Выдающиеся композиторы Казахстана.

«Я еще на первых порах был удивлен. а после поражен его игрой. Я никак не ожидал чтобы из такого беднейшего первобытного инструмента о двух струнах могло выйти что-нибудь похожее на музыку, но такова сила человеческой способности, - и домбры выходила чистейшая музыка, хотя характер мелодии был киргизский, но смотря по тому, как она выражена, ее можно поставить наряду с произведениям образцовой музыки, потому что игра Сагирбаева происходит из того ж е источника - дара и вдохновения».

Воспоминания уральского журналиста Никиты Савичева о Курмангазы Сагырбай улы.  Газета «Уральские войсковые ведомости», статья «От Кармановского форпоста до Глининского». 27 октября 1868 год. В статье Н. Савичев указывает, что встретился с Курмангазы в доме казака И.Ф. Бородина в сентябре 1868 года.

Шелковый путь от Шымкента до Ташкента.

Еще не наступил полдень, но жаркое степное июньское солнце уже успело разогреть воздух и накалить придорожные камни. В чуткой тишине степи слышался мерный, неторопливый топот коня. Грызя удила и настороженно поводя ушами, он как бы прислушивался к своему седоку, а седок оставался спокойным и лишь изредка оглядывался назад, будто проверяя, не обронил ли чего-нибудь.
"Широкоплечий, большелобый, с крупными чертами лица и большой раздвоенной бородой всадник был одет, несмотря на жару, в купы на подкладке (верхняя одежда типа армяка) из верблюжьей шерсти, кожаные штаны и большую меховую шапку.
За спиной у него висело ружье, а на передней луке седла - домбра в войлочном мешке. Направлялся он в сторону Сары-Арки, и к полудню он достиг небольшой зеленой лужайки. Спрыгнув наземь и ласково потрепав коня по белому лбу широкой ладонью, путник разнуздал его и пустил пастись.
Недвижимый, в глубоком раздумье, человек глядел в чуть синеющую даль. Как бы в полусне он взял рукой домбру у самого основания грифа, потрогал указательным пальцем струну и, переложив домбру в левую руку, быстро и уверенно пробежал пальцами по струнам. Над степью волнами понеслись звуки домбры".
Так рассказывала знаменитая казахская домбристка Дина Нурпеисова о скитаниях своего учителя - великого казахского композитора-инструменталиста Курмангазы и о рождении его кюя «Сары-Арка».
Преследуемый царскими властями, он вынужден был бежать из родных мест и теперь прощался с ними своей вдохновенной песней. Непосредственность творческого акта, о котором говорит здесь Дина, может быть, покажется нам мало­ правдоподобной, но присущая авторам народной импровизационной музыки вообще, она, видимо, была в высокой степени свойственна и Курмангазы.
Следует принять во внимание, что эта непосредственность творческого акта еще преувеличивалась народной молвой, кото­ рая за событием, послужившим темой или сюжетом му­зыкального произведения, не умела различить годами копившегося материала для широкого обобщения.
В об­разе своих страданий, надежд и раздумий Курмангазы воссоздает конкретную жизнь своего народа и своего времени, не отделяя себя от него. Поэтому его кюи на­ долго пережили своего творца и те события, которым были посвящены.
Поэтому его кюи социально общезначимы. Кюй «Сары-Арка» не просто выражает тоску изгнанника по родному краю, а дает широкий образ народной жизни, того лучшего, героического, что заложено в народном характере.
Рожденный чутким сыновьим сердцем кюй Курмангазы «Сары-Арка» был гневным голосом самого народа, голосом степи, широкой и бес­ крайней. Необъятно велика казахская степь.
Кто только не побывал в ней, кто не проходил по ее неоглядным просторам! - всем места хватило: прошел Коркыт, - легендарный отец музыки, первым создавший музыкальный инструмент кобыз. Тронул спиной свой кобыз, Асан-печальник (полулегендарный герой, искавший для народа обетованную землю без нужды и угнетения), тронувший камни горестным плачем, жадный Карабай (богатый бай-феодал из народной легенды «Козы- Корпеш и Баян-Сулу», ценивший превыше счастья человека свои бесчетные стада), перегонявший свои стада, Кобланды (герой народного эпоса, защитник народа о т чужеземных захватчиков – джунгар) во главе своих доблестных воинов.
Все они побывали здесь и остались жить в песнях и сказаниях народа. И ты - ныне безвестный и бесприютный - останешься вечно живым в памяти народа. Пусть безлюден сейчас твой путь - ветер расскажет о тебе потом­кам. Таковы мотивы «Сары-Арка».
Наступал вечер. Взнуздав коня, подтянул подпругу и, приторочив домбру к луке, всадник легко вскочил в сед­ло и тронулся в путь. Теперь он уже не оглядывался. Его сухопарый конь, горячась, закусив удила и натяги­вая повод, стремительно ускорял бег, будто подбирая под себя землю.
Только пыль заклубилась вослед. Темна была жизнь, оставляемая всадником позади, но и впереди ему не на что было надеяться. Шел XIX век - глухое время бесправия народных масс. Незыбле­мо царил гнет феодального байства, усугубляемый гнетом самодержавия.
Еще только начинает проникать в казахские степи просвещение, доступное, главным образом, ханской или султанской верхушке, обучающей своих детей в русских начальных школах и кадетских корпусах. Основные же массы населения сплошь неграмотны.
Еще не прозвучала вдохновенная песня Абая, еще только набирает силы и знания первый казахский ученый и просветитель Чокан Валиханов. Угашены первые вспышки крестьянского бунта-восстания казахов Букеевской орды под водительством Исатая Тайманова и Махамбета Утемисова.
Но, вопреки угнетению, бескультурью и гнету, народ создает свою прекрасную устную поэзию, свою самобытную музыку, прославляя героев, дела, мечты и чаяния которых неразрывно связаны с народом. Свои заветные думы, свои горести и страдания народ запечатлел на струнах домбры и кобыза, в звуках сыбызгы.
Народные инструментальные мелодии - кюи исчисляются сотня­ми и таят в себе, по мнению Б. В. Асафьева, «еще не раскрытые возможности содержательной симфонической культуры». В них, как в зеркале, отражено все многообразие жизни народа.
Конечно, ни сами казахские композиторы того времени, ни исполнители понятия не имели о нотах и передавали друг другу мелодии на слух. По неписаному правилу, хорошим игроком на музыкальном инструменте считался тот, кто может пов­торить незнакомый ему кюй тут же, после первого его исполнения, а длительность исполнения кюев колеблется от одной до трех минут.
Благодаря невозможности по­вторно прослушать и уточнить детали кюя они по боль­шей части искажались, в лучшем случае возникали так называемые варианты, нередко превращавшиеся в само­стоятельные музыкальные произведения.
Музыкальные пьесы, сочинявшиеся для щипкового двухструнного инструмента - домбры, смычкового двухструнного кобыза или деревянного духового инструмента - сыбызгы, были всегда сюжетны. Обычно исполнитель предварял свою игру словесным речитативом, в котором излагалась программа кюя, а иногда вел своего рода сквозной конферанс, объясняя, о чем говорит каждая часть пьесы (обычно двух - или трехчастной).
Чаще всего кюйши сам являлся и сочинителем и исполнителем своих произведений, так же как и певец-жыршы, был одновременно и поэтом, слагавшим текст, и композитором - автором напева, а также и исполнителем. Многое в дальнейшей судьбе его творения зависело от его исполнительского таланта.
Песенно-инструментальные состязания между любителями музыки, которые устраивались очень часто, служили толчком в деле профессионализации певцов и кюйши. В кочевой степи были профессиональные салы и серэ (по роду своей деятельности в какой-то мере схожие с русскими скоморохами), которые разъезжали по степным аулам группами по пятнадцать - двадцать чело­век.
Среди салов и серэ бывали музыканты, певцы, акыны, жонглеры, акробаты, наездники и борцы. Кони у них были подобраны одной масти, покрыты одного цвета попонами. Сами «актеры» одевались пестро, нарядно, ярко и давали свои представления под открытым небом, привязав коней так, чтобы они отгораживали пространство для «сцены».
Казахский народ, чуткий к поэтическому слову, музыке и песне, заменявшей ему и книги и газеты, радушно принимал салов и серэ, и они нередко возвращались домой с изрядными заработками, в основном, конечно, натурой - бараном, конем и т. д.
Если с такой труппой путешествовали акыны, жырши или кюйши, с их приездом в ауле устраивались состязания, своеобразное жюри которых возглавлялось каким-нибудь известным, признанным кюйши или акыном. Этому почетному судье и принадлежало решающее слово в оценке искусства исполнителей.
В первой четверти прошлого века в Букеевской орде было много прославленных кюйши, среди которых особенно выделялся Узак. Устные сведения говорят о том, что Курмангазы был учеником Узака. Однако, превзойдя своего учителя, Курмангазы позднее стал родоначальни­ком одной из музыкальных традиций, носящих подлинно демократический характер.
Будучи сам человеком из народа, Курмангазы обогатил казахскую инструменталь­ную музыку прежде всего тем, что приблизил ее содер­жание к живой действительности, к непосредственным делам и думам народных масс. До него основой содержания кюев были, главным образом, легенды и народные сказания.
Правда, музыкальные произведения, посвященные реальной жизни, начали появляться уже с конца XVIII века. К таким относится, например, кюй о руководителе народного восстания (1783 - 1797 г.г.) Сарыме Датове. Но они составляли редкое исключение.
Курмангазы был художником современным, в лучшем смысле этого слова, певцом силы и красоты человека, борющегося за свои права и не склоняющего головы перед испытаниями, таким, каким был в поэзии великий Абай. Естественно, что многообразная жизнь народа и борьба его за лучшую долю требовали от композитора новых образов, новых средств выразительности, больших, чем давала скромная двухструнная домбра раньше.
Это и обусловило новаторские поиски Курмангазы. В героической музыке Курмангазы мы слышим ритмы скачки, мелодии, поющие о победе, звуки фанфар, призывающие к борьбе. Курмангазы извлекал из домбры максимум заложен­ных в ней возможностей и ввел много новых приемов игры, расширяющих эти возможности.
Так, например, для того, чтобы получить необходимый для героической темы звук фортиссимо, Курмангазы приподнимал локоть правой руки, прижимавший деку домбры, а чтобы получить пиано, прикрывал ее локтем, что производило эффект сурдины.
Он ввел диссонанс гармонической малой секун­ды, пользовался глиссандо и т. д. Его открытия и прие­мы, во многом развивающие музыкальную технику того времени, бережно восприняли, разработали и донесли до наших дней его ученики и многочисленные последователи.
Сохранению и развитию музыкальной традиции Курмангазы способствовало то обстоятельство, что он обладал ясностью идейных устремлений в сочетании с глубоким чувством формы «и ее закономерностей. Его исполнение отличалось чеканной отделкой всех деталей.
Народное предание говорит, что, встречаясь с сильнейшими домбристами своего времени в музыкальных соревнованиях, Курмангазы неизменно оказывался победителем. Кюи Курмангазы и его последователей отражали самые злободневные стороны жизни народа.
Их музыка, свободная от натуралистического звукоподражания, была исполнена истинно народного реализма, ясна и мелодична. Ее программы были отчетливы, доступны пониманию широких масс при всем своем богатстве и зачастую тонком изяществе.
Потому-то кюи Курмангазы и на­шли живой отклик в сердце народа, переходили из десятилетия в десятилетие и ныне стали достоянием советского общества, которое восприняло все лучшее из культурных традиций прошлого и неизмеримо их обогатило. «Сары-Арка» - «Золотая степь» - является кульми­национным пунктом творчества Курмангазы.
В этом кюе Курмангазы вводит фанфарные элементы, доселе не известные домбровой музыке. Как чуткий художник, он находит в «Сары-Арка» соответствующие духу своего времени средства выражения. Если события конца три­дцатых годов, т. е. восстание крестьянских масс под во­дительством Исатая Тайманова, были для него первым уроком классовой борьбы и породили кюй «Кишкентай», исполненный стихийной силы скорби и протеста, то в «Сары-Арка» чувствуется уже активное боевое начало, переданное в образе лихой скачки и победной песни.
Все нарастающая сила и захватывающая слушателя энергия этого кюя свидетельствуют о мощи композиторского воображения, способного создавать картины подобной яр­кости. Тут каждая последующая часть как бы является этапом единой, все возрастающей музыкальной стихии.
И все это создано средствами скромной домбры! Кюй «Сары-Арка» звучит и сегодня как современное нам про­ изведение музыкального искусства. Какова же история жизни его творца, как пришел он к созданию таких произведений, как «Сары-Арка»?
К сожалению, в письменном виде никаких сведений о Курмангазы до наших дней не существовало, если не считать разрозненных отрывочных сообщений, сделанных некоторыми русскими путешественниками и известным музыкальным этнографом А. Затаевичем, оставившим нам нотные записи нескольких кюев Курмангазы.
Его биографию мы можем воспроизвести лишь на основе изустных свидетельств людей, лично знавших компози­тора, например народной артистки Казахской ССР Дины Нурпеисовой, ученицы Курмангазы, умершей в 1955 году девяноста трех лет от роду, да из народных преда­ний, нередко носящих легендарный характер.
В начале прошлого столетия, в год барса по народно­му исчислению (1818 год). (В книге А. В. Затаевнча «500 казахских песен и кюев». На надгробном камне 1806 год указывается дата рождения. Достоверность этой даты отрицается Диной Нурпеисовой и другими учениками).
