Глава третья.

«Благодарю Вас за старое добро, за ту интересную, завидную для других, и, сознаю, незаслуженную мною жизнь, которую вы мне создали, за то, что доставили мне великое счастье работать в ряду русских путешественников в светлую эпоху необыкновенного разгара среднеазиатской деятельности руководимого вами Русского Географического общества».

Потанин Г. Н. (географ, ботаник, этнограф, исследователь Центральной Азии). Из письма П.П. Семёнову.

Мое пребывание в Барнауле зимой 1856 - 1857 гг. и посещение меня Ф.М. Достоевским. Моя поездка в Омск и переговоры с Г.И. Гасфортом. Прибытие в Семипалатинск и встреча с Достоевским и художником Кошаровым. Переезд через Копал и Приилийскую равнину в Верное. Заилийский край. Вторичное путешествие в Тянь-Шань. Политическое положение иссыккульского бассейна. Отъезд. Озеро Джасылкуль. Суд биев и мое в нем участие. Гостеприимство султана Али и его сына Аблеса. Султан Тезек. Мерке. Прибытие к султану Бурамбак и помощь, нами ему оказанная.

Прибыв в Барнаул после своего путешествия в Семиречье поздней осенью 1856 года, я уже не застал там гостеприимного Вас. Апол. Полетики. «Барнаульский Алкивиад», как я называл его в шутку, уехал навсегда в Петербург искать там счастья.
Обладая довольно значительным капиталом, он решился испытать силу своих замечательных дарований и блестящего красноречия на поле имевшей возникнуть в Петербурге общественной деятельности, что ему и удалось вполне не ранее 1861 года, в эпоху подъёма промышленных предприятий, к. чему он чувствовал себя более других подготовленным.
Зима 1856-1857 годов, проведённая мной в гостеприимном Барнауле, не показалась мне скучной. Я нанял довольно уютную меблированную квартиру из нескольких комнат за 25 рублей в месяц. День проходил в разборке собранных мной богатых ботанических и геологических коллекций, в подробном осмотре и изучении предметов барнаульского музея, в пользовании тамошней библиотекой и в ознакомлении с заводскими работами; вечера же я проводил в гостеприимном, хорошо образованном и всегда приветливом барнаульском обществе.
Зимний сезон был оживлён любительскими спектаклями в прекрасном здании барнаульского театра. Многие из членов барнаульского общества выдавались своими замечательными сценическими дарованиями. Совершенно первоклассным комиком был горный инженер Самойлов, старший брат знаменитого артиста, даже превосходивший своим природным сценическим талантом своего младшего брата и выделившийся ещё в то время когда они оба воспитывались в Горном корпусе.
Вообще оживление и культурность этого прекрасного уголка Сибири, прозванного мной «сибирскими Афинами», делали пребывание в нем в холодное зимнее время сибирских буранов особенно привлекательным. Удручающее впечатление производило на меня только то, что всё это интеллигентное, культурное общество (принадлежавшее, за исключением двух-трёх золотопромышленников, к алтайской горной администрации) жило выше средств доставляемых ему крайне скудным казённым жалованьем, и, очевидно, пользовалось сверх него доходами, законом не установленными и получаемыми самовольно с крепостного населения Алтайского горного округа.
Но такое самовознаграждение происходило здесь не в той грубой и столь распространённой в русских провинциальных захолустьях форме, которую так художественно изобразил Гоголь в своём «Ревизоре», и не в столь же распространённой в русских губернских городах форме даруемых откупщиками дополнительных содержаний высшим чиновникам губернской администрации, кроме тех из них, которые имели редкое в половине XIX в. «аристидовское бескорыстие» отказываться от установленных обычаем откупщических окладов.
В Барнауле в половине XIX века горная администрация выработала себе форму самовоаграждения из доходов с крепостного населения округа, явившуюся последствием обязательности крепостного труда. Впрочем, порождённая и поддерживаемая крепостным правом система «самовознаграждения» чинов Алтайского горного округа, падавшая в форме денежной повинности, заменявшей натуральную, на приписное к Алтаю старожильское крестьянское население, не была особенно обременительна для алтайских крестьян, которые пользовались благосостоянием и не жаловались на притеснение их горной администрацией, так как число рабочих дней в году, приходившееся на каждого крестьянина, было умеренно, а крестьяне, которым по роду и времени их земледельческих занятий было затруднительно отбывать свои работы натурой, могли, при посредстве горных офицеров, поставлять вместо себя заместителей^* (*Вот каким путем алтайская администрация извлекала свое самовознаграждение из этого замещения.
Кроме 30000 горнозаводских рабочих (мужского пола с подростками), отправлявших работы на рудниках и находившихся на положении дворовых людей в поместьях, то есть ненаделенных землей (кроме усадеб) и получавших свое содержание от Кабинета к Алтайскому горному округу было приписано 150000 крестьян мужского пола, богато наделенных 3500000 десятин удобной и плодородной земли, за пользование которой они обязаны были нести натуральные повинности по отношению к горным рудникам и заводам как пешие, так и конные.
Повинности эти состояли, главным образом, в перевозке руд из рудников на заводы, в рубке и перевозке дров, в обжигании и перевозке угля и в некоторых вспомогательных работах на заводах и рудниках. Для всех этих работ крестьяне вызывались несколько раз в году, но всегда на довольно короткие сроки, на те заводы и рудники, на которых они должны были исполнять эти работы со своими лошадьми.
Для крестьян, живших вблизи заводов и рудников, эта натуральная повинность была сравнительно необременительна, но для крестьян, живших далеко от мест, куда они вызывались (иногда за сотни верст), отрываться от своих земледельческих работ на какую-нибудь неделю, теряя еще более времени на переезд, было бы очень разорительно.
Поэтому зажиточные алтайские крестьяне считали для себя благодеянием предоставляемое им право заместительства крестьянами с соседних с заводами селений, и они особенно охотно принимали предложение горных чиновников, бравших на себя наем для них рабочих по гораздо более дешёвой цене, чем та, за которую они могли нанять их сами.
Вот эти то суммы добровольного найма и поступали в руки горной администрации, составляя специальные её доходы, количество которых зависело от таких расчётов, которые находились в руках горной администрации и по самому существу своему не подлежали никакому постороннему учёту или контролю. Основанием этого расчёта было количество рабочих дней, падавших на 150 000 крестьянское население Алтайского горного округа, обязанного выплавить ежегодно для Кабинета 1000 пудов серебра, причём количество рабочих дней зависело от количества доставляемых на заводы и переплавляемых на них руд.
Конечно, богатство содержания добываемых на различных рудниках руд было весьма различно, и самая техника дела требовала смешения руд более богатых с менее богатыми и тугоплавких с легкоплавкими. При таких условиях для каждого завода определялось до начала года количество подлежащих переплавке, а для рудника - количество подлежащих на нём добыче руд для получения требуемых 1000 пудов серебра, так же как и количество требуемого угля, а затем общее количество требуемых на всё годовое производство число рабочих дней, которое и развёртывалось между крестьянским населением Алтая с точным указанием для каждого крестьянина, на каких заводах и рудниках требуются его работы.
В общем, несмотря на то, что среднее содержание руд определялось значительно ниже действительности, а количество руд, из которых можно было добыть 1000 пудов серебра, преувеличивалось в значительной степени, исчисление же числа рабочих дней, потребных на годовое производство также в значительной мере превышало действительную потребность, натуральная повинность алтайских крестьян была умеренна, а заместительство превращало её в денежную, которая, при её ненадобности для горного производства, обращалась в специальный неузаконенный доход всей барнаульской горной администрации, который делился между всеми её членами местным начальством сообразно с их деятельностью.).
В январе 1857 года я был обрадован приездом ко мне Ф.М. Достоевского. Списавшись заранее с той, которая окончательно решилась соединить навсегда свою судьбу с его судьбой, он ехал в Кузнецк с тем, чтобы устроить там свою свадьбу до наступления великого поста. Достоевский пробыл у меня недели две в необходимых приготовлениях к своей свадьбе.
По нескольку часов в день мы проводили в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время ещё не оконченных «Записок из мёртвого дома», дополняемых устными рассказами. Понятно, какое сильное, потрясающее впечатление производило на меня это чтение и как я живо переносился в ужасные условия жизни страдальца, вышедшего более чем когда-либо с чистой душой и просветлённым умом из тяжёлой борьбы, в которой «тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат».
Конечно, никакой писатель такого масштаба никогда не был поставлен в более благоприятные условия для наблюдения и психологического анализа над самыми разнообразными по своему характеру людьми, с которыми ему привелось жить так долго одной жизнью.
Можно сказать, что пребывание в «Мёртвом доме» сделало из талантливого Достоевского великого писателя психолога. Но нелегко достался ему этот способ развития своих природных дарований. Болезненность осталась у него на всю жизнь.
Тяжело было видеть его в припадках падучей болезни, повторявшихся в то время не только периодически, но даже довольно часто. Да и материальное положение его было самое тяжёлое, и, вступая в семейную жизнь, он должен был готовиться на всякие лишения и, можно сказать, на тяжёлую борьбу за существование.
Я был счастлив тем, что мне первому привелось путём живого слова ободрить его своим глубоким убеждением, что в «Записках из мёртвого дома» он уже имеет такой капитал, который обеспечит его от тяжкой нужды, а что всё остальное придёт очень скоро само собой.
Оживлённый надеждой на лучшее будущее, Достоевский поехал в Кузнецк и через неделю возвратился ко мне с молодой женой и пасынком в самом лучшем настроении духа и, прогостив у меня ещё две недели, уехал в Семипалатинск.
После отъезда Достоевского главной моей заботой был своевременный переезд в конце зимы в Омск для переговоров с генерал-губернатором и с ранней весны для обеспечения твёрдо задуманного мной путешествия 1857 года в глубь уже открытого мной для научных исследований Тянь-шаня.
Вместе с тем до переезда в Омск я предварительно списался с пребывавшим в Томске, в качестве учителя рисования в томской гимназии, художником Кошаровым, предложив ему сопутствовать мне во время предполагаемого путешествия в Тяньшань.
Кошаров согласился, и мы условились съехаться с ним в конце апреля 1857 года в Семипалатинске. По прибытии моём в Омск генерал Гасфорт принял меня чрезвычайно приветливо. Он в высшей степени интересовался тем впечатлением, которое произвёл на меня приобретённый им скромно и почти незаметно для петербургских властей Заилийский край.
Уже достаточно ознакомившись со мной, Г. И. Гасфорт понял, что моя оценка его деятельности во вверенном ему крае будет не только совершенно беспристрастной, но и достаточно компетентной, а главное, что, перенесённая в Петербург во влиятельные сферы, она может принести существенную пользу начатому им делу.
Поэтому я счёл долгом высказать Густаву Ивановичу совершенно прямодушное своё мнение по интересующим его вопросам. Я сказал ему прежде всего, что не сомневаюсь в том, что занятый им Заилийский край, хорошо обеспеченный мирной русской колонизацией, сделается одним из перлов русских владений в Азии. При этом я воспользовался случаем, чтобы высказать и некоторые общие взгляды на наши отношения к племенам Средней Азии.
Я находил совершенно ненормальным, что мы, владея уже довольно прочно громадным пространством Средней Азии, занятым многочисленным кочевым населением киргизских орд и степей, держали свою государственную границу не впереди этого пространства, а сзади него, вдоль старой линии казачьих форпостов, от устья Урала вдоль и вверх его течения, а там на Петропавловск и по Ирытышу на Омск до Зайсана.
Путешествуя по землям киргизов Средней и Большой орды, я убедился, как трудно управлять этим кочевым населением из Омска, а тем более обеспечивать его от набегов и разорений соседёй, нерусских подданных, не имея твёрдых опорных пунктов внутри страны и в особенности впереди неё.
В этом отношении крупную службу сослужили России прекрасный и цветущий Копал и новые поселения: Лепсинская и Урджарская станицы в Семиречье и на южном склоне Тарбагатая. Но несравненно более можно ожидать ещё от вновь занятого Заилийского края.
Здесь уже может быть устроен при помощи нашей колонизации самый сильный и несокрушимый оплот русскому влиянию и владычеству в Средней Азии. Вместе с тем существование такого твёрдого оплота уже скоро дозволит осуществить то, что представляется совершенно необходимым для обеспечения обладания и управления киргизскими ордами и степями, а именно перенесения нашей государственной границы вперёд их - с длинной уральско-оренбурго-сибирско-иртышской линии на короткую пограничную линию, посредством которой можно было бы соединить
Верное с нашими уже существовавшими укреплениями на Сырдарье (фортом Перовским). Вот почему я считаю занятие Заилийского края и прочную его колонизацию не менее крупной заслугой перед Россией, чем занятие Приамурского края, - заслугой, которую оценит впоследствии история, а пока всё что будет предпринято для научного исследования вновь приобретённого края, будет «светочем науки», внесённым впервые в самую глубь Азиатского материка.
Соображения мои очень понравились Гасфорту. В особенности он был доволен оценкой значения занятия Заилийского края. Очень заманчивыми показались ему и мои предположения о проведении государственной границы впереди наших киргизских областей, опираясь на Верное и форт Перовский, но на осуществление подобного смелого замысла у него недоставало предприимчивости и энергии Муравьева-Амурского.
Впрочем, Гасфорт, как опытный и храбрый военачальник, не боялся никаких могущих произойти столкновений с соседними ханствами Туркестана; но он оказывался совершенно трусливым по отношению к ответственности перед петербургскими властями, боясь потерять своё высокое служебное положение, которым он, к сожалению, дорожил более, чем интересами своего приёмного отечества, служа ему, впрочем, вполне добросовестно.
Потому он не решился даже и возбуждать вопроса о перенесении государственной границы вперёд киргизских степей на южную окраину наших среднеазиатских владений, но решился продолжать упрочение наших владений в Заилийском крае и его колонизацию, так как в этом деле он не встречал препятствий ни из Петербурга, ни даже противодействия со стороны Главного управления Западной Сибири.
Что же касается до научных исследований в Заилийском крае, то, придавая большое значение своей репутации просвещённого европейца, он относился к ним с большим сочувствием, а потому легко согласился на все мои ходатайства относительно моего путешествия 1857 года.
Впрочем, несмотря на всю благосклонность генерал-губернатора к моим исследованиям в Заилийском крае, я не обнаруживал перед ним в подробности плана своих путешествий и довольствовался только испрошением, в самых общих чертах, разрешения посетить озеро Иссыккуль и соседние с ним горы, не упоминая даже малоизвестного ему имени Тянь-Шаня.
Все подробности моего снаряжения я предложил ему предоставить моему соглашению с местными властями, прося его только предписать им давать мне конвой в достаточном по местным обстоятельствам числе для обеспечения моей безопасности.
Генерал-губернатор с удовольствием на всё согласился, поставив мне одно только ограничительное условие, а именно - не переходить реки Чу, которое меня нисколько не стесняло, так как до Тяньшаня мне было гораздо удобнее добраться, обогнув не западную, а восточную оконечность озера Иссыккуль.
После вполне удавшихся переговоров с генерал-губернатором мне оставалось только понемногу приготовляться к своему путешествию 1857 года, которое не могло начаться ранее наступления весны и было назначено мной около 20 апреля.
В это время года Иртыш был ещё покрыт льдом, и мне пришлось ехать на восьмивёрстном расстоянии от Омска до Семипалатинска вдоль главной сибирской пограничной линии, отчасти на санях, а отчасти на колёсах. Выехал я из Омска 21 апреля вечером на почтовых.
