Памятники культуры Кыргызстана.

«…Черная морена… она аспидно-синяя, она прямо-таки полыхает из опушающей ее сочной зелени альпийского лука-сарымсака своим ярко-фиолетовым, автогенным огнем. Она явно обладает притягательной силой, она сама по себе является природным феноменом. Она просто не могла не привлечь к себе человеческого внимания… Он (древний художник) так точно мог оценить и использовать в своих композициях фактуру камня, его цветовые, структурные градации… А в камне древний художник толк понимал. Потому-то и облюбовал для себя это урочище…»

Л.Б. Дядюченко.

Горные ландшафты Тянь-Шаня.

«Абсолютное преобладание сюжетов и композиций, идущих от  мышления людей, связанных с горными ландшафтами Тянь-Шаня, дает основание полагать, что Саймалы-Таш – это прежде всего ярчайший памятник культуры горно-скотоводческих племен, создавших здесь тысячелетиями не умиравший, грандиозный «горный храм.», так писал А.Н. Бернштам о петроглифах Саймалуу-Таш.
Первое полное обследование Саймалуу-Таш было выполнено группой сотрудников Памиро-Ферганской экспедиции во главе с А.Н. Бернштамом в 1950 году.
А.Н. Бернштам внёс наибольший вклад в дело изучения этого редкого по богатству и разнообразию комплекса петроглифов. Им была создана первая схема классификации и периодизации сюжетов и стилей рисунков Саймалы-Таша.
А.Н. Бернштам считал эту схему предварительной, однако за прошедшие 25 лет она никем существенно не исправлялась и почти не дополнялась. Известно, что А.Н. Бернштам собирался вернуться к детальному исследованию Саймалуу-Таш, но не успел этого сделать.
Особенности топографии урочища натолкнули А.Н. Бернштама на мысль, что часть изображений была повреждена ещё в древности мощным тектоническим толчком, а другая часть, более поздняя, была выбита на рассыпавшихся после землетрясения обломках скалы.
Время катастрофы определяется А.Н. Бернштамом началом 1-го тысячелетия до н.э. Если это действительно было так, то появляется дополнительная возможность датировать те группы рисунков, которые трудно определить хронологически, по крайней мере, их можно отнести ко времени до или после камнепада.
Наиболее древней частью комплекса А.Н. Бернштам считал основную часть урочища - Саймалуу-Таш-I. Несколько позднее, по его мнению, появились рисунки в южной части, называемой Саймалуу-Таш-II.
щё более поздними показались А.Н. Бернштаму петроглифы, расположенные ближе к перевалам Кугарт и Аувек-Су. После экспедиции А.Н. Бернштама в исследовании Саймалуу-Таш вновь наступил длительный перерыв.
атем, в 1963 году, их изучал Н.Л. Подольский с новаторской по тому времени идеей статистического анализа пропорций рисунков; он предложил также четырёхбалльную шкалу оценки плотности «пустынного загара».
К числу таких рисунков относятся изображения упряжек животных. В разных публикациях они называются по-разному. Б.М. Зима в одном случае именует их «сценой приручения быков», в другом - «три пары быков в упряжке».
А.Н. Бернштам объясняет эти сюжеты более осторожно, допуская альтернативу: «явно культовая пахота на яках или езда на колесницах». Предварительный характер суждения А.Н. Бернштам подчеркнул вопросительными знаками.
Ю.Н. Голендухин считает подобные сцены пахотой, поскольку сюжет пахоты вместе с солярными знаками связывается автором в концепцию древнейшего для данной территории земледельческого календаря.
Г.А. Помаскина считает изображения упряжек сценами пахоты, однако в более ранней работе речь идёт также и о колесницах. В настоящий момент по публикациям известно 17 изображений упряжек, а всего на Саймалуу-Таш зафиксировано более 60 таких сюжетов.
