История Каракалпакии.

«Будь бедным, но не будь бесчестным»

 Каракалпакская поговорка.

IV часть.

XIV. Выступление из Алана. Пески Барса-кильмас. Горький щенок и новый вид саксаула. Киргизский «Терек». Джакши-Ербасан. Ночное блуждание и «гадкая впадина». Несостоятельность форсированных движений. 
9 мая, Джаман-Ербасан.

Путешествие по Каракалпакии.

Преследуя цель, которою я окончил последнее письмо и в видах скорейшего соединения с Оренбургцами, хотя с частью этого отряда полковник Л. разбил всю нашу пехоту на две колонны: первая, так сказать, облегченная колонна выступала из Алана в 3-м часу утра 8 мая под командой генерального штаба подполковника П., в составе шести рот, саперной команды и всей артиллерии, имея с собой только небольшое число верблюдов для поднятия воды, патронов и семидневного продовольствия.
Вторая - из трех рот и нескольких казаков, под начальством майора Аварского, со всеми верблюдами и тяжестями отряда, благодаря своей обузе, едва могла тронуться около 7 часов. Кавалерия с ракетною командой, а с нею и мы с начальником отряда, выступила несколько ранее Аварского, опередила колонну П. и составила авангард.
Предполагалось сохранить прежний способ марша, как наиболее соответствующий климатическим условиям, то есть двигаться до 10 часов утра и после 4 пополудни и бивуакировать во время знойных промежуточных часов.
Но здесь все зависит от колодцев; расстояние между ними исключительно обусловливает успех степного движения, а затем уже температура. Поэтому и наши предположения не замедлили рушиться в первый же день после выступления.
Пески начались почти у самого Алана. Они носят название Бирса-килмас и составляют как бы продолжение на север того обширного солончака под тем же именем, который мы видели при движении 5 мая.
Слишком две тысячи конских ног на полном ходу начали бороздить это песчаное море, раскинувшееся пред нами, и подняли вокруг страшную массу густой желтой пыли... Трудно было разглядеть и ближайшего всадника, хотя яркое солнце, пронизывая песчаные облака, казалось, выходило из себя, чтобы сильнее поддать и жару, и свету.
Запыленные лошади быстро взмылились и приняли такой вид, как будто только что выкупались и повалялись на песке. Через три часа хода в этой обстановке, мы наткнулись на маленький колодезь Торша-тюла (Горький щенок.).
Вкус его воды как нельзя более соответствовал названию, но тем не менее, мы сделали здесь привал, напоили коней, закусили бараниной с сухарями и в самое пекло тронулись далее. По мере удаления от Торша, пески становились глубже, волнообразное и наконец пошли огромные сыпучие холмы с разбросанным кое-где саксаулом.
Еще дальше потянулся целый лес этих деревьев, но лес странный, безобразный, не имеющий ничего общего не только с деревьями, который мы привыкли видеть, но даже с беш-октинским саксаулом. Точно массы узловатых корней вековых деревьев вырваны ураганом, исковерканы и загрязнены наводнением, и каким-то чудом выброшены сюда на волнообразную, изрытую песчаную поверхность, - таков общий вид этого печального леса.
После нескольких незначительных подъемов и спусков дорога неожиданно выбежала на вязкую топь, поросшую густым камышом, посреди которой точно чудовищная пиявка извивалась бурая речонка аршина в полтора ширины.
Густой осадок соли подобно ледяной коре, выглядывавшей из-под стоячей воды, не позволял и думать об утолении здесь жажды. Мы, не останавливаясь, проехали мимо, и речонка лишь на несколько минут развязала языки упорно молчавшим от жары казакам нашим.
- Эка, братцы, бисова сторонушка!.., слышалось между ними.
- Вот и до Терека его добрались. Как-раз по киргизскому рылу и эта самая река его!
Казалось, нет конца пескам Барса-Кильмаса. Лошади вязли в них по колени и благодаря этому подвигались так медленно, что понадобилось почти десять часов для тридцативерстного расстояния от Алана до Джакши, где предполагался общий ночлег. Мы дотянулись сюда только к 4 часам пополудни.
Джакши-Ербасан в переводе - «хорошая впадина». Если принять в соображение пять колодцев порядочной воды, изобилие топлива и верблюжьего корма, что составляет все необходимое для кочевой жизни, нельзя не согласиться с киргизским названием этой местности.
Но сыпучие барханы, окружающие впадину, ежеминутно готовы при малейшем дуновении ветра разразиться песчаным адом и отравить всякую жизнь. Поэтому сами Киргизы недолюбливают это место и редко кочуют здесь.
Через час после нас подошла сюда наша главная колонна и расположилась на ночлег. Было еще рано, а до следующего колодца, говорили, 13 верст. Мы уже успели напоить коней и, несмотря на их утомление, нас непреодолимо тянуло вперед.
Хотелось пройти еще хоть эти 13 верст, так как генерал Веревкин мерещился каждому из нас чуть не подходящим к самым воротам Хивы. Начальник отряда с удовольствием выслушал заявление об этом общем желании, и через несколько минут кавалерия уже удалялась от Ербасана.
Бедный наш Прусак Ш., страдавший последние  дни от сильного влияния Табын-су, здесь, на Ербасане, окончательно разболелся. Но при всем желании мы ничем не могли помочь больному, так как при нашем отряде нет не только лазаретной или какой бы то ни было тележки, но даже никаких приспособлений для возки больных на верблюдах.
На единственной во всем отряде двухколесной арбе полковника едет теперь раненый капитан, а остальные раненые у Иттибая - верхами. Какое счастье, что у нас нет больных! Ш. подняли с земли и с трудом усадили на лошадь.