За городом дорога почти обсохла, но местами были снежные поляны. Ночь и утро были холодны и пасмурны. Только к двум часам пополудни 22-го просияло солнце и потеплело, но коегде были видны ещё замёрзшие изгибы Иртыша, на берегах которого поднимались высокие песчаные яры; кругом расстилалась голая, однообразная степь, в которой органическая природа еще не просыпалась.
23 апреля поутру я был в Чернорецкой станице. Погода была ясная и довольно тёплая. Через замёрзший Иртыш с трудом переправляли мою повозку. В Ямышевской станице я видел старые чугунные пушки и ядра, свидетельствовавшие о прежнем стратегическом значении этой крепости.
24 апреля утром я был в Грачёвской станице. Утром шёл дождь, но к 11 часам погода разгулялась и сделалось жарко. На южной стороне Иртыша расстилалась унылая степь, но далее подошёл к нему с севера сосновый бор. 26 апреля к вечеру я уже доехал до Семипалатинска на колёсах. В Семипалатинске я увидел Достоевского в самом лучшем настроении: надежды на полную амнистию и возвращение ему гражданских прав были уже несомненны; тяготила его ещё только необеспеченность его материального положения.
В Семипалатинске я нашёл оставленный мной там осенью тарантас и съехался с прибывшим из Томска художником Кошаровым. 27 апреля мы уже выехали из города. Переправа через Иртыш в неуклюжем баркасе произошла при помощи привязанных к нему хвостами лошадей. Береговой лёд был набросан на левом берегу Иртыша живописными грудами.
За Иртышом я ехал уже в своём тарантасе, запряжённом почтовыми киргизскими лошадьми. Наш путь шел через увалы, на которых едва пробивалась серозелёная трава азиатских пород полыни (Artemisia). Только к вечеру мы добрались до Улугузского пикета, откуда продолжали свой путь ночью, увязая в солонцах, и только на рассвете дотащились до Аркалыка.
Я крепко заснул по дороге в своём тарантасе и проснулся 28 апреля в 4¹/₂ часа утра в десяти верстах за Аркалыком. Утро было туманное, но, к моей несказанной радости, характер окружающей природы сильно изменился. Исчезли снежные пелены и грязные солонцы, и появились первые цветы степной весенней флоры: сначала золотые Adonis vernalis и бледно-серые Physochlaena physaloides, а далее ярко-жёлтые лютики (Ranunculus polyrrhizus) и очаровательные трёхцветные тюльпаны (Tulipa silvestris и др.), оживлявшие степь, покрывая её в несметном количестве.
Местами появились на степи красивые жёлтые ковры цветов, состоявшие из двух видов тонкого, деликатного гусиного лука (Gagea minima и G. bulbifera) и мелких лютиков (Ceratocephalus orthoceras). Степь в скалистых местах была оживлена множеством птиц, именно степных рябков (Pterocles), а в местах, богатых водой - гусей и уток.
Между цветочными коврами, на которые я беспрестанно выскакивал из тарантаса для сбора интересных растений весенней степной флоры, ползали во множестве красивые весенние жуки из семейства степных дровосеков (Cerambycidae), а именно - различные виды Dorcadion, и между ними красивый, названный в честь Абакумова Dorcadion abacumovi.
В течение дня появилась и живописаная Аркатская горная группа, которую срисовал Кошаров, так же как и встреченное нами живописное киргизское кладбище*(*Вот какие растения были собраны 28 апреля в Аркатских горах, кроме вышепоименованных: Gypsophila paniculata, Geranium tuberosum, Caragana aurantiaca, Hedisarum Gmelini, Spiraea trilobata, Sp. hypericifolia, Potentilla pensylvanica, Umbilicus leucanthus, Umb. spinosus, Seseli tanuifolium, Tanacetum fruticulosum, Artemisia maritima, Art. frigida, Saussurea crassifolia, Sauss. rigida, Glaux maritima, Atriplex cana, Obione verrucifera, Callidium foliatum, Suaeda salsa, Petrosimonia brachiata, Potamogeton perfoliatum, Allium subtilissimum, Triticum prostratum, Poa bulbosa, а из папоротников: Polypodium vulgare u Asplenium septentrionale.).
Ночевали мы на Узунбулаке. 29 апреля, в холодное, туманное утро, доехали до Ингрекея где и пили чай. Верстах в пяти за Ингрекеем переехали в брод мелководную речку Ащису.  30 апреля днем мы переправились в лодках через сильно разлившуюся реку Аягуз, не останавливаясь в безотрадном городе, не имевшем для меня никакого интереса.
Зато степь на дальнейшем моем пути представилась в роскошном убранстве. Перед нами расстилались целые ковры любимых мной весенних лиловых анемон (Pulsatilla patens), грациозно поникших на своих пушистых стеблях, а также и колышимых легким ветром нежных бледнолиловых, полупрозрачных хохлаток (Corydalis Ledebouriana и Cor. Schangini) и еще более обширные и сплошные ковры трёхцветных тюльпанов (Tulipa altaica и Tulipa silvatica var. tricolor).
Местами выходили из-под земли красивые, громадные листья ревеня (Rheum leucorrhizum)*(*Кроме поименованных уже растений, были найдены мной здесь 30 апреля ещё следующие. Из крестоцветных: Megacarpaea laciniata, Leptaleum filifolium, Sysimbrium brevipes; из семейства гвоздичных: Silene viscosa, Sil. altaica, Arenaria longifolia, Cerastium maximum; из семейства бобовых: Caragana frutex, Astragalus unilateralis, Astr. arbuscula, Astr. lagocephalus; из розоцветных; Rosa platyacantha; из зонтичных: колючий Eryngium planum; из сложноцветных: Codonocephalum grande; из паслёновых: Physochlaena physaloides; из семейства Scrophulariaceae; Linaria odora; из семейства Plumbaginaceae: Goniolimon callicomum; из солянковых: Petrosimonia crassifolia; из злаков: Aristida pennata; в самой же реке Аягузе собраны были мной следующие водные растения: Myriophyllum verticillatum, Potamogeton natans и Pot. perfoliatus.). 
1 мая поутру в степи было уже жарко. На полдороге к Мало-Аягузскому пикету я увидел знаменитую в киргизской степи по народным легендам могилу Козы-Корпеча. Верхушка её была, к сожалению, отстрелена ядром из пушки. Кому понадобился такой акт вандализма, я не мог узнать.
Степь была оживлена здесь вновь появившимися растительными формами*(*В этот день (1 мая) были найдены мной в приаягузской степи следующие интересные растительные формы: из бобовых - солодковый корень (Glycyrrhiza aspera), Halimodendron argenteum, Astragalus buchtarmensis; из сложноцветных - Tragopogon ruber; из бурашниковых - незабудки (Myosotis silvatica), покрывавшие обширные пространства своими ярко-голубыми коврами, и Rindera tetraspis; из касатиковых - Iris tenuifolia, a из лилейных - замечательная и редкая Fritillaria (Rhinopetalum) Karelini.).
В этот день нам пришлось переезжать через вязкие солонцы, перемежавшиеся с песчаными пространствами. На некоторых из этих солонцов мы видели настоящие соляные инкрустации поваренной и глауберовой соли. На песчаных холмах были заросли саксаула (Arthrophytum ammodendron).
Пески были оживлены несметным количеством черепах и ящериц, между которыми были и круглоголовые (Phrynocephalus). 2 мая мы доехали очень рано поутру до Арганатинского пикета, на этот раз при совершенно ясной погоде, взобрались на Арганатинскую сопку, с которой вид был очень обширен.
На западе в слегка туманной дали расстилалась поверхность озера Балхаша, а на востоке - отчасти окутанный облаками снежный гребень Семиреченского Алатау. Я пересел на лошадь и направился в экскурсию по низменной прибалхашской степи.
Арганатинская группа и окрестная степь дали мне очень интересный сбор растений* (*Вот список интересных растений, собранных мною в этот день (2 мая) в Арганатинской местности: Thalictrum isopyroides, Meniocus linifolius, Farsetia spathulata, Astragalus stenoceras, Vicia subvillosa, Veronica cardiocarpa, Euphorbia rapulum.
Но всего интереснее было для меня нахождение в этот день в этой местности трёх еще совершенно не известных растительных форм, получивших впоследствии названия: Astragalus arganatiacus, Astr. chlorodontus, Hedysarum Semenovi. Они были описаны в F. Regel et F. ab Herder, Enumeratio plantarum in regionibus cis-et transilensibus a cl. Semenovio anno 1857 collectarum (Bulletin Soc. Natur. Mosc. 1864, 1866, 1867, 1868, 1870, 1872).).
По возвращении в Арганатинский пикет мы с Кошаровым снова пересели в тарантас часа в два пополудни и быстро доехали до реки Лепсы, на берегах которой росло много кустарников: боярка (Crataegus sanguinea), жимолости (Lonicera tatarica) и одного вида ивы (Salix purpurea).
Лепсу мы переехали на пароме. Погода сделалась пасмурной, и, наконец, пошёл дождь, но мы еще засветло доехали до другой реки Семиречья - Баскана^* и уже ночью до третьей значительной реки - Аксу, через которую переправа в брод была очень затруднительна. 
(*Степь между реками Лепсой и Басканом доставила нам новую интересную добычу, состоявшую из следующих растений: Clematis orientalis, Psilonema dasycarpum, Lepidium perfoliatum, Ruta Sieversi, R. latifolia, Melilotus officinalis, Astragalus flexus, Hulthemia persica (berberifolia), Crataegus sanguinea, Tamarix laxa, Saussurea coronata, Solenanthus circinnatus, Cystanche salsa, Suaeda physophora, Salsola affinis, Atraphaxis lanceolata, Salix purpurea, Populus suaveolens, Populus euphratica, Carex Oederi, Hierochloe odorata, Crypsis aculeata.). 
3 мая в дождливую погоду мы ехали степью по ужасной грязи до каменистого подъёма на высокий отрог Семиреченского Алатау через ущелье Кейсыкауз и Гасфортов перевал. Когда же мы въехали на подъём уже по твёрдой, каменистой почве, то погода скоро совершенно разгулялась, и весь наш путь через ущелье, перевал и спуск до Арасана, украшенный роскошной растительностью, имевшей характер уже не низменной степной, а подгорной зоны (от 700 до 1000 м.), был чрезвычайно привлекателен.
Весь переезд этого дня я посвятил на изучение флоры подгорной зоны Семиреченского Алатау, вечером доехал до Арасана и с удовольствием купался в нём при t воздуха в +16,5° Ц. В течение следующих четырех дней (4, 5, 6 и 7 мая) при великолепной солнечной погоде и температуре в +17° Ц я целым рядом экскурсий (как, например, в горы Кейсыкаузского отрога и ущелья рек Биёна и Карасу) выезжал верхом во все стороны от Арасана и заключил обстоятельное исследование майской флоры прекрасной культурной подгорной зоны Семиречья на высоте от 800 до 1200 метров.
7 мая я уже переехал в Копал. Гипсометрическое определение 1857 года дало мне для Копала 1060 метров абсолютной высоты, а подгорье, посещённое мной от 3 до 8 мая преимущественно с целью исследования местной флоры, простиралось от 700 до 1200 метров*. 
(*Вот список растений, найденных мной в составе флоры этой зоны. Из семейства лютиковых: Clematis songarica, Anemone byflora; из семейства дымянковых Corydalis Schangini, Cor. capnoides, Fumaria Vaillanti; из семейства крестоцветных: Arabis fruticulosa, Alyssum minimum, Draba muralis, Corispora Bungeana, C. tenella, Capsella procumbens, Cap. bursapastoris, Lepidium draba; из семейства фиалковых: Viola hirta, V. canina; из сем. гвоздичных: Silene holopetala, Arenaria longifolia, Cerastium maximum, Cer. arvense; из сем. гераниевых: Geranium sibiricum, G. albiflorum, G. pratense; из сем. бальзаминовых: Impatieris parviflora; из сем. бобовых: Medicago falcata, Trigonella polycerata, Trifolium fragiferum, Glycyrrhiza aspera, Caragana frutex, Halimodendron argenteum, Astragalus cognatus, Astr. petraeus. Astr. arbuscula, Astr. Sieversianus, Astr. ellipsoideus, Astr. Pallasi, Hedysarum songoricum, H. obscurum v. lasiocarpum, Sophora alopecuroides; из розоцветных: Prunus prostrata, Spiraea hypericifolia, Potentilla sericea, Pot. chrysantha, Rosa platiacantha, Rosa acicularis; из сем. кипрейных: Epilobium hirsutum; из сем. тамариксовых: Myricaria alopecuroides, Tamarix Pallasi; из смородинных: Ribes heterotrichum; из сем. зонтичных: Schultzia crinita, Bupleurum exaltatum; из сем. жимолостных: Lonicera hispida, Lon. microphylla; из сем. валериановых: Valerianella plagiostephana, Val. petrophila; из семейства ворсянковых: Dipsacus azureus, Scabiosa Olivieri; из сем. сложноцветных: Aster trifolium, A. (Rhinactina) limonifolius, Tanacetum fruticulosum, Artemisia juncea, Centaurea squarrosa, Acroptilon picris, Scorzonera tuberosa, Ligularia macrophylla, Echinops ritro, Cousinia microcarpa; из сем. генциан: Erythraea pulchella, Gentiana barbata; из сем. вьюнковых: Convolvulus lineatus; из сем. бурачниковых: Heliotropium europaeum, Nonnea picta и Asperugo procumbens; из сем. .пасленовых (картофельных): вновь открытая мной растительная порода, получившая впоследствии название Physochlaena Semenovi n. sp.; из сем. норичниковых: Linaria macroura, Scrophularia Scopolii, Scr. incisa, Dodartia orientalis, Pedicularis physocalyx; из сем. заразиховых: паразитная Orobanche cernua; из сем. губоцветных: Salvia silvestris, Ziziphora clinopodioides, Dracocephalum nutans, Scutellaria orientalis; из сем. солянковых: Anabasis phyllophora, Nanophyton erinaceum; из сем. амарантовых: Amarantus paniculatus; из сем. ягодковых: Diarthron vesiculosurn; из сем. молочайных: Euphorbia chamaesyce, Euph. lucida; из сем. конопляных: Cannabis sativa; из сем. рогозовых: Typha stenophylla; из сем. орхидей: Orchis incarnata; из сем. ирисов: Iris Guldenstaedtiana, Ir. glaucescens; из сем. лилейных: Tulipa Gesneriana, Т. altaica, Gagea chlorantha, G. bulbifera, Fritillaria ruthenica; из сем. злаков: Роа bulbosa; из папоротников Woodsia ilvensis.). 
Свидание мое с Абакумовым было самое дружелюбное. С особым удовольствием показывал он мне свои энтомологические сборы. Выехали мы из Копала 9 мая по верхней балыктинской дороге через горы в Каратал. Верст через десять достигли гранитных обнажений и въехали в зону прекрасного елово-пихтового леса.
По выезде из этой зоны подъём становился все круче и круче, и растительность приняла субальпийский характер*. (*В лесной зоне Семиреченского Алатау в 1857 году были мной собраны следующие растения: Pulsatilla albana, Ranunculus  polyanthemus, Trollius asiaticus, Paeonia anomala, Cerastium davuricum, Cer. arvense, Geranium pratense, Caragana flutex, Astragalus petraeus, Umbilicus alpestris, Ribes heterotrichum, Schultzia crinita, Lonicera hispida, Rhinactina limonifolia, Matricaria ambigua, Alfredia nivea, Serratula Trautvetteriana n. sp., Pirola rotundifolia.). 
