Поездка из России в Среднюю Азию.

«Видел - не скрывай, не видел - не болтай»

Туркменская поговорка.

Путешествие в Казалинск.

В конце (27 ноября) истекшего года исполнилось тридцатипятилетие деятельности Николая Николаевича Каразина, популярного художника-этнографа и писателя,  автора печатаемых ниже воспоминаний.
Молодость свою (род. 1842 г.) Н. Н. провел в Туркестане, участвуя во всех почти делах русских войск при среднеазиатских завоеваниях и в ученой экспедиции на Амударью, что дало ему богатый этнографический и художественный материал для будущих работ.
Выйдя в 1871 г. в отставку, посвятил себя литературной и художественной деятельности. За 80-ые годы имя Н. Н. К., как талантливого иллюстратора и бытописателя среднеазиатской жизни, приобрело широкую известность; его романы и повести «Двуногий волк», «В пороховом дыму», «В камышах», «На далеких окраинах», открывая дотоле неизвестный мир, пользовались таким же постоянным успехом, как и характерные рисунки азиатской пустыни с караванами верблюдов.
В 1877 г. Каразин вместе с Вас. Ив. Немировичем-Данченко и В. В. Верещагиным выдвинулся в качестве талантливого и добросовестного военного корреспондента. Из позднейших его работ обращают на себя внимание иллюстрации к изданию путешествия Государя Императора Николая Александровича в бытность Наследником на Восток.
Каразин известен также и своими акварелями, он один из основателей Общества русских акварелистов, и каждый год на этих выставках появлялись его вещи. Деятельность Н. Н. весьма плодотворна: им напечатано более двадцати пяти томов романов, повестей и рассказов, иллюстрации же его в течение многих лет появлялись в наиболее распространенных еженедельных журналах, и имя Н. Каразина всегда встречалось читателем как одно из хорошо знакомых и самых симпатичных.
Редакция «Русской старины», помещая эту статью уважаемого автора, приветствует талантливого Н. Н. Каразина по случаю исполнившегося юбилея и желает ему продолжения полезной творческой деятельности на долгие годы.
"Только в пятидесятых годах истекшего столетия наше наступательное движение в Средней Азии получило несколько определенный характер. Передовые отряды русских войск, заняв последовательно некоторые степные пункты по Эмбе, построив в степи форты Карабутак, Иргиз (Уральское укрепление), пройдя сыпучие пески Каракумы, появились, наконец, на берегах Сырдарьи, основав близь ее устья сначала крепостцу и поселок Раим, а затем - городок Казалинск, несколько выше по течению, где и задержались, но не надолго.
Задержали наше наступление приказы из Петербурга, где встревожились не на шутку запросами со стороны английского посольства, так как, по мнению английской дипломатии, скромный Казалинск мог сыграть роль «ключа к Индии».
В Петербурге были плохо осведомлены о настоящем положении дел, не знали истинных особенностей и условий, не понимали положений, в которых находились среднеазиатские ханства относительно нас, пришельцев с далекого севера.
Сношения наших передовых постов на Сыре с Петербургом были крайне затруднительны и медленны; - не было ни правильно организованной почты, ни телеграфа. Письма и посылки туда и оттуда ходили по полугоду, уже никак не менее четырех месяцев, а случалось, что и вовсе не доходили по назначению.
Часто выходило, что когда в петербургских штабах и канцеляриях приходили наконец к какому-нибудь определенному решению, то новые известия с передовых линий делали эти решения запоздалыми и несоответствующими новому положению событий. Приходит, например, строгий приказ основаться в Казалинске и не трогаться с места, а тут узнают от запоздалых курьеров, что давно уже заняты Кармакчи, приказывают остановиться хоть в Кармакчах, а из английского посольства упрекают:
- «А вы зачем Ак-Мечеть заняли, да еще переименовали эту кокандскую крепость в форт Перовского?», и так далее, все выше да выше по течению Сырдарьи, этой первой, великой жизненной артерии среднеазиатского, почти никому не ведомого мира.
Час от часу не легче!
Пока развивалось это своевольное наступательное движение из Оренбурга, расширяя пределы этого и без того обширного генерал-губернаторства, из Западной Сибири приходить грозные вести о тоже наступательном движении, и все туда же, только с другой стороны, почти под прямым углом к Сырдарьинской базе.
Оттуда с севера тоже движется на юг что-то и кто-то, и тоже энергично наступает, повинуясь не приказам из Петербурга, а неизбежной логике событий, ибо «на месте виднее». Какой-то полковник Черняев из Омска находит необходимым перешагнуть за Кастекский перевал и занять Токмак, тоже ключ к одной из бесчисленных дверей в Индию.
