История Средней Азии.

Цель этого сочинения весьма скромная, это скорее заметки путешественника о личных приключениях, чем регулярная история военной кампании. По большей части я просто описываю что сам видел и слышал.
Я однако надеюсь что вместе с тем мне удалось изобразить довольно верную картину жизни и ведения войны в Центральной Азии. Я старался также придать как можно более полноты самому рассказу, описывая не одни только военные действия против Хивы, а также и физические черты этой страны, социальный строй в жизни и ее политическое положение.
Мне могут поставить в укор то что я слишком долго останавливался - особенно в первых главах - на своих личных приключениях. Хотя я и не могу не сознаться в справедливости этого замечания, я приведу два довода смягчающие мою вину. В
о-первых, надо принять во внимание что путешествовал я по совершенно чуждой стране при весьма странных обстоятельствах. А вовторых, заметки о моих личных приключениях могут дать читателю некоторую идею о нравах, обычаях и понятиях тех почти-что неизвестных народов в среде которых я вращался.
Книга эта разделена на три части. В первой заключается повесть о моей жизни в пустыне Кизил-Кумы в период моих поисков армии генерала фон-Кауфмана. Во второй части я описываю поход к Хиве и взятие этого города, посвятив некоторые ее главы на общее описание ханства.
В третьей части заключается рассказ о войне с Туркменами, последовавшей за падением Хивы. 

Часть первая. 
Жизнь в Кизил-Куме.От Волги до Сыр-Дарьи.

Ясный солнечный день. Широко раскинулась во все стороны гладкая равнина, вся испещренная группами лесных зарослей. Местами она перерезана каналами, когда-то служившими для орошения, но теперь давно запущенными.
К югу до самого горизонта простирается тинистое, заросшее тростниками болото, с которого по временам поднимаются такие многочисленные, стаи болотной дичи что как тучи затмевают собою солнце; на западе медленно, точно громадная улитка, движется караван со своим длинным рядом верблюдов, на востоке же виднеются глиняные городские стены, за которыми, как копья направленные в небо, стоят высокие и стройные мачты кораблей.
Равнина эта уже принадлежит к области Центральной Азии и лежит верстах в семидесяти на восток от северных окраин Аральского моря, по близости реки Сыр-Дарьи. Как ни пустынна эта местность, но в настоящее время, а именно 7го (19го) апреля 1873 года, она представляет вид довольно оживленный.
Посреди ее стоит длинная повозка известная в России под названием тарантаса, с колесами погруженными в быстрый поток воды; от шести до восьми лошадей впряженных в тарантас вязнут и брызгаются самым отчаянным образом в грязи, систематически отказываясь тянуть его вперед; человек пять ямщиков-Киргизов, кто на лошадях, кто по пояс в воде, толкают колеса, кряхтят, воют и кричат не хуже самой нечистой силы, которую они беспрестанно поминают; а колеса, своим чередом, тонут только все глубже да глубже при каждом движении взбешенных лошадей.
В самом тарантасе сидят двое злополучных путешественников укутанные одеялами и овчинами, с какою-то хладнокровною покорностию наблюдая за погружением колес, и исчисляя, через сколько, примерно, времени зальется вода в самый тарантас и промочит им ноги, одеяла, оружие и провизию.
Эти двое смелых путешественников - г. Скайлер, “charge d’affairea” при посольстве Соединенных Штатов в Петербурге, предпринявший путешествие по Центральной Азии и автор этой книги, на пути в Хиву.
Было время когда не знали они ни уныния, ни покорности, ни грусти, когда ехали они полные надежд и радужных мечтаний, с легким сердцем, сгорая лишь желанием новизны и приключений, - время когда они щедро расточали свои советы ямщикам-Киргизам, сердились, видя что им не следуют, когда они выходили из себя, бесились и ругались, били как лошадей, так и возниц, полагая такой избыток энергии на это стремление к скорейшему передвижению что погружали в полнейшее недоумение мирных туземцов, но результатов не достигали почти никаких.
С тех пор, впрочем, много воды утекло. В их онемелой памяти все это представлялось делами давно минувших лет. Теперь эти самые герои-бойцы, покорно восседали в своем тарантасе, положившись во всем на волию Божию, наблюдая за бьющимися лошадьми, гиканьем ямщиков и погружением в грязь колес, уже не думая предлагать ни помощи, ни советов.