Достигнуть вершины перевала Аралджол, на который мы направлялись, нам не удалось, так как оказалось, что он ещё сильно занесен снегом. На высшем достигнутом нами, уже в альпийской зоне, пункте я сделал гипсометрическое определение, которое дало мне 2180 метров абсолютной высоты.
Ботанический сбор мой в этот день был особенно счастлив. Я нашел между прочим четыре совершенно новые формы растений, а именно новую породу астрагала, получившую впоследствии название Oxytropis nutans n. sp., новый вид шафрана, которому я, вместе с д-ром Регелем, дал название Crocus alatavicus n. sp., новую форму гвоздики (Dianthus alpinus var. Semenovi n.), и, наконец, новую породу мытника (Pedicularis), названную впоследствии также моим именем (Pedicularis Semenovi n. sp.)*.
С нашего привала в альпийской зоне мы спустились вниз и выехали на нижнюю дорогу, по которой и доехали до Каратала. (*Вот остальные растения, собранные мной после 9 мая 1857 г. в альпийской зоне Семиреченского Алатау (кроме названных четырёх новых форм): Ranunculus hyperboreus, Ran. altaicus, Papaver, alpinum, Glaucium squamigerum, Corydalis Gortshakovi, Parrya stenocarpa. Erysimum cheiranthoides, Chorispora sibirica, Viola grandiflora, Alsine verna, Astragalus petraeus, Hedysarum obscurum, Potentilla opaca, P. nivea, Umbilicus alpestris, Sedum Ewersi, Sed. hybridum, Saxifraga hirculus, Sax. sibirica, Erigeron aurantiacus n. sp., Gnaphalium leontopodium, Doronicum altaicum, Dor. oblongifolium, Saussurea pygmaea, Primula algida, Androsace villosa, Androsace septentrionalis, Cortusa Matthioli, Gentiana aurea, G. rostrata, G. Olivieri, G. frigida, Myosotis silvatica, Eritrichium villosum, Gymnandra borealis, Dracocephalum altaicum, Dr. nutans, Dr. peregrinum, Gagea Liottardi, Lloydia serotina, Fritillaria pallidiflora, Allium platyspaihum.). 
10 мая поутру мы с трудом переехали в брод через многоводный Каратал и к ночи доехали до Карасуйского пикета. Здесь я ночевал и на другой день поутру сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне 1180 метров.
Следующий день, 11 мая, я употребил на переезд на переменных почтовых лошадях до Куянкуза, при пасмурной погоде. И в этот день (11 мая) мне удалось найти во время моей экскурсии на горе Майтюбе два совершенно новых вида растений из родов остролодочника и астрагала, получивших впоследствии имена: Oxytropis Semenovi и Astragalus Semenovi.
12 мая, переночевав в Куянкузе, я совершил очаровательный переезд оттуда до Илийского пикета, занявший у меня целый день, так как я беспрестанно выходил из тарантаса и почти весь путь прошёл пешком, знакомясь с новым для меня миром флоры и фауны центральноазиатской низменности.
Приилийская равнина в своем роскошном весеннем убранстве уподоблялась цветущему саду. Илийский древесный барбарис, открытый впервые Александром Шренком, который первый из путешественников еще в сороковых годах достиг до озера Балхаш, и названный профессором Бунге Berberis integerrima, был весь покрыт в это время года крупными кистями жёлтых душистых цветов.
Из других лиственных древесных пород росли в Илийской низменности три породы тополя (Populus euphratica, P. pruinosa и Р. nigra), три породы ивы (Salix songorica, S. alba, S. viminalis), три породы тамарикса (Tamarix elongata, Tam. Pallasi и Т. hispida), породы джигды (Elaeagnus angustifolia), таволга (Spiraea laevigata), а из кустарников: Halimodendron argenteum, Ammodendron Sieversi, Prunus prostrata, Hulthemia persica, шиповник (Rosa Gebleriana), Stellera altaica. Но всего интереснее из древесных пород Илийской низменности оказалась открытая мной (12 мая 1857 г.) и ещё никому не известная красивая порода ясеня, образующая здесь местами целые рощицы; она была описана впоследствии (в 1868 г.) ботаником Ботанического сада Гердером и названа им Fraxinus potamophila n. sp. Кроме этого интересного дерева, мне удалось открыть между 12 и 14 мая в Илийской долине более десяти совершенно новых, в то время ещё никем не описанных растений, получивших впоследствии от Регеля и Гердера следующие названия: смолевка - Silene Semenovi n. sp.; Acantophyllum paniculatum n. sp.; грабельки - Erodium Semenovi n. sp.; астрагалы: Astragalus halodenron n. sp., Astr. iliensis n. sp.; мышиный горошек - Vicia (Opobus) Semenovi n. sp.; горькуша - Saussurea Semenovi n. sp.; Lactuca (Streptorrhamphus) hispidula n. sp., кермек – Statice Semenovi n. sp.; чеснок - Allium iliense n. sp.
He менее этих новых, ещё никем не виданных растительных форм поразило меня среди этой оригинальной флоры растущее здесь в сыпучих песках, в чаще древесных рощиц, растение, бросающееся в глаза своим высоким и толстым коричневым стеблем, лишённым листьев, снабжённым только чешуйками и вертикально углубляющимся в песчаную почву.
При этом корень растения, служащий непосредственным продолжением стебля, имеет одинаковый с ним вид. Зато наверху стебель заканчивается длинным колосом густо скученных прекрасного цвета пурпуровых цветов, распространяющих на далекое расстояние такой отвратительный запах падали, что растение легко можно было найти в лесной чаще, но выкапывать его из земли было очень трудно вследствие непомерного углубления его корня.
Растение это, паразитирующее на корнях Nitraria, было впервые найдено мной в Центральной Азии; оно оказалось однакоже принадлежащим к европейско-африканской флоре Средиземноморского бассейна, где было известно с острова Мальты еще Линнею и было им названо Cynomorium coccineum (из семейства Cynomoriaceae)*. 
(*Здесь я привожу перечисление всех растений, собранных мною в эти дни в Илийской равнине и, следовательно, характеризующих нижнюю жаркую степную зону Заилийского края: Adonis aestivalis и var. parviflora, Delphinium camptocarpum, Berberis integerrima, Leontice incerta, Glaucium squamigerum, Hypecoum pendulum, Euclidium syriacum, Malcolmia africana, Sisymbrium heteromallum, Sisymbrium Loeselii, Silene nana, Silene Semenovi n. sp., Acantophyllum pungens и A. Paniculatum n. sp., Erodium Semonovi n. sp., Tribulis terrestris, Peganum harmala, Haplophyllum Sieversi, Nitraria Schoberi, Halimodendron argenteum, Astragalus iliensis n. sp. и A. halodendron n. sp., Cousinia tenella и С. affinis, Amberfeoa moschata, Centaurea pulchella и С. squarrosa, Echenais Sieversi, Lactuca viminea, Chondrilla juncea и Ch. brevirostris, Mulgedium tataricum, Androsace maxima, Fraxinus potamophila n. sp., Cynanchum acutum, Arnebia decumbens, Hyosciamus pusillus, Lycium turcomanicum, Linaria odora, Dodartia orientalis, Veronica nudicaulis, Leptorrhabdos micrantha, Orobanche amoena, Astragalus cognatus и A. spartioides, Astragalus Turczaninovi и A. filicaulis, Astragalus sesamoides и A. sphaerophysa, .Astragalus lanuginosus, Vicia Semenovi n. sp., Alhagi camelorum, Ammodendron Sieversi, Prunus prostrata, Hulthemia persica, Rosa Gebleriana, Tamarix elongata и Т. Pallasi, Tamarix hispida, Sedum rhodiola, Eryngium macrocalyx, Scandix pinnatifida, Cachrys Herderi n.sp., Karelinia caspica, Achillea trichophylla, Lallemantia Royleana, Scutullaria orientalis, Lagochilus pungens, Eremostachys rotata, Statice otolepis и St. Semenovi n. sp., Chenopodium rubrum, Axyris amarantoides, Ceratocarpus arenarius, Agriophyllum lateriflorum, Salsola lanata, Salsola brachiata u S. rigida, Girgensohnia oppositifolia, Nanophytum erinaceum, Atraphaxis spinosa u Atr. frutescens, Atraphaxis pungens, Polygonum amphibium, Stellera stachyoides, Elaeagnus angustifolia, Chrozophora gracilis, Salix songorica и S. alba, SaIlix viminalis, Populus euphratica и P. pruinosa, Populus nigra, Potamogetom petfoliatus, Allium Pallasi и A. stenophyllum, Allium delicatulum, Iris Guldenstaedtiana, Agropyrum orientale, Bromus tectorum и В. macrostachys, Phragmites communis, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, Heleochloa schoenoides.). 
Фауна Приилийской равнины была не менее оригинальна, чем её флора. Её оживляло бесчисленное множество черепах (Testudo horsfieldi) и разных ящериц, преимущественно из родов Eremias, Scapteira и Phrynocephalus, а также и множество ползавших по сырым песчаным и глинистым местам насекомых, главным образом жесткокрылых; немало встречалось здесь и паукообразных: каракуртов, скорпионов и фаланг.
Между жесткокрылыми я здесь нашёл впервые красивую, гладкую, зелёного металлического цвета породу жужелиц из рода Calosoma (порода Callisthenes); хранитель Зоологического музея Академии наук .Менетриэ дал этому новому виду название Callisthenes Semenovi, под которым он и был описан в 1859 году нашим известным энтомологом В. И. Мочульским, обработавшим мой небольшой энтомологический сборник. 
Только к вечеру 12 мая я прибыл, после своих столь памятных для меня экскурсий, в Илийск, где нашёл наш русский посёлок уже совершенно обстроенным из прекрасного лесного материала, после его предварительной и постепенной просушки в лесной зоне Заилийского Алатау.
Я остался ночевать в Илийске с тем, чтобы на другой день совершить ещё одну интересную для меня экскурсию в Илийской долине в сопровождении художника Кошарова вёрст за сорок вниз по реке Или. В день этой экскурсии, 13 мая, погода была совершенно благоприятная, и, когда мы тронулись в путь в 5 часов утра было уже +10° Ц. 
В Илийске величественная река, имеющая до 400 метров ширины, течёт ещё в низких песчаных берегах по равнине, абсолютная высота которой на берегах Или не превосходит 340 метров, но которая медленно повышается на юг к Верному, отстоящему в семидесяти верстах от Илийска, переходя постепенно в подгорье Заилийского Алатау; самая река Или течет мимо Илийска прямо от востока к западу, и уже верстах в 7 ниже Илийска её русло начинает врезываться в каменное ложе.
Таким образом многоводная и довольно быстрая река всё более и более углубляется в ложбину, которую она промыла себе между скалами. Вследствие этого, следуя вдоль течения Или, мы очутились верстах в пятнадцати или двадцати ниже Илийска уже в скалистом, хотя и очень широком ущелье.
Здесь величественная река текла между крупными утёсистыми берегами, которые становились всё выше и выше, но оставляли свободный проезд между своими обрывами и руслом реки. Верстах в 20 или 25 ниже Илийска утёсы, возвышающиеся более ста метров над уровнем реки и состоящие из светло-красного порфира, становятся очень живописными, в особенности там, где они близко подходят к светлой, изумрудно-зелёной широкой поверхности реки.
В ней плавали и над ней летали многочисленные стаи белых пеликанов (Pelecanus onocrotalus) В движениях стай этих громадных птиц я заметил любопытную и очень умно организованную дисциплину. Очевидно, каждая стая имела впереди себя своих опытных и осторожных сторожевых птиц, сообразно с движениями и сигналами которых и направлялась вся стая как на воде, так и в воздухе. 
Главной целью нашей экскурсии вниз по Или было урочище Тамгалыташ (писанные камни), отстоявшее от Илийска на расстоянии от тридцати до тридцати пяти вёрст по течению реки. Действительно, мы нашли в широком ущелье, через которое пробивается здесь река, на высоком утёсе огромные буквы тибетской надписи, которую я и скопировал, как умел, при помощи художника Кошарова.
Надпись эта оказалась не особенно древней. Она была начертана, по-видимому, в половине XVIII века, во времена джунгарского владычества, когда здесь находились временные кочевья Амурсаны, и имела целью обозначить западные пределы Джунгарии.
К вечеру мы вернулись в Илийск, проехав в этот день взад и вперёд не менее семидесяти вёрст, и опять ночевали в Илийске. 14 мая, при благоприятной погоде, мы переехали в Верное, где мне пришлось пробыть две недели для окончательной и основательной организации своей экспедиции в глубь до сих пор ни для кого недоступного Тянь-Шаня.
Верное, к моему крайнему удовольствию, представилось мне уже в более приглядном виде, чем в 1856 году. Все домики юного укрепления были более или менее отстроены, и около домика пристава Большой орды был уже посажен молодой садик; это были первые деревья, посаженные на подгорье, на котором ныне цветущий город Верный утопает в зелени садов.
Переселенцы воспользовались моим советом не перевозить леса в Верное немедленно после его рубки, а дать ему предварительно просохнуть в лесной зоне, и жалобы на недоброкачественность местного строевого материала прекратились.
По моему же прошлогоднему настоянию казаки успели перевезти в Верное пчелиные ульи из Алтая, и пчеловодство начало понемногу развиваться в Заилийском крае, к удивлению киргизов Большой орды, которые рассказывали мне, что казаки ухитрились привезти такую муху, которая делает сахар.
Ранней весной 1857 года прибыли в Верное и новые переселенцы из русских крестьян, которые, по указанию пристава Большой орды, образовали впоследствии цветущий поселок на реке Талгаре в двадцати пяти верстах от Верного.
Между новоселами из крестьян и аборигенами Заилийского подгорья (киргизами Большой орды) очень скоро установились удовлетворительные отношения, чему много способствовал не только мирный земледельческий характер крестьян-переселенцев, но и особенности орографического строения края.
Весь Заилийский край, поднимающийся постепенно от прибрежий реки Или (300-350 метров) до Талгарского пика (5000 метров), разделяется, по моим наблюдениям, самой природой на пять зон, расположенных как бы этажами одна над другой.
Нижняя - первая - из этих зон имеет от 300 до 600 метров абсолютной высоты, расположена довольно широкой полосой по обеим сторонам реки Или и характеризуется не только своим климатом, очень жарким летом и мягкой и сравнительно тёплой зимой, но также совершенно азиатской, степной флорой и фауной, в которых очень мало европейских форм: здесь преобладают формы среднеазиатского типа, общие с соседним Туркестаном. Понятно, что эта зона не могла привлечь русской колонизации и осталась почти всецело в руках кочевых аборигенов, составляя для них одно из важнейших условий их существования, так как здесь они имеют свои зимовки, на которых, при сравнительно тёплых зимах и малом количестве выпадающего снега, их стада находят себе подножный корм в течение всей зимы. 
(*Из числа собранных мной 11-13 мая в этой зоне растений более ²/₃ оказались типичными среднеазиатскими и только 20% из них переходящими или на северо-восток в Сибирь, или на северо-запад в Сарматскую равнину, а несколько более - в жаркую Арало-Каспийскую низменность.).
Вторая зона имеет от 600 до 1400 метров абсолютной высоты и характеризуется своим умеренным климатом как зимой, так и летом, напоминающим климат Малороссии, а также почти русско-европейской флорой, с лёгкой примесью весенних растений азиатского типа*.