Пока собираются в Петербурге послать энергичному полковнику приказ стоять в Токмаке недвижно, западносибирский генерал-губернатор доносит из Омска, что полковник Черняев давно уже ушел вперед, что уже давно заняты и Мерке, и Аулье-Ата, а в настоящую минуту он осадил и берет штурмом город Чимкент, непосредственно входящий в состав Кокандского ханства.
В Петербурге - я отлично помню это время, - совсем растерялись: кто с трепетом в душе косится на флаг, гордо развевающейся на доме английского посольства, кто негодует на непростительный авантюризм своевольного, легкомысленного полковника, кто, захлебываясь от восторга, аплодирует нашим победоносным батальонам, этим пресловутым «девятистам штыков», составляющих всю главную силу наступающего отряда с севера.
Оренбуржцы, узнав, что сибиряки так много продвинулись вперед, двинулись тоже, вопреки запрета. Сначала генерал Веревкин подошел к Джулеку, затем к Азрету, городу уже не с кочевым, а настоящим, оседлым таджикским населением - и тут-то пришла весть, поразившая всех как громом:
Черняев, после вторичного кровопролитного штурма, первый был отбит с большим для нас уроном, взял Ташкент со стотысячным населением, с сильною крепостью и первоклассным базаром, главный торговый узловой пункт всего Сырдарьинского бассейна.
Тут между Западно-Сибирским и Оренбургским округами разгорелся ревнивый спор, кому должны принадлежать обширные, вновь завоеванные страны. Сам Крыжановский покинул свою сатрапию на берегу Урала и прилетел на передовую линию.
Чуть было не возник серьезный конфликт, но судьба свыше устроила все иначе, и именно так, как никто не ожидал. Черняев, получивший Георгия, был произведен в генералы и отозван в Петербург, все вожди, герои наступательного движения, получив разные более или менее почетные назначения и награды, отозваны тоже.
Завоеванные территории не были присоединены ни к Оренбургскому, ни к Западно-Сибирскому округам, а повелено было сформировать новый, совершенно независимый Туркестанский военный округ и генерал-губернаторство с назначением главою всего этого сложного организаторского дела - генерал-адъютанта Константина Петровича Кауфмана.
Это случилось в 1867 году, менее чем через два года после падения Ташкента, два года, не прошедших праздно для дела безусловно уже необходимых расширений и округлений границ нового генерал-губернаторства. Округлили - Ходжент, Ура-Тюбе, Джюзак, Яны-Курган. Но уже отнюдь ни шагу далее!
Приступили к благоустроению.
Штаты нового округа, занимающего пространство более всей Западной Европы, с массою населенных пунктов, с многомиллионным земледельческим, промышленным и торговым населением, потребовались громадные. Приглашены были тысячи чиновников разных рангов и наименований. Предпочтение отдавалось людям семейным, в виду успехов колонизации. Усиленные оклады жалованья, двойные подъемные и прогонные, все эти блага усиливали охоту к переселению.
Кадры всяких учреждений, управлений и разных канцелярий укомплектовались, надо было только уложиться и ехать в новые далекие края, на новое дело - и тут только вспомнили о путях сообщения.
От Оренбурга только до Орска шла благоустроенная почтовая дорога, за Орском же расстилались бесконечные Киргизские степи, с редким кочевым населением; по этим степям, вплоть до Сырдарьи, пролегал едва намеченный караванный путь, с ничтожными признаками колесных следов, проложенных малочисленными экипажами путешественников и военными обозами.
На этом пути, носившем громкое название Орско-Казалинского тракта, кое-где были намечены почтовые станции для смены лошадей, - но что это были за станции?! Жалкие землянки, глинобитные загончики, а чаще всего - истлевшие от непогоды, закопченные войлочные юломейки, для жизни совершенно не приспособленные.
Повозок на таких станциях не было никаких, изредка только попадались обломки экипажей, брошенных за полною непригодностью злополучными проезжающими. Хомутов и прочей сбруи - никаких признаков, все эти приспособления путешественники должны были везти с собою. 
Лошадей полагалось иметь на каждой станции по четыре тройки, но в станционных загонах редко можно было найти по две клячи, совершенно изнуренных, негодных к работе. Ямщики-киргизы, распуганные жестокостью озлобленных казенных путников, разбегались по соседним аулам, верст за двадцать, а то и более разбросанным от почтовой дороги.
Пока еще дорога эта пролегала северною частью степей, так называемыми зелеными или ковыльными степями, - кочевья номадов встречались чаще, но дальше шли солончаковые пустыни, страшные своею едкою пылью - в жару и непролазною грязью - в дождливое время.