В урочище Жидели, населяемом родом Бай-улы, произошло событие, вряд ли при­ влекшее к себе особое внимание окружающих: юрта бедного выходца из рода Кзыл-Курт Сагырбая огласилась криком новорожденного младенца, которого роди­тели назвали Курмангазы.
Когда старая повитуха пода­ла ребенка матери, оказалось, что материнская грудь не в силах насытить его - не хватало молока. Это было началом нужды, всю жизнь цепко державшей Курманга­зы в своих когтях. Отек его - Сагырбай был батраком.
Человек тихого нрава, спокойный и уравновешенный, он и не стремился к большему. Рано появившаяся склонность маленького сына к музыке не вызывала у отца сочувствия. В роду Сагырбая доселе не было ни певцов, ни домбристов, но ему не раз приходилось слышать поговорку:
- «Домбристу сопутствует бедность».
Мать Курмангазы - Алка - человек яркой индивидуальности и сильной воли, наоборот, разделяла любовь сына к музыке. В роду Алки были одаренные акыны, певцы, кюйши. Помятуя об этом, она старалась поддержать маленького Курмангазы в его детских музыкальных затеях.
Однако под давлением жестокой нужды уже шести лет Курмангазы был отдан в пастухи. Наделенный от природы незаурядной силой юный Курмангазы не знал робости и страха. Он смело пускал в ход кулаки, отстаивая то, что ему казалось справедливым, и не уступал своим противникам, даже если это бы­ ли дети баев.
Забитого долголетним трудом Сагырбая очень тревожила дерзость его сына, которая шла вразрез с привычным батрацким жизненным кодексом. Алка, однако, не видела ничего предосудительного в поведении мальчика и всегда вставала на его защиту.
Ее не особенно беспокоило небрежное отношение Курмангазы к пастушеским обязанностям. А он, увлеченный игрой на само­ дельной домбре, которую постоянно носил с собой, неред­ко забывал обо всем на свете. Звуки природы: журчание рек, свист ветра, раскаты грома, пение птиц, песни и игра пастухов на сыбызгы - наполняли его душу своим очарованием.
В родном ауле Курмангазы с увлечением слушал заезжих кюйши, которые охотно делились с любознательным мальчиком своими познаниями. Среди домбристов Букеевской орды, не раз занимав­ших первые места на состязаниях в Хан-Базаре, особенно ярко выделялся в то время кюйши Узак.
Человек с богатым жизненным и исполнительским опытом, он был везде желанным гостем, везде его принимали с большим почетом. Однажды Узак приехал в аул, где жила семья Сагырбая, и остановился в его бедной кибитке.
Исполняя кюи в юрте Сагырбая, Узак приметил в юном Курмангазы особый интерес к музыке. После того, как слушатели разошлись, Узак прослушал его игру и предсказал ему большое будущее, если он хорошенько возьмется за свое совершенствование.
Юноша потерял покой, и ему оконча­тельно опостылело байское стадо. Курмангазы минуло восемнадцать лет, а жестокая нужда по-прежнему привязывала его к байским овцам. По-прежнему, оседлав рыжего вола, вместо коня, в котором ему хозяин отказал, Курмангазы каждое утро от­правлялся со стадом в степь.
Обуреваемый гневом против хозяина, который долгие годы ничего не платил юно­му батраку, не раз заставляя его испытывать чувство горькой обиды, и под впечатлением игры Узака в один прекрасный день Курмангазы бросил рыжего вола и байское стадо, забрал из хозяйского табуна коня и уехал из родного аула.
Началась скитальческая жизнь бродячего кюйши. Теперь он не расстается со своей любимой домброй. Вместе с Узаком он участвует во многих состязаниях крупнейших представителей народного музыкального искусства, день за днем развивает свое мастерство и на­чинает выдвигаться в ряды выдающихся домбристов, овладевая кюями, требующими виртуозного исполнения.
Репертуар Курмангазы все более обогащается. Он при­ обретает широкую известность, его исполнительское мастерство получает общее признание и среди любителей и знатоков, и среди домбристов-профессионалов. Во второй половине тридцатых годов XIX века в Букеевской орде произошло большое народное восстание под руководством Исатая Тайманова против жестокого притеснителя - хана Джангира.
Карательный отряд под командованием Гека и отряд Уральского казачьего войска, посланные на помощь Джангиру, круто расправились с восставшими, плохо вооруженными массами, а предводитель их, Исатай Тайманов, был убит.
Род Кзыл-Курт, откуда происходит Курмангазы, це­ликом выступал на стороне Тайманова и долгое время после поражения восстания не хотел склонить головы перед ханскими и царскими ставленниками. Этот род особенно жестоко преследовался властями.
Родоправители, имевшие непосредственные связи с ханом, смотрели с по­дозрением даже на старшин этого рода. Курмангазы- джигит, рано почувствовавший на себе тяжесть эксплуатации, не оставался равнодушным свидетелем этих событий.
Народное предание говорит и о том, будто бы он принимал активное участие в восстании. Эта версия маловероятна, так как Курмангазы тогда был слишком мо­лод. Во всяком случае, он, безусловно, сочувствовал вожакам восстания и в своих произведениях воспевал Тайманова и его соратников.
Поэтому Курмангазы и оставался всю жизнь под наблюдением Временного Совета по управлению Букеевской ордой, астраханских губернских следственных органов и оренбургского генерал- губернатора. Угон коня из байского табуна дал повод занести Курмангазы в черные списки конокрадов - барымтачей, как тогда, именовали бунтарей-одиночек, хотя бы на малую долю не согласных с так называемым «обычным правом» - весьма гибким юридическим орудием в руках властителей казахского аула: баев, мулл, казиев.
Боявшиеся самого слова «бунт» или «бунтарь», царские став­ленники охотно подводили всех нарушителей спокойствия под категорию конокрадов, так как это развязывало им руки для объявления розыска и одновременно компрометировало «преступника» в глазах населения.
В архивных документах того времени часто встречаются материалы об угоне коней и другого скота у баев, чиновников или из табунов, принадлежавших мечетям, - не с целью ограбления, а как месть за какую-либо несправедливость: отчуждение земли, оскорбление и т. п.
Курмангазы, всю жизнь не ладивший с начальством и раздражавший власть имущих своими музыкальными выступлениями, возбуждавшими народ, а также и актами своевольной мести обидчикам, понятно, не один раз побывал в тюрьме, о чем свидетельствует Затаевич, а в особенности Дина Нурпеисова.
Первые сочинения Курмангазы относятся к концу тридцатых годов прошлого столетия. Одним из известных нам кюев начального периода его творчества был «Кишкентай», что в переводе на русский язык означает - «Меньшой», «Малый».
По рассказу У. Кабигожина, сообщившего нам этот кюй, Курмангазы посвящает его боевым делам Исатая от имени «младшего брату – народному герою (1902 – 1942 г.г.)». Это первое произведение Курмангазы сочинено им, видимо, под влиянием кюя «Срым сазы» («Думы Срыма»), который он неоднократно слышал от Узака, исполнявшего этот кой и сопровождавшего его рассказом о восстании трудящихся казахов и вожде восставших - Срыме Датове.
Курмангазы повествует в своем кюе о трагической участи героев, утверждая в то же время бессмертие подвига. Кюй «Кйшкентай», повествующий о героических днях борьбы за свободу, отличается удивительной стройностью формы и требует виртуозного мастерства исполнения. По сложности и отшлифованной теме этот кюй можно было бы отнести и к более позднему периоду творчества Курмангазы.
Своего рода эпиграфом к «Кишкентаю» могло служить двустишие, сочиненное Курмангазы не­ сколько позднее и записанное нами из уст его последователей: Исатая и Махамбета,
- Разве вы умерли?
- Нет.
Своеобразно вступление кюя: на одной второй струне домбры, сдержанно и строго, в характере эпического сказа, звучит мотив затаенной скорби. Внешне это вступление похоже на вокальные вступления без слов, которыми казахские жырши (сказители) предваряли начало длинного повествования.
Этот продолжительный, напев­ный возглас - зачин - служил своего рода эмоциональ­ной подготовкой исполнителя и слушателей к предстоящей импровизации, а иногда использовался и как затяжка времени для его обдумывания.
Мотивы глубоко­го эпического раздумья чередуются в кюе с драматической темой борьбы. Движение постепенно ускоряется, перемещается в верхний регистр домбры. Сила звучания инструмента нарастает (домбрист приподнимает ло­коть.
Прием этот заменяет на домбре правую педаль фортепиано) и вместе с тем изменяется характер музыки: она делается светлой и радостной, как надежда. В конце кюя снова проходит тема суровой скорби, и кюй завершается как бы трагическим реквиемом павшему батыру.
Курмангазы посвятил свое первое произведение теме народной борьбы не случайно. С детства он испил полную чашу горести. Он вырос в обстановке сложных общественных противоречий. И жизненный путь Курмангазы от колыбели до могилы, и путь его к искусству отнюдь не были усеяны цветами
Раздоры в семье между Сагырбаем и Алкой по поводу будущности сына, необычное в быту того времени поведение Курмангазы, вызвавшее разноречивые толки сперва в родном ауле, а позднее и по всей округе, смена рыжего вола на байского коня, смена пастушьего кнута на домбру произошли в результате длительной, упорной борьбы Курмангазы за право всецело посвятить себя своему призванию.
Второе рождение Курмангазы и наречение его именем «кюйши» про­ изошло лишь благодаря его творческой волей напряжен­ ной борьбе. Глубоко осознав тяжелую участь своего народа под двойным гнетом царизма и местной ханской знати, став свидетелем гибели народных героев - Тайманова и Утемисова, оставившей неизгладимый след в сознании народа, Курмангазы не мог не запечатлеть в звуках домбры кровавые события своего времени.
Так совершил он свой первый шаг в сочинении музыки, таков был творческий взмах его молодых крыльев, сразу увлекший его в сферу общественно-значительных событий. Так его первое музыкальное произведение было омыто в купели народной жизни, народного восстания.
В этот период Курмангазы создает множество новых кюев, вдохновенных многообразной жизнью народа, его мечтами о лучшей доле. Характерен в этом отношении кюй «Балбраун» («Изящный»). Кюи под названием «Балбраун» встречаются во всех уголках Казахстана, причем они исполняются не только на домбре, но и на кобызе и на сыбызгы.
Курмангазы создал «Балбраун» в танцевальном ритме, и весь, от начала до конца, он пред­ставляет собою радостно-взволнованное движение, напоминающее о праздничных играх, а может быт, и танцах аульной молодежи. Нам кажется не случайным, что в наши дни кюй «Балбраун» использован советскими ком­позиторами как основа и для скерцо и симфоний, и для виртуозных танцевальных номеров в операх, и в инструментальных концертах. Музыка «Балбрауна» очень активна, стремительна, задорна.
Очевидно, Курмангазы сам был участником веселых праздников, подобных изображенному в этой пьесе, а может быть, и центром внимания на них. К этому же периоду творчества Курмангазы, должно быть, относится кюй «Бас Акжелен» («Начальный Акжелен»). Под названием «Акжелен» в народе бытуют кюи малой формы, носящие веселый, жизнерадостный харак­тер.
Этот кюй донес до нас известный домбрист Мурат Ускембаев. По его словам, в конце первой половины прош­лого века в Хиве было большое торжество, в котором принимали участие узбеки, туркмены, казахи и другие народы Средней Азии и состоялось состязание лучших домбри­стов и дутаристов.
На этом празднестве казахский кюйши, по имени Лекер, исполнил кюй «Бас Акжелен», который он назвал кюем Курмангазы. Отец Мурата - выдающийся домбрист Ускембай, который был на этом состязании, тут ж е перенял кюй и распространил его на весь Мангышлак.
Кюй этот, свежий и мелодичный, не имеет определенной программы, и обстоятельства его со­ здания остались неизвестными. Память народная хранит поэтические предания о про­исхождении кюев Курмангазы. Рассказывают, например, что он однажды посетил некоего человека из рода Адай (ответвление рода Бай-улы) и, войдя в его кибитку, уви­дел висящую на кереге домбру.
Сняв ее, он перестроил инструмент по-своему и снова повесил на место. В это время вошла дочь хозяина, и, взяв домбру, заметила, что кто-то трогал ее.
- «Кто играл на моей домбре?» - спросила она.
- «Не знаю, возможно, наш гость», - ответил отец, указывая взглядом на сидевшего молча Курмангазы.
Тогда девушка присела и сыграла незнакомый композитору кюй:
- «Светик мой, - заговорил Курмангазы, - то, что ты сыграла, никуда не годится!»
И, взяв из рук девушки домбру, сыграл свой кюй «Серпер» («Порыв»). Прославленная в своей округе домбристка, девушка Ак-Мадай, была поражена мастерством незнакомца, а хозяева дома, признав в нем прославленного кюйши, упросили погостить у них и несколько дней наслаждались его игрою.
Предание говорит также о том, что Курмангазы, польщен­ный вниманием девушки, посвятил ей кюй, который в народе получил название «Адай» или «Адай кыз» («Девуш­ка из рода Адай»). Кюй «Серпер» был впервые записан и опубликован известным русским музыкальным этнографом Затаевичем.
- «Несомненно лучший из всех кюев Курмангазы, - пишет Ергали Ещанов - ученик Курмангазы.