аконец мы вышли из песков. Впереди открылась несколько кочковатая равнина, покрытая сочными кустами полыни и молодого бурьяна. На ней не было ни тропинки, ни единого следа. Мы шли за проводником, который качался на верблюде, далеко отделившись вперед, и, как лоцман, то и дело поворачивал свой «корабль пустыни» то вправо, то влево.
Так прошли несколько часов. Темная беззвездная ночь давно уж окутала степь. Тьма непроглядная! Никого и ничего не видно; узнаем друг друга только по голосу, но и голоса уже давно смолкли. Как бы покорившись судьбе, перестали бесплодно жаловаться на ужасное утомление, и среди гробовой тишины ночи только мерный топот усталых коней однообразно отдается по степи. 
Страшно клонит ко сну. Несколько раз я засыпал на седле и пробуждался внезапно, покачнувшись на сторону... Судя по времени, мы по крайней мере дважды проехали обещанные 13 верст, а колодца как не бывало! Что ж это такое? Заблудились в степи.
Вот кто-то остановился и при свете спички заглянул на компас.
- Куда идем? разом спрашивают несколько голосов.
- На восток…
Проходит добрый час, в продолжение которого, должно быть, мы описали громадную дугу по степи. Снова осветили компас, и на этот раз оказалось, что нас ведут в сторону совершенно обратную. Остановка и объяснение с проводником.
Долго мы колесили за растерявшимся Киргизом. Было далеко за полночь, когда он привел нас к Джаман-Ербасану со стороны хивинской, то-есть противоположной общему направлению нашего движения.
Я не знаю, как себя чувствовали другие после восемнадцати часов, проведенных на седле, но я едва слез с лошади. Бросив поводья Насибу, я растянулся на одной бурке с раненым С, и через секунду крылатый старец Морфей уже мчал меня на далекие берега Оксуса.
Джаман-Ербасан по-русски - «гадкая впадина». В сущности впадины здесь нет никакой, но единственный колодезь действительно заключает горько-соленую воду, как нельзя более гадкую. Окрестности, - хоть шаром покати!
Утром меня разбудили здесь песни главной нашей колонны. Она пришла с запада и, не останавливаясь, проследовала к Уч-Кудуку, в ту сторону, где мы блуждали прошлую ночь. Часа, через три подошел и остановился здесь Аварский со своею колонной.
После не большего перехода для отдыха казалось бы совершенно достаточно 3 – 4 часов. Но необходимость напоить массу людей, лошадей и верблюдов, их вьючка и развьючка отнимают еще столько же почти времени.
Затем сюда же припутываются необходимые соображения о расстоянии между колодцами и количестве воды в них, и в результате является бесполезная, повидимому, трата времени и полная несостоятельность.
Так, у Джаман-Ербасана мы стоим почти весь сегодняшний день вместе с колонной Аварского для того, чтоб отряд не скучился у Уч-Кудука, где эшелон подполковника П. должен набрать воды на следующий безводный переход.
Пить какую-то отраву и сидеть сложа руки у несчастного колодца в то время, когда всем существом своим рвешься вперед и вперед - невыносимая пытка!

XV. Две неожиданные картины и слух о миролюбии хана. Вторая попытка ночного движения и новая неудача с чертовою дюжиной. Уч-Кудук. Последний переход и первые признаки оазиса. Чинк, бассейн Айбугира и Кара-Гумбет. 
Вечером, 10 мая. Бивуак на Кара-Гумбет.

Как только жар начал спадать, мы выступили из Ербасана и, отделившись от пехоты, пошли полным ходом, чтобы засветло оставить за собой обещанные Киргизами опять тринадцать верст. Потянулась та же молчаливая степь, на которую безмолвно смотрит сверху только жаркое и неизменно ясное, безоблачное небо.
Проехали несколько верст.
- Господа! воскликнул кто-то, - посмотрите назад, что там творится только!
Я оглянулся.
уда девались дикая пустыня и кроткое небо! Откуда только взялись тысячи ярких красок, заливших степь в самых причудливых волшебных сочетаниях. Солнце спускалось к горизонту и, утопая огненно-багровым шаром во мгле, покрывавшей далекую окраину степи, озаряло и землю и небо ярко-лиловым светом, точно чудовищный, невиданный пожар расплылся над необъятною степью.
«Прелестный вид! Я ничего подобного не видел!» слышалось по сторонам, когда мы невольно остановились целою толпой, чтобы любоваться этою действительно очаровательною картиной степного заката в полном его блеске.
Трудно было оторваться от нее, но в это самое время на востоке нас привлекло другое неожиданное зрелище. Там, в дали, так же залитой бледно-пурпуровым отблеском догорающего дня, тянулся длинный караван в несколько сот верблюдов. Вот и он заметил нас, остановился, быстро скучился и припал к земле.
Суетившиеся люди мгновенно скрылись за верблюдами, и караван точно замер. Остановив на месте сотни, мы, офицеры, одни приблизились к каравану. Вид его был настолько внушительный, что, вероятно, остановил бы не одну партию степных хищников: верблюды, навьюченные огромными тюками, лежали плотным кольцом; из-за этого живого бруствера выглядывали исхудалые, бронзовые лица Туркмен под их огромными меховыми шапками и высовывались ружья, направленный прямо на нас и готовые разразиться свинцовым дождем при малейшем враждебном действии с нашей стороны.
