Путешествие по Казахстану.

«Гейер тоже тогда был ее редактором. Это удивительно симпатичный и энергичный человек, лучший знаток и исследователь края, почти один собственными руками устраивавший все переселенческое дело во всей Туркестанской области с самого начала колонизации.
Другой интересный, но совсем противоположный тип политического - это Гейер, издатель «Рус. Туркестана». Он тоже был приговор. к смертной казни по Лопатинскому процессу, но после сослан сюда в Ташкент, где и остался. Это сама энергия. Кажется, никто здесь не знает лучше его Туркестанский край и больше не работает над ним. Теперь он занимает здесь административное положение и расписывается на бумагах вместо губернатора.»

Максимилиан Волошин. «Туркестанские письма». Е. О. Кириенко-Волошиной. 10 октября 1900 г. Под Туркестаном. 1900 год.

Письмо I.

Природа Казахстана.

Не успели еще как следует устроиться вновь основанные селения, Черняевское и Кауфманское, как уже обычные впечатления путника, проезжающего чимкентским трактом, изменили свой строго однообразный туземный колорит, и глаз наблюдателя всюду чувствует недалекое присутствие русского элемента.
Полновластная до сего времени арба катит свои скрипучие колеса рядом с русской телегой, бритая голова туземца, прикрытая войлочным колпаком или тюбетейкой, и его яркий, цветастый халат перемешиваются, как в калейдоскопе, с богатой шевелюрой русых волос, затиснутых в рваный картуз, и пестрядинной или кумачовой рубахой русского крестьянина. Устроившийся раньше черняевец, успевший сделать озимый посев, уже проторил себе дорогу на ташкентский базар, и, обзаведшись лошаденкой, таскает пока скромный избыток сельскохозяйственных продуктов, чтобы обменять их на заслонки, стекла, рамы и другие предметы, необходимые при постройке изб, сооружение которых идет с лихорадочною быстротой.
Дождливая весна текущего года благоприятнейшим образом повлияла на урожай трав, и черняевцы, увлеченные возможностью хорошего заработка, нарочно приостановили постройку изб, чтобы зашибить копейку.
Быстрая, а, главное, чистая уборка травы косою рекламировала сама собою работу русского мужика, и косарей-переселенцев брали нарасхват не только русские, но даже и туземцы; последние, впрочем, нанимали косарей лишь для уборки хлеба и, несмотря на свою обычную прижимистость, догнали цену уборки одной десятины пшеницы до семи рублей, уплачивая за съем десятины батман пшеницы.
Однако, несмотря на заманчивость хорошего заработка, черняевец не забыл и себя и запасся значительным количеством сена, о чем свидетельствуют круглые шапки стогов, издали маячащих за околицей деревни.
Осенью прошлого года, когда, гонимые малоземельем, нуждою и голодом, повалили к нам крестьяне коренных русских губерний и, переполнив незначительный зимний ташкентский рынок, ходили без работы и испытывали нужду, настойчиво взывавшую к нашим гуманным чувствам, зоилы наших переселенцев, нивелируя все сложнейшие экономические явления, заявляли с апломбом и с прямолинейностью пресловутого помпадура Угрюм-Бурчеева, что эта оборванная, полуголодная армия терпит нужду из-за собственной своей лености.
Не мешало бы им посмотреть на переселенца весною, когда поспела трава и коса-литовка без устали заблистала над девственной среднеазиатской равниной, превратившейся в сенокос, и «раззудившееся плечо» косаря не могло успокоиться даже и тогда, когда время сенокоса давно прошло, трава переспела и мужик косил ее лишь потому, «что жалко смотреть на щедроты Господни.
Смиловался он, Царь Небесный, над нашим сиротством, - вишь, какую благодать вырастил, - не пропадать же ей даром! Не станет скотина есть - в печи сжечь можно: дрова-то тут дороги!».
Жарко жжет туркестанское солнышко!..
На небе - ни тучки. Кругом безбрежная голая степь - ни деревца, ни кустика… Расстегнул косарь ворот рубахи, обнажил горячую грудь и просит хоть каплю прохлады… Но в воздухе не шелохнет, а небо и земля так и пышут жаром.
Рубаху хоть выжми. Некому смотреть на эту работу, некому оценить этот неимоверно тяжелый труд в пятидесятиградусной атмосфере сухого воздуха, да и не для показа он производится… Черняевка уже совсем приняла вид селения: постройка изб с каждым днем подвигается вперед и обе стороны улицы постепенно застраиваются.
Пока голытьба старательно выводит стены своих незамысловатых хором, мужик-богатей развернул мошну и воздвиг две лавки. Он уже осмотрелся на новом месте и всю зиму снабжал ташкентского обывателя чиназским сазаном, а теперь думает послужить «обчеству».
- Вы, миленькие, будьте без сумления, я все предоставлю… Ежели, к примеру, сахар нужен - получай в своем селе, нечего попусту ноги бить, в город шататься. И насчет сала то же. Косовица - время трудное, на одном хлебе не проживешь, а сала у меня довольно - у знакомого мужика в Никольском купил.
Насчет платежа тоже прижимки не будет: есть наличные, тащи, примем, не побрезгуем, а нет - так на нет, известно, и суда нет. Осень придет, хлебом уплатите, а не то работою. Ведь мы тоже хрещеные, и своему брату - мужичку оказать доверие на всяком месте готовы. Хорошему человеку отчего и не поверить, да и то сказать, уйти вам некуда, все тут будете, и опаски нет, потому, коли ежели кто махлевать начнет, начальство дело в лучшем виде разберет…».
Эти наивные сладкопевческие мотивы давно знакомы переселенцу. Он привык к ним еще на родине и знает их силу, а потому почтительно выслушивает речи почтенного «обчественного» радетеля и, хотя последний не совсем еще присосался к миру, мужик уже теперь при обращении к радетелю величает его по отчеству.
Нельзя не остановиться на этом типе. К счастью, подобный радетель среди приходящих переселенцев - явление исключительное. Сюда действительно приходят иногда богатые крестьяне, но не оторвавшиеся еще от земли.
Последняя для них продолжает быть единственным источником жизни, и скорейшее устройство хозяйства - их главная и единственная мечта. В большинстве случаев богатство их заключается в скоте и предметах домашнего обихода, которые они заботливо тащили тысячи верст в видах экономии и расчетливости.
Они не прочь получить пособие, «как следует по закону», но при первом намеке на их состоятельность стыдливо потупляют очи и, раз устроившись на новом месте, тихонько копошатся в своей усадьбе, не надоедая никому ни просьбами о пособии, ни жалобами на всевозможного рода трудности.
Черняевский богатей - единственный в своем роде. Уже на родине он искусился в торговых предприятиях. Судя по его словам, не было ни одного предмета сельскохозяйственного обихода, которым бы он не торговал на родине: он скупал хлеб, перепродавал кожи, развозил по деревням рыбу и, скопив несколько сотен рублей, открыл постоялый двор, а при нем - «заведение» с лавочкой. Землю обрабатывали меньшие братья и работники.
Но вот братья подросли, отец умер, и всем им захотелось иметь свое «заведение». Пошла неурядица, домашние ссоры и, как следствие их, раздел. Набивший руку в торгашестве, старший брат, получив свою часть, ушел искать счастья на сторону.
Шел он долго, приставая то к одной, то к другой партии переселенцев. Имея душу «хрещеную», он не мог равнодушно относиться к нуждам своих собратьев и, побуждаемый сочувствием к «миленьким», тащил за обозом разную рвань, которую приобретал в попутных городах: ржавые селедки, слежавшуюся крупу с резким мышиным запахом, и на привалах говорил:
- Идите, миленькие, берите кому чего надо. Рубашку надо - получай; порты тоже имеем, а насчет разного продукта - не сумлевайся, все есть. У кого деньги звенят - тащи наличные, у кого нету - возьми на телегу кое-что из моего товара и волоки себе с Богом одну-две станции, ан, смотришь, фунт крупы детишкам и заработаешь.
Душа-то у меня хрещеная - нужду да слезы ваши понимать хорошо умею. И тащили «миленькие» свои последние гроши, пока, наконец, «хрещеная душа» не обзавелась семью повозками на железных ходах, на которых она торжественно въехала в Ташкент.
Тут она немедленно реализовала часть своего собственного обоза в деньги, выручая от продажи каждого железного хода по 80-ти руб. Пришел радетель поздней осенью. Он живо познакомился с кем следует и всю зиму занимался продажею рыбы, которую скупал у чиназских уральцев.
Но прежде чем удариться в предприятие, он озаботился прописаться к устраивавшемуся в это время Черняевскому поселку. Как человеку грамотному и бывалому, это было ему не трудно сделать. Документы были у него налицо, все ходы к начальству он обстоятельно разузнал дорогою, и теперь, обеспечив себя наделом, с умилением рассказывал, за парой чая, своим новым местным знакомым, таким же радетелям, как и он:
- Хорошая у вас сторонушка! Пристроиться только трудно, а то ничаво: тепло и не дует.
Прослышав, что крестьянам, приписанным к Черняевке, выдают семена для посева, он также явился за получением своей порции.
- Прикажите, ваше благородие, получить семенков для посева.
- И не стыдно тебе просить семян, ведь ты же имеешь деньги.
- Ничаво не стыдно - прикажите получить, потому всем крестьянам полагается.
- Полагается только бедным, а ты богатый. Уходи вон!
- Уйти недолго. Мы уйдем, только по закону всем полагается - как бы беды не вышло!
- Ну ступай и жалуйся на меня, а семян ты не получишь.
- Зачем жаловаться - прикажите получить. Маленького человека обидеть недолго, только грех это большой - хрещеную душу обижать. За семена все единственно деньги заплачены. Отдадите другому - видит Бог - в убытке будете.
Потому мы не рвань какая-нибудь, а, прямо можно сказать, хозяева обстоятельные, и скотинку имеем, и все прочее. Получим семена - сейчас их в землю, а мужик чем сеять будет? Он заместо посева семена слопает и казну надует. Прикажите получить!
Тут терпение «переселенного чиновника» лопнуло, и он прогнал «хрещеную душу», которая ушла без сопротивления, но затаила в себе обиду и при каждом удобном случае жалуется на то, что теперь правды на земле нет - ее Бог к себе на небо позвал, а назад отпустить позабыл.
Выезжая из Черняевки, уносишь с собой твердую уверенность в том, что село это скоро оправится, а «хрещеной душе», если и удастся приспособиться к миру, то во всяком случае ненадолго, а лишь до того времени, пока крестьяне на станут на ноги.
Независимость в земельном отношении и постоянство урожаев при ирригационном хозяйстве не позволяет радетелю создать здесь ту кабалу, которая обусловливала успех быстрого роста его «заведения» на родине и создала ему те средства, с которыми он приступил к опеке «миленьких».
Выехав из Черняевки по дороге на Акджар, я стал встречаться с русскими бабами. Ярко-красные сарафаны и синяя покромка вокруг ворота рубахи выдавали в них великороссок. Думая, что это передовые ходоки переселенческого обоза, я ехал далее в надежде встретить самих хозяев.
Однако телеграфные столбы мелькали, мелькали и новые группы баб, а обоза все не было. Наконец я решил остановить первого мужика и спросить его, что значит это странствование. Как бы нарочно, на горизонте показалась рослая фигура малоросса.
Широкие выбойчатые штаны прятали в себе белую пеньковую рубаху с прямым воротом и неизбежною «стежкою» вместо пуговицы и, в свою очередь, прятались в черных холявах неуклюжих смазных сапог. С ним шли три бабы.
- Здравствуйте, добрые люди, - обращаюсь я к ним, остановив ямщика.
 Здоровы булы, - отвечают они хором.- Вы что за люди?
- Спасеныки [говельщики].
- Откуда же вы идете?
- Из Чимкентского уiзду.
- А куда Бог несет?
- А в Ташкент говiты.
- Да ведь вам ближе идти в Чимкент, ведь там есть церковь.
- Та воно правда - церква есть, - та це дуже близько, и тридцати верстов не буде.
Я окончательно недоумеваю. У людей в 25 верстах имеется церковь, а они идут говеть за 120!
- У Ташкентi, кажут, дзвин бильший и попы старийши, - с улыбкой заявляет мой собеседник, угадав мою мысль. Бачите, чого це мы идемо. Всю зиму мы колотылись, iсты було ничого - тилько-тилько що перезимували.
Ну, а весною, начиться, посiяли хлибця, Бог уродив, та й траву таку послав, що йi и косою не провернешь! Оце як мы обкосились - та й кажемо: ну, хлопцi, треба й Богу поусердствовати, на Спаса шкода у Чикментi говiти, треба у Ташкент идти. Що то за говиння, що за двадцать верстов, - треба потрудитися Господовi як слiд - бачь, яке Вiн нам щастя послав.
Дома було як схочешь - потрудитися Господовi, то в Святi Гори пiдешь, аб у Киев, ну а тут у Ташкент, - воно хочь и не дуже далеко, та всеж не 20 верстов. А позвольте вас спросити, будьте ласкови, ти в Ташкентi свiчки восковi есть? А то нам казали, що тут бжолы не водються и усi свiчки стералиновi.
Успокоив их насчет свечей, я поехал далее и невольно вспомнил г. Иванова, не так давно сообщавшего на страницах «Русского вестника» (см. «Русский вестник», 1890 г., кн. 10) о падении веры среди водворяющихся в Сыр-Дарьинской области переселенцев.
Это ли не доказательство того легкомыслия, с которым приступают к писанию самых обидных и возмутительных наветов поверхностные наблюдатели, мнящие себя великими знатоками народной души, раз им удалось на почтовой тройке, метеором, пролететь по нашим русским деревням!..
На горизонте показался с правой стороны дороги ряд возов, установленных как бы для привала, а с левой блестели на солнце чиевые стенки бараков: это новое селение Константиновка и Дербисекский холерный обсервационный пункт.

