменитый в свое время батча (мальчик-танцор), Турсук-бала, потом - известный машкара-баз (актер) при дворе самого хивинского хана, а теперь, под старость, живущий на пенсии и содержащий школу батчей и машкара-базов.
Вот на какую дорогу попал пастух-раб Мат-Ниаз, и Турсук-бала, гладя его по голове, предсказывал ему великую, в этом направлении, будущность. А Мат-Ниаз оказался батча способный и ловкий, отличный певец и даже остроумный импровизатор.
Когда начинал петь Мат-Ниаз, все стихало и слушало, затаив дыхание, а у кое-кого, даже у самого Турсук-бала, на глазах дрожали слезинки. И вот, не прошло и двух лет, со дня вступления в школу батчей Мат-Ниаза, как об нем заговорили даже за пределами школы.
Говорили о новом батче, как о каком-то чуде, который должен затмить даже самого Алиджана, нынешнего любимого ханского батчу в Хиве, но, конечно, говорили пока по слухам. Старый Турсук-бала не торопился хвастаться своим талантливым учеником, поджидая для этого более торжественного, подходящего случая.
И случай этот скоро представился.

6

Однажды рано утром, к воротам дома Турсук-балы подъезжал всадник. Конь был взмылен, его тонкие ноги дрожали, а всадник покрыт потом и пылью - и от усталости едва переводил дыхание, - очевидно - тот и другой сделали большой и спешный перегон, не тратя дорогого времени на отдых.
Торопливо привязал всадник коня к кольцу у ворот и принялся стучаться, совсем без подобающего уважения к дому отставного батчи и машкара-база. Отворили ему ворота. Наскоро проговоривши обычное приветствие, новоприбывший вытащил из-за пазухи, завернутую в платок, узенько сложенную бумажку и подал ее хозяину.
- От светлейшего Хаджи-Селим-бея. Велел передать, что тебя помнит, - коротко отчеканил посланец, и тотчас же, без всякой церемонии, присел на ковер, под навесом, и крикнул, обращаясь не к кому-нибудь, а просто в сторону, где толпились любопытные, чтобы подали ему чаю и коньяк.
- Живее, козлята! - подтвердил его приказание и сам Турсук-бала.
Пока готовили угощение, хозяин, почтительно приложив бумажку ко лбу, к губам и сердцу, принялся разворачивать послание.
«Досточтимому увеселителю, славному из славных, Турсуку-бала, - стал он читать вслух и прибавил свое „Ого… го!..“ - Досточтимому увеселителю, славному из славных, Турсуку-бала… В четверг, в третий день по новолунии. Прибуду лично выразить тебе, Турсук, свое всегдашнее благоволение, а кстати посмотреть, что в твоей школе объявилось новое. Надеюсь, ты не ленишься и заботишься по-прежнему о своем деле, дабы доставить его высокому, недосягаемому, для обыкновенных смертных, величию, властителю земель и народов, и нам, его ближайшим советникам, забаву и удовольствие.
Остановлюсь по приезде в Урде, у моего покровителя и друга, Науруз-инака, бека кунградского, а в тот же день, по закате солнца, посетим твой дом. Гонца с письмом посылаю и к тебе за день вперед, дабы ты успел приготовиться.
Всегда к тебе благосклонный, - диван-беги - величайшего из величайших, Хана Хивинского Селим-бей-хаджа».
Прочитав это письмо, усиливая свой и без того крикливый голос по мере чтения, Турсук-бала чуть не прокричал конец, сложил бумажку и торопливо побежал к себе с саклю. Через минуту он вернулся оттуда с новым канаусовым халатом в руках и накинул его на плеча гостя-посланца.
- О, какой же ты стал щедрый! - засмеялся тот, - видно, чуешь хорошую наживу от Селим-бея. Смотри, потом не забудь пошарить у себя в сундуках. Ведь как гнал-то!.. Выехал вчера перед закатом солнца, а чуть стало всходить, я уже и тут. Вели-ка ввести лошадь, да поставь ее получше; конь дорогой, с ханской конюшни.