Зона эта занимает все северное подгорье Заилийского Алатау и в особенности замечательна своим богатым орошением. Многочисленные речки, берущие начало в снегах альпийской зоны, вторгаются в эту земледельческую, культурную зону очень многоводными реками и разбираются здесь на арыки (поливные каналы), оплодотворяя её пашни и насаждения, и выходят в нижнюю зону ничтожными, маловодными ручейками.
Понятно, что эта зона сделалась главной для русской колонизации. Русские, научившись приемам ирригации у аборигенов, беспрепятственно смогли получить баснословные урожаи на своих пашнях и развести роскошные сады и виноградники.
Хотя русская колонизация, утвердившись почти исключительно в этой зоне, вытеснила из неё кочевников, имевших здесь небольшие пашни, которых они лишились, она взамен того дала им такие выгоды по сбыту произведений их скотоводства, что они легко могли покупать у русских то небольшое количество зернового хлеба, которое обычно употребляют в пищу. 
(*В течение двух недель пребывания в Верном я особенно тщательно изучил во время своих экскурсий флору этой зоны, в составе которой нашел следующие растения: Chelidonium majus, Berteroa incana, Leptaeum filifolum, Sisymbrium junceum, S. Loeselii, Stonophragma thalianum, Erysimum canescens, Capsella bursapastoris, Lepidium latifolium, Lepidium ruderale, Helianthemum songaricum, Gypsophila muralis, Lavatera thuringica, Althaea officinalis, Malva pusilla, Medicago falcata, Trifolium pratense, Tr. lupinaster, Tr. repens, Glycyrrhyza aspera, Lathyrus pisiforrnis, Vicia lutea, Filipendula ulmaria, Agrimonia eupatoria, Potentilla supina, Daucus carota, Anthriscus silvestris, Asperula humifusa, Galium tenuissimum, Erigeron canadensis, Er. acer, Solidago virgoaurea, Inula helenium, In. britannica, Xanthium strumarium, Bidens tripartite, Achillea millefolium, Artemisia Oliveriana, Art. maritima, Art. vulgaris, Art. annua, Senecio praealtus, Cousinia platylepis, Cirsium lanceolatium, C. arvense, Cichoum intybus, Scorzonera austriaca, Heteracia Szovitsi, Anagallis arvensis, Verbascum thapsus, Verb. blattaria, Scrophularia incisa, Veronica anagallis, V. beccabunga, V. biloba, Mentha silvestris, Lycopus exaltatus, Ziziphora clinopodioides, Rheum rhaponticum, Artraphaxis frutescens, Ixiolirion tataricum, Allium coeruleum, Eremurus altaicus, Erem. (Henningia) robustus n. sp., Cyperus fuscus, Elymus lanuginosus, Secale cereale, Agropyrum orientale, Agr. repens, Bromus erectus, Eragrostis poaeoides, Phragmites communis, Milium effusum, Stipa capillata, Thleum paniculatum, Setaria italica.
Всего в списке моем для земледельческой зоны я привожу 78 видов, из числа которых отсутствующих в Европе не больше 10%. Растения эти преимущественно были луковичные ранней весенней флоры. Среди них один великолепный новый вид из семейства лилейных был найден мной впервые; он назван впоследствии Регелем Eremurus (Henningia) robustus n. sp.).
Третья зона - лесная, имеет от 1400 до 2500 метров абсолютной высоты, занимает горные скаты и долины Заилийского Алатау и характеризуется уже довольно суровым и влажным горным климатом, но поросла довольно богатой еще лесной растительностью. Самая флора этой зоны отличается в значительной мере от флоры предыдущей зоны тем, что половина её видов относится к местным центральноазиатским растениям и только другая половина произрастает в Сибири и Европе или в лесной области, или в альпийской*.
Она и до водворения русской колонизации не приносила большой пользы кочевникам, которые всегда быстро проходили через неё по наиболее доступным для их стад путям, при своих перекочёвках из зимовок нижней зоны на привольные пастбища своих летовок в четвёртой - альпийской зоне.
Для русских же переселенцев лесная зона явилась необходимым подспорьем их оседлой колонизации, так как здесь они стали добывать все свои строительные и лесные материалы, а также устраивать свои заимки (хутора) для пчеловодства и других целей.
(*Вот перечень растений, собранных мной в этой зоне в долинах рек Алматинки и Кескелена: Atragene alpina, Ranunculus acer, R. lanuginosus, R. sceleratus, Berberis heteropoda, Draba incana, Hutchinsia procumbens, Helianthemum songaricum, Viola biflora, Tunica stricta, Dianthus superbus, Cerastium davuricum, Linum perenne, Acer Semenovi n. sp., Geranium rectum, Ger. divaricatum, Onobrychis pulchella, Prunus armeniaca, Potentilla pensylvanica, Pot. dealbata, Rubus caesius, Rosa platyacantha, Crataegus sp., Pirus malus, Sorbus tianshanica n. sp., Epilobium roseum, Cotyledon Semenovi n. sp., Ribes atropurpureum, Carum carvi, Seseli Lessingianum, Pleurospermum anomalium, Lonicera tatarica, Echinops sphaerocephalus, Cousinia Semenovi n. sp., C. umbrosa, Alfredia acantholepis, Mulgedium azureum, M. tataricum, Hieracium virosurn, Pirola secunda, Gentiana barbata, G. decumbens, Pedicularis verticillata, Polygonum polymorphum, Coeloglossum viride, Iris flavissima. В числе собранных мной в этой зоне в Алматинской и Кекселенской долинах растений оказались четыре не известных до того времени вида, а именно: порода клёна, образующего прекрасные рощицы в лесной зоне и названная впоследствии Acer Semenovi; особый вид рябины, описанный позже академиком Рыпрехтом под названием Sorbus tianshanica; красивое растение с жирными листьями из семейства Crassulaceae, названное впоследствии Umbilicus Semenovi, Cotyledon (Semenovia) Semenovi, и сложноцветное растение, впоследствии названное Cousinia Semenovi.).
Четвёртая зона - субальпийских и альпийских пастбищ - имеет от 2500 до 3500 метров абсолютной высоты и занимает большое пространство в Заилийском Алатау. Эта холодная, высокогорная, зона есть Эльдорадо для киргизского населения, но достаточно непригодна для русской колонизации, а потому всецело осталась в руках кочевников, которым необходимо было только обеспечить свободный переход со своими стадами с их зимовок в эту зону.
Наконец пятая зона Заилийского края начинается на высоте 3500 метров и, будучи покрыта вечными снегами, кажется совершенно безжизненной и во всяком случае одинаково непригодна ни для русской колонизации, ни для жизни кочевников и привлекательна только для альпинистов и научных исследователей.
При всём том она играет важную роль в экономике природы этого благословенного края, так как она, при своей кажущейся безжизненности, оживляет его при помощи благотворных лучей южного солнца. Таяние снегов этой зоны не только питает непосредственно её луга, но и даёт начало чудным горным потокам, которые, врываясь многоводными реками в земледельческую зону, оплодотворяют там её богатые пашни, сады и виноградники.
В земледельческой зоне эти реки теряются, не доходя до жаркой нижней зоны, и впадают таким образом, можно сказать, в воздушный океан, из которого снова собираются исполинами снежной зоны в громадные запасы её вечных снегов.
Возвращаюсь к своему путешествию.
В составе местного начальства в Верном я нашёл большую перемену. Хоментовского уже не было. Он оставил свою службу в Сибири и уехал в Петербург. Повидимому, его отвага и предприимчивость тяготили генерал-губернатора, который в особенности боялся ответственности за какие-нибудь столкновения слишком предприимчивого пристава Большой орды с соседним Кокандским ханством.
Поэтому Г. И. Гасфорт назначил приставом Большой орды человека безусловно честного и опытного по службе в Сибири, но очень спокойного и рассудительного и менее отважного, а также менее талантливого и менее образованного, чем был Хоментовский.
Этот новый пристав, полковник. Перемышльский, приехал в Сибирь ещё с предшественником Гасфорта, генерал-губернатором князем В. Д. Горчаковым, которого он был незаконным сыном и от которого он получил свою фамилию Перемышльского оттого, что Горчаковы производили свой род от князей Перемышльских.
С этим-то новым приставом я и должен был вступить в соглашение относительно своего путешествия в Тяньшань. Перемышльский встретил меня очень приветливо и просил остановиться, на время пребывания в Верном, в его вновь отстроенном и самом красивом в Верном деревянном домике, выставив мне для ночлега в своём садике роскошную юрту.
Сошёлся я с Перемышльским очень скоро, найдя в нём человека простого в лучшем значении этого слова, в высшей степени порядочного, рассудительного и обладающего большим здравым смыслом. Я объяснил ему, что на запад от Верного на реку Чу и вообще на запад от Иссык-куля я совсем не стремлюсь, а что единственная моя цель по знакомой мне уже дороге выйти к восточной оконечности Иссык-куля, дойти до северного склона снежного хребта, замыкающего бассейн озера с юга, и проникнуть по возможности в его долины и на горные перевалы, соединяющие илийский и иссыккульский бассейны с Кашгарией.
Перемышльский отнёсся с полным сочувствием к моему плану и, заботясь о моей безопасности, согласился дать мне в конвой с полсотни казаков и помочь нанять у киргизов 18 верблюдов для наших вьюков. Путешествие мое, как выяснилось из взаимного обмена мыслей было ему как нельзя более на руку, так как положение дел на Иссык-куле было следующее.
Война между обоими каракиргизскими племенами, владевшими бассейном Иссык-куля, была еще в полном разгаре. Номинальные подданные Китая - богинцы, вытесненные кокандскими подданными - сарыбагишами из всего бассейна Иссык-куля, стремились вернуть себе принадлежавшую им восточную половину иссыккульского бассейна, а потому решились вступить в переговоры с приставом Большой орды о принятии их в русское подданство, обусловливая это подданство поданием им немедленной защиты от врагов, их одолевавших.
Это было, по отношению к каракиргизам, началом того процесса, через который прошла вся Киргизская степь, начиная от Малой орды, войдя род за родом в русское подданство. Каждый род, в него вступавший, избавлялся тем самым от баранты со стороны родов, находившихся уже в русском подданстве, и мог победоносно бороться со следующим, еще независимым родом, так как чувствовал себя под покровительством и защитой России. Тогда и следующий род, окружённый со всех сторон возможными врагами, вынужден был искать в свою очередь спасение в переходе в русское подданство.
Перемышльский со своим простым здравым смыслом понимал это положение соседних с ним кочевников и чувствовал неизбежность принятия богинцев в русское подданство, а с другой стороны сознавал необходимость дать им в какой бы то ни было форме помощь именно в данную минуту.
Но предпринять для этого какое-либо военное действие из Верного со вверенными ему войсками, как бы это непременно сделал Хоментовский, без ведома генерал-губернатора, Перемышльский не решался, а испрашивать разрешение он считал бесполезным: пошли бы сношения с Петербургом, и Министерство иностранных дел, относившееся враждебно к каким бы то ни было нашим захватам в Средней Азии, затормозило бы дело.
Поэтому после основательных переговоров со мной Перемышльский остановился на следующей комбинации. Соображая, что появление на землях богинцев моего конвоя из полусотни казаков не может произвести желаемого впечатления и удовлетворить богинцев, он решился подговорить состоявшего в его ведении самого предприимчивого и отважного из султанов Большой орды Тезека явится, по соглашению с богинцами и под фирмой моей экспедиции, на помощь к богинцам со своим ополчением, состоявшим, как впоследствии оказалось, из 1500 всадников.
Само собой разумеется, что Тезек согласился с тем большей радостью на такое разрешение Перемышльского, что богинцы уже обращались к нему за помощью и союзом. Такой комбинацией и цель моя проникнуть во что бы то ни стало в глубь Тяньшаня была вполне обеспечена.
Мне оставалось только приготовиться к своему путешествию, на что необходимо было около двух недель. Время это не было мной потеряно и для науки, так как, при расположении Верного всего только верстах в двенадцати от входа в Алматинскую долину, я имел возможность делать туда почти ежедневные экскурсии и этим способом успел основательно ознакомиться с составом флоры всех трёх зон подгорья Заилийского Алатау.
Во второй половине мая на горных скатах, ближайших к Верному, цвели ещё ранние весенние азиатские формы, между которыми бросалось в глаза вновь открытое мной, уже упомянутое выше красивое растение с высоким стеблем до трёх метров высотой, покрытое розовыми цветами.
Оно принадлежало к роду Eremurus из семейства лилейных и получило впоследствии название Eremurus (Henningia) robustus. Уже начиная от самого входа в долину, появились характерные кустарники нижней лесной зоны: цветущие барбарис (Berberis heteropoda) и боярышник (Crataegus sp.), покрытый розовыми цветами Atraphaxis frutescens, а из травянистых растений красивый пион (Paeonia anomala) и эффектный ревень (Rheum rhaponticum).
По мере углубления в долину Алматинки мы экскурсировали в очаровательном лесу, состоявшем из покрытых нежными бледно-розовыми цветами диких яблонь и абрикосовых деревьев, а также из новооткрытой мной породы клёна, очень сходной с гималайской и амурской и получившей впоследствии мое имя (Acer Semenovi).
Поднимаясь выше по долине, мы входили в зону хвойного, елового леса из которого жители Верного вывозили все свои строительные материалы. В начале лесной зоны я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 1370 метров абсолютной высоты.
Поднимаясь еще выше по долине, мы достигли часа через три пути верхнего предела лесной растительности, оказавшегося, по моему измерению, на 2540 метров абсолютной высоты. Здесь уже началась зона альпийских лугов, на которых цвели высокоальпийские растения: Trollius dshungaricus n. sp., Tr. altaicus, Callianthemum alatavicum n. sp., Aconitum rotundifolium, Ac. napellus var. tianshanicum n., Viola altaica, Thermopsis alpina, Primula nivalis и Pleurogyne carinthiaca.
Возвращаясь в Верное, я сделал там 23 мая ещё одно гипсометрическое определение, которое дало мне 720 метров абсолютной .высоты. К концу мая верблюды были наняты, и моя экспедиция кончательно снаряжена. 29 мая я выехал из Верного в 2 часа пополудни со всем своим отрядом, состоявшим из 58 человек, 12 верблюдов и 70 лошадей.
Вёрст двенадцать ехал я до горного отрога, вдающегося мысом в Илийское подгорье. Около мыса на речке Катурбулак я встретил много валунов порфира. Проехав пять вёрст отсюда, мы переправились через речку Бейбулак, а ещё через семь вёрст достигли прекрасной реки Талгара, переправились через неё, проехали ещё четыре версты и остановились на ночлег у подошвы второго мыса, вдающегося в подгорье.
Пока еще не смерклось, я с художником Кошаровым взобрался на вершину этого мыса, и на закате мы насладились очаровательным видом на снежную горную группу, которая после Талгарского пика (Талгарнынталчоку) представляется самой высокой в Заилийском Алатау.
Солнце, уже погасшее на других вершинах, мерцало еще своим дивным красноватым блеском на остроконечном пике и спускающихся с него белоснежных скатах. Самого Талгарского пика за этой исполинской группой белков не было видно. Когда я спускался вниз по крутому логу, то встретил в нем берлогу крупного зверя, вероятно медведя.
Берега притока Талгара, на котором мы расположились на ночлег, поросли таволгой (Spirae hypericifolia)*. Обнажений твёрдых горных пород я здесь не встретил. Предгорья имели глинистопесчаную почву и были очень богаты гранитными валунами.