Письмо II.

От Гиш-Купрюка, около которого расположено селение Черняевское, дорога идет по холмистой местности, пересекая несколько балок, отчасти культивируемых под хлопок и пшеницу, отчасти пустынных вследствие недостатка поливной воды.
Последняя балка, в трех-четырех верстах от станции Ак-джар, носит название Дербисека. Она обращена широким раструбом к реке Келесу, и в долине ее расположены два селения: Константиновское на 97 дворов и Кауфманское дворов на 50.
В первом живут немцы, выходцы из Самарской губернии, а во втором - русские. Предсказать теперь, насколько могут развиться оба селения, довольно трудно: это будет зависеть от оросительной способности Ханым-арыка; но во всяком случае можно быть уверенным, что село Кауфманское имеет все данные для того, чтобы со временем увеличиться вдвое.
Со стороны города Ташкента Дербисекская балка ограничена более высокой складкой холмов, и сюда-то, у самой почтовой дороги, выходит Ханым-арык. Выделив рукав, идущий в селение Константиновское, Ханым-арык несет свои грязно-желтые воды в селене Кауфманское, а затем, удовлетворив нужды этого последнего, впадает в реку Келес.
Ханым-арык - первое, после Искандер-арыка, серьезное ирригационное сооружение, предпринятое по инициативе и на средства русских. Оно еще не совсем окончено, т. е. арык еще не разработан настолько, насколько это требуется, но, тем не менее, он уже и теперь орошает весьма почтенную площадь земли, годной для культуры хлопка, пшеницы и других, кроме риса, растений, свойственных климату и почве области.
Судя по разбегающимся по всей этой местности следам старых арыков, надо полагать, что настоящая реставрация Ханым-арыка есть лишь частичное восстановление древней ирригационной системы, кормившей некогда целые тысячи людей, и это же самое дает полное основание для веры в светлую будущность обоих описываемых селений.
Константиновское заселилось гораздо позднее Кауфманского. Распланированное в мае месяце текущего года, оно поджидало своих будущих обывателей, зазимовавших в Казалинске и с большими трудностями добравшихся, наконец, до места.
Двинувшись из Самарской губернии после ряда неурожаев и прошлогоднего голода, переселенцы-немцы с грехом пополам достигли Казалинска, в чаянии немедленно же проследовать в южные уезды; но зима задержала их, и, вот, в Казалинске они снова переживают ту нужду, страха ради которой они покинули родину: экономические условия всего Казалинского уезда в то время, как известно, были крайне тяжелы, а маленький городишко не мог обеспечить работой 97 семейств; между тем большинство их единственным жизненным ресурсом имело руки…
Началось проживание убогого имущества, и в результате всего этого получилась совершенная невозможность для большинства из них самостоятельно двинуться с места (правда, многие из переселенцев имели фургоны, но проели лошадей).
Администрации пришлось придти на помощь переселенцам и облегчить им, насколько возможно, трудный переезд по пустынной степи. Наконец, измученные физически и нравственно, в начале июля они добрались-таки до «обетованной земли»; но тут их ожидало новое горе: грозный холерный микроб, носившийся в это время над Ташкентским уездом, нашел себе подходящую среду в изнуренных организмах переселенцев, и 28 могил были первым сооружением, которое воздвигли на чужбине эти несчастные скитальцы.
Тяжело смотреть на эти 28 крестов, связанных из щепок и обломков дерева, найденных на дороге! Но еще тяжелее становится, когда заметишь на них заботливо сделанные бумажные цветы. Чьи-то дрожащие руки вырезывали эти клочки бумаги, чтобы украсить дорогую могилу, быть может, безжалостно скрывшую в себе единственное близкое существо.
Сколько любви и горя вложено в это незатейливое украшение, сколько пролито над ним горячих слез - про то знает молчаливая степь, да вольный дербисекский ветер, да еще оставшиеся вдовы и сироты.
- Ну да, конечно, мы сами виноваты: было жарко, люди тосковали о хорошей воде. На Беклярбек встретили хороший quelle и вот наказаны за unmässigkeit, - спешит оправдаться немец-староста, заметивший тяжелое впечатление, производимое унылым ландшафтом. Он, как и все его соотечественники, немножко Бисмарк и прекрасно проводит свою политическую программу, в сущность которой нелегко проникнуть постороннему наблюдателю.
Немец-переселенец ни за что в миpе не покажет чужому человеку язв домашней неурядицы: он справится с нею сам, а потому он всегда всем доволен, ни на что не жалуется и на хорошем счету у начальства, которого не беспокоит мелкими просьбами.
Если ему нужно что-нибудь получить, на что он имеет право, он всю операцию проделает с чисто немецкою аккуратностью: явится, к кому следует, терпеливо дождется удобной минуты и начнет приблизительно такой разговор:
- Извините нас, hochgeehrter Herr, за беспокойство, но мы чужие здесь люди, порядков не знаем и пришли к вам за советом - nur einen Rath wollen wir bekommen, und mehr nichts! Люди болтают, будто бы переселенцам выдают пособия, - точно ли это так?
- Да, выдают.
- Слышишь, Людвиг, пособия выдают, - значит, слухи были верные. И всем выдают, или только русским?
- Всем русским подданным крестьянского звания.
- Так. Значит, и нам выдадут. Надо только подождать. Или, быть может, вы посоветуете обратиться с просьбой?
И так ведя разговор в изысканно-вежливой и почтительной форме, он повыспросит все, что ему нужно, но, заметив на вашем лице малейшие следы усталости или нетерпения, сейчас же сократится и явится опять через несколько дней с тою же почтительной физиономией и с таким же вежливым разговором.
Говорит всегда один, остальные слушают и приходят только для обстановки. Получив пособие, немцы распоряжаются им в высшей степени целесообразно. Так, константиновцы сейчас же отделили часть из выданных им денег и купили 20 общественных лошадей; остальную часть разделили пополам и положили одну половину в банк впредь до закупки семян для осеннего посева, а другую разобрали по дворам для постройки изб.
Нет сомнения, что при этом не была забыта традиционная кружка пива и не один Людвиг поссорился с Генрихом, но все это происходило у себя, в тесном семейном кругу, и никогда не дойдет до уха начальства.
Ну как же при таких условиях не похвалить немца? И его хвалят - не только мы, интеллигенция, но и сосед по селению, кауфманец.
- Та й бидовый оцей бисив нимець! Все вин артилью робе. Бельмоче щось не по-нашему, може и лается, хто ёго розбере! До чуба дило николы не доходе!
И надо отдать нам полную справедливость: в похвалах наших мы часто переходим всякие границы. Проезжая как-то через менонитские селения [в Аулие-атинском уезде], мне пришлось выслушать горячий дифирамб уютности, чистоте и сравнительной красоте немецких изб.
Белые занавески на окнах и горшки зеленой герани приводили в восторг моего спутника. Эти скромные аксессуары домашнего достатка вызвали целое повествование из истории цивилизации вообще и немецкой культуры в частности. Но вот, верст через 60, мы въехали в русское селение.
Заметив в одном из окон белую занавеску и тот же горшок герани, я приготовился вторично выслушать восторги товарища, но каково же было мое удивление, когда он обрушился на голову хозяина белых занавесок такой филиппикой, что со стороны можно было подумать, уж не личный ли враг его этот несчастный мужик, осмелившийся выставить на своем окне скромную герань?
- Нет, вы поглядите на этого прохвоста! Мужик, земледелец, - и на окнах цветы, занавески! И еще осмеливаются говорить, что они крестьяне! Это черт знает, что такое! Разве можно так распускать народ? Эдак они у себя в избах скоро бархатную мебель заведут?.
Извольте-ка найти логическую связь в этих суждениях! Почему это в одном случае белая занавеска является эмблемою культурной высоты, а в другом признаком растления нравов?.. Почему, признавая превосходство немецкого мужика над русским, мы тычем в нос последнему высот качества первого и рядом с этим кричим городового, чтобы он привел к порядку заедающего нас немца?
Причины тут две: слабое развитие в нас чувства национального самоуважения и слишком глубоко въевшиеся в плоть нашу традиции времен полновластия Вральмана, от которых мы не можем отделаться и теперь, невзирая на то, что давным-давно уже сдали в архив сатиры покойного Фон-Визина.
Судьбу константиновцев можно считать вполне обеcпеченною. Кроме того, что они получили казенное пособие, на которое теперь и приготовляются к сооружению изб, им еще оказало помощь ташкентское немецкое общество. 
Благотворительная деятельность последнего проявилась главным образом в приискании занятий свободным членам переселенческих семейств и в доставлении предохраняющих от заразы средств во время эпидемии, - это было особенно важно, так как среди прибывших немцев оказалось много истощенных и больных цингою, и транспорты хорошей пищи, вина, уксуса и т. п., посылаемые им ташкентскими земляками, являлись в высшей степени драгоценной помощью.