А. Затаевич о «Серпере»:
- «И один из лучших во всей, приведенной в настоящем труде, коллекции. Удивительно стройное и планомерно развивающееся народное «скерцо», и даже - с кодой. Маленький шедевр двухголосия со смелым использованием интервала секунды, и при всем этом, - типичнейшая казахская музыка!»
...Затаевич дал вполне объективную оценку варианту «Серпера», записанному им самим. Однако, кроме этого варианта, есть и другие - записанные от последователей и учеников Курмангазы.
Эти варианты более совершенны, чем «Серпер», записанный Затаевичем, по форме и богаты по технике исполнения. Среди них особенно вы­деляется вариант, сообщенный Кабигожиным. Его «Серпер» отличается большим масштабом, разнообразием метроритма и динамических оттенков, а также совершенно оригинальными приемами исполнения.
По словам Кабигожина, «Серпер» посвящен вольнолюбивому порыву, силе народа, который, как натянутый лук, неизбежно выпрямится, как бы его ни сгибали, и не покорится. Содержание «Серпера» можно определить словами самого Курмангазы:
- «Нет, не сдастся никогда Курмангазы и не склонит перед судьбою головы».
Курмангазы-джигит, вышедший из народа, был вправе отождествлять себя с народом, с которым у него, как гласит поговорка, были «смешаны пот и кровь». Есть и другая версия сочинения кюя «Серпер», исходящая от одного из любимых учеников Курмангазы - Ергалия Ещанова (один из любимых учеников Курмангазы. Жил в 50-ти километрах от Астрахани. Умер в 1946 году. Он передал много кюев Курмангазы).
По этой версии, Курмангазы сочинил кюй «Серпер» тогда, когда ездил в Мангышлак. Он по­ святил его своему любимому коню Аксур-ату, не знаю­щему усталости, его крепкой стати, доброму нраву, резвому бегу. Разумеется, это символ, в котором выражен доблестный характер истинного джигита, стойкого и неутомимого в достижении своей цели, как Аксур-ат.
Так или иначе, кюй этот, безусловно, имеет серьезное общест­венно-значимое содержание. В варианте Кабигожина, ныне наиболее распространенном в Казахстане, уже с самого начала кюя предвещает большую силу и размах в дальнейшем развитии, а мелодию на одной струне домбры (что встречается только у Курмангазы), бурно развивающуюся и увенчанную яркой кульминацией, можно было бы назвать песнью победы.
Она так рельефна, сильна, стремительна, что сразу покоряет внимание и волю слушателя. По своей ритмометрической организации она похожа на распространенные в народе песни всадника, встречающего восход или закат солнца на коне.
Эта песня повторяется несколько раз на протяжении всего кюя, играя роль рефрена, который делит кюй на несколько частей. В отличие от варианта Затаевича, здесь каждая часть внутренне совершенно отлична от других, говорит об особом, своем.
Здесь слышится и песнь побе­ды, и топот коней, и погоня, и бой. Кюй имеет несколько волн, заканчивающихся кульминациями. Очень характерно и выразительно использование интервала секунды, отмеченное у Курмангазы еще Затаевичем.
Думается, что если бы вариант Кабигожина (Уахап Кабигожин - последователь Курмангазы, ученик Кокбалы) услышал Затаевич, он сумел бы достойно оценить это выдающееся музыкальное произведение. Доходчивость идейного содержания кюев Курмангазы. их возбуждающее влияние на народ, как уже говорилось, настораживало ханских ставленников и царских чиновников.
Помимо всего он возвеличивал Исатая Тай­манова и в своих стихах. В результате за Курмангазы была установлена слежка, будто бы как за «конокрадом», и он несколько раз сидел в тюрьме. Существуют устные рассказы современников о его пребывании в тюрьмах урдинской, уральской, оренбургской, иркутской и о его смелых побегах на волю.
Рассказывают, что во время одной из своих поездок профессионального кюйши Курмангазы попал в аул бая Акшока во время свадьбы его дочери. В пылу веселья, увлекшись, Курмангазы забыл о всякой осторожности. Когда прозвучал призыв к скачкам, Курмангазы, не долго думая решил пустить на состязания и своего коня, по кличке Калбан-кулак.
Он посадил на коня одного из аульных мальчиков-наездников, который уже не раз участвовал в скачке. Об этой затее никто из местных жителей не знал. Люди столпились у финиша. Вот уже виден силуэт одинокого коня, скачущего далеко впереди других. Это был Калбан-кулак.
На свадьбу со своей юртой приехал некто Жанша, сын бая Шимана. Он был весьма раздосадован исходом скачки, так как его конь Кертобель пришел только вторым и то благодаря помощи, оказанной множеством Шимановских сородичей, которые в момент подхода к финишу, сидя на свежих лошадях, тянули измученного Кертобеля вперед кто за узду, кто за хвост.
Жанша, за­думав взять реванш у Курмангазы, вызывает его на «курес» (борьбу) со своим «придворным» борцом. Курмангазы дал согласие. Вот выходит гордый палуан Жанша, огромный, как верблюд, с налитыми кровью глазами, и смотрит на Курмангазы с наглым высокомерием. Курмангазы бесстрашно идет к нему навстречу.
Без всякого соблюдения правил борьбы он схватывает Курмангазы, рассчитывая сразу сильным броском его усмирить и лишить способности сопротивляться. Он ударяет Курмангазы о землю три раза, но все три раза Курмангазы становится на ноги.
После третьего раза Курмангазы просит дать очередь для нападения ему. Он поднимает палуана выше головы, ударяет о землю и перепрыгивает через его голову, чтобы, согласно народному поверию, отнять у врага силу. Так Жанша потерпел второе пораже­ние.
К тому же дочь бая - Зипа послала своего челове­ка за Курмангазы и долго, окруженная подругами, слушала у себя в отау (юрта молодых) его прекрасные кюи. Жанша, окончательно побежденный, поклялся отомстить Курмангазы.
То, что во время борьбы с палуаном Курмангазы несколько раз во всеуслышание обращался к мятежному духу Исатая, призывал его на помощь, еще больше озлобило Жаншу. Дерзкий кюйши напомнил ему также, что Жанша помогал властям сослать в Сибирь четырнадцатилетнего сына Исатая - Жахия.
Жанша при­казал своим джигитам схватить и связать Курмангазы, но, получив отпор от могучего противника, джигиты с виноватым видом вернулись к своему повелителю. Озлобленный Жанша возвращается в Урду и готовит новые козни против Курмангазы.
Бай преследует кюйши как тень. И однажды вечером, когда Курмангазы увлекся игрой на домбре, Жанше удалось захватить его врасплох. Курмангазы заключили в урдинскую тюрьму, обвиняя его в конокрадстве. Целый год Курмангазы томился в тюрьме.
Там он играл на домбре, сочинял новые кюи и за это пользовался любовью арестантов, которые всячески стремились помочь ему выйти на свободу. Об изобразительной силе «юев Курмангазы в его исполнении устное предание рассказывает, что однажды, когда Курмангазы играл в тюрьме свой кюй «Ертен кетем» («Завтра убегу»), мимо его камеры проходил один из чиновников, который лю­бил и понимал домбровую музыку.
Чиновник этот рас­ сказывал своим сослуживцам, что в игре арестанта он отчетливо слышал бег коня, стремительную скачку и словно видел своими глазами верхового на скакуне. В эту ночь Курмангазы убежал из тюрьмы. Скитаясь пешком по степям, Курмангазы добрался до аула некоего Кемель-тюре, который с необыкновенной жестокостью преследовал всех сородичей кюйши, кзыл-куртовцев.
Случайно наткнувшись на принадлежавшего врагу коня, по кличке Аксур-ат, привязанного на бельдеу (аркан, которым опоясывают юрту для прикреп­ления кошмы к остову), Курмангазы сел на него и уехал. Зная, что теперь оставаться в пределах Букеевской орды ему не­ возможно, он задумал переехать реку Урал и пере­браться в земли Малого жуза.
Он знал, что без разреше­ния Временного Совета и Пограничной комиссии ему нельзя переехать границу, разделяющую жузы. Знал также, что эти учреждения не дадут ему такого разрешения, ибо он уже числился в списке «конокрадов» и барымтачей.
Однако, вспоминая народную поговорку, что «риск, это лодка, которая переплывет море», Курмангазы перешел Урал в местности, которая называется «Таскешу», т. е. «Каменный брод», и направился в сторону Мангышлака. Освободившись от преследований, Курмангазы появлялся везде и всюду как желанный и дорогой гость.
Он играет свои пламенные кюи и рассказывает о пережитом в тюрьме и на воле. В это время он также сочиняет новые кюи. Через несколько дней Курмамангазы подъехал к Усть-Урту и с восхищением залюбовался его крутыми берега­ ми. Расспросив у встречного каравана дорогу и покрепче подтянув поводья коня, он начал подъем на перевал.
В дороге кюйши разговаривает со своим Аксур-атом и про­сит его не подвести. Не раз слышал Курмангазы легенды об этом крутом перевале, а вот теперь волею судеб он сам едет к нему, едет по горной тропе, над ним нависает каменный утес, под ним внизу пропасть.
Взобравшись наверх, путник отдыхает, пускает пастись своего коня и предается раздумью. Он не может последовать примеру тех путешественников, которые за благополучный подъем приносят в жертву барана или коня. Но, очарованный красотой этого места, Курмангазы решает совершить жертвоприношение по-своему и сочиняет новый кюй, посвящая его живописному утесу, называемому «Кара-туе - Маната» - «Черный верблюд - Маната» (некоторые домбристы называют этот кюй «Манатау»).
И вот, вместо чада и дыма жертвенных очагов, в прозрачном воз­духе горных высот звучит новорожденный кюй. В кюе «Манатау» нет ни имитации топота коня, ни образа одинокого всадника, поющего для того, чтобы скоротать путь-дорогу. Кюй полон солнечного лиризма.
Это - любование природой, радостное волнение человека, идущего в отдаленные, но родные края, всем сердцем ощущая свободу. Может быть, Курмангазы выразил в своем кюе любовь к доброму коню Аксуп-ату, спасшему его от погони, а может статься, что одинокий путник, созерцая красоту природы, просто говорил сам с собой на музыкальном своем языке.
Всем кюям Курмангазы свойственен оптимизм силь­ной натуры, они исполнены духа борьбы и напоминают пламенные стихи Махамбета Утемисова. Безусловно, все они тесно связаны с окружавшей их автора обстановкой, с событиями, которые пережил кюйши в тот или иной пе­риод своей жизни.
Многие имеют ярко выраженный автобиографический характер. Но каждый из них непременно несет в себе общезначимые идеи и образы. В начале 50-х годов Курмангазы возвращается на родину. Полагая, что за время пятилетнего его отсутствия обстановка изменилась, он без всяких предосторожностей переправляется через реку Урал и приезжает в Букеевскую орду.
Здесь Курмангазы находит старшину Абубакира Акбаева и обращается к нему с просьбой, чтобы старшина отдал свой долг Сагырбаю за долгие годы его работы пастухом. Но Акбаев и слышать не хочет об от­ даче долга отцу Курмангазы. Он приказывает своим людям связать и избить дерзкого кюйши.
Раскидав насе­давших на него джигитов Акбаева, Курмангазы обра­щается к старшине со словами:
- «Можно отрезать человеку голову, но нет обычая резать язык» и кончает свое обращение стихами:
«Видит бог перед ним я не знаю вины
И не трогал твои, Аубеке, табуны.
Я с тобою хотел бы в степи повстречаться.
Для расправы с ублюдком слова не нужны".
(Все стихотворные переводы сделаны 3. С. Кедриной)
Бросив оскорбление в лицо врагу, Курмангазы удалился из аула Акбаева, и ни один человек не осмелился гнаться за ним. Акбаев долгое время выслеживал Курмангазы, и в один прекрасный день его джигитам удалось схватить кюйши и связанного отправить в уральскую тюрьму.
Здесь Курмангазы познакомился с русским арестантом рабочим Лавочкиным, который сидел в тюрьме «за оскорбление белого царя». Несмотря на то, что Курмангазы почти не владел русским языком, эти два человека - вначале мимикой и жестами - все же объясняются между собой.
Курмангазы понемногу начал понимать русский язык и пытался даже говорить по-русски, правда, отдельными бессвязными словами. Лавочкин утешал Курмангазы, поддерживал в нем бунтарский дух, рассказывал многое из пережитого русским трудовым людом.
Со своей стороны Курмангазы рассказал товарищу по заключению о своей матери, которая неизменно под­держивала сына-музыканта и бунтаря:
- «Доверенные люди Акбаева поймали меня, заковали в кандалы, привязали к бричке и собирались отправить в Уральск. Мать моя подошла ко мне попрощаться, и вдруг слезы неудержимо хлынули из моих глаз. Тогда мать вместо того, чтобы оплакивать сына, подошла ко мне вплотную и дала крепкую пощечину со словами:
- «Я думала, что родила мужчину, а не плаксивого большого ребенка».
Эти слова запали в душу Курмангазы. Свои мысли о матери, свое горячее сыновнее чувство к ней кюйши, не умевший писать, мог запечатлеть только на домбре. И он создает музыкальный образ этой замечательной женщины - кюй «Кайран шешем» («О моя мать»).
В варианте Дины Нурпеисовой кюй «Кайран шешем» начинается мотивом глубокого раздумья, будто бы слышится голос человека, тоскующего по свободе. Затем, в свойственной ему волевой манере, Курмангазы внезапно меняет характер музыки - как будто прорвались темные тучи и засияло горячее солнце.
