«Меня начали беспокоить ходившие здесь обо мне смехотворные слухи. Многие видели во мне благочестивого дервиша, однако кое-кто не мог отказаться от мысли, что я - влиятельный посланник султана, говорили, будто я привез с собой тысячу ружей, что я поддерживаю связь с турецким послом в Тегеране и теперь здесь устраиваю заговор против России и Персии. Если бы это дошло до слуха русских в Ашуре, они бы, конечно, посмеялись над этим, но, может быть, стали бы наводить справки о странном чужаке, и тогда раскрытие моего инкогнито могло повлечь за собой жестокую, возможно вечную, неволю»

Арминий Вамбери.

Гроза. Газели и дикие ослы. Прибытие на плато Кафланкыр. Старое русло Оксуса. Дружественный лагерь. Прибли­жение всадников. Газават. Въезд в Хиву. Злобные нападки афганца. Встреча с ханом. Автора просят показать образец турецкой каллиграфии. Почетные одежды в награду за головы врагов. Казнь пленных. Особый вид казни женщин. Кунград. Последнее благословение автора хану.

Гроза, которая уже несколько часов была слышна вдали и при­близилась в полночь, ниспослала нам несколько тяжелых капель и была вестником, уведомлявшим о близком конце наших му­чений. К утру (24 мая) мы достигли самого края песков, через которые мы пробирались три дня, и были убеждены, что встре­тим на глинистой почве нашего сегодняшнего пути дождевую воду.
Керванбаши между тем по следам газелей и диких ослов заранее нашел подтверждение нашей надежде, но, скрыв это, поспешил вперед, и ему действительно посчастливилось своим соколиным глазом первому отыскать маленькое озеро дождевой воды и указать на него каравану.
"Су! Су!" ("Вода! Вода!") - вскричали все от радости, и, еще не испив, многие, и я в том числе, утолили жажду одной лишь надеждой и успокоились. В полуденный час мы прибыли на место, где позднее кроме виденных издалека обнаружили несколько других ям, полных самой что ни на есть пресной дождевой воды. Я был одним из первых, кто ринулся туда с бурдюком и всевозможными посу­динами,- не для того, чтобы напиться, а чтобы набрать воды, прежде чем ее замутит толпа и она превратится в ил.
Через полчаса все с величайшим блаженством сидели за завтраком, и трудно, почти невозможно описать нашу радость. От этой станции, именуемой Дели-Ата, до Хивы мы беспрерывно на­полняли наши бурдюки пресной водой, и с этих пор наше путешествие в пустыне можно назвать если не приятным, то по крайней мере спокойным. Вечером мы прибыли на место, где царила настоящая весна. Мы раскинули лагерь между бесчислен­ными маленькими озерами, окруженными прекраснейшей гир­ляндой лугов, и наше вчерашнее положение казалось мне сном.
Для полной радости нам сообщили, что большая опасность нападений уже тоже миновала, только по вечерам мы еще должны воздерживаться от разведения костров. Нет нужды упоминать, что сыны пустыни приписывали это нежданное изо­билие воды единственно нашему набожному характеру хаджи. Здесь мы наполнили бурдюки и в хорошем расположении духа продолжили свой путь. 
В этот вечер мы достигли глубокого рва, которого так нетерпеливо ожидали; на противоположной его стороне лежит плато Кафланкыр (Тигровое поле), и оттуда начинается территория Хивинского ханства. Подъем на возвышавшийся почти на 300 футов край плато был весьма утомителен как для людей, так и для животных; таким же крутым и высоким, как я слышал, был и северный край плато. Все оно представляет собой странную картину: покуда хватает глаз, место, на котором мы находимся, кажется островом, поднимающимся из песчаного моря.
Границы глубокого рва здесь, как и на его северо-восточном крае, кото­рого мы достигли за два дня (25 и 26 мая), недоступны взору. Если верить словам туркмен, то оба рва - это старые русла Оксуса, сам же Кафланкыр прежде был островом, окруженным со всех сторон упомянутыми рвами.
Несомненно, во всяком случае, что эта полоса земли очень отличается от остальной пустыни как по составу почвы и богатству флоры, так и по изобилию животных, которые тут водятся. До сих пор газели и дикие олени встречались нам только поодиночке, но как же я удивился, увидев здесь их сотни, пасущиеся большими стадами. Кажется, на второй день нашего пребывания на Кафланкыре мы в полдень увидели поднимающееся на севере огромное облако пыли.