И все это проделывалось с описанною выше скромностью и совершалось не как подвиг, а как обыкновенная обязанность помочь своему ближнему во время нужды в новой для него стране. Мужской персонал ташкентской немецкой интеллигенции не резонировал на тему о лености и испорченности прибывших крестьян, несмотря на то, что среди сотни Карлов, Генрихов и Эдуардов, конечно, были лица с недостатками, свойственными вообще человеку.
Женская половина того же общества не восставала, с пеною у рта, против неповоротливости, грубости и незнания всех тонкостей в обязанностях кухарки или горничной со стороны какой-нибудь Лизхен, Амальхен и Гретхен: они прекрасно понимали, что от людей, явившихся из деревни, ничего подобного требовать нельзя, - поэтому разумно протянутая рука помощи не оскудевает и теперь и, конечно, никогда не оскудеет.
В этом осмысленном понимании общечеловеческих обязанностей и в отсутствии дикой страстности и поголовного осуждения лиц, стоящих ниже нас, и заключается та сила, которую немцы приобретают на чужбине и от которой нашему брату-русскому с плохо развитым чувством солидарности нередко приходится терпеть много горя (cм. корреспонденции и статьи в Неделе о немецких колонистах в Южной России).
Проехав по направлению к Ак-Джару еще с полверсты, вы сворачиваете влево и не далее как через версту въезжаете на широкую улицу селения Кауфманского. Здесь уже замечаются устойчивые признаки оседлости. По обеим сторонам улицы стоять готовые, полуоконченные или только что начатые избы.
Тут же виднеются шалаши, в которых летовали крестьяне. В маленьких уличных арыках полощутся утки и детвора; по неогороженным пока дворам бродят куры; за селом пасутся лошади; на некоторых огородах успели вырасти подсолнухи и гордо поднимают свои желтые головы среди других, более мелких растений, - словом, здесь уже путник получает впечатления русской деревни.
Не успели вы остановиться, как вас в одну минуту окружила толпа русоголовых ребятишек; они, по-видимому, нисколько не смущены горячим туркестанским солнышком и, по обыкновению, бегают без шапок.
Неприглядные костюмы, худенькие личики ясно свидетельствуют, что нужда здесь еще сильна, а тощие редкие колосья на прилегающих к селу нивах с не меньшей убедительностью говорят, что эту назойливую гостью не прогнать и до будущего года.
Дело в том, что, вследствие разных неустранимых препятствий, крестьянам удалось поселиться здесь только позднею весною. Хотя они сделали посевы и, на счастье их, весна выдалась дождливая, хлеб все-таки не удался, и теперь все свои надежды кауфманцы возлагают на просо, которое они сеяли в доле с киргизами, - оно действительно вышло очень хорошее.
Кауфманцы, как и черняевцы, запаслись сеном в количестве, далеко превышающем их собственные нужды. Скота у них пока очень мало. Лошадей, купленных, как и плуги, на средства, которые выдала администрация в виде пособия, потихоньку да полегоньку крадут киргизы, а рогатым скотом жители Кауфманского еще не успели обзавестись, - если не считать нескольких лядащих коровенок да телки, пожертвованной одним из ташкентских обывателей.
Большинство новоселов Кауфманского - бедняки, и потому конокрадство со стороны киргиз является здесь страшным злом; но это - вопрос слишком серьезный и я остановлюсь на нем в одном из следующих писем, а пока обратимся к кауфманцам.
Это чисто русское село, со всеми русскими характерными особенностями. Здесь уж нет никакой политики, здесь все начистоту. Обыватели, как настоящие славяне, свято хранят прадедовские предания и при первом затруднении готовы звать на помощь варягов, которых видят в лице начальства. Это и немудрено.
Их старшие братья, ташкентская интеллигенция, не похожа на немецкое общество, и не только относится с полным равнодушием к их судьбе, но при всяком удобном случае открещивается от них, как от чего-то вполне чуждого и даже ненавистного (понятно, что и это общее правило, как и всякое другое, не без исключения).
И мужику некуда идти за советом, да он и не пробует, так как наперед твердо знает, что в чью бы дверь он не постучался, ему всюду придется выслушивать скучнейшие нотации, давно ему надоевшие. А между тем новые соседи, новая обстановка, все вообще особенности жизни в чужой стороне его ошеломляют.
Условия местного рабочего рынка ничего общего не имеют с теми, к которым он привык на родине, и так как горький опыт прошлой жизни, погнавший крестьянина в чужую сторону, научил его, что homo homini lupus est, он не хочет верить в естественность охватившей его жизни и начинает сомневаться: так ли это, не хотят ли его надуть?
И в памяти натерпевшегося всяких бед и видевшего разные «виды» переселенца живо воскресает образ деревенского кулака с железной лапой и тощая фигура жида-кабатчика, которые друг перед другом старались обойти и обмануть его.
Что же ему делать? Если бы с ним вместе пришло все его родное село, они бы миром как-нибудь разобрались в этом хаосе, жили же они сотни лет, не уповая ни на чью помощь, и решали сложнейшие экономические задачи общими силами села, а тут это невозможно.
Мира нет, да и долго еще его не будет: в одном селении группируются люди не только из разных уездов, но и разных губерний. Более скрытный по натуре хохол косится на великоросса, а последний с некоторого рода снисхождением посматривает на хохла. Они сейчас же разбиваются как бы на отдельные партии и об общем деле хлопочут в розницу, а потом свои промахи начинают валить друг на друга.
- Это все хохлы виноваты, - с сожалением заявляют, положим, тамбовцы, - одно слово, мазепы.
- С цiми москалями нiякого сладу нема, - черт их батька зна, що за народ.
Нечего и удивляться, что при таких условиях они осаждают администрацию разными, по-видимому, и пустыми, но для них весьма важными просьбами.
- Мы к вашему благородию, - люди болтают, будто от казны способие вышло насчет хлебопашества. Будьте отцом, купите сами, что полагается, а то хохлы все на счет плугов хлопочут… - заявляет великоросс, и не успел он еще выйти из комнаты, как на смену ему является сам хохол. Он всю жизнь пахал землю своим неуклюжим тяжелым плугом; других орудий он не признает и боится, что его заставят изменить привычку.
- Здравствуйте! - говорит новый посетитель, - ночували-днювали собi як?
- Спасибо. - А что скажешь?
- Прiйшли доложиться - що сiли на землю. Де якi уже и хаты почалы робиты.
Очевидно, дело не в этом. Но хохол не может высказаться прямо, - ему надо схитрить.
- Ну, слава Богу!
- Тож-то. И мы кажем: слава Богу! В осени думка орать пiд пшеницу. Москали привезли з собою сохи. Кажуть, сохами орать будуть.
- Ну так что же, вам какое дело? Пусть себе пашут, чем хотят!
- Та нехай! Нам що, нехай сохами орют; тiлки не буде их дiла. Хiба цю землю сохою возьмешь? Сюды треба добрый плуг.
- Так вы и пашите плугами.
- Та мы плугами. Це москалi сохами. Воны кажуть, що як способiе выйде, так воны на всi гроши сохи куплють. Та мабудь брешуть! Такого и законы нема, щоб на всi гроши сохи купуваты.
И в таком роде ведется разговор, пока, наконец, не добираемся до сути дела, из которой явствует, что хохлы желают того же, чего и великороссы, т. е. чтобы «способие» не попало в этот на живую нитку сшитый мир, а чтобы им распорядилось само начальство по своему усмотрению.
Начальство в этом случае представляет собою нейтрального посредника, на которого нельзя сердиться и решение которого не будет торжеством ни той, ни другой заинтересованной стороны. В наших глазах подобная причина для раздора смешна, но лишь потому, что мы давно уже из книжек вычитали, что для первого шага в сельском хозяйстве в Туркестанском крае необходим омач (туземное земледельческое орудие), а не плуг и не соха; казалось бы, наша святая обязанность была бы поделиться всеми этими сведениями с невежественным крестьянским людом, который своим появлением здесь усиливает наше значение и наше гражданское могущество; но мы предпочитаем злословить его всячески, а потом, в доказательство нашей правоты, ссылаемся на немцев, которые сразу устраиваются по приходе на отведенные им места.
При этом забывается, что, во-первых, немцы приходят вполне сорганизованными обществами, во вторых, - с гораздо большим достатком (одни их фургоны с хорошими дубовыми колесами и толстыми шинами составляют уже солидную ценность), чем русские крестьяне и, в-третьих, - здесь их встречает горсть немецкой интеллигенции, так, как встречают в чужой стороне дорогого земляка, а не брюзжанием старого барина.
В силу такого положения вещей, устройство (в самом обширном смысле этого слова) переселенцев всею своею тяжестью ложится на администрацию и только благодаря ее энергии в нашей Сыр-Дарьинской области насчитывается в данное время 47 селений с 16 000 душ русских крестьян.
Ознакомлению с бытом последних я и посвящу свои дальнейшие письма.