Женщины с дубинами в руках стояли вперемежку с мужчинами и по видимому также решились на отчаянную защиту. Косумка, пользующийся привилегией прежде других пробовать воду изо всех подозрительных колодцев, и теперь был выдвинут вперед и первый заговорил с Туркменами. Оказалось, что караван отправляется в Оренбург и везет туда хлопок, шелк и другие товары куня-ургенчских купцов.
На все интересующие нас вопросы вожаки его отвечали крайне неохотно, отговариваясь тем, что вышли из ханства более месяца тому назад. Но между прочим, как бы желая обрадовать нас, они настойчиво повторяли, что Хивинцы драться не будут.
Признаться, едва ли кого обрадовало это известие; по крайней мере не одно проклятие полетело на голову миролюбивого хана. Перспектива мирного вступления в Хиву после стольких трудов и лишений как бы опешила некоторых, разбила на минуту самые розовые из их надежд.
Но русское «авось» снова явилось на выручку утопающих надежд. Успокоив этих первых людей, встреченных нами в степи за все время похода и снабдив их пропускным видом, мы продолжали путь.
Они также подняли своих верблюдов и начали удаляться на север, вероятно не веря тому, что так дешево отделались от страшных гяуров. Южная ночь с ее могильною тишиной снова окутала степь. С востока повеяло прохладой, и среди непроницаемой тьмы бесконечно долго слышался только однообразный топот бодро подвигавшихся коней, да изредка резкий голос Киргиза, перекликавшегося с проводником.
Вначале, далеко позади нас, взвивались по временам сигнальные ракеты, показывавшие движение колонны Аварского. Но вот уже несколько часов как и ракет не видно, и говор умолк, и сон назойливо смыкает усталые веки, да и проехали мы тринадцать верст едва ли не трижд, а колодца все нет.
- Что ж это такое? Не заблудились ли опять?
Как бы в ответ на это, проводник остановился и к общей досаде подтвердил нашу догадку: он уже часа два с половиной бесплодно отыскивает Уч-Кудук и не знает как теперь быть! Ночные движения имеют свою хорошую сторону: не томит жажда и людям прохладно и легко.
Но лошади и верблюды теряют при этом лучшие, крепительные часы сна и потому изнуряются гораздо больше и быстрее чем днем. Кроме того, как мы убедились на опыте, в темную ночь и самый опытный степняк не может поручиться за то, что не возьмет несколько в сторону и не пройдет мимо колодца; а тогда ничего нет легче, как бесконечно кружиться по степи.
За неимением каких-либо пересечений для ориентирования, единственным путеводителем номада ночью служит строгое соблюдение взятого направления, а раз он лишился и этого последнего пособия, - только случай может помочь ему выбраться на дорогу или на колодезь.
Но нет ничего хуже как блуждать в степи! Неуверенность в том, что мы приближаемся к цели, невольно наталкивает на мысль, что, быть может, мы удаляемся от нее. А это убивает всякую энергию. Мы остановились и слезли с утомленных коней, а Киргизы поскакали по всем направлениям разыскивать потерянный Уч-Кудук. Казаки собрали колючку и развели пред нами огромный костер. Конно-иррегулярцы огласили степь громкою лезгинскою песней и с нею незаметно слились вскоре оглушительные звуки кавказской зурны.
Песни, костер, зурна и дружное хлопанье в ладоши, - это такой соблазн для беззаботного Лезгина, что он не удержится от пляски и накануне смерти! И вот, один за другим выступая вперед, они начали свой национальный танец вокруг костра, - то плавный и полный грации, то кипучий, словно черти перебесились в ногах, - точно в этот поздний час только для этой удалой пляски сошлись мы в глухом уголку безжизненной пустыни.
С небольшим через час прискакал один из Киргизов с известием, что колодцы найдены: мы оставили их вправо и прошли далеко вперед. Как ни досадно было, но делать нечего, потянулись назад. Киргизы в карьер выскакивали вперед и мгновенно зажигали несколько кустов сухой колючки; пока мы подходили к этому огню, в отдалении вспыхивал другой. Таким образом, двигаясь по кострам, мы пришли к Уч-Кудуку в третьем часу ночи, проведя на коне около 9-ти часов!
Правду говорил «Ананас», что и вторично не повезет нам с этою дьявольскою цифрой 13! Еще далеко от колодцев нас обдал отвратительный запах падали, который усиливался по мере нашего приближения.
Наконец в такой степени запахло мертвечиной, что просто «с души воротит», точно мы вступили в область гниющих трупов. Хоть зажимай нос и беги вон! Казаки бранились и отплевывались, но тем не менее мгновенно и с обычным шумом окружили колодезь у возле которого валялось несколько дохлых лошадей.
Два колодца были засыпаны, а в третьем, на глубине двадцати сажен, была вода,  - вонючая как падаль и горькая как… уж я не подыщу и сравнения! Все пили ее и торопились набрать в свои сосуды. А на утро Киргизы вытащили из колодца... сперва клочья шерсти, а затем и совершенно разложившуюся козу. Нечего и говорить, что и это никого не остановило: предстоял, по словам проводников, восьмидесятиверстный безводный переход.
Киргизы принялись оттаскивать падаль, растревожили ее и еще больше заразили воздух. Об ужине и чае нечего было и думать. Выйдя за черту этой убийственной сферы, мы растянулись на бурках и, несмотря на страшный голод, заснули как убитые
На следующий день утром сюда же подошел со своею колонной майор Аварский. Он пробыл в дороге вдвое менее чем мы, верховые, благодаря тому, что накануне, потеряв нас из виду и не желая напрасно утомлять людей, блуждая за ненадежным проводником, остановился и ночевал в степи.