Керванбаши и туркмены схватились за оружие, и наше нетерпение возрастало по мере того, как облако пыли при­ближалось. Наконец стало заметно, что все в целом походит на выстроившийся для атаки эскадрон. Тогда наши сопровождаю­щие опустили ружья. Я не смел выдать своего любопытства, которое на Востоке считается пороком, но нетерпение мое не знало границ. Облако пыли все больше приближалось к нам, и, когда оно было примерно шагах в пятидесяти, до нас долетел звук, как будто тысяча хорошо обученных кавалеристов оста­новилась по команде.
Мы увидели бесчисленное множество диких ослов, сильных и здоровых на вид животных, которые остановились сомкнутым строем и несколько мгновений глазели на нас с величайшим вниманием; когда же они обнаружили, что мы - существа совсем иного рода, они сорвались с места и стре­лой умчались на запад. 
Если смотреть со стороны Хивы, то возвышенность Кафлан­кыр похожа на настоящую стену - так ровен ее край и так гладок, словно вода отступила только вчера. Отсюда мы проделали всего день пути и утром 28 мая дошли до озера, называемого Шоргёль (Соленое озеро), которое имеет форму прямоугольника разме­ром 12 английских миль по периметру. Здесь было решено сделать шестичасовой привал, чтобы каждый мог совершить уже давно необходимый гусл, предписываемый религией, тем более что как раз в этот день был иди курбан, один из самых почитаемых праздников ислама.
Мои спутники открыли по такому случаю свои мешки, у каждого была рубашка на смену, только у меня не было. Хаджи Билал хотел одолжить мне свою, но я отказался, так как был убежден, что чем беднее мой вид, тем это безопаснее для меня.
Я не мог удержаться от смеха, когда здесь впервые посмотрелся в зеркало и увидел свое лицо, покры­тое коркой пыли и песка в палец толщиной. Были такие места в пустыне, где я мог бы, пожалуй, вымыться, но намеренно не делал этого, полагая, что корка убережет меня от палящего солнца. Это мне, конечно, удалось в малой степени, и много следов путешествия останется у меня как памятный знак на всю жизнь. Впрочем, не только меня, но и всех моих спутников обезобразил установленный пророком вместо омовения в без­водной пустыне обряд тейеммюн , по которому правоверные должны мыться песком и пылью, и от этого они становятся еще грязнее.
Окончив туалет, я заметил, что мои друзья теперь выглядели господами по сравнению со мной. Они пожалели меня и предложили кое-что из одежды, но я поблагодарил, сказав, что хочу подождать, пока хивинский хан оденет меня. 
Наш путь четыре часа пролегал по сухому лесу, называемому здесь йильгин^52 , где мы встретили одного узбека, ехавшего из Хивы и сообщившего новости о тамошних делах. Встреча с этим всадником нас радостно поразила, но это было ничто по срав­нению с моими чувствами, когда после полудня я увидел не­сколько покинутых глинобитных хижин, так как не то что домов, а даже и стен я не видал от Каратепе (граница Персии).
Эти хижины, еще несколько лет назад обитаемые, причислялись к простирающемуся на восток Медемину. Под этим названием подразумевается полоса земли Хивинского ханства, которая простирается до южного края Великой пустыни, именуемой у нас Гирканской. Эта область начала осваиваться и обрабатываться только 15 лет назад офицером по имени Мухаммед Эмин, откуда и происходит слово Медемин, представляющее собой сокра­щение от его имени.
Со времен последней войны эта местность снова обезлюдела и стала пустынной; и так происходит со многими местностями в Туркестане, как мы не раз увидим позднее. Сегодня (29 мая) ранним утром я заметил, что мы сменили северо-восточное направление, в котором находится Хива, на северное; я стал расспрашивать и узнал, что мы делаем крюк ради безопасности. Встреченный нами вчера узбек предупредил, чтобы мы были начеку, так как човдуры открыто выступили против хана и их аламанщики часто нападали на эти погра­ничные места.
В тот вечер мы шли, принимая еще некоторые меры предосторожности, и не было людей счастливее нас, когда на следующее утро мы увидели справа и слева группы юрт и везде, где мы проходили, слышали дружеское "Аман гельдиниз!" ("С благополучным прибытием!"). Так как у нашего Ильяса в лагере были друзья, он пошел за теплым хлебом и другими дарами курбана (праздничными дарами). Он вернулся изрядно нагруженный и разделил между нами мясо, хлеб и кумыс (кис­лый, острый напиток из кобыльего молока).
Не прошло и часа, как возле нас собралось много богобоязненных кочевников, чтобы удостоиться нашего рукопожатия и таким образом со­вершить благочестивый поступок. Благословение здесь было прибыльным делом, потому что за четыре или пять благословений я получил порядочно хлеба и несколько кусков верб­люжьего мяса, конины и баранины. 