Вечером мы условились с полковником Перемышльским, что я на следующий день, оставив свой отряд, поеду на весь день в горную экскурсию для исследования альпийского озера Джасылкуля, Перемышльский поедет в киргизские аулы, а отряд мой перейдёт на следующий ночлег на реку Иссык, а там мы съедемся с приставом, чтобы вместе отправиться 2 июня на предстоящий нам съезд киргизов Большой орды.
(*В этот день (31 мая) мне удалось найти еще никому не известное растение из рода Silene; оно было впоследствии названо моим именем - Silene Semenovi n. sp. Из интересных, но мне уже известных растений были собраны мной в этот день на Талгаре ещё следующие: Papaver dubium, Hesperis matronalis, Erysimum cheiranthoides, Isatis tinctoria, Peganum harmala, Trigonella orthoceras, Sorbus tianshanica n. sp., Viburnum opulus, Valeriana officinalis, Filago arvensis, Dracocephalum integrifolium, Polygonum nodosum, Tulipa altaica, Eremurus altaica и Е. robustus. Так как сбор этого дня производился по Талгару, не выходя из культурной зоны, то всётаки значительный процент растений талгарской флоры оказался общим с видами Европы.). 
30 мая температура в 9 часов утра была+14,3° Ц. Я распорядился переходом всего своего отряда на следующий ночлег при входе на предгорье реки Иссык, а сам в сопровождении художника Кошарова, шести казаков и двух киргизских проводников направился в горы для исследования альпийского озера Джасылкуль.
Выехали мы со своего ночлега в 6 часов утра, направляясь сначала к югу, а потом к востоку наперерез того горного выступа, у которого ночевали. Поднимались мы вдоль ручейка, текущего по долине предгорья. При самом начале нашего подъёма хорошо был виден Талгарский пик, похожий отсюда на Монблан, но ещё более живописный и величественный.
Долина, по которой мы поднимались, принадлежала уже к лесной зоне и роскошно поросла яблонями и абрикосовыми деревьями, тяньшанской рябиной (Sorbus tianshanica), боярком (Crataegus sp.), заилийским клёном (Acer Semenovi), черганаком (Berberis herepopoda), осиной, талом (Salix viminalis), жимолостью (Lonicera tatarica) и Atraphaxis spinosa*(*Из трав в этот день внесены в мой дневник следующие растения здешней флоры: Aconitum pallidum, Paeonia anomala, Cardamine impatiens, Scabiosa caucasica, Erysimum cheiranthoides, Dictamnus albus, Valeriana officinalis, Rheum rhaponticum и характерные для здешней весенней флоры луковичные растения Fritillaria pallidiflora и Eremurus altaicus.
Все эти растения представлялись характерными для нижней лесной зоны.). Долина уподоблялась роскошному саду, оживленному в это время года пестрой, нарядной перекочёвкой рода Джасыков из племени дулатов Большой киргизской орды.
Мы остановились на четверть часа и пили у них айран, а затем их бий встретил нас на дороге с кумысом. Долина поднималась довольно круто, но мы скоро выехали на пологий уступ, прорезанный оврагом, здесь вступили в еловый лес и встретили первое обнажение кристаллических пород, а именно порфира.
На уступе мы переехали через речку Талбулак и отсюда начали быстро подниматься в гору. Кряж, на который мы поднимались, был отрогом главного хребта. Перед нами возвышалась куполовидная порфировая сопка, вся заросшая еловым лесом.
Избегая слишком крутого подъёма, мы начали огибать её, поднимаясь по крутому логу, на дне которого местами был виден нерастаявший снег. Подъём был труден. Быстро исчезали деревья, характеризующие садовую полузону лесной зоны в следующем порядке: сначала абрикосовое дерево, потом яблоня, рябина, заилийский клён, осина, тал, и, наконец, остались одни хвойные деревья - ель (Picea Schrenkiana) и арча (Juniperus pseudosabiana), а за ними между травянистой растительностью появились характерные представители горной альпийской флоры*.
Подтаявшими снегами я с удовольствием увидел самые ранние цветы весенней флоры нашей русской Сарматской равнины – светло-жёлтые цветы мать-и-мачехи (Tussilago farfara). (*В дневнике моем под 30 мая в верхней лесной зоне по Иссыку значатся: альпийский клематис (Atragene alpina), четыре вида Anemone (A. Falconeri var. Semenovi n., A. obtusiloba, Anemone narcissiflora, Pulsatilla albana), 4 вида лютиков (Ranunculus acer, R. polyanthemus, R. pulchellus, R. songoricus), Callianthemum alatavicum n. sp., купальница (Trollius dshungaricus n. sp.), Isopyrum anemonoides, Delphinium speciosum, Aconitum pallidum; из сем. маковых: Papaver alpinum и Glaucium squamigerum; из сем. дымянковыx: Corydalis Gortshakovi; из сем. крестоцветных: Barbarea vulgaris, Arabis pendula, Cardamine impatiens, Thlaspi arvense, Thl. cochleariforme, Hutchinsia procumbens, Chorispora Bungeana, Eutrema Edwardsi, E. alpestre, Goldbachia laevigata, Parrya stenocarpa, четыре вида Рода Draba (Dr. algida, Dr. altaica, Dr. hirta, Dr. incana), Taphrospermum altaicum; из сем. камнеломковых: Saxifraga sibirica и из луковичных растений Ixiolirion tataricum и Tulipa altaica.)
Поднявшись, наконец, на кряж, примыкающий к куполовидной сопке, и проехав несколько вдоль его западного косогора, мы с наслаждением увидали у наших ног «Зелёное озеро» (Джасылкуль), имевшее самый чистый и прозрачный, густой голубовато-зелёный цвет забайкальского берилла.
За озером возвышался смелый и крутой зубчатый гребень высокого белка, а правее открывался вид на ещё более высокую снежную гору, имевшую вид ослепительно белой палатки: эту гору проводник называл Иссыкбаш. Ещё правее на югозапад от озера были видны острые вершины зубчатого гранитного гребня, склоны которого были также убелены снегом, но от этого снега к концу лета остаются только отдельные полосы и поляны. Подле этих вершин, заслонявших вид на Талгарский пик, ещё несколько правее и ближе от него, возвышалась куполовидная сопка, с одной стороны более сильно скалистая.
Мы находились здесь непосредственно метров на 300 над озером и следовали вдоль гребня на юго-запад. Перейдя несколько волн его и сильно повышаясь, мы достигли до пределов лесной растительности. Низкорослые и корявые деревья скоро заменились кустарниками, между которыми преобладала арча (Juniperus pseudosabina) и мелкая порода жимолости (Lonicera humilis).
Флора трав была здесь уже высокоальпийская*. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало для предела лесной растительности 2560 метров абсолютной высоты. (*Вот растения собранные мной 30 мая 1957 г. за пределами лесной растительности над Джасылкулем: Anemone narcissiflora, Trollius dshungaricus, Hegemone lilacina, Oxygraphis glacialis, Callianthemum alatavicum, Ranunculus altaicus, Ran. gelidus. Viola altaica, Saxifrage sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Draba altaica, Dr. aldiga, Dr. lactea, Dr. sp., Chorospora Bungeana, Potentila nivea, P. (Comarum) Salessovi, Umbilicus platyphyllus, Hutchinsia procumbens, Lonicera humilis, Primula nivalis, Myosotis silvatica, Eritrichium villosum, Pedicularis versicolor, Tulipa altaica, Gagea Liottardi.).
Отсюда, оставив своих лошадей с тремя казаками, я начал свое восхождение на куполовидную сопку пешком. Подъём наш был очень труден, тем более, что на пол-пути мы были окутаны густым облаком и оглушены раскатами грома.
Но когда мы выбрались, наконец, из грозовой тучи и добрались до вершины сопки, то все облака рассеялись, и солнце просияло во всем своем блеске. Только у наших ног, над «Зелёным озером» расстилались еще чёрные тучи, рассекаемые блестящими молниями, а сильные удары грома повторялись раскатами по соседним горам.
Это чудное зрелище горных исполинов, освещённых солнцем на фоне безоблачного неба наверху, и черных туч с их молниями над «Зелёным озером» внизу никогда не изгладится из моей памяти. На самой вершине сопки я сделал гипсометрическое определение, давшее мне 2950 метров абсолютной высоты.
Температура воздуха во втором часу пополудни при свежем юго-западном ветре была +8° Ц. Северная сторона нашей сопки была вся засыпана (30 мая) массами снега, отчасти свежевыпавшего. Во время нашего довольно продолжительного привала тучи над озером окончательно рассеялись, и весь ландшафт открылся в полном своем блеске.
Джасылкуль был виден с этой громадной высоты, подобно тому, как Бриенцкое озеро со спуска к нему с Фаульгорна; только с правой стороны мной измеренной сопки, которую наши киргизские проводники называли Кызимчек (девичья грудь), при всём своём величии, был несколько ограничен.
Высокая стена игл закрывала от нас до некоторой степени Талгарский пик и, несмотря на свою крутизну, была окутана снежным покровом, из которого торчали чёрные зубцы и иглы, подобные Aiguilles du Midi монбланской группы и совершенно недоступные.
Сопка Кызимчек, на которой мы стояли, была последняя и самая высокая из порфировых гор, а далее от начала игл простирались уже граниты, из которых состояли Иссыкбаш и Талгарский пик. Иглы казались мне метров на 500 выше порфировой сопки Кызимчек.
С сожалением расстались мы с одним из привлекательнейших ландшафтов в Заилийском Алатау и стали спускаться к «Зелёному озеру». Часам к 5 мы добрались до наших лошадей и, сев на них, последовали вдоль кряжа, спускаясь по нему в зону хвойного леса, а затем вступили в долину притока Иссыка, поросшую древесной растительностью садовой полузоны.
На дальнейшем своем спуске мы уже встречали многочисленные аулы киргизов и вышли в 7 часов вечера на реку Исcык, на которой нашли и весь наш отряд немного ниже развалин первой русской зимовки 1855 года. Здесь в 7:30 часов вечера термометр показывал +15° Ц.
Перед солнечным закатом приехал сюда и пристав Большой орды Перемышльский, с которым мы условились ехать на другой день на. съезд двух киргизских племен Большой орды (дулатов и атбанов), на котором должен был разрешиться интересный юридический спор между обоими племенами.
По обычному киргизскому праву такой спор разрешался судом биев (мировых судей) - по три от каждого племени, в присутствии старших султанов обоих племен и пристава Большой орды. При этом бии, руководствуясь тем же обычным правом, должны были выбрать председателем или суперарбитром лицо постороннее обоим племенам и совершенно беспристрастное.
Таким лицом бии единогласно признали меня, как человека, не принадлежащего и к местной администрации, приехавшего издалека и имевшего репутацию «ученого человека», уже пользовавшегося после своих прошлогодних путешествий в Заилийском крае популярностью между киргизами Большой орды.
Пристав орды, очень опасавшийся, чтобы между подведомыми ему племенами из-за этого спора не произошло усобицы, с особым удовольствием утвердил выбор биев, а я с радостью согласился принять активное участие в деле, которое сразу знакомило меня не только с личностями, державшими в руках судьбу всей орды, но и с местным киргизским обычным правом и их мировоззрениями, уцелевшими в своей чистоте именно в Большой орде, которая ещё в половине XIX века, то есть до занятия Заилийского края, пользовалась большой самостоятельностью и боролась со своими соседями и врагами без помощи русской администрации.
Вследствие этого во время моего путешествия можно было встретить в Большой орде немало старых героических и, можно сказать, гомерических типов. 31 мая на рассвете налетела на наш бивак сильная буря, которая два раза сорвала мою палатку и несколько киргизских юрт, в том числе юрту пристава Большой орды.
Огромная туча, которую мы уже видели накануне при солнечном закате, надвинулась на нас в 6 часов утра и разразилась громовыми ударами и проливным дождём. Дождь этот прекратился однакоже к 11 часам, при температуре +11,4° Ц, а во втором часу пополудни погода уже совершенно разгулялась, и мы могли вместе с полковником Перемышльским выехать на ожидавший нас съезд.
Весь свой отряд я отправил, не торопясь, на дальнейшую, предположенную мной остановку, на .реку Тургень, а сам присоединился только с небольшим конвоем к Перемышльскому для того, чтобы направиться с ним в киргизские аулы.
Процесс, подлежавший рассмотрению съезда, состоял в следующем. Дочь одного знатного киргиза, по имени Бейсерке, из племени дулатов была просватана сыну не менее знатного киргиза из племени атбанов. Родители жениха и он сам уже выплатили весь калым, и молодой человек получил право взять свою невесту в жёны.
Но каково было всеобщее удивление, когда, по приезде его для знакомства с ней, она почувствовала к нему большую антипатию и решительно заявила, что не хочет быть его женой, а на уговоры своих родителей отвечала, что её, конечно, могут взять силой, но что живой она ни в каком случае ему не достанется. Зная характер молодой девушки, родители не сомневались в том, что она не отступит от своего решения, которое было почти неслыханным нарушением обычного права.
При всём том им стало жаль своей любимой дочери, и они горячо приняли её сторону, заявляя, что готовы на всякие жертвы для её выкупа и спасения и что сами они её не выдадут. Красота дочери Бейсерке, её самобытный ум и отвага привлекли на её сторону не только весь её род, но и всё племя дулатов, и если бы жених принадлежал к этому племени, то дело могло бы уладиться, так как жениха и его родителей можно было бы уговорить отказаться от невесты за возврат калыма и крупное вознаграждение.
Но так как жених принадлежал не к одному племени с невестой, то всё племя атбанов сочло инцидент за народное оскорбление и подняло все свои старые многолетние счёты с дулатами, усиленные ещё и личной враждой между султанами обоих племён.
Для съезда была выставлена очень обширная юрта, богато убранная бухарскими коврами. Перед ней мы были встречены старшими султанами обоих племен. Это были: с одной стороны славившийся во всём Семиречье своим умом и отвагой султан атбанов Тезек, очень популярный во всей Киргизской степи, а с другой - очень известный своим богатством и гостеприимством, несколько надменный старый султан дулатов Али.
Пристав представил мне обоих султанов, а когда мы вошли в юрту, то меня там приветствовали избравшие меня своим суперарбитром бии. Личности этих биев меня тем более интересовали, что в них я видел не наследственных сановников, а народных избранников.
Впрочем, оказалось, что в половине XIX века в Большой орде никто не выбирал и никто не назначал биев. Это были просто люди, указанные общественным мнением, к которым все нуждавшиеся в правосудии обращались по своей доброй воле за разбирательством своих споров, как к лицам опытным и составившим себе всеобщую известность своей справедливостью, своим умом и другими качествами, но в особенности тонким знанием обычного народного права.
Между такими лицами были и люди знатные, белой кости, нередко и люди чёрной кости, но, во всяком случае, люди, прославившиеся своими несомненными личными достоинствами, Местопребывания (кочевья) этих людей были всем известны, и чем большей славой они пользовались, тем более имели клиентов. На наш съезд бии обеих сторон были вызваны султанами, которые в их выборе руководились исключительно общественным мнением.
Со стороны дулатов это были: Дикамбай, дядя невесты, атлет по сложению, обладавший громовым голосом, прежде знаменитый батыр, ломавший в сражениях сразу по десятку копий, против него направленных. Вторым представителем дулатов был почтенный старик. 
Дугамбай, с длинной седой бородой, пользовавшийся репутацией лучшего знатока и верного носителя киргизского обычного права. Третьим представителем дулатов был живой, всегда остроумный и меткий в своих замечаниях Джайнак.