Опять засуетился Турсук, он и к коню отнесся с должным уважением. Сам ввел, сам и седло снял, легкою попонкою прикрыл, и велел угощать гостя получше, да постлать ему отдохнуть помягче. И начались во дворе Турсук-бала спешные приготовления к встрече высоких посетителей, на самую широкую ногу. Тут только увидел Мат-Ниаз, какие сокровища хранились в темных недрах сакли, служившей спальнею самого хозяина.
Пришли машкара-базы помогать, - пришли и просто нанятые люди с базара, - вытащили громадные, дорогие ковры, завесили ими все стены, весь мощеный двор устлали, вынесли куски красивого канауса и адрасса и обвили ими стволы деревьев, протянули гирляндами между колонн, и по коврам цветные дорожки вывели.
Подушек навалили во всех углах горы-горами. Стала расставлять подносы со всякими сластями с целыми головами сахара, у тагана - вытянулся ряд узорных кунганов и фарфоровых чашек для чая… кальян принесли такой, что у всех глаза разгорелись. Весь в цветных камнях и бирюзе, - даже камышинка во всю длину жемчужною ниткою была обвита.
Пришел «плоучи» - с базара, - Шарип-бай. Никто лучше его не готовил плова, на тридцать четыре способа умел он приготовлять это блюдо. Он серьезно выслушал заказ хозяина, приговаривая все «хоп» да «хоп», и взял десять серебряных монет задатку.
Всех перемыли и загнали во второй двор, в большую саклю-уборную. Туда же им понесли целые сундуки дорогих одежд и уборов и приставили к ним двух машкара-базов - красителей и одевателей. Мат-Ниаза Турсук подозвал к себе и сказал, что он, его учитель, вполне надеется, что сегодня Мат-Ниаз оправдает его надежды.
А пока шли эти торопливые приготовления, день догорал, и с базара доносился глухой гул ликующей толпы: то встречали конную процессию диван-беги Селим-бея, прибывшего навестить своего друга, - бека кунградского.
Только стемнело, - весь двор Турсук-балы загорелся огнями. Сотни разноцветных фонарей развешаны были по стенам и колоннам, а вокруг бассейна из них сделана была сплошная огненная кайма; кроме того, - на крышах поставлены были высокие треноги, и на них котлы с паклею, пропитанною кунжутным маслом. Эти громадные факелы ярко пылали, отбрасывая на темном небе, далеко видимое, пожарное зарево.
Ворота были отворены настежь, и в них появились, вооруженные палками, полицейские, чтобы сдерживать любопытные массы народа, запрудившие сплошь все узенькие улицы, ведущие к дому. Скоро послышался, - заглушаемый гулом толпы, - топот конских копыт, и в воротах стали показываться парные всадники; - они были в красных халатах и высоких черных бараньих шапках; гремя оружием, они соскакивали с лошадей и выстраивались по обеим сторонам ворот.
Наконец появились гости, пышно одетые, в белых чалмах, в роскошных халатах, и тоже стали слезать с коней; все это были гости, приглашенные беком, почетные лица города. Наконец показались и сам бек с Селимом-хаджою рядом. Эти, не слезая, прямо въехали в ворота. Чудные кони, покрытые раззолоченными чапраками, бряцая дорогим набором уздечек, пугливо поводили ушами, храпя и слегка упираясь, топтали копытами дорогие ковры.
Турсук-бала стоял, согнувшись под прямым углом, сложив руки на животе. Он считал себя недостойным прикоснуться даже к лошадям своих высоких посетителей. Почетные жители города буквально на руках сняли с седел бека и Селим-бея и усадили их на приготовленных местах. А у ворот шум разом усилился до криков мало даже уважительных, и разом все это заглохло, чуть не стихло. Это - с большим трудом затворили ворота, пропустив только приглашенных.
Тогда бек, обращаясь к хозяину, - приветствовал его:
 Здравствуй, Турсук, давно не видались!