Подполковник П. с главными силами, как видно, и не был на Уч-Кудуке. Если он только не заблудился, то, надо полагать, прошел мимо этих колодцев по южной дороге. Как только люди Аварского напоили верблюдов и набрали уч-кудукской воды, мы оставили эти проклятые колодцы.
До полудня все было по прежнему, но к этому времени солнце запекло необыкновенно сильно, и мы почувствовали ту нестерпимую духоту и зловещую тишину в воздухе, которые обыкновенно наступают здесь пред какою-либо резкою переменой. Физиономия степи также начала заметно изменяться: показалась более сочная зелень и местами небольшие лужайки, покрытые превосходною, мелкою травкой.
Лошади сами сворачивали к таким местам как к чему-то знакомому, родному. Вот вспорхнул пред нами давно невиданный коршун, за ним полетели в догонку одна и другая пуля, но бесполезно. Немного погодя пронеслась в стороне, точно не касаясь земли, стройная сайга с приподнятою мордочкой, вероятно испуганная нежданными гостями и дикими звуками зурны остановилась, гордо взглянула на нашу сторону и понеслась быстрее прежнего.
Целая толпа Лезгин и Киргизов, выхватив свои винтовки, с гиком помчались за красавицей, но ее и след простыл! Эти легкие черты некоторого оживления после бесконечного однообразия мертвой пустыни произвели на нас то приятное впечатление, которое, вероятно, испытывают люди, переплывающие океан, при появлении первых признаков недалекого берега.
Они также сулили нам давно покинутую землю, - землю, к какой мы привыкли, полную движения и жизни.
Пред вечером ясное все время небо в первый раз заволоклось небольшими тучами, - еще новость. Внезапно послышались отдаленные раскаты грома и вслед за ними начали искоса накрапывать редкие, но необычайно крупные капли дождя, рассеивая степную мглу и поминутно меняя свое направление.
Через четверть часа уже точно ничего и не бывало; дождь перестал и солнце запекло с прежнею силой. Только кое-где носились еще по бирюзовому небу «последние тучки рассеянной бури», словно клубы белоснежной ваты, залитые ярким светом.
Воздух стал прозрачнее и чище. Вдали, на краю горизонта точно мелькнула пред нами неуловимая сначала, но постепенно возраставшая светло-голубая полоска.
- Море!, море, господа! раздались со всех сторон радостные голоса.
Как-то трепетно забилось сердце. Вместе с другими с напряженным вниманием я устремил свои глаза в эту даль, к этому заветному для нас рубежу, за которым должны кончиться если не труды, то хоть лишения, и где, наконец, должна начаться человеческая жизнь! И там, на востоке, немного погодя, мы ясно увидели крутые, обрывистые берега Айбугира и далеко врезавшуюся в него белую полосу мыса Ургу, а за ними, как легкая дымка, вилась на дальнем горизонте едва заметная синева Хивинского оазиса!
Около семи вечера мы вышли из пустыни и остановились на краю скалы, у мыса Кара-Гумбет. Здесь оканчивается и степь, и сплошная возвышенность Уст-Юрт, которая подходит к самому Аралу и сразу обрывается над его водами отвесною скалой, местами боле шестисот футов вышины.
Скала эта называется также Чинком, составляет на значительном протяжении западный берег Аральского моря; продолжая затем общее направление на юг, она извивается по всему протяженно Айбугира, огибает с юга продолжение этого залива, Ак-Чаганак, и непрерывно тянется на юго-запад чрез всю туркменскую степь до самого Кара-Бугазского залива Каспийского моря.
У подошвы Чинка, начиная с мыса Ургу, широко расстилается на юг обширная айбугирская впадина, - бассейн бывшего залива. Даже на новейших картах, составленных специально для нашего похода, Айбугир показан заливом Аральского моря, имеющим до трехсот верст в окружности.
Но теперь весь этот обширный бассейн представляет совершенно сухую впадину, местами густо поросшую камышом и более или менее значительным кустарником. Воды в нем ни капли. Оказывается, что один из западных истоков Аму-Дарьи, Лаудан, впадавший некогда в Айбугир, давно изменил на восток свое первоначальное направление, и вследствие этого прекращения питания уже лет тридцать тому назад образовался у мыса Ургу перешеек между Аралом и Айбугиром.
Залив, превратившийся таким образом в озеро, начал быстро испаряться и уже не существует более десяти лет. Кара-Гумбет, на котором мы расположились, урочище на Чинке, несколько южнее Ургу-Муруна, с разбросанными на краю скалы киргизскими могилами и с четырехугольною каменною башней, приписываемою Девлет-Гирею.
Несколько позже нас прибыла сюда же колонна Аварского, и общий наш стан принял как бы праздничную физиономию. Затрещали бивуачные огни, закипела жизнь, полная говора и движения. На всех лицах сияла неподдельная радость, точно все уже забыли только что пережитые невзгоды; но, Боже, как я присмотрелся теперь, как изменились, исхудали и обросли эти, словно вылитые, темно-розовые лица!
Но несмотря на это, люди совершенно здоровы и только у трех-четырех десятков сильно потерты ноги. Зато лошади, особенно у конно-иррегулярцев, пришли в такое состояние, что уже совершенно не способны к дальнейшей службе.
Не долго продолжалось ликование нашего лагеря. Едва стемнело, как снова послышались раскаты грома и снова полил дождь, но на этот раз как из ведра! Огни мгновенно погасли, и промокшие до костей люди замолкли и свернулись под своими шинелями.
Так завершилось наше скитание по заколдованной пустыне, из которого, казалось, не было выхода. Завтра утром выступаем в оазис. Прощай же, бесприютная степь, с твоим гробовым молчанием, с твоими песками и бурунами.