Четырехнедельное путешествие по почтовому тракту днем и ночью, по ровным морозным степям России и широким снежным равнинам Азии, при двадцати и более градусах мороза, война с отчаянным упрямством русских ямщиков и невыносимой тупостью джититов и собственников лошадей.
Бессилие изнуренных и оголодалых кляч которые едва были в состоянии передвигать, свои собственные ноги, не говоря уже об нашем тяжелом тарантасе и багаже, упорство строптивых верблюдов, томящих нас по целым часам своими получеловеческими криками - все это в совокупности довело вас наконец до состояния идиотской покорности.
Путешествие по этой местности и в то время года когда мы его предприняли представляет нескончаемую, беспрерывную борьбу с препятствиями самого неприятного, а, подчас и неожиданного свойства. Расстояние от Самары или Саратава до Ташкента, главного города Туркестанской области, около двух с половиною тысяч верст.
Хотя в Европе и Америке подобный переезд кажется совершенными пустяками, в Азии это дело совсем не легкое, требующее целых недель, а при неблагоприятных обстоятельствах целых месяцев на приведение его в исполнение.
Русские устроили почтовое сообщение по всему пространству этой линии и в тех случаях когда лошади не оголодали еще после летних пастбищ и дороги хороши, или же в начале зимы по первому пути, весь переезд может-быть совершен в 3 недели, если ехать днем и ночью.
Весною же, в ту пору о которой идет речь, когда лошади изморены зимним голодом, дороги изрыты и затоплены, можно почитать себя счастливыми если удастся совершить этот переезд и в три месеца. Первой заботой каждого путешественника в этих местах должно быть приобретение тарантаса, так как почтовые телеги и сани меняются с каждой переменой лошадей, что поставляет пассажиров в необходимость перегружать так же часто и весь свой багаж, который не может быть незначительного веса и объема при такого рода переезде.
Тарантас - исключительно русская повозка, кроме редкой прочности имеющая то удобство что снятая с колес, мажет быть поставлена на полозья и с таким же успехом исполняет должность зимнего экипажа, что и пришлось нам, например, применить на деле при самом нашем выезде.
Мне кажется что переезд от Саратова до Казалинска, где нас застает начало этой главы, может показаться не безынтересным читателю, и потому я постараюсь, в возможно кратких словах, дать беглый очерк этого мучительного для нас времени.
Первый день путь наш лежал по левому берегу Волги, через 4 поселения немецких колонистов, основавшихся здесь в царствование Екатерины II, в 1769 году. Довольно приятен еще был наш переезд по этим маленьким старомодным селениям с их приветливыми, уютными домиками, полу занесенными снегом, их приземистыми кирками с высокими колокольнями, как бы для того поставленными чтоб указывать место где стоит деревня, на тот случай если она окончательно будет занесена степными метелямя.
Почтовые станции везде чисты и опрятны, всегда можно добыть хороший кофе, хлеб и масло, народ проворен и услужлив, лошади в хорошем соотоянии, и мчимся мы полным галопом по блестящей снежной пелене. Резкий зимний воздух весь сверкает от летающих в нем морозных частиц, которые, точно иглы, колют вам лицо; сильные порывы ветра заставляют его гореть под морозом, но все это казалось нам тогда только пикантною приправой к нашей длинной санной прогулке.
Из деревни в деревню, от станции к станции, переносимся мы со скоростью почти железнодорожного поезда. Подъехав к станции, поспешно выскакиваем мы из своей повозки, выворачиваемся из овчин и входим в теплую комнату станционного дома; тем временем как мы согреваемся и наскоро выпиваем по стакану чаю или кофе, лошади уже готовы, и вот мы опять в дороге, весело мчась по снегу под звуки колокольчика.
Днем и ночью едем мы таким образом, устроиваясь спать как можем в экипаже и только изредка останавливаясь перекусить на скорую руку, пока не доежаем до Николаевска. Здесь приходится нам распрощаться с немецкими колонистами, а вместе с ними и со всем нашим дорожным комфортом и спокойствием из Николаевска мы прямо проезжаем на Уральск, минуя почтовуя дорогу, и тут уже начинаем испытывать перемену.
Мы находимся на вольной почтовой дороге, то-есть на почтовой линии основанной не правительством, а частною предприимчивостью. Тут нет почтовых лошадей и останавливаемся мы уже не на почтовой станции, а у крестьянских изб, ища мужика, которому приходилось поставлять для нас лошадей.
