"Другой, Скобелев, напротив, красавец мущина, лихой наездник и хотя оригинал несколько, но человек военный с головы до пяток. Пройдя чрез Военную Академию, он уже побывал в Средней Азии, на Кавказе и, чуть-ли еще не в Испании у Дон-Карлоса. Добровольно бросив роскошную жизнь на берегах Невы, он прилетел в Киндерли, буквально, в чем был, не позабыв только неизменного своего Михаила, бывшего дворового человека. Здесь, применяясь к климату, он сбрил свою голову, заменил сапоги кавказскими чувяками и в такой степени переломил свою избалованную натуру, что на самом деле смеется над теми лишениями, которые отравляют жизнь и самого неприхотливого из армейцев. Все того мнения, что он очень способен и имеет все данные для того, чтобы сделать блестящую карьеру, если только не свернет себе шеи раньше... О его оригинальностях много говорят и, конечно, не без иронии, но… дай Бог побольше таких людей. Начальник артиллерии, подполковник Буемский, почтенный человек, вымирающий тип старых кавказцев."

«Поход в Хиву (Кавказских отрядов), 1873. Степь и оазис». Алиханов-Аварский.

История Средней Азии.

Цель этого сочинения весьма скромная, это скорее заметки путешественника о личных приключениях, чем регулярная история военной кампании. По большей части я просто описываю что сам видел и слышал.
Я однако надеюсь что вместе с тем мне удалось изобразить довольно верную картину жизни и ведения войны в Центральной Азии. Я старался также придать как можно более полноты самому рассказу, описывая не одни только военные действия против Хивы, а также и физические черты этой страны, социальный строй в жизни и ее политическое положение.
Мне могут поставить в укор то что я слишком долго останавливался - особенно в первых главах - на своих личных приключениях. Хотя я и не могу не сознаться в справедливости этого замечания, я приведу два довода смягчающие мою вину. В
о-первых, надо принять во внимание что путешествовал я по совершенно чуждой стране при весьма странных обстоятельствах. А вовторых, заметки о моих личных приключениях могут дать читателю некоторую идею о нравах, обычаях и понятиях тех почти-что неизвестных народов в среде которых я вращался.
Книга эта разделена на три части. В первой заключается повесть о моей жизни в пустыне Кизил-Кумы в период моих поисков армии генерала фон-Кауфмана. Во второй части я описываю поход к Хиве и взятие этого города, посвятив некоторые ее главы на общее описание ханства.
В третьей части заключается рассказ о войне с Туркменами, последовавшей за падением Хивы. 

Часть первая. 
Жизнь в Кизил-Куме.От Волги до Сыр-Дарьи.

Ясный солнечный день. Широко раскинулась во все стороны гладкая равнина, вся испещренная группами лесных зарослей. Местами она перерезана каналами, когда-то служившими для орошения, но теперь давно запущенными.
К югу до самого горизонта простирается тинистое, заросшее тростниками болото, с которого по временам поднимаются такие многочисленные, стаи болотной дичи что как тучи затмевают собою солнце; на западе медленно, точно громадная улитка, движется караван со своим длинным рядом верблюдов, на востоке же виднеются глиняные городские стены, за которыми, как копья направленные в небо, стоят высокие и стройные мачты кораблей.
Равнина эта уже принадлежит к области Центральной Азии и лежит верстах в семидесяти на восток от северных окраин Аральского моря, по близости реки Сыр-Дарьи. Как ни пустынна эта местность, но в настоящее время, а именно 7го (19го) апреля 1873 года, она представляет вид довольно оживленный.
Посреди ее стоит длинная повозка известная в России под названием тарантаса, с колесами погруженными в быстрый поток воды; от шести до восьми лошадей впряженных в тарантас вязнут и брызгаются самым отчаянным образом в грязи, систематически отказываясь тянуть его вперед; человек пять ямщиков-Киргизов, кто на лошадях, кто по пояс в воде, толкают колеса, кряхтят, воют и кричат не хуже самой нечистой силы, которую они беспрестанно поминают; а колеса, своим чередом, тонут только все глубже да глубже при каждом движении взбешенных лошадей.
В самом тарантасе сидят двое злополучных путешественников укутанные одеялами и овчинами, с какою-то хладнокровною покорностию наблюдая за погружением колес, и исчисляя, через сколько, примерно, времени зальется вода в самый тарантас и промочит им ноги, одеяла, оружие и провизию.
Эти двое смелых путешественников - г. Скайлер, “charge d’affairea” при посольстве Соединенных Штатов в Петербурге, предпринявший путешествие по Центральной Азии и автор этой книги, на пути в Хиву.
Было время когда не знали они ни уныния, ни покорности, ни грусти, когда ехали они полные надежд и радужных мечтаний, с легким сердцем, сгорая лишь желанием новизны и приключений, - время когда они щедро расточали свои советы ямщикам-Киргизам, сердились, видя что им не следуют, когда они выходили из себя, бесились и ругались, били как лошадей, так и возниц, полагая такой избыток энергии на это стремление к скорейшему передвижению что погружали в полнейшее недоумение мирных туземцов, но результатов не достигали почти никаких.
С тех пор, впрочем, много воды утекло. В их онемелой памяти все это представлялось делами давно минувших лет. Теперь эти самые герои-бойцы, покорно восседали в своем тарантасе, положившись во всем на волию Божию, наблюдая за бьющимися лошадьми, гиканьем ямщиков и погружением в грязь колес, уже не думая предлагать ни помощи, ни советов.
Четырехнедельное путешествие по почтовому тракту днем и ночью, по ровным морозным степям России и широким снежным равнинам Азии, при двадцати и более градусах мороза, война с отчаянным упрямством русских ямщиков и невыносимой тупостью джититов и собственников лошадей.
Бессилие изнуренных и оголодалых кляч которые едва были в состоянии передвигать, свои собственные ноги, не говоря уже об нашем тяжелом тарантасе и багаже, упорство строптивых верблюдов, томящих нас по целым часам своими получеловеческими криками - все это в совокупности довело вас наконец до состояния идиотской покорности.
Путешествие по этой местности и в то время года когда мы его предприняли представляет нескончаемую, беспрерывную борьбу с препятствиями самого неприятного, а, подчас и неожиданного свойства. Расстояние от Самары или Саратава до Ташкента, главного города Туркестанской области, около двух с половиною тысяч верст.
Хотя в Европе и Америке подобный переезд кажется совершенными пустяками, в Азии это дело совсем не легкое, требующее целых недель, а при неблагоприятных обстоятельствах целых месяцев на приведение его в исполнение.
Русские устроили почтовое сообщение по всему пространству этой линии и в тех случаях когда лошади не оголодали еще после летних пастбищ и дороги хороши, или же в начале зимы по первому пути, весь переезд может-быть совершен в 3 недели, если ехать днем и ночью.
Весною же, в ту пору о которой идет речь, когда лошади изморены зимним голодом, дороги изрыты и затоплены, можно почитать себя счастливыми если удастся совершить этот переезд и в три месеца. Первой заботой каждого путешественника в этих местах должно быть приобретение тарантаса, так как почтовые телеги и сани меняются с каждой переменой лошадей, что поставляет пассажиров в необходимость перегружать так же часто и весь свой багаж, который не может быть незначительного веса и объема при такого рода переезде.
Тарантас - исключительно русская повозка, кроме редкой прочности имеющая то удобство что снятая с колес, мажет быть поставлена на полозья и с таким же успехом исполняет должность зимнего экипажа, что и пришлось нам, например, применить на деле при самом нашем выезде.
Мне кажется что переезд от Саратова до Казалинска, где нас застает начало этой главы, может показаться не безынтересным читателю, и потому я постараюсь, в возможно кратких словах, дать беглый очерк этого мучительного для нас времени.
Первый день путь наш лежал по левому берегу Волги, через 4 поселения немецких колонистов, основавшихся здесь в царствование Екатерины II, в 1769 году. Довольно приятен еще был наш переезд по этим маленьким старомодным селениям с их приветливыми, уютными домиками, полу занесенными снегом, их приземистыми кирками с высокими колокольнями, как бы для того поставленными чтоб указывать место где стоит деревня, на тот случай если она окончательно будет занесена степными метелямя.
Почтовые станции везде чисты и опрятны, всегда можно добыть хороший кофе, хлеб и масло, народ проворен и услужлив, лошади в хорошем соотоянии, и мчимся мы полным галопом по блестящей снежной пелене. Резкий зимний воздух весь сверкает от летающих в нем морозных частиц, которые, точно иглы, колют вам лицо; сильные порывы ветра заставляют его гореть под морозом, но все это казалось нам тогда только пикантною приправой к нашей длинной санной прогулке.
Из деревни в деревню, от станции к станции, переносимся мы со скоростью почти железнодорожного поезда. Подъехав к станции, поспешно выскакиваем мы из своей повозки, выворачиваемся из овчин и входим в теплую комнату станционного дома; тем временем как мы согреваемся и наскоро выпиваем по стакану чаю или кофе, лошади уже готовы, и вот мы опять в дороге, весело мчась по снегу под звуки колокольчика.
Днем и ночью едем мы таким образом, устроиваясь спать как можем в экипаже и только изредка останавливаясь перекусить на скорую руку, пока не доежаем до Николаевска. Здесь приходится нам распрощаться с немецкими колонистами, а вместе с ними и со всем нашим дорожным комфортом и спокойствием из Николаевска мы прямо проезжаем на Уральск, минуя почтовуя дорогу, и тут уже начинаем испытывать перемену.
Мы находимся на вольной почтовой дороге, то-есть на почтовой линии основанной не правительством, а частною предприимчивостью. Тут нет почтовых лошадей и останавливаемся мы уже не на почтовой станции, а у крестьянских изб, ища мужика, которому приходилось поставлять для нас лошадей.
Лошади эти по большей части костлявые, лохматые, полуизморенные голодом животные, совсем не похожия на тех лоснящихся, сытых лошадок что мчали нас по стране немецких колонистов; они едва в состоянии плестись шегом, да и самые переезды гораздо длиннее, и в избах уже не можем мы допроситься ни молока, ни масла.
Вот подъезжаем мы, бывало, к одной из этих изб, исполняющих должность станционных домов. Выскакиваем из тарантаса, расправляем онемелые, полузамершие члены и вступаем в сени, холодные и темные, исполняющие роль кладовой и чулана, а также прикрывающая вход в настоящую избу от пронзительного зимнего ветра; пробравшись тут ощупью, подходим к тяжелой обитой войлоком двери, которая откидывается к стене.
За ней наталкиваемся на другую, подобную ей, дверь, но уже отворяющуюся в сторону избы - и вот мы в самой избе, натопленной до такой степени что в первый момент представляется что какою-то сверхестественною силой нас втолкнуло в то самое место что обыкновенно считается самым раскаленным во всей вселенной.
Внутренняя атмосфера налегает на нас как горячая подушка, и в продолжение нескольких минут мы почти задыхаемся, тогда как глаза наши, привыкшие к яркости зимнего солнца, ничего не могут различить в этом полумраке.
По прошествии некоторого времени, впрочем, к нам возвращается понемногу способность дышать и видеть. Мы находимся в тесной избе, футов в 12 шириною при 14-ти длины; около четверти этого пространства занимает собою раскаленная печь, из которой и выходит этот ошеломляющий жар; одно или два маленьких окошка с двойными рамами и стеклами, покрытыми снаружи толстым слоем льда, лавки вокруг всей стены, стол, сколоченный из неотесанных досок.
Две-три скамьи из того же материала; в одном из углов у потолка образ Николая Чудотворца а иногда и образ Богородицы; немного в стороне, на веревке прибитой к потолку, висит глиняный сосуд, напоминающий формою чайник, и наполненный водою: стоит только его нагнуть, и вы можете тут же умыться над стоящей под ним деревянной лоханью.
Вот и все незатейливое убранство избы. Нет никаких полок, да оне бы и были здесь излишнею затеей, когда из всей посуды имеется разве пара ножей, несколько деревянных чашек и с полдюжины таких же ложек; нет постели, так как вся семья спит на этой самой чудовищной печи, прикрываясь старым тряпьем и тулупами; нет здесь шкапов, потому что платья свои они сберегают в более подходящем месте, а именно на собственных спинах, почти никогда не снимая, даже во время сна.
В избах этих в редких случаях найдете вы даже самовар, необходимую принадлежность каждого станционного дома, здешний мужик слишком беден чтобы позволить себе эту роскошь, - два, много три самовара приходятся на всю деревню и правят всю службу.
Сговорившись относительно лошадей, мы садимся за стол, и нам вносят нашу чайную посуду и занятый у соседа калеку-самовар. Скоро вода закипает, чай заварен, и мы погружаемся в процесс чаепития, стараясь запастись теплом для предстоящей борьбы с ветрами и морозом. Затем мы опять в дороге, опять начинается возня с изморенными животными, которые едва-едва тянут нас по нескончаемой снежной равнине.
Впрочем, всей вины нельзя и сваливать на лошадей; возницы также не мало нам перепортили крови. Помнится, как-то ночью, чуть ли не одной из самых морозных которым нам приходилось подвергаться, застигнуты мы были в поле страшной мятелью, и едва-едва на рассвете добрались до деревни.
Каково же было наше удивление, когда мы тут увидали что наш чудовищный возница, косой сажени в плечах, до носа укутанный полушубками и овчинами, спрыгивает с козел и мало-по-малу обращается в груду овчин и быстроглазую девочку двенадцати лет!
К удовольствию своему, мы, впрочем, узнали что не одной ей были вверены, а что отец ее ехал впереди с нашим багажем. От русских деревень переехали мы в поселения Башкир, где чуть не принуждены были зимовать, вследствие упрямства этих разбойников, которые отказывались ставить лошадей иначе как за баснословные цены, да и то не всегда их можно было добиться. После неимоверных усилий и такого количества, дипломатических уловок которое удивило бы самих Бисмарка и Тьера, нам, впрочем, удается вырваться от них; мы перерезываем южную отрасль Уральских гор и въезжаем в землю Уральских казаков.
От Уральска, по берегу Урала, де самого Оренбурга наше путешествие много напоминает собою переезд по земле немецких колонистов. Лошади исправные станционные дома чисты и опрятны, и если бы не изрытые канавами и ложбинами дороги, этот переезд был бы приятен, несмотря на трескучий мороз.
В Оренбурге останавливаемся мы всего на несколько часов, переправляемся чрез Урал по льду, оставляем Европу за собою и скоро обретаемся далеко в широких, необозримых равнинах Азии. Здесь почтовые лошади поставляются Киргизами, у которых их целые тысячи бегают на воле по степи.
Но раннею весною, изнуренные долгим зимним гододом, оне едва передвигают ноги. Иногда приходилось впрягать в наши две повозки от пятнадцати до двадцати лошадей, по три, по четыре в ряд; спотыкаясь плелись оне пред нами как стадо овец, но никогда не были в состоянии подняться в рысь.
Верблюды, которых нам иногда поставляли вместо лошадей, оказались ничем не лучше этих последних, с тою разве разницей что который-нибудь из этих “кораблей пустыни" поднимал вой, точно протестуя против всей этой процедуры, и уже незамолкал ни на минуту в продолжение всего переезда, верст на 30 - 35.
Много часов приходилось нам проводить на морозе в возне с нашими клячами, а затем вместо станции подъезжали мы к землянкам, крытым хворостом и землею, куда пробираться приходилось подземным ходом. Не будь тут почтовых столбов врытых в землю, легко можно бы проехать подобную станцию не подозревая даже ее существования, - так сравниваются крыши этих комфортабельных жилищ с уровнем снежной равнины.
Лошади вечно оказывались угнанными в отдаленный аул, надо было посылать их искать и приводить, на что употреблялось по нескольку часов, так что нередко мы делали по одному только переезду в день.
В одном даже месте нам наотрез отказались ставить лошадей, обявляя без обиняков что их нет и не будет. На вопрос наш у Киргиза, которому приходилось поставлять лошадей, не думает ли уж он что мы затем и ехали чтобы простоять здесь на месте всю зиму, он преспокойно отвечал что не знает, да и дело это не его.
Терпенью нашему, впрочем, настал конец, а Ак-Маматов, наш слуга-Татарин, человек к делу привычный, немедленно пустил в ход для убеждения невозмутимого Киргиза крайние доводы, приправляя их вескими ударами старой, ржавой шпаги, которая при нем случилась.
Эта дипломатическая уловка оказалась действительнее всех переговоров, потому что немедленным ее следствием было то что нам вывели множество кляч, почти с ног валившихся от голода, и чрез несколько минут мы выехали, несмотря на всеобщее убеждение что несчастные животные эти полягут на половине переезда.
С подобными развлечениями тянутся для нас дни за днями; некоторые проходят в свирепых снеговых вихрях, которые воют, кружась вокруг нас, точно все степные демоны на нас ополчились; другие - в ослепительном солнечном сиянии и трескучих морозах, которые заставляют нарывать наши лица.
От времени до времени подъезжаем мы к темным землянкам, душным и дымным, подсаживаемся к кипящему самовару и поглощаем целые океаны горячего чая; затем опять пускаемся в дорогу, в ту же утомительную борьбу со степью.
Даже ночью когда случалось просыпаться, нас неотступно преследовало сознание что мы все в тех же таинствевных странах Средней Азии, окружены все тем же безмолвием при мертвенном свете той же луны, где на целые десятки верст кругом не найдешь людского жилища, разве только попадется где землянка, более похожая на кротовую нору, чем на жилище человека, - так сглаживается ее поверхность и подводится к уровню всей окружающей степи, как бы подавляемая ее обширностью.
Жутко бывало подумать о странном образе жизни выпавшем на долю бедного станционного смотрителя, прозябающего в этой подземной берлоге занесенной снегом и отрезанной от обитаемого мира.
Есть что-то непонятно гнетущее и ужасное в неизменном однообразии этих безконечных снеговых равнин, где по целым дням и неделям вы не видите ничего кроме необозримых снегов и неба, где вы изображаете собой как бы двигающейся центр этого белого покрова обрамленного со всех сторон прямою линией горизонта; да и самый горизонт как будто передвигается вместе с вами, налегает на вас и подавляет вас как чудовищный жернов.
Здесь найдете вы весь простор и уединение Океана, но без движения; холодную, ледяную тишину арктических стран, без сияния арктических ночей и без величия арктических гор. Везде кругом безмолвие и пустота необитаемого мира.
Единственная жизнь проявляющаяся на этих снеговых равнинах заключается в свирепом бушевании ветра, который вырывается из холодных окраин северной Сибири и на пространстве целых тысяч верст не встречает ни малейшей преграды; он режет вам лицо как лезвием ножа, если вы не позаботитесь укрыться от его свирепости. П
однимает снег клубами и носит их по всей степи. Короткие солнечные дни, когда сверкание снегов ослепляло нас, длинные холодные ночи проведенные в полусонном, в полузамерзлом состоянии, ходячие лошадиные скелеты, едва передвигающее ноги под градом ударов, - и теперь не могу я вспомнить обо всем этом без содрагания.
День за днем, ночь за ночью, неделя за неделей застают нас в дороге, в медленном движении вперед по однообразной снеговой степи, где мы меняем лошадей на станциях до того похожих одна на другую что нам все кажется что мы возвращаемся к одному и тому же месту, что мы вовсе не подвигаемся вперед, а вечно окружены все той же полосой горизонта, отступающей от нас по мере того как мы к ней подвигаемся.
Наконец, вся эта степь начинает представляться нашему онемелому воображению чем-то в роде чудовшцного колеса, в котором мы, как белки, сколько из сил ни выбиваемся, все толчемся на том же месте.
Но вот, по мере приближения к Сыр-Дарье, погода делается теплее, снег понемногу исчезает, и нам приходится переправляться через большие наводненные пространства и ежеминутно вязнуть в грязи и промоинах.
Мало-помалу снеговой покров равнины уступает место зеленому, воздух делается мегок, все кругом дышет весною и начинает наполняться благоуханием цветов. Мы повсюду встречаем Киргизов с их кибитками и верблюдами, они трогаются уже с зимних своих стоянок и предпринимают свой ежегодный летний переход по направлению к северу, и вся равнина испещрена стадами их скота. Таким образом, зима для нас миновала, хотя в широкой степи, которую мы оставили за собою, снег еще должен быть по колено.
Затем въезжаем мы в пески Кара-Кумы, по которым движемся с трудом, и наконец, ясным солнечным вечером, взбираемся на маленькй песчаный холм, миновав у подошвы его последнюю станцию, и с восторгом приветствуем синия воды Аральского моря, расстилающиеся посреди желтых песков и сверкающие как бирюза, обделанная в золото.
В мрачном спокойствии и тишине лежит оно посреди песчаной пустыни его окружающей. С нашей стороны его берега образуют пологие холмы покрытые кустарником, [13] но далеко впереди можно различить высокий, обрывистый западный берег, покрытый скалистыми горами, с сияющими на вечернем солнце вершинами.
Это картина странной, дикой, пустынной красоты, хорошо гармонирующей с мрачным за опустением, царящим везде кругом. Еще один, день, и мы в виду города Казалинска или Форта № 1 на Сыр-Дарье, где начало этой главы и застает нас.
Здесь приходится нам стоять в смиренном ожидании в виду самого города, который был целью всех наших стремлений, предметом всех наших надежд за такое долгое время. Мы хорошо знаем по опыту что малейшее замечание с нашей стороны относительно посылки в город за подставочными лошадьми должно вызвать результат прямо противоположный нашему желанию, и вот, проводим мы время в наблюдении за тщетными усилиями ямщиков вытянуть нас из грязи, чувствуя что наше вмешательство делу не поможет.
Наконец, после долгих и напрасных усилий вытянуть тарантас из грязи, всякого рода уловок и хитростей со стороны ямщиков, переговоров, приправляемых криками, бранью, а подчас и пинками, они решаются послать в город за лошадьми, которые и появляются часа два спустя, вытаскивают нас из нашей засады и, не более как через полчаса, доставляют нас в самый город Казалинск, к берегам древнего Яксарта.