Прощайте и вы, карашеки, кыныры, табын-су и разные щенки и кудуки. Спасибо за услугу, но не дай Бог, чтоб еще когда-либо в жизни пришлось прибегнуть к этим услугам!

XVI. Переход через Айбугирскую впадину. Каразук и два часа в кибитке зажиточного Каракалпака.
11 мая, Каразук.

Свет только-что забрезжился на востоке, когда глухая дробь отсыревшего барабана разбудила меня на Кара-Гумбете. Дождь перестал. Промокшие люди уже грелись вокруг костров; другие только-что начали лениво подыматься из-под шинелей и бурок; но вскоре суета, обычная пред выступлением, охватила бивуак.
Заря как-то торжественно занялась в это утро над сонным Хивинским оазисом. С Айбугирской впадины доносились своеобразные утренние перекликивания фазанов, и над его темным растительным покровом как бы выростала и удлинялась живописная лента зарумянившихся скал, когда отряд наш вытянулся в длинную вереницу и медленно, гуськом, начал спускаться по крутым зигзагам Кара-Гумбета на высохшее дно, над которым еще так недавно бушевали волны Аральского моря.
Это продолжалось несколько часов. Айбугирская впадина, представляющая теперь, как я уже писал вам, сплошную глинистую равнину, покрытую в перемежку камышом, саксаулом и высоким кустарником, тянется в ширину около двадцати верст и затем едва заметным подъемом сливается с окраиной оазиса, прилегавшею к бывшему заливу и составлявшею его луговое или низменное прибрежье.
Перерезав этот бассейн по прямой линии на восток от Кара-Гумбета, мы вышли на противоположную его сторону и тут же завидели более полутораста кибиток, разбросанных на большом пространстве.
То были соединенные аулы Каракалпакского племени Эсет. Между кибитками происходило необыкновенное движение: снимали жилища, вьючили верблюдов, пешие и конные сновали по всем направлениям, - ясно, что мы взбудоражили бедных жителей.
Оказалось, в самом деле, что со времени прибытия Оренбургского отряда к Айбугиру Каракалпаки в ужасе следили за направлением его движения и успокоились только несколько дней тому назад, когда узнали, что генерал Веревкин перешел Айбугир несколько северне мыса Ургу, и направился прямо на Кунград.
Теперь внезапное появление Кавказцев пред самым аулом в такой степени смутило Каракалпаков, что они решились было искать спасения в бегстве. Но Косумка, посланный вперед с несколькими Киргизами, совершенно успокоил жителей и вернулся к нам с двумя их старшинами в цветных шелковых халатах и в огромных бараньих шапках.
При нашем приближении старшины остановились в почтительном отдалении, слезли с коней, обнажили свои гладко выбритые головы и, скрестив руки на груди, покорно ждали своей судьбы... Их правильные, загорелые и несколько полные лица, по видимому, старались выразить спокойствие.
Но воображаю, что происходило в сердцах этих, ни в чем неповинных пред нами людей!.. Конечно, их обласкали и послали вперед для успокоения своих аулов. Отряд расположился на ночлег вблизи аула, и наш бивуак отделялся от кибиток только небольшим оврагом, в котором разбросаны до тридцати превосходных колодцев, тщательно обделанных камышом и известных под именем Каразук.
Вот тут то началось первое сближение наших с Каракалпаками. Группы женщин и юношей, одетых в грязные рубища, тенились вокруг колодцев и сначала только исподлобья оглядывали подходивших к ним пришельцев.
Но необыкновенная способность нашего солдата быстро сближаться хоть с чортом и тут не замедлила проявить себя: недоверчивые лица вскоре приняли спокойное натуральное выражение, и боязнь их сменилась любопытством.
Доставая воду нашими ведрами, женщины начали любезно наполнять прежде солдатские баклаги и потом уже свои тыквы. Между Каракалпаками нашелся один, который провел некоторое время в Оренбурге и что называется мараковал по-русски; солдаты в свою очередь выдвинули вперед казанских Татар.
Завязалась бойкая беседа, а там и дружба. К вечеру по всему лагерю уже сновали мужчины и женщины и продавали, хотя баснословно дорого, кумыс, айран, лепешки, джугуру и т. п. Осматривая аул, я приподнял камышовую завесу над дверьми одной кибитки, показавшейся мне больше и опрятнее других, и вошел в нее.
Едва появилась в дверях белая фуражка, целая орава мужчин, женщин и детей всех возрастов, наполнявших кибитку во всевозможных положениях, встрепенулась, как испуганная стая. В средине кибитки горел огонь, и дряхлая старушка мешала деревянным ковшом пшеницу, варившуюся в большом чугуне.
Молодая, довольно смазливенькая женщина, в красной канаусовой рубашке сидела тут же за ручною мельницей и монотонно водила ее деревянною ручкой. В стороне, возле целой груды разных сундуков, расставленных вдоль войлочной стенки, несколько женщин, окруженных полунагими детьми, мыли какое-то тряпье в деревянном корыте.
На противоположной стороне от них, около сложенных в кучу тюфяков и подушек, сидело на разостланном войлоке человек семь мужчин за калмыцким чаем. По стенам развешаны халаты, на земле кувшины и разная посуда, возле детей приютился молодой козленок, и под закоптелым войлочным сводом стелется дым, медленно выходящий в верхнее отверстие кибитки. Вот вся обстановка богатого каракалпакского жилища.