Мы перешли через множество ябов (искусственные ороси­тельные каналы) и в полдень добрались до пустой цитадели под названием Ханабад, чья квадратная высокая стена виднелась на расстоянии 3 миль. Здесь мы провели весь день и вечер; солнце жгло, и было очень приятно дремать в тени стены, хотя я лежал на голой земле, с камнем под головой вместо подушки. Мы выехали из Ханабада, который находится в 25 милях от Хивы, еще до рассвета и были очень удивлены, не увидев на всем нашем пути (30 мая) ни одной юрты; вечером мы даже очутились между двух высоких песчаных холмов, так что я подумал, что опять попал в пустыню.
Мы как раз сидели за чаем, когда выпущенные пастись на луг верблюды забегали как бешеные. Не успели мы еще и подумать, что их кто-то преследует, как показались пять всадников, спешивших галопом к нашему лагерю. Сменить пиалы на ружья и выстроиться в цепь для стрельбы было секундным делом. Всадники между тем медленно приближались, и вскоре туркмены по поступи коней заключили, что мы, к счастью, ошиблись и вместо врагов приобрели дружескую охрану. 
На следующее утро (31 мая) мы прибыли в узбекскую де­ревню, которая относится к каналу Ак-Яб: здесь кончается пустыня между Гёмюштепе и Хивой. Жители названной деревни, первые узбеки, которых мне довелось увидеть, были очень хорошими людьми. По здешнему обычаю мы обошли дома и собрали хорошее подаяние чтением первой суры Корана («Фатиха»). Спустя долгое время тут я снова увидел некоторые вещи с дорогого мне Запада, и сердце мое сильнее забилось от радости.
Мы еще сегодня могли бы доехать до дома нашего Ильяса, так как здесь уже начинается населенная хивинскими йомутами деревня под названием Ак-Яб, но наш друг был несколько честолюбив и не хотел, чтобы мы явились незваными гостями; поэтому мы переночевали в двух часах пути от его жилья, у его богатого дяди Аллахнаср-бая, (Бай или бий, в Турции бей, означает «благородный господин»), который принял нас с особой приветливостью.
Тем временем Ильяс сумел известить свою жену о нашем прибытии, и на следующее утро ( 1 июня) мы торжественно въехали к нему в деревню, причем навстречу нам спешили с приветствием его бесчисленные близкие и дальние родственники. Он предложил мне для жилья премиленькую кибитку, но я предпочел его сад, потому что там росли деревья, чьей тени жаждала моя душа. Давно уже я их не видел! 
Во время моего двухдневного пребывания среди наполовину цивилизованных, т. е. наполовину оседлых, туркмен больше всего меня поразило, какое отвращение питают эти кочевники ко всему, что именуется «дом» или «правительство». Несмотря на то что они уже несколько столетий живут рядом с узбеками, они ненавидят их традиции и обычаи, избегают общения с ними, и, хотя родственны по происхождению и языку, узбек в их глазах такой же чужак, как для нас готтентот. 
Немного отдохнув, мы продолжили путь к столице. Мы миновали Газават, где как раз была еженедельная ярмарка, и нашему взору впервые предстала жизнь хивинцев; переночевали мы на лугу перед Шейхлар Калеси, где я познакомился с самыми большими и с самыми нахальными комарами в моей жизни. Всю ночь они мучали верблюдов и путников, и я был не в самом лучшем настроении, когда утром, после того как провел ночь, не сомкнув глаз, садился на своего верблюда.
По счастью, муки бессонницы вскоре были забыты под впечатлением прекрасней­шей весенней природы, которая при приближении к Хиве стано­вилась все пышнее. Раньше я думал, что Хива показалась мне такой прекрасной по контрасту с пустыней, чей страшный образ еще стоял у меня перед глазами. Но даже сегодня, после того как я вновь увидел прелестнейшие уголки Европы, я по-прежнему нахожу прекрасными окрестности Хивы с ее маленькими, похо­жими на замки, ховли, (Ховли, т.е. буквально «луч», здесь употребляется в значении нашего слова «двор».
В ховли находятся юрты, конюшни, хранилища для фруктов и другие помещения, относящиеся к жилью узбека (сельского жителя)^54 .) затененными высокими тополями, с ее красивыми лугами и полями. Если бы поэты Востока настраи­вали свои лиры здесь, то они бы нашли более достойный материал, чем в ужасно пустынной Персии. 