I - Казалинск. 

"Одного взгляда на Казалу достаточно чтобы напомнить вам что, несмотря на широкие улицы, вы уже находитесь в Средней Азии. Низкие дома, с плоскими крышами, без окон и почти без дверей, базар с его рядом лепящихся друг к другу маленьких стойл, изображающих лавки, где длиннобородые торговцы, в ярких халатах, величественно восседают посреди своих товаров, пробавляясь чаепитием; ряды навьюченных верблюдов, выступающих среди толпы людей с дикими лицами, груды странного вида товаров, - все напоминает вам что вы уже вступили в сказочные страны Востока»

Казалинск или Форт № 1 есть пункт с которого начало распространяться русское владычество в Центральной Азии. Форт этот был в 1847 году основан Перовским при самом устье Сыр-Дарьи, в шестидесяти верстах ниже его настоящего положения, и назвав фортом Аральским.                                                             

Но потом это место признано было до такой степени неудобным вследствие окружающих болот что форт был перенесен вверх по реке, к его к настоящему месту. Это был первый стратегически пункт занятый на восток от Орска; но вскоре последовало и сооружение форта № 2.
Занятием в 1853 году Ак-Мечети, известной теперь под названием форта Перовского, верстах в 350 вверх по течению Сыр-Дарьи, Русские окончательно закрепили свое положение на этой реке. Казалинский форт - небольшое земляное сооружение, на протяжении около сорока квадратных сажень, окруженное рвом и защищенное маленькими крепостными орудиями, имеет около тысячи человек гарнизона, и представляет собою верный образчик всех русских крепостей в этой стране света.
Одна батарея новейшей полевой артиллерии покончила бы с нею в полчаса времени, но в Центральной Азии Русские посредством таких-то крепостей содержат все свои владения в покорности. За фортом к реке расположена корабельная верфь, а на стороне суши возник процветающий теперь городок Казалинск, насчитывающий около 5000 жителей.
За исключением военных, в Казалинске весьма мало Русских, большая же часть населения состоит из Сартов или Таджиков, Бухарцев, Киргизов и Кара-Калпаков, племен родственных Татарам, в которых впрочем монгольский тип более или менее смягчился смешением с кровью арийской.
Одного взгляда на Казалу достаточно чтобы напомнить вам что, несмотря на широкие улицы, вы уже находитесь в Средней Азии. Низкие дома, с плоскими крышами, без окон и почти без дверей, базар с его рядом лепящихся друг к другу маленьких стойл, изображающих лавки, где длиннобородые торговцы, в ярких халатах, величественно восседают посреди своих товаров, пробавляясь чаепитием; ряды навьюченных верблюдов, выступающих среди толпы людей с дикими лицами, груды странного вида товаров, - все напоминает вам что вы уже вступили в сказочные страны Востока.
Удовольствие, которое мы испытывали подъезжая к казалинской гостинице может вполне понять и оценить только тот кому самому случилось проехать тысячи две верст по почтовой дороге. Устройство и меблировка этой гостиницы, однако, далеко не оказались роскошными.
По моим понятиям, по крайней мере, большая комната со столом, несколькими стульями, деревянным диваном и кроватью, на которой недостает простынь, одеяла, подушек и матраца, еще не представляет всего чего мог бы пожелать для своего комфорта человек требовательный.
Но мы не принадлежали к числу этих людей. У нас были свои кожаные подушки, матрацы, овчины, и после русской бани, которую нам приготовили в соседней избе, мы раслоложились для первого настоящего отдыха после многих дней утомительного переезда почтовым трактом.
Проснувшись, приступили мы к великолепному обеду, главное украшение которого составляли сочные дикие утки, зажаренные в самую пору нашим слугою-Татарином Ак-Маматовым, а затем вышли полюбоваться видом на Сыр, знаменитый Яксарт древней истории. Выйдя за город и крепость, мы скоро стояли на его берегах.
Здесь он около двухсот сажен шириною, воды его темные и мутные, с коварным ропотом мчатся между низкими, резко обрисованными берегами; местами эти берега до самой воды покрыты роскошною муравой, местами же они поросли густыми чащами кустарников, перемешанными с высоким тростником, верное убежище для сыр-дарьинских тигров; а вдалеке, на юге по направлению к Оксусу, тянутся желтые пески Кизил - Кума, сливающиеся с туманным небом на горизонте.
На реке внимание наше было привлечено Аральскою флотилией. Здесь стояли три больших колесных парохода - Самарканд, Перовский и Ташкент; два винтовые - Арал и Сыр-Дарья, паровой катер Обручев и многочисленные баржи, из которых три были оснащены как шкуны.
Тут же, кроме того, застали мы две новые баржи, одну только что спущенную, а другую еще на верфи. Два или три из этих железных пароходов были построены в Швеции, остальные же все в Ливерпуле или в Лондоне, привезены по частям и собраны уже здесь, на месте.
Перевозка производилась тою самою степью что я уже описывал, на верблюдах, не поднимающих каждый более 600 фунтов: можно вообразить с какими неимоверными трудами было сопряжено это предприятие. 
Самарканд, который кажется был построен в 1870 году, очень красив, удобен и много лучше остальных судов флотилии. В сущности однако, ни один из них не годится для плавания по мелководной Сыр-Дарье иначе как в половодье и в начале лета, когда стаивает и стекает в нее снег с горных хребтов. У Казалинска Сырь-Дарья еще довольно глубока и широка; но около форта № 2 много мелей, которые постоянно изменяются.
Не далее как прошлою весною, спускаясь по Джаман-Дарье от форта Перовского, Самарканд бросил на ночь якорь в глубоких водах, а на другое утро очутился на суше и только после семидневной работы пятисот человек, удалось прорыть канал и освободить его. Образцами русских пароходов для Сырь-Дарьи следовало бы взять не темзенские, а американские речные пароходы, которые сидят в воде всего на шесть дюймов.
Хотя это было Светлое Воскресенье, самый большой праздник русского календаря, берег реки представлял вид самый оживленный. Баржи и пароходы со всевозможною поспешностию нагружались провизией и аммуницией, так как капитан Ситников готовился отплыть к устьям Аму-Дарьи через три или четыре дня, намереваясь подняться по этой реке и встретить экспедицию генерала Кауфмана как можно ближе к Хиве.
Нам чрезвычайно было любопытно узнать что-нибудь о Хивинской экспедиции, так как об ней мы не слыхали ничего с самого отъезда из Оренбурга, а легко могло статься что Хива уже этим временем была занята. Я выехал из Петербурга в надежде застать еще в Казале отряд под начальством Великого Князя Николая Константиновича, который, я знал, должен был выступить с этого пункта. Эту надежду, впрочем, я уже оставил, зная что отряду полагалось уже давно быть на пути в Хиву.
Весь вопрос теперь для меня заключался в том далеко ли он отошел, и есть ли еще какая-нибудь возможность его нагнать. С целью собрать все надлежащие по этому предмету сведения, мы в течение первого же дня явились к коменданту крепости, полковнику Козыреву, которым были приняты очень радушно. Это был человек уже пожилой, чрезвычайно добродушный и гостеприимный, и его приглашение к обеду принято было нами с истинным удовольствием.
У него мы узнали что Хивинская экспедиция далеко подвинулась вперед. Казалинский отряд, под начальством полковника Голова и с Великпм Князем Николаем Константиновичем во главе авангарда, выступил с места 9го (21го) марта, прибыл 25го марта (9го апреля) на Яны-Дарью, где была им основана Благовещенская крепость.
По последним, известиям, полученным дней десять назад, отряд этот уже находился у колодцев, в горах Букан-Тау, не более как в 120 верстах от Аму-Дарьи, где ему и положено было дожидаться прибытия главнокомандующего, лично ведущего отряд Туркестанский.
В Казалинск не приходило никаких известий о генерале Кауфмане со времени выступления его колонны из Ташкента, и ничего не было известно верного насчет его настоящего местопребывания; предполагали, однако, что этим временем уже должно было совершиться соединение его отряда с Казалинским, и даже могло статься что соединенные войска достигли самого Оксуса.
Во всех этих вестях не было ничего утешительного для меня.
Я надеялся нагнать армию здесь, а теперь оказывалось что меня от нее отделяет еще целые Кизил-Кумы, и большая часть предстоящего мне пути лежит в неприятельской территории. Только-что прибывший курьер с депешами от Оренбургского отряда к генералу Кауфману объявил что войска под начальством генерала Веревкина уже переправились через Эмбу и подвигались к югу. 1го (13го) мая отряд должен был достигнуть южных берегов Аральского моря, где к нему имел присоединиться отряд полковника Ломакина идущий от Киндерлинской бухты, у северо-восточных берегов Каспийского моря. Об этом последнем отряде экспедиции мы тут слышали еще в первый раз.
Самой же интересной в то время новостью было то что в Казалинск прибыл три недели тому назад посол хана Хивинского Бей-Муртаза-Ходжа-Абасходжин, с письмом от хана к генералу Кауфману и с русскими пленными.
При после состояла свита из 25 человек, в числе которых был один диван-бег и один ишан. Говорили что хан предписал этому посольству соглашаться на все условия какие бы Кауфман ни предложил, надеясь отвратить грозящий погром, так как во время выступления посольства из ханства, т.е. за месяц до прибытия его в Казалинск, в Хиве еще ничего не было известно о движении русских сил.
Недостатка в воде дорогой это посольство не терпело находя везде еще снег в изобилии; идя же у самых берегов Аральского моря, оно не встретило ни одного из экспедиционных отрядов. От генерала фон-Кауфмана пришло приказание доставить к нему посла, а также и тех из русских пленных которые способны были вынести переход. Освобожденных Русских было 21 человек, из которых 11 казаков.
Захвачены они были Киргизами в 1869 - 1870 годах и проданы Хивинцам. Кроме этих не было у Хивинцев больше русских рабов, за исключением еще одного, захваченного во время несчастной экспедиции Перовского, старика, который перешел в мусульманство, женился в Хиве, а теперь предпочел там и остаться.
На следующий день мы сделали визит лейтенанту Ситникову, который также принял нас очень любезно, радушно угощал нас и доставил возможность ближе осмотреть флотилию. Взвесив все обстоятельства, я решился попытаться одному пробраться чрез Кизил-Кумы по следам Казалинского отряда. С быстрыми лошадьми и хорошим проводником, думал я, можно добраться до Оксуса в семь или восемь дней, прежде нежели генерал Кауфман совершит чрез него переправу.
Этот переезд был очень рискован и здесь считался не только опасным, но почти не возможным, в виду того что Киргизы кочующие в Кизил-Кумах и враждебные Русским, издавна славились как разбойники и грабители первой руки, и уж конечно такую маленькую партию как моя почтут по праву им принадлежащею добычей в военное время. А между тем переезд этою, пустыней казался мне единственным возможным выходом из моего положения.
Оставаться в Казалинске или ехать в Ташкент было бы равносильно пребыванию в Петербурге, а я уже столько потратил денег New-York Herald что чувствовал себя нравственно обязанным что-нибудь да предпринять, и сознавал что одно мое достижение города Хивы может еще иметь какую-нибудь цену в этом отношении.
Положение корреспондента иногда бывает очень затруднительно. Ему подчас приходится вступать в какое-нибудь предприятие и на половину не оценят и не предвидя всех препятствий к достижению цели; а потом он уже считает себя обязанным довести дело до конца, рискуя иногда самою жизнью, и в то же время сознавая что будь на то одна, его воля - ему никогда в голову не пришла бы и мысль о подобном предприятии.
Таким-то путем выпадает на долю корреспондента репутация безумной отваги, храбрости, настойчивости и даже медного лба, репутация которой он иногда, право, не заслуживает. Вскоре и я нашел что от решения еще далеко до исполнения.
Я уже помышлял о лошадях и проводнике, с которыми бы предпринять переход, когда капитан Верещагин, заступавший место начальника города, полковника Голова, явился к нам и объявил мне что без разрешения генерал-губернатора он не может взять на свою ответственность позволить мне предпринять опасный переезд Кизил-Кумами.
Ничто не могло поколебать его в этом решении; все наши аргументы не повели ни к чему, а так как генерал Кауфман был в пустыне, никто даже не знал наверное где, и на письменное с ним сообщение потребовались бы целые недели, то это решение капитана Верещагина оказалось непреодолимым препятствием моему плану.
Минутного размышления достаточно было для меня чтоб убедиться что на половину возникший в моей голове план ночного бегства чрез Сыр-Дарью был так же неисполним. Уже не говоря о трудности переправы, мне еще предстояла покупка лошадей, отыскание проводника и другие необходимые приготовления которые я никогда не мог бы довести до конца в маленьком городке, под бдительным оком капитана Верещагина, без того чтоб это до него не дошло.
Волей неволей приходилось оставить эту попытку на настоящее время и отложить ее исполнение до прибытия нашего в форт № 2 или форт Перовский, так как капитан Верещагин не противился нашему проезду в Ташкент, а я не терял надежды напасть наконец на начальника который не имел бы такого преувеличенного страха за мою личную безопасность.
Несмотря на все это, впрочем, капитан Верещагин был очень вежлив и с поспешностью вызвался переправить с нарочным письма которые мы пожелаем написать Кауфману, что мы и сделали, испрашивая позволения главнокомандующего ехать в Хиву и прибавляя что ответа ожидать будем в Ташкенте.
Здесь я могу позволить себе забежать несколько вперед и сказать что генерал фон-Кауфман, стоявший тогда на Катты-Кургане, как только получил наши письма, немедленно с курьером выслал нам приглашение ехать в Хиву, прилагая для нас также карту и подробные наставления касательно пути.
Если б я, впрочем, вздумал ждать этого позволения, то был бы в Хиве не ранее как чрез несколько дней после ее падения.