Объяснив свое посещение простым любопытством, я успокоил всех, и затем, усевшись среди мужчин, начал расспрашивать о их образе жизни. Каракалпаки населяют северо-западную полосу Хивинского оазиса, устья Аму-Дарьи и восточное прибрежье Аральского моря и занимаются скотоводством и рыболовством.
Они составляют один из многочисленных киргизских родов, называемых Хивинцами общим именем казак; говорят общим киргизским наречием, и хотя мусульмане, но, надо полагать, не особенно рьяные, грамотные между ними составляют весьма редкое исключение; женщины ходят с открытыми лицами, и свадебные обряды сохранили много языческого.
У Каракалпаков с незапамятных времен вкоренилось обыкновение меняться дочерьми с соседними туркменскими племенами. Это значительно повлияло на их тип: они не так скуласты и узкоглазы, как чистокровные Адаевцы на Мангышлаке; между ними много бородатых физиономий, чего почти нельзя встретить между Киргизами.
Вообще Каракалпаки составляют что-то среднее между Киргизами и Туркменами; от последних они переняли весь костюм и не помнят, когда и бросили свои волчьи малахаи. Когда я навел речь на благосостояние Эсетского племени, собеседники мои как-то замялись и отвечали нехотя.
- «Как самец среди верблюдов, правда хороша в беседе», - начал вдруг степною поговоркой упорно молчавший до сих пор седобородый старик. 
- Зачем скрывать, хотя не много, но слава Богу, есть между нами и богатые, есть такие, что имеют более пятисот верблюдов, столько же баранов; есть такие, что платят по сто верблюдов в калым за хорошую девушку.
Но у нас есть поговорка, - добавил старик, - «там не вырастут деревья, где повадятся верблюды, там не будут жить богато, где появятся Туркмены». А Туркмены незваные являются к нам на грабеж очень часто и уводят целые стада, а то богатых между нами было бы еще больше.
Бедных же Каракалпаков сколько хотите: целые тысячи живут в устьях Дарьи, едва прокармливаясь одним рыболовством. Я заметил на стене кибитки двухструнную балалайку, слегка выглядывавшую из-под полосатого халата, и предложил несколько вопросов о музыке и песнях Каракалпаков. По их словам, балалайка - их единственный инструмент, и та составляет большую редкость в аулах.
Песни поются любовные и так называемые батыр-ир, то-есть воспевающие богатырей. По моей просьбе, поддержанной стариком, один из молодых Эсетов снял со стены балалайку, и после долгого настраиванья и откашливанья начал заунывно мурлыкать какой-то батыр-ир под монотонный аккомпанемент своего допотопного инструмента.
Я весь отдался вниманию, чтоб узнать содержание киргизской саги, но напрасно: слова растягивались и глотались так немилосердно, что кроме, беспрестанно повторявшегося имени «Эдигей», и нескольких отрывочных слов, к сожалению, я ничего не понял.
Вообще, сколько я мог узнать, исторические песни общи у всех Киргизских племен и сложены едва ли не в самую эпоху воспеваемых ими событий. Они пестрят именами Мамая, Батые, Эдигея и обнимают только бурный период монгольских завоеваний.
Вместе с историей, видно, неподвижно остановилась здесь и поэзия, ибо последние четыре столетия как бы канули в воду для средне-азиатского народа. Поблагодарив за беседу своих новых знакомых и подарив их детям несколько мелких монет, я возвратился к себе в лагерь.

XVII. Погоня за Оренбуржцами. Северные окрестности Кунграда и башня сумасброда. Кунград и Киргиз-комендант. Первые Оренбуржцы. Дом губернатора. Дыни. Одиннадцать обезглавленных трупов и участие в экспедиции судов аральской флотилии.
Утром, 13 мая Бивуак у Огуза.

Вчера, рано утром, в палатку, в которой я спал вместе с «Ананасом» и с князем М., приезжал подполковник Гродеков и объявил, что начальник отряда, вследствие только что полученного письма генерала Веревкина, едет к нему за Кунград, и приказал нам сопровождать его.
Мы вскочили на ноги и через четверть часа уже ехали под конвоем двух сотен и ракетной команды. Путь на протяжении первых 10 – 12 верст не представлял ничего особенного, - равнина, поросшая кустарником, с кое-где выглядывающими из зелени глиняными могилами Каракалпаков.
Далее, дорогу начали пересекать более или менее глубокие арыки, канавы, сначала сухие, затем полные проточною аму-дарьинскою водой. Как вступающие в Елисейские поля пред рекой забвения, мы остановились у первого из водных арыков, жадно припали к его струям, напоили своих коней, и затем весело продолжали путь, точно позабыв все муки степного чистилища.
Зелень становилась выше и гуще; арыки с неуклюжими мостиками встречались все чаще; наконец все пространство пред нами как будто покрылось зелеными коврами разных оттенков.
Весь горизонт под светло-бирюзовым небом, перерезанный по всем направлениям сотнями оросительных канав, очаровал нас и легкою зыбью заколосившихся хлебов, и сочными полями клевера и люцерны, и роскошными группами карагачей, над которыми высились целые ряды пирамидальных тополей, и наконец душистым воздухом, в котором стояли ароматы полевых цветов и звон от щебетанья птичек!
Весна в полном разгаре на этой окраине оазиса. «Какая разница с голодною степью!» слышалось кругом. «Сколько гигантского труда надо было положить, для того, чтобы голую равнину покрыть в таком изобилии водой и растительностью!»
По мере приближения к Кунграду путь наш оживлялся еще более. Широкая пыльная дорога, напоминавшая почтовые тракты юга России, поминутно пробегала то мимо водяной мельницы, приютившейся под широкою тенью исполинского дерева, то мимо оригинальной водоподъемной машины над глубоким арыком, или обширной гробницы из жженого кирпича, со стройным фасадом и изящным куполом, блестящим на солнце своими изразцовыми арабесками.