Лошади эти по большей части костлявые, лохматые, полуизморенные голодом животные, совсем не похожия на тех лоснящихся, сытых лошадок что мчали нас по стране немецких колонистов; они едва в состоянии плестись шегом, да и самые переезды гораздо длиннее, и в избах уже не можем мы допроситься ни молока, ни масла.
Вот подъезжаем мы, бывало, к одной из этих изб, исполняющих должность станционных домов. Выскакиваем из тарантаса, расправляем онемелые, полузамершие члены и вступаем в сени, холодные и темные, исполняющие роль кладовой и чулана, а также прикрывающая вход в настоящую избу от пронзительного зимнего ветра; пробравшись тут ощупью, подходим к тяжелой обитой войлоком двери, которая откидывается к стене.
За ней наталкиваемся на другую, подобную ей, дверь, но уже отворяющуюся в сторону избы - и вот мы в самой избе, натопленной до такой степени что в первый момент представляется что какою-то сверхестественною силой нас втолкнуло в то самое место что обыкновенно считается самым раскаленным во всей вселенной.
Внутренняя атмосфера налегает на нас как горячая подушка, и в продолжение нескольких минут мы почти задыхаемся, тогда как глаза наши, привыкшие к яркости зимнего солнца, ничего не могут различить в этом полумраке.
По прошествии некоторого времени, впрочем, к нам возвращается понемногу способность дышать и видеть. Мы находимся в тесной избе, футов в 12 шириною при 14-ти длины; около четверти этого пространства занимает собою раскаленная печь, из которой и выходит этот ошеломляющий жар; одно или два маленьких окошка с двойными рамами и стеклами, покрытыми снаружи толстым слоем льда, лавки вокруг всей стены, стол, сколоченный из неотесанных досок.
Две-три скамьи из того же материала; в одном из углов у потолка образ Николая Чудотворца а иногда и образ Богородицы; немного в стороне, на веревке прибитой к потолку, висит глиняный сосуд, напоминающий формою чайник, и наполненный водою: стоит только его нагнуть, и вы можете тут же умыться над стоящей под ним деревянной лоханью.
Вот и все незатейливое убранство избы. Нет никаких полок, да оне бы и были здесь излишнею затеей, когда из всей посуды имеется разве пара ножей, несколько деревянных чашек и с полдюжины таких же ложек; нет постели, так как вся семья спит на этой самой чудовищной печи, прикрываясь старым тряпьем и тулупами; нет здесь шкапов, потому что платья свои они сберегают в более подходящем месте, а именно на собственных спинах, почти никогда не снимая, даже во время сна.
В избах этих в редких случаях найдете вы даже самовар, необходимую принадлежность каждого станционного дома, здешний мужик слишком беден чтобы позволить себе эту роскошь, - два, много три самовара приходятся на всю деревню и правят всю службу.
Сговорившись относительно лошадей, мы садимся за стол, и нам вносят нашу чайную посуду и занятый у соседа калеку-самовар. Скоро вода закипает, чай заварен, и мы погружаемся в процесс чаепития, стараясь запастись теплом для предстоящей борьбы с ветрами и морозом. Затем мы опять в дороге, опять начинается возня с изморенными животными, которые едва-едва тянут нас по нескончаемой снежной равнине.
Впрочем, всей вины нельзя и сваливать на лошадей; возницы также не мало нам перепортили крови. Помнится, как-то ночью, чуть ли не одной из самых морозных которым нам приходилось подвергаться, застигнуты мы были в поле страшной мятелью, и едва-едва на рассвете добрались до деревни.
Каково же было наше удивление, когда мы тут увидали что наш чудовищный возница, косой сажени в плечах, до носа укутанный полушубками и овчинами, спрыгивает с козел и мало-по-малу обращается в груду овчин и быстроглазую девочку двенадцати лет!
К удовольствию своему, мы, впрочем, узнали что не одной ей были вверены, а что отец ее ехал впереди с нашим багажем. От русских деревень переехали мы в поселения Башкир, где чуть не принуждены были зимовать, вследствие упрямства этих разбойников, которые отказывались ставить лошадей иначе как за баснословные цены, да и то не всегда их можно было добиться. После неимоверных усилий и такого количества, дипломатических уловок которое удивило бы самих Бисмарка и Тьера, нам, впрочем, удается вырваться от них; мы перерезываем южную отрасль Уральских гор и въезжаем в землю Уральских казаков.