- Здравствуй, любезный Турсук, - проговорил и Селим-бей и протянул ему руку…
Тот кинулся стремительно, поцеловал рукав халата своего гостя и полу одежды бека…
- Удостоен без меры и мой бедный язык немеет перед величием.
- Хорошо. Я тобою доволен! - проворчал бек Наурус-инак, - ты верный слуга и хороший человек.
А Селим-бей добавил просто:
- Угощай и показывай!
Началось представление.
Арка ворот во внутренний двор была завешана тяжелыми коврами, посредине эти ковры раздвигались невидимыми руками, когда надо было пропускать исполнителей. Первыми оттуда появились четыре музыканта, в длинных белых рубахах, подпоясанных галунными поясами, и в парчовых тюбетейках. Музыканты, низко поклонившись гостям, сели в ряд на свои места и стали налаживать инструменты.
Турсук-бей хлопнул в ладоши и по этому сигналу из-за ковра стали выскакивать самые маленькие мальчики, смешно одетые в козьи шкурки. На их головках торчали рожки, и они принялись прыгать и резвиться по двору, изображая диких коз.
Через минуту показался охотник, - старик с длинною подвязною бородою, в рваном халате, в высокой меховой шапке, с фитильным самопалом в руках. Началось представление, изображающее удачную охоту. После каждого выстрела, падал очередной мальчик, сохраняя до конца свою позу. Позы же эти выбирались самые смешные, вызывавшие улыбки на губах гостей. В воздухе запахло порохом. Представление несколько затянулось, и бек проговорил:
- Довольно!
Моментально арена опустела. Выступили четыре мальчика, из старших, в богатых парчовых халатах, надушенные, и стали прислуживать гостям, подавая чай и подносы с угощением. Селим-бей внимательно осмотрел их.
- Этот новый! - произнес он, указывая на одного из прислужников, - как тебя зовут?
- Селим, - вполголоса проговорил мальчик, вспыхнув так, что краска разлилась по всему лицу.
- Ого! Тёзка! Запиши! - кивнул головою диван-беги своему секретарю, сидящему поодаль.
Тот вытянул из-за пояса «календар» (прибор для письма) и сверток с бумагою. По знаку Турсука появились еще два актера. Они, по костюмам и гримировке, должны были изображать осла и ослицу… Реву и движениям животных они подражали удивительно верно.
Все гости смеялись и выражали свое одобрение. Селим-бей даже бросил актерам несколько монет. Под звуки бубнов и рокот литавр началась пляска, сначала плавная, тихая, затем переходящая в бурное настроение, снова затихающая и снова разгорающаяся с удвоенною быстротою и силою.
- Освети! - произнес бек Науруз-инак.
Двое из прислуживающих батчей взяли по фонарю и поднесли их к лицам плясунов, замерших на мгновение, в причудливых позах.
- Хороши! - кивнул головою бек.
Пляска батчей опять сменилась выходом машкара-базов. На этот раз представление носило несколько обличительный характер: - двое нищих (байгушей) - разговаривали между собою, что бы сделал каждый из них, если бы они были беками. Предложения одного оспаривались другим, и в этом-то споре заключалась вся соль обличения.
Местами выходило даже очень смело и резко, но конец все сглаживал к общему удовольствию, а конец был таков, что оба сошлись на одном: поступать так, как поступает - «да продлит Аллах его жизнь на много веков» - ныне властвующий бек, великий Науруз-инак.
Гости были, конечно, довольны и не сердились на ядовитые намеки предшествующих разговоров.
Кунградский бек велел выдать актерам по халату, что и было исполнено немедленно. Наступила пауза, и появилась процессия с горячими блюдами - шурпы, плова и жареного мяса.
- Не поздно ли будет! - заметил Селим-бей, поглядывая вверх на звезды.
- О, повелитель, - стал успокаивать его Турсук-бала. Ночь длинна, а солнце не будет торопиться, чтобы не помешать удовольствию таких редких и высокопоставленных гостей. После ужина представление продолжалось в том же порядке: батчи сменяли машкара-базов, машкара-базы батчей.