Темп кюя ускоряется, движение становится стремительным и беспокойным. Мо­жет быть, это картина предполагаемого побега. Нет со­ мнения, что в кюе «Кайран шешем» Курмангазы стремит­ся создать образ мужественной, стойкой в несчастьях женщины - Алки.
Тяжелые раздумья пленника, тоскующего по воле, и светлая надежда на свободу и уверенность в своих силах, вот внутренняя идея, заложенная в кюе «Кайран шешем». Есть версия, гласящая о том, что мать тюремного друга Курмангазы, Лавочкина, также была отважной женщиной, которая сумела передать в тюрьму стальную пилку, чтобы, подпилив решетки и кандалы, ее сын и Курмангазы могли бежать на свободу.
И побег этот удался. Своим планом побега Курмангазы и Лавочкин поделились с надзирателем, который уже давно им сочувствовал. Разумеется, они опасались провокации. Однако надзиратель, действительно, оказался человеком порядоч­ным и в одну из темных ночей бескорыстно помог им бежать.
Курмангазы, знающий все пути-дороги в округе, уверенно и быстро повел товарища, и к утру они ушли далеко. К тому же надзиратель, который помог им бежать, направил погоню по ложному следу. В степи беглецы сняли кандалы и спустя сутки пришли к знакомому Лавочкину рыбаку, где и остановились отдохнуть.
Нес­колько придя в себя, (Курмангазы берет в руки домбру, а Лавочкин замечает творческое волнение друга и оставляет его одного. И тут Курмангазы сочиняет свой новый кюй, посвященный русскому другу и его матери, выражающий чувство горячей- признательности за спасение от тюремной жизни.
В народе этот кюй получил название «Лаушкен» («Лавочкин»). Предание говорит, что, когда умолкли звуки домбры, Лавочкин подошел к другу и увидел, что у этого сильного, несгибаемого человека глаза блестят от слез.
Недаром говорят в народе:
- «И в горе, и в радости слезы льются».
Курмангазы сказал Лавочкину:
- «Мать есть мать, на каком бы языке она ни говорила, ее язык понятен всем. Посвящаю этот кюй рус­ской матери в знак сыновней благодарности ей, а мой кюй тоже говорит на понятном всем языке. Мой кюй скажет яснее, чем я сам».
Он играет свой кюй, и Лавоч­кин слышит в нем отзвуки родной русской песни. Еще день пробыли они в гостеприимном доме рыбака, а потом, крепко обнявшись на прощание, разошлись в разные стороны, и уже навсегда. Курмангазы возвратился из тюрьмы в свой родной аул.
Первое время он бродит по улицам, играя на домбре свои последние произведения «Кайран шешем» и «Лаушкен», сопровождая их объяснениями, рассказывая историю возникновения каждого кюя. Хороший рассказ­чик, человек обладающий исключительным чувством юмора, он в этих своих пояснениях под видом истории кюев высмеивает чиновников, правителей и тюремщиков.
Его популярность растет. Он становится любимцем народа. Уральские власти не предполагали, что Курмангазы осмелится возвратиться в родные места. Курмангазы же переменил свою фамилию, назвался Дюйсембаевым и на­нялся батраком к баю Кулману.
Все лето он косит сено, по вечерам играет на домбре кюй, которым якобы на­ учился у Курмангазы. Человек недюжинной силы, он опе­режает других батраков и в полевых работах. Во время косьбы, когда косари идут цепью, он наступает на пятки впереди идущим.
И никто уже не соглашается становиться впереди Курмангазы. Бай, оценив труд батрака, дает ему годовалую лошадку, надеясь закрепить его за собой. Он и не подозревал, что усердие Курмангазы вызвано стремлением до времени не обострять отношений с власть имущими.
Следуя совету Лавочкина, он старался приобрести репутацию безответного батрака, чтобы его имя не попало в списки конокрадов, куда, как он уже убедился, власти охотно заносили бунтарей, не согласных с существующим порядком.
Через год плохонькая лошадка Курмангазы стала красивым конем, она оказалась туркменской породы, чего бай Кулман в свое время не знал. А лошади туркмен­ской породы в малолетстве выглядят весьма невзрачными и начинают приобретать свою стать только на треть­ ем году жизни.
Однако Курмангазы невозможно было долго оставаться в родных местах. Оренбургские власти разослали циркулярное предписание о его задержании. Агент царской власти Абубакир Акбаев изъявил готовность его поймать и начал преследовать по пятам.
Весть о том, что пеший Курмангазы стал обладателем замечательного туркменского скакуна, доходит до Акбаева, и он посылает своих приспешников отобрать его у Курмангазы. Акбаев полагал, что Курмангазы угнал у кого-то коня и потому его снова можно арестовать как конокрада.
Двое людей Акбаева, считавшиеся в своем ауле силачами, приехали в аул улмана, чтобы распра­виться с Курмангазы. Двумя ударами он сбил обоих с коней и сказал:
- «Можете передать Абубакиру о том, что ви­дели. Этого коня я заработал своим трудом».
Курмангазы прекрасно понимал, что ему как можно скорее нуж­но скрываться, но прежде он собрал своих друзей и сыграл им новый кюй, посвященный неправедным делам Акбаева, вызывающим тревогу и гнев у народа. Отныне имя Акбаева становится символом враждебной народу силы.
Этот кюй известен под названием «Акбай». Здесь Курмангазы в широкой, поднимающейся волна­ ми мелодии начала как бы рассказывает о тяжелой жизни угнетенного и страдающего народа. А следующая за ней вторая, контрастирующая мелодия мощного героического характера возвещает о близости света и победы справедливости.
На этот раз Курмангазы с болью в сердце прощается со своей матерью. Алка стареет. Утомленная вечной тревогой за сына, она очень тяжело переживает его предсто­ящую отлучку, но, вспоминая слова матери о «плаксивом ребенке», Курмангазы прощается с ней бодрым кюем, который он назвал:
- «До свиданья, мама, до свиданья». («Аман бол, шешем, аман бол»).
Слушатели, знающие казахский язык, повторяют вслед за исполнителем:
- «Аман бол, шешем, аман бол».
Кажется, что кюй членораздельно выговаривает эти слова прощания Курмангазы с матерью:
- «Аман бол, шешем, аман бол».
Согласно другой версии, побег Курмангазы с Лавочкиным не удался. Находясь в тюрьме, Курмангазы не только продолжал сочинять кюи, но, хорошо зная, что они приобретают жизненную силу только в соприкосно­вении с народом, упорно искал путей к свободе.
Однажды ночью начальник тюрьмы, местный житель, знакомый с казахским бытом и обычаями и говорящий на казахском языке, вызвал Курмангазы в канцелярию тюрьмы, чтобы послушать его игру, и спросил:
- «Не играете ли вы русские песни?»
В ответ на это Курмангазы сыграл на домбре «Коробейники», «Барыню» и «Светит месяц». С этого дня тюремный начальник держал Кур­мангазы сравнительно свободно. Но в это время выходит распоряжение генерал-губернатора о привлечении к ответственности лиц, совершивших преступления, предусмотренные в законе 1844 года.
Согласно этому закону, Курмангазы ожидала ссылка в Сибирь как бы за конокрадство. Курмангазы понимал все трудности своего положения и решил бежать из тюрьмы во что бы то ни стало. О своем намерении немедленно совершить побег он сооб­щил матери, которая ухитрилась передать сыну стальную пилку, спрятанную в хлебе.
Сначала Курмангазы пытался перепилить кандалы, но скрежет пилки и позвякивание цепей так громко раздавались в ночной тишине, что он решил бежать закованным. И вот тогда, когда уже близился день отправки Курмангазы в далекую ссылку, возвращаясь в безлунную ночь вместе с другими арестантами с работы, он сделал вид, что натер ноги кандалами и от­стал от товарищей.
Сильным ударом он сшибает с ног конвоира, выхватывает его оружие и, придерживая одной рукой цепи, бросается бежать. Ночной мрак оказался на­дежным союзником беглеца. Погоня потеряла его след, и он благополучно достиг уединенного оврага, где с великим трудом распилил оковы.
Торопясь до утра уйти как можно дальше от тюрьмы, он быстро шел по знакомой ему местности. День он провел, спрятавшись в ветвях огромной березы, а к новому рассвету добрался до черной юрты бедняка. Теперь его укрыл самый надежный защитник угнетенных - народ.
Языком домбры Курмангазы рассказывает историю своего побега. Кюй «Турмеден кашкан» («Бегство из тюрьмы») изображает самый побег. Лихорадочное дви­жение, бег, скачка - таковы его характерные черты. Исполняя этот кюй, Курмангазы говорил:
- «Когда я сочинял его, я мечтал о свободе, о днях, когда я буду среди вас».
А потом он исполнял другой кюй «Коен ашхан» («Освобождение от цепей»), поясняя:
- «При освобождений от цепей я сочинил его, чтобы рассказать народу о том, что воля человека к свободе сильнее всех цепей на свете».
И, наконец, третий этап своей борьбы за свободу он изображает в кюе «Кзыл каин» («Красная береза»).
- «Это кюй о березе», -  говорит Курмангазы, приютившей меня среди своих ветвей и укрывшей от погони. Это кюй о родной степи, о славных джигитах моего народа, рас­ крывших мне свои объятия и спасших меня от черной смерти».
Один из вариантов кюя «Ксен ашхан» записал А. Затаевич от домбриста Науши Букейханова. Вариант этот отличается от известного нам ныне прежде всего миниатюрностью, а также своеобразным ритмом. В варианте Букейханова изменен и самый характер кюя.
Поэтому совершенно понятно, что Затаевич не смог оценить его должным образом. В подлинном же «Ксен ашхан» Курмангазы создает образ человека в момент душевной и телесной боли, измученного, оскорбленного. Как всегда, у Курмангазы это символ скорби угнетенного народа.
Мрачное начало кюя передает тяжелое состояние героя. Однако в кульминации возникает мотив протеста, как бы загорается искра надежды на лучшее будущее.Напомним, что Курмангазы сочинил также кюй «Турмеден кашкан».
Он идет в стремительном ритме скачки, полон оптимизма, энергии, задора и радости. Если бы до Затаевича дошел этот основной вариант «Турмеден кашкан» или другой кюй тюремного цикла, то он, несом­ненно, дал бы должную оценку этим произведениям и их автору.
Вырвавшись из тюрьмы, Курмангазы бежал к себе на родину, в нарынские пески. По дороге к дому ранним утром он зашел в бедную кибитку рыбака, одиноко сто­явшую на берегу реки, и попросил напиться. Гостеприимные хозяева дали прохожему лучшее, что у них было: горячий чай с верблюжьим молоком. В благодарность беглец снял висящую на кереге домбру хозяина и за­играл.
На вопрос хозяев:
- «Что это вы сыграли?»
-  Курмангазы ответил, что он только что сочинил этот кюй в их юрте и хочет назвать его «Балкаймак» («Мед со сливками»), потому что «хотя и не богатый был дастархан но, поданный с добрым сердцем, простой чай превратился во вкусный-превкусный мед со сливками» - и Курмангазы открыл свое имя.
Затем, обращаясь к дочери хозяев которая готовила чай, Курмангазы добавил:
- «Кюй свой я посвящаю тебе, сестрица. Твой чай слаще меда».
Смущенная столь щедрым подарком, девушка открывает сундук, вынимает оттуда красивую домбру, украшенную перьями, просит Курмангазы повторить кюй, и тут же его перенимает. Кюй «Балкаймак» имеет два варианта, очень сходных между собой.
Это - лирический кюй, воспевающий красоту и нежный характер девушки, тронувшей сердце беглеца своей кротостью и гостеприимством. В середине пятидесятых годов Курмангазы, утомленный преследованиями властей, направляется в сторону реки Эмбы (по-казахски Жем).
Он хочет повидать батыров Туремурата, Нарынбая и Утена, которые были дальними родственниками Сагырбая, но жили вдалеке от тех мест, в которых знали Курмангазы. Он оставляет свою мать и жену (в это время он женился на Ауес - дочери Игилика, выходца из рода Исенгул-Бериш) у друга, по имени Жалел, а сам пускается в путь.
Народные предания о пребывании Курмангазы у родичей-батыров напоминают богатырские сказы. Молва гласит, что через много дней пути он добрался до аула батыров и не застал их дома, так как все они уехали в другой аул разбираться в какой-то мелкой тяжбе. Курмангазы отправился вслед за ними.
Приехав в чужой аул, кюйши уви­дел, что там поставлено несколько белых юрт, видимо, специально для батыров. Возле привязано множество коней, а за бельдеу засунуты копья. Курмангазы, не задумываясь, взял копье, воткнул его в землю, привязал к нему своего Кула-каску и вошел в ближайшую кибитку.
Никто не откликнулся на его салем, потому что все находящиеся в юрте люди были заняты важными пере­говорами. Только через некоторое время Нарынбай, заметив все еще стоявшего у двери Курмангазы, сказал:
- «Поднимитесь, джигит, на почетное место, откуда вы?».
Видя, что путник дальний, что губы его пересохли, Нарынбай распорядился, чтобы ему налили кумысу.
Курмангазы залпом выпивает кумыс и с ходу обращается к сидящим со стихами:
- «Я к вам из Нарына пришел. На родине так хорошо.:
Там стаи шумливые птиц,
Озера с густым камышом.