По этим степям путник мог проехать сотни верст, не встретив живой души, не найдя приюта от непогоды. Пройдя Иргиз, начинались сыпучие, барханистые пески, такие же безлюдные. Колеса в этих песках вязли выше ступицы, лошади были не в силах тащить тяжелые тарантасы; на этих участках полагалось иметь на станциях верблюдов, положение это не всегда исполнялось на деле.
Питаться в дороге путешественники должны были своими запасами, так как на станциях ничего нельзя было добыть съестного. Запасы эти пополнялись в фортах и населенных поселках, да и то не во всех.
Путешественники, менее опытные и незапасливые, терпели немало горя, даже страданий на этой жалкой линии, тянущейся, однако, на две тысячи верст. Частные проезжающие, особенно торговые люди, предпочитали лучше проходить эти бесконечные пространства медленно, по двадцать верст в сутки, караванным путем, чем рисковать доверяться почтовому тракту и застрять на пути на долгое время, в беспомощном положении.
И вот по такому жалкому, неблагоустроенному тракту, в течение осени 1867 года, должны были проследовать тысячи чиновников с их семьями, с чадами и домочадцами на новые места - нового служебного назначения.
Настоящее колесное путешествие начиналось с Самары, где приходилось покидать комфортабельные волжские пароходы и запасаться экипажами для дальнейшего путешествия. Все уже были предупреждены, чтобы на так называемые перекладные повозки не рассчитывали. Предвидя усиленный спрос на тарантасы, знаменитые казанские каретники открыли в Самаре свои филиальные отделения. Хороший тарантас можно было приобрести от 200 до 500 рублей с фордеком.
Все дворы самарских гостиниц были заставлены экипажами, приспособленными к далекому путешествию, подвязывались запасные колеса и оглобли, цепями приковывались сзади, на дрожинах, тяжеловесные сундуки и чемоданы, запасалась дорожная провизия.
Из Самары до Оренбурга ехали вольно, без расписания, по очередям, но в Оренбурге все обязаны были явиться в особый комитет, блюдущий порядок дальнейшего движения. Распорядком этим заведывал штатский генерал Шульман.
Расчет был таков, что, ввиду ограниченного числа троек на степном тракте, выпускать из Оренбурга не более четырех тарантасов в день, два утром и два вечером. Таким образом предполагалось избежать «заторов» и задержки движения; забыли только, что это двигались не железнодорожные поезда, а живые люди, на живых лошадях… Выезжали-то все аккуратно, по срокам, обозначенным в билетах, но система эта расстраивалась в первый же день.
Кто ехал шибче, не жалея ямщичьих «на водку», кто тише; иные катили и день и ночь, большинство, особенно семейных с детьми, останавливались ночевать, и даже днем для варки обеда; начались неизбежные поломки экипажей, и опять задержки для починок; начались споры и пререкания на станциях с смотрителями, жалобные шнуровые книги исписывались сплошь - и все эти неприятности разыгрались еще до первого степного этапа в Орске, на участке сибирской дороги, сравнительно хорошо облаженной.
Что же можно было ожидать дальше, когда вся эта пестрая лавина начнет втягиваться в дикие, бесконечные пустыни Киргизских степей, что начинались сейчас же за Орском. В виду усиления подвижных средств, посланы были распоряжения и приказы кочевым биям и старшинам сгонять аулы поближе к почтовому тракту, удвоить, даже утроить, если понадобится, количество лошадей на станциях, обещаны были кочевникам денежные субсидии, кроме права взимать прогоны с самих проезжающих, разосланы даже правила о почтовой гоньбе, для развески по станциям, но все эти распоряжения частью запоздали, частью были недостаточно толково разъяснены киргизам, а потому и плохо приведены в исполнение.
Полудикие степные кони оказались невыезженными и злобно, недоверчиво косились на невиданные чудовища на колесах, ямщики неопытные, не умеющие справляться со сложною экипажною запряжкою, и ко всему этому полное непонимание друг друга.
Между киргизами не было знающих говорить по-русски, проезжающие не говорили по-татарски. Маленький запас знания киргизских слов, большею частью бранных слов, не помогал делу взаимного понимания; пантомима же, да еще с помощью ногаек и трясения за ворот, распугивала наивных дикарей-номадов.
Ямщики разбегались. Лошади калечились в непривычной работе сами и калечили дорожные экипажи. Случайные, более опытные проезжающие из бывалых уже в этих краях являлись якорем спасения, но эти бывалые исчезали скоро, оставляя за собою отчаяние и полную беспомощность.
Но эти проезжающие разносили по фортам вести о том, что творилось на тракте, вести эти доходили и до главных конечных пунктов, но доходили медленно, - ведь телеграфа тогда не существовало.