Письмо III.

Умудренное горьким опытом прошлых лет и ознакомившееся за последнее время с более легким способом заготовки сена косою, кочевое население хорошо воспользовалось благоприятною весною текущего года и, по-видимому, обеспечило на зиму свой скот кормовыми средствами.
По дороге из Ташкента в Чимкент буквально каждое зимовое стойбище киргизов завалено сеном. Даже диву даешься, как не раздавят своею тяжестью эти громадные стоги убогих киргизских хибарок, на крышах которых они сложены.
Однако пессимисты говорят, что киргиз по-прежнему беспечен, и подобные запасы сена произведены лишь в зимовьях, расположенных по оживленному почтовому, а вместе с тем и грузовому тракту, и специально предназначены для продажи извозчикам, а киргизский скот даже и не понюхает заготовленного сена.
Однако судя по тому, что скирды его видны и вдалеке от дороги, подобное объяснение нельзя не признать чересчур мрачным. Впрочем, если бы было и так, то, во всяком случае, предстоящая зима не страшна кочевнику: в степи такая масса сухой травы, что ее, без сомнения, хватит на прокормление громадного количества скота.
Необозримые пространства степи, тянущейся по обеим сторонам дороги, выжжены летним солнцем, и сухие стебли густой травы, при каждом дуновении ветра, разливаются золотистыми волнами. Кое-где на горизонте мелькает остроконечная шапка киргиза, стерегущего стада овец или рогатого скота, а по дороге, непрерывною нитью, тянутся скрипучие повозки русских крестьян, занимающихся извозом.
Тысячи пудов кожи, кошем и хлеба передвигаются ими из Семиречья в Ташкент и к Самаркандской ж. д. В обратный путь везется рис и сушеные фрукты, и так без конца суетится по дороге русский мужик, уже обжившийся на чужой стороне, ставшей ему второю родиной.
Местами у дороги встречаются таборы тех же возчиков, остановившихся для отдыха. Крепкая, надежная снасть и хороший, кормленый скот как нельзя лучше свидетельствуют о зажиточности хозяев, и только изредка картина довольства сменяется полною нищетою: то идет переселенец, измотавший свою душу в бесконечном путешествии из России в Туркестан.
Изнуренная лошаденка еле тащит подбитую телегу, на которой в общую кучу свалены и разная рвань, именуемая одеждою, и хозяйственные предметы, Бог весть зачем захваченные из дому, и, наконец, дети.
Но это еще идет переселенческая аристократия, составляющая предмет зависти переселенческого плебса. Последний двигается пешком. Рваный зипунишка едва покрывает грязную, заплатанную рубаху.
На ногах у него нет сапог; об этой части туалета у переселенца сохранились самые лучшие воспоминания, которые болезненно бередят его память каждый раз, когда нога его или обжигается раскаленной дорожной пылью, или до крови режется острым щебнем полотна дороги.
Более для успокоения совести, чем для защиты тела, напялил он на ноги шерстяные чулки, подшив под подошву кусок войлока, и не теряет надежды дойти, наконец, до того Эльдорадо, о котором писали ему земляки его, точно таким же образом переселившиеся на «тепли воды».
- Откуда Бог несет, старина?
- А из Воронежской губернии, - отвечает спрошенный, видимо, обрадовавшийся случаю перевести дух и разъяснить хоть кое-что в тех вопросах, что беспрерывно роятся в его голове, то склоняя ее, усталую, к придорожному камню вместо подушки, то подталкивая на дальнейшее странствование в погоню за счастьем.
- Три года подряд недороды были; совсем подвело животы. А тут еще теснота одолела: некуда податься. Вот и пошел искать вольной жизни. Мужики баяли - в Ташкентской губернии безземельных на землю сажают, а правда ли, Бог его знает, может, и зря народ болтает. 
Вышел я из дому еще весною на двух лошадях. Одну, пока дошли до Перовского города, проели, а другая издохла. Такое горе пришло, хоть помирай. Бросил сына со снохой в Перовском, а сам вот иду землю глядеть. Скажи ты, соколик, по истинной правде, дают ли в Ташкенте землю, али нет?.
Во взгляде, сопровождающем этот вопрос, светится столько душевной муки и вместе с тем надежды, что у вас буквально не поворачивается язык сказать убийственную правду, и вы отделываетесь успокоительными фразами, хорошо зная, что ни в Ташкентском, ни в Чимкентском, ни в Аулие-Атинском уездах готовых к поселению земель нет ни аршина.
Хлынувшая после прошлогоднего неурожая волна переселенцев захватила все имевшееся в запасе количество земель и, образовав 20 новых селений в течение одной лишь осени 1891 г., плотно осела на отведенных наделах.
А между тем гонимые самыми разнообразными причинами переселенцы продолжают двигаться в Туркестан, и нет возможности остановить этот поток, не признающий никаких препятствий и руководящийся только инстинктом самосохранения, да стремлением получить и свою долю материального довольства на жизненном пире человечества.
Эти свободные, жаждущие работы руки с завистью поглядывают на необозримые пространства редконаселенных туркестанских степей и недоумевают, почему им не позволяют занять их, не подозревая, что эта действительно могущая прокормить сотни тысяч ртов земля, не имея воды, не имеет жизни и для того, чтобы приютить на ней несчастных скитальцев, необходимо предварительно затратить десятки тысяч рублей на орошение девственной почвы.
В настоящее время в руках местной администрации таких средств не имеется. Серьезнейшая государственная задача - колонизация края - пока совершалась как бы между делом. Но нет сомнения, что переселенческое дело в области - самый назревший вопрос и, при наличности наиблагоприятнейших условий земледельческой культуры, избытке годных к обработке земель и богатых запасах ирригационной влаги, отпуск средств на орошение предопределен самою сущностью современного положения и только лишь является вопросом времени.
В самом деле, нигде так прочно и так справедливо не может быть поставлено дело водворения крестьян густонаселенных русских губерний, как в Туркестане. В настоящее время количество культурной, ergo орошенной, земли, имеющейся в пользовании туземцев, вполне обеспечивает их экономический быт, тем более что ежегодно, уже действующими каналами, теми же туземцами отвоевываются у природы новые участки почвы, годной к обработке.
Всякое же новое, самостоятельное большое ирригационное сооружение оживит громадную площадь земли, на которой без малейшего стеснения аборигенов края могут быть водворены русские люди. Утилизацией вод одной Сырдарьи, в разных местностях возможно призвать к жизни до 500.000 десятин плодороднейшей почвы, годной для всех родов культуры, начиная с ценных растений вроде хлопка, сорго и т. п., и кончая пшеницей, ячменем и овсом.
Правда, такой способ колонизации вызывает значительную затрату средств государственного казначейства, но не надо забывать, что водворенные на таких землях крестьяне явятся надежнейшей податной единицей, которая в самом непродолжительном времени окупит произведенные для нее затраты, так как при культуре с искусственным орошением земледелец выходит из-под зависимости слепого случая и не знает тех колебаний урожая, которые вызывают бедствия вроде прошлогоднего голода.
Кроме того, все эти пустующие земли, составляя громадное государственное имущество, являются в настоящее время мертвым капиталом, сохраняющим в недрах своих без всякой пользы неисчерпаемый источник потенциальной силы, освобождение которой увеличит народное богатство целой страны, с одной стороны, возвышением цифры состоятельных землепашцев, а с другой - накоплением на собственных рынках таких ценностей, какими в настоящее время снабжает нас заграница.
Чем ближе приближаешься к г. Чимкенту, тем больше проникаешься сознанием, что путешествуешь по русской стране. Зипун и косоворотая рубаха энергично борятся за право преобладания в народной толпе, и так как крестьянский извозный промысел более чем на половину сократил грузовое движение на туземных арбах, то русское лицо попадается на пути гораздо чаще бритой сартовской головы.
Чимкентский базар совсем утратил своеобразный, строго туземный характер, и на нем по всем направлениям шныряет смазной сапог русского крестьянина. На каждом шагу попадаются оригинальные сцены из русско-туземной жизни.
У лавки с кожевенным товаром курносый курянин, за неимением словесных средств объяснения, старательно выворачивает пальцы, убеждая сарта-хозяина взять за кожу именно ту цену, которая ему кажется наиболее сходною. Для большей убедительности и ласковости, мужик свою непонятную для сарта речь пересыпает заученными туземными словами.
- Отдай за пятиалтынный! вот, накажи меня Бог, якши адам будешь!..
- Йок, не можно! - флегматически отвечает сарт, прихлебывая чай из расписной «пиалы».
- Ты постой, ты не торопись, гляди сюда: вот один пятак - бишь копеек по-вашему, - при этом загибается первый палец, - а вот другой, а вот третий, понимаешь?
- Йок, не можна: бир теньга (20 коп.).
- За этот-то кусок двадцать копеек?! да на тебе хреста нет; да я надысь за 12 коп. брал, а тебе из чести 15 даю, потому ты тамыр (друг)!
К общему удовольствию торг сходится на 18 коп., а как они поняли друг друга, вычисляя эту цифру, известно одному Богу.
В другом месте стоит ряд русских повозок с пшеницею и мукою. Здесь уже торгуется сарт. Его быстрая стрекочущая речь также мало понятна и убедительна для сидящего на возу с мукою хохла, который с не меньшею флегматичностью, как и торговец кожею, категорически заявляет своему покупателю:
- Та ты не стрекочи, як сорока; кажу тобi шисть рублив за батман! хочешь бери, а не хочешь - иди собi к бiсовому батьковi: не затуляй менi свiта, нехай люде дивлются на мою муку!
Под развесистыми ветками густого карагача у самого уличного арыка расположилась целая крестьянская семья и наслаждается едою сочной сладкой дыни. Тут же, около, вертится мальчишка-сарт с полною корзинкою лепешек на голове, видимо, надеющийся сбыть частичку своего малоценного товара своим новым согражданам.
А на всю эту суету мирскую с высоты верблюжьего горба меланхолически взирает киргиз-степняк в громадном курчавом малахае на голове и желтом нагольном тулупе на плечах. Какой мысленный процесс совершается в его голове и что высматривают его узкие, косые глазки - трудно понять, - так, по-видимому, ко всему равнодушна и вообще бесстрастна его мощная фигура.
На единственной большой улице русского Чимкента замечается та же смесь «одежд и лиц». По ней едут крестьяне из селений на базар и обратно, а по аулие-атинскому почтовому тракту, все той же беспрерывной нитью, тянутся русские телеги с кладью, направляемой на ташкентский рынок.
Здесь идут: и карбалтинские яблоки, и алматинская пшеница, и семиреченская шерсть, и аулие-атинская кожа, и кяхтинский чай, и смешанные грузы частных лиц и транспортных контор. Все это поспешно тащит круторогий астраханский бык, важно выступая за своим хозяином хохлом, идущим впереди обоза с длинным чумацким кнутом, ручка которого покрыта особою хохлацкою резьбою.
Фигурные ярма, длинные притыки, измазанная дегтем «важниця» (род домкрата, употребляемого для смазки возов - необходимая принадлежность каждого чумацкого воза), деревянные шпильки, которыми заколоты пеньковые пологи, заключающие в себе пшеницу, характерный запах дегтя, и, наконец, верный пес Бровко, сопровождающий обоз, - все это настолько будит родные воспоминания о широком шляхе Малороссии, что невольно забываешь о том, что все это совершается в глубокой Азии, царстве кочующего киргиза, за 4000 верст от европейской культуры, и проникаешься горделивой уверенностью, что уже:
Здесь русский дух,
Здесь Русью пахнет!
В нескольких верстах от Чимкента, по дороге в г. Аулие-Ата, влево от почтового тракта, стоит первое русское селение Каменная Балка. Оно рассчитано на 23 двора и заселено лишь летом текущего года. Крестьяне Каменной Балки, точно также как и немцы, константиновцы, зимовали в Казалинске и пришли в Чимкент в разгар холерной эпидемии.
Однако эта грозная болезнь почти не тронула их; усиленная же заболеваемость среди шедших с ними немцев объясняется крестьянами высшею степенью расчетливости, граничащей со скупостью, свойственной германской расе:
- Зиму насилу прокормились; весною, почитай, натощак тронулись, а путь была трудная. Знаемое дело, идешь дорогою - надо себя жалеть, потому придешь на место, работа тяжелая будет. Ну, значит, русские добра-то и не жалеют.
Чаво его жалеть: живы будем, новое наживем; ну, и продают - со слезами, да продают, чтобы харчей хороших достать. А немец все экономию загоняет; вместо того, чтобы есть, он все лижет. Того лизнет, другого. С таких харчей жив не будешь.
Сами себя извели ни за что; которые так и идти не могли: пластом на повозках лежали. Добро-то сохранили, а себя схоронили; вот и поди-кось с немцем: и человек-то он грамотный, а вышел хуже нашего брата, темного мужика!.
У 23 хозяев Каменной Балки при поселении весь живой инвентарь заключался в двух верблюдах; остальное все было проедено во время зимнего «казалинского сидения» и долгого пути по Голодной степи.
Сдав паспорта в уездное управление и получив небольшое денежное пособие, крестьяне сейчас же приобрели скот и разошлись на заработки. Опоздав посеять хлеб, они спешили обеспечить себя на зиму как пищей, так и кровом, а потому не брезгали никакой работой.
Косили у киргизов пшеницу, получая за работу натурою, ходили на поденщину в Чимкент, нанимались в работники к крестьянам старых селений и, наконец, проникали на такие отдаленные рабочие рынки, как г. Ташкент.
Вместе с этим, крестьяне не забыли воспользоваться выдающимися, для сенокошения, условиями текущего года, и каждый из них запасся громадным количеством сена. Не привыкший думать о черном дне, туземец удивлялся той жадности, с которою крестьяне набросились на косьбу сена, и не без иронии улыбался, указывал администрации на бесполезную, якобы, работу «уруса», но тем не менее мужики «вели свою линию» и накосили столько травы, что некоторые из них, до постройки заборов, обгородили дворы свои высокими стогами сена.
С средины августа деревня стала обстраиваться. Крестьяне спешили с заработков, чтобы успеть при хорошей погоде выстроить избы. В настоящее время большая часть хат уже готова и только некоторые избы еще не закончены кладкой, а другие стоят пока без крыш.
Однако крестьяне все-таки надеются зимовать в собственных домах, рассчитывая к зиме окончить постройки. Усиленная постройка изб во всех новых селениях породила небывалый еще в области кустарный промысел. Расторопный столяр-пермяк, видя мужицкую нужду, живо обмыслил дело и, сложив на повозку незатейливый инструмент свой, да прихватив ящик-другой стекла, отправился по новым селениям делать оконные рамы.
Пермяку выгодно сбывать за 1 рубль небольшую крестьянскую раму, а мужику удобно приобретать ее у себя в деревне, и они оба довольны друг другом. Все изготовленные таким образом рамы сделаны по одному типу, и это дает возможность составить приблизительное понятие о значительных размерах заработка путешествующего столяра.
Разговоры с крестьянами с. Каменной Балки дают основание к весьма утешительному заключению, что приходящий из России в последнее время мужик является к нам уже с сильно укоренившеюся привычкою к сельской школе.
Несмотря на свое бивуачное положение и убогую пока домашнюю обстановку, крестьяне настойчиво ходатайствуют о помещении детей в Чимкентское городское училище из боязни, чтобы дети за зиму не забыли грамоты, которой обучались на родине.
Менее состоятельные, а, значит, не располагающие средствами содержать детей в городе, договаривают своего односельца, довольно грамотного крестьянина, чтобы тот позанялся с детворою в течение предстоящей зимы.
Вместе с этим, все они очень озабочены вопросом, будет ли у них казенная школа, и боятся, чтобы малочисленность дворов не повлияла бы отрицательно на учреждение у них сельского училища. В заключение необходимо прибавить, что Каменная Балка, особенно вечером, когда по ее улице возвращается с пастьбы скромное пока по численности стадо коров и лошадей, выглядит, несмотря на свою молодость, настоящей русской деревушкой.
Сопоставляя ценность созданного уже благосостояния с мизерным размером полученного от казны пособия, надо быть слепым, чтобы не видеть, сколько должны были крестьяне затратить труда, продавая его в чужие руки, чтобы так скоро оправиться и стать на ноги после ряда невзгод прошлой зимы и весеннего странствования.

Письмо IV.