II - Форт Перовский.

Так как г. Скайлеру, едущему в Ташкент, не было никакого дела в Казалинске, а сам я только о том и мечтал как бы поскорее добраться до форта Перовского чтобы попытать там счастья, то мы поторопились отъездом, и после трехдневной остановки опять уложили свой багаж в телегу, заняли свои старые места в тарантасе и скоро были опять на скучной почтовой дороги.
Путь наш лежал теперь по берегу прихотливой Сыр-Дарьи, что и доставило всем возможность ближе познакомиться с ее причудами и вполне их изучить.
Сыр-Дарья одна из самых эксцентрических и предательских рек; она также изменчива как луна, не обладая впрочем регулярностью этой планеты. Случись хотя малейшая преграда в ее течении - она тотчас же изменяет свое русло, как будто не терпя никакого вмешательства в свои дела. Вообще, это река-бродяга, которой ничего не стоит переменить свое течение, проложить новое русло и прогуляться на 10 - 15 верст в сторону, не хуже любого кочевника-Киргиза живущего на ее берегах.
Русским никогда не удавалось сладить с нею; мне даже и не верится чтобы когда-нибудь могли из нее сделать настоящую судоходную реку. Конечно, если бы страна по которой она протекает была густо населена, то нашлись бы к тому средства.
Но до тех пор пока это может осуществиться, большая часть ее вод пойдет на орошение знойных песков Кизил-Кума, и это еще будет самым полезным для них употреблением. Четыре дня мы ехали до форта Петровского, и эти дни прошли для меня в невыносимом беспокойстве.
Если генерал Кауфман действительно зашел уже так далеко, то придется употребить величайшую поспешность чтобы нагнать его до вступления войск в Хиву, а я тут тащился черепашьим шагом по почтовой дороге и даже не знал наверно допустят ли меня ехать дальше Перовского.
Наконец ночью въехали мы в форт Перовский, и подъехав к единственной в городе гостинице застали ее целиком занятую семейством одного русского офицера. Нам, впрочем, отвели комнату в пять футов ширины при восьми длины, безо всякой мебели, пыльную и грязную, в которой нам волей-неволей пришлось расположить свои матрацы и провести ночь.
Рано следующим утром я послал Ак-Маматова на поиски за проводником и лошадьми, так как уже решился проехать Кизил-Кумами до Аму-Дарьи во всяком случае, станет ли меня задерживать начальник города или нет; сам провел я весь день в набивании ружейных патронов и в довершении остальных необходимых приготовлений.
Вечером возвратился Ак-Маматов, говоря что проводника он не нашел, а лошадей нельзя и достать в Перовском. Заявление это сильно меня сразило. В первую минуту я бы, кажется, готов был пуститься в дорогу без проводника, но без лошадей это конечно было немыслимо.
На вопрос мой можно ли достать верблюдов, Ак-Маматов отвечал что этих последних легко будет купить. Так как смерклось, то нечего уже было делать этим днем, но рано следующим утром он вышел на поиски за верблюдами и проводником, обещая скоро вернуться.
Мы этот день провели с г. Скайлером в осмотре города. Видом он очень походил на Казалинск: те же глиняные домики, те же маленькие, лепящиеся друг к другу лавки и базар, те же яркие костюмы при темных, загорелых лицах, те же грубые товары, такая же миниатюрная крепость с выглядывающими из-за стен орудиями и та же протекающая широкая река.
На этом пункте встретили Русские первое сериозное сопротивление в Центральной Азии. Место это было под начальством состоявшего тогда на службе у Бухарского эмира Якуб-бека, с которым редко кто мог сравняться отвагой, искусством в войне и храбростью.
После несколько дневной осады, впрочем, крепость была взята Русскими штурмом, при большой потере людей с обеих сторон. Якуб-бек бежал, и в последствии сделался эмиром Кашгара, самой цветущей и богатой страны в Центральной Азии.
В те времена пункт этот еще назывался Ак-Мечетью, но в последствии был переименован в форт Перовский. Ак-Маматов мой опять вернулся только к ночи, и все с тою же старою песней: нет ни проводника, ни лошадей, ни верблюдов. Это начало мне казаться весьма странным.
Что нельзя было найти верблюдов и лошадей на месте где три четверти всей собственности жителей составляюте именно эти животные, было более чем нелепо. Ак-Маматов по видимому лгал, имея на то свои личные побуждения, и минутного размышления с моей стороны достаточно было чтобы заподозрить действительную тому причину.
Когда, пред самым выездом в Казалинск, мы объявили ему о моем намерении ехать в Хиву и спрашивали поедет ли он со мною, он не только с восторгом приветствовал мой план, но даже изъявлял нетерпение поскорее привести это в исполнение.
С той поры, впрочем, восторженность эта значительно охладела; он стал говорить уже о предстоящем переезде не иначе как с унынием, должно быть услыхав в Казалинске что-нибудь относительно трудности этого предприятия. Теперь же он, по видимому, принял остроумную тактику не находить мне ни лошадей, ни верблюдов, с целью внушить мне как невыполнимы были самые приготовления к такому предприятию.
Быть может он также думал что умножая таким образом препятствия к моему отъезду, ему удастся вынудить от меня за свои хлопоты хорошенький куш денег если придется все-таки в конце концов сделать по-моему.
Дойдя до этих выводов, и вспомнив что он задержал уже меня целых два дня, я почувствовал сильнейшее желание немедленно переправить его в объятия ожидающей его небесной гурии. Прибегнув, впрочем, к некоторым весьма веским и всегда действительным убеждениям, я заставил его наконец понять что дальнейшие обманы касательно лошадей поведут только к весьма печальному результату для него самого; и на другой день он вновь пустился на поиски уже с клятвенными заверениями что сделает все что от него зависит.
Ак-Маматов этот был Татарин из Оренбурга, рекомендованный нам Бектуриным, одним из цивилизованных Татар, состоящих в государственной службе. Ак-Маматов был лет пятидесяти пяти, говорил по-русски и на всех средне-азиятских наречиях, и вдобавок оказался самым ленивым и упрямым старым негодяем и вором, какого только можно себе представить. Хотя и магометанин, он напивался пьян при первой возможности и вечно находил предлог противиться моим желаниям и не исполнять моих приказаний, как и в настоящем случае.
Возвратился он тем же утром с каким-то бродягой жидом, предлагая его в проводники; сам жид уверял что не раз бывал в горах Букан-Тау, где я думал застать генерала Кауфмана, и знал туда дорогу как свои пять пальцев.
Подрядившись в проводники и переговорив с нами о количестве необходимых для переезда лошадей, жид этот внезапно куда-то исчез и никогда после не попадался нам на глаза, что вышло несколько неожиданным и весьма пошлым результатом всех наших долгих и, как казалось, удачных переговоров.
Таким образом, потерян был еще день, что и дано было почувствовать Ак-Маматову в такой степени что он поднялся с зарей на следующее утро и отправился на поиски, уже окончательно убежденный в прямой выгоде послушания.
На этот раз он привел с собой Каракалпака Мустрова, который только что вернулся из Иркибая, куда ездил в качестве джигита-проводника при маленьком отряде, высланном из Перовского на соединение с Казалинскою колонной.
Этот, по видимому, пришел за делом, да и говорил как человек знакомый с местностью: я уговорился взять его проводником по цене которую он сам запросил, оказавшейся потом ценою баснословною, за что опять-таки можно было мне поблагодарить Ак-Маматова.
Оставалось только добыть от полковника Родионова, городского начальника, разрешение нашему проводнику сопровождать нас, без чего он никак не соглашался ехать, хотя сам я гораздо бы охотнее уклонился от этой формальности.
Скрепя сердце отправился я к полковнику Родионову. Оказалось, однако, что он не только не противился моему выезду, как Верещагин, но немедленно выдал проводнику паспорт, самому мне дал разрешение на выезд, и вообще оказал мне всякую помощь и услугу которая была в его власти.
Как только разошелся по городу слух что мне требуются лошади, их привели мне более сотни. Скоро самая улица у наших дверей была ими запружена, - живейший укор Ак-Маматову в его лганье; но он посмотрел на это чрезвычайно спокойно, вовсе, по видимому, не обезкураженный этою явною уликой в мошенничестве.
Я купил шесть лошадей, заплатив от 45 до 75 руб. за каждую. Четыре верховых для себя, Ак-Маматова, проводника Мустрова и для молодого Киргиза которого я нанял по внушению Мустрова для ухода за лошадьми и багажом, и две лошади для перевозки багажа, фуража и воды которую нам предстояло перевозить с собою во многих местах.
Верблюды, конечно, были бы много полезнее в переноске тяжестей: с ними я бы мог взять палатку, ковры, походные стул, стол, запас платья и провизии, при которых переезд пустыней не имел бы относительно ничего особенно неприятного.
Я знал сам что без верблюдов я не могу себе доставить даже того комфорта которым пользуются номады, но на лошадях рассчитывал я проезжать вдвое более того пространства что проходят верблюды, а сбережение времени было для меня вопросом громадной важности.
Знай я тогда как долго суждено мне скитаться по пустыне, я бы никогда не решился пуститься в путь с одними лошадьми.

Среди разбойников. 

В три часа пополудни 30го (18го) апреля распрощался я с г. Скайлером и взошел на паром, который должен был перевезти меня через Сыр-Дарью. Три из моих маленьких киргизских лошадок уже были на нем, вместе с проводником Мустровым, тогда как Ак-Маматов готовился вступить на другой паром с остальными лошадьми и багажем.
Пятеро Киргизов схватили длинный канат и повлекли нас вверх по течению, чтоб отчалить с такого места откуда бы мы не были пронесены быстрым течением ниже места выгрузки; привычные к делу, они беззаботно вошли по пояс в воду, перешли к песчаной мели неподалеку от берега, и наконец, отошед на полверсты от того места где мы взошли на паром, вскочили на него сами и оттолкнулись от песка.
Скоро мы плыли уже далеко от берега, быстро скользя вниз по течению, тогда как двое Киргизов гребли не переставая. Сыр-Дарья здесь была около полуторы версты шириною; берег с крепостью и выглядывающими из-за ее стен пушками, маленький городок и обыватели, собравшиеся на берегу смотреть на мое отплытие, все это быстро отступало, подергиваясь туманом.
Вскоре я принужден уже был взять зрительную трубу чтобы различить в толпе г. Скайлера: он отдавал последние приказания Ак-Маматову пред окончательным отправлением его с лошадьми и багажом.
На другой стороне мы причалили к маленькой киргизской деревеньке, состоящей из пяти или шести кибиток. Обыватели все высыпали на берег и очень добродушно помогли нам выгрузить наши пожитки. Скоро и Ак-Маматов приплыл на другом пароме с вьючными лошадьми, на одну из которых нагрузили ячмень для лошадей, а на другую около двух с половиною пудов багажа.
Тут были сухари, чай, чайники, турсуки или кожаные мешки для перевозки воды, кожанные ведра с привязанными к ним длинными веревками для вытаскивания воды из колодцев, и наконец мой собственный скудный гардероб, тогда как по сотне патронов для каждого из моих четырех ружей и револьверов было поровну нагружено вместе со многими другими безделицами на остальных четырех верховых лошадей.
Присмотрев за увязкой багажа и всеми необходимыми приготовлениями, я перекинул через плечо свою винчестерскую винтовку, влез на маленькую киргизскую лошадь, помахал на прощанье платком г. Скайлеру, которого еще мог рассмотреть вдали, на другом берегу, также следящего в зрительную трубу за нашими действиями, повернул лошадь к югу и въехал в пустыню.
Вся моя маленькая партия людей состояла из Ак-Маматова, в качестве слуги и переводчика, Мустрова, нанятого в проводники, и наконец мальчика Киргиза, из Перовского, для ухода за шестью лошадьми и для присмотра за багажом.
Принадлежа к числу людей миролюбивых, я был только слегка вооружен. Тяжелая английская двуствольная винтовка, двуствольное охотничье ружье, винчестерская винтовка о восемнадцати зарядах, три тяжелые револьвера, одно обыкновенное ружье заряжающееся с дула да еще несколько охотничьих ножей и сабель - вот и вся моя амуниция.
Я вовсе не желал вступать с кем-нибудь в бой, а вез с собою все это оружие лишь для того чтоб иметь возможность с достоинством вести переговоры о праве пути и праве собственности могущее возникнуть с кочевниками пустыни, понятия которых об этих предметах подчас бывают несколько своеобразны.
Моим единственным стремлением теперь было как можно скорее выбраться из окрестностей Перовского: мне все еще мерещилось, что полковник Родионов передумает и пошлет за мной погоню. Только в открытой степи мог я почитать себя в безопасности на этот счет; потому и отъезд наш сильно походил на поспешное бегство.
Я предполагал следовать берегом Яны-Дарьи - маленькой речки вытекающей из Сыр-Дарьи и извивающейся по пескам в юго-западном направлении - до ключей Иркибая, у которых, как и было уже мною замечено, Великим Князем была заложена крепость.
Оттуда я уже намеревался идти по следам отряда пока не настигну его. Вперед выехал проводник Мустров, а за ним я сам и Ак-Маматов с молодым Киргизом; оба последние вели по лошади. Путь наш лежал на юго-запад, и мы почти немедленно потеряли Сыр-Дарью из виду.
Долина здесь была очень песчаная, а местами покрыта жесткою, высокою травой. Было также много тростника перемешанного с массами кустообразного терновника, который иногда достигал до двадцати футов в вышину, образуя частый, непроницаемый лес - верный притон для сыр-дарьинских тигров. Временами попадались местечки поросшие хорошею зеленою травой и маленькие чащи захиревших колючих деревцев, похожих на американское сливное дерево.
Кустарники и деревья еще не одевались, но щебетанье птиц и запах ранних цветов свидетельствовали уже о наступлении весны. Иногда встречались нам конные Киргизы с их старыми фитильными ружьями перекинутыми через плечо: проездом, они с любопытством осматривали меня и неизменно приветствовали нас своим “саламом".
Конечно, люди мои не упускали ни одного из этих случаев чтоб остановиться поболтать и дать каждому проезжему полный обо мне отчет: откуда я приехал, кто я сам, куда направляюсь и за каким делом; словом, повторялось все то что обо мне знал Ак-Маматов, с должным разумеется прибавлением того о чем он не имел ни малейшего понятия.
Таким порядком продолжали мы свое шествие почти до захода солнечного, когда въехали в густую чащу терновника. Проложенная здесь тропинка вывела нас на чудесную лужайку, покрытую густым ковром зеленой травы.
Она была с трех сторон окружена зеленою чащей, которую мы проехали, а на четвертой стороне спускалась к берегу широкой реки, оказавшейся, к величайшему моему удивленно, той же Сыр-Дарьей. В последствии я узнал, впрочем, что эта река делает в своем течении широкий загиб на юг, и наша тропинка в этом пункте опять шла по его берегам. По средине лужайки стоял киргизский аул, состоящий из четырех или пяти кибиток или палаток.
Надо заметить что аулом называют Киргизы деревню, но не оседлую, а кочующую с места на место, так как в среде их оседлости не существует. Мустров подъехал к одной из кибиток, из которой выбежало несколько женщин и детей, и спросил что-то по-киргизски.
Ему указали на большую кибитку, стоявшую поодаль, а Ак-Маматов стал поговаривать об остановки здесь на ночлег. Так как теперь мы отъехали довольно далеко, да и время клонилось к вечеру, то я согласился что Ак-Маматов говорит дело, и мы подъехали к большой кибитке, хозяин которой уже вышел к нам на встречу. С Мустровым они дружески поздоровались, поглаживая свои бороды, и обменялись приветствиями, будучи, как оказалось потом, уже старыми друзьями.
Порасспросив немного Мустрова, насколько я мог заметить, обо мне, Киргиз сделал мне знак сойти с лошади, что я немедленно и привел в исполнение. Он потряс меня за руку, все поглаживая свою бороду, проговорил свой “салам", ввел меня в кибитку и с самою степенною вежливостью пригласил меня садиться на кипы разных ярких одеял и ковров, которые были разостланы у одной стороны кибитки.
Тут я впервые очутился один посреди кизил-кумских Киргизов, вне охраны и покровительства Русских.  Народ этот имел репутацию разбойников и грабителей, а при мне было достаточно денег и вещей чтобы составить богатую добычу даже для самых богатых из них. Въезжая в пустыню, я знал что с этим народом возможны только две системы чтобы пройти их страной: или с боя пробивать себе путь, или же вполне положиться на их великодушие и гостеприимство. Я выбрал последнее.
Итак теперь, войдя в палатку, я снял свою винтовку и вручил ее хозяину вместе с поясом и револьвером, а сам разлегся на полу, вполне оценив после треволнений последних дней настоящей покой со всею прелестью и комфортом мягких ковров, при ярком свете костра, пылающего по средине кибитки, тогда как дым синими клубами выходил в отверстие вверху.
Хозяин повесил мое оружие в кибитке, и вышел посмотреть как управились мои люди с лошадьми, оставляя меня на попечении двух оборванных, широкоскулых женщин, которые, расхаживая по хозяйству, бросали на меня по временам любопытные, хотя и скромные, взгляды.
Сцена меня окружающая была очень привлекательна. Через открытую сторону кибитки виднелись уже расседланные и спутанные лошади, которые спокойно пощипывали зеленую траву, дети играли тут же на зелени, дым извивался над кибитками, придавая им чрезвычайно уютный вид, а издали доносилось мягкое журчание протекающей реки.
Дети этих разбойников не только не были застенчивы, как дети всех диких вообще, но оказались очень общительными и, как видно, ни мало меня не боялись: один едва прикрытый мальчуган даже прибежал спрятаться у меня, нисколько не труся, с полнейшею датскою доверчивостью.
Вошедший Ак-Маматов внушил мне мысль отправиться на ближайший пруд, куда спустилась стая диких уток. Поспешно схватив ружье, я выбежал за ним на пруд и действительно застал такое множество дичи что одну за другою положил их пять штук.
Отправив Ак-Маматова с утками обратно, сам я прошел немного дальше. Уже почти совсем смеркалось, и темные воды Сыр-Дарьи катились с ровным, но каким-то зловещим рокотом, лишь изредка нарушаемым внезапным всплеском, когда обваливались ее берега.
Противоположная сторона погружена была в темноту, в которой еще не ясно обрисовывались вершины деревьев на более светлом небосклоне. Судя по времени употребленному нами на переезд от Перовского, мы должны были уже отъехать верст на двадцать.
Я возвратился в аул и увидел что мои утки произвели большое впечатление. У Киргизов такое плохое оружие, что редко когда и одну удается им убить, пристрелить же пять в один раз казалось им почти богатырским подвигом.
Войдя в кибитку, я застал уток уже зажаренными и пригласил самого хозяина со всеми присутствующими принять участие в моем пиру. Мы все уселись по средине кибитки и плотно поужинали дикими утками, оренбургскими сухарями и холодным мясом, захваченным мною из Перовского.
Более всего понравились хозяину сухари; это, быть может, даже было первым случаем, когда ему приходилось отведать белого хлеба, так как даже черный хлеб считается лакомством между Киргизами, которые питаются одним молоком и бараниной.
Здесь заметил я в первый раз что при поспешном моем отъезде из Перовского я забыл захватить с собою нож, вилку, жестяную тарелку и ложку, которые я нарочно для дороги приготовил; а теперь принужден был есть большим складным ножом, как Киргизы, а чай мешать сучком, наскоро срезанным в терновнике.
Киргизы, также как и нанятые мною люди, приготовляли себе чай самым простым и первобытным способом, кипятя его, как суп, в большом чугунном котле, распивали же они его потом из фаянсовых чашек русского изделия, погрызывая все время куски сахара.
Класть сахар в чай кажется им безумным мотовством. Над догоревшим этим временем костром задернули отверстие куском войлока. Все кругом приняло домовитый и уютный вид, все мало-по-малу погрузились в крепкий сон; наконец и сам я, увернувшись одеялами, разлегся на ковре и последовал общему примеру, очень довольный результатом первого дня в Кизил-Кумах.