Сам новый генерал-губернатор, все главные власти давно уже прибыли на место; для их провоза были по всей линии организованы казачьи подставы с надежными, выезженными лошадьми, но эту роскошь нельзя было распространить на две с лишком тысячи верст, на всю массу переселенцев; казаков бы не хватило, да и была вначале еще полная надежда на успешность наскоро устроенной степной почты.
Думали, что путешествие будет трудновато, но все-таки не до такой крайней степени. А дело шло к глубокой осени, начались ночные холода с заморозками, ждали даже скорого снега, периода страшных степных буранов.
Присталые на пути кони, выбившиеся из сил, выпрягались и пускались в степь на отдых и покормку, ямщики покидали экипажи и уходили тоже, якобы за розыском новых коней. Путешественники оставались около своих тарантасов, сбирали жалкие остатки степной растительности и сухой помет с дороги и раскладывали костры, чтобы согреться и сварить себе чаю.
Короткие дни сменялись темными, бесконечными ночами, а с наступлением тьмы наступали и томительные мучения страха и сознания своей беспомощности. Взятая с собою провизия, небережливо расходуемая сначала, приходила к концу, а сравнительно короткие перегоны между фортами тянулись неделями, а то и больше.
Между проезжающими, особенно между детьми, начались болезни, что еще более усилило безотрадность тяжелого путешествия, были даже смертные случаи. Кочевники относились к пришельцам очень недоверчиво, да еще вдобавок прослышали, что все это едут будущее начальство, все чиновники; недоверие и даже недружелюбие, вследствие таких слухов, усилилось. Аулы, несмотря на предписания держаться поближе к тракту, откочевали подальше, в глубину степей, а с аулами отогнали и стада овец.
Возобновлять запас провизии на пути стало невозможно. Проезжающие, конечно, делились между собою чем можно, но скоро и делиться было нечем… Вернуться нельзя, сзади, за спиною, уже залегли громадные пространства проследованного тяжелого пути, а впереди еще без конца тянулась скорбная дорога, и приходящим в отчаяние путникам казалось, что и конца не будет этому проклятому пути, конца не будет их страданиям.
Когда в Ташкенте получены были точные сведения о том, что творится на дороге, сейчас же приняты были меры к прекращению этих бедствий или хоть к возможному их ослаблению. Из Ташкента, из форта Перовского и Казалинска были двинуты отряды с помощью. Командированы были офицеры, с запасами вина, сухой провизии, чаю и сахару, хлеба и всяких консервов, поехали и несколько докторов с медикаментами и перевязочными средствами.
Этим «спасителям» разрешено было пользоваться по фортам казачьими и казенными обозными лошадьми, даже артиллерийскими лошадьми, если бы в них оказалась надобность. Каждый отряд, состоящий из трех-четырех троек, должен был проследовать определенный участок дороги, снабжать голодающих путников провизией, облегчать всеми мерами возможность, хотя и медленного, дальнейшего следования.
На пунктах, долженствующих изображать станции, обязали киргизов выставить более удобные кибитки и юломейки, заготовлять запасы топлива, назначили даже казаков-урядников во временные должности станционных смотрителей; это была одна из самых действительных мер, потому что казаки - уральцы и оренбуржцы - все хорошо понимали и говорили по-киргизски, и служили для путешественников надежными переводчиками.
На скорбном тракте повеселело.

Источник:
Н. Н. Каразин. «Скорбный путь» (Из воспоминаний старого туркестанца). Русская старина. Том 129. 1907, № 1 - 3.
https://rus-turk.livejournal.com/383456.html

Байга.

«Место отъезда избирается от цели в 20, 25 и 30 верстах, иногда в 50 и 60; некоторые уверяют; что случается и далее. На первой половине сего пути порядочные ездоки (избираемые почти всегда из мальчиков) сдерживают своих лошадей и берегут их силы, а на второй уже пускают во весь дух. Если лошадь утомится, приближаясь к цели, то хозяин и родственники или приятели его, выезжающие обыкновенно навстречу скачущим, не останавливая ее, накидывают ей на шею один или два аркана, начинают четырьмя или пятью плетями погонять ее, тянут за узду, кричат, шумят, и тащат ее таким образом к мете.
Беда тому, кто в сие время неумышленно или, как иногда бывает, с намерением замедлить бег лошади попадается на пути скачущим. Горячность, в которую они тогда приходят, дикие крики их, шум, топот и облака пыли не позволяют им ни видеть, ни слышать.»

Левшин А. И. «Описание киргиз-казачьих или киргиз-кайсацких гор и степей». 1996 год. 1832 год.