Там близкие с детства друзья,
Там милая сердцу земля.
Все это вдали, позади,
Батыры, покинул я.
Изгнанником брел я сюда,
Так злая судила судьба,
Одна лишь надежда на вас,
Туремурат, Нарынбай».
Не дав ему договорить, Туремурат сказал:
- «Слова у тебя, как мед, и сам ты, наверное, хорош».
- Если ты хочешь стать нам братом, то мы готовы!»
Благодарный за родственный прием Курмангазы с радостью остается надолго в ауле батыров, как их побратим. Предание гласит, что ни стрельба «алтын кабак» (Золотая круглая пластинка диаметром в 15 - 20 см, в которую должны попадать меткие стрелки), ни «палуан курес» (борьба), ни скачки не проходят без участия Курмангазы, и везде он показывает свое превосходство.
Однажды батыры затеяли охоту на диких козлов. Их джигиты никак не могли попасть в бегущих сайгаков, а Курмангазы попал с первого выстрела. Тогда один из джигитов сказал, что «это вышло случайно». Когда Курмангазы попал второй раз, другой джигит сказал, что «такова, видно, судьба сайгака - умереть». Курмангазы. раздраженный поведением джигитов Туремурата, увидя третью сайгу на расстоянии ружейного выстрела, спросил одного из них:
- «Скажите, куда мне целить? В голову или в ногу?»
Джигит ответил:
- «Цельте в ногу!»
Курмангазы выстрелил. Сайга начала хромать, но и хромая, она бежала вслед убегающему стаду. Вместо того, чтобы догонять сайгу, Курмангазы остановился в раздумье и сказал:
«Разве в жизни ранена только она? 
Разве беспомощность и беззащитность удел одних только животных?
Разве мало израненных и искалеченных среди народа моего?»
И Курмангазы тут же сочинил кюй посвященный всем раненым, искалеченным и беззащит­ным, сказав:
- «Пусть его названием будет «Аксак киик» («Хромая сайга»)».
Здесь сказалась отличительная черта Курмангазы - умение схватывать самую сущность жизненных явлений. Часто внешне незначительные события порождали в творчестве Курмангазы музыкальные образы, имеющие характер глубокого обобщения.
Примечательно, что в кое «Аксак киик» нет печали и пассивного созерцания чужих страданий. Со свойствен­ной Курмангазы выразительностью музыкального языка этот кюй как бы говорит: люби жизнь, люби свободу, как сайга любит свою привольную степь. Кто готов биться за жизнь, тот победит.
В народе рассказывают, что батыр Туремурат, нарушив обычное право казахов, женился не по воле своих родителей, а по собственному выбору на девушке Кыз-Данай, славившейся по всей округе красотой и умом. Вопреки тому, что она еще с колыбели была помолвлена с другим, Туремурат решает силой отнять ее у родителей.
Со своими джигитами он нападает на аул Кыз-Данай и увозит ее. Проходит несколько лет. И вот однажды на аул Турёмурата налетают вооруженные пиками и секирами джигиты из аула жениха Кыз-Данай, который дал за нее большой калым.
Никто, кроме Курмангазы, не успевает сесть на коня. Пока батыры вооружались, Курмангазы один отбивается от врагов, не подпуская их к отау Кыз-Данай. После свирепой схватки, неприятели бегут к себе в аул, ничего не добившись.
А Курмангазы берет домбру и сочиняет кюй, изображающий бой Туремурата за Кыз-Данай. Кюй этот распространяется в на­ роде под названиями «Туремурат» и «Кыз-Данайдын кыргыны» («Битва за Кыз-Данай»). Изобразительная сила этого кюя такова, что слушатель без особых объяс­нений представляет себе богатырскую битву.
Лихая скачка коней сменяется песнью радости, моменты покоя чередуются с картинами яростного сражения. Исполнение кюя требует высокого мастерства. Не всякий домбрист может справиться с этим виртуозным произведением.
Особой экспрессией отличался этот кюй в исполнении Дины Нурпеисовой. Предание говорит, что Курмангазы покинул аул Туремурата будучи оскорбленным джигитами, которые приревновали Курмангазы к его успеху. Через несколько дней после битвы за Кыз-Данай Туремурат устроил торжество, на которое стеклось множество народа.
После скачки и других молодежных забав, вечером началась ойын (игра). Сначала было песенное состязание. Джигиты, которые давно точили зубы на Курмангазы, нашли глупенькую девушку, по имени Шокен, и уговорили ее выступить с песней, обращенной к Курмангазы, и высмеять его как безродного бродягу, который, как пес вертится там, где его хорошо накормят.
Они сочинили такую песенку, и Шокен ее спела в присутствии многих людей.
-«От баев остается кол, где юрта их стояла, и от лисицы падаль там, где шкуру потеряла.
А ты, продавшись за еду, как пес бежишь куда попало.
Хлопочешь, высунув язык, лишь разгорится свалка.
И потихонечку скулишь, коль по бокам гуляет палка.
Бродяга, приблудивший к нам».
Курмангазы понимал, конечно, что Шокен поет с чужого голоса, но взял домбру и в стихах ответил девушке, не пощадив ее самолюбия:
«Если в сердце джигита огонь не горит,
То джигит тот безвыходно дома сидит.
Смелых всюду народ уважает.
Для меня весь простор поднебесный открыт.
Мне любовь и почет завоюет домбра.
Став игрушкой других, не дойдешь до добра.
Ты к собаке меня приравняла,
- Не посетуй, коль грубость услышишь, сестра!».
Нарыпбай вступился за честь гостя, а пристыженная девушка убежала. Курмангазы же был так оскорблен, что не спал всю ночь. Рано утром, разбудив Туремурата, он сообщил о своем решении возвратиться в Букеевскую орду. В Курмангазы боролись два чувства: с одной стороны - привязанность к Туремурату, с другой - горечь оскорбления.
На прощанье он взял домбру и сыграл новый кюй, который посвятил разлуке с гостеприимными батырами. Этот кюй распространяется в народе также под двумя названиями: «Хоштасу» («Прощание») и «Бозкангыр» («Бродяга»). 
С начала до конца в кюе про­ ходит тема нежной человеческой любви, она словно излучает тепло, идущее из самого сердца. Местами возникают обычные для Курмангазы мотивы борьбы, страст­ного противоречия, но выражающие их диссонирующие сочетания держатся недолго.
Можно предположить, что это и есть отражение борьбы двух противоречивых настроений в душе кюйши, о которых говорит предание. Курмангазы навьючивает на коня свою домбру, ружье и, попрощавшись с батырами, уезжает. Без особых злоключений он приезжает в Жидели.
K этому времени имя Курмангазы становится известным по всей орде, и его слава растет не по дням, а по часам. Как и раньше. Курмангазы ездит по аулам, играет кюй, сочиненные им в последней поездке, рассказывает историю сочинения кюев «Бозкангыр», «Туремурат», «Кыз-Данай» и в заклю­чение вполголоса поет свою песню «Аш бори», сочиненную под впечатлением состязания с Шокен и тоски по Жидели.
Непреодолимая тяга к родным местам сопровождала Курмангазы в его скитаниях, и он возвратился на родину с риском снова попасть в лапы тюремщиков. В этой песне он с горечью сравнивает свое возвращение с бегством преследуемого зверя.
Песню «Аш бори» («Голодный волк») он предваряет словами:
«Милые мои! Я не певец и не акын.
Моя песнь, это голос моего сердца, тосковавшего по родине во время скитаний.
Лучше волком быть, гонимым злым врагом.
Чем в неволе жить довольным, сытым псом.
Хоть бродил я, как сайга, среди степей, -
Возвращаюсь нынче в свой родимый дом.
Ведь хватило бы в ауле всем еды.
Если б не было предательства беды.
Нет, не сдастся никогда Курмангазы,
И не склонит пред судьбою головы.
Довелось мне много битв кровавых знать...
Враг не сможет моей мести избежать».
И вот пришлось ему столкнуться с враждой и предательством, которые опять привели Курмангазы в тюрьму. Однажды отряд Уральского войска под предлогом возмездия за якобы причиненный родом Кзыл-Курт ущерб пахотным угодиям войска угоняет весь скот аула Курмангазы.
Возмущенный этим явным насилием Курмангазы стремится поквитаться с обидчиками и вместе с братом Байгазы и некоторыми другими джигитами угоняет девять лошадей из табуна казаков Сейткуловых, служивших тогда в Глининской мечети.
По этому поводу сотник Черноморское подает рапорт Временному Совету, и в течение всего 1857 года это «дело» переходит из одного учреждения в другое: из Временного Совета в Оренбургскую Пограничную Комиссию, а оттуда - в Оренбургское генерал-губернаторство.
В конце концов оно было прекращено предписанием оренбургского гене­рал-губернатора Перовского. Тем не менее местные власти не оставили Курмангазы в покое. Они вновь поймали его и заключили в оренбургскую тюрьму. По дороге в Оренбург уставший от тряски Курмангазы, которого везут на телеге, сочиняет кюй «Арба соккаи» («Тряска телеги»), а вслед затем под влиянием дорожных впечатлений - другой кюй «Не кри­чи, не шуми».
Об этом последнем кюе устное предание рассказывает следующее. Однажды на пароме, который перевозил путников через реку, Курмангазы услышал, как урядник оскорбляет проезжих, угрожая им каталаж­кой за то, что оглобля телеги ненароком задела его зазевавшуюся супругу.
Курмангазы тут же поднял руку, а вид у него, говорят, был грозный, остановил урядника и, засмеявшись, начал играть на домбре незнакомый кюй. Когда его спросили:
- «Что это вы играли?», он ответил:
- «Хотя я и не генерал, а моя домбра говорит уряднику:
- «Не кричи, не шуми».
Так в народе этот кюй и получил название «Не кричи, не шуми». Курмангазы томился в оренбургской тюрьме. Он сильно тосковал по любимой матери. Сочинял новые кюй. В это время он уже начал объясняться по-русски, и его общение с сотоварищами по заключению сделалось более полным.
В своем музыкальном творчестве он обращается к поискам новых форм. Рассказывают, будто бы генерал-губернатор Перовский услышал однажды о музыке Курмангазы и дал распоряжение привести его к себе вечером домой.
У Перовского в это время были гости, и он попросил Курмангазы поиграть. Курмангазы охотно исполнил несколько свода кюев, которые заинтересовали генерал-губернатора, любившего и понимавшего музыку. В заключение Курмангазы сыграл кюй, резко отличающийся от других своим ритмом, характером, построением.
Когда хозяин дома спросил Курмангазы, что это такое, Курмангазы ответил, что это его новый марш, который он только что сочинил. Действительно, в народе бытует сочиненный в ритме, близком к маршевому, кюй Курмангазы под названием «Перауски марш» («Перовский марш»).
Предание гласит, что Перовский, которому понравилась музыка Курмангазы, дал распоряжение о его освобождении, и его было выпустили; однако на другой же день Перовский передумал, отменил свой приказ, и Курмангазы опять оказался в заключении.
Но вскоре Курмангазы снова бежит из тюрьмы. Впрочем, согласно другой версии, он был в конце концов освобожден именно по приказу Перовского. То, что Курмангазы долго пробыл в оренбургской тюрьме, имело, между прочим, и один неожиданный результат. К
урмангазы, человек очень чуткий к окружаю­ щей среде, услышав шум большого для того времени города, задумал сочинить нечто совсем для него новое. Конечно, Оренбург не имел в то время промышленного значения. Кроме мельницы, различных мелких мастерских да сутолоки базаров, там не было ничего.
Однако городской быт все же резко отличался от привычного для кюйши степного. Курмангазы видит бурно текущую городскую жизнь, множество людей, улицы в их непрестанном движении. И это повторяется изо дня в день, словно вер­тится колесо огромной машины.
По сравнению с феодально-родовыми порядками аульной жизни городской уклад ему кажется более деятельным. Полный новыми для него впечатлениями, Курмангазы сочиняет кюй и на­зывает его «Машина». «Машина» отличается от других произведений Курмангазы своим новым музыкальным «языком».
Сама композиция кюя, ритм и характер его исполнения свидетельствуют, что Курмангазы создал это свое произведение под сильным влиянием русской музы­ки, услышанной в Оренбурге. Оказавшись на свободе и благополучно добравшись до Жидели, Курмангазы остановился у своего друга Жабалеля, который принял кюйши, как всегда, с распростертыми объятиями.
Однако на лице друга Курмангазы прочел какую-то скрытую тревогу и сразу угадал, что в его семье произошло несчастье. Он в упор задал вопрос:
- «Если случилось что-нибудь в моем доме и если ты мне друг, скажи откровенно, я встречу любую беду стойко, как подобает мужчине».
Жалель сообщил ему, что отряд Уральского войска третьего дня увел как заложницу жену Курмангазы Ауес вместе с грудным сыном Казием. Курмангазы, не теряя ни мгновения, отправился к табуну соседнего бая и, поймав ножной мертвой петлей двух коней, поехал в погоню...
Через три дня, расспрашивая встречных табунщиков и пастухов, Курмангазы напал на след отряда. И вот поздней ночью он увидел перед собой отдыхающий отряд. Полнолуние мешает Курмангазы подойти к нему, и он ползет по-пластунски со стороны луны, чтобы подкрасться незамеченным.