Наконец арена на несколько минут опустела. Все стихло. Посредине арены стоял Мат-Ниаз в одной только длинной, белой кисейной рубахе, подпоясанной высоко под мышками жемчужным ожерельем, из-под тюбетейки, сплошь вышитой бирюзою, выбивались черные, как смоль, вьющиеся пряди волос, падая по плечам, путаясь в массе дорогих украшений, на ногах были надеты вызолоченные цепи, на руках тоже.
Эти оковы видимо тяготили его… Он печально посмотрел вокруг, и на его длинных ресницах задрожали слезы. Глубоко вздохнул ребенок и начал первый круг своей пляск. Его позы и выражение лица изображали глубокое страдание.
Общее недоумение. Старый бек вопросительно посмотрел на своего гостя, тот нахмурился и подозвал Турсук-балу.
- Это уже такое представление, - шептал тот, вовсе не обескураженный первым впечатлением. 
- Сейчас он петь будет, и все объяснится.
Мат-Ниазу подали инструмент. Он тихо стал перебирать струны сааза и остановился, дойдя до центра арены. Прелестный, мелодичный голос раздался отчетливо в наступившей тишине. Когда ветер свободно гуляет в степи, он несет прохладу и влагу, освежая усталого путника. Заслони ему дорогу, и солнце спалит все живое своими лучами.
Дай волю степному спасительному ветру.
Когда роза цветет, наполняя воздух своим ароматом, заслони от нее солнце, окутай ее мраком ночи… и она поблекнет, опадут ее лепестки… замрет аромат…
Дай света красавице розе.
Когда быстроногий конь бодро несет тебя в далекой дороге, - гони его день и ночь, гони без отдыха — и ослабеет конь, подогнутся его железные ноги, остановится запаленное сердце, и падалью, трупом повалится он на горе всаднику.
Дай отдых коню быстроногому.
Когда веселье и радость играют в сердце человека, когда и в труде своем находит он утешение - закуй его в цепи - и смолкнет веселая радость, изноет душа в подневольной работе, угаснет человек, останется скот бессловесный.
Сними с него цепи во славу милосердного Аллаха.
Смолкнул певец. Молчат и все слушатели. Только Турсук-бала стоит бледен, как полотно, и со страха глаза поднять не смеет. Он не ту песню ожидал другую, совсем другую. Так вот зачем Мат-Ниаз просил у него именно эти золотые цепочки! Наделает ему бед этот мальчик, - Богом вдохновенный импровизатор.
Старый бек сидит нахмурившись, исподлобья глядя. Селим-бей опомнился раньше.
- А ну, снимите-ка с него эти цепи… Посмотрим!
Сам Турсук бросился исполнять приказание. С Мат-Ниазом мгновенно совершилось волшебное превращение. Его глаза засверкали огнем радости и веселья, всё гибкое, стройное тело затрепетало, лицо озарилась яркою улыбкою. Он глубоко вздохнул, потянулся и бойко ударил по струнам.
Слава вовеки мир и свободу даровавшему. Бог пошлет ему радость и счастие, победу над врагами, утешение в семье. Слава - мир даровавшему. Мат-Ниаз отбросил инструмент и ринулся в пляску. Это быль танец, не похожий на все, что перед тем видели гости. Глаза не успевали следить за его быстрыми, полными грации движениями. Выражение лица горело неподдельною радостью, и когда он, окончив пляску, усталый, задыхающийся, опустился на ковер, раздались рукоплескания.
Участь Мат-Ниаза, в этот роковой для него вечер, была решена.
Кончился пир незадолго до рассвета. По узким, уже уснувшим улицам Кунграда, запылали факелы в руках красных всадников. Уехали гости. Осчастливленный, довольный Турсук-бала уже успел сосчитать барыши и говорил Мат-Ниазу:
- Тебе хорошо там будет. Всё счастье в твоих руках все от тебя зависит. И когда ты будешь большой и славный - не забудь своего бедного, старого учителя.