В основе последующих рассуждений лежат наблюдения не менее чем над 16 рисунками, где изображения упряжек никаких сомнений не вызывают. В трёх случаях можно было бы предположить сцены пахоты, если бы не следующие особенности.
На рисунке изображён человек, управляющий животными, не везущими ничего. На рисунках, в который впряжены животные, настолько неясен, что допускает разные объяснения. Сомнения увеличиваются при сравнении перечисленных рисунков со сценами пахоты, представленными в петроглифах других районов, где всегда плуг или соха изображены подчёркнуто ясно.
Более чем сомнительным представляется говорить об изображении пахоты на остальных рисунках. На многих из них просматривается предмет с треугольным основанием - «рамой». Вершина этой рамы направлена в сторону животных и прямой линией (дышло?) соединяется с поперечной линией, пересекающей шеи животных (ярмо?).
Основание треугольной рамы с двумя окружностями по краям (колеса?) обращено в сторону человека или, точнее, - антропоморфного существа, от которого к мордам животных идут тонкие изогнутые линии (вожжи?).
Эти детали позволяют видеть в данных предметах скорее колесницы пли повозки-двуколки, чем орудия пахоты. Странная на первый взгляд ситуация, когда колесничий не сидит на колеснице, а идёт за ней, встречается довольно часто в древней иконографии и поэтому не противоречит гипотезе.
Уместно также вспомнить, что священную колесницу Ахура Мазды везли восемь белых коней, а «позади самих коней следовал пешком возница, держа в руках узду, так как никто из людей не мог подниматься на седалище этой колесницы» (Геродот, VII, 40).
А.Н. Бернштам считал изображения упряжек принадлежащими к древнейшему пласту петроглифов Саймалуу-Таш. Одним из оснований такой датировки явилось стилистическое сходство с рисунками на керамике типа Сузы I и II (А и D).
Однако А.Н. Бернштам не считал такую связь прямой и поэтому отнёс рисунки не к 4-му тысячелетию до н.э., как это впоследствии предлагалось, а более осторожно: ко 2 - 1-му тысячелетиям до н.э., называя этот стиль предсакским, что, конечно, бесспорно.
Дальнейшие работы Н.Л. Подольского подтвердили эту мысль. Не противоречат ей и наблюдения других исследователей Саймалуу-Таш. Таким образом, можно принять, что по крайней мере рассмотренные рисунки не могут быть объяснены как «сцены пахоты».
Трудности достоверного выяснения семантики наскальных рисунков многократно подчёркивались в литературе. Они являются причиной нередких расхождений между исследователями при объяснении иногда даже одних и тех же изображений.
Поэтому сразу отметим, что и все последующие попытки интерпретации не выходят за рамки рабочей гипотезы, требующей проверки. Чем порождаются трудности интерпретации изобразительных памятников, лишённых надписей?
Отвлекаясь от субъективных факторов, связанных с особенностями индивидуального восприятия, которые опытный исследователь способен учесть, можно отметить по крайней мере один важный объективный фактор, не получивший пока освещения в литературе, хотя интуитивно он, по-видимому, осознается многими.
Сами изображения являются элементами прекратившей своё существование знаковой системы (мифа, ритуала, пиктографии и т.п.). Если рисунки изображали, например, мифологические сюжеты, то в качестве образных элементов они входили в некоторую моделирующую семиотическую систему (миф).
Миф, естественно, выражался в том языке, которым пользовались люди, оставившие рисунки, и о котором мы знаем либо очень мало, либо не знаем ничего. Если, как это иногда считается, рисунки отражают не миф, а «являются искусством жизненной правды», или иллюстрацией к какому-то рассказу, то всё равно их дополнительная функция по отношению к утраченному языковому тексту остаётся неизменной.
Таким образом, независимо от того, отображают ли петроглифы «реальную жизнь» непосредственно, или являются фрагментами изобразительного мифотворчества, их всегда можно рассматривать как часть некоторого неоднородного по своей материальной субстанции «текста», включавшего, кроме рисунков, такие составляющие, как рассказ, пение, танцы и другие ритуальные действия.