V. На пути.

Следующим утром восход солнца застала нас уже на лошадях. Радушно распрощались мы с хозяином и выехали тем же порядком, как и накануне. Путь наш лежал все по тому же юго-западному направлению, в местности, где не было ни дороги, ни тропинки.
Приходилось идти прямо вперед то высокими тростниками, в которых мы совершенно терялись, то пологими песчаными холмами, поросшими терновником; а затем опять голою степью, где изредка лишь попадалась жесткая, колючая трава.
Вскоре мое внимание было привлечено беспрестанно повторявшимся криком каких-то птиц. Их, по видимому, было множество в этом тростнике и кустарнике, так как мы ежеминутно слышали те же крики справа, слева, впереди и позади себя.
Это был резкий, неприятный звук похожий на крик павлина, и всегда немедленно сопровождался шорохом, как бы от взмахивания крыльев вспорхнувшей птицы. Услыхав, к величайшему моему удивлению, что это и есть столь прославленный золотой туркестанский фазан, я возгорел желанием пристрелить хотя бы одного.
Но это оказалось делом далеко не легким в высоких тростниках; да к тому же птицы эти наделены совершенно особым талантом прятаться, несмотря на их яркие перья: часто приходилось мне слышать их крики всего в нескольких саженях от себя, но все-таки, сколько я ни обыскивал кустарники, ни разу мне не удалось ни высмотреть, ни вспугнуть, ни одного из них. Это было тем более досадно что лишь только отходил я от какого куста, крик раздавался по видимому на самом том месте где я пред тем стоял.
Тем временем выехали мы на тропинку, проходящую по долине, что много облегчило наш переезд этими колючими кустарниками и терновником. Часто проезжали мы мимо стад лошадей и скота, которые спокойно паслись на поросших травою лужайках. Стерег их всегда конный Киргиз, который обыкновенно подъезжал к нам результатом, конечно, являлась короткая остановка моих людей и взаимное перебрасывание вопросами с пастухом. 
Вооружены были эти кочевники кривою саблей, а иногда и фитильным ружьем, и всегда почти сопровождали нас на некоторое расстояние. Сыр-Дарьинская долина густо населена этими номадами, и многие тысячи овец и лошадей ежегодно разводятся на этих берегах.
Около десяти часов подъехали мы к аулу, состоящему из четырех кибиток, где и остановились для легкого завтрака, так как с утра еще ничего не ели. Аул стоял в маленькой терновой чаще, огораживающей его со всех сторон, и мы легко бы его миновали, если бы Мустров не был настороже, зная, что именно здесь он должен нам попасться. Путь к нему лежал извилистою тропинкой, прорубленною в терновнике.
Я рад был укрыться под тенью кибитки от солнца, которое начинало уже сильно припекать. Аул этот оказался очень бедным. Войлок, покрывавший кибитку был старый и весь изодранный, не видать было ни ярких ковров, ни мягких одеял, как там где мы провели ночь.
Остальные кибитки, как я после увидал, были не богаче той в которую мы попали. Пока шли приготовления к завтраку, я схватил ружье и вышел на поиски за фазаном, крик которого я заметил при въезде в аул.
Долина здесь была покрыта коротким диким терном и редким, низким кустарником; лишь местами попадались маленькие чащи терновника как та что окружила аул, и я заключил что будет больше шансов для охоты в этой местности нежели между высокими тростниками. Я не ошибся. Вскоре показался из чащи красавец фазан с золотыми крыльями, зеленою шеей и длинным хвостом почти не уступавшим в яркости радужным цветам павлина.
Он гордо выступал из одной чащи терновника и неспешно направлялся к другой, по временам останавливаясь клюнуть червяка или букашку, и не обращая на меня, по видимому, ни малейшего внимания. Медленно приподняв свою винтовку, чтобы не спугнуть его, я прицелился настолько аккуратно насколько, это допускало светящее мне прямо в глаза солнце, и перешиб ему крылья. Он бросился в чащу, но я тут же его догнал и торжественно внес в аул, где он немедленно был ощипан и зажарен к завтраку.
Заметив тут что я потерял пуговицу от картуза, я спросил Ак-Маматова, не сумеет ли он мне пришить другую. Он сильно оскорбился даже самым предложением, что он способен взяться за женское дело, вышел, не говоря ни слова, и вернулся с хорошенькою молодою Киргизкой, заявляя, с явною еще досадой, что она вот может сделать что мне нужно, если я найду пуговицу и иголку с ниткой. Необходимые материалы была доставлены.
Киргизка уселась на полу и принялась за дело при хихиканье трех или четырех своих товарок, собравшихся у двери посмотреть на иностранца. Киргизка эта была премиленькая девушка лет шестнадцати, но очень бедно одетая; недостаток костюма, впрочем, скрашивался несколькими тяжелыми, черными, как смоль косами, лежащими на ее плечах, и блестящими черными глазами. Вся эта процедура казалась чрезвычайно смешною ее приятельницам.
Они продолжали пересмеиваться и делать мне знаки чтоб я ее поцеловал; и, конечно, не замедлил привести это в исполнение, а Киргизка покорилась этому с той же простою, спокойною грацией. Подарив ей кое-какие безделки и наделив иголками и нитками, я отпустил ее, и узнал только после того, что она приходилась сестрою моему молодому Киргизу, принадлежавшему к этому аулу.
После часового отдыха и чая, заваренного мутною, почти грязною водой, мы опять сели на коней.
Было около часа пополудни, и солнце пекло ужасным образом. Впрочем, мы были на очень хорошей тропинке, и лошади бежали своим ровным и быстрым ходом. Лошади мои были киргизские, мелкой, но очень выносливой породы. Все оне от природы или от выездки ходят иноходью, что, как всем известно, чрезвычайно легко и покойно как для коня, так и для всадника; иноходью этой способны оне бежать с утра до поздней ночи, проезжая в день почти невероятное количество верст.
Выносливость их так велика что оне могут делать по 70 верст день за день в продолжение месяца, безо всякого другого корма кроме того что им самим удастся подобрать в пустыне, да еще какой-нибудь горсти ячменя от времени до времени.
Как было уже сказано, со мною было шесть лошадей. Только четыре из них, впрочем, были чистокровные киргизская, другие две были помесью с казацкою и мингрельскою породами. Одна из этих последних должна была прежде принадлежать Мустрову, судя по тому как неотступно уговаривал он меня дать за нее хорошую цену, уверяя что это превосходная лошадь и, что было для меня важнее всего, отлично выдержит переход.
Хотя эта лошадь и самого меня прельщала своею красотой, тяжелою червою гривой и хвостом, купил я ее совершенно вопреки собственному убеждению, которое сильно противилось тому чтобы брать такую худощавую лошадь для длинного переезда.
Для трех четырех дневного переезда худощавая лошадь очень хороша, но для месячного тяжелого перехода необходимо более жирное животное; скоро пришлось мне раскаяться в том что у меня не хватило твердости отстоять свое мнение: лошадь эта досталась шакалам еще задолго до прибытия на Оксус.
Киргизы, в противоположность Туркменам, вовсе не заботятся о своих лошадях. Они никогда не чистят их и не укрывают, исключая поры самых сильнейших морозов, и почти никогда не засылают им корма.
Зимой еще дают они им немного сена, если оно есть, а если нет, то просто расчищают снег и предоставляют животным подбирать то что попадется из прошлогодней травы. Летом же их оставляют совсем на произвол судьбы, и оне, как верблюды, только тем и питаются что находят сами; в Сыр-Дарьинской долине им еще довольно сытно сравнительно с выжженными солнцем Кизил-Кумскими степями.
Результатом всего этого является то, что порода этих лошадей стала самою выносливою в целом свете; жить оне могут везде где может существовать верблюд, и также далеко пройдут без питья, но не могут только выносить жажды так много дней как верблюд.
Впрочем ростом и быстротой бега оне не могут и сравниваться с туркменскими лошадьми. Чрез полчаса по выезде из этого аула, мы подъехали к Яны-Дарье и переправились чрез нее, так как путь наш лежал по противоположному берегу.
Река была узка, извилиста и почти суха. Мы не стали следовать за ее капризными изворотами, а все продолжали ехать наперерез к юго-западу, переправляясь чрез нее много раз пред нашим прибытием в Иркибай.
Мы находились теперь в местности перерезанной, в видах орошения, каналами, которые были теперь по большей части сухи, так как Сыр-Дарья не выходила из берегов в этом году. Почва казалась довольно хорошею, но была выжжена до такой степени, что по всем направлениям была покрыта развилинами, что может дать некоторое понятие о жаре здесь царящей, так как это было всего 19-го апреля (1го мая).
Растительности при этой засухе, конечно не могло существовать никакой; ненасытная почва поглощала снег чуть ли не с большею скоростью чем он таял; только местами, ради разнообразия, попадались сухие стволы прошлогодних растений.
Проехав несколько верст, мы оставили за собой все эти признаки искусственного орошения и выехали на неровную песчаную местность, где попадалось много маленьких озер, окруженных песчаными холмами и почти скрытых из виду высоким тростником.
Некоторые из озер были покрыты дикими утками, и я скоро настрелял их достаточно для обеда на всех нас. Солнце сильно пекло после полудня; я никогда бы не поверил, если бы не испытал сам, что разница нескольких дней расстояния могла быть так велика.
Мы даже начали томиться жаждой, так как воды годной для питья не попадалось с самого утра. Теперь мы уже вступили в пустыню или, вернее говоря, проходили песчаною местностью, испещренною маленькими, незадолго до того возделанными полосами земли, которые представляли разительную противоположность с окружающими их песками. Все преимущество было на стороне последних.
Места орошенные лишь в прошлом году, все потрескались от засухи, на них не попадалось ни малейшего намека на растительность, тогда как сама пустыня была почти зелена от распускающегося хворостника и реденькой травки, которая всегда пробивается немедленно по стаивании снега и даже цветет до тех пор пока ее солнцем не выжжет.
Более всего тут было диких тюльпанов в цвету, но также попадалось множество других цветов, которые я собирал на пути; тюльпаны же были особенно красивы: чашечки их были величиною в маленькую рюмку, лепестки бледно-желтого цвета, а основания ярко-пурпуровые.
Они имеют, насколько мне удалось заметить, смертельного врага в маленьком буром животном, величиною с крысу, и известном у Русских под именем суслика; суслик этот подкапывается к луковицам и окончательно их выедает, оставляя одну тонкую кожицу.
К вечеру подъехали мы к киргизскому кладбищу, состоящему из нескольких глиняных гробниц и высокой пустой башни с лестницею внутри. Подле башни был колодец, вода которого была до такой степени тепла и так отзывалась гнилою соломой, что ее почти не было возможности пить. Впрочем делать было нечего, мы утолили здесь жажду насколько могли, напоили лошадей и осмотрев кладбище отправились дальше.
Плоскость по которой мы до тех пор ехали незаметно возвышалась, и теперь вид пред нами открывался на несколько верст по всем направлениям, но никакого признака жизни не попадалось нам на глаза: мы оставили населенные берега, Сыр-Дарьи за собою.
Еще через час мы подъехали к другому колодцу, вода которого была чрезвычайно холодна и вкусна, и прежде чем пускаться в дальнейший путь, мы наполнили этою водой наши кожаные бутыли, уже не доверяя больше долине после опыта настоящего дня.
Под вечер Мустров начал высматривать аул, который, по его соображениям, должен был находиться где-нибудь по соседству. Однако нам до ночи ничего не попадалось, и мы уже стали выбирать место где бы расположиться на ночлег под открытым небом, когда вдруг широкая полоса света постепенно поднялась к небу верстах в трех вправо от нашей тропинки.
Мустров и я пустили своих лошадей в галоп, и через несколько минут подскакали к аулу, состоящему из дюжины кибиток, установленных на густой зеленой мураве, представлявшей богатое пастбище для наших лошадей.
Мы подъехали к полоске земли составляющей нечто в роде оазиса, где была трава и вода в изобилии, что я приписал опять-таки тому что мы снова приблизились к Яны-Дарье. Это было первым моим безостановочным дневным переездом; я был на лошади в продолжение одиннадцати часов и так устал что как только подъехали мы с Мустровым к кибитке Киргиза который нас пригласил к себе, я сошел с коня и подложив под голову седельную покрышку, растянулся на земле.
Хозяин, было пытался зазвать меня в кибитку, но видя что я предпочитаю лежать на открытом воздухе, немедленно вынес ковер, расстелил его на земле и пригласил меня расположиться на нем, тогда как сам уселся с явным намерением завязать со мною разговор, но так как мое знакомство с татарским языком ограничивалось всего немногими словами, а Мустров по-русски не говорил, то хозяину пришлось отложить все разговоры со мной до приезда Ак-Маматова, но он тем не менее важно и вежливо меня приветствовал, поглаживая свою бороду и низко кланяясь.
Он был высокий, хорошо сложенный человек, с длинною бородой - обстоятельство очень странное в Киргизе. Да потом, с приездом Ак-Маматова, и оказалось что он совсем не Киргиз, а брат Мустрова, родом Каракалпак, что и объясняло длину его бороды.
Хотя такие же кочевники, в силу своих обычаев, как и Киргизы, живя бок-о-бок и часто вступая в браки с этими последними, Каракалпаки, по видимому, принадлежат к совершенно другой расе. Они обыкновенно хорошо сложены, много выше Киргизов, и вместо маленьких, узких глаз, широких скул, приплюснутых носов, толстых губ и круглых, безбородых киргизских лиц, имеют обыкновенно большие открытые глаза, продолговатые лица, выдающиеся носы и густые черные бороды; даже кожа их, когда не обожжена солнцем, может почти сравняться с белизной Европейца.
Кто они такие, как сюда попали, откуда пришли - все это предстоит объяснить историкам и этнологам, да и они едва ли скоро решать эти вопросы. Что Каракалпаки не принадлежат к расе монгольской, это очевидно, но кто они действительно, еще трудно сказать.
Скоро ужин и чай были готовы, мои утки зажарены, все мы подсели к яркому костру разложенному в кибитке, и принялись за еду. После ужина я опять вышел подышать свежим вечерним воздухом и полюбоваться на окружающую меня обстановку.
Молодой месяц уже готов был зайти за горизонт; огни мелькали в степи по всем направлениям, доказывая что наш аул не один стоит в этой местности; по тихому вечернему воздуху доносилось до меня мычанье скота и блеяние овец, перемешанное с резвым лаем собак и смеющимися детскими голосами, и все это сливалось в какой-то мягкий, даже несколько музыкальный гул.
Местами зажжена была сухая прошлогодняя трава и терновник для очищения почвы под новую растительность, и широкие полосы пламени, замеченные нами издалека, медленно ползли по долине, тогда как густые клубы дыма, застилая яркие костры, поднимались к самому небу в странных, фантастических формах, точно огненные облака.