Он не сообразил, что когда Мат-Ниаз вырастет и войдет в милость и славу - вряд ли Аллах будет так милостив к нему, Турсуку, что продлит на двойной век его собственную греховную жизнь.
Но Турсук-бала был в эту минуту счастлив, и все ему представлялось в розовом свете.

7

Году не прошло, как все заговорили о дружбе, завязавшейся между молодым четырнадцатилетним ханом-наследником, и новым придворным песенником, Мат-Ниазом. Сам старый хан полюбил Мат-Ниаза и видимо доволен был выбором сына.
Дети учились вместе, а учитель у них был большого ума и познаний, сам Даулет-хаджа, двенадцать раз на своем веку бывший в Мекке. Ученый мулла поражен был способностями Мат-Ниаза и его удивительною памятью, с которою он сразу запоминал наизусть не только все строфы Корана, но даже целые страницы из избранных персидских и индийских поэтов. Да Мат-Ниаз и сам так говорил стихами, что его по часам заслушивались придворные ханского дворца.
Подрастал молодой хан-наследник, подрастал и его молодой друг. Много хорошего ждал народ от будущего хана, предчувствуя, что тот будет править душою и сердцем Мат-Ниазовым. Старый хан любил воевать. Много народу гибло в этих кровавых распрях с соседями. Много народу разорялось дотла.
Любил молодой хан-наследник на охоту ездить. Охота не охота, а так больше, по всем далеким углам ханства Хивинского, и Мат-Ниаз всегда с ним, неотлучно. Была ли польза кому от этих поездок, нет ли, еще не выяснилось, только нашлись около старого хана люди, завидовавшие близости «выскочки», и стали нашептывать властителю слова недобрые.
Говорили, что Мат-Ниаз, сам раб-персиянин, задумывает дело неладное, измену черную, учит молодого ханского наследника совсем непутевому. Говорит, будто настоящие, добрые подданные ханства плохие слуги, нерадивые, неумелые, привыкли, мол, только к жизни праздной, на чужой счет, к набегам да разбоям, а все за них работают рабы подневольные, земляки Мат-Ниазовы да сродичи. 
В них, мол, и сила вся, им и надо поблажку давать и льготы всякие. Они, вишь, те, и ученые, и искусники Они все лучшие здания построили, хитрыми узорами изукрасили… Они и ковры лучшие делают, и серебро чеканить умеют, и грамотные чуть не поголовно, а нашию Куда им!.. Вот какие слова говорил-де на ухо хану-наследнику этот песенник.
И не хочет хан слушать ядовитых оветов, а слушает, и не хочет верить, а верится. Подарили Мат-Ниазу большой сад. Стал Мат-Ниаз строиться. Рабов у него было уже десять человек, все жалованные, не купленные за деньги. 
Подарили в то же время сад и Мат-Мураду, дальнему племяннику ханскому, знаменитому воину, прославившемуся своими набегами, во главе туркменских дружин, за персидскую границу… Этот тоже стал строиться. У Мат-Ниаза десять человек принялось за работу, у Мат-Мурада – сто.
День за днем проходит, у первого, на глазах, растут постройки, арки выводят, лепную и живописную работу начинают… Питомники новые разбиты, садики расчищены, а у второго - только еще кирпичи лепят, а надсмотрщиков за работами видимо-невидимо, сам Мат-Мурад с плетью гуляет.
Спросил сам хан у Мат-Ниаза: почему это так, что каждый из его рабов больше, чем десять Мурадовых строит?
- У меня нет рабов, - отвечал Мат-Ниаз. - Они для меня все равно, что для себя строются. Мне и стеречь их не для чего.
- Отчего же они не убегут от тебя, если нет над ними стражи никакой?
- А зачем им бегать, когда сами волею и честью уйти могут, когда захотят. Разве им у меня худо?
Задумался хан, нахмурил свои седые брови, ничего не сказал своему любимцу. А ночью, в своей сакле, у постели, письмо нашел, подметное, а в письме том значилось следующее:
«Берегись, хан всемогущий! Над твоею головою гроза собирается: Мат-Ниаз всех рабов взбунтовал, и не только тебе, сыну твоему погибель готовят проклятые собаки-шииты».