О том, каким весом по отношению к полному «тексту», обладали рисунки, судить трудно.
Поэтому, прежде чем серьёзно говорить о достоверной реконструкции смысла наскальных рисунков, нужно ясно представить себе, какой информацией мы располагаем, а какой нам недостаёт; можно ли в условиях имеющихся данных рассчитывать на восстановление всего утраченного «текста», пли только - на его часть; выводима ли семантика непосредственно из рисунков, или для этого нужны какие-то внешние по отношению к рисункам, дополнительные данные и т.д.
Важное значение имеет также экспликация методики работы, иначе результаты исследования не будут воспроизводимыми и останутся, строго говоря, только догадкой. В настоящей работе исходными данными служат только изображения упряжек.
Благодаря исследованиям А.Н. Бернштама мы располагаем также некоторым знанием о времени этих изображений. Пожалуй, больше никаких отправных сведений мы не имеем. Конечно, было бы важно привлечь к исследованию изобразительный контекст, в составе которого выступают рисунки, т.е. непосредственно примыкающие к ним изображения, находящиеся, возможно, в какой-то семантической связи с изображениями упряжек.
Но для этого нужны доказательства синхронности изображений упряжек и примыкающих к ним рисунков в намного более узком временном интервале, чем тот, который установлен А.Н. Бернштамом и другими исследователями этого памятника.
Таких доказательств пока нет. Рассчитывать на реконструкцию всего текста, в состав которого входили в изображения упряжек, пока не приходится. Можно надеяться на восстановление какой-то части, непосредственно связанной с изображениями упряжек.
Очевидно, прямо из самих изображений выводимы только тривиальные семантические данные (либо пахота, либо езда на повозках, либо и то и другое). Нетривиальные объяснения, по-видимому, можно получить только из другого, внешнего по отношению к рисункам «текста», хотя и не обязательно языкового.
Так и поступают практически все исследователи семантики петроглифов. Внешними по отношению к рисункам «текстами» становятся данные этнографии, письменных источников, мифологические сюжеты и т.п.
Попытки А. Ламинг-Эмперер и А. Леруа-Гурана исключить из семантического анализа палеолитического искусства сравнительные этнографические данные не привели к полному успеху. Особенно чётко это проявилось в исследованиях А. Леруа-Гурана.
Ряд чрезвычайно интересных наблюдений ему удалось вывести непосредственно из позиционной статистики изображений, без обращения к каким-либо внешним по отношению к пещерной живописи «текстам».
Но дальнейшая реконструкция мифологии палеолита оказалась невозможной без дополнительной (относительно живописных «текстов») информации. От привлечения этнографических параллелей А. Леруа-Гуран отказался, и поэтому ему пришлось создавать собственный «текст», объясняющий ряд образов как соотношение мужского и женского начал.
Однако этот «текст», будучи таким же внешним по отношению к изображениям, как и любой этнографический, не оказался более убедительным. Возвращаясь к изображениям упряжек, следует отметить, что историко-этнографических текстов, в которых фигурируют упряжки, везущие плуг, колесницу, повозку или что-либо другое, так много, что их перебор был бы затруднительным, а предпочтение какого-либо одного текста было бы трудно обосновать.
Поэтому представляется необходимым найти в самих рисунках какую-то особенность, которая послужила бы указателем, позволяющим сориентироваться в этом большом разнообразии объясняющих текстов.
Думается, что такой «ориентир» должен удовлетворять, по крайней мере, двум требованиям:
1) быть объективным и, следовательно, восприниматься разными исследователями одинаково;
2) выводиться непосредственно из рисунков, а не привноситься в них извне.
 С точки зрения этих требований концепция земледельческого календаря выглядит не вполне убедительной. Правда, сочетание солярных знаков с изображением упряжки (пахота), казалось бы, служит ориентиром на выбор календарного текста в качестве объясняющего, т.е. второе требование будто бы выполняется.