VI. Киргизский старшина. 

На следующий день стало мне попадаться растение издававшее сильный ароматичный запах под лошадиными копытами, и оказавшееся, по ближайшем рассмотрении, особого рода полынью. Долина была местами сплошь ею покрыта, и лошади ее ели с удовольствием.
Здесь же стал иногда попадаться нам род низкого, шероховатого исковерканного хворостинка, от одного до шести футов вышиной; кустарник этот очень жесток и хрупок, так что гораздо легче ломается нежели рубится, и до того не прихотлив что отлично разростается на самых сухих и песчаных местах.
У Киргизов он известен под именем саксаула; название это они, впрочем, применяют ко всякому лесу идущему на топливо. Этим же утром видели мы пять или шесть «сайгаков», этих антилол Кизил-Кума, составляющих собственно нечто среднее между этими животными и козлами.
Я собирался уже дать по ним выстрел, но люди мои, не имевшие никакой охотничьей выдержки, до того гикали и кричали что спугнули сайгаков: они бросились в сторону с быстротою вихря. Я скакал в погоню за ними до места окаймленного высоким хворостником, переходившим даже в маленькие деревца футов десяти-пятнадцати вышиной; но все напрасно. Никто не в состоянии нагнать этих животных кроме быстроногих туркестанских борзых собак.
Возвращаясь к тропинке по которой мы до тех пор следовали, я заметил что саксаулы здесь, хотя и довольно высокие, благодаря большой сырости почвы, не изменили нисколько своих резких особенностей; они были все такие же сухие, шероховатые и изогнутые в оленьи рога.
Более половины их казались вымершими, да и весь этот не одевшийся еще лес представлял мрачное, печальное, зрелище, будто он был исковеркан и вымер под влиянием какого-то сверх естественного проклятия.
Переезд этого утра был восхитителен; с наслаждением вдыхали мы свежий, прохладный воздух, весь пропитанный ароматом дикой полыни, раздавленной под копытами наших лошадей. К полудню однако солнце начало сильно припекать и, приметив в версте или двух на север от нас верхового, Мустров галопом направился в его сторону, рассчитывая найти подле него колодец. Перебросившись несколькими словами с этим человеком, он дал нам знак подъезжать, что мы немедленно же привели в исполнение, и застали на том месте, не одного уже, а целых четверых всадников.
Приняли они нас весьма радушно, взяв на себя уборку наших лошадей и предложив нам самим только что заваренный ими для себя чай. Это место, как я тут узнал, было выбрано ими для полуденного привала их аула, шедшего за ними следом.
Все работы при уходе с кочевья, как-то: разборка кибиток, нагрузка их со всею домашней утварью на верблюдов, гонка скота и тому подобное, всегда возлагаются на одних женщин и детей, тогда как мущины садятся на коней и скачут вперед, на поиски за местом для нового привала. Настоящее место было ими выбрано ради лежащего невдалеке маленького озера, или, вернее говоря, большой лужи, наполненной мутною водой, а отчасти и из-за травы, весьма хорошей для пустыни.
Скоро показался и весь аул: длинною нитью потянулись верблюды с женщинами и детьми, а за ними подошли стада овец, и скота, которые немедленно же рассыпались по долине в поисках за кормом. Верблюдов заставили стать на колена, потянув веревки, обвязанные вокруг их морд, или пропущенные в ноздри в виде узды.
Женщины сошли на землю и немедленно принялись за установку кибиток и разборку домашней утвари; зажгли костры, все оживилось, пришло в движение и наполнилось шумом. Я стал наблюдать за установкой кибитки женщинами; меня особенно удивила поспешность с которою они с этим делом справлялись.
Самый остов кибитки, или палатки употребляемой в Центральной Азии, состоит из множества тонких деревянных полосок, скрепленных крест-на-крест в виде решетки но не на крепко, а таким образом что могут раздвигаться в квадрат и сдвигаться в одну полосу, по произволу. О
стов состоит обыкновенно из нескольких таких решеток выгнутых внутри, так что каждая часть имеет форму сегмента круга, а четыре части, вместе связанные веревками, составляют кругообразный сруб.
Вверху его ставится от двадцати пяти до тридцати изогнутых же стропил верхния оконечности которых прикрепляются к обручу трех-четырех футов в диаметре, и образуют крышу кибитки. Как только верблюд нагруженный кибиткой стал на колени, две женщины сняли сруб и раздвинули его в круг; одна из них держала отдельные части, в то время как другая крепко их связывала вместе; вставили дверные косяки и все вместе обвязали крепко-на-крепко веревкой из верблюжьего волоса.
Затем одна из женщин взяла обруч, служащий центром и основанием потолка, подняла его изнутри кибитки посредством палки, вставленной в одно из множества отверстий, которые в нем просверлены, тогда как другая немедленно приступила ко вставлению верхних концов всех стропил в эти отверстия для них приготовленные; основание же стропил прикреплялось к стоящему под ними срубу посредством петлей.
Наконец обвертывали этот скелет кибитки тяжелым войлоком, и кибитка была готова. Обыкновенно она имеет около пятнадцати футов в диаметре при восьми футах в вышину, а формою походит на старомодный улей.
На всю установку кибитки требуется не более десяти минут, а между тем она очень устойчива и разве только при сильнейшем урагане способна сдвинуться с места. Возвратившись к аулу после неудачных поисков за дичью, я был удивлен и порадован видя что и мой комфорт не был забыт во всеобщем движении и суматохе. Старшина аула приказал поставить маленькую кибитку исключительно для меня одного, и к ней теперь подвел он меня со своей степенною вежливостью.
Я нашел кибитку устланною коврами и снабженною несколькими мягкими, яркими покрывалами и подушками, которые, при усталости моей, были неоценимы. Радушного хозяина пригласил я придти попробовать фазана, что я застрелил утром, и напиться потом чаю, на что он охотно согласился.
Я очень удивился когда, спустя несколько времени, явился он с настоящим русским самоваром, который кипел и пыхтел самым аппетитным образом; мне оставалось только заварить чай. Заметив что у меня не было ложки, а мешаю я свой чай сучком, он послал к себе за чайною ложкой и подарил мне ее в вечное владение.
Все это, вместе с отведенною мне прекрасно убранною кибиткой, приютом от палящих лучей полуденного солнца - все это, говорю я, было проявлением такого искреннего гостеприимства и доброты которые трудно и встретить где бы то ни было кроме пустыни.
С своей стороны, я выставил пред ним все что имелось при мне съестного. У меня был мясной экстракт Либиха - отвратительнейший состав, скажу мимоходом, который мне когда-либо приходилось отведывать, но из которого я тем не менее варил суп, кроша туда сухие коренья.
Стразбургский пирог, который чрезвычайно понравился моему хозяину, и множество сухих фруктов - персиков, абрикосов и изюма, известного в Средней Азии под названием кишмиша, и, кроме того, шоколат, который заслужил одобрение Киргиза в такой степени что он послал по куску своей жене и дочерям.
В заключение я вскипятил молока и накрошил туда множество сухарей, что понравилось ему более всего остального, и этим закончили мы свой пир. Чай пили мы из больших чашек, единственной посуды которую я захватил с собой.
Такие чашки, вставленные в кожаный футляр, привязываются к седлу и составляют часть необходимой экипировки всякого путешественника в пустыне. Во время чая я предложил Киргизу сигар. Он от них сперва отказался, но лишь только увидел что я закурил одну из них, он передумал и последовал моему примеру с большим наслаждением, не поняв, как видно, сперва что такое сигара. Он при этом показал мне свои папиросы и трубку, курить которые научился от Русских.
Сигары, впрочем, как он меня уверял, нравились ему несравненно больше. Во время куренья, наконец, завязал я с ним чрез Ак-Маматова общий разговор, тогда как до сих пор перебрасывались мы с нм немногими вопросами без всякой связи, да и те относились только до нашего обеда.
Теперь же узнал я что он киргизский старшина, имя его Довлат, а управляет он под властью Русских двумя тысячами кибиток. Каждая из этих кибиток обязана платить Русским налогу по три рубля ежегодно.
На вопрос мой довольны ли они русским управлением, он отвечал что довольны; но затем покачал головою, говоря что очень часто приходится им платить также подати и хану Хивинскому, который считает себе подвластными всех Киргизов кочующих между Аму-Дарьей и Сыр-Дарьей.
Я утешал его, говоря что когда Русские покорят хана, то положат конец настоящему положению дел, но он на это опять только покачал головою, точно вовсе не особенно радуясь. Вероятно ему не могла быть приятна та перспектива что последняя твердыня его религии будет покорена христианскою властью.
Киргизы, надо заметить, ведут очень оригинальный образ жизни. Три зимние месяца они проводят в глиняных жилищах на берегу какой-нибудь небольшой реки, когда же снег начинает стаивать, они поднимаются с места чтобы совершить свой ежегодный переход. Странствуют они целых девять месяцев, никогда не останавливаясь более трех дней на одном месте, и живя все время в кибитках.
Иногда подвигаются они верст на четыреста и более вперед, а потом пускаются в обратный путь той же самою дорогой, возвращаясь на зимние стоянки к тому времени когда снег опять начинает выпадать. Трудно было бы сказать на чем основывается их выбор мест для стоянок в этих переходах. Каждый аул охотно остановится на том месте с которого только что ушел другой аул: часто даже Киргизы оставляют за собой хорошие пастбища и переходят за целые сотни верст на дурные.
Так например Киргизы зимующее на Аму-Дарье перекочевывают весною на Сыр и даже дальше к северу, тогда как многие из сыр-дарьинских Киргизов переходят на юг к Аму-Дарье или направляются на север к Иргизу.
Многие с Иргиза идут еще дальше на север или же кочуют на юг к Сыру, постоянно пересекая дороги друг друга по всем направлениям. Человек незнакомый с их обычаями не найдет ни малейшей системы в этих переходах. Но система эта тем не менее существует.
Каждый род или аул следует год за годом именно по тому направлению, идя по тем же тропинкам, останавливаясь у тех же ключей, по которым шли и у которых останавливались их предки тысячу лет тому назад, а многие аулы, зимующие всегда по соседству, каждым летом удаляются друг от друга на целые сотни верст. Эти переходы до того регулярны и точны что можно бы заранее предсказать где можно будет найти какой из этих кочевых аулов в любой день в году.
Если бы можно было составить карту пустыни указывающую пути всех аулов, то она представила бы самую переплетенную сеть тропинок, которые будут встречаться и пересекать друг друга во всевозможных направлениях, представляя страшную запутанность и беспорядок невообразимый.
А между тем ни один аул никогда не сбивается со своего пути и не дозволяет другому вступить на него. Каждый аул имеет право пересечь дорогу другого аула, но пройти хотя небольшое расстояние тем же путем его никогда не допустят.
Малейшее уклонение какого бы то ни было аула или племени от пути по которому переходили его предки уже считается достаточным предлогом для войны; да на деле и оказывается что основанием почти всех распрей и побоищ между Киргизами служит то что один какой-нибудь род завладел - не пастбищем, как можно еще было бы предположить, но - дорогой другого рода или аула.
Обитатели одного аула почти всегда приходятся друг другу родственниками. Во многих случаях даже сами аулы бывали основаны двумя-тремя братьями, которые, со своими женами, детьми и внуками образуют маленькую общину, занимая от пяти до десяти кибиток.
Русские, при первом покорении Киргизов, нашли эту систему чрезвычайно запутанною, и думая что не будет возможности установить какой бы то ни было над ними контроль при этих вечных перекочевках, пытались в начале заставить их изменить этот образ жизни, произвели между ними поземельный надел и старались утвердить каждый род на отведенной ему полосе. Как и легко было предвидеть, мера эта не удалась.
Кроме невозможности поколебать веками вкоренившийся обычай, увидали что это нововведение только вело к вечным побоищам между самими Киргизами, которые никак не могли взять в толк в чем собственно заключались их права.
Они скоро возвратились к старому порядку вещей, а начальники Оренбургского и Туркестанского округов согласились считать пункты их зимовок настоящим их местожительством, не взирая на их летния странствования, и таким же порядком решать какой местности чинить над ними суд и расправу.
Настоящим случаем я воспользовался чтобы спросить предводителя аула, отчего не остаются они на месте, вместо этого вечного скитанья по степи. Он отвечал что не достало бы корма скоту их, еслиб они оставались на месте.
- Но отчего же те что живут на Сыр-Дарье не остаются на лето там же, где пастбища так хороши, вместо того чтоб уходить кочевать в пустыне, где трава плоха и в малом количестве спрашиваю я.
- А потому что другие аулы приходят, а оставайся они там все, то скоро и при реке никакого корма бы не осталось.
- Но отчего же другие аулы не остаются на своих местах у Иргиза и Аму-Дарьи вместо того чтоб идти на Сыр?
- Да оттого же что другие аулы туда приходят.
- Так отчего бы им всем не оставаться на местах?
- Да что об этом говорить, отцы и прадеды наши так жили, отчего же нам не делать того что они всегда делали? отвечал он. И, как я думаю, это одно из самых верных объяснений которые они могут дать.
Впрочем, как кажется, этот кочевой образ жизни более применим к этой пустыне нежели к какой бы то ни было другой. Старшина аула говорил мне, между прочим, что питаются Киргизы преимущественно молоком, иногда употребляют немного муки, а по временам убивают и барана.
Но сам он имеет ежедневно баранину, хлеб, чай и сахар. После беседы, продолжавшейся около часа, старшина удалился, а я остальное время остановки провел во сне. Проснувшись, я нашел лошадей уже оседланными и все готовым к отъезду.
Наскоро выпив стакан чаю, я вскочил на лошадь и уехал, крепко пожал на прощанье руку гостеприимного хозяина и оставив ему с полдюжины сигар.  Под вечер стало казаться что мы опять приближаемся к Яны-Дарье.
Мы набрели на маленький лесок, состоящий из дерев напоминающих один из американских дубов, многия даже достигают до 25 - 30 футов в вышину. Посреди этого леса был маленький пригорок, часто окопанный глубокою канавой и очень смахивающий на остатки какого-нибудь старинного земляного укрепления.
Я спросил у Мустрова об этом, но тогда не добился никакого удовлетворительного ответа. В последствии я узнал что на этом месте был в старинные времена город, покинутый обитателями, когда воды протекавшей в этих местах Яны-Дарьи стали высыхать.
Хотя по соседству и можно было найти много воды, Мустров воспротивился остановке здесь на ночлег, а уговаривал ехать дальше и поискать какого-нибудь аула. Итак мы продолжали ехать вперед долгое время после наступления темноты.
Оставив Яны-Дарью позади себя, мы въехали на несколько возвышенную открытую и сухую плоскость, где почти не было никакой растительности. Лошади наши все подвигались легонькой иноходью вперед, ступая копытами едва слышно по мягкой, пыльной почве. После долгого переезда, когда я уже начинал думать что придется провести ночь под открытым небом, до меня внезапно донесся звук детского голоса.
Поспешно повернув лошадей по направлению голоса, мы проехали еще с полверсты и рассмотрели полосу света исходящую из жилья и блеск воды при бледном месячном отсвете. Чуя близость отдыха и корма, лошади наши пустились легким галопом и через несколько минут мы уже выезжали к маленькому аулу.