У серкера Годай-Аггалыка, после восьмилетнего бесплодного супружества, родился сын. Аллах услышал молитвы старого Годая и ниспослал свою благодать на молодую жену его Ассаль, которая сообщила об этом своему повелителю.
Ласки, заботливость, всевозможные угождения и исключения из суровых правил гаремной жизни посыпались на счастливую Ассаль. Она была полная властительница в богатом доме Годая-Аггалыка: все окружающее завидывало ей и заискивало в ее расположении.
Одна только мысль сильно беспокоила любимую жену: эта мысль была боязнь, что ее беременность разрешится девочкой, и тогда прощай ее власть, ее обаяние на мужа: все могло обратиться в противоположность; а чем виновата была бы бедная женщина?
Но, как я уже говорил, «Аллах велик и милостив», и новый обитатель нашей планеты оказался мальчиком, да еще каким! 0 здоровым, толстым, горластым, - короче, обещающим быть вторым экземпляром Годая. Радости и пированиям не было конца. Все женщины города потянулись поздравлять родильницу.
По узеньким переулкам, ведущим с дому серкера, то и дело виднелись группы женщин в синих бумажных халатах, накинутых на голову, так что рукава, связанные цветными завязками, спускаясь с затылка и вдоль спины, доходили до самых пяток.
Лица этих женщин были завешаны черными вуалями (девушки носят белые вуали и не имеют права посещать в первое время родильниц). Не с пустыми руками шли поздравлять счастливую Ассаль: на медных подносах несли разные сласти, фрукты и, кроме того, другие подарки: бумажные платки, адрасса (полосатые ткани из шелка пополам с бумагою), а кто побогаче, то и яркие канаусы (шаи) бухарского изделия.
На дворе шли бесконечные пирования. Всякий, кто хотел, мог смело заходить в растворенные настежь узорчатые ворота и садиться на разостланные ковры перед горячими блюдами жирного плова и смело запускать туда свои руки.
Бубны и рожки гремели с утра и до глубокой ночи. Так Годай-Аггалык пировал рождение своего сына, которому, в присутствии самого казы и всех мулл города, дали имя - Искандер. Нынешним днем должны были окончиться ликования. Большая байга должна была достойно завершить великое семейное торжество.
Байга - это нечто вроде конного ристалища. Здесь испытывается удаль и молодечество в верховой езде, ловкость и поворотливость коней, быстрота скачки и т. д. В коротких словах, это делается таким образом: один из конных берет на седло только что зарезанного козла и скачет с ним в поле; все остальные кидаются за ним и стараются отнять у него эту добычу.
Таким образом обскакивают они указанный круг, и счастливец, которому удастся удержать за собою изодранное чуть не в клочки животное, получает его в награду за свою удаль. Иногда кроме козлов назначаются и другие, более ценные призы; тогда рвение удваивается, наездники доходят до полного самозабвения, и дело не обходится без нескольких вывихнутых ног, сломанных рук или иных более или менее сильных ушибов.
Киргизы, сарты, узбеки, найманы - короче, все среднеазиатские народы - страстные любители этого удовольствия, не пропускают случая если не самому участвовать, то хоть поглядеть на байгу, приезжая для этого за пятьдесят и более верст.
Еще с раннего утра, на ровном поле, в полуверсте от города, стал собираться народ на лошадях, на ишаках, по одному и по два, и просто пешком. По главной, базарной улице, из городских ворот с двумя зубчатыми башнями и по широкой аллее, ведущей на большую бухарскую дорогу, тянулись конные и пешие толпы.
Четыре джигита из дворни Годай-Аггалыка прогнали целое стадо, голов в двадцать, черных и пестрых козлов, предназначенных для праздника. По сторонам улиц шли женщины и дети, рассчитывая тоже поглядеть издали, с крыш и заборов ближних сакель, как будут отличаться их мужья, отцы и братья.
Погода стояла великолепная, день был солнечный, ясный, хотя, по случаю уже начавшихся осенних ночных морозов, и довольно прохладный; но это еще более увеличивало удобство байги: лошади не так скоро приходили в изнеможение, и всадники чувствовали себя гораздо бодрее, вдыхая в себя свежий воздух, в котором пахло сыроватой землей и опавшими пожелтевшими листьями тополей и карагачей.
Начались обычные приготовления. Скоро ожидали в поле самого Аггалыка и других почетнейших ак-сакалов города. На байгу приехал также джигит Дост-Магомет. Во всем околотке знали его светло-рыжую лошадь; такого скакуна давно уже не помнили в окрестностях: голова большая, слегка горбоносая, передние ноги много короче задних, крепкие, как железо; грудь не широкая, но сильно развитая; крестец такой, что на нем хоть выспись; а когда скакала эта лошадь, то делала прыжки сажени по полторы и более, и не было стены или канавы, которая могла бы остановить расскакавшегося бегуна.