Косые лучи заходящего солнца уже догорали в квадратных стеклах крестьянских изб, когда мы въезжали в широкую улицу селения Красные Воды. Навстречу нам шло значительное по численности стадо овец российской породы, а с противоположной стороны, поднимая густую, едкую пиль, двигались коровы и волы, частью также приведенные из России, частью приобретенные у киргиз.
Какая разница в формах и рослости между этими двумя категориями домашнего скота!
Первые, выхоленные рачительным уходом мужика, резко выделяются дородностью и силою на сереньком фоне низкорослых, кудлатых киргизских коровенок, скорее напоминающих двухгодовалых телят, чем взрослых животных.
Недоедая зимою и в то же время согревая тело свое исключительно собственною теплотою, киргизский скот не в силах развить свои формы и уподобляется той корявой карельской березе, которая всячески борется с суровыми климатическими условиями, наращивая в течение короткого лета лишний неуклюжий узел вместо стройной, правильной ветви.
Однако и эти лилипуты отъедаются на русском сене и, если не совершенствуют форм, то пухнут вширь, нагуливая сало и нежа в зимние морозы свое несовершенное тело под крышами крестьянских загонов.
Приближение стада оживило улицу деревни: в воротах каждого двора появились хозяева или хозяйки, кто с палкой, кто с куском хлеба в руках, чтобы тем или другим способом заманить во двор еще не привыкшую к месту скотину.
Из труб валил густой дым, и красное пламя камыша или колючки, время от времени ярко вспыхивая в печах, освещало внутренность изб, окна которых были обращены на восток. Уже прислушиваясь к говору уличной толпы, можно было заключить, что преобладающее население Красных Вод - великороссы; то же сказывалось и в костюмах женского персонала деревни: высокие лифа сарафанов и отороченные яркой тесьмою помочи красиво выделялись на тонких белых рубахах, надетых по случаю праздника.
Вообще, внешней вид крестьян, так же, как и выстроенных ими изб, говорил за полный достаток красноводцев. Успев сделать посевы еще осенью прошлого года, они получили весьма хороший урожай, и многие из обывателей селения начали строить амбары. Кроме хлеба, собранного с собственных посевов, крестьяне воспользовались падалицей, оставшейся на полях киргиз после урожая прошлого года.
Надо именно пережить ту нужду в хлебе, которая погнала мужика к нам и которая научила его высоко ценить каждое пшеничное зерно, чтобы понять, как решается крестьянин на египетский, по кропотливости, труд сбора падалицы.
Падалицей называется тот хлеб, который вырастает на пашне после уборки пшеницы из случайно упавших зерен. Он очень редок - «колос от колоса не слыхать бабьего голоса» - и надо затратить массу труда и времени, чтобы вырвать сиротливо стоящие колосья, составить из них сноп, а из таких снопов копну. Тем не менее, красноводцы не побрезгали и этим даром Господним, и многие из собранной падалицы намолотили до 50 пудов зерна.
Правда, мука из падалищного хлеба выходит черноватою, так как озимая пшеница в таких случаях приобретает свойство перерождаться в рожь, но она так же питательна и послужит немалым подспорьем в хозяйстве новоселов.
Хороший урожай красноводцев был бы отличным, если бы поля их не обижал «воробей», от которого здесь вообще очень трудно защищаться, в особенности же это было тяжело красноводцам, которые, явившись из России, где ограниченность и дороговизна земельных угодий заставляла крестьян скучиваться с разнообразными посевами на больших участках, вызывая нескончаемые споры из-за потрав и захвата во время покоса нескольких десятков колосьев, вдруг попали в условия полной свободы сеять хлеб где угодно, не стесняясь ни местом, ни соседом.
И разбросали обрадованные такой благодатью крестьяне свои пашни подобно мелких озерам, остающимся после весеннего разлива реки, когда она, вырвавшись из зимних ледяных оков, разливает свои бурные воды по раздолью низменного берега.
Пришло время налива зерна, и красноводцы сознали свою ошибку, да было поздно: разобщенные посевы требовали в каждом отдельном случае особого сторожа, - пришлось дробить силы семьи по участкам посева.
А ненасытный «вор-воробей» как бы только и ждал этого: вспугнут его на одном конце нивы, а он перелетит несколько сажен и опять опускается на колосья, жадно выпивая сладкое молочко наливающегося зерна.
Обежит мужик полоску, начнет бить палочкой по косе, поднимет шум, - воробей вспорхнет, да опять на старое место - словно издевается над пахарем, нет с ним никакого сладу! И птичка маленькая, да ноготок востер!
Приходилось всем членам семьи с утра до ночи пугать назойливую птицу. Особенно досталось посевам проса. Стаи пернатых хищников, забираясь в лопушистую зелень проса, удобно располагаются под длинными широкими листьями растения и, нагибая тонкие стебельки метелки, не только обедают зерна, но и ломают нежные веточки.
Привыкший к местным условиям киргиз, изучив характер воробья, нашел способ борьбы с ним, утилизируя с этою целью заклятого врага воробьиной нации - коршуна. Когда снимутся первые хлеба, киргиз не торопится посевом проса и производит его с таким расчетом, чтобы время созревания зерна совпало со временем вывода коршунами детей.
Кормление подрастающих птенцов заставляет родителей энергично охотиться за воробьями, и коршун, зная привычки своей жертвы, постоянно кружится над посевами проса, до которого так лакомы воробьи.
Тогда эти последние забираются в листву тала, в изобилии растущего по курганчам, а если, побуждаемые голодом, и рискуют полакомиться просом, то не иначе как в одиночку и с большой опаской за свою жизнь.
Постоянное опасение когтей коршуна делает их трусливыми, и достаточно самого небольшого шума со стороны сторожа, чтобы прогнать с поля этих пернатых обжор. Арбузы у красноводцев удались хорошие, и так как селение расположено по большой дороге, то этот продукт бахчеводства составляет довольно прибыльную статью дохода.
На заборах некоторых дворов лежат арбузы, являясь живою вывескою по форме и рекламою по объему. Проходящие через селения извозчики нарасхват берут арбузы, уплачивая за них от 2 до 4 коп. за штуку.
Торг идет беспрерывно, начиная с августа, и только 29 числа этого месяца арбузы не продаются, так как, по народному обычаю, в этот день нельзя употреблять в пищу ничего, имеющего круглую форму, - в память печального события усекновения главы Иоанна Крестителя.
Извозчики, идущие с севера, прельстили выгодами своего промысла и наших крестьян-новоселов, которые, в поисках за деньгами на возможно лучшее устройство хозяйства, увлеклись этой формой заработка. Однако для некоторых извоз, вместо барыша, принес истинный убыток.
Взяв груз до Ташкента, новоселы повезли его на своих волах, только что пригнанных из России, а потому не успевших еще привыкнуть к здешней воде и корму, а, главное, к летней жаре. Дойдя благополучно до Ташкента, крестьяне рискнули законтрактовать себя до Самарканда и потеряли волов в негостеприимной Голодной степи, с ее утомительно длинными переходами и плохими водопоями.
Крестьяне этой категории, как владельцы нескольких пар волов, были исключены из списков лиц, имеющих право на казенное вспомоществование, и потеря волов отразилась на них самым плачевным образом. Не получив пособия, они старались заработать деньги на постройку изб, а потеряв волов, превратились в нищих и, утратив ранее еще право на казенную помощь, сели между двумя стульями.
Этот факт очень поучителен для тех, кто, порхая с легкостью сильфиды по экономическим вопросам, является неумолимым судьей нашего переселенца в том случае, когда последний почему-либо воздерживается от продажи своего труда
Как часто мы в суждениях этого рода несправедливы и как легко приходим к заключениям о нерадивости и лености приходящих к нам переселенцев, можно видеть на следующем примере. 
Прошлой осенью ташкентский рабочий рынок в избытке предлагал рабочих, которыми являлись переселенцы, прибывшие из голодающих губерний.
Время наибольшей нужды пришельцев совпадало с порою сбора хлопка, и главным работодателем являлся хлопковод. На базаре однажды была нанята партия рабочих с платою по 20 к. за пуд собранного волокна.
Пошли рабочие на плантацию, поработали дня два и бросили хозяина. Досужий обыватель обрушился на их головы целым потоком брани, находя в этом факте якобы неопровержимое доказательство той худой славы, которая давно уже ходит в обществе о переселенцах.
Хохол слушал обывателя, кряхтел, чесал в затылке и не без грусти говорил:
- Извистно, пан за пана руку тягне, а хибы мы винувати. Наняв нас хозяин вату сбирать - каже, 20 коп. дам с пуда. Ось мы и пишлы на плантацию. На другой день с самого ранку стали вату сбирать. Мы сбираем и киргизы сбирають.
Увечери пишли сдавать вату; свесит хозяин нашу вату и дае нам за пуд 15 коп., а киргизу 20 коп. «Чом же так, пытаем (спрашиваем), - що киргизу 20 коп., а нам 15, - хиба наш пуд не такий, як киргизкий? Аже-ж и в нашему пудови сорок хунтив!»
- «Одинаковый, да не одинаковый: вы не умiете ваты збирать, а киргиз умiе», - сказав нам хозяин. Ось встали мы на другой день, тай дивимось, як киргиз вату сбира. Придивилысь, аж вин точнисенько так сбира, як и мы: возьме iи, вытягне с коробочки, тай кладе в кошелку, инший пучок, який одирвется, с коробочкою у кашелку пхае.
Дождали вечера, опьять пишли вату сдавать: опьять наш пуд не такий, як киргизский! От тут мы уже розмиркували, шо хозяин нас обманюе. Мы взяли тай брослы его и пишли на базар другой работы шукать.
Этот бесхитростный рассказ как нельзя лучше раскрывает загадку: работодатель хотел воспользоваться стесненным положением рабочего, а последний не желал дешевить своего труда. Первый, из скромности умалчивая о подробностях инцидента, в разговоре с приятелем, яркими красками набросал картину растления нравов, а второй молча перенес материальную обиду, не подозревая, что молчаливый протест против несправедливости будет впоследствии поставлен ему в вину. 
Это несколько напоминает ту курицу, которая вызвала гнев повара, убегая от его острого ножа. Характерная особенность красноводских построек - это отсутствие плоских глиняных крыш. Тут все избы крыты высокою двухскатною крышею из сена.
Толстый слой его гладко расчесан и по карнизу обрезан под линейку. Хотя такие крыши и не огнеупорны, но однообразие глинобитной кровли так примелькалось, что с удовольствием отдыхаешь взором на избе красноводца, пробуждающей родные воспоминания о России.
Стены изб глинобитные, а у некоторых, более зажиточных крестьян кирпичные. В большинстве случаев избы выстроены просторные, и внутренняя распланировка жилых помещений соответствует отцовским преданиям великоросса.
Красный угол сплошь заставлен образами, озаряемыми мерцающим светом лампады в разбитом и замазкой склеенном стеклянном стаканчике. Убогие фольговые ризы горят огнем и оттеняют заключенные в том же киоте свадебные свечи хозяйки, привезшей в далекую чужбину эту фамильную святыню, которою благословляли ее отец с матерью, выдавая замуж.
В том же углу стоит деревянный стол, покрытый белой скатертью, на которой, по обычаю, лежит хлеб. Воскресный день, как сказано выше, был на исходе, и чистота избы доживала, так сказать, свои последние минуты.
Завтрашний трудовой день внесет с собою тот обычный беспорядок и грязь, которыми вообще отличаются избы великороссов. Селение Красноводское состоит из 36 семейств. Это полный комплект: размеры земельного надела не позволяют принять больше ни одной семьи. А между тем, позже пришедшие хотели бы пристроиться в одном селе с своими земляками. Отказ начальства не обескураживает их, они приторговывают курганчи у соседних киргиз, которые в таких случаях с удовольствием продают свои хутора.
Покупка крестьянами у киргиз облесенных курганчей дело не редкое, но весьма занозистое. По закону, земля находится лишь во временном пользовании киргиза и крестьянин, покупая ее, приобретает право владеть ею лишь до того времени, пока не срубит лес; затем земля поступает в пользование всего села, и частная собственность как бы экспроприируется обществом.
Если принять во внимание, что киргизские хутора являются хорошо обработанными, а потому и сравнительно дорогостоящими, а, с другой стороны, что сельское общество получает надел от правительства бесплатно и, включая в черту его частное приобретение односельца, не возвращает последнему денег, потраченных на покупку, то положение подобных покупщиков является крайне ненормальным и требует особого законодательства для устранения явной несправедливости.
Могут сказать, что подобным взносом крестьянин, не принятый в селение официально, как бы покупает у общества право стать его членом. Но зачем ему приобретать это право, когда оно не дает ему никаких преимуществ, а, наоборот, увеличивает его обязанности, и, главное, требует от него отречения от хорошего куска земли, который при переделе попадет в чужие руки и станет временною собственностью того, кто, как переселенец, воспользовался всеми прерогативами, присущими его званию, - между тем как покупщик, не получив пособия, затратил собственные деньги на покупку переделяемого хутора.
Нет необходимости изменять коренной закон и оставлять за покупающим курганчу у киргиза право вечного владения ею, так как, пожалуй, подобная регламентация могла бы в будущем создать крупных собственников, а вместе с этим и кулачество; однако, с другой стороны, было бы вполне справедливым установить более или менее продолжительные сроки пользования купленными участками, выработав среднюю норму времени погашения капитала при ежегодном пользовании землею в форме трехпольного хозяйства.
Так, например, предположим, что крестьянин покупает 6 десятин по 20 руб. за 120 руб. При трехпольной системе хозяйства, посевом ежегодно может быть занято 4 десятины - 2 под пшеницу и 2 под ячмень, со вторым посевом бахчей и проса.
Тогда доходность земли, при средних урожаях, выразится следующими цифрами: 2 десятины пшеницы дадут в среднем 150 пуд. зерна, 2 десятины ячменя дадут до 200 пуд. зерна. Обращая в деньги доходность пшеничного поля, получаем 75 руб.; доходность ячменного поля определится в 30 руб.; бахчи и просо дадут 20 руб., а всего 125 руб.
Отчисляя 60% на обработку земли, 10% на затраченный капитал и 20% за хлопоты предпринимателя и на непредвиденные расходы, чистая прибыль, могущая идти на погашение, выразится в 12 руб. 50 коп., т. е., другими словами, прежде чем отчуждать участок в общинное владение, нужно покупщику дать право пользоваться им в течение 8 - 9 лет.
Поздно вечером мы попали на станцию Белые Воды, проехав предварительно еще одно селение, Черную Речку. Осмотр пришлось отложить до следующего дня. Таким образом, на протяжении 20 верст между Чимкентом и первою станцией к гор. Аулие-Ата устроено в настоящее время три русских селения.