И сама столица Хива, высящаяся среди этих садов, с купо­лами и башнями, производит издали весьма приятное впечат­ление. Характерно, что узкая полоса Мервской Великой песчаной пустыни находится в получасе ходьбы от города, еще раз подчеркивая резкий контраст между жизнью и смертью. Этот песчаный язык известен под названием Тюесичти, и, когда мы были уже у городских ворот, мы еще видели песчаные холмы. 
Какие чувства я испытывал 3 июня у ворот Хивы, читатель может себе представить, когда подумает об опасности, которой я подвергался из-за любого подозрения, вызванного европей­скими чертами моего лица, сразу бросавшимися в глаза. Я очень хорошо знал, что хивинский хан, чью жестокость не одобряли даже татары, при таком подозрении поступил бы намного строже, чем туркмены. Я слышал, что хан всех подозрительных чужеземцев отдавал в рабство, что он совсем недавно проделал это с одним индусом якобы княжеского происхождения, и тому отныне суждено наравне с другими рабами таскать повозки с пушками.
В глубине души я был взволнован, но мне совсем не было страшно. Я был закален постоянной опасностью; смерть, которая легко могла стать следствием моих приключений, уже три месяца маячила у меня перед глазами, и, вместо того чтобы дрожать, я даже в самые трудные моменты думал о том, как обмануть бдительность суеверного тирана. По дороге я собрал точные сведения обо всех знатных хивинцах, живших в Констан­тинополе.
Чаще всего мне называли некоего Шюкрулла-бая, который в течение 10 лет был посланником при дворе султана. Я тоже смутно припоминал, что много раз видел его в доме Али-паши, теперешнего министра иностранных дел. Этот Шюкрулла-бай, думал я, знает Стамбул и его язык, дела и нравы; и хочет он того или нет, я должен навязать ему мое прошлое знакомство с ним, а так как в роли стамбульца я могу обмануть даже самих стамбульцев, бывший посол хивинского хана не сможет меня разоблачить и должен будет служить моим инте­ресам. 
У ворот нас уже ожидали несколько хивинцев, протянувших нам хлеб и сухие фрукты. Уже много лет в Хиву не прибывало такой большой группы хаджи, все глядели на нас с удивлением, и возгласы "Аман эсен гельдиниз!" ("С благополучным при­бытием!"), "Йа Шахбазим! Йа Арсланим!" ("О мой сокол! О мой лев!") неслись к нам со всех сторон.
При въезде на базар Хаджи Билал затянул телькин, напряг свой голос и я; он звучал громче всех, и я был искренне тронут, когда люди целовали мне руки и ноги, даже свисающие лохмотья моей одежды с таким благо­говением, словно я настоящий святой и только что сошел с небес. По здешнему обычаю мы остановились в караван-сарае, который служил одновременно и таможней, где прибывшие люди и грузы подвергались строгому осмотру, причем, конечно, сведения, со­общаемые предводителем каравана, значили больше всего.
Должность главного таможенника в Хиве занимает первый мехрем (своего рода камергер и доверенное лицо хана); не успел он задать нашему керванбаши обычные вопросы, как афганец пробрался вперед и громко крикнул: "Мы привели в Хиву трех интересных четвероногих и одного не менее интересного дву­ногого". Первый намек относился к еще не виданным в Хиве буйволам, а так как второй указывал на меня, то неудивительно, что множество глаз тут же обратилось в мою сторону, и вскоре я расслышал произнесенные шепотом слова: "Джансиз (Исковерканное арабское слово "джасус".) (шпион), френги и урус (русский)".
Я сделал усилие, чтобы не покраснеть, и уже намеревался выйти из толпы, как меня остановил мехрем и в крайне невежливых выражениях высказал намерение до­просить меня. Только я собрался ответить, как Хиджи Салих, чей вид внушал почтение, подошел к нам и, не зная о случившемся, представил меня допрашивающему в самых лестных выражени­ях, так что тот, крайне озадаченный, улыбнулся мне и хотел усадить рядом с собой.
Хотя Хаджи Салих делал мне знак последовать приглашению, я принял очень обиженный вид, бросил гневный взгляд на мехрема и удалился. Мой первый визит был к Шюкрулла-баю, который, не неся никаких обязанностей, занимал тогда келью в медресе Мухаммед Эмин-хана, самом красивом здании Хивы. Я приказал доложить ему обо мне как о прибывшем из Стамбула эфенди, заметив, что я познакомился с ним еще там и теперь, проездом, желал бы засвидетельствовать ему свое почтение.
Приезд в Хиву эфенди - небывалый случай - вызвал изумление старого господина, поэто­му он сам вышел мне навстречу и был очень удивлен, увидев перед собой страшно обезображенного нищего в лохмотьях. Несмотря на это, он пригласил меня войти; едва я обменялся с ним несколькими словами на стамбульском диалекте, как он со все возрастающим жаром стал расспрашивать о своих бесчис­ленных друзьях в турецкой столице и о положении Османской империи при новом султане.