Между атбанами считался лучшим знатоком обычного права другой Джайнак, но наибольшим уважением между ними пользовался второй их представитель, Атамкул, славившийся своей справедливостью и неподкупностью и слывший лучшим батырем своего племени.
Доблестный на полях битв, ловкий на байгах (турнирах), он был не менее мудрым на советах и на общественных судах и олицетворял собой тип «рыцаря без страха и упрека». Наконец третий представитель атбанов, Мамай, был также одним из храбрейших людей своего племени, славился своей предприимчивостью, отвагой и искусством на барантах (разбоях) и имел все наклонности энергичного экспроприатора.
В глубине юрты, против входа, на самом почётном месте был разостлан богатый текинский ковер, на котором меня посадили рядом с полковником Перемышльским, а за нами, на мало заметном месте поместился переводчик. Направо от меня занял место наречённый мой союзник в предпринимаемой мной экспедиции к подножью и в глубь Тяньшаня, султан Тезек, а налево от Перемышльского - «Агамемнон» Большой орды, не хотевший допустить насильственного похищения у его племени «прекрасной Елены».
Далее по обе стороны нашей центральной группы расположились на отдельных ковриках величественные фигуры шести биев. Судоговорение началось с того, что знатный Бейсерке ввёл в нашу юрту, в качестве подсудимой, свою дочь, которая была вызвана на суд по моему требованию.
Дочь Бейсерке, стройная 19-летняя девушка, поразила всех присутствующих своей красотой и необыкновенным одушевлением. Громким голосом и с большой энергией произнесла она свою защитительную речь, в которой объяснила, что вполне сознает права на неё жениха, его родителей и всего племени атбанов и что суд, вероятно, решит дело не в её пользу, но что она ни в каком случае живой не достанется своему мужу, а что получить её мёртвой ни жениху, ни его родителям нет никакой прибыли.
Вслед за ней и я обратился к биям с речью, немедленно переведённой на киргизский язык, высказав, что, конечно, всё дело должно быть судимо по киргизским законам, которые известны биям лучше, чем мне, но я не могу не напомнить, что по русским законам нельзя принудить девушку итти в замужество без её на то согласия, а потому следовало бы искать из этого дела такого выхода, который, удовлетворяя киргизским законам, не имел бы последствием бесполезную смерть девушки, высказавшейся так решительно перед всеми.
При этом я признаю в этом деле два важных условия: первое - справедливое удовлетворение интересов жениха и его родителей, а второе - удовлетворение чести всего племени; что касается до первого, то я знаю, что бии, как мировые судьи, позаботятся прежде всего о примирении обеих сторон, и я уверен, что они найдут средства к такому примирению, соблюдая интересы истцов и справедливости; что же касается до второго, то оба племени здесь прекрасно представлены и пользующимися народным доверием биями, и своими султанами, так что можно надеяться, что съезд найдёт возможность выйти из затруднения с полным удовлетворением чести обоих племен.
После этого выступления бии принялись обсуждать дело по существу. Скоро между ними завязался спор, сначала довольно спокойный, а потом всё более и более страстный и едва не превратившийся в открытую ссору. Все три атбанские бия горячо доказывали, что отказ невесты, поддержанный её родителями и её родом, представляет собой такое неслыханное правонарушение, которое является оскорблением всего племени.
В ответ на это поднялся со стороны дулатов Джайнак и со своим всеми признаваемым авторитетом стал доказывать, что и было, действительно, несомненное правонарушение со стороны невесты и её родителей, то правонарушение произошло ёшё ранее со стороны жениха.
По киргизским народным обычаям дочь знатного человека может быть только первой женой своего мужа, и никогда родители белой кости не согласятся выдать свою дочь во вторые жёны. Родители невесты, заключая боачную сделку за свою дочь, знали, что жених её не женат и что они получают от него первый калым и выдают свою дочь в первые жёны.
Но когда калым был уплачен и жених приехал за своей женой, то оказалось, что он уже женат. Два атбанские бия отрицали этот факт, но третий, справделивый и безупречный Атамкул, разъяснил это разноречие, сказав, что жених, действительно, уже имеет жену, взятую после уплаты калыма за дочь Бейсерке и до её взятия в жёны: однако жених никому не платил второго калыма и сам не имел намерения вступить в брак с другой невестой, но должен был признать женой вдову своего брата, что было не только его правом, но и его обязанностью.
Вопрос сильно осложнился этим объяснением. После довольно продолжительных споров Атамкул признал, однакоже, что со стороны жениха произошло, хотя совершенно невольное, нарушение прав невесты, а потому все бии согласились вступить в переговоры с родителями жениха об их удовлетворении.
После этих переговоров биям удалось уговорить жениха и его родителей отказаться самим от невесты, получив обратно свой калым, а сверх того еще и кун (выкуп за принадлежавшую уже им невесту) в размере, равном калыму.
Оставался ещё второй вопрос: чем можно удовлетворить честь атбанского племени? Поднялся бий Мамай и предложил следующую комбинацию: невеста должна быть выдана жениху, по крайней мере, на одну неделю, а затем он по собственному произволу откажется от неё и отошлёт к родителям.
На это я возразил, что я считаю вполне достаточным, что дочь Бейсерке по нашему вызову была привезена на наш суд своими родителями, которые тем самым уже выразили свою покорность решению съезда, но что выдача её на одну неделю была бы уже совершенно несовместна с достоинством девушки белой кости, которая может сделаться навсегда только первой женой своего мужа, но ни в каком случае не его временной наложницей. Пристав Большой орды энергически поддержал меня, заявив, что он не может допустить, чтобы в племенном споре восстановление прав одного племени было бы сопряжено с ещё большим нарушением прав другого.
Поднялся хитроумный султан Тезек. Он объяснил, что не считал себя в праве вмешиваться в суд биев, когда они обсуждали права обеих тяжущихся сторон, то есть жениха и невесты, но что когда дело идёт о восстановлении дорогой ему чести всего племени, им управляемого, то он считает себя обязанным высказать свое мнение.
Он считал справедливым вознаградить жениха и его родителей возвратом калыма и уплатой куна, но независимо от того, для удовлетворения племенной чести, он предлагает отказать дяде невесты, присутствующему здесь Дикамбаю в высватанной им в атабанском племени невесте, конечно с возвратом и ему калыма, но без уплаты неустойки (куна).
Предложение было принято единогласно биями, но с тем, чтобы на него последовало согласие Дикамбая. Поднялся Дикамбай и заявил, что, желая спасти свою племянницу и восстановить мир между двумя племенами, он соглашается на предложение биев. Дело было решено съездом единогласно.
Дикамбаю было уплачено 50 лошадей и атбанскому жениху и его семейству 100. Таким образом окончился спор, продолжавшийся более года, ко всеобщему удовольствию, и юный брат невесты Ходжир был отправлен к ней и её родителям в аулы ултана Али гонцом с радостной вестью.
Бии разъехались. Тезек отправился по аулам собирать своих атбанов для того, чтобы последовать за мной в экспедицию на помощь старому Бурамбаю, а я поехал вместе с Перемышльским на ночлег, приготовленный нам на Талбулаке, отстоявшем в нескольких верстах от места нашего съезда.
Отсюда я дал знать своему отряду на реке Тургени, чтобы он; не торопясь, делал на следующий день (1 июня), не дожидаясь меня, свой переход (как было мной предназначено) от своего ночлега на реке Тургени до следующего на реке Куратуруке, так как я, вместе с полковником Перемышльским, принял приглашение султана Али в аулы его сына Аблеса, кочевавшего на реке Тургени несколько выше ночлега моего отряда, при выходе этой реки из горной долины.
Ночью на 1 июня на Талбулаке шёл дождь, а утро было пасмурно. Мы выехали не ранее 7 часов утра и в несколько часов доехали до аулов Аблеса. Юрта, нам выставленная, состояла из красиво расшитых тесьмой войлоков и была роскошно убрана бухарскими коврами.
Но гораздо интереснее для меня была постоянно жилая юрта Аблеса, в которую мы были приглашены для угощения и где я мог ознакомиться со всеми предметами домашнего обихода богатых киргизов Большой орды, и с ручными их изделиями, как, например, с белоснежными их войлоками из верблюжьей шерсти, вышитыми цветными шнурами и обшитыми широкой пестрой тесьмой, а также с красивыми разноцветными войлочными коврами, сшитыми мозаично из цветных войлоков, и т. п.
Мы справедливо могли удивляться и простору, и комфорту этой жилой юрты и богатству её убранства высокого качества бухарскими, кашгарскими и текинскими коврами, и разнообразию домашней утвари, отчасти восточного, отчасти русского производства, расставленной на ковровых тюках вдоль стен юрты.
Между этой утварью были и китайские фарфоровые чашки, и русские стеклянные стаканы и блюдечки, и русские ножи и и серебряные ложки, и красивые по своим формам бухарские медные кумганы (рукомойники и лоханки), и русская деревянная посуда: большие чаши, заменявшие блюда, и многочисленные русские погребцы и шкатулки.
В одной стороне юрты помещался большой диван-постель, прикрытый богатыми одеялами, мозаично сшитыми из разноцветных шёлковых материй. Красиво вышитые разноцветными шелками суконные салфетки прикрывали прекрасно связанные самодельными шнурами ковровые тюки, расставленные вдоль стен.
Впереди дивана-постели на текинском ковре сидела жена Аблеса, одетая в богатый китайский шёлковый халат. На голове её была белая живописно сложенная повязка. Когда же вошел в юрту Алисултан, то перед частью юрты, в которой сидела жена Аблеса, опустился богатый шёлковый занавес и скрыл её, так как она не должна была показываться перед своим тестем.
Началось угощение. Сначала подавали кумыс, затем чай в китайских чашках с сахаром, изюмом, шепталой, бурсаком и ташкентскими конфектами. Затем угощение продолжалось очень вкусным пилавом на курдючном сале с бараниной, изюмом и луком.
Вышел маленький сын Аблеса и мелькнули две его маленькие сестры: последние в шёлковых халатиках и киргизских шароварах, с меховыми шапочками на головах. Затем мы вернулись в свою юрту, куда нас проводил Аблес; он был богато одет в шитый золотом халат и имел на голове коническую бархатную шапку, шитую золотом и отороченную соболем.
Здесь подали ещё угощение, состоявшее из баранины и конины. Около часа пополудни я распростился с гостеприимными хозяевами и с полковником Перемышльским и поскакал догонять свой отряд. Мы переправились через Тургень против трех курганов, быстро проехали по подгорной равнине, изрезанной глубокими оврагами и ложбинами, через двенадцать вёрст от Тургеня переправились через реку Черганак и, проехав ещё восемь вёрст, догнали наш отряд.
С ним мы проехали ещё десять верст, дошли до реки Каратурука, где и расположились на ночлеге при выходе реки из горной долины. Река Каратурук неприятно поразила нас темным, грязным цветом своей воды, от которой и произошло её название.
Цвет этот зависел от разрушения глинистых порфиров, обнажения которых оказались в начале ущелья, недалеко от нашего ночлега. Почва при выходе реки из гор состояла из плодородных наносов, а ниже по реке встречались хорошие луга и пастбища, но ближайшие к реке холмы имели почву песчаную и глинистую, не особенно плодородную, покрытую отчасти кустарниками шиповника и Sophora alopecuroides.
Из трав бросались в глаза степные формы астрагалов (например, Astragalus Schrenkianus). С ближайшего из этих холмов подгорья вид при солнечном закате на горы к востоку от Или Алтын-эмель, Аламан и Кату был обширен.
Горы на юге от нас, задёрнутые при нашем приходе на ночлег туманом, к вечеру расчистились, и на них виднелся выпавший в большом количестве в течение 1 июня свежий снег. Ночь на 2 июня была холодна, но в 7 часов утра температура повысилась до +12,2°Ц.
Снялись мы с своего бивака в 10 часов утра и последовали по подгорью прямо к востоку вдоль подошвы понизившегося продолжения северной цепи Заилийского Алатау. Почва на нашем пути была сначала песчаная и бесплодная, а потом глинистая и достаточно плодородная.
Так как все тридцативёрстное пространство, пройденное нами 2 июня между Каратуруком и Чиликом, хотя и имело степной характер, но лежало всецело во второй, то есть культурной, зоне и было очень удобно для проведения арыков, то в нём ютились довольно обширные пашни атбанов.
Растительность этой подгорной степи, в которой флора, характеризующая культурную зону Заилийского Алатау, имела сильную примесь флоры азиатского типа нижней степной зоны Заилийского края, казалась по своему пепельному цвету как бы выжженной солнцем.
Хотя мой сбор 2 июня не был из самых интересных, но всё же мне удалось найти в этот день новое, никому еще не известное сложноцветное растение из рода Cousinia, получившее впоследствии моё имя (Cousinia Semenovi n. sp.)^*.
(* В моем дневнике под 2 июнем 1857 года записаны на подгорной степи, между Каратуруком и Чиликом следующие растения: Papaver pavoninum Sisymbrium Sophya, Sis. brassicaeforme, Erysimum canescens, Capsella bursapastoris, Euclidium syriacum, Dianthus crinitus, Lavatera thuringiaca, Peganum harmala, Ruta Sieversi, Hypericum perforatum, Sophora alopecuroides, Medicago lupulina, Trigonella polycerata, Astragalus Schrenkianus, Rosa cinamomea, Rosa laxa, Spiraea hypericifolia, Potentilla bifurca, Umbilicus platyphyllus, Carum setaceum, Galium verticillatum, несколько видов полыни (Artemisia scoparia, Art. Oliveriana, Art. maritima, Art. sacrorum, Art. vulgaris, Art. annua), Cousinia affinis, Cous. Semenovi n. sp., Filago arvensis, Cichorium intybus, Taraxacum sp., Tragopogon pratensis, Scorzonera sp., Cynoglossum viridiflorum, Verbascum thapsus, Verb. blattaria, Orobanche amoena, Plantago lanceolata, Chenopodium botrys, Orchis turkestanica, Allium coeruleum, Trilicum aegylops, Poa bulbosa, Agropyrum prostratum, Agr. cristatum.) 
Вторжение степных растений в культурную зону было в особенности заметно верстах в десяти не доезжая Чилика, где непрерывная до сих пор северная цепь снежного Заилийского Алатау круто обрывалась и как бы заканчивалась, продолжаясь однако же и далее более низким гребнем, уже не достигающим снежной линии.
Гору, составляющую оконечность высокой снежной цепи, киргизы называли Бокайбийк (то есть круто падающая гора). Восточнее её, через поперечные ущелья понизившейся цепи, вырываются на подгорье в недалеком друг от друга расстоянии две реки, берущие начало в альпийской зоне Заилийского Алатау, где они текут в параллельных между собой долинах.
Эти реки - Асысу и гораздо более значительный Чилик - сливаются по выходе из горных теснин на подгорье. Из них менее значительная - Асысу - до такой степени была разведена на арыки для орошения атбанских пашен, что доходила до несравненно более многоводного Чилика совершенно сухим руслом, засыпанным громадными валунами порфира и сиенита.
Через это печное ложе мы с трудом добрались до течения Чилика, который с необыкновенной быстротой катил свои шумные волны через громадные скалы, принесённые им из недр Заилийского Алатау. В 3 часа пополудни мы уже остановились на левом берегу Чилика у впадения в него сухого в то время русла Асысу.