Письмо V.

…В следующее за осмотром Красных Вод утро мы были пробуждены неприятным ощущением холода и сырости. Юрта, в которой мы ночевали, издавала характерный запах промокшего войлока.
Чрез щели неплотно прилегавшей дверной кошмы серелась тоскливая мгла мелкого, частого дождя, словно сквозь сито падавшего из обложивших весь горизонт непрерывною пеленою бесформенных масс густых облаков.
В соседней юрте слышалась стрекочущая речь киргиз. Их лошади, понурив головы, стояли у коновязей и жались от холода. Временами за стенками юрты раздавалось шлепанье по грязи чьих-то ног и вслед за этим в дверной щели показывался человеческий глаз и клок реденькой черной бороды: то хозяин юрты справлялся, не проснулись ли его гости и не нужно ли развести огонь и согреть воды для чая - этого благодетельного напитка, одинаково согревающего тело и веселящего душу в такие холодные и скучные минуты степного кочевания.
Окликнутый нами киргиз вошел в юрту и, после обычного приветствия, стал распоряжаться чаем. Это был почтенный человек, один из членов высшей туземной администрации. Все его движения были преисполнены сознанием собственного достоинства.
Его мощная фигура одним каким-нибудь жестом приводила в движение несколько человек джигитов, и не более как через десять минут перед нами уже стояли расписные туземные «пиалы» с горячим чаем.
Частый мелкий дождь не переставал моросить, и нам предстояла невеселая перспектива просидеть без дела целый день. Пригласив хозяина разделить с нами скромный завтрак, мы старались чем-нибудь разогнать свою скуку и вступили с ним в беседу.
Он ничего не имел против дождя. Дождь - это милость Аллаха, и особенно теперь, когда весь народ его спустился с гор в долины и нуждается в хороших подножных кормах для своих стад. К нашей юрте потянулись чернореченские крестьяне - кто за делом, а кто просто из любопытства. Все это старые знакомые.
Осенью 91 года и зимою 92-го они проживали в Ташкенте на попечении переселенческого комитета, а теперь, устроившись на новом месте, стали на собственные ноги. Между ними особенного внимания заслуживает один мужик.
Невысокий ростом, лысый, плотного телосложения, он напоминает своею фигурою шар, и, надо думать, подобию этой фигуры он обязан быстрым и легким передвижением с места на место. В 1856 году он три раза «открывал кровь» под Севастополем и, благополучно отсидевши 11-месячную осаду города, вернулся домой.
Уменьшенный, вследствие войны, срок службы (бывшим под Севастополем каждый месяц службы считался за год) не дал ему времени отвыкнуть ни от сохи, ни от деревенской жизни, и вот он, водворившись на отцовской усадьбе, горячо принялся за хозяйство.
Их было несколько братьев. Разные домашние неурядицы вызывали неудовольствие существовавшими на родине условиями жизни, и братья его постоянно ныли, горько печалуясь на свою жизнь, для лучшего устройства которой у них не хватало ни уменья, ни энергии.
Не так отнесся к этому повидавший свет солдат. Претерпев три неурожайных года на выпаханном наделе и выдержав несколько стычек из-за потрав с местным деревенским кулаком, он сразу принял твердое решение оставить отцовское гнездо.
Слухи о привольях земли Войска Донского, гостеприимно принимавшей арендаторов-крестьян на 30-десятинные казачьи наделы, давно его смущали, и подоспевшие крутые обстоятельства как нельзя лучше разрешили ту дилемму, которой не раз были заняты его мысли во время уборки редкой, худосочной от бездождья пшеницы.
Не говоря никому ни слова, он в один прекрасный день запрег лошадь и скрылся из дому на целые две недели. Как ни подстрекало любопытство односельчан такое экстраординарное событие, они не могли узнать, куда уехал Никита, - крепкий он был мужик, с бабами много не разговаривал, а потому и секрету его не через кого было выйти наружу.
Поговорили мужики, посудачили между собою бабы и решили, что, должно быть, Никита уехал в Ростов за рыбой, а уж если не за рыбой, то, наверное, за горшками. Торговля этими последними - выгоднейший исход для того, кого Бог обидел урожаем.
Пустая вещь - горшок, а всякому нужен, да если еще к этому он облит синей поливой, то какая же баба устоит против соблазна, - даже и та, которой совсем не нужен новый горшок, непременно его купит, невзирая на самые крутые меры, какие ожидают ее со стороны супруга в возмездие за легкомысленную трату.
Торговля горшками ведется исключительно меновая, и горшок может купить всякий, кому не жаль отдать за него столько пшеницы или ржи, сколько влезет в понравившийся сосуд. Правда, поливяный горшок стоит только половину объема хлеба, но ведь они такие красивые, в особенности миски, что, право, это совсем не дорого, да к тому нельзя же, когда приедут родичи, угощать их из простой глиняной миски!..
Прошла неделя, прошла и другая. Возвратился Никита, но, ко всеобщему недоумению, и без рыбы, и без горшков. «Оце заковыка!» - думал старый Опанас, отец Никиты, встречая сына, но тот не дал ему даже и опомниться, немедленно заявивши, что не далее как послезавтра он с женою и детьми уезжает в Донщину и просит «пана-отца» выделить его, «як то будет на то его ласка».
 Стривай (подожди), хлопче, може, тобi шось подiялось, може тебе хтось дорогою налякав [напугал], так чим оцi теревени теревенить (непереводимое выражение, значит: переливать из пустого в порожнее), лучше поклычем бабу Химку, нехай вона тобi сполох вылье!
Никита оставался непреклонным и уверял отца, что никакого дьявольского навождения с ним не приключилось, и что о приглашении несомненно сведущей ворожеи бабы Химки не может быть и речи.
Он весьма логически доказал все выгоды переезда в Донщину, в даже в конце своей речи выразил удивление, как он сам, умнейший старый Опанас, до сих пор не перебрался к казакам. Но как ни доказательны были доводы Никиты, все же они не убедили старого Опанаса, и он, вместо всякого ответа, посоветовал сыну, ложась спать, устроить свою постель так, чтобы головою лечь к порогу, уверяя, что это вернейшее средство избавить свою голову от дури, которая при таких условиях свободно выйдет в двери и не будет больше смущать умного мужика бабьими бреднями.
Встал на другой день Никита, встал и Опанас. Первый сейчас же принялся облаживать повозку, в то время как жена его возилась около «скрыни» (сундук), а второй, похаживая по двору, бросал недоумевающие взоры на сына, не веря, чтобы данный вчера совет не произвел должного действия.
Они перекидывались фразами, тщательно избегая разговора о вчерашнем происшествии. Вечером, когда, в ожидании ужина, мужики сели вокруг стола, а бабы хлопотали около печи, Опанас весьма политично сказал Никите:
- А хорошо, сынку, что ты переменил переднюю ось у повозки; я давно хотел тебе сказать, что она совсем ненадежная. Вот теперь завтра можно будет отвезти на мельницу пшеницу: у нас мука совсем на исходе.
- Завтра будет некогда, - не менее политично отвечал Никита, - завтра я повезу повозку в кузницу, надо подтянуть шины, они совсем ослабели, а путь предстоит далекий.
- Какой же это такой путь? Разве в поле за сеном думаешь ехать?
- Не за сеном, а в Донщину! - решительно заявил Никита.
Как по мановению волшебного жезла, хлопотавшие у печи женщины застыли в своих позах, а жена Никиты, скорчив кислую мину, поднесла уже к глазам рукав рубахи, да, вовремя поймав сердитый взгляд мужа, проглотила слезы, твердо решив в первую же благоприятную минуту разразиться самым невероятным ревом.
Однако ожидания баб были совершенно напрасны. Опанас не оправдал их предположений и повел разговор в самом мирном тоне. Он доказывал сыну всю нелепость его предприятия, хотя вместе с тем не отрицал и того, что ему лично известны многие, которые устроились в Донщине прекрасно, но те другие ему не пример, их сбили «жинки», а у них, слава Богу, невестки живут мирно, а что трудно приходится справляться с хозяйством, что оно заметно падает, так на это Господня воля.
Вот если бы он, Опанас, был помоложе, да на деревенском кладбище не лежала жена его Горпына, да покойный отец, Грыцько, - тогда, пожалуй, он и сам бы переехал в Донщину; теперь же об этом не может быть и речи.
- Закрый менi очi, а там и иды с Богом, куда знаешь, - закончил он свою речь.
Но Никита стоял на своем. Его убедительные расчеты подействовали на старшего брата, и он стал, в свою очередь, поддерживать Никиту. При всей своей недалекости он сообразил, что с уходом Никиты ему сделается просторнее и, хотя работников в семье станет меньше, но зато сократится и число ртов, а в семействе брата их шесть.
На следующее утро все крестьяне узнали, что Никита решился покинуть родного отца. Достаточно было этой новости коснуться бабьего уха, чтобы с быстротою молнии облететь все хаты. Односельцы разделились на два лагеря: одни сочувствовали Никите и считали его умным мужиком; другие же, менее энергичные, смотрели на его затею как на глупость.
Это был в их селе первый решительный шаг, и потому он не мог не волновать скудной бурными событиями деревенской жизни. Утром мимо хаты Опанаса стали шнырять бабы; выискивая подходящий предлог, они проникали во двор, но, увы, там не было ничего особенного: трудовая жизнь шла своим чередом, как колесо сложного механизма, ритмически поворачивающего зубцы свои под влиянием шестерни, которою в данном случай являлась прозаическая борьба за существование.
Мужики, как люди более сдержанные, побуждаемые тем же любопытством, следили за избой Опанаса издали. Никита уехал в кузницу, а жена его, пользуясь отсутствием мужа, потихоньку хныкала над своим сундуком и, покорная велениям «чоловiка», поспешно укладывала свои вещи.
К обеду явился Никита. У него твердо запечатлелись в памяти все мельчайшие события этого дня, и он теперь, повествуя историю своего переселения, не может говорить хладнокровно и ежеминутно чмыхает носом под влиянием подступающих слез.
Все шло хорошо, пока не согласился на переселение старый Опанас. Его первоначальная оппозиция разжигала стремление Никиты поставить на своем, и, пока существовала борьба, она его поддерживала: интерес одержать победу закрывал от его взора тяжесть разлуки с родным селом и с дедовскою хатою.
Но теперь в его памяти живо воскресло расставание с родными, когда он шел новобранцем под Севастополь, откуда, возвратившись, не застал в живых свою мать. - Ну, что же, - уступил, наконец, Опанас, - хочешь идти, так иди, насильно тебя не удержишь!
Кидай старого батька! Кидайте его уси, - обратился он с дрожью в голосе к остальными сыновьям - нехай старый злыдень здыха, як та собака, никому не нужный. Нехай на старости дiт надiне торбу, та пiде по-пiд вiкнами просыть у чужих людей хлiба!
Старческие нервы не выдержали: на седых ресницах Опанаса блеснули слезы, и этот кременный человек, плакавший только мальчиком, зарыдал на всю хату. Бабы, у которых, по уверению рассказчика, «под каждым глазом по колодцу», немедленно подхватили реплику и разразились причитаниями на все голоса.
Дети, видя общее расстройство и слезы и не понимая, в чем дело, поддержали хор своим ревом, и в хате поднялся такой вой, какой бывает только на похоронах. Тут настал момент, когда и горло Никиты начала сдавливать судорога, и он готов был отказаться от своего решения, но надо же было в эту самую минуту на пороге избы явиться сыну местного кулака, который, прослышав об отъезде Никиты, послал к нему своего сына с требованием 15-копеечного долга, остававшегося за Никитой по приговору о потраве.
В памяти Никиты живо воскресли его бедования последнего времени, и с такою яркостью красок, что он даже испугался своей минутной слабости и, швырнув мальчику пятиалтынный, быстро выскочил из избы и стал поспешно тащить к повозке все те вещи, который казались ему необходимыми в его будущей жизни.
В кузове телеги быстро исчезали топор, коса, маленькая наковальня, молоток и прочий «инструмент». Нервы своей супруги, не замедлившей явиться с тем же плачем на двор, Никита успокоил выразительным жестом мощной длани над ее «очипком», после чего она тоже стала помогать мужу снаряжать подводу.