Всю ночь не спал хан, а рано утром первым на глаза ему Мат-Мурад попался, приехал с поклоном и жалобою. Рассказывает, что у него половина рабов разбежалась, да, слава Аллаху, недалеко ушли, переловлены, что, мол, двое из беглых повинились; указывают на Ниаза: он, мол, их научил. Хороший такой человек, этот Мат-Ниаз, даром что родом сам персюк, а такими делами занимается, и наследному хану это порча одна, ничего больше!
Рассердился властитель.
- Где эти рабы? Доставить мне их к личному моему допросу!
- Прости, великодушнейший и справедливейший хан, - стал виниться Мурад, - не выдержали пыток.
Стоит только хану нахмуриться, стоит только чуть немилость свою выказать к сильному сановнику, все враги, что тише воды были, сразу заговорят. Так и теперь. Со всех сторон пошли на голову Мат-Ниаза изветы да жалобы не помогло и заступничество молодого хана-наследника, и вместо сада роскошного, вместо новоселья в дому, на диво выстроенном, попал Мат-Ниаз в темницу, под стражу, пока до суда и казни.
Без малого год томился несчастный. Наследника престола в Чимбай сослали на это время. Выехал хан на молитву в мечеть, на самой середине площади конь испугался чего-то, взвился на дыбы и опрокинулся, прижав старого властителя высокою, кованною золотом лукою седла, прямо против сердца подняли хана, до дворца не успели донести, Аллах принял его душу.
Вступил на престол молодой, освободил своего друга, притихли враги, ждут своей погибели. Хан и не прочь бы жестоко наказать злых клеветников, да Мат-Ниаз заступился. Мат-Мурада сделал главным военачальником, а прочих при дворе всех оставил, только сам, на место совсем больного, уже полоумного Селим-бея, диван-беги сделался. Это, говорит, такая должность, что работы много, что же вас затруднять делом непосильным.
Начались дни, а за днями годы мира и благоденствия для всего ханства Хивинского. Многие годы прошли. Состарился Мат-Ниаз и по воле Божией пережил своего царственного друга. Наследовал хану малолетний Сеид-Богадур, воспитателем же и полным за него правителем, по завещанию покойного, назначен был бывший батча, этот самый, Богом вдохновенный песенник, нынче, - диван-беги Мат-Ниаз, добровольно разделивший власть и влияние с своим, когда-то злейшим врагом, ныне другом, Мат-Мурадом, инаком, всех сил главнокомандующим.

8

Много воды унесла Аму в Аральское норе, много песку нагнало ветром на окраины обработанных полей, много народу родилось, много и повымерло, пока вырос малолеток хан и черною бородою опушился. Много событий свершилось в мире, и пала грозная соседка Бухара под ударами врагов с севера.
Знали в Хиве про все это и, конечно, лучше всех знал Мат-Ниаз, первый кормчий. Слухи слухами, вести вестями - разобраться трудно! Знали также, что этот самый враг не раз в сторону на Хиву ходить покушался и был посрамлен по воле Аллаха.
То погибал под мечом правоверных, то не пускала его самим Богом сооруженная преграда, непроходимые степи, песчаные, лишенные воды, дышащие смертельным жаром… и вот этот самый враг, снова на свободу Аллахом хранимой Хивы посягает, письма шлет, призывающие к покорности, грозит боевою карою.
Мат-Мурад с пеною у рта мечется, полки собирает, пушки готовит. Мат-Ниаз, хоть и враг пролития крови, а тут воззвание сам пишет. Дело, не набег, не разбой, дело святое, защита отечества. Призванные тюркменские племена уже наводнили ханство и на ту сторону Аму-Дарьи в пески ушли, навстречу врагам с севера.
Сам хан со всеми силами по эту сторону заняли три высоких холма на берегу, называемые Уч-Чучаном. На одном из этих холмов, самом большом, раскинулась цветными шатрами ханская ставка. Ждут с полною верою в победу.