VII. Киргизский роман.

Войдя в кибитку, я застал там большой костер, красноватый свет которого падал на яркие ковры, одеяла и подушки; над головами и везде кругом виднелся решетчатый деревянный остов кибитки, обитый толстым белым войлоком; по стенам на этой решетке развешана была кухонная посуда, всякого рода домашние принадлежности, сабля и ружье, седла и уздечки, в стороне была брошена трехструнная татарская гитара.
Сама кибитка оказалась целых двадцати футов в диаметре больше всех мною виденных до тех пор, а наружный войлок, чистый и новый, был почти снежной белизны. По всему было видно что Киргиз приглашавший меня к себе принадлежал к богатому классу кочевников.
Введя меня в кибитку, он сказал что-то двум молоденьким девушкам, своим сестрам и чуть ли не двойникам; они тут же подошли ко мне с потупленными глазами и приветствовали меня, каждая по очереди, взяв мою руку в обе свои и прикладывая ее к своему сердцу с тихою скромностью, которая была положительно очаровательна.
Как мне после случалось замечать, женщины киргизские таким образом приветствуют своих мужей, братьев, отцов, возлюбленных, а также и гостей, судя по настоящему случаю со мною. Сделано это тут было с такою простою, натуральною грацией, сопровождалось таким застенчивым взглядом темных глаз что мне показалось в эту минуту что лиц, красивее и интереснее этих двух я еще не встречал.
Да и в действительности это были лица очень миловидные, круглые и свежие, без малейшего следа монгольского типа. Смуглая кожа их была чрезвычайно прозрачна, черные как смоль волосы свешивались двумя тяжелыми косами чуть ли не до колен, а глаза, темные и мягкие, были окаймлены такими длинными ресницами какие редко встречаются иначе как в расе кавказской.
Одеты они были в красные шелковые халаты с особенного рода пестрым шитьем по швам и на рукавах и со множеством больших серебряных пуговиц, тонких как пластинки. Из под, халата, застегнутого одною коралловою запонкой у шеи, виднелась белая шелковая рубашка доходящая до колен и распахивающаяся очень пикантно на груди.
Белые шаровары из такого же шелка и красные сапожки дополняли их несложный, но для пустыни весьма нарядный костюм. На брате была надета короткая узкая куртка из какой-то красной полубумажной, полушелковой материи, также изукрашенная серебряными пуговицами.
При этом широкие шаровары из ярко-желтой кожи, почти сплошь покрытые вышивкой самых разнообразных узоров, желтый шелковый пояс за который был заткнут нож и старый пистолет с кремневым замком, маленькая нарядная маховая шапка и широкие сапоги из нечерненой кожи.
Вручив ему мою винтовку и револьвер, я бросился на разостланнные пред костром одеяла, тогда как Ак-Маматов стал с меня стаскивать тяжелые верховые сапоги чтобы заменить их туфлями, доставленными предусмотрительным хозяином.
Затем я приступил к дальнейшему своему туалету. В кибитке всегда есть небольшое пространство незастланное ковром. Чтоб умыться, надо стать на колени на краю ковра у этого места и вам поливают воду на руки и на голову из чайника, кожаного ведра или бутылки, а иногда из медного кувшина очень изящной формы, часто встречаемого у Киргизов, словом, из той посудины, которая первая под руку попадется.
Вода тут же втягивается сухим песком и всякий след сглаживается. Тем временем поставили над костром чугунный котел на большом круге, к которому прикреплены были ножки. Скоро вошли мои люди с несколькими соседями-Киргизами, разместились в скорченных позах вокруг огня и завели оживленную болтовню.
Киргизы не складывают ноги крестообразно как Турки, но становятся на колени и опрокидывают всю тяжесть своего тела на поджатые таким образом ноги, с пятками вывернутыми наружу. Как бы ни казалась эта поза натуральна и удобна в Киргизе, я не советую ни одному Европейцу пробовать так садиться, если он желает опять после того встать на ноги!
По взглядам которые они на меня иногда бросали, я понял что разговор у них шел обо мне, а из частных возгласов и других знаков изумления, я легко мог вывести что Ак-Маматов опять дал волю своему воображению и раcсказывает им обо мне какие-нибудь небылицы.
Непохожие в этом отношении на других восточных народов, Турок и Арабов, Киргизы болтливы, чрезвычайно любят поговорить. Весь вечер прошел в разговорах, прерываемых только взрывами хохота.
После получасовой варки кушанье было вывалено в большую деревянную чашку; мне также дали деревянную ложку и пригласили подсесть к еде вместе с другими. Кушанье это, весьма вкусное, оказалось чем-то в роде супа из баранины, заправленного пшеничною мукой. Мы все ели из одной чашки самым приятельским образом, но к несчастью супа не достало, а мне как нарочно в этот день не попадалось ни уток, ни фазанов.
Молока зато оказалось вдоволь; я приказал его накипятить и накрошил туда сухарей. Друзья мои Киргизы вероятно никогда еще до тех пор не отведывали подобного блюда, потому что оно их привело в положительный восторг, а к концу ужина, заключенного шоколатом и кишмишем, все мы были в самом веселом и общительном расположении духа, вполне забывая об окружающей нас пустыни.
Девушки все время держались в стороне, и мне стоило больших трудов добиться чтоб они подсели есть с нами. После ужина я попросил молодого хозяина кибитки сыграть что-нибудь, указывая на гитару. Не заставляя себя долго просить, он спел несколько песен, аккомпанируя себе на гитаре.
Две из этих песен были встречены остальными Киргизами богатырскими взрывами хохота. Затем он еще спел, как мне объяснили, несколько боевых песен, славя подвиги какого-то киргизского богатыря против Туркмен, и эти также были встречены одобрительно.
Гитара татарская очень маленький инструмент, напоминающей своею формою вдоль перерезанную грушу, не более фута величиною, тогда как рукоятка доходит футов до трех. Эта гитара была из темного дерева, похожего на орех, и на ней натянуты были две простые и одна медная струна.
Своеобразные татарские мотивы были бы довольно приятны если бы не пелись таким резким тонким голосом с каким-то неприятным гнусавым визгом. Эта манера в пении распространена по всей Центральной Азии; я слышал ее и в Хиве, и между Бухарцами сопровождавшими русскую экспедицию.
Это, впрочем, не мешало пению Киргиза быть забавным и совершенно гармонирующим с окружающею обстановкой. Эта кибитка посреди песчаной степи, освещенная ярким костром, красноватое пламя которого бросало оригинальные колориты на дикие лица присутствующих и на их странные костюмы; развешанное оружие, седла, уздечки, эти две девушки с их оригинальною красотой - все это сливалось в совершенно своеобразную, но очень красивую сцену.
Я пробовал заставить петь и девушек, но они наотрез отказались и не поддались ни на какие увещания. Шутки ради, я заставил Ак-Маматова предложить одной из них выйти за меня замуж; слушая это предложение они очень краснели и смеялись.
Ак-Маматов впрочем ответил мне, что я должен обратиться к брату их, который один имеет право их выдать замуж если желает, а что мне придется заключить договор этот подарком брату и ассигновкой приданого девушке.
Тогда я предложил дать хозяину одну из своих винтовок, а девушке - лошадь, верблюда, устроенную кибитку и двадцать овец. Это последнее предложение уже выслушано было девушками совершенно серьезно, и они не предполагали здесь никакой шутки.
Они заявили Ак-Маматову что мне придется жениться на них обеих, так как они друг с другом не расстанутся. Условие это не представляло для меня ничего неприятного, и потому я с готовностью согласился, да и в действительности было бы жаль их разлучать. При отъезде же нашем на другое утро и хозяин поручил Ак-Маматову мне сказать, что он переговорил с сестрой и что окончательный ответ мне дадут когда я к ним заеду на возвратном пути.
Киргизы могут, как и все магометане, иметь по нескольку жен, но они редко пользуются этою привилегией. Браку они не придают никакого религиозного значения, а смотрят на него как на простую торговую сделку.
Мужщина платит за девушку отцу ее подарками сообразно с состоянием обеих сторон. Обыкновенно подарки эти возвращаются молодым, образуя таким образом женино приданое. Иногда, впрочем, эти подарки отец, держит у себя на тот случай, если его дочь будет ему возвращена ее мужем, так как Киргиз имеет право прогнать свою жену во всякое время; на деле, однако, право это редко прилагается.
Если же подарок был возвращен, то жена может, уходя от мужа, захватывать с собою все, что было им прежде за нее дано. В случае смерти мужа, по здешним порядкам, напоминающим древний еврейский закон, вдова достается его брату если таковой имеется, - обычай возникший вероятно из желания сохранить собственность в семействе.
Выспрашиванием всех этих подробностей я вызвал моего молодого Киргиза на раcсказ, из которого ясно что природа человеческая везде одинакова, и что любовь также самовластно царит в Кизил-Куме как в мире цивилизованном.
Молодой Киргиз Полат был сговорен с самою красивою девушкой Туглукского аула. Калым, или свадебный подарок, уже был вручен отцу девушки, Иш Джану, и срок брака был назначен. Но за несколько дней до свадьбы Полат помер, и Муна Аим стала опять свободна.
Тогда является Сулук, брат покойного, и требует Муну Аим себе в жены. Он желал этим способом также получить обратно братнину собственность, которая была дана девушке в приданое, и ее отец решил что ей надо за него выйти.
Но сама она, считая себя теперь обеспеченною вдовой и полною хозяйкой своих действий, наотрез отказалась выходить замуж. Отец стал ее тогда гнать от себя. Она же взяла своего верблюда, овец и коз, свои платья и ковры, и ушла из отцовской кибитки.
Она купила себе маленькую кибитку и поселилась в ней одна, доила своих овец и коз, выгоняла их пастись и сама им вытаскивала пойло из колодцев. Когда аул тронулся с места, она пошла со всеми и становила свою кибитку неподалеку от других.
огда все старухи на нее озлились: «Что это делается с Муна Аим?» говорили они. «Она не хочет идти к своему мужу, и живет одна, как бродяга. Пойдемте, уговорим ее». И они отправились к ней, исцарапали ей лицо, драли ее за волосы; но Муна Аим только плакала, ломала себе руки, а к мужу не шла.
С тех пор стали старухи сходиться к ее палатке каждый день, ругали ее и мучали, до такой степени что она чуть все глаза себе не выплакала. Но все тщетно: ничто не могло ее сломить. Тогда Сулук взялся сам покончить с этим делом по-своему.
Он ночью ворвался с тремя товарищами в кибитку Муны Аим с тем чтоб увлечь ее к себе и силой взять ее в жены. Но она защищалась как дикая кошка, и мущины все вместе не могли с нею сладить.
Притянутая к выходу, она схватилась за дверной косяк и держалась так крепко что они были принуждены порубить ей пальцы чтобы сдвинуть ее с места. Когда они выволокли ее наконец из кибитки, на ней не осталось ни клочка одежды и все тело было окровавлено, но она все еще боролась.
Тогда Сулук вскочил на лошадь, схватил ее за волосы и волочил за собою пока не повыдергал волосы с корнями, тогда он ускакал, а ее оставил на земле, нагую и полумертвую.
- Да отчего же не хотела она за него выйти? спросил я.
- Потому что любила Азима.
- А где он был?
- Он принадлежал к другому аулу, который зимовал рядом с ее аулом, а летом перекочевывал в другую сторону. Она, видите ли, никогда не любила своего нареченного жениха, а выходила за него единственно по приказанию отца.
- Как же все это кончилось?
- А услыхал об этом Ярым Падишах, прислал казаков, которые и захватили Сулука.
- Что же с ним сделали?
- Не знаю. Говорят, угнали так далеко что ему никогда назад не вернуться.
- А девушка померла?
- Нет, выздровела; а как вернулась на зимнюю стоянку, то свиделась со старым своим возлюбленным и вышла за него замуж.
- А старухи уже не вмешивались?
- Нет, боялись Ярым Падишаха.
Ярым Падишах есть название под которым генерал Кауфман известен во всей Центральной Азии. Это значит полу-император. Я потом спрашивал у генерала Кауфмана много ли правды в этом раcсказе. Он подтвердил все слышанные мною подробности, прибавив что Сулук, брат первого нареченного жениха, был сослан в Сибирь.
Около десяти часов девушки оставили нас одних и отошли спать к другой стороне кибитки, задернув ее красною занавесью, которую я прежде не заметил. Взглянув на лошадей, я вернулся в кибитку, также разлегся на полу и следя за слабым мерцанием догоравшего костра скоро заснул. 

VIII. Печальная ночь.

Я не могу здесь не заметить что все время моего пребывания с Киргизами оставило по себе самое приятное воспоминание. Они все, без исключения, были добры ко мне, гостеприимны и честны. Я провел среди их целый месяц, путешествовал с ними, ел с ними и спал в их кибитках.
Со мной все это время были деньги, лошади, оружие и вещи, которые могли прельщать их как богатая добыча. А между тем, я от них ничего кроме хорошего не видал; не только не пропало у меня во все время ни малейшей безделицы, но не раз случалось что за мной скакал Киргиз пять-шесть верст в догоню чтобы возвратить что-нибудь мною забытое.
К чему же все эти толки о необходимости цивилизовать подобный народ? К чему ведут все рассуждения Арминия Вамбери о сравнительных преимуществах английской и русской цивилизации для них? Киргизы замечательно честны, добродетельны и гостеприимны, качества которые немедленно сглаживаются цивилизацией во всех первобытных народах. На мой взгляд даже жаль прививать к такому счастливому народу нашу цивилизацию со всеми сопровождающими ее пороками.
На следующее утро не без сожаления распрощался я с хозяином и его хорошенькими сестрами. Каждому при отъезде дал я по подарку, брату карманный нож, а сестрам по паре серег и других недорогих украшений.
В этот день случилось нам проезжать мимо многих киргизских могил. Они все очень велики, состоят из центрального купола футов в 30 – 40 вышиною и окружены высокою стеной футов до пятидесяти в квадрате; каждая из таких могил могла бы служить крепостью для маленького отряда.
Проехав небольшую чащу саксаула, от восьми до десяти футов вышины, мы прибыли в бедный аул, состоящий всего из трех кибиток, представлявших самый печальный вид. Войлок на них был весь в лохмотьях, а внутри не было ни нарядных одеял, ни ярких ковров.
Здесь мне впервые пришлось отведать киргизского ирана. Он делается из смешанного вместе молока верблюдов, овец, и коз; смесь эту, еще парную, ставят на легкий огонь пока она не свернется и не получит острого, едкого вкуса.
Напиток этот кажется очень вкусен когда к нему привыкнешь, а в жаркие летние дни он просто неоценим, так как имеет свойство казаться всегда холодным. Им то преимущественно и питаются Киргизы летом. Но у них есть еще другой напиток приготовляемый из перебродившего кобыльего молока, называется кумысом; он шипит, пенится, очень освежает в жары и на вкус несколько напоминает шампанское.
С наступлением вечера ветер усилился и перешел в совершенный ураган. Воздух наполнился пылью, застилавшей заходящее солнце, отчего и смерклось часом ранее обыкновенного. Мы стали поглядывать, не попадется ли где аул, но ничего не могли различить поблизости.
Наконец послали Киргиза объехать окрестность, так как Мустров продолжал утверждать что вблизи должен был где-нибудь находиться аул. Ветер, усиливавшийся с каждым мгновением положительно нас оглушал, пыль поднималась высокими клубами, которые кружились по пустыне при слабом свете луны как степные привидения, по временам нельзя было ничего рассмотреть в десяти шагах пред собою.
Наконец услыхали мы что Киргиз зовет нас. Не без затруднения распознали мы направление откуда доносился его голос, казавшийся, по ветру, каким-то неземным звуком, и направились к нему, вполне уверенные что попадем наконец в аул, который так давно искали.
Но ожиданьям этим не суждено было оправдаться. Не было слышно ни криков, ни мычанья скота, ни веселых детских голосов, ни одного из приятных для путешественника звуков раздающихся вокруг аула.
Все те же порывы ветра, крутящаяся облака пыли, через которые едва пробивались бледные лучи месяца, наполняя всю пустыню какими-то неясными, движущимися тенями. Киргиза своего мы нашли у большой лужи мутной воды, футов десяти в диаметре, окруженной несколькими кустарниками саксаула.
Что было делать? Подвигаться вперед при таком ветре было невозможно; также немыслима была надежда напасть на аул в этой темноте. Ничего больше не оставалось как расположиться на ночь в открытой пустыне и улечься на песке, без всякой защиты от холода, ветра и пыли.
Мы сошли с лошадей, которых Мустров с Киргизом расседлали и стали поить, тогда как Ак-Маматов отправился сбирать топливо. Через несколько минут запылал большой костер, бросая красноватый отблеск на пустыню; мы связали вместе вершины нескольких невысоких кустарников, укрыли их попонами и чепраками, устроив таким образом нечто в роде палаток, представлявших, впрочем, весьма ненадежное убежище от ветра.
К счастью, у нас был с собою запас воды; мы приготовили чай, поужинали холодною бараниной, увернулись в свои тулупы и расположились спать под импровизироованными палатками. Подложив под головы седла, а ноги протянув к костру, мы скоро заснули глубоким сном несмотря на завывание ветра.
После тяжелого дневного переезда по пустыне, заснуть было не мудрено, но горько было просыпаться. В это время года ночи так же холодны, как жарки бывают дни, а пред рассветом даже морозит. Просыпаясь, вы не можете пошевелиться, все члены окоченели; малейшее движение причиняет боль, а песчаное ложе кажется чуть не каменным. Вы не можете стряхнуть с себя какого-то сонливого оцепенения, а утомительный переезд, который вам опять предстоит, кажется какою-то пыткой.
Весь день продолжали мы ехать песчаными холмами, на которых не попадалось почти никакой растительности, ни малейшего следа людей или животных. После полудня я убил сайгаку и потом встретили мы недавно выкопанный колодезь, возле сухого дерева в совершенно пустынной местности.
Ничего не было видно вокруг кроме желтых песчаных холмов и равнины покрытой гравием, которую солнце обливало горячими лучами. Ворон, свивший себе гнездо на самой вершине оголенного дерева, был единственным представителем живых существ в этих местах, да и он встретил нас каким-то неприязненным, хриплым карканьем, и даже несколько раз пытался на нас налетать. Песок кругом дерева был усыпан щитами маленьких черепах, бывших жертвою алчности молодых воронят.
Раз случилось нам в этот день сбиться с пути. Посмотрев на компас, я увидал, что мы идем к Казале, то есть по направлению совершенно противоположному нашей цели, и заподозрил Мустрова в обмане. Он же уверял, что нарочно свернул в сторону, чтобы напасть на караванную дорогу от Казалы на Иркибай.
Несколько часов последовавших за этим открытием были для меня самыми тяжелыми со времени вступления моего в пустыню. Мы блуждали, сами не зная где искать дороги, и по видимому имели весьма мало шансов напасть на нее. К довершению нашего несчастия, нам пришлось страдать от жажды.
Благодаря беспечности Мустрова воды с собой не захватили; с прошлого вечера я ничего еще не пил кроме чашки мутного чая, а длинный дневной переезд при сильнейшей жаре довел меня почти до изнеможения.
В этом ничего не было и удивительного, так как я только что выехал из снеговых степей Сибири; в пустыне я, правда, был всего четыре дня, но в каждый из этих дней приходилось проезжать верхом около 70-ти верст. Горло мне жгло как огнем, голова горела, воспаленные глаза блуждали по сторонам.
Я серьезно стал бояться чтоб у меня не сделалось воспаление в мозгу. На целые мили кругом пустыня, была покрыта сухим песком. Если не найдем дороги, то неизвестно когда придется напасть на колодезь, а перспектива пробыть еще сутки или даже хоть одну ночь без воды сводила меня с ума.
Целые часы прошли в этих невообразимых мучениях... Наконец, при самом солнечном заходе мы выехали на дорогу от Казалы на Иркибай, по которой проходил Великий Князь. После долгих поисков мы нашли, наконец мелкое, тинистое озеро, более похожее на мутную лужу.
Вода оказалась почти густой от примеси грязи; когда же я все-таки проглотил ее сколько мог, то мне весь рот, горло и желудок залепило илом, вкус которого я чувствовал даже в продолжении нескольких последующих дней. Наскоро перекусив, мы все бросились на песок в полнейшем изнеможении.
Когда я проснулся в три часа утра, звезды еще мерцали на темном небе. Люди мои седлали лошадей, чтобы пораньше выступить, и мы пустились в путь когда еще не занялась утренняя заря; подвигаясь по следам армии, мы надеялись добраться в Иркибай до наступления полуденной жары.
В девять часов мы подъехали к месту где, почва спускалась пологою террасой, образуя долину, открывшуюся пред нами на несколько миль. Она была почти сплошь покрыта саксаулами с распускающимися листьями.
Хотя деревца эти были не выше четырех-пяти футов, но с возвышения на котором мы стояли они казались чуть ли не дубовым лесом. Посреди виднелось укрепление, которое я принял сперва за Иркибай. Когда же после часовой езды мы приблизились к нему, то увидали то это были одни развалины.
Чтобы подъехать к самому укреплению надо было переехать по высохшему руслу широкого канала и подняться на пригорок. Тут пред нами предстали остатки внешней стены; переехав за них, мы очутились посреди развалин древнего города.