Скачка ли устроится, просто ли примутся козла рвать, Дост-Магомет непременно являлся на своем рыжем, а где он показывался, там наперед уже знали, что лучшая добыча не уйдет из рук лихого джигита. Откуда достал он этого коня - никто не знал; говорили только, что попалась ему эта лошадь не совсем чистым образом, но кому какое до этого дело?
Известно было только то, что Дост ни за какие деньги не расстался бы с нею, а ему уже не раз предлагали изрядную сумму, но джигит и слушать не хотеть и говорил, что покуда он жив, этот конь в чужих руках не будет. Дост-Магомета вообще недолюбливали.
Хитрая, пронырливая, скуластая физиономия его не внушала доверия; да и самый образ его жизни был как-то подозрителен. Он не любил жить на одном месте и часто менял свою службу и другие занятия. То он поступит к русским и возит бумаги из одного города в другой, то наймется к какому-нибудь богатому купцу и ездит в Бухару и Кокан по его поручениям, то просто живет, ничего не делая, месяц-другой, и живет не бедно, в довольстве, не отказывая себе в разных прихотях.
Случалось, что он пропадал, неизвестно куда, на пять или на шесть месяцев и потом снова показывался, щеголяя дорогими уздечками, попонами, обложенным серебром оружием и соря коканами (мелкая серебряная монета в двадцать копеек серебром).
- Дост-Магомет приехал-таки! - говорили сарты, указывая на джигита.
- Опять не даст никому хода на байге! - говорили другие.
- Чего не даст?.. Нет, теперь не то; теперь Аллаяр тоже достал себе хорошего карабаира; посмотрим, чья возьмет!
- Тысячу двести коканов заплатил за своего вороного!
- Кто это?
- Аллаяр. Я еще такого коня и не видывал!
- Тысячу двести… Хорошо богатым людям! Шутка ли, за лошадь тысячу двести: другому на всю жизнь хватило бы этих денег!
- Отец богат: накрал, бывши серкером!
- А ты говори, да тише!
- Эх, лошадь! Смотри, смотри! - кричали один другому.
Дост-Магомет горячил своего рыжего; тот переступал с ноги на ногу, отделив стрелою хвост и слегка похрапывая, и вдруг, почувствовав ослабленные поводья, вытянулся как стрела и пошел махать по разрыхленному осенней пашнею полю.
На всем скаку послушный конь поворачивал вправо и влево, описывал широкие круги и потом, уменьшая их мало-помалу, как вкопанный останавливался в самом центре. Дост-Магомет показывал лихие штуки высокого наездничества, а он был мастер своего дела.
Наконец собрались все, кому следует, и байга началась. Первый выехал с козлом сам старый Годай-Аггалык: под ним была серая, такая же старая, как сам хозяин, лошадь, вся покрытая от старости мелкими красноватыми пятнышками, что называется, гречкою.
Годай сильно перегнулся направо и держал за задние ноги зарезанного козла; из перерезанного горла струилась кровь и пачкала узорные серебряные стремена. Старик полкруга шел легким галопом; за ним, не слишком нагоняя, тесным полукругом скакало человек пятьдесят, жадно следя глазами за козлом и ожидая момента, когда Годай бросит его на растерзание.
Наконец серкер выпустил из рук труп животного и вынесся из круга на свое место, на небольшом курганчике. С гиком кинулись всадники на добычу, сбились и перепутались в густой куче; серое облако пыли поднялось над свалкой, закрыв собою и коней, и всадников.
С минуту эта страшная толкотня происходила на одном месте. Центром служил несчастный козел, за которого десятки рук уцепились с остервенением. Первый вырвался из толпы на чистый воздух Юсупка-джигит; черно-пегий жеребец вынес его из свалки и помчал по степи.
Не дешево достался ему этот козел, которого он перекинул через седло, прихватив свободною рукою: пестрый халат его был разорван от воротника вплоть до пояса, тюбетейка невесть куда пропала, и недавно обритая голова его лоснилась, лишенная покрышки.
Юсупа заметил Дост-Магомет, который не принимал сразу участия в погоне: ему не хотелось смешиваться с толпою, он желал побеждать победивших. Он вытянул плетью рыжего и пошел наперерез черно-пегому жеребцу, проскочив сквозь несущуюся сломя голову толпу.
Заметил и Юсуп опасного соперника, неожиданно вильнул вправо и перекинул козла Каримке-татарину, с которым еще накануне условились быть на байге товарищами. Дост-Магомет не заметил сначала этой проделки и налетел на Юсупа, а Каримка с козлом успел уже удрать и чуть-чуть не доскакал до назначенного круга.