Но, во-первых, нет бесспорных свидетельств того, что животные везут орудие пахоты, а не что-то иное; во-вторых, не доказана синхронность изображения упряжки и солярных знаков, причем синхронность в буквальном смысле.
Далее, у солярных знаков по-разному подсчитывается количество лучей, которые отождествляются с числом месяцев в году и с числом дней в месяце: в 28-лучевой фигуре «нога» включается в счёт, а в 12-лучевой - исключается.
сё это вовсе не следует рассматривать как опровержение концепции календаря. Не исключено, что дополнительные наблюдения и подтвердят её. Хотелось бы только подчеркнуть, что в качестве ориентира на объясняющий текст следует выбирать по возможности наименее спорные наблюдения.
Таким ориентиром, основанным непосредственно на изобразительном материале, может послужить бесспорный факт: почти на всех рисунках, представленных здесь, в одной упряжке изображены разные животные, которые в реальной ситуации в одной упряжке работать не могут.
Одним из животных во всех случаях является бык. В одном случае в качестве второго животного бесспорно выступает козёл. Об этом говорят форма шеи, рогов и загнутый кверху короткий хвост. В остальных случаях в качестве второго животного с разной вероятностью можно предположить лошадь, верблюда или осла.
В одном случае второе животное больше похоже на лошадь, в других - на осла и на верблюда.
Впечатление о разных животных создается за счёт слишком длинных рогов правого быка. Возможно, что левое животное - тоже бык с такими же длинными рогами, но их концы повреждены или неверно скопированы.
Во всяком случае этот рисунок в расчёт принимать нельзя. Вид левого животного не поддаётся определению, но его отличие от правого очевидно, как и на остальных рисунках.   Наличие разных животных в одной упряжке позволяет сразу исключить объяснение рисунков как сцен реальных трудовых процессов и ограничить область поиска объяснений сакральными сюжетами.
Сомнительны (с точки зрения передачи реальности) рога - у быков таких рогов не бывает.
Скорее это - козлы, хотя их хвосты и не козлиные. Случаи, когда среди петроглифов, как, впрочем, и среди остальных изобразительных памятников, встречаются изображения мифических существ, как бы составленных из частей, присущих реальным существам, известны.
Повозка пли колесница, запряжённая парой или двумя парами животных, - сюжет очень частый в древнем изобразительном искусстве, в том числе и среди петроглифов. Поэтому если бы даже удалось доказать, что все рассмотренные рисунки являются изображениями колесниц или повозок, этого было бы мало для объяснения сюжета: слишком велик в древней мифологии репертуар подобных сюжетов.
В колесницы впрягаются быки, лошади, орлы и иные животные. Колесница является обязательным атрибутом таких ведических и авестийских божеств, как Индра, Агни, Ушас, Митра-Варуна, Ашвины, Ахура Мазда и др.
Колесница выступает и как метафора ветра, Большой Медведицы и т.д. Однако, если ориентироваться не на всякую колесницу, а только на колесницу, в которую впряжены разные животные, перечень возможных объясняющих текстов резко сокращается.
Автору удалось найти три группы источников, в которых упоминаются упряжки с разными животными.
1. В одном из хеттских текстов из Богазкёя описывается придворный ритуал, при котором в колесницу впрягается справа лошадь, а слева - мул.
2. В одном из гимнов Ригведы (PB, I, 116, 18) говорится о колеснице Ашвинов, в которую рядом с быком было запряжено не совсем определённое животное, а в другом гимне (PB, I, 34, 19) отмечается, что в колесницу Ашвинов впрягается осёл.
3. Изучая изображения на ритоне из Келермеса, где среди других рисунков есть изображение колесницы, в которую впряжены, по-видимому, козлы, М.И. Максимова отмечает: «В греческой мифологии существовали сказания о чудесных упряжках, о колесницах, везомых дикими зверями пли фантастическими существами.