IX. Древний город.

Развалины почти сплошь были покрыты кустарником; кругом виднелись остатки разрушенных стен, а на вершине холма были две большие башни. Построенные из не обоженного кирпича, они быстро разрушались под влиянием атмосферы, и их можно было принять за земляные валы, если бы не сохранилась довольно хорошо одна их сторона.
Можно было еще различить положение ворот, которые бы не трудно еще расчистить от завалившего их мусора. Поднявшись на вершину одной из этих башен, около тридцати футов вышины, я увидал, что она местами провалилась внутрь и под ногами слышалась пустота, что доказывало, что внизу было большое углубление.
Город был около мили в диаметре и окаймлен с трех сторон широким, глубоким каналом, теперь высохшим, а с четвертой, северо-западной стороны, ограничен Яны-Дарьей, которою замыкался этот водяной круг.
На расстоянии пятидесяти футов от наружного канала находились остатки стены, футов в 15, а местами и в 20 вышиною, окружавшей когда-то весь город. Тут же полагались и сторожевые башни, немного повыше стен и лучше ее сохранившиеся. Все постройки были из того же не обожженного кирпича. 
Часть наружной стены выходившая к реке так хорошо еще сохранилась что на нее нельзя было взобраться без лестницы. Судя по старому руслу, Яны-Дарья была здесь сажен в сорок шириною. Мустров мне говорил что город этот построен был Каракалпаками, вытесненными сюда с берегов Сыр-Дарьи около 1760 года. Они не только построили город, но провели сюда и воду из Сыра на расстоянии 200 миль, углубив русло Яны-Дарьи и создав, таким образом, новую реку.
Самое название Яны-Дарья, означающее «новая река», придает некоторую достоверность этому расcказу. Однако же из других источников я узнал что русло Яны-Дарьи гораздо древнее. По последним исследованиям оказывается, что это была когда-то очень большая река, чуть ли это даже не прежнее русло Сыр-Дарьи.
Чрезвычайно странно что относительно Сыр-Дарьи, как и относительно Аму-Дарьи, найдены указания на то что она прежде протекала другим руслом, чуть ли не параллельно Аму-Дарье, и также как и эта последняя впадала в Каспийское море.
Что произвело это странное между ними сходство? Было ли это могущественное вулканическое сотрясение, поднявшее почву и внезапно изменившее течение обеих больших рек, или же это произошло от более простых причин, оказавших с течением времени влияние и на всю окружающую страну.
Какая бы ни была тому причина, но ясно, что берега Яны-Дарьи были еще незадолго до наших дней заняты многочисленными поселениями, кипевшими жизнью, вместо этих кочевников, которые теперь одни попадаются на ее берегах. Этим объясняется происхождение высохших оросительных каналов, которые так возбуждали мое любопытство с самого форта Перовского.
Что за причины произвели это внезапное опустошение когда-то цветущего оазиса, достоверно неизвестно; но высохшее русло Яны-Дарьи могло быть прямою тому причиной, Мустров уверял что все это пришло в упадок только со времени прибытия сюда Русских, которые отсюда отвели воду, чтобы сделать Сыр-Дарыю судоходною.
Я впрочем не верю этому, так как развалины все-таки относятся к более древней эпохе, чем за 15 лет тому назад, когда Русские впервые заняли эту часть Сыр-Дарьи; хотя справедливо и то что глиняные стены, из которых состоит большая часть развалин, не будучи никем поддерживаемы, весьма скоро распадаются при разрушительном действием летних жаров и зимнего снега.
В прежнее время Яны-Дарья текла еще миль на 15 дальше, а там обмелев, образовала нечто в роде болота, в котором и терялись ее воды. Теперь и река и болото это высохли, но одно уже то что река эта была устроена руками человеческими, есть факт громадной важности, указывающий на то как легко могут Кизил-Кумы быть орошены и возделаны.
В Сыр-Дарье, конечно, найдется достаточно воды, чтоб орошать пустыню от этой реки до самого Оксуса, а так как Кизил-Кумы понижаются по направлению к Оксусу от ста до двухсот футов, то эта ирригация и не представит больших затруднений.
Правда, что в таком случае не осталось бы достаточно воды в Сыр-Дарье для навигации; но на что и нужна навигация в стране заселенной одними кочующими номадами? Я убежден, что по мере распространения русского владычества в Центральной Азии, вся страна между Сыром и Аму-Дарьей примет самый цветущий вид.
Генерал фон-Кауфман уже начал у Самарканда обширные ирригационные работы, которые хотя и были прерваны Хивинскою экспедицией, но должны были опять продолжаться в этом году. Он предполагает собрать пятьдесят тысяч Киргизов на линии проектированного канала, снабдить их всеми орудиями и провизией и таким образом закончить работы в один сезон.
Киргизы, с своей стороны, вполне оценивают важность предприятия, которое может сделать их собственниками богатой, орошенной страны. Они с восторгом приветствуют работы. Раз практичность этого плана будет доказана на деле, нет сомнения, что многие части Центральной Азии, представляющие теперь бесплодную пустыню, сделаются странами с такою же богатою почвою и произведениями как Хива и Бухара.
Сев опять на лошадей после двухчасовой остановки, и следуя все тою же речною долиной, мы через полчаса встретили двух русских солдат. Форт был неподалеку. Мы пришпорили коней и выехав из маленькой чащи саксаулов увидали, в близком от себя расстоянии, на сухой, бесплодной плоскости, земляные валы, пред которыми собрались группой русские солдаты и офицеры, следя за нашим приближением. 

X. Иркибай.

- Что вас так долго задержало? - -был первый вопрос которым меня встретили, когда я подъехал к группе офицеров. 
- Да я, кажется, недолго ехал, - отвечал я, недоумевая: всего четыре с половиною дня.
- Четыре с половиною дня? - воскликнул офицер: - Да вы выехали из Казалинска целых тринадцать дней тому назад.
Это замечание меня очень встревожило, так как через Казалу меня не пропустили, и я никак не думал что и сюда дойдет слух о моем проезде. Я уже начинал бояться что меня опять задержат, и потому не без трепета отвечал:
- Действительно, но ведь я был задержан четыре дня в форте Перовском.
- В Перовском? - переспросил офицер в удивлении.
- Да, - отвечаю я уже тоном несколько извиняющимся: - я выехал оттуда только четыре дня тому назад.
- Да разве вы шли не с хивинским посланником и это не ваш караван? - спросил он, указывая на что-то по тому направлению откуда я приехал.
Я оглянулся. Следом за Ак-Маматовым и моими лошадьми медленно подходила длинная вереница верблюдов своим тихим, мерным шагом. Это был караван хивинского посланника. Теперь настал мой черед удивляться, так как посольство, выехавшее из Казалы в одно время со мною, могло идти прямою дорогой, и уж конечно не подвергалось, подобно мне, таким многочисленным остановкам по пути.
Я даже когда-то мечтал пристать сам к этому посольству, прежде еще чем все планы мои были разбиты одним решением добрейшего капитана Верещагина, в Казале.
- Да кто же вы такой, наконец? спросил меня офицер, услыхав что я не принадлежу к хивинскому посольству.
Я отвечал что я Американец, и нагоняю теперь армию генерала Кауфмана.
- Страннее этого я ничего в жизнь мою не слыхивал; ушам не верится. Ну, да надеюсь что бумаги ваши в порядке; а пока слезайте-ка с лошади: вы, должно быть, очень устали.
Через несколько минут по приказанию того же офицера была разбита для меня кибитка, куда он меня и ввел самым любезным образом. Это был капитан Гизинг, комендант крепости. Во все короткое время моего с ним знакомства относился он ко мне с такою добротой и радушием которые трудно было бы когда-нибудь забыть.
Приглашение его приходить обедать принял я, после долгого моего поста, с величайшим удовольствием, и затем мы пошли осматривать маленькою крепость. Это было совершенно простое земляное сооружение с двумя угловыми бастионами, окруженное мелкою пересохшею канавой и защищенное двумя пушками.
Скромные размеры этого укрепления, однако, перестали удивлять меня когда я узнал что оно все было сооружено в 24 часа, при проходе здесь Великого Князя Николая Константиновича. Крепостной гарнизон состоял из двух рот пехоты и небольшого числа казаков.
Для солдата, также как и для офицеров, имелись кибитки, и на месте был большой запас ячменю. Вода была очень вкусна и в большом изобилии, но местность была чрезвычайно неприятная. Сухая, жесткая почва скоро разбита была солдатами в пыль, которая носилась по ветру целыми облаками, способными, кажется, удушить человека; в добавок, в эти дни насупила такая страшная жара, что несмотря на всю доброту с которою относились ко мне русские офицеры, непродолжительное мое пребывание в Иркибае было почти невыносимо.
Оказалось, что здесь никто не звал ничего ни о Кауфмане, ни о Казалинской колонне, которая вышла отсюда две недели тому назад. Впрочем, из того факта что хивинский посланник был выслан из Казалы к Кауфману, в Иркибае заключали что этот последний ожидал посольство где-нибудь в пустыне.
Этому предположению я, впрочем, придал и тогда весьма мало веры: едва ли было возможно целой армии стоять так долго в открытой пустыне, поджидая тянувшихся черепашьим шагом Хивинцев. Я уверен был что Кауфман спешил добраться до Аму-Дарьи, и потому решился выехать на другое же утро и идти по следу Великого Князя.
Комендант не препятствовал моему выезду. Он только говорил что путь этот становится очень опасным, и уговаривал меня ехать за хивинским посланником, при котором, кроме его собственной свиты, состоял еще конвой из 25-ти казаков. Я однакоже отклонил это предложение.
В тот же день отправился я знакомиться с хивинским посланником, которого не допустили войти крепость. Он расположился не подалеку за фортом. При нем было около тридцати верблюдов для перевозки провианта и багажа, и вообще он считался весьма великим послом по средне-азиятским понятиям.
Величие, однако, здесь как и везде, имеет свои невыгоды. Посол этот был такою важною особой что не решался компрометировать себя большою поспешностью в переходах. Выехав из Хивы с тем чтобы застать Кауфмана в Казале, он подвигался вперед таким неспешным шагом что доехал до назначенного места только два дня после проезда Кауфмана.
Остановившись здесь достаточно долгое время чтобы показать русскому генералу, что представитель Хивы вовсе не торопится заводить переговоры, он направился обратно, рассчитывая встретить Кауфмана в пустыне.
Но величие его до того стесняло и замедляло его движения что он нагнал Кауфмана лишь через несколько дней после падения Хивы. К этому времени, конечно, важность его миссии несколько  поубавилась.
Хивинский посланник выехал из Иркибая рано утром на следующий день, 7-го мая (25 апреля), но мне не удалось выбраться раньше полудня. Гостеприимный капитан Гизинг настоял чтоб я завтракал у него, а затем удержал меня еще пить кофе, после того как часть моих людей уже выехала.
Он мне дал десять четвериков ячменя для моих лошадей, отказываясь взять за него деньги и говоря что донесет об этом в главную квартиру, а Кауфман уже с меня взыщет деньги, если найдет это нужным.
Также дал он мне несколько рекомендательных писем к своим знакомым офицерам; словом, я был принят им не хуже блудного сына, возвратившегося в отчий дом. Наконец, пожав еще раз руки всем офицерам, я вскочил на лошадь и ускакал из форта вместе с Мустровым, который почти потерял терпенье, поджидая меня целых два часа.