От Уральска, по берегу Урала, де самого Оренбурга наше путешествие много напоминает собою переезд по земле немецких колонистов. Лошади исправные станционные дома чисты и опрятны, и если бы не изрытые канавами и ложбинами дороги, этот переезд был бы приятен, несмотря на трескучий мороз.
В Оренбурге останавливаемся мы всего на несколько часов, переправляемся чрез Урал по льду, оставляем Европу за собою и скоро обретаемся далеко в широких, необозримых равнинах Азии. Здесь почтовые лошади поставляются Киргизами, у которых их целые тысячи бегают на воле по степи.
Но раннею весною, изнуренные долгим зимним гододом, оне едва передвигают ноги. Иногда приходилось впрягать в наши две повозки от пятнадцати до двадцати лошадей, по три, по четыре в ряд; спотыкаясь плелись оне пред нами как стадо овец, но никогда не были в состоянии подняться в рысь.
Верблюды, которых нам иногда поставляли вместо лошадей, оказались ничем не лучше этих последних, с тою разве разницей что который-нибудь из этих “кораблей пустыни" поднимал вой, точно протестуя против всей этой процедуры, и уже незамолкал ни на минуту в продолжение всего переезда, верст на 30 - 35.
Много часов приходилось нам проводить на морозе в возне с нашими клячами, а затем вместо станции подъезжали мы к землянкам, крытым хворостом и землею, куда пробираться приходилось подземным ходом. Не будь тут почтовых столбов врытых в землю, легко можно бы проехать подобную станцию не подозревая даже ее существования, - так сравниваются крыши этих комфортабельных жилищ с уровнем снежной равнины.
Лошади вечно оказывались угнанными в отдаленный аул, надо было посылать их искать и приводить, на что употреблялось по нескольку часов, так что нередко мы делали по одному только переезду в день.
В одном даже месте нам наотрез отказались ставить лошадей, обявляя без обиняков что их нет и не будет. На вопрос наш у Киргиза, которому приходилось поставлять лошадей, не думает ли уж он что мы затем и ехали чтобы простоять здесь на месте всю зиму, он преспокойно отвечал что не знает, да и дело это не его.
Терпенью нашему, впрочем, настал конец, а Ак-Маматов, наш слуга-Татарин, человек к делу привычный, немедленно пустил в ход для убеждения невозмутимого Киргиза крайние доводы, приправляя их вескими ударами старой, ржавой шпаги, которая при нем случилась.
Эта дипломатическая уловка оказалась действительнее всех переговоров, потому что немедленным ее следствием было то что нам вывели множество кляч, почти с ног валившихся от голода, и чрез несколько минут мы выехали, несмотря на всеобщее убеждение что несчастные животные эти полягут на половине переезда.
С подобными развлечениями тянутся для нас дни за днями; некоторые проходят в свирепых снеговых вихрях, которые воют, кружась вокруг нас, точно все степные демоны на нас ополчились; другие - в ослепительном солнечном сиянии и трескучих морозах, которые заставляют нарывать наши лица.
От времени до времени подъезжаем мы к темным землянкам, душным и дымным, подсаживаемся к кипящему самовару и поглощаем целые океаны горячего чая; затем опять пускаемся в дорогу, в ту же утомительную борьбу со степью.
Даже ночью когда случалось просыпаться, нас неотступно преследовало сознание что мы все в тех же таинствевных странах Средней Азии, окружены все тем же безмолвием при мертвенном свете той же луны, где на целые десятки верст кругом не найдешь людского жилища, разве только попадется где землянка, более похожая на кротовую нору, чем на жилище человека, - так сглаживается ее поверхность и подводится к уровню всей окружающей степи, как бы подавляемая ее обширностью.
Жутко бывало подумать о странном образе жизни выпавшем на долю бедного станционного смотрителя, прозябающего в этой подземной берлоге занесенной снегом и отрезанной от обитаемого мира.
Есть что-то непонятно гнетущее и ужасное в неизменном однообразии этих безконечных снеговых равнин, где по целым дням и неделям вы не видите ничего кроме необозримых снегов и неба, где вы изображаете собой как бы двигающейся центр этого белого покрова обрамленного со всех сторон прямою линией горизонта; да и самый горизонт как будто передвигается вместе с вами, налегает на вас и подавляет вас как чудовищный жернов.