Ждут не дождутся, когда прискачут с вестью из передовых отрядов о гибели вражеских полчищ под сыпучими барханами Адам-Крилгана, недаром же слово это человеческую погибель означает.
Скачут первые гонцы.
- Нас сбили, - говорят, - гонят! Тихо, но верно, все вперед и вперед идут «ак-кульмак» (белые рубахи), и пушки с ними идут медные.
Скачут вторые гонцы:
- Сбили тюркменские дружины. Бегут йомуды и чодары портят за собою последнюю воду в немногих колодцах. Все вперед да вперед идут белые рубахи.
Скачут третьи гонцы:
- Зной и песчаный вихрь слепит нам очи языки пересохли от жары, гибнут верблюды врагов, весь путь своими телами устлали. Медленно, верно, все вперед да вперед идут белые рубахи!..
Скачут последние, с размаха, с крутого берега в реку бросаются, последние силы напрягают, лишь бы на этот берег живыми выбраться, и назад со страхом озираются.
- Воду уже чуят враги. близко за нами едут словно змей-великан растянулись в песках их белые батальоны и песочная пустыня им покорилась.
И, словно в подтверждение роковой вести, - донес порыв ветра с той стороны глухие раскаты далекого грома.
Это русские пушки подали свой голос.
Задумчиво стоял Мат-Ниаз на высоком холме; под ним, далеко внизу, расстилалась бесконечная в обе стороны водная поверхность, и причудливыми пятнами темнели на ней оголенные отмели. Дальше ночная мгла скрывала противоположный берег, пока еще тихий, беззвучный, а вокруг холмов, сколько глаз мог видеть, все огни да огни несметных мусульманских полчищ. Слышно злобное ржанье коней, слышны командные клики, гул массового движения, тяжелый грохот колес.
Длинными рядами вытянулись по гребням холмов грозные пушки, покрытые святыми изречениями Корана. Ветер колышет группы знамен и бунчужных хвостов. Все готовится к бою на утро. Мат-Мурад седьмого коня меняет. Тигром мечется по всему стану. Хан Сеид сидит в шатре, и сна ему нет, а кругом толпою льстивые придворные заранее хвалу воздают, с победою наперед поздравляют, клянутся в верности, в полнейшей готовности за него сложить свои головы.
Смутен Мат-Ниаз, и глаз оторвать не может с того загадочно-тихого берега, а дело к рассвету близится.
Вот забелело на востоке. Вон Ориона меч высоко уже поднялся на небе, вон и Утренняя звезда ярким алмазом догорает. Туман предрассветный затянул реку, и еще страшнее, еще таинственнее стала эта завеса.
И вдруг чудится Мат-Ниазу, что из недр тумана выдвигается гора не гора, сияющая холодным светом, а серебряный шлем богатырский. Вот и лицо его покойно-грозное, вот и плеча, словно льдом покрытые латами, вот и рука правая, вооруженная молниями, вот и зеленая ветвь росистая в левой руке колышется.
И вспомнил старик свое далекое детство, вспомнил высокий купол Атлара, вспомнил, что ему, ребенку, давно уснувший праведник показывал в вещем сне.
Схватился Мат-Ниаз за голову, шатаясь пошел к ханской ставке и говорит хану:
- Хочешь мне верить на благо твоего же народа, - твое собственное?
- Говори, - пытливо смотрит на него хан Сеид-Богадур.
- Собирай полки, веди их назад. Высылай посольство на ту сторону с миром и покорностью… Я сам во главе того посольства пойду, здесь меч бессилен. Воля Аллаха совершается.
Ропот послышался кругом.
- Состарился, малодушный, трус, - загудели голоса. - Хана смущаешь не слушай его! Аллах нам дарует победу, и солнце не успеет подняться на небе, как окрасятся воды Аму вражескою кровью; жаль только вот, что неповинную воду опоганит.
Влетел ураганом Мат-Мурад в палатку кричит, позабыв все.