Здесь была выставлена для меня просторная атбанская юрта, в которой встретилась большая необходимость, так как на нас очень скоро налетела спустившаяся с гор чёрная туча и пошёл проливной дождь, а между тем приехал ко мне на необходимое свидание хозяин здешнего подгорья, султан Тезек, с которым я уже познакомился на атбано-дулатском съезде.
Под защитой прочной юрты мы в течение трёх часов, несмотря на непогоду, могли с комфортом за предложенной мной моему гостю чашкой чая переговорить с ним окончательно о предстоявшей нам экспедиции и, распределив свои роли в оказании помощи старому богинскому манапу Бурамбаю, условиться о месте нашей встречи и соединения перед кочевьями Бурамбая около горного прохода у Санташа (подошвы Тяньшанского хребта).
При ближайшем моем знакомстве с Тезеком, пользовавшимся славой батыря во всей Большой орде, я убедился, что имею дело с действительно выдающейся личностью. Тезеку было немного более 40 лет от роду; он был высокого роста, открытой наружности, аристократического киргизского типа, с изящными приёмами человека «белой кости», но далеко не атлетического сложения.
Он даже родился недоношенным ребенком, почему и получил имя Тезека (что значит по-киргизски помёт). Но его происхождение*, прирождённая его талантливость и благоприятно сложившиеся для него обстоятельства во время его молодости выработали из него совершенно выдающуюся личность. 
(*Племена атабанов и дулатов Большой орды сохраняли ещё в половине XIX века общее название усунь. Их султаны считали свой род происходившим от более древних властителей, чем чингисханиды, бывшие родоначальниками многих султанских родов Средней орды; весьма возможно, что султаны племен, сохранивших имя усунь, происходили от древних усунских властителей (кунми), с которыми роднилась ещё во II веке до нашей зры китайская династия.). 
Обстоятельства эти заключались в том, что Большая киргизская орда, после всех других вошедшая в русское подданство и кочевавшая на самой дальней окраине русских владений в Киргизской степи, пользовалась до занятия Заилийского края, то есть до второй половины XIX века, большой самостоятельностью и не имела никакого близкого и непосредственного русского начальства, вроде учреждённого впоследствии пристава Большой орды, а была подчинена только семипалатинскому губернатору, жившему в своем областном городе на казачьей Сибирской линии, проходившей по Иртышу далеко позади Киргизских степей, в тысяче вёрст от земель Большой орды, занимавших обширное пространство в южной части Семиречья до китайских пределов Кульджинской области, и в Заилийском крае до южной цепи Заилийского Алатау, отделявшей их от земель каракиргизов, которые состояли отчасти в номинальной зависимости от Китая, но всего более в подданстве кокандского хана.
С этими то дикими, и хищными горцами киргизам Большой орды около половины XIX века приходилось вести борьбу за существование, тем более тяжёлую, что на их землях до 1854 года не было ни одного русского поселения, а ближайшим к ним русским оплотом был. город Копал, занятый оседлой и прочной русской колонизацией только с 1859 года.
Но и этот аванпост русского владычества не давал нашим кочевым подданным надлежащей точки опоры против их иноземных врагов, так как местные копальские власти не столько опасались каракиргизов, сколько страшной для них ответственности перед петербургскими властями за возбуждение международных столкновений.
Киргизам Большой орды, беспрестанно подвергавшимся набегам и баранте своих хищнических иноземных соседей, оставалось, следовательно, искать спасения в мужественной и энергичной самозащите. Эти условия самостоятельной борьбы за существование вырабатывали между ними в середине XIX века такие мужественные и героические типы, к которым принадлежали нареченные союзники моего предприятия, а именно султан Тезек и бий Атамкул.
Познакомившись обстоятельно с Тезеком, я скоро пришёл к убеждению, что с таким союзником я, наконец, могу осуществить свою заветную мечту проложить путь со стороны России в глубь Центральной Азии, в совершенно не доступные до тех пор для географической науки недра самой центральной из горных систем Азиатского материка - Тяньшаня.
Сближение мое с Тезеком произошло особенно скоро, потому что он, со свойственной ему точностью ума, понял, где начинается и где кончается его роль, и нашёл для себя выгодным поставить себя, со всеми своими всадниками на время моего пребывания во владениях Бурамбая, в полное мое распоряжение, зная по моей уже сложившейся за все время путешествия репутации, что я никаких поборов с киргизов не допускаю, от пошедших же под наше покровительство богинцев никаких подарков не приму и что вся благодарность Бурамбая за оказанную ему помощь выпадет на долю Тезека.
Нам оставалось только условиться о времени и месте нашего съезда перед кочевьями Бурамбая. До наступления вечера, когда погода разгулялась, я уже расстался с Тезеком и с 5 часов пополудни принялся за свои научные работы: осмотр окрестной местности и гипсометрическое определение абсолютной высоты нашего ночлега.
Эта последняя казалась (при слиянии Асы и Чилика) в 880 метров. Температура воздуха в 6 часов вечера была +14,1°Ц. Растительность в долине при выходе из гор реки Чилик была очень богата. Чудная зелень деревьев и цветущих трав казалась тёмноизумрудным оазисом среди серой пустыни окружающего подгорья, куда выходила степная растительность даже выше долины, из которой вытекал Чилик.
Древесная растительность состояла из сибирских тополей (Populus nigra и P. suaveolens), заилийского клена (Acer Semonovi), четырёх видов ивы (Salix songarica, S. alba, S. purpurae и S. viminalis), боярки (Crataegus sp.), облепихи (Hipophae rhamnoides) и черганака (Berberis heteropoda). Bсe эти деревья и кустарники были перевиты джунгарским клематисом (Clematis songarica). 
(*Из трав, собранных мной в этот день на нижнем течении Чилика,. внесены мной в дневник 2 июня следующие виды: Ranunculus acer, Cynoglossum viridiflorum, Orchis turcestanica, Carex punctata, Elymus junceus, Agropirum cristatum.).
3 июня, при ясной погоде, термометр в 7 часов поутру показывал +15,5° Ц. Мы прежде всего постарались ориентироваться в окружающей местности для дальнейшего продолжения своего пути. Горы предгорной зоны между реками Асы и Чилик наши проводники называли Саушкан, а более отдалённый гребень, разделявший продольные долины Чилика до выхода их из гор, - Ортотау.
Понизившееся продолжение северной цепи Заилийского Алатау за Чиликом они называли Сейректаш, а дальнейшее продолжение ее - Богуты, но сквозь ущелье, прорванное Чиликом, видна была еще более северная и параллельная с Сейректашем и Богуты и более высокая цепь Турайгыр.
Ни одна из этих цепей уже не достигала снежной линии. Дальнейший наш путь шел через два перевала - Сейректаш и Турайгыра, так как возможный путь через ущелье Чилика был признаваем в то время совершенно недоступным для нашего многочисленного отряда и в особенности для верблюдов.
Мы снялись со своего ночлега в 8 часов утра и немедленно переправились по разысканному нашими киргизами броду через шумный, бурный и пенистый Чилик, переправа через который, впрочем, в начале июня, когда в альпийской зоне самое сильное таяние снегов не наступило, не представляет большой опасности.
Через несколько вёрст за бродом мы стали уже сильно подниматься на горный перевал значительно понизившейся северной цепи Заилийского Алатау. Вся эта понизившаяся цепь представлялась совершенно безлесной на своих скатах, и только долина, по которой мы поднимались, оживлённая течением ручейка, была живописно окаймлена целым рядом светло-зелёных раскидистых клёнов.
Выше долина превратилась в скалистое ущелье, состоявшее из кремнистых сланцев с простиранием от СВ к Ю3 65° и падением к С в 80°. Напластование этого кремнистого сланца было особенно ясно на соприкосновении его с порфиром, поднявшим его пласты.
Далее наша дорога шла уже через узкое порфировое ущелье, поросшее кустарниками: аргаем (Cotoneaster racemiflora), боярышником (Crataegus sp.), осыпанным белыми цветами, смородиной (Ribes heterotrichum), жимолостью (Lonicera microphylla) и красивыми шиповниками (Rosa platyacantha u R. cinnamomea).
Наконец мы выехали на самый хребет, одетый исключительно луговой травянистой растительностью, не имеющей, однакоже, ни альпийского, ни даже субальпийского характера. Вправо от нас остался Сейректаш, то есть нависший камень, от которого и весь перевал получил свое название.
Вверху около самой вершины мы встретили ключик, текущий на северную его сторону и имевший +4,8°Ц при температуре воздуха +16,5°Ц и слабом восточном ветре. Здесь я сделал гипсометрическое определение, давшее для вершины горного прохода 1560 метров.
С этой вершины на С вид в Илийскую долину был очень обширен. За рекой Или поднимались сначала песчаные горы, потом псевдовулканические холмы Кату и находящиеся на самой границе Китая горы Калкан, а затем на северном горизонте входящая в состав Семиреченского Алатау снежная цепь Аламан, восточное, ещё более высокое продолжение которой исчезало в тумане, уже в китайских пределах.
В течение моего перехода через Сейректаш 3 июня мне удалось открыть два новые, ещё никому не известные сложноцветные растения из рода ромашек (Chrysanthemum), названные впоследствии Chrysanthemum (Pyrethrum, первоначально Tanacetum) alatavicum n. sp. и Chr. (Pyrethrum) Semenovi n. sp.* 
(*В течение моего перехода через Сейректаш 3 июня были собраны мной еще следующие растения: Helianthemum songaricum, Dianthus crinitus, Caragana aurantiaca, Potentilla multifida, Rosa laxa, Cotoneaster racemiflora, Umbilicus platyphyllus, Ribes heterotrichum, Patrinia intermedia, Convolvulus Gortshakovi, Conv. pseudocantabrica, Scutellaria orientalis, Lagochilus diacantophyllus, Ceratocarpus arenarius, Salsola arbuscula, Thesium multicaule, Euphorbia alatavica, Ephedra sp.). 
С перевала при Сейректаше мы спустились через поперечное порфировое ущелье на сухое, безводное и достаточно бесплодное плоскогорье, разделяющее параллельные горные кряжи Сейректаш и Турайгыр. Встречаемые нами обнажения горных пород состояли из кремнистых сланцев с простиранием от СВ к Ю3 70° и падением 40° к ЮВ.
Сланец был местами метаморфизован прорывающим его порфиром, небольшие холмы которого появились на конце спуска. При переходе этих холмов в равнину почва была суха и бесплодна, а во флоре трав преобладали колючие растения, как, например, Acantophyllum pungens, колючие и невьющиеся Convolvulus (Conv. Gortshakovi и Conv. subsericeus), колючий Eremostachys sp.
Почва междугорной равнины, на которую мы спустились, была песчаноглинистая, покрытая гальками и обломками порфира и кремнистого сланца. Кое-где на ней встречались солонцы, то есть белые налёты соли на высохшей грязи.
Встретив, наконец, влево от нашего пути ключик, мы расположились здесь на привал и ночлег. Гипсометрическое определение дало мне здесь для высоты плоскогорья, на котором мы находились, 1120 метров. Термометр Цельсия в 3 часа пополудни показывал +18°.
Впереди нас возвышался Турайгыр, отличавшийся тем от перейденного нами Сейректаша, что весь северный его склон был покрыт еловым лесом. Через ущелье, прорванное в нём Чиликом, открывался вид на южную цепь Заилийского Алатау, состоявшую из непрерывного ряда снежных белков.
4 июня погода, после ночной бури и сильного дождя, разгулялась, и термометр Цельсия в 8 часов утра показывал +12,5°. В этом часу мы тронулись в путь и употребили часа полтора на переход через ровное плоскогорье, на котором имели свой ночлег, - до подошвы Турайгыра.
Равнина была совершенно бесплодная и вся засыпана гальками и обломками красного и диоритового порфиров и роговика, которые становились всё крупнее и крупнее по мере приближения к подошве хребта. Цвет каменистой пустыни был серый, растительности на ней почти не было, и только два раза попались нам круговины, поросшие степным растением гармала (Peganum harmala).
Турайгыр поднимался перед нами круто, простираясь прямо от запада к востоку. Весь северный его склон, начиная от прорыва через него реки Чилика, порос еловым лесом. Высшая вершина хребта, казалось, в полтора раза превышала перевал, через который мы должны были следовать.
В начале подъёма на этом перевале мы встретили обнажения кремнистого сланца, а затем черного лидита и брекчии и, наконец, ясно напластованного конгломерата с простиранием от С 80° 20' к ВЮВ и падением в 40° к С. Дорога начала быстро подниматься узким ущельем, по которому мы и вышли сначала в лесную, а потом в субальпийскую зоны.
Обе они поросли роскошной древесной растительностью: красиво цветущими рябиной (Sorbus tianshanica) и аргаем (Cotoneaster racemiflora), черганаком (Вегberis heteropoda), таволгой (Spiraea hypericiflora), жимолостью (Lonicera coerulea), арчой (Juniperus pseudosabina).
Поразило меня восхождение на эти высоты некоторых степных растительных форм, как, например, Acanthophyllum pungens, невьющихся вьюнков (Convolvulus Gortshakovi). ежовника (Anabasis phylophora) и т. п. Не менее интересны были для меня встреченные на этом пути обнажения горных пород.
В одном месте направо от дороги я встретил очень поучительный выход диоритового порфира, с обеих сторон поднимающего пласты конгломерата, который имел ясное простирание от ЗСЗ к ВЮВ и падение с одной стороны на 30° к С, а с другой - на 20° к Ю.
До вершины перевала мы, наконец, достигли, поднимаясь довольно круто по скату, густо заросшему древесной растительностью. Турайгыр образует на своём перевале не широкий хребет, как Сейректаш, а узкий гребень. Гипсометрическое измерение дало мне для перевала 2000 метров абсолютной высоты.
Термометр в 1 час пополудни показывал +14,5° Ц. На вершине перевала диоритовый порфир резко граничил с красноватым гранитом. Вид с перевала был необыкновенно обширный и восхитительный. На севере, за более низкой параллельной цепью Сейректаша, можно было обозреть всю Илийскую равнину до отдаленных снежных вершин Семиреченского Алатау, а внизу, влево у наших ног, был виден выход из Турайгырского ущелья реки Чилика.
С южной стороны перевала впереди нас простиралась живописно поднимавшаяся снежной стеной южная цепь Заилийского Алатау, а за её понижением влево, на далёком юго-востоке, блистала своим сплошным снежным покровом самая исполинская в Тяньшане группа Тенгритага.
У наших ног с южной стороны перевала и влево от нас прорывала себе ложе в страшно глубоком ущелье река Чарын, образующаяся здесь из слияния рек Кегена и трёх Мерке. Флора на вершине Турайгыра еще не имела альпийского характера*.
(*Вот список растений, собранных мной при переходе моем через Турайгыр 4 июня 1857 г.: Atragene alpina, Thalictrum minus, Papaver pavoninum, Goldbachia laevigata, Polygala comosa, Caragana aurantiaca, Potentilla recta, Pot. nivea, Pot. sericea, Cotoneaster intermedia, Cot. multiflora, Saxifraga hirculus, Lonicera microphylla, Patrinia intermedia, Scabiosa caucasica, Senecio sibiricus, Saussurea pygmaea, Androsace maxima, Polemonium coeruleum, Myostis arenaria, Pedicularis physocalyx, Dracocephalum nutans, Scutellaria orientalis, Anabasis phyllophora, Ephedra sp. Ixiolirion tataricum, Iris ruthenica, Heleocharis palustris, Phleum pratense, Alopecurus ventricosus.).