Здесь найдете вы весь простор и уединение Океана, но без движения; холодную, ледяную тишину арктических стран, без сияния арктических ночей и без величия арктических гор. Везде кругом безмолвие и пустота необитаемого мира.
Единственная жизнь проявляющаяся на этих снеговых равнинах заключается в свирепом бушевании ветра, который вырывается из холодных окраин северной Сибири и на пространстве целых тысяч верст не встречает ни малейшей преграды; он режет вам лицо как лезвием ножа, если вы не позаботитесь укрыться от его свирепости. П
однимает снег клубами и носит их по всей степи. Короткие солнечные дни, когда сверкание снегов ослепляло нас, длинные холодные ночи проведенные в полусонном, в полузамерзлом состоянии, ходячие лошадиные скелеты, едва передвигающее ноги под градом ударов, - и теперь не могу я вспомнить обо всем этом без содрагания.
День за днем, ночь за ночью, неделя за неделей застают нас в дороге, в медленном движении вперед по однообразной снеговой степи, где мы меняем лошадей на станциях до того похожих одна на другую что нам все кажется что мы возвращаемся к одному и тому же месту, что мы вовсе не подвигаемся вперед, а вечно окружены все той же полосой горизонта, отступающей от нас по мере того как мы к ней подвигаемся.
Наконец, вся эта степь начинает представляться нашему онемелому воображению чем-то в роде чудовшцного колеса, в котором мы, как белки, сколько из сил ни выбиваемся, все толчемся на том же месте.
Но вот, по мере приближения к Сыр-Дарье, погода делается теплее, снег понемногу исчезает, и нам приходится переправляться через большие наводненные пространства и ежеминутно вязнуть в грязи и промоинах.
Мало-помалу снеговой покров равнины уступает место зеленому, воздух делается мегок, все кругом дышет весною и начинает наполняться благоуханием цветов. Мы повсюду встречаем Киргизов с их кибитками и верблюдами, они трогаются уже с зимних своих стоянок и предпринимают свой ежегодный летний переход по направлению к северу, и вся равнина испещрена стадами их скота. Таким образом, зима для нас миновала, хотя в широкой степи, которую мы оставили за собою, снег еще должен быть по колено.
Затем въезжаем мы в пески Кара-Кумы, по которым движемся с трудом, и наконец, ясным солнечным вечером, взбираемся на маленькй песчаный холм, миновав у подошвы его последнюю станцию, и с восторгом приветствуем синия воды Аральского моря, расстилающиеся посреди желтых песков и сверкающие как бирюза, обделанная в золото.
В мрачном спокойствии и тишине лежит оно посреди песчаной пустыни его окружающей. С нашей стороны его берега образуют пологие холмы покрытые кустарником, [13] но далеко впереди можно различить высокий, обрывистый западный берег, покрытый скалистыми горами, с сияющими на вечернем солнце вершинами.
Это картина странной, дикой, пустынной красоты, хорошо гармонирующей с мрачным за опустением, царящим везде кругом. Еще один, день, и мы в виду города Казалинска или Форта № 1 на Сыр-Дарье, где начало этой главы и застает нас.
Здесь приходится нам стоять в смиренном ожидании в виду самого города, который был целью всех наших стремлений, предметом всех наших надежд за такое долгое время. Мы хорошо знаем по опыту что малейшее замечание с нашей стороны относительно посылки в город за подставочными лошадьми должно вызвать результат прямо противоположный нашему желанию, и вот, проводим мы время в наблюдении за тщетными усилиями ямщиков вытянуть нас из грязи, чувствуя что наше вмешательство делу не поможет.
Наконец, после долгих и напрасных усилий вытянуть тарантас из грязи, всякого рода уловок и хитростей со стороны ямщиков, переговоров, приправляемых криками, бранью, а подчас и пинками, они решаются послать в город за лошадьми, которые и появляются часа два спустя, вытаскивают нас из нашей засады и, не более как через полчаса, доставляют нас в самый город Казалинск, к берегам древнего Яксарта.

Источник:
«Военные действия на Оксусе и падение Хивы». Мак-Compagning on the Oxus and the Fall of Khiwa. By J. A. Mac Gahan. London, 1874. http://www.vostlit.info

Продолжение,