Кюйши увидел, что солдаты крепко спят, пустив коней пастись и собрав винтовки в козлы, а Ауес сидит с ребенком на руках и, видимо, дремлет. Он тихонько свистнул. Ауес мгновенно проснулась, а услышав повторный свист, она накрылась темным халатом и, дав грудь Казию, чтобы он не плакал, пригнувшись, пробралась к мужу.
Курман­газы отвел ее к коням, а сам подполз к винтовкам и взял одну из них «на всякий случай». Встав рано утром, солдаты увидели, что Ауес с ребенком исчезла. Они искали ее в окрестностях, расспрашивали пастухов, которые ничего им не сообщили.
Вернувшись в Уральск, начальник отряда подал рапорт, что на таком-то месте сбежала жена Курмангазы с ребенком, и их, видимо, съели звери, поскольку в этих пустынных местах она пешком не могла бы далеко уйти. Этот эпизод стал темой кюя Курмангазы «Буктым-буктым» («Сгибался да сгибался»).
В начале шестидесятых годов правителем ногайского и кзыл-куртовского родов назначается Даулеткерей Шигаев, по прозвищу Бапас. Это событие несколько изменило положение Курмангазы. Правда, первая встреча Курмангазы с Даулеткереем ничего доброго для кюйши не принесла.
Даулеткерею, воспитанному в тепличной об­становке, Курмангазы на первый взгляд показался человеком чрезмерно грубым. Совсем не знающим общепринятых норм обычного степного уклада. То, что Курмангазы не может слова сказать без упоминания имени Исатая и Махамбета, также не могло понравиться родичу хана Джангира - Даулеткерею.
А неугомонный Курмангазы частенько цитировал Махамбета и именно те места его песен, где он высмеивает хана Джангира. Тем не менее известное чувство уважения к Курмангазы, видимо, побудило Даулеткерея сделать первый шаг к примирению.
В один прекрасный день несколько аксакалов и джигитов из рода Кзыл-Курт, в том числе Курмангазы, приезжают в аул Даулеткерея для того, чтобы разрешить какие- то земельные споры. В перерыве между переговорами Курмангазы со своим учеником Кокбалой играют кюй, и Даулеткерей не может не отдать должного мастерству Курмангазы.
Под впечатлением слышанного Даулеткерей, сам незаурядный домбрист и композитор, удовлетворяет просьбу «зыл-куртовцев и после этого оставляет Курмангазы с Кокбалой у себя в гостях, чтобы еще послушать их игру. Он видит в Курмангазы выдающегося исполните­ля и сочинителя.
До глубокой ночи Даулеткерей и Курмангазы сидят друг перед другом, исполняя свои кюи. Приближенные Даулеткерея недовольны. Они считают, что Даулеткерей «белая кость» и не должен становиться на равную ногу с каким-то Курмангазы.
Со своей стороны Курмангазы высоко оценивает замечательное искусство Даулеткерея-Бапаса. После одного «кюя, исполненного им, Курмангазы спрашивает:
- «Что это за кюй? Очень уж он певучий!»
Даулеткерей объясняет, что он играл свое сочинение «Булбул» («Соловей»). Курмангазы тут же про­бует сочинить новый кюй на тему «Булбула» и говорит Бапасу, что это новый «Булбул», рожденный от его «Соловья».
И тогда Даулеткерей восклицает:
- «Это не «Бул­ бул», а «Булбулдын кургуры»!
(Не поддается точному переводу. «Кургуры» восклицание, в данном случае выражение высшей похвалы. Даулеткерей хочет сказать, что «Булбул» Курмангазы несравненно лучше его «А. Кубаы»). Даулеткерей и раньше не всегда соблюдал свой чин правителя и много времени уделял домбре.
Теперь же, т. е. после встречи с Курмангазы, он начинает разъез­жать вместе с ним по аулам. Однажды они вдвоем приехали в аул знаменитой домбристки Айжан-кыз. Она была дома. Несмотря на существовавшее тогда феодальное закрепощение женщин, Айжан-кыз держалась свободно, бывала там, где бывают мужчины: на тоях, играх, состязаниях.
Народ ее уважал, и ее поведение казалось слишком свободным только немногим представителям знатной верхушки или людям сугубо религиозным. Айжан-кыз радушно приняла гостей, тем более что они были ее товарищами по искусству.
По просьбе Бапаса Айжан-кыз сыграла несколько старинных кюев, и только после долгих уговоров со стороны старших кюйши согласилась исполнить свой собственный кюй, носящий в народе ее имя. Восхищенный ее искусством, Курмангазы берет домбру и сочиняет в ее честь и в знак своего теплого отношения к ней новый кюй.
Курмангазы хочет оставить память о казахской девушке-домбристке, которая, вопреки своему бесправному положению, развивает народное искусство. Курмангазы хотел дать своему кюю название, достойное замечательной девушки.
И в это время молчавший до сих пор Бапас - сказал, что кюй, сочиненный Курмангазы, во всем подобен судьбе Айжан-кыз и предложил назвать его:
- «Айда, булбул Айжан-кыз» («Дерзай, Айжан-соловей»).
Так, трое койши создали новый кюй, который остался в народе, как память о их творческой встрече. В деле развития народной музыки такие встречи играли громадную роль, заменяя собою современные нам виды обмена творческим опытом: музыкальную литературу, публичные концерты и отчасти даже музыкально-образовательные учебные заведения.
Курмангазы очень понравился кюй Даулеткерея-Бапаса «Жыгер» («Энергия»). Так же, как это было с «Булбулом», Курмангазы сочинил свой кюй на тему «Жыгер». Бапасу очень понравилась эта новая работа кюйши. Разумеется, эти одноименные кюй благодаря особенностям творческих индивидуальностей и исполнительских приемов Даулеткерея и Курмангазы имеют не только общее, но и значительные различия.
Варианты «Жигера» Курмангазы записаны нами от Дины Нурпеисовой и Гильмана Хайрушева. Примерно в этот же период времени Курмангазы сочинил кюй «Назым» (имя девушки). Домбрист, который сообщил этот кюй, ничего не знал об истории его возник­новения, но Дина в одной из своих бесед рассказала, что однажды Курмангазы, проезжая вместе с Кокбалой мимо большого кладбища, заметил скопление людей, и чтобы узнать в чем дело, повернул к ним коня.
Выясни­ лось. что толпа собралась хоронить девушку, которая вчера пополудни умерла от удара, нанесенного ей верблюдицей во время доения. Вспомнив разговоры заклю­ченных в тюрьме о том, что смерть бывает подлинная и мнимая и, что в случае внезапной смерти лучше немного повременить с похоронами, Курмангазы обратился к родителям девушки с просьбой подождать хотя бы до вечера.
Такая дерзость со стороны незнакомца не понравилась многим собравшимся, в особенности мулле, который уже приготовился произнести поминальную молитву. Обращаясь к Курмангазы, он сказал:
- «Я не видел до сих пор, чтобы умершие воскресали. Ты, пришелец, повторяешь слова неверных, бог тебя накажет на том свете».
Курмангазы ответил:
- «Мулла, ты, наверное, чем-то уже поживился от этих похорон. Мы не будем вырывать у тебя то, что тебе дали. А что будет со мной или с тобой на том свете, говорить еще рано». Тогда заговорили роди­тели умершей:
- «Уважим путника, который приехал из­ далека, - сказали они, - подождем хоронить». Прошли то­мительные минуты. Молодежь, забыв о горе стариков, посмеивалась над муллой и с любопытством разглядывала незнакомого путника.
Курмангазы, спешившись, подхо­дит к девушке и слушает ее пульс. Вдруг он вздрогнул и закричал во весь голос:
- «Суюнши!»
И через некоторое время девушка пошевелилась. Окружающие готовы бы­ ли принять Курмангазы за колдуна. Мулла, бормоча молитву, убежал. Кокбала напоил очнувшуюся девушку кумысом из своего торсука. Быстро доставили из аула одежду и увезли девушку домой.
Там она окончательно пришла в себя. Курмангазы гостил у ее родителей не­ сколько дней. Назым подарила ему своего любимого коня Сары-ата и сказала: «Вы, Куреке, теперь стали моим вторым отцом, я вам навеки благодарна».
Дина рассказывала, что она видела Назым, и что та до самой глубокой старости говорила о Курмангазы с благоговением. По словам стариков, имя девушки действительно которую надлежит похоронить было Назым. Вполне вероятно, что Курмангазы сочинил кюй под впечатлением этого случая.
В конце шестидесятых годов Курмангазы несколько дольше, чем обычно, остается в Жидели. Это стало возможным и благодаря известному покровительству со стороны Даулеткерея-Бапаса. Человек авторитетный в кругу властей, он по мере своих сил защищает Курмангазы.
Акбаев и ему подобные, несмотря на всю свою озлобленность против Курмангазы, не осмеливаются теперь трогать его открыто. И все ж е в одну темную ночь Акбаев послал своих приспешников и приказал им угнать Сары-ата. Курмангазы приехал к Акбаеву просить вер­нуть ему коня.
Но Акбаев не только не возвратил покражи, но и оскорбил Курмангазы грубыми словами. - «Зачем тебе аргамак, когда твоя черная, как смола, дырявая кибитка заменяет тебе небосвод со звездами. Тебя надо называть «Курымбай», потому что твоя кибитка накрыта «курым-киизом» (черной от копоти кошмой)».
Распалившись злобой, Акбай даже бил Курмангазы, а Курман­газы молчал и терпел, чтобы не вызвать новых осложне­ний в своей судьбе. Тогда на него напали джигиты Акбаева и избили до потери сознания. Только глубокой ночью Курмангазы очнулся и убежал, поклявшись отомстить врагу.
Несколько дней Курмангазы лежал больной от побоев, но, встав на ноги, направился прямо к табу­нам Акбаева и среди бела дня угнал пятьдесят лошадей. Никто не осмелился гнаться за ним, и Курмангазы сочинил по этому поводу песню, в которой высмеивает Абубакира Акбаева, а себя называет Курымбаем.
Спросишь имя мое - Курымбай, Что в огне не сгорит и в воде не утонет. Он угнал твой табун, гордый бай, Бедняка же и пальцем не тронет. Согласно народной молве, Акбаев послал на розыски Курмангазы двадцать шесть старшин, а еще позднее его ищут семь правителей и восемьдесят старшин.
Все старшины сообщают, что на их землях Курмангазы не появлялся, так как все они укрывают кюйши. Курмангазы же сообщил Акбаеву, что он жив, здоров и ждет, когда Акбаев вернет ему Сары-ата, тогда, мол, и он, Курмангазы, тоже отдаст ему его лошадей.
Акбаеву пришлось согласиться, и они обменялись конями. Но неотвязный, как тень, Акбаев не оставил Курмангазы в покое: он подкупил одного из старшин, по имени Сарыкул Лайлауов, и при его помощи схватил Курмангазы. Они вместе составляют «мировой приговор», в котором Курмангазы как общественно опасный человек от имени якобы всего народа присуждается к ссылке в Иркутск.
До Саратова Курмангазы везут на телеге, запряженной сивым куцым конем. В дороге Курмангазы сочинил кюй «Боз-шолак» («Сивый-куцый»), в котором в образе куцего сивки, безжалостно избиваемого кнутом, говорит о своем бесправном положении.
В иркутской тюрьме Курмангазы находился около года. Держали его очень строго, нельзя было даже на­ деяться на побег. Там Курмангазы сочинил кюй «Тере-зеден, есиктен» («Ни из окна, ни из двери»). Однако Курмангазы обратил внимание на одного из надзирателей, по имени Алексей.
Ему понравился ласковый взгляд Алексея. На ломаном русском языке Курмангазы рассказал Алексею свою историю. Алексей прослушал его с большим вниманием и сочувствием. А однажды, когда предстоял выход заключенных на работу за город, Алексей предупредил узника, что представляется удобный случай для побега.
И Курмангазы снова сбежал.  В течение долгого времени, день и ночь шел Курмангазы пешком и, наконец, добрался до границы казахской земли. Несколько дней он отдыхал в незнакомых аулах. Играл на домбре и пел, восхищая своих слушателей.
А заработав своим искусством коня, он переезжает Сары-Арку и горы Ала-Тау. После долгих скитаний возвращается Курмангазы в Букеевскую орду. Он застает единственного своего сына Казия больным в постели и очень тяжело переживает это.
И даже когда Казий, наконец, выздоровел, Курмангазы, истомленный всем пережитым, долго не мог прийти в себя. К тому же Курмангазы мучила бедность. В отчаянии он сочиняет песню, которая распространилась в народе под названием «Кази-жан».
Мое грозное имя известно в округе, люди-зайцы бегут от меня в перепуге. Только бедность замучила Курмангазы, нечем даже попотчевать доброго друга.
«Не склонял головы я пред баем и ханом.
Подо мною горячий был конь неустанный,
Да свалила сынка распроклятая хворь,
- Корки хлеба не смог я добыть Казижану.
Но покуда живу, буду биться и петь я.
Ведь не вечно, друзья, будем жить мы на свете.
Мое счастье никто не сумеет отнять,
Мое слово и песня останутся детям.
И орла на лету моя пуля сбивала,
Дома сидя, джигиту скорбеть не пристало.
Был свиреп и могуч я, как дикий кабан,
От меня еще ханы поплачут немало».
В напеве песни чувствуется влияние русских мелодий. Этим она отличается от прочих песен той местности. Подходят к концу семидесятые годы. K этому времени многих недругов Курмангазы уже не было в живых. Курмангазы чувствовал себя более или менее свободно.