Результатом столь торопливых и порывистых действий вышло то, что многие из необходимых вещей остались дома, зато в телеге оказались никому не нужные предметы. Так, по приезде на место, Никита обрел в кузове телеги веселку для размешивания теста, разбитого глиняного петуха, связку деревянных зубьев для бороны, изломанный рвант от колеса и т. п. мелочь, которую совсем не стоило тащить с собою за сотню верст.
Последний вечер в отцовской избе прошел, вопреки ожиданиям Никиты, тихо и без всяких ссор. Старый Опанас тяжело вздыхал и был сосредоточен. Разговор не клеился, и только под конец ужина упрямый старик сдался, бросив Никите фразу:
- Ну, езжай с Богом! То, что тебе следует от меня, ты получишь, но не раньше как окончательно устроишься на новом месте. Донщина от нас недалеко, всегда успеешь переехать туда окончательно А иконой благословлю завтра.
Как провела ночь семья Опанаса и что снилось главным действующим лицам этой крестьянской драмы - известно одному Богу. Скорее всего, им ничего не снилось, так как по крайней мере Никита не мог сомкнуть глаз ни на волос.
Едва утро следующего дня озарило бледно-розовым светом спавшие на востоке белые пушистые облака, как во дворе Опанаса все проснулось. Бабы суетливо пробегали из скотного загона в избу и обратно, а мужчины помогали Никите увязывать повозку.
Около ворот стали собираться любопытные обыватели, а близкие родственники Опанаса, чувствуя за собою право присутствовать при семейном событии, входили во двор и выражали свое соболезнование упрямому отцу и неподатливому сыну.
Наконец, последний узел был затянут, лошадей привели с водопоя и стали запрягать. Опанас осмотрел повозку и повел Никиту в избу. Здесь он помолился на образа, снял с божницы икону Николая Чудотворца и благословил повалившегося в ноги сына.
Момент, несмотря на всю свою простоту, был слишком торжествен, в избе царило гробовое молчание, и только когда старый Опанас начал нетвердым голосом делать последние наставления Никите, в хате послышались глубокие вздохи, перешедшие вскоре во всхлипывания, а затем и в плач.
Плакали все: и Опанас, и Никита, и бывшие в хате, и стоявшие на улице бабы. Однако в трудовой крестьянской жизни на сантименты полагается немного времени, и Никита, еще раз поклонившись отцу в землю и перецеловавшись со всеми присутствовавшими в избе, вышел во двор, усадил в повозку детей и, перекрестившись на кладбище, выехал из дому, сопровождаемый всеми родичами и знакомыми.
Он бодро шел около лошади, а жена его, окруженная бабами, каждую минуту готова была расплакаться. Далеко за околицей произошло вторичное прощанье, и Никита, наконец, остался один с своей семьей.
Долго оглядывался он на деревню и долго еще видел не сходившего с места батьку, который, прикрыв глаза рукою, смотрел вслед уезжающему сыну. рошел год. Никита приехал на побывку к отцу, и в той же хате старого Опанаса шли снова разговоры, но… разговоры веселые.
На столе красовалась бутылка водки и лежали, по случаю рождественских праздников, большие ломти свежего розоватого сала. Опанас был в восторге. Дела Никиты шли прекрасно. Казаки, владельцы 30-десятинного надела, отдавали землю переселяющимся к ним крестьянам на весьма льготных для последних условиях: земля, семена и скот казака-землевладельца переходили в полное распоряжение испольщика, который только обязывался обеспечить кормом рабочую скотину и возвратить хозяину семена; остальное же разделялось пополам.
При этом испольщик мог заводить свой собственный скот в таком количестве, какое в силах был содержать трудами своей семьи. (Эти условия имели место в конце 70-х и начале 80-х годов. В 1889 г. Никита уже уехал в Сибирь).
Год вышел удачный, и Никита собрал столько хлеба, сколько у них не было даже и в то время, когда они с отцом целою семьею работали на заарендованной у помещика земле в родном селении. Все присутствовавшие в избе жадно вслушивались в речи Никиты.
Контраст условий труда был слишком резок, а две-три рюмки водки делали всех храбрыми, и гости друг перед другом наперерыв выказывали полную решимость ехать к казакам, где так вольно и сладко живется прилежному «хлiборобу».
- Еще бы там не жить! И посеешь вовремя, и скосишь, когда нужно, и обмолотишь засухо, и вспашешь рано. А у нас? Пришла весна - иди сеять за землю. Чужой хлеб высеешь в сырую землю, а свой в сухую.
Придет косовица - иди коси чужой ячмень, а там овес, а свой высыпается. Поспеет пшеница - опять же, свою последней коси. А переспелый хлеб ломается, - сколько колоса остается на ниве! И насчет молотьбы тоже. В «спасивку» (Успенский пост) самое сухое время стоит, я хлеб молотить надо, и рожь сеять.
А тут опять отработки: перевези чужой хлеб, да обмолоти его, а уж потом за свой берись. Пахать начнешь в глубокую осень, мука одна: земля замерзла, - не пашешь ее, а ковыряешь; не доспеет она как следует, и корень не вымерзнет. Какого урожая с такой пашни ждать?
- Це правда! Ни хлiба, ни сiна! Хоть стiй, хоть падай. Хиба не доживу до весны, — накажи мене Бог, пiду в Донщину.
- Спасибо Микитi, що дорогу знайшов!
- То ж то й е, Микита у мене - голова! - вмешался в разговор Опанас, лицо которого сияло от счастия. Он чувствовал, что сын его - герой дня, и слава предприимчивости Никиты являлась для старика источником фамильной гордости.
Чтобы окончательно поразить своих гостей, Опанас вытащил подарки, привезенные сыном. Первым номером по красоте все единодушно признали тавлинку (табакерка): она так громко кричала инкрустированною в средину ее крышки модною бляхою, что любая дивчина не отказалась бы поглядеться в вычищенный металл, если бы эта бляха была чуточку побольше.
Хороша была и материя для штанов, и что там ни говори, а Никита, как видно, денег не жалел и так много купил черкесину, что штаны обещали быть шириною «в Черное море». Да и можно ли было, получая подарок от сына, помириться на меньшем!
Снохи, прежде ругавшиеся между собою и ругавшие жену Никиты, теперь рассыпались перед нею в любезностях и гостеприимнейшим образом угощали ее «плачиндами» [особый малороссийский деликатес из слоеного теста], что, однако, не мешало злоязычным соседкам объяснять радушие Опанасовых невесток большими красными платками, «полушальками», которые привезла им в подарок жена Никиты.
Словом, все были счастливы, а праздник вышел на славу. Так продолжалось несколько лет. Никита приезжал на праздники к отцу, с подарками, а остальное время жил в Донщине. Благосостояние его упрочивалось с каждым днем.
Когда падеж скота вывалил всех волов в хозяйстве Опанаса, а это случилось на третий год после переселения Никиты, последний подарил братьям на разживу пару волов и три коровы. А когда в следующем за тем году конокрады свели у Опанаса лошадь, Никита дал взаймы братьям 40 рублей, причем в отдачу долга верил лишь один Опанас, а односельцы, да и сам Никита, смотрели на это дело иначе.
Несмотря на такой успех, Никиту никогда не покидала одна мысль: разжившись, возвратиться домой и прикупить хоть небольшой участок земли. Некоторые из односельцев, увлеченные примером Никиты, тоже ездили в Донщину, и, оправившись материально, возвращались назад.
Но так как всю эту операцию они проделывали очень быстро, нередко в течение одного только года, то она зачастую превращались в кочевников своего рода, - один год проживали в Донщине, а два дома. Не того добивался Никита.
Ему хотелось возвратиться домой, но возвратиться состоятельным хозяином, чтобы окончить дни свои уже безвыездно в родном селении. Он приторговал у «мира» место под усадьбу, наконец, купил его, огородил стеною, но окончательный переезд свой пока откладывал.
В 1888 году, убрав хлеб, Никита оканчивал осеннюю пахоту, предвкушая удовольствие предстоящего свидания с родными. Серая мгла висела над безбрежною степью, угрожая ежеминутно разразиться тем мелким, пронизывающим осенним дождем, который известен под названием «мжички». Старший сын Никиты надсаживал горло, погоняя волов, с хохлацкою флегматичностью двигавшихся под тяжестью неуклюжего малороссийского плуга.
Окончив борозду, Никита велел остановиться, чтобы дать отдохнуть волам, и только что расположился сделать «цыгарку», как увидел своего младшего сына, скакавшего на лошади, как видно, из дому.
Никите сразу как-то сделалось «нудно» - он почувствовал, что этот вестник несет недобрые вести; и действительно, подскакавши к отцу, мальчик сразу выпалил:
- Идить швыдче до дому! прiiхав дядько Иван и каже, шо дiд Опанас дуже хвори лежать и, мабудь, скоро умруть!
Бросил Никита все и полетел в родное село. Здесь он действительно застал своего отца умирающим. Нет ничего проще и вместе с тем торжественнее крестьянской смерти. Кто хоть раз присутствовал при этом великом акте человеческой жизни, тот никогда не изгладит из своей памяти производимого им глубокого впечатления.
В избе умирающего не ощущается специфического запаха аптеки, на улице перед окнами нет соломы, даже более того - в избе этой ни на минуту не прекращается обычное хлопотливое движение повседневной жизни.
Заведенная машина труда не может остановиться ни на одну минуту без ущерба для семьи. Здесь нет слуг, которые бы взяли на себя главную часть работы и предоставили бы хозяевам на досуге предаваться естественной в таких случаях печали.
Наоборот, тяжкая болезнь одного из членов семьи усугубляет обыкновенный труд, и, быть может, такое положение вещей спасает от отчаяния в тех случаях, когда семья, со смертью единственного кормильца, остается беспомощной в цепких лапах безысходной нужды.
Но если здесь нет внешних признаков горя, то оно живо написано на лицах всех присутствующих. Их сосредоточенно глядящие глаза полны затаенного страдания. Все молчат и стараются двигаться по возможности тише, и хотя больной, лежащий в постели, по-видимому, предоставлен самому себе, но невольно чувствуется, что все внимание семьи сосредоточено на нем.
Достаточно ему пошевелиться, чтобы вся изба вдруг замерла и несколько пар глаз обратились бы в его сторону с выражением вопроса и самой нежной готовности исполнить немедленно всякое его желание.
Но больной крестьянин не требователен. Он, как человек постоянно находящийся в тесном общении с природой, немножко философ и настолько примирился со смертью, как с фактом неизбежным, что нисколько ее не боится.
Давно, уже очень давно, еще с тех пор как деревенская молодежь стала называть Опанаса «дiдом», он начал готовиться к отходу из этой юдоли слез и печали. На одной сельской ярмарке он купил доски для гроба, на другой черного коленкору и подарочных платков для причта, а на третьей восковых свечей и «серпанок» (род грубой кисеи, которой покрывают покойника в гробу).
Как расчетливый хозяин, понимающий цену каждой копейки, добытой горбом, и как философ, постигший закон природы, Опанас и не мог действовать иначе.
Шутка ли сказать, сколько бы пришлось переплатить семье, если бы смерть застигла его внезапно, да еще, сохрани Боже, в рабочее время! Одна езда в город могла бы так запутать годичную роспись, что ее потом не наладили бы и в два года.
Опанас даже помышлял сделать себе, еще заживо, гроб, но его удерживало то обстоятельство, что подобного обычая он нигде не встречал, кроме монастырей, да и там одни лишь схимники имеют гроб, служащий им при жизни вместо кровати.
Теперь, чуя близкую кончину, Опанас убеждал сыновей не дожидаться его последнего вздоха, а заранее приготовить то, что требуется для похорон. Но сыновья угрюмо молчали, а бабы принимались плакать.
Между тем Опанасу становилось все хуже да хуже. Он с тоскою поглядывал на дверь, поджидая любимого сына, Никиту, и когда последний, наконец, приехал, старый батько немедленно же собрал вокруг себя всю семью и объявил им свою волю.