XI. Безводная степь.

Дорога по которой пришлось ехать была широка и хорошо убита. Это был обычный караванный путь, сохранивший на себе еще все признаки недавно проходившей армии, между прочим, начали попадаться и верблюды павшие на дороге от изнеможения.
Часового галопа оказалось достаточно, чтобы нагнать моих людей, выехавших прежде. Партия моя теперь увеличилась еще двумя лошадьми и Киргизом, который вез почту, доверенную мне капитаном Гизингом.
Тут мы выехали в первый раз в ту часть пустыни, которая представляет для путешественника наибольшие опасности, окружает его невообразимыми ужасами. Благодетельные реки, также как частые колодцы и маленькая озера, остались уже далеко за нами, но вид местности тем не менее очень привлекателен.
По всем направлениям раскинулись маленькие возвышенности, покрытые роскошною темно зеленою муравой, которая могла бы соперничать по красоте с роскошными покровами американских долин, тогда как небольшие песчаные места, попадавшиеся кое-где, блестели как золото при ярком свете солнца с безоблачного неба.
Но вся красота эта - один обман. Маленькая возвышенности эти состоят из одного сыпучего песка, одетого зеленью, которая скрывает под собою ужасы. Цветы зацветают и засыхают в несколько дней.
Зелень состоит из горькой негодной травы, высокой и мягкой, покрывающейся особого рода цветами, которые спадают при малейшем к ним прикосновении и издают отвратительный запах. Под листьями скрываются скорпионы, тарантулы, громадные ящерицы, часто до шести футов длины, черепахи и змеи.
Тут же валяются во множестве зловонные трупы верблюдов. Заблудившись в этом песчаном океане, без проводника и без воды, вы можете пробродить целые дни, пока не свалитесь в изнеможении вместе с вашею лошадью, умирая от голода и жажды на этой зловонной, негодной траве, которая послужит вам и ложем, и саваном, и могилой.
В эту безотрадную долину въезжаем мы с каким-то болезненным, подавляющим чувством. Отсюда до первых кододцев Кизил-Как еще целых 60 миль степи, и на весь этот переезд при нас имеется только два турсука воды, которой придется пробавляться пятерым людям и восьми лошадям.
Погоняем лошадей чтобы только скорее отсюда выбраться. Красное солнце медленно, точно нехотя, подвигается к закату и затем вдруг исчезает за горизонтом. Вечерние тени сгущаются, окружающая пустыня скрывается в ночном мраке и затем опять освещается бледным, неверным светом восходящего месяца.
Проходят целые часы. Мы проезжаем мимо погруженных в тишину кибиток, тлевших костров и по уснувших верблюдов хивинского посланника, который по видимому остановился на ночлег уже с давних пор; наконец и месяц поднялся над нашими головами, а мы все продолжаем ехать вперед.
Соснув часа три мы опять садимся на лошадей. Солнце бросает какой-то зловещий отблеск на голую местность, кругом не видать почти никакой растительности, даже не попадается больше негодной травы, как в прошлый переезд.
По мере того как мы подвигаемся, солнце палит все жарче, достигает зенита и безжалостно жжет нас с высоты безоблачного неба. Песок блестит и жжет как горячий пепел; атмосфера проникнута каким-то красновато-туманным блеском, который ослепляет глаза и жжет мозг как жар исходящих из какого-нибудь адского горнила.
Внизу, у самого горизонта, мираж представляет нам призрачные деревья при воде - быть-может призраки далеких хивинских садов по берегам Оксуса; лошади наши плетутся по сыпучему песку понурив головы и повесив уши. К вечеру подъезжаем мы к колодцам Кизил-Как, и я бросаюсь на песок вне себя от изнеможения.
Несколько Киргизов с верблюдами и лошадьми только что напоили своих животных и уже собирались уходить; но увидя что мы подъезжаем усталые и измученные, они остановились и стали самым добродушным образом вытаскивать воду для нас и для наших лошадей.
Колодезь был футов около 60-ти глубины, и огорожен твердыми, причудливо изогнутыми стволами саксаулов. У отверстия, которое было очень узко, устроено было в земли, также из древесных стволов, что-то в роде бассейна, от восьми до десяти футов в диаметре.
Сюда-то вливали воду для пойла животных. Вытягивать воду из этих глубоких колодцев для животных составляет такую тяжелую работу, что Киргизы на нее всегда употребляют еще и лошадиную силу.
Колодцы эти очень любопытны. Никто не знает кем они были вырыты и когда, а они находятся теперь все в том же положении как и несколько столетий тому назад, когда войска Тамерлана утоляли из них свою жажду.
Прошли века, сменилось много поколений, исчезли даже целые расы людей, мир успел состариться, а прозрачны воды этих колодцев все также свежи и неистощимы. Остановившись ненадолго чтобы покормить лошадей и закусить самим сухарями и «ираном» доставленным Киргизами, мы опять пускаемся в путь незадолго до захода солнечного. Едва выехали мы на дорогу, как нам попадается караван.
Подходит караван-баши, ведущий караван; мы останавливаемся, и происходит обычный в таких случаях обмен новостей. После обычных приветствий мы спрашиваем не попадалась ли им где русская армия.
- О, да, было ответом, - мы встретились с нею в Тамды.
- А где Тамды? - спрашиваю я, соскакивая с лошади и развертывая свою карту.
- В десяти днях пути отсюда, отвечали мне.
- Десять дней! Быть не может. По карте однакоже оказалось также что место это отстоит от колодцев Кизил-Как на 240 верст по прямой линии, что по дороге составляло бы добрых триста. И на переход этот обыкновенным шагом каравана потребовалось бы не менее десяти дней.
Надо вспомнить что выехал я из Казалы в полной уверенности что фон-Кауфман из Ташкента сначала прямо направится на северо-запад от Джизака, к горам Букан-Тау, здесь произойдет встреча с Казалинскою колонной и соединенный отряд направится к реке.
Теперь я был на расстояние всего одного дня пути от гор Букан-Тау; понятно что я надеялся весьма скоро настичь армию. Итак, можно вообразить себе как поражен я был известием что после семидневного переезда пустыней я нахожусь чуть ли еще не на таком же расстоянии от Кауфмана какое я предполагал при выезде моем из Перовского.
Но надежда никогда не покидает человека, и я стал думать что быть-может Кауфман и не дошел еще до гор Букан-Тау и не начал еще своего движения к Оксусу. Если же он направился к этим горам с юга, а я ехал туда же с севера, то мы несомненно должны встретиться. Не там ли он теперь, так как караван встретил его еще десять дней тому назад?
- В какую сторону шли Русские? - спрашиваю я.
- К югу.
- Как к югу? Да ведь Кауфман шел на северо-запад. Я уже начинал думать что они совсем и не видали Русских.
- Нет. Оттуда он пошел на Аристан-бель-Кудук. Это действительно было на юге; к тому же я слышал и от капитана Гизинга об этом месте: известие было правдоподобно.
- Где же Аристан-бель-Кудук?
- В двух днях пути от Тамды, к югу.
Я начинал беспокоиться. Аристан-бель-Кудука на картах не было; но я все предполагал до тех пор что это место находится где-нибудь в горах Букан-Тау. Если же оно было в двухдневном переходе от Тамды на юг, а не на запад, то Кауфман, очевидно, шел совершенно по другой дороге чем я предполагал.
Он должен был еще десять дней тому назад пройти к югу, на Аму-Дарью, и я теперь совершенно был сбит с толку. Вместо того чтобы нагнать его через день, как я надеялся, на это могли теперь потребоваться несколько недель. Успех моего предприятия начинал казаться безнадежным.
Идти назад, однако, было почти так же трудно как идти вперед, и я решился, скрепя сердце, на последнее, и мы двинулись дальше. Ехали всю ночь; на следующее утро в половине шестого, тотчас по восходе солнца, показались горы Букан-Тау, отстоящие еще верст на тридцать.
Местность здесь уже не была холмиста, а постепенно спускалась переходя в гладкую равнину, горы же представлялись темными, голыми и безжизненными, без малейшего признака растительности.
Мы немного остановились, чтобы полюбоваться непривычным видом, и были нагнаны аулом, состоящим из 15-ти - 20-ти верблюдов и стольких же кибиток, направлявшихся к Букан-Тау. Верблюды были тяжело навьючены; любопытно было видеть как целые семейства со всем своим домашним скарбом передвигались на спине этих терпеливых, кротких животных. Случается, что один верблюд несет на себе не только кибитку со всеми ее принадлежностями, но еще двух женщин и несколько детей, так же удобно восседающих на его спине как в экипаже.
Около девяти часов мы подъехали к подошве гор. Здесь стояло два аула у источника превосходной ключевой воды. Мы остановились; гостеприимные Киргизы тут же разбили для меня кибитку, где, я разлегся чувствуя такую усталость какой, кажется, никогда еще до тех пор в жизнь свою не испытывал. Хотя время еще было раннее, солнце уже пекло невыносимо, и тень кибитки представлялась совершенным раем.
Кроме того, за исключением чая, сухарей и ирана, я ничего не ел с самого Иркибая, т.е. в продолжение 50-ти часов, переехав в это время около полутораста верст. Проглотив чашку чая, наскоро приготовленного Ак-Маматовым, я велел ему узнать не продаст ли кто нам барана, а сам бросился на одеяла которые оказались в кибитке, и в ту же минуту уснул мертвым сном.

XII. Букан-Тау.

Горы Букан-Тау невыше одной тысячи футов и лишены всякой растительности - ни кустарник, ни былинка не оживляют их пустынного вида. Они состоят из песчанника, который постоянно обсыпается.
Хотя и очень небольшие, горы эти представляют все особенности высоких горных хребтов, есть тут и миниатюрные пики, конусообразные вершины, глубокие долины и страшные пропасти. Мы отдыхали здесь целый день; на следующее утро начали огибать Букан-Тау с севера.
Здесь горы образовали легкий спуск, постепенно переходившие в равнину. Одна встреча здесь напомнила нам об опасности которой мы ежеминутно подвергались. Я выехал в сопровождения Мустрова немного вперед, и мы стали подниматься на маленькую возвышенность, чтобы там дождаться остальных.
Здесь мы увидали около дюжины всадников, которые подъезжали по дороге лежащей пред нами. При них не было верблюдов, стало быть они не могли принадлежать к аулу; к тому же все они были вооружены ружьями, закинутыми за плечи.
устров казался очень испуганным, так как Туркмены часто делают набеги на Киргизов до самого Букан-Тау, и это легко могла быть партия этих хищников. В последствия я узнал что в это время действительно в горах разъезжали Туркмены.
Мы приготовили свое оружие и с беспокойством посматривали в сторону где остался Ак-Маматов. Подвинувшись, однако, еще немного вперед, мы распознали что всадники эти были Киргизы, и через несколько минут Мустров уже пожимал им руки.
Остановились поговорить. Они нам сообщили еще новости об отряде Великого Князя Николая Константиновича, при котором они ехали из Казалы в качестве джигитов. По их словам, Великий Князь сошелся с Кауфманом еще десять дней тому назад на Аристан-бель-Кудуке, и соединенный отряд двинулся на Каракати.
Это были опять-таки дурные для меня вести. На карте я увидал, что Каракати лежит в 60 верстах на юг от Тамды, и заключил, что если Кауфман вышел десять дней тому назад из Аристан-бель-Кудука, то он уже должен был пройти Каракати, направляясь к реке. Я увидал также, что место это (Каракати) было от нас не дальше чем Тамды, и что в нескольких верстах впереди, у колодца, караванный путь, разветвляясь к югу, вел к этому месту.
Я решился свернуть на эту дорогу. В полдень мы совершенно неожиданно спустились в маленькую долину, которая расстилалась у подножия гор. Это была долина Юз-Кудук или «сто колодцев». Растительности в этой долине не было никакой, кроме реденькой травки, но за то по ней протекал небольшой ручей, который чрезвычайно нас порадовал. Он извивался узкою лентой между двумя голыми песчаными холмами.
Следуя вверх по его течению, мы скоро доехали до источников. По долине было рассеяно от 25 до 30 колодцев: некоторые были совершенно полны, в других вода была на глубине от пяти до десяти футов от краев. В этих последних вода была чрезвычайно холодна и вкусна.
Соскочив с лошадей, мы поспешно спустили на веревках в колодцы наши чайники. Как освежила эта живительная холодная влага наши засохшие гортани, запекшиеся губы и обожженные солнцем запыленные лица!
Отсюда до следующего колодца, на расстоянии 35 верст, местность хотя все еще песчаная, переходила в возвышенность, перерезанную многочисленными ямами и оврагами, а слева я заметил низкий горный хребет, тянувшийся к западу, параллельно нашему пути.
Хребта этого я не нашел ни на одной из существующих карт, но мне он кажется продолжением гор Урта-Тау, означенных на последней карте Хивы, изданной русским штабом. Я нашел их на целых полтораста верст далее на запад чем они обозначены на этой карте; возвышались они к северо-западу рядом длинных холмов, из которых каждый был резко срезан и представлял крутой склон к западу.
Таких возвышенностей попалось мне три между Юз-Кудуком и Танджарыком, на пространстве около семидесяти верст. Не сходя с лошадей почти всю следующую ночь, мы подъехали около полудня к колодцу Танджарык.
Он отстоит более версты от дороги, и мы нашли его только благодаря тому что заметили в той стороне несколько Киргизов, поивших своих лошадей и овец. Подъехав ближе, мы увидали что Киргизы все собрались вокруг низкой глиняной стены, окружавшей колодезь. Они тотчас же дали нам место, и помогли нам напоить лошадей. Затем один из них, одетый богаче чем обыкновенно одеваются Киргизы, пригласил нас в свой аул и предложил мне остановиться в его собственной кибитке.
Солнце стояло высоко, крова у нас не было никакого, и потому я с радостью принял это предложение; напоив лошадей, мы сели на них опять и последовали за гостеприимным Киргизом. Аул его отстоял на целых пять верст и был совершенно скрыт из вида в маленькой песчаной котловине. После долгого переезда нескончаемыми песчаными холмами и саксаулами, мы вдруг выехали к двенадцати кибиткам, расположенным безо всякой системы и порядка.
Пригласивший нас Киргиз ввел меня в свою кибитку и представил, как я потом понял, своей жене, старой и дурной, и своей молоденькой красивой невестке. Они поочередно подошли ко мне, брали мою руку в обе свои, пожимали ее и клали ее затем на свои головы в знак приветствия. Я расположился на циновках которые женщины расстелили для меня и принялся счищать и смывать пыль и грязь, облепившие мое лицо, руки и одежду в течение этого трехдневного переезда.
Приведя себя в более человеческий вид, я уже располагался спать, когда вбежала в кибитку еще старая Киргизка и стала предо мной, рыдая, ломая свои руки и обращаясь ко мне с целым потоком речей, из которых я мог понять всего одно слово Туркмен. Я было обратился к хозяину за объяснением, но и с ним не могли мы объясняться без помощи Ак-Маматова, занятого еще уборкой лошадей; он только пожал плечами, точно давая понять что это старая песня.
Старуха же, покончив свой расcказ, села у двери и так уставилась на меня своими беспокойными глазами что мне наконец стало несколько неловко под этим пристальным взглядом. Когда вошел Ак-Маматов, старуха повторила опять все с начала, а Ак-Маматов передал мне отрывки из ее длинного расcказа.
Недель за шесть пред тем аул этот пас свои стада в горах Букан-Тау, близ Юз-Кудука. Старуха говорила что у нее был всего один сын, который ее прокармливал на старости лет. У них была кибитка, верблюд, тридцать овец, и они жили счастливо.
Раз как-то сын ее, парень красивый и крепкий, выехал со стадом своим в горы; партия Туркмен, разъезжавших тем временем в этих местах, напала на него и угнала его с лошадью и овцами в Хиву. Теперь у нее, говорила она, ничего не остается кроме одной кибитки; но главное горе в том что сына наверное продадут в рабство, и она никогда его больше не увидит. Тут она опять разразилась рыданиями до того отчаянными что я был тронут.
На вопрос Ак-Маматова, чего она от меня хочет, она отвечала что может быть я могу ей помочь отыскать и освободить ее сына. Я стал уверять ее через Ак-Маматова что со вступлением Русских в Хиву все рабы будут освобождены, а что я сам и мои люди не только постараемся разыскать ее сына, но позаботимся также чтоб ему возвращена была его лошадь или дана другая еще лучше, и столько же овец, сколько у него было отнято, или их стоимость.
Так что не дальше как через два месяца она опять увидит своего сына веселым и на хорошей лошади. Когда ей передали эти обещания, она выказала самую безумную радость и ушла совершенно осчастливленная.
Я обратился затем к хозяину, спрашивая правдив ли рассказ старухи. Он отвечал мне что женщина эта говорила правду; такие случаи повторяются чуть ли не каждый год, и из-за них-то возникла такая смертельная вражда между Киргизами и Туркменами.
На вопрос мой, неужели Туркмены действительно так страшны, он отвечал что совсем нет, но нападают они только тогда когда значительно превышают численностью своего неприятеля, или же в таких случаях как настоящий, где не было никакого риска.
В равном же бою Киргизы всегда Туркмен одолеют. Хозяин кибитки оказался не русским Киргизом, а бухарским, имя его было Бей-Табук и он был главою целого киргизского рода. Первый мой вопрос в разговоре с ним был, конечно, о Кауфмане.
По его словам, Кауфман действительно был на Каракати, но теперь уже он на Хала-Ата. Он сам только-что оттуда приехал, видел всю армию, потому и говорит верно, а не по слухам. После множества разных расспросов относительно расстояний до Бухары, я заключил что место Хала-Ата, не помеченное ни на одной карте, должно находиться около полутораста верст к югу от Каракати, в полутораста верстах от Аму-Дарьи и в таком же расстоянии от Бухары.
Таким образом вместо того чтоб идти на Каракати, ближе всего мне теперь будет идти на перерез пустыни, к реке, немного к юго-западу. Эти предположения мои вполне подтверждены были Бей-Табуком: таким образом, говорил он, я прямо дойду до Хала-Ата, но по этому направлению не существует не только караванного пути, но даже и тропинки там не проложено.
Я однако решился идти по этому пути, хотя и предвидел что Мустров тут уже не может служить мне проводником. Опять обратился я к Бей-Табуку, спрашивая, не найдет ли он мне проводника; он отвечал что охотно бы и сам со мною пошел, да подрядился привести в Хала-Ату баранов, и не хочет вернуться туда без них.
- Так покупайте баранов, их приведут после, а мы пойдем вместе.
- Да денег мне на покупку не дали.
- Неужели же вы не верите что Русские после заплатят?
- Я-то им верю, но Киргизы баранов все-таки не вышлют без денег.
- Сколько же надо купить баранов?
- Штук около пятидесяти.
- Хорошо, я заплачу за баранов, если вы со мной пойдете проводником
На последнее он немедленно согласился; поговорили еще и решили что сам он пойдет со мной, и найдет кого-нибудь другого для доставки баранов в Хала-Ату. Под вечер сели мы на лошадей и поехали искать баранов.
В пустыне мы беспрестанно наезжали самым неожиданным образом на аулы, почти совершенно скрытые в маленьких песчаных ложбинах. Каким образом мы их находили, я и теперь понять не могу. Баранов нашлось много и все оказывались в очень хорошем состояния.
Мы объехали с полдюжины аулов и везде были приняты самым радушным образом. В одном, впрочем, месте какая-то старуха решительно протестовала против моего присутствия; хотя я и не слезал с лошади, она все-таки громко ругала меня, насколько я мог понять из ее сердитого голоса и угрожающих жестов.
Пара блестящих лукавых глаз, выглядывавших из кибитки, пред которой стояла эта старая ведьма, разом пояснили мне причину ее злобы и опасений.

Продолжение следует.

Источник:
«Военные действия на Оксусе и падение Хивы». Мак-Compagning on the Oxus and the Fall of Khiwa. By J. A. Mac Gahan. London, 1874.
http://www.vostlit.info