Но однажды посыльный снова вручил кюйши повестку от местного старшины. В тревожные часы неизвестности, тоскуя и беспокоясь, он сочинил кюй под названием «Пабеске» («Повестка»). Старшина встретил Курмангазы весьма недружелюб­но и отправил его к астраханскому генерал-губернатору, который арестовал кюйши и посадил его в тюрьму.
Там Курмангазы познакомился с калмыцким батыром Саранжапом, сидящим за то, что он «не поладил с ханом». Они быстро дружески сошлись, а через некоторое время вместе убежали из тюрьмы и два месяца скрывались у подрядчика и домбриста-любителя Ергалия Ещанова, Правитель Махаш Бекмухамедов, узнав, что у Ещанова скрывается прославленный кюйши, пригласил его к себе в гости.
Курмангазы бесстрашно приехал к Бекмухамедову, хотя и не имел особых оснований вполне ему доверять. Но Махаш попросил Курмангазы ни о чем не беспокоиться и играть свои кюи, сопровождая их объяснениями. По преданию, Курмангазы сыграл Махашу шесть­ десятков кюев, один лучше другого, один глубже другого.
Курмангазы в песнях изливал свое горе, а Махаш слушал его с большим вниманием, ибо высоко ценил искусство Курмангазы.
«Мечусь день и ночь напролет.
Не в силах я дома сидеть,
Хоть гостем сижу у тебя,
Не жду от хозяев добра.
Уж ты не посетуй, что я
Смирять не умею свой нрав.
Мне стукнуло, брат, шестьдесят.
Все ближе дыхание смерти.
Прожить безобидно на свете.
На озере чайка живет,
На воле, сыта, весела,
Нам доли на родине нет.
Обидчикам мстить я хочу.
Еще не родился на свет
Джигит, чтоб мне был по плечу.
Вот разве что ты посмелей.
Как ястреб над озером взмыл.
Да только не знаю, ей-ей.
Зачем тебе нужен я был?
Что можешь ты взять у меня,
Изгнанника в чужом краю?
Вот разве взглянуть, как, кляня
Свой жребий, я слезы пролью
А в общем, хоть смейся, хоть плачь,
Не нужен я здесь никому,
И как бы ни злобствовал враг,
Мне, видно, страдать одному.
Я в яму упал ненароком
И снова в капкан угодил.
Сдаюсь.
В этой битве жестокой
Сражаться уж больше нет сил».
В конце их встречи, уже в полночь, Махаш спросил Курмангазы, чего бы он хотел от него. Курмангазы отве­чает снова в стихах:
«По белу свету я бродил в унынье,
Пересекал безлюдные пустыни
Не потому, что это путь кочевья,
- Скитаюсь я, изгнанник, на чужбине.
Свой гордый нрав заставил я смириться
Ношусь бездомный, как степная птица.
Нет сил сносить людские мне обиды,
И вот к тебе задумал обратиться.
Ведь ты у нас теперь слывешь за хана.
Заботой о народе неустанной
Ты можешь род свой доблестью прославить.
Не будь для сирот зимним злым бураном.
Чем матери моей теперь кормиться?
Жене придется по миру тащиться,
Кормилец их пропал в краю далеком,
Так помоги ж к семье мне возвратиться!»
Тронутый стихами Курмангазы Махаш пишет отно­шение астраханскому генерал-губернатору о том, что он, правитель Махаш Бекмухамедов, ручается, что Курмангазы никому не сделает вреда, и просит генерал-губернатора прекратить дело о Курмангазы.
Так благодаря старшине Махашу Бекмухамедову Курмангазы получил «Ак паспорт» («Белый паспорт») и в дальнейшем мог жить спокойно. Кюйши переселился в урочище Сахма, близ рыбного промысла Шайтани-батага и жил там постоянно, занимался охотой и передавал свои кюи ученикам.
В 1888 году он приезжает в Бекетай-кут к Дине Нурпеисовой с намерением передать ей свои новые кюи.
- «Возможно, что это последняя наша встреча», - сказал он и не ошибся.
Он действительно в последний раз видится с Диной. В Сахме Курмангазы под впечатлением кюев домбриста Туркеша сочиняет свои кюи «Терискакпай» и «Байжума». На левом берегу реки Урал в эту пору жил прославленный акын Кашаган, который, несмотря на свою бед­ность, пользовался большим авторитетом в народе.
Кашаган любил и понимал домбру, и Курмангазы поехал, чтобы встретиться с ним и объединить свое искусство композитора с его искусством поэта. На основе новой поэмы Кашагана, посвященной на­воднению и названной «Кобик шашкан» («Бушующий вал»), Курмангазы сочиняет одноименный кюй, рассчитывая, что народ правильно поймет смысл заключитель­ных слов поэмы Кашагана:
- «Бедствие - есть бедствие, - бог ли послал, царь ли послал, - все равно!»
Есть версия, гласящая, что «Кобик шашкан» - последнее произведение Курмангазы, что больше он уже ничего не создал, всецело поглощенный заботой о передаче своих творческих богатств в надежные руки учеников, которые закрепят и донесут их до потомства.
Действительно, Курмангазы окружают домбристы, разучивающие его кюи. По другим сведениям, в этот период он продолжает сочинять кюи, например кюй «Демалыс» («Отдых»). Его сын Казий работает батраком у богача Петрухи на рыбном промысле «Траван», а сам кюйши все еще занимается охотой.
Очевидцы говорят, что неза­долго до смерти Курмангазы ходил за утками с ружьем в руках. Последний свой кюй он сам называет «Итог». Великий кюйши умер в 1889 году на урочище Шайтаки-оатага и похоронен на Албасты-тобе, который ныне называется Курмангазы-тобе.
Замечательную характеристику Курмангазы и его значения, как художника, дает русский путешественник И. Савичев, который встречался с Курмангазы на хуторе Фокеево в десяти верстах от Мухорского форпоста, при реке Большой Узени.
Хозяин хутора - И. Ф. Бородин, по свидетельству Савичева, в совершенстве знал язык, нравы и обычаи букеевских казахов и «заслужил нелицемерное уважение бедного класса киргиз, а с их властями он состоял в самых дружеских отношениях».
Воспоминания уральского журналиста Никиты Савичева о Курмангазы Сагырбай улы. Газета «Уральские войсковые ведомости», статья «От Кармановского форпоста до Глининского». 27 октября 1868 год. В статье Н. Савичев указывает, что встретился с Курмангазы в доме казака И.Ф. Бородина в сентябре 1868 года.
«И. Ф. Бородин сделал мне большое удовольствие, познакомив меня с Курман-Гузы Сагирбаевым, первым артистом в игре на балалайке, знаменитым по всей Букеевской орде. Это мужчина средних роста и лет, с добродушным и умным лицом, одет не богато, не бедно, в татарском вкусе. ,
Он недолго заставил просить себя и снял со стены домбру. Это - ковшеоб­разная балалайка с длиннейшим, узким грифом, с двумя струнами и украшена порядочной инкрустацией. Мимоходом сказать, хозяин сам музыкант, играет хорошо на скрипке, гитаре и отлично - на балалайке и домбре.
Курман-Гузы скоро настроил две струны и без прелюдии вдруг заиграл импровизацию, откинув несколько голову в сторону. Я еще на первых порах был удивлен. а после поражен его игрой. Я никак не ожидал чтобы из такого беднейшего первобытного инструмента о двух струнах могло выйти что-нибудь похожее на музыку, но такова сила человеческой способности, - и домбры выходила чистейшая музыка, хотя характер мелодии был киргизский, но смотря по тому, как она выражена, ее можно поставить наряду с произведениям образцовой музыки, потому что игра Сагирбаева происходит из того ж е источника - дара и вдохновения.
Я назвал бы его игру вольной песнью жаворонка или соловья, но это сравнение слишком узко, несмотря на то что бедность инструмента много ограничивает полет фантазии артиста. Он сам очень сочувствует своей игре, увлекается до экстаза и в это время жесты его правой руки принимают разнообразные и игривые движения; физиономия делается подвижной и выразительной, хотя движения правой руки размашисто-грациозны, но не манерны, что же касается физиономии, она не представляет гримас, или чего-нибудь заказного ради эффекта, но есть невольное и истинное выражение состояния духа во время игры, что очень идет к азиатскому артисту.
Он сыграл несколько пьес своего сочинения, которые обнаруживают в нем даровитого композитора; между прочим, сыграл старинный киргизский танец, аранжированный им для домбры с голоса, переходящего из рода в род.
Это было прелестное адажио, а я ожидал услыхать что-нибудь вроде трепака.
Хозяин (он же был и переводчиком) на замечание мое об этом, объяснил, что киргизские танцы, так же, как и калмыцкие, состоят в судорожном вытягивании чле­нов, посредством чего танцующие стараются выразить томление любви, тоску разлуки, угрозы, месть и другие сильные чувства.
В мотивах киргизского танца все это есть, и музыкант повторяет один мотив до той поры, когда плясун перейдет к другому чувству, - тогда и музыкант, сообразно этому, переходит к другому мотиву. Сагирбаев, делая эти перемены мотивов, вместе с тем делает переходы из тона в тон с изумительным музыкаль­ным тактом.
Последовательность музыкальных идей у него строгая... Словом, Сагирбаев - редкая музыкаль­ная душа и, получи он европейское образование, то был бы в музыкальном мире звездой первой величины. Когда я предложил Сагирбаеву приехать в Уральск и дать публичный концерт, он замахал руками отрицательно, сказал, что не будет играть в Уральске из боязни, что его там оставят навсегда, но когда хозяин перевел ему, что этого с ним не сделают, напротив, что, кроме славы, он получит за концерт деньги, артист улыбнулся и изъявил согласие, но с тем, чтобы его пригласили.
Он позволил мне снять с нега рисунок и играл во все время, покуда я набрасывал его фигуру».
Звездой первой величины в казахской музыке (Курмангазы стал действительно, но спустя много лет после смерти «Уральские войсковые ведомости», 1868 г., № 44. Портрет Курмангазы, нарисованный Савичевым, обнаружить до сих пор не удалось.
Благодаря национальной политике Советской власти создавшей исключительные условия для развития национальной культуры казахского народа. При содействии одного из выдающихся представителей русской музыкальной науки - Александра Викторовича Затаевнча - в Казахстане начались буквально «археологические раскопки» по выявлению богатств ка­захской народной музыкальной культуры.
С начала тридцатых годов в эту работу включились композиторы Брусиловский, Ерзакович, Мацуцин, Шабельский, Хамиди и другие, которые вложили немало трудов и забот в дело собирания и записи казахской народной музыки.
Компо­зиторы и музыковеды Казахстана одного за другим вы­ явили много замечательных представителей и творцов народной музыки, опубликовали ценные материалы о жизни и деятельности народных музыкантов. Как уже говорилось, первые записи кюев Курмангазы были опубликованы в 1931 году
А. В. Затаевичем в его сборнике «500 казахских песен и кюев». Он записал кюи: «Серпер» («Порыв»), «Ксен ашхан» («Освобождение от цепей), «Аксак киик» («Хромая сайга»), «Ой-бай балам» («О, мой сын») и «Терис-какпай» (то есть играющийся об­ратным ударом пальцев правой руки).
В своих коммен­тариях Затаевич пишет, что Курмангазы был выдаю­щимся виртуозом, проводившим всю свою жизнь в странствиях, разъезжал верхом, с домброй за плечами и «про­славился, как автор многих прекрасных кюев».
Сведения о Курмангазы и нотные записи его произведений, содержащиеся в работе Затаевича, дополнены ныне воспоминаниями его непосредственных учеников и новыми многочисленными записями его кюев, дошедших до нас в устной традиции через домбристов - последователей Курмангазы.
Среди продолжателей его творческой и исполнительской традиции особо отличались Дина Нурпеисова, Мамен, Кокбала и Ергали Ещанов. В 1937 году Дина была приглашена Казахской государственной филармонией в Алма-Ату.
Она передала молодому поколению домбристов множество кюев своего учителя. Много кюев было (А. В. Затаевич. «500 казахских песен и кюев». В порядке перечисления №№ 26, 59, 24, 23 и 49) записано нами также от последователей Курмангазы третьего и четвертого поколений: Уахапа Кабигожина, Калия Жантлеуова (Кали Жантлеуов - последователь Курмангазы), Гильмана Хайрушева и других на­ родных музыкантов, которые свято хранили его наследие даже в самых трудных условиях феодального строя.
За последние годы нами были обнаружены материалы в архивах и библиотечных фондах Алма-Аты, Москвы и Ленинграда, дополняющие и уточняющие имевшиеся у нас доселе сведения о Курмангазы. Летом 1956 года автором этих строк была предпринята поездка в места, где родил­ся, провел большую часть своей жизни и был похоронен Курмангазы.
Были сфотографированы надписи на надгробном памятнике и уточнены годы его рождения и смерти. Удалось побеседовать с пятью очевидцами-стариками, не раз встречавшимися с Курмангазы. Они дали весьма любопытные сведения о некоторых моментах из­ жизни кюйши и об истории возникновения его кюев.
Большую ценность представляют записи, произведенные пре­подавателем Алма-Атинской консерватории Хабидуллой Тастановым от ученика и родственника Ергадия Ещанова - Гильмана Хайрушева, проживающего в Новобогатинском районе, Гурьевской области.