Спускаясь с Турайгырского перевала, мы едва отыскали на нашем пути в ущелье ключ, имевший +3,2°Ц, и здесь остановились на ночлег. Вечером в 8 часов температура воздуха была +9,2°Ц. До солнечного заката мы ещё сделали восхождение на гору, непосредственно возвышавшуюся над нашим биваком, откуда художник Кошаров снял виды: вправо на ущелье Чарына, а влево - на горный перевал Санташ и на отдалённый Тенгритаг.
5 июня мы вышли с нашего ночлега на южном склоне Турайгыра в 8 часов утра и к полудню спустились на плоскогорье Джаланаш, в котором был углублён уже знакомый мне с прошедшего 1856 года лабиринт трёх речек - Мерке (Уч-Мерке), Кегена и Чарына.
Плоскогорье имело песчано-глинистую почву, отчасти засыпанную валунами и обломками горных пород, но всё же более плодородную, чем плоскогорье, отделяющее подножье Сейректаш от Турайгыра. Лесной растительности на южном склоне Турайгыра совсем не было, но горы, поднимавшиеся за рекой Чарыном, были покрыты лесом.
Сойдя на плоскогорье, мы остановились на привале около полудня и сделали здесь гипсометрическое определение, давшее нам 1430 метров абсолютной высоты. Погода была ясная, термометр Цельсия показывал +19°. Около двух часов пополудни мы уже доехали до обрыва над рекой Чарыном, долина которого врезана в плоскогорье не менее чем на 100 метров.
Скаты этой глубокой долины давали полное понятие о тектонике всего плоскогорья, прорванного лабиринтом трёх рек, сливающихся в глубине долин и образующих реку Чарын в бурном и глубоком каскадном её течении, известном под именем Актогоя.
Скаты долин, врезанных в плоскогорье, состояли из песчаных, слабо цементованных наносов, наполненных несметным количеством валунов, доходящих до громадных размеров и образующих, когда они крепче сцементованы, горную породу, которую геологи называют пудингом.
Вид с обрыва над Чарыном, да и вообще с плоскогорья Джаланаш был восхитителен. В поднимающейся перед нами на юге крутой стеной южной цепи Заилийского Алатау можно было насчитать до 30 снежных вершин, а в гораздо более отдалённом Тяньшане было видно до 15 ещё несравненно более высоких исполинов.
Около 3 часов пополудни мы, продолжая свой путь через плоскогорье, добрались до нашего спуска в долину первой Мерке, прорывавшей себе в горных породах плоскогорья почти столь же глубокое русло, как и река Кеген, образующая после своего слияния с тремя Мерке реку Чарын.
По спуске нашем в долину первой Мерке нас встретил с кумысом посланный Тезеком во главе его авангарда батырь Атамкул. Вместе с ним мы остановились здесь на ночлег на берегу реки, где гипсометрическое определение дало мне 1350 метров абсолютной высоты, тоесть на 80 метров ниже нашего привала на Джаланаше.
Пользуясь еще не поздним временем дня, я совершил экскурсию вниз по долине до места, где сливающиеся с рекой Кегеном Мерке образуют бурное течение, известное под именем Актогоя. Обрывы долины первой Мерке были покрыты довольно богатой растительностью, и я попутно мог сделать довольно обильный сбор растений здешней флоры, среди которой мне удалось найти два совершенно новые вида из рода астрагалов, получившие впоследствии названия: Oxytropis merkensis n. sp. и Astragalus leucocladus n. sp.*
(*Остальные растения, собранные мной в этот день (5 июня) в долине реки Мерке, были следующие: Clematis songarica var. integrifolia, Atragene alpina, Berberis heteropoda, Glaucium squamigerum, Fumaria Vaillanti, Turritis glabra, Alyssum linifolium, Berteroa incana, Draba nemorosa, Thlaspi arvense, Sisymbrium Sophia, Erysimum canescens, Camelina microcarpa, Arenaria serpyllifolia, Cerastium alpinum, Thermopsis lupinoides, Medicago falcata, Trigonella orthoceras, Caragana frutex, Car. aurantiaca, Car. tragacanthoides, Lathyrus pratensis, Onobrychis viciaefolia, On. pulchella, Coronilla varia, Primus prostrata, Spiraea hypericifolia, Potentilla bifurca, Fragaria moschata, Rosa laxa, Rosa platyacantha, Cotoneaster multiflora, Lonicera hispida, Lon. coerulea, Lon. microphylla, Asperula aparina, Patrinia intermedia, Artemisia vulgaris, Gnaphalium silvaticum, Acanthocerphalus amplexifolius, Serratula tenuifolia, Scorzonera purpurea, Codonopsis ovata, Campanula Steveni, Onosma simplicissimum, Myosotis silvatica, Pedicularis sp., Ped. dolichorrhiza, Salvia silvestris, Dracocephalum Ruyschiana, Eremostachys sp., Scutellaria orientalis, Thymus serpyllum, Polygonum acetosum, Euphorbia pachyrrhiza, Populus suaveolens, Urtica cannabina, Ephedra sp., Juniperus sabina, Koelegria gracilis.).
Вернулись мы на наш ночлег на первой Мерке с богатым сбором растений и горных пород. 6 июня термометр в 7 часов утра показывал +19,5° Ц. Так как обширное и высокое плоскогорье, в которое был врезан весь лабиринт Уч-Мерке, уже примыкало непосредственно к Тяньшаню, то нам оставались только два перехода до кочевьев богинского манапа Бурамбая, расположенных в лесной и субальпийской зонах тяньшанских предгорий при выходе на плоскогорье из тяньшанских теснин верховьев и притоков реки Каркары.
При благоприятной погоде 6 июня нам удалось в этот день сначала выбраться из глубокого ущелья первой Мерке на плоскогорье, потом спуститься в долину второй Мерке, скаты которой оказались состоящими из тех же горных пород, как и скаты долин первой Мерке.
Затем мы опять поднялись на плоскогорье, а далее снова спустились в глубокую долину третьей Мерке, которая оказалась болотистой. При выходе из этой последней долины, у подножья огромных скал порфира нас нагнал весь живописный отряд, атбанов с Тезеком и Атамкулом во главе, вышедший из долины реки Чепрашты, где он в ночь на 6 июня находился на ночлеге.
К вечеру в этот день (6 июня), отделившись перед выходом к подножью предгорья Тяньшаня от атбанов, мы вышли к своему ночлегу, который избрали при урочище Тиектазе, на ключике, впадающем в реку Кеген, недалеко от выхода её из тяньшанских предгорий.
Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне 1660 метров абсолютной высоты, следовательно местность эта находилась в лесной зоне и в зоне альпийских лугов. В 7 часов вечера термометр показывал +9°Ц, а флора окружающего плоскогорья обличала характер зоны, составляющей переход от лесной к субальпийской*. 
(*Вот список растений, собранных мной во время моего пребывания в кочевьях Бурамбая на Каркаринском плоскогорье и Санташе на высоте от 1660 до 1830 метров: Thalictrum simplex, Anemone narcissiflora, Adonis vernalis, Ranunculus polyanthemus, Delphinium speciosum, Berberis heteropoda, Barbarea vulgaris, Turritis glabra, Cardamine impatiens, Eutrema alpestre, Viola biflora, Parnassia ovata, Polygala comosa, Gypsophila altissima, Cerastium dauricum, Cer. alpinum, Geranium collinum, Ger. rectum, Thermopsis lupinoides, Medicago platycarpos, Cicer songaricum, Vicia sepium, V. cracca, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Geum intermedium, Sanguisorba alpina, Alchemilla vulgaris, Potentilla viscosa, Pot. recta, Cotoneaster racemiflora, Ribes atropurpureum, Rib. rubrum, Saxifraga sibirica, Carum carvi, Lonicera hispida, Lon. Karelini, Gallium saxatile, Valeriana officinalis, Acter limonifolius, Inula helenium, Achillea millefolium, Gnaphalium lilvaticum, Senecio sibiricus, Crepis sibirica, Hieracium vulgatum, Codonopsis ovata, Campanula Steveni, Primula nivalis, Polemonium coeruleum, Myosotis silvatica, Solenanthus nigricans, Veronica spicata, Rhinanthus cristagalli, Pedicularis sp., Ziziphora clinopodioides, Nepeta nuda, Dracocephalum altaiense, Dr. Ruyschiana, Lamium album, Rheum rhaponticum, Rumex aquaticus, Polygonum polymorphum, Thesium refractum, Hipophae rhamnoides, Euphorbia subamplexicaulis, Euph. esula, Picea Schrenkiana, Orchis turkestanica, Iris Guldenstaedtiana, Allium obliquum, Veratrum album, Juncus bufonius, Carex sp., Carex nutans, Elymus sibiricus, Bromus erectus, Poa songarica, Avena pubescens.
Co всей этой интересной флорой я познакомился во время моих трехдневных переездов на кочевьях Бурамбая на Каркаринском плоскогорье Санташ и при первых подъёмах на предгорья Тяньшаня. Здесь и в эти дни Мне удалось найти то новое растение из рода астрагалов, получившее впоследствии название Astragalus leucocladus n. sp.).
7 июня с раннего утра мы снялись со своего ночлега на Тиектазе и направились ближайшим путём в богинские кочевья на реке Малой Каркаре. Старый почти 80-летний патриарх богинского племени встретил меня необыкновенно приветливо в ауле своего двоюродного брата, отличавшегося неимоверной тучностью.
Радость Бурамбая по поводу прибытия русской помощи объяснялась совершенно критическим его положением, так как вся состоявшая в его владении восточная половина бассейна озера Иссык-куль была уже для него фактически потеряна.
Он очистил её как по северному, так и по южному прибрежью озера (по Кунгею и Терскею) со времени своего поражения осенью 1854 года и ушёл на зимовку за горный перевал Санташ, оставив только несколько аулов в долинах рек Тюпа и Джаргалана - восточных притоков озера.
На эти то аулы сарыбагиши направляли неустанно свои баранты, и в один из таких набегов им удалось, в то время, когда Бурамбай находился со своим войском на Терскее, обойти его с Кунгея и отсюда дойти до его аулов на реке Тюпе, разгромить их совершенно, захватив в плен часть его семейства, а именно одну из его жён и жён трёх его сыновей.
Это произошло в конце 1856 года, после чего Бурамбай укочевал за Санташ, и сарыбагиши уже считали весь бассейн Иссык-куля завоёванным ими, в особенности после следующего эпизода, случившегося весной 1857 года. Один из сильных богинских родов, Кыдык, с бием Самкала во главе, состоявшим к Бурамбаю в таких же отношениях, как в древней Руси удельные князья к великим, рассорился с главным богинским манапом и, отделившись от него, решился укочевать со всем своим родом, численностью 3000 человек, способных носить оружие, за Тяньшань, через Заукинский горный проход.
Сарыбагиши, уже занимавшие всё южное прибрежье Иссык-куля (Терскей), коварно пропустили мятежных кыдыков на Заукинский горный проход, но когда эти последние со всеми своими стадами и табунами уже поднимались на перевал, то они напали с двух сторон - с тылу от озера Иссыккуль и спереди от Нарына, то есть от верховьев Сырдарьи, и разгромили их совершенно.
Все стада и табуны кыдыков были у них отбиты; множество людей погибло в бою или было захвачено в плен, и только слабые остатки трёхтысячного рода спаслись бегством через  высокие долины альпийской зоны Тяньшаня и вернулись поневоле в подданство Бурамбая.
Старый Бурамбай, впрочем, не столько горевал о потерях кыдыков, самовольно от него отделившихся, сколько об утрате всей своей территории в бассейне Иссык-куля, своих пашен и садиков на реке Зауку и о пленницах своей семьи.
Аул, в котором произошло пёрвое моё знакомство с Бурамбаем, был расположен на самом Санташе. С места нашей первой встречи с Бурамбаем мы уже добрались к 4:30 часам пополудни до аулов самого Бурамбая, расположенных несколько выше горного перевала при Санташе.
Здесь я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 1830 метров абсолютной высоты. Вечером 7 июня я уже познакомился со всем семейством почтенного манапа. Жён у него было четыре. Старшая, Альма, держала себя с большим достоинством.
Захваченная осенью 1856 года в плен сарыбагишами, она была обменена на знатных сарыбагишских пленных, взятых до весны 1857 года. Другая жена Бурамбая, по имени Меке, находилась ещё в плену у сарыбагишей вместе с жёнами сыновей Бурамбая.
Две остальные его жены кочевали в собственных аулах в нескольких верстах от старшей. Из четырех дочерей манапа я видел только одну, довольно красивую, по имени Джузюм, но самая красивая, Меиз, не входила в юрту своего отца.
Своих четверых сыновей старый манап поспешил мне представить. Старшему, Клычу было, не менее 50 лет от роду. Он был похож на своего отца и имел некрасивый тип каракиргиза. Второй сын, Эмирзак, отличался умным лицом и имел тип киргиза Большой орды; третий, по имени Тюркмен, был приятной наружности, но казался простоватым, а четвёртый, Канай, был красивый мальчик лет 13.
Жёны Клыча и Эмирзака находились в плену у сарыбагишей. Ночь, проведённая мной в просторной и прекрасной юрте, выставленной мне в ауле Бурамбая на высоте 1830 метров, была холодна. Поутру 8 июня был даже слабый мороз.
Утром прибыл султан Тезек со всем своим отрядом киргизов Большой орды. Слух о появлении сильного русского отряда у подножья Тяньшаня, пришедшего на защиту богинских владений, облетел, как молния, весь иссык-кульский бассейн.
Про меня рассказывали, что я имею в руках маленькое оружие (пистолет), из которого могу стрелять сколько угодно раз. Распространившиеся о нас слухи, с обычными преувеличениями о нашей численности и вооружении, произвели магическое действие.
Сарыбагиши быстро снялись со своих завоёванных у богинцев кочевьев на обоих прибрежьях Иссык-куля (Терскее и Кунгее) и бежали отчасти на западную оконечность озера и ещё далее на реки Чу и Талас и даже отчасти за Тяньшань на верховья Нарына, вследствие чего я получил полную возможность осуществить свое намерение проникнуть в глубь Тянь-шаня в направлении меридиана средины озера Иссык-куль через самый доступный из его перевалов - Заукинский.
8 июня я имел по этому предмету окончательное совещание с Бурамбаем и Тезеком. Я объяснил им, что иду вперёд только со своим конвоем (из полсотни казаков) и богинскими проводниками по южному прибрежью Иссык-куля (Терскею) и, дойдя до реки Зауку, поверну к югу для того, чтобы перейти через Заукинский перевал на истоки Нарына (Сыр-дарьи).
Во всё это время Тезек со своим отрядом должен будет оставаться для охраны кочевьев Бурамбая, даже и в том случае, если бы этот последний решился выдвинуться за мной и занять снова свои иссык-кульские земли. Бурамбай был в восторге.
Ему как нельзя более было наруку мое восхождение на Тянь-шань по Заукинской долине, так как оно закрепляло за ним владение важнейшим из тяньшанских горных проходов и исконных его пашен и садовых насаждений по реке Зауку.
Поэтому Бурамбай вызвался сам снабдить меня безвозмездно необходимым числом лошадей и верблюдов для моего первого путешествия в глубь Тянь-шаня. Весь день 8 июня прошёл в сборах лошадей и верблюдов. Ночь на 9 июня в кочевьях Бурамбая была ещё холодна, но к 9 часам утра, при солнечном блеске, было уже жарко (до 20°Ц).

Продолжение следует.

Источник:
П. П. Семенов-Тян-Шанский. «Путешествие в Тянь-Шань». 1856 - 1857 годы.