Жизнь, видно, кипела здесь еще несколько дней тому назад, но теперь не доставало уже живых существ для полного оживления этой богатой обстановки: все население разбежалось в разные стороны в виду приближения Русских, и мы встретили на пути только двух-трех Каракалпаков, которые также удалялись со своим скарбом, навьюченным на нескольких верблюдах.
В нескольких верстах от Кунграда нас поразила по своей оригинальности башня Аулия-хана, то-есть сумасбродного хана. Она стоит на небольшом кургане, среди разбросанных надгробных памятников и имеет в вышину не менее 120 футов.
ерхняя половина башни совершенно уцелела снаружи и блестит на солнце своими голубыми изразцовыми украшениями; нижняя, напротив. обвалилась и так оригинально, что тут образовался узкий перехват, дающий башне вид стоячего бокала.
Мы не могли надивиться как еще стоит эта башня, когда, казалось бы, достаточно одного порыва ветра для того, чтоб ее опрокинуть. Говорят, что она построена несколько веков тому назад каким-то Аулия-ханом, который и похоронен под этим сооружением.
Вообще вся обстановка нашего движения к Кунграду была в такой степени своеобразна и так просилась под карандаш, что несколько раз я не мог отказать себе в желании сделать хотя легкие наброски с того или другого вида.
Останавливался, отставал, мчался вдогонку за своими и, проделывая это несколько раз, так загнал своего иноходца Киргиза, что, наконец, принужден был бросить бедное животное на произвол судьбы и пересесть на другую лошадь.
Эта же обстановка в такой степени поглощала общее внимание, что мы и не заметили как пролетели более тридцати верст и очутились в виду Кунграда. Тут нас встретил небольшой разъезд Уральских казаков, - первые Русские, которых мы увидели за все время похода.
Они сообщили, что Кунград брошен жителями и что генерал Веревкин выступил далее по направлению Хивы. Кунград выглядывает издали порядочно укрепленным, конечно в смысле средне-азиатском.
Его высокие зубчатые стены, прорезанные бойницами, казались довольно внушительными еще с расстояния полуверсты, но затем последовало совершенное разочарование: стен не оказалось вовсе, а городскую ограду составляет глиняный вал с банкетом, сильно растрескавшийся, местами полуразрушенный и обнесенный водяным рвом.
Все внутреннее пространство образуемого этим валом неправильного многоугольника покрыто прилипшими друг к другу серыми мазанками, без окон и с плоскими кровлями. В центре города возвышается надо всеми строениями правильная фигура четырехугольной цитадели, с толстыми стенами, с полукруглыми башнями по углам и по сторонам ворот, со множеством глиняных контрфорсов и с одною высокою сторожевою башней из плетня и досок, сильно покосившеюся на сторону и поддержанною деревянными подпорками.
Цитадель эту огибает с одной стороны небольшой приток Аму-Дарьи, который извивается по средине города, прорезывает городской вал, наполняет его рвы и затем медленно струит на север свои мутные воды.
Во всем городе буквально не было ни одной живой души, и в таком виде его нашел несколько дней тому назад отряд генерала Веревкина. Если бы не каики (Большие туземные лодки.), вытянутые на берег, и не кибитки, выглядывавшие почти из каждого двора, можно было бы подумать, что Кунград мертвый, давным-давно брошенный город.
Оборона города была поручена ханом одному беглому нашему офицеру из сибирских Киргизов, который ушел в Хиву вследствие каких-то неудовольствий с начальством. Видно было по всему, что он и не думал защищаться или, вернее, не ожидал Русских со стороны Айбугира.
При первом известии о приближении Оренбуржцев, комендант скрылся из города и заблагорассудил принести генералу Веревкину свою повинную голову, а жители разбежались в паническом страхе.
В противном случае почти восьмитысячное население Кунграда имело полную возможность исправить городскую ограду и при некоторой стойкости по крайней мере не дешево продать свой город. Генерал Веревкин оставил в Кунграде полсотни казаков, роту пехоты и часть лазарета со всеми больными своего отряда; к ним должны присоединиться два наши горные орудия и сотня конно-иррегулярцев.
Этому гарнизону предназначено стоять внутри и вокруг казенного дома кунградского бека или губернатора, который расположен совершенно отдельно, вне городской ограды и может служить типичным образцом новейшей хивинской архитектуры.
Дом этот четырехугольный, весь из сырой глины, и общим видом своим производит впечатление тяжелой, неуклюжей массы, напоминающей что-то в роде древне-египетского сооружения, выросшего под тенью огромных карагачей.
Глухие и высокие стены подперты снаружи тяжелыми цилиндро-коническими колоннами, которые подобно дымовым трубам возвышаются еще на несколько футов над плоскою кровлей и оканчиваются коническими срезами.
Тяжелые деревянные ворота, расположенные между двумя такими колоннами, ведут со стороны города в обширный внутренний двор; здесь вдоль двух стен расположена под углом высокая галлерея, опирающаяся на деревянные колонки, покрытые крупною, но чрезвычайно искусною резьбой.
Пять низких дверей ведут из галереи в отдельные комнаты с голыми стенами и с земляным полом. Комнаты не сообщаются между собой, не имеют окон, и в них царствует вечный мрак, способный проникнуть в душу не только кунградского бека, но и всякого, кто в них поселится.