Имя Курмангазы стало настолько популярным, что его знают на огромной территории от Астрахани до Туркестана. Нередко встречаются в этих местах люди, не имеющие никакого отношения к домбре, которые все же могут рассказать какой-либо эпизод из жизни Курмангазы или историю одного из его кюев.
Работа по сбору материалов о жизни и деятельности великого кюйши про­должается. Сопоставляя вновь найденные архивные доку­менты о Курмангазы с устными рассказами его учеников и последователей, мы можем уже сказать, что история его жизни приобретает известную конкретность.
В 1933 году в Алма-Ате был открыт кабинет по собиранию и изучению казахского народного музыкального творчества, который проделал большую работу по сбору песен и кюев, а также материалов, касающихся жизни и деятельности казахских народных композиторов.
В 1936 году кабинет выпустил первую брошюру о Курмангазы. При кабинете была организована экспериментальная мастерская по усовершенствованию казахских народных инструментов. Один из классов Алма-Атинского музыкально-драматического техникума был спешно приспособлен для нового назначения.
Педагоги и студенты вначале косо смотрели на эту затею. Особенно смущало их то обстоятельство, что мы (молодое руководство техникума) занимаемся делами, не предусмотренными учебной программой. Но, несмотря на всякие кривотолки и упреки, переоборудова­ние класса под экспериментальную мастерскую шло самыми энергичными темпами.
Однажды утром, зайдя к директору техникума, автор этих строк увидел двух незнакомых людей. Это были братья Мануил и Борис Романенко. Исключительно скромные и трудолюбивые люди, с малолетства они плотничали и столярничали, а за последние годы специализи­ровались на изготовлении балалаек, домбр, гитар, мандо­лин.
И вот мы уже испытываем первую домбру, вышедшую из рук Мануила Романенко. Корпус домбры был ореховый, состоящий из отдельных планок, гриф березовый, а дека из тянь-шаньской ели, что растет в предгорьях Ала-Тау.
Со своим овальным корпусом и длинной шей­ кой эта домбра была похожа на западно-казахстанскую. В мастерской собрались мастера и домбристы. Лукбан Мухитов, выдающийся домбрист, внук знаменитого Мухита Мералиева и первый сотрудник научно-исследовательского кабинета казахской музыки, навязав лады из кишечной струны и натянув струну сухого кэтгута, начал играть на новой домбре.
Домбра Мануила переходила из рук в руки, каждый пробовал на ней играть и высказывал свое одобрение. Не говоря о наружной отделке, сильный звук домбры сразу же порадовал нас. Демонстрация домбры на коллегии Наркомпроса республики ошеломила всех присутствующих.
Особенно громко аплодировали те работники Наркомпроса, которые незадолго перед этим смеялись над на­ шей затеей, считая домбру инструментом, не поддающимся усовершенствованию, обреченным на отмирание вместе с отмиранием феодализма, поскольку-де она, домбра, была «идейным отражением феодального уклада жизни».
Мы приступили к организации целого оркестра домбр. Смутить нас было почти невозможно, так как с самого начала нашей затеи у нас была наивная уверенность в успехе, которая, впрочем, основывалась скорее на энтузиазме молодости, чем на научном расчете.
Набрав девять человек из числа студентов драматического отделения техникума, умеющих немного играть на домбре, и разучив с каждым отдельно несколько несложных песен с помощью трех домбристов - сотрудников кабинета, мы решили, что этот ансамбль и будет зачатком нашего оркестра.
Трудность заключалась в том, что оркестранты сов­сем не знали нотной грамоты, а разученную на слух песню не все могли в точности запомнить. Стоило большого труда наладить игру в едином ритме. Мы включили в ансамбль скрипку и флейту, которые играли по нотам и дисциплинировали оркестр.
К лету состав ансамбля уже достигал семнадцати человек. Первого июня 1934 года в Алма-Ате открылся первый все казахстанский слет деятелей народного искусства. Мы, участники самодеятельного оркестра, еще до открытия слета ходили по гостиницам и общежитиям, где помещались делегации разных областей Казахстана, и разыски­вали хороших домбристов из числа приезжих.
Вот домбрист Уахап Кабигожин - подчеркнуто опрят­ный человек, одетый в белый летний костюм, выходец из рода Кзыл-Курт, последователь Курмангазы. Он исполняет кюи «Серпер» («Порыв»), «Сары-Арка» («Золотая степь»), «Балбраун» («Изящный»).
Репертуар его состоял только из кюев Курмангазы, и даже домбра, на кото­рой играл Кабигожин, как выяснилось позже, некогда принадлежала великому кюйши. Кабигожин держал домбру, немного приподнимая деку, движения его правой руки были очень размашисты, но он ни разу не задел за деку - звуки лились чистые.
Во время игры он сидел, откинув голову, и ни разу не взглянул на лады, как это делают другие домбристы. В некоторых местах домбрист извлекал приглушенный, а иногда сильный, трубного характера звук, причем всего этого он достигал приемами Курмангазы, отмеченными в сообщении Савичева, то есть регулировал звук локтем правой руки, то поднимавшимся, то плотно лежавшим на деке за подставкой.
Подлинно виртуозны были его двойные и тройные форшлаги. Выступавшие на слете порывистый Кали Жантлеуов и темпераментный Габдульман Матов, также являющиеся последователями Курмангазы, оставили огромное впечатление у слушателей.
После слета было принято постановление Совнаркома Казахской ССР об учреждении «Казахского национального оркестра имени КазЦИКа и об усилении его лучшими домбристами из числа участников слета. Первое публичное выступление национального оркестра имени Каз ЦИКа состоялось 2 января 1935 года на девятом съезде Советов Казахстана.
Оркестр открыл свою программу исполнением «Интернационала» и заключил кюем Курмангазы «Адай» под бурную овацию публики.Теперь этот оркестр, положивший начало широкой пропаганде музыки великого кюйши и с успехом выступавший на двух декадах казахского искусства и литературы в Москве, носит имя Курмангазы, так же как и Казахская государственная консерватория и одна из цент­ральных улиц столицы Казахстана - Алма-Аты.
Новые оркестранты с первых же дней своей работы начали изучать нотную грамоту.
Трудности усугублялись солидным возрастом и общей малограмотностью большинства из них. Но через три года, то есть к 20-летию Октябрьской революции, оркестр впервые в истории казахской музыки, научился исполнять произведения по нотам.
К этому времени был расширен состав оркестра. Были введены реконструированные кобызы, стабилизирован строй, поднята техника игры. Беря пример у русского оркестра Андреева, восприняв его принцип деления на голоса, оркестр имени КазЦИКа ввел домбры разных размеров и регистров и, найдя тем самым путь к много­голосию, быстро совершенствовался.
Исполнение произведений русских классических и советских композиторов дало огромный толчок художественному росту оркестра. А кюи, переложенные для оркестра, теперь уже звучали по-иному, по-новому, обогащенные опытом мировой классики и русской советской музыкальной культуры.
Ныне кюи великого Курмангазы благодаря радио зазвучали во всех уголках нашего Союза, а позже вышли и за рубежи: в 1950 и 1957 годах они исполнялись в Китае, а в 1953 году - в Бухаресте. Ныне музыка Курмангазы широко звучит в симфони­ческих и оперных произведениях композиторов Советского Казахстана.
Его кюй «Балбраун» использован Е. Бру­силовским для финального танца в опере «Ер-Таргын» и для скерцо в симфонии, посвященной изображению жизни возрожденного Октябрем Казахстана. Элементы «Сары-Арка», включенные композиторами Хамиди и Жубановым в оперу «Тулеген Тохтаров», звучат грозной по­бедной песней в момент наступления Советской Армии.
«Адай» и «Турмеден кашкан» синхронно сопровождают лихую скачку коней в кинокартине об Амангельды, ког­ да он со своими верными товарищами бежит из тюрьмы белобандитов. «Аксак киик» сопровождает пантомиму в драме М. Ауэзова «Енлик - Кебек».
Кюй «Кобик шашкан» был дважды переложен для многоголосного хора: композитором И. В. Коцыком в 1935 году и композитором М. И. Лалиновым в 1938 году. Инструментовка кюев Курмангазы для оркестра, это благодарное творческое дело, заново открывающее вели­кого композитора для широкого многонационального слушателя.
Музыка Курмангазы служит вечно живым источником, из которого черпают и будут черпать вдохновение многие поколения советских композиторов и исполнителей. В стремительно развивающейся и растущей музыке возрожденного народа, в его благодарной творческой памяти живет и звучит благородная реалистическая традиция народного композитора и героя Курмангазы.

Источник:
Ахмет Жубанов "Струны столетий". 1958 год.

Курмангазы Сагырбай улы, родился в 1823 году в Букеевской Орде, в урочище Жидели (ныне район Жанакала, Западно-Казахстанской области), в юрте бедняка Сагырбая.
В 1862 году Курмангазы наконец встречается с земляком, другим великим кюйши Даулеткереем. Оба домбриста - импровизатора заметно повлияли друг на друга. Кюй Даулеткерея "Булбул" (Соловей) Курмангазы включил в свой репертуар.
Вершиной творчества Курмангазы является кюй «Сары-Арка» наполненный светлой тональностью, рисующий картину бескрайних просторов казахской степи. Особые приёмы игры Курмангазы, во многом развивающие музыкальную технику того времени, бережно восприняли и разработали его ученики и последователи.
Среди них были Махамбет Утемисов, Дина Нурпеисова, Ергали Есжанов и другие. В начале 20-х г.г. XX века к нотной записи кюев Курмангазы обратился А. Затаевич, а в 30-е годы включились композиторы и фольклористы Казахстана Л. Хамиди, А. Жубанов, Б. Ерзакович, Е. Брусиловский, Д. Мацуцин, С. Шабельский, в наши дни - домбристы, фольклористы Т. Мергалиев, К. Ахмедьяров и другие.
В 1961 г. были изданы отдельным сборником сочинения Курмангазы под названием "Кюи”", составителем и музыкальным редактором которого был профессор А. Жубанов. В сборник вошел 51 кюй, комментарии к этим кюям.   Когда отмечалось 175-летие со дня рождения знаменитого народного композитора, издательство "Онер” подготовило второй сборник его кюев под названием "Сары-Арка", куда помимо ранее изданных вошли около 20 кюев, записанных за последние годы.
В 1880 году Курмангазы поселяется в местечке Сахма под Астраханью. Курмангазы, умудренный опытом, ставший глубокоуважаемым аксакалом в народе, собирает вокруг себя преемников по исполнительскому искусству - это Дина Нурпеисова, Ергали Есжанов, Мамен, М. Сулейменов.
Широко известные в то время домбристы - Кокбала, Менетай, Менкара, Сугурали, Торгайбай, Шора - также считали себя учениками Курмангазы. К настоящему времени сохранилось 60 кюев Курмангазы. Казахстанский композитор и собиратель фольклорной музыки Евгений Брусиловский был первым, кто взялся за реабилитацию имени гениального Курмангазы, слывшего в казахской степи «неуправляемым разбойником».
Популярность музыки Курмангазы в наше время, присвоение его имени Алма-Атинской консерватории - одна из величайших заслуг Брусиловского. Если вы захотите услышать пульс и дыхание казахской земли, если вы хотите знать, о чем поет вольный ветер бескрайних степных просторов, ощутить радость от стремительного бега летящих коней, если вы хотите понять, в чем сила казахского народа – послушайте кюи Курмангазы.
Его кюи “Сары-арка”, “Балбырауын”, “Серпер”, “Адай” ассоциируются у казахов с образом Родины. Выходец из народа, Курмангазы всю жизнь боролся против беззакония казахских баев, отстаивал права простых людей. Остро реагируя на происходящие вокруг события, Курмангазы проникновенно воссоздал широкую панораму жизни казахского народа. Кюи “Сары-арка”, “Алатау”, “Булбулдын кургыры” воспевают красоту родного края, кюи “Кишкентай”, “Торемурат”, “Адай” воссоздают могучие образы героев-батыров, “Кайран шешем”, “Кызыл кайын”, “Ксен ашкан” отражают к онкретные события жизни самого кюйши.
Большинство кюев Курмангазы отличают динамичный характер, быстрый темп, развернутые масштабные формы, охватывающие диапазон всей домбры. Искусство кюйши представляет вершину развития западноказахстанской домбровой школы, поскольку Курмангазы блестяще воплотил в своем творчестве героическую батырскую тематику, занимавшую доминирующее положение в культуре данного региона.
В столице Казахстана будет установлен памятник великому казахскому композитору Курмангазы. Автор памятника - скульптор Асан Молдабаев. Ранее он уже принимал участие в создании композиции в этнопарке Караганды. Памятник Курмангазы появится на территории возле гостиничного комплекса «Думан».
Его общая высота составляет 10 метров: 5,5 м - высота постамента и 4,5 м - высота памятника. Умер в 1896 году, похоронен он в селе Алтынжар нынешнего Володарского района Астраханской области России.
«Заключение. 
Институт литературы и искусства им. М.О. Ауэзова НАН РК сообщает заключение экспертной комиссии относительно года рождения и смерти Курмангазы Сагырбаева следующее: тщательно проанализировав данные архива и мнения исследователей М. Жолжанова, К. Жумалиева, И. Кенжалиева, У. Рахметуллина, сделан вывод, что народный композитор Курмангазы Сагырбаев родился в 1823 году, а ушел из жизни в 1896 году».

Источник:
Национальная Библиотека Республики Казахстан. Design by Aysarov Shukhrat © 2009