- Головою своею за победу отвечаю. Только и ты своею головою за нечестивые речи ответишь. Персиянин льстивый…
Проснулась, знать, у Мурада вся исстари затаенная ненависть к диван-беги сорвалась с языка и вылилась.
- Мне моей головы не жалко, - покойно отвечал Мат-Ниаз. - Я, может быть, не свою спасаю, а с твоею тысячи голов правоверных. Увидит солнце кровь, только не вражескую. Увидит солнце наш позор и посрамление. Послушай, как своего учителя, ныне слугу и раба верного.
Не дали даже договорить старику. Перед ним за час дрожали, пуще чем перед самим ханом, тут чуть не силою из шатра вытолкали.
- Да свершится воля твоя! - вздохнул Мат-Ниаз и побрел снова на гребень вековой твердыни.
А солнце уже всходит и гонит туман своими первыми лучами. На том берегу таинственная завеса поднимается, и, видно теперь ясно, как на желтых песках, словно снег, белеют стройные линии. Вереницы верблюдов спускаются к воде. У низкого берега кипит спешная работа, железные лодки готовят.
Не дремлет Мат-Мурад, по его знаку загрохотали ряды пушечных жерл. Густые клубы дыма покрыли все сплошь. Чуть слышно, словно эхо, отозвались пушки с того берега, и с адским громом и визгом лопнули в воздухе первые гранаты, а с ними пришла и первая смерть.
Гремят хивинские пушки, громче их рвутся снаряды врагов. Стон раненых, вопли, проклятия. Мелькают тени бегущих то в одиночку, то уже целыми толпами. Охрип голос Мат-Мурада и грозит он, и молит, и святые слова говорит, и мечет проклятиями.
Подали нукеры коня Мат-Ниазу, чуть не силою посадили. Едет шагом старик, сквозь дым и смерть, скользит конь в кровавых лужах.
- Где хан? - спрашивает.
- Там за холмом, тебя дожидается.
- Что же это тише стало? Что же наши пушки смолкают?
- Бросили их бегут оробевшие сарбазы.
Оглянулся кругом Мат-Ниаз. Как стада баранов с перепугу толпами бежит блестящее воинство стонут раненые, корчась в предсмертных муках. Грудами тел покрыты гребни и скаты курганов… взглянул вещий старик на реку, а уже вся поверхность рябит чужими, железными лодками, сверкают на лодках штыки и быстро к берегу близятся.
Мат-Мурад на окровавленном коне только что в бессильной злобе расколол череп одному из беглецов, ищет обезумевшим взором новую жертву…
- Ты головою своею за победу ручался! - укорил его Мат-Ниаз.
- Эта кровь на твою падет голову.
- Молчи - колдун! - а то и с тобою то же будет!
Еле прикрыли старика его нукеры от наскока опозоренного полководца.
Продолжал путь диван-беги, и все тише да тише слышались ему звуки потерянного боя. Вон впереди, в пыльном облаке мелькает парчевой халат хана и колышется его высокая черная шапка. Молча поравнялись друг с другом, - раб-наставник с властительным учеником. Молча обменялись взглядами.
Заметил Мат-Ниаз слезу на ресницах хана, нагнулся к нему с седла, крепко обнял.
- Даст Бог, - сказал он ему. - Политые кровью мертвые пески оживут цветущими садами. За тысячи смертей Аллах пошлет десятки тысяч жизней. Сохранишь ты престол и доброе имя. И капля росы с благотворной ветви упадет и на твою венчанную голову.
- О какой ветви говоришь ты? - спросил изумленный хан.
Но Мат-Ниаз словно не слышал этого вопроса.
- Благословен крепкий, покорный воле Божией, - продолжал он и властным движением руки подозвав нукеров, приказал им свернуть на Ак-Мазар, с пути отступления охваченных паникою войск, и там далеко, в стороне, готовить шатры для ханского ночлега.

Источник:
Н. Н. Каразин. «Атлар. Повесть-быль из среднеазиатской жизни» Русский вестник, 1891 год, № 6.