На всякий случай губернаторский дом был уже несколько приспособлен Оренбуржцами к обороне: по внутреннему его обводу устроен деревянный банкет для стрелков и по двум углам - настилки для горных орудий.
Пред домом, на небольшой площадке, отделенной от него арыком, стояли палатки офицеров и между ними просторная кибитка казачьего полковника, начальника кунградского гарнизона. Достаточно было войти в эту кибитку и только взглянуть на ее обстановку, чтоб увидать сразу, что Оренбуржцы идут далеко не такими Спартанцами, как мы, Кавказцы.
Тут были и железная кровать с постелью и подушками, и складной стол с табуретами, и вьючные сундуки с погребцом и рукомойником, - словом, все, что нужно для походного комфорта и чего не было у нас даже у начальника отряда.
Тем не менее, при входе в кибитку все внимание наше привлек на себя почтенный старик-хозяин. Полный, приземистый и загорелый, с седыми усами и бородой, в русской рубахе, выпущенной поверх широчайших чембар (Туземные замшевые шаровары в Средней Азии), расшитых цветными шелками и забранных в высокие голенища, он показался нам истым типом средне-азиатского казака, поседевшего в степных походах.
Не будь погонов на его широких плечах, можно бы подумать, что пред нами вырос старый атаман Запорожцев. - Господа Кавказцы, милости прошу выпить и закусить чем Бог послал, обратился к нам полковник после обычного представления.
А Бог послал ему все, о чем мы только могли мечтать, грызя свои окаменелые сухари… В кибитке полковника мы перезнакомились с его офицерами, - тоже в чембарах, с оригинальными сартовскими шашками через плечо.
Как и надо было ожидать оказался обширный материал для возбуждения любопытства обеих сторон, и взаимные расспросы не прекращались до самого нашего отъезда. На той же площадке стояли кибитки маркитанта, ловкого малого с Волги.
Куда забрался, подумаешь, в погоне за наживой! К нему присоединились какие-то туземцы с сушеными фруктами, - образовался базар. Пока мы завтракали у начальника гарнизона, сюда нахлынули наши казаки и конно-иррегулярцы и жадно накинулись на лакомства, в особенности на сушеные дыни.
Хивинский оазис, говорят, славится во всей Средней Азии необыкновенно крупными, ароматическими и сладкими дынями с ломким оранжевым мясом. Они растут здесь в изобилии и в известную пору года питают почти все население ханства.
Хивинцы весьма искусно сохраняют дыни в течение почти десяти месяцев посредством подвешивания в прохладных местах, и кроме того они сушат их. В начале осени дыни разрезаются на длинные ломти и после просушки на солнце свиваются в канаты, которые поступают на рынки и расходятся по всем окружающим степям.
В таком виде дыня уже не подвергается порче и вследствие испарения водяных частей приобретает необыкновенную сладость; но благодаря небрежному хранению к ней прилипает такая масса шерсти и всякой грязи, что надо быть крайне небрезгливым, чтобы полакомиться теми канатами, которые мы видели на кунградском базаре.
- А это вы видели? спросил меня вдруг казачий офицер, с которым я обходил базар.
Он указал на толпу солдат, которые с лопатами в руках копошились над чем-то недалеко от городского вала.
- Нет, что это они делают?
- Видите влево от солдат чернеют на земле как будто грядки?
- Ну…
- Это лежат одиннадцать обезглавленных трупов: одного офицера и десяти матросов Аральской флотилии. Солдаты копают для них одну общую могилу.
Дело вот в чем:
Одновременно с приближением наших отрядов к хивинским пределам, суда Аральской флотилии вступили в устье Аму-Дарьи и, согласно общему плану экспедиции, должны были подыматься вверх по реке, соображаясь с движением сухопутных войск.
Верстах в десяти от устья, пароходы Перовский и Самарканд, с баржами на буксире, прошли под ядрами хивинской крепостцы Ак-кала, причем были ранены несколько матросов и сам начальник флотилии, капитан 2-го ранга Ситников; но дальнейшее движение вверх оказалось невозможным, так как Хивинцы преградили главные рукава Аму, на высоте Кунграда и ниже, восемью обширными плотинами, имеющими, говорят, не менее десяти сажен ширины.
Остановившись в виду этих препятствий, капитан Ситников узнал от явившегося к нему Киргиза Утатилау, что русский отряд уже подступает к Кунграду, и для того, чтобы войти с ним в связь решился послать на берег команду матросов при штурманском офицере, вызвавшемся добровольно на это рискованное предприятие.
Утатилау взял на себя провести команду к генералу Веревкину, и на первом же ночлеге в ауле, сговорился с жителями, перерезал спящих моряков и с одиннадцатью головами бежал к Хивинскому хану.
Это обстоятельство, полагают, также не мало способствовало бегству кунградского населения, которое опасалось заслуженного возмездия Русских. Для обнаженных и обезображенных тел этих несчастных жертв нового азиатского вероломства рыли в Кунграде ту братскую могилу, на которую указывал мне казачий офицер.
Я было направился туда, но меня остановил тот же собеседник.
- Не советую, сказал он, - тела разложились так сильно, что близко невозможно подойти, да и интересного ничего нет: Киргизы сняли с них все платье, так что труп офицера могли отличить только по одной ноге, на которой случайно сохранился тонкий, окровавленный носок.
Да и некогда было: нам уже подали лошадей, и мы спешили, чтобы к ночи настигнуть Оренбургский отряд. 

Источник:
«Поход в Хиву (Кавказских отрядов), 1873. Степь и оазис». СПб. 1899 г. Алиханов-Аварский М. 1899 г. Паровая скоропечатня Я. И. Либермана, 1899. - 314 с.