Поворотил коня раздосадованный Дост-Магомет и погнал за татарином. Трудно было нагнать добычу: много расстояния выиграл Карим благодаря ошибке опасного врага, да случай помог и отдал победу в руки Магомета. ошадь Каримки попала ногою в сурочью нору, споткнулась на всем скаку и раза два перевернулась через голову; козел полетел в сторону, Карим в другую, а Дост-Магомет, подхватив с земли призовое животное, едва сдержал своего коня у заветного круга.
- Опять всех козлов оберет! - заговорили в толпе.
- Да что, его пускать не следует, а то другим и ходу не будет!
- Конечно, не пускать! Силы не равны. Пусть тут стоит и смотрит, коли охота есть, а с другими не мешается!
Но против этого решения восстал сам Годай, сказав, что «не пускать Дост-Магомета на круг нельзя, что скачки и байга и устроены для того, чтобы отличать лучших скакунов и наездников, а что пусть лучше наши заводят себе хороших лошадей, тогда им не придется краснеть и завидывать, что чужие берут у них добычу из-под носа и кладут им грязь на голову».
Дост-Магомет презрительно посмотрел на толпу, подумав:
- «Эх вы, сволочь! Вам бы только на ишаках бурьян возить, чем выезжать в поле на своих заморенных клячах».
С четверть часа дали передохнуть и оправиться. Не совсем благополучно обошлась первая свалка: двоих отнесли в сторонку, к воде, под деревья, а недалеко вели чью-то лошадь, которая, опустив голову, прыгала на трех ногах, а четвертую тащила по земле, сломанную в самой щиколке.
Дост-Магомет поглаживал своего коня и гордо поглядывал направо и налево; он знал, что опять нет ему равного. Вдруг он как-то смутился и пристально посмотрел в одно место. Странное волнение пробежало по его некрасивому лицу; он побледнел, то есть, правильнее, лицо его из медно-красного стало пепельным.
Что же такое он увидел?.. Прямо через поле, от городского мостика, ехал к той толпе, что стояла около Годая, новый наездник. Он ехал шагом на вороной без отметинки лошади, едва сдерживая горячую удаль своего легкого коня.
Этого джигита звали Аллаяром; ему было едва ли более шестнадцати лет; на вид он смотрел совершенно ребенком. Аллаяр подъехал и стал рядом с Годаем-Аггалыком. Раздалась толпа и молча глядела на вновь купленного скакуна.
Аллаяр чувствовал, что тысячи глаз устремлены на него; густой румянец вспыхнул на его красивом лице; у него дух захватывало от волнения; он торжествовал. А вороной конь как будто понял свое значение: он стоял спокойно, красиво изогнув черную, как будто покрытую атласом, тонкую шею.
А между прочим, несмотря на эту монументальную неподвижность, каждая жилка, каждый нерв кровного коня дрожали под тонкою кожею. Большие черные глаза искрились, белые зубы звучно грызли железные удила, и густая пена клочьями падала на землю.
И всадник, и конь как будто приготовились к состязанию: ничего лишнего, мешающего скачке, не было ни на том, ни на другом. Тонкая ременная уздечка без всяких украшений опутывала сухую головку; узорные попонки были сняты, и под всадником было только одно легкое деревянное седло, выкрашенное яркою красною краскою и отделанное узорною позолотою.
Приостановилась гонка, и все стали съезжаться, чтобы поглядеть на Аллаяра на его новом коне. Громкие похвалы посыпались градом, а Дост-Магомет, как увидел вороного жеребца, так и замер, вперив в него свои нехорошие глаза.
Сжалось сердце завистливого джигита, и скрытая, задавленная злоба стиснула его бледные губы. В эту минуту до него долетело несколько насмешек, направленных насчет его рыжего. Он перегнулся в седле и глухо застонал от внутренней боли.
Но стон его был заглушен громким криком… Юсуп несся с новым козлом, джигиты ринулись в новую схватку. Замутилось перед глазами Дост-Магомета, он хлестко вытянул плетью своего коня. Непривычный к побоям скакун сделал с места громадный прыжок и врезался в середину толпы.
Случалось вам видеть, как стая ворон, каркая, облепит издохшую лошадь, а высоко в воздухе, не шевеля своими крыльями, большими кругами спускается громадный ястреб. Вот он наискось, как стрела, летит на добычу, и, издав пронзительный крик, падает на перепуганную стаю ворон.
Все врозь, а он один уселся на обглоданных ребрах и дико смотрит вокруг своими злыми, горящими как уголья глазами. То же самое сделал и Дост-Магомет. Не выдержали натиска дюжинные кони, несколько всадников вылетело из седел.