Ничто здесь не было забыто, ни одна мельчайшая подробность. Опанас распределял нажитое им имущество, отдавал приказания насчет двух своих еще незамужних дочерей, указывал, каких именно волов необходимо продать на ближайшей ярмарке и, взамен их, купить других, но не ранее будущей весны, чтобы сохранить запасы корма, которого не хватит на зиму; напомнил о своих долгах соседям с строгим наказом уплатить их при первой возможности, и, наконец, благословив детей, просил у них прощения.
К утру Опанаса не стало. Смерть отца особенно сильно опечалила Никиту. Ему невыносимо тоскливо стало в родном селе, и он торопился ехать домой, надеясь работою успокоить свое страдающее сердце, но это было не так-то легко.
Окончив осенние работы, он почувствовал, что его совсем не тянет домой, и хотя он съездил по привычке в село на Рождественские праздники, однако оставался там недолго и предложил старшему брату занять купленную им усадьбу.
Последнее решение давно уже подготовлялось в голове Никиты. Главным образом побуждали его к этому неудачные попытки приобресть земельный участок. Крестьяне, уступившие ему усадьбу, уступали и упадавший на его долю пай пахотной земли, но протяженность участка едва достигала ¾ десятины.
Помещик же дробить имение не согласился, и, как ни упрашивал его Никита уступить 25 десятин, тот решительно отказал. Между тем возраставшее благосостояние Никиты уже не мирило его с полузависимым положением арендатора казачьей земли.
Ему непременно хотелось стать земледельцем-собственником. Обладание сравнительно порядочным имуществом давало ему возможность, реализовав последнее, получить небольшой денежный капитал, с которым можно было бы заняться мелкой коммерцией, но подобная деятельность претила Никите, и он, чувствуя на себе «власть земли», рвался куда-то, где представилась бы возможность осуществить мужицкий идеал постоянного общения с землею при условии быть ее собственником.
Любовь к отцу и к родным местам удерживала Никиту от решительного шага, а теперь, со смертью старого Опанаса, нравственная связь с прадедовским пепелищем ослабла. К тому же ссоры и дрязга между братьями из-за раздела расхолаживали чувства Никиты и он, уступив усадьбу брату, этим самым отрезал себя от родного села.
Теперь он стал чутко прислушиваться к циркулирующим постоянно среди крестьян слухам о свободных землях где-то там, далеко, где много земли и мало людей, где каждому желающему дают такой участок, какой он пожелает.
Никита не раз видел целые обозы переселенцев, идущих «на линию» или в другую обетованную страну, лежащую «коло Низации» - так переврал и истолковал по-своему крестьянин непонятное ему слово «колонизация»!
Прежде Никита интересовался этими скитальцами как текущею деревенскою новостью, теперь же он старательно расспрашивал о «линии» и «Низации» каждую повозку, встречавшуюся ему на пути.
На базаре, в городе и на ярмарках в селениях - везде он добивался сведений о свободных для переселения землях, и когда, наконец, основательно изучил маршрут (географии этих разнообразных Эльдорадо он изучить не мог, так как ни один из рассказчиков и сам не знал ее в подробностях), то решил переселиться, подбадриваемый успехом своего первого шага в этом направлении.
По своему обыкновению, Никита действовал быстро. Продав весь рогатый скот, он купил четверку хороших лошадей и две крепкие кованные железом телеги, усадил в них жену и детей и выехал в дорогу.
Предварительно он побывал в родном селе, поклонился могилам родственников и взял с собою в ладанку могильной земли с родного кладбища. Теперь уже некому было уговаривать Никиту остаться.
Братья не удерживали его из расчета, а жена не могла противиться решениям главы семейства по традиции, да и к тому же Никита пользовался в глазах ее громадным авторитетом с тех пор, как, переехав в Донщину, доказал превосходство своей дальновидности.
Никита прекрасно знал все города и даже некоторые села, через который лежал его путь. Он знал, что ему необходимо перевалить через Уральские горы, проехать город Оренбург и еще целый ряд городов, но где именно лежала та страна, к которой он надеялся прикрепиться на всю жизнь, он представлял себе очень смутно.
Теперь, пустившись в путь, он дорогою старался пополнить пробелы своих сведений и подробно расспрашивал на каждом привале о «теплых водах и высоких горах». Почти под самым Оренбургом он нагнал длинный обоз таких же переселенцев, как и он сам.
Они двигались из Воронежской губернии, гонимые неурожаем и другими экономическими причинами, и, вызванные письмами ранее переселившихся родственников, хорошо знали, куда шли. От них Никита узнал о существовании Туркестана, в котором, кроме пшеницы и ячменя, растет та самая вата, которую продают в России на зимние поддевки и из которой ткут ситцы. При этом рассказчики путались: одни уверяли, что вата прямо лезет из земли, а другие говорили, что она вырастает на траве.
Открытие новой страны несколько смущало Никиту, подготовившего себя к поселению совсем в других условиях, и когда, миновав Оренбург, переселенцы разделились на две партии, Никита пристал к той, которая шла на Томск.
С этого времени его стали преследовать несчастия. Первым делом, у него пала лошадь, а когда он, вытащив из заветной ладанки деньги, которые приберегал для первого обзаведения, купил новую, ее украли киргизы.
Обескураженный этою потерею, Никита принужден был продать одну повозку и оставшуюся лошадь, чтобы, сократив имущество, облегчить себе за ним надзор. В Томск он прибыл уже позднею зимою.
Утомленные дорогою дети стала хворать, требовалось много денег, работу же находить было трудно, так как большое скопление переселенцев обесценивало труд и затрудняло приискание заработка. Ко всему этому присоединились сетования жены.
Утром он выходил из дому на базар, где его донимал непривычный для малоросса мороз, а вечером, по возвращении на квартиру, его донимали слезы и жалобы семьи. Чтобы сократить расходы на корм, он продал обеих лошадей и с нетерпением ждал весны, но прошел февраль, за ним наступил март, а морозы все не сдавали.
С тоскою он вспоминал родину, где, по его расчетам, давно уже обсеялись, и раскаивался, что не примкнул к тем товарищам, которые пошли в благословенный Туркестан, производящий вату и арбузы.
Наконец, в начале апреля, стало теплее, и он опять пустился в путь, на этот раз выбрав уже определенное место для поселения: он направлялся в одно из селений Томской губернии, которое, по рассказам, ему более понравилось.
На третьем переходе от Томска у Никиты заболел старший сын. Еще в городе он жаловался на боль в груди и сильно кашлял. Теперь ему становилось хуже. Он лежал в повозке и изнемогал от жара, а семья, бессильная помочь ему, спешила изо всех сил добраться до жилья, чтобы дать покой больному.
Но телега была слишком тяжела, а тощие лошаденки выбились из сил, и пришлось поневоле остановиться в степи. В первый раз Никите сделалось жутко. Он чувствовать, что сын должен умереть и его придется похоронить в безлюдной чужой степи без напутствия, без похоронного обряда и без малейшей надежды, когда бы то ни было навестить могилу сына.
К вечеру следующего дня Никита уже рубил мерзлую землю, роя могилу для сына. Мать рыдала над дорогим трупом, а вольный ветер разносил материнскую скорбь по широкому раздолью киргизской степи.
Только в конце июня Никита прибыл наконец на место. Опоздав к весеннему посеву, он деятельно принялся за постройку избы и к осени поместился в собственной хате. Дальнейшее устройство усадьбы пришлось отложить.
Надо было пахать и сеять озимь. Никита работал, не жалея себя. Почти полуторагодичный отдых надоел ему невыразимо, и он с жадностью набросился на работу. Он пахал и сеял без устали, и ему все казалось мало.
Уже в заветной ладанке оставалось немного денег, скопленных в Донщине, а он все продолжал покупать семена и сеять. Только наступившие морозы загнали его в избу, где он занялся окончательным устройством домашней обстановки.
Наступила весна. Эта была весна долго памятного 1891 года. Снег давно уже сошел с полей; солнышко стало изрядно пригревать почву, всходы стали требовать влаги, а небо оставалось безоблачным.
Напрасно крестьяне молили о дожде, напрасно поднимали иконы: прошел июнь, а за ним и июль, а дождя все не было. И увидел Никита, что ему придется опять двигаться дальше. Он убил на посев и избу почти все свои средства; земля не возвратила ему ни зерна.
Прокормиться работою в этом селении нечего было и думать, а рассчитывать на чужую помощь ему не приходило и в голову. Настал август месяц; надо было решать, что делать. О повсеместном неурожае слухи до Никиты еще не дошли, и он объяснял свою неудачу свойствами климата и почвы новой родины.
Вверять обоим этим факторам природы последние свои сбережения он не решался, а потому озимой пашни не готовил. Когда был съеден последний фунт из собранных с 8 десятин посева 10 пудов пшеницы, Никита решил ехать; к тому же решению пришли и другие новоселы, вместе с ним прибывшие сюда, невзирая на уверения староселов, убеждавших их, что неудача 1891 г. случайность.
Староселы были уроженцы северных губерний России, а товарищи Никиты были хохлы, которых, помимо неурожая, напугали сибирские морозы. И вот в средине августа по направлению к городу Верному потянулся длинный обоз переселенцев-хохлов, которые, уже вполне сознательно, направляли путь свой в Сырдарьинскую область.
По мере движения вперед обоз постепенно таял. Менее состоятельные, один за другим, отставали, приписывались к селениям Семиреченской области, и только 11 семейств вместе с Никитой дошли до Ташкента.
То, что они увидели в Аулие-Атинском уезде, превзошло все их ожидания. Ирригационная система хозяйства, независимость результатов труда от метеорологических явлений, обилие и дешевизна хлеба в селениях Чалдаваре, Меркэ и Николаевском, зажиточность крестьян, - все это вместе поднимало их энергию, и они стремились к югу, уверенные уже в том, что чем южнее, тем лучше.
Прибыв в Ташкент, Никита сейчас же бросился оглядывать отводимые для поселений участки.
Он неутомимо шагал по болотам Майдантальской волости, не раз мерял шоссе до Черняевки и Кауфманского, лазал по горам окрестностей Ходжакента, побывал в селении Сретенском. Из всех перечисленных мест ни одно ему не понравилось, исключая Майдантальской волости, где, однако, селились исключительно молокане. Тогда он отправился в Чимкентский уезд и причислился к селению Черная Речка.
Исполнив формальности, весною 1892 года Никита приступил к посеву. В его ладанке оставалось всего лишь несколько рублей. Сделать большого посева он не мог, но и те три десятины, которые он вспахал, вознаградили его труды сторицею.
Он собрал с них до 300 пудов пшеницы, и в настоящее время, пережив все невзгоды и превратности судьбы, производит впечатление человека, нашедшего наконец тихую пристань. Перед окнами его избы виднеются остатки гряд, на которых он производил разные эксперименты.
Там между кочнями капусты виднеются и плети арбузов, и даже куст хлопчатника. В голове его роится много планов, из которых первым на очереди стоит женитьба старшего сына.

Источник:
И. И. Гейер. «По русским селениям Сыр-Дарьинской области». (Письма с дороги). Т. I. Чимкентский уезд. - Ташкент, 1893 год.

Иван Ильич Гейер (1860 – 1908 г.г.) - русский историк и этнограф по Средней Азии. Получил образование в Санкт-Петербурге. За участие в народовольческом кружке привлекался к судебному процессу, известному как «Процесс 21-го» (26 мая - 5 июня 1887 г.).
С 1891 года работал в Ташкенте секретарём Сыр-Дарьинского областного статистического комитета. Редактор 13-томного издания «Сборник материалов для статистики Сыр-Дарьинской области» (Ташкент, 1891 – 1907 г.г.).
Публиковал статьи в газетах «Туркестанские ведомости», «Окраина» и в журнале «Северный вестник». В книге «Туркестан» привёл важные сведения по истории, этнографии, духовной культуре казахов Сырдарьинской области.
Занимался сбором преданий мусульманских народов Туркестанского края, которые вошли в первый том «Сборника материалов для статистики Сыр-Дарьинской области» под названием «Материалы к изучению бытовых черт мусульманского населения Туркестанского края».

Продолжение.