Так, в мифе о сватовстве Адмета к Алкесте Пелей, отец Алкесты, соглашался отдать свою дочь только тому, кто сумеет впрячь в одну колесницу льва и кабана, что и было выполнено Аполлоном, находившимся в то время в услужении у Адмета...
К каким-то неизвестным нам, но сходным мифам восходят изображения на трёх золотых перстнях, принадлежащих к североионийской группе и датируемых примерно 600 г. до н.э. На одном из них, может быть, изображён тот же миф об Адмете и Алкесте, так как в колесницу, на которой стоит герой, впряжены лев и кабан.
На остальных двух перстнях фигурируют другие звери и фантастические существа: в одном случае конь и сфинкс, в другом - олень и сфинкс. На знаменитой халкидской чернофигурной чаше с изображением мифа о Финее находится ещё одна чудесная упряжка.
На этот раз колесница принадлежит Дионису, который везёт с собой Ариадну, а в колесницу впряжены лев, пантера и два оленя». Нельзя не отметить некоторые семантические параллели. В хеттском тексте речь идёт о придворном, т.е. связанном с царём ритуале, в котором участвует упряжка из разных животных.
В мифе об Адмете тоже фигурирует царь Пелей, выдающий замуж дочь. Ашвины тесно связаны с идеей плодородия, с которой также тесно связан Дионис. Далее, свадебное торжество по поводу бракосочетания ведических божеств Сомы и Сурьи сопровождается состязательным бегом на колесницах.
Таким образом, намечается положительная корреляция между придворным (свадебным или иным) ритуалом, божествами, связанными с идеей плодородия, и «чудесными» упряжками из непарных животных.
То, что приведённые мифологические фрагменты столь далеко отстоят друг от друга во времени и пространстве, не является препятствием к их совместному рассмотрению и к привлечению их для объяснения саймалы-ташских колесниц с непарными упряжками.
Фрагменты хеттских, ведических и древнегреческих мифологических текстов восходят к намного более древней праиндоевропейской традиции, которая в первичном виде до нас не дошла и вряд ли будет полностью реконструирована.
Она сложилась ещё до разделения индоевропейской общности, а затем, спустя много лет, какие-то трансформированные фрагменты этой традиции сохранились в эпосе индоевропейских народов и могли развиваться уже независимо один от другого.
Например, определённые черты славянского культа Ярилы, персонажа, который, как известно, тоже связан с идеей плодородия, обнаруживают некоторые семантические параллели оппозиции «правый - левый» в ритуальной упряжке.
В заключение хотелось бы подчеркнуть, что среди рассмотренных выше вопросов есть более спорные и менее спорные.
К числу последних, по мнению автора, относятся следующие.
1. В известных сейчас материалах Саймалуу-Таш нет явных сцен пахоты, поэтому пока нет достаточных оснований связывать древнейшие пласты этого комплекса с прямым влиянием земледельческих культур. Как отмечал А.Н. Бернштам, «Саймалы-Таш это прежде всего ярчайший памятник культуры горно-скотоводческих племён». 
2. Изображения упряжек с разными животными, которые в реальной ситуации вместе работать не могут (особенно - бык и козёл), как, впрочем, и ряд других сцен, получают более правдоподобное объяснение при допущении сакральных, а не реальных сюжетов.
3. Датировка изображений упряжек временем не позднее 1-го тысячелетия до н.э. позволяет привлекать для объяснения их семантики сюжеты и персонажи из репертуара индоевропейской мифологии, хотя, естественно, не исключают и иных подходов.
Для более обоснованных выводов необходимы дальнейшие специальные исследования петроглифов Саймалы-Таша с целью уточнения их датировки и исторического объяснения памятника в целом.

Источник:
Я.А. Шер. «К интерпретации сюжетов некоторых петроглифов Саймалы-Таша.
Культура Востока. Древность и раннее средневековье. Л.: «Аврора». 1978. Стр. 163 - 171.

Фотографии
Александра Петрова.