Костлявые пальцы Дост-Магомета вцепились в мохнатую козлиную шкуру и вырвали добычу из рук первого обладателя, у которого осталась целая задняя нога, оторванная, как есть, у самого бедра, с обрывками жил и клочьми окровавленной шерсти.
Выскакал джигит на чистое место и дико махал над головой козлиною тушею. Его и не преследовали. Кому охота гоняться за ветром в степи? Но не так думать Аллаяр; не для того он заплатил за коня последние деньги, чтобы смотреть, как скачут и гарцуют другие.
Тронул он с места своего вороного, тот заржал и взвился на дыбы от нетерпения. Опустил ему поводья Аллаяр, дал волю и помчался вдогонку за Дост-Магометом. Вовремя заметил джигит погоню, посмотрел через плечо на скачущего Аллаяра и сразу оценил достоинство скачки.
Опытный глаз не мог обмануть его; он видел, что его рыжему не уйти в простой скачке от вороного: надо хитрить, и Дост, укоротив поводья, начал сдерживать бег лошади. Аллаяр нагонял, искрились молодые глазенки, предчувствуя победу; он видел, что еще один миг, и его вороной будет на хвосте противника; он наддал коня - и пронесся…
Дост-Магомет исчез, словно сквозь землю провалился. Не сразу остановил своего коня Аллаяр, и когда оглянулся, то увидел Дост-Магомета далеко назади, во всю прыть скачущего к кургану. Хитрый джигит надул горячего Аллаяра, и в ту самую минуту, когда вороной должен был налететь на него, он, заранее приготовив своего коня к крутому повороту, повернул на задних ногах и понесся в противоположную сторону.
Дело приняло совершенно иной оборот; сметливые наездники сразу поняли выгоды и невыгоды своих положений: расстояние между ними было очень велико, но расстояния обоих от цели скачки - кургана, где стоял Годай-Аггалык, - были более или менее равны.
Теперь они оба неслись к одной и той же точке; все дело заключалось в том, кто успеет перерезать дорогу или же с разгона ударить в бок противнику. Все, что было в поле, остановилось и, не трогаясь с места, разинув рты, смотрело на эту отчаянную скачку.
Для обоих соперников в этой скачке заключалось «быть или не быть». Для Дост-Магомета это была последняя ставка ва-банк. Его ненавидели, но его боялись; из громадной толпы, собравшейся в поле, не было никого, кто бы хотя сколько-нибудь сочувствовал Магомету, но все невольно уважали в нем первого наездника, которому нет равного в целой окрестности.
Проиграй он дело, и что же останется? Исчезнет обаяние непобедимости, оборвется последняя нить, удерживающая общее презрение, и град насмешек обрушится на голову джигита, привыкшего отвечать вызывающим взглядом и нахальным смехом на каждое двусмысленное слово.
А Аллаяр?!.. Он был бледен как полотно, его трясла жгучая лихорадка, он пригнулся к шее коня и впился глазами в Дост-Магомета. Обе лошади не скакали… Разве можно назвать скачкою этот полет, с которым и ветер не осмелится поспорить?
Сильные ноги почти не касались земли; казалось, что в воздухе стелятся чудные кони, не поднимая пыли, вытянувшись в одну стройную линию. Близка минута сшибки… Сцепились. Столб пыли взвился на этом месте. У всех захватило дыхание…
Вороной конь лежал на боку, хряпя и судорожно дрыгая задними ногами. Он, казалось, продолжал скакать в предсмертных конвульсиях. Шагах в трех лежал навзничь Аллаяр, запыленный, с окровавленным лицом. Он был без чувств, а может быть, и мертв. Тут же рядом лежал и призовый козел, в шерсть которого вцепились руки Аллаяра.
Верхом на дымящемся и дрожавшем на ногах рыжем стоял Дост-Магомет и пристально смотрел на конвульсии издыхавшего коня. С криком ринулись все к месту происшествия, послезали с лошадей и окружили Аллаяра; другие кинулись к лошади.
Под левой передней лопаткой вороного, как раз против сердца, торчала костяная рукоятка ножа; на ней были серебром и бирюзой выложены хитрые узоры. Все узнали, кому принадлежал нож, и глаза всех поднялись на Дост-Магомета.
Где же он?!.. Он был тут сию минуту… Далеко в степи, быстро удаляясь, бежало беловатое облачко пыли… Рыжая лошадь Дост-Магомета оказалась все-таки «единственною» в окрестности.

Источник:
https://kh-davron.uz/kutubxona/uzbek/tarix/n-n-karazin-dva-rasskaza-zhizn-trudy-i-stranstviya-nikolaya-karazina.html