Как было сказано, я чувствовал себя в новой роли весьма уверенно; Шюкрулла-бай был, с одной стороны, вне себя от радости, когда я ему точно рассказал о его тамошних знакомых, с другой стороны, он был крайне удивлен и сказал мне: "Но, бога ради, эфенди, что заставило тебя прийти в эти страшные страны, да еще из Стамбула, этого земного рая?" Я отвечал с глубоким вздохом: "Йа пир!" ("О пир!", т.е. священный владыка), положив руку на глаза, что является знаком должного послушания, и добрый старик, хорошо обра­зованный мусульманин, смог легко догадаться, что я принадлежу к некоему ордену дервишей и послан моим пиром в путешествие, которое обязан совершить каждый мюрид (послушник ордена дервишей).
Это объяснение доставило ему радость, он спросил только о названии ордена, и, когда я назвал ему Накшбенди, он уже знал, что целью моего путешествия была Бухара. Он хотел тотчас же приказать, чтобы мне отвели жилье в упомянутом медресе, но я отказался, сославшись на моих спутников, и уда­лился, пообещав навестить его вскоре снова. 
Когда я возвратился в караван-сарай, мне сказали, что мои спутники уже нашли пристанище в текке, своего рода монастыре и приюте для странствующих дервишей, под названием Тёшебаз. (Название происходит от Тёрт Шахбаз, что означает "четыре сокола" (или "четыре героя"), как называют четырех правителей, чьи могилы находятся здесь; они были основателями святой обители.) Я пошел туда, и оказалось, что для меня также при­готовлена келья.
Не успел я появиться среди моих добрых друзей, как все стали расспрашивать, где я пропадал, и выразили сожаление, что я не присутствовал при том, когда нечастный афганец, который хотел меня скомпрометировать, вынужден был бежать, преследуемый проклятиями и руганью не только их самих, но и хивинцев. Очень хорошо, подумал я, что исчезло подозрение у народа; с ханом я могу легко справиться, потому что Шюкрулла-бай наверняка расскажет ему о моем прибытии, и, так как правители Хивы всегда выказывали величайшее уважение султану, нынешний властелин определенно попытается прибли­зить к себе эфенди; вполне возможно, что меня, первого константинопольца, прибывшего в Хорезм, будут принимать даже с почетом. 
Предчувствие не обмануло меня. На следующий день ко мне пришел ясаул (дворцовый офицер); он вручил мне маленький подарок хана и передал приказание явиться сегодня вечером в арк (дворец) и благословить хана чтением первой суры Корана. так как хазрет (титул правителей в Средней Азии, соответствую­щий нашему "величество") непременно хочет получить благосло­вение от дервиша родом из святой земли.
Я обещал явиться и за час до срока отправился к Шюкрулла-баю, желающему при­сутствовать на аудиенции; он дошел со мною до расположенного неподалеку дворца правителя и по дороге дал мне несколько кратких указаний относительно ритуала, который я должен соблюдать в присутствии хана.
Он рассказал мне также о своих натянутых отношениях с мехтером (своего рода министром внутренних дел), который боялся его как соперника и пытался ему во всем вредить; возможно, и меня во время представления он встретит не лучшим образом.
Так как кушбеги (первый министр) и старший брат правителя были в походе против човдуров, мехтер временно был первым лицом у хана. Как того требовал обычай, мне было необходимо сначала представиться ему, тем более что он расположил свою канцелярию под навесом в переднем дворе у ворот, ведущих прямо к хану.
Поскольку именно в этот час почти каждый день давался арз, т.е. публичная аудиенция, главный вход, а также все комнаты ханской рези­денции, через которые мы проходили, были заполнены про­сителями разного состояния, пола и возраста, явившимися на аудиенцию в обычной домашней одежде, многие женщины были даже с детьми на руках; тут никого не записывают, и первым пропустят того, кому удастся протиснуться вперед.
Толпа везде нам уступала дорогу, и я был чрезвычайно рад, когда женщины. показывая на меня пальцем, говорили друг другу: "Смотри, вот дервиш из Константинополя, он даст сейчас благословение на­шему хану; да услышит бог его слова!" 
Я нашел мехтера. как мне и объяснили, под навесом, окру­женного своими чиновниками, сопровождавшими каждое его слово одобрительной улыбкой. По его смуглому лицу и по длинной, до груди, густой бороде было видно, что он - сарт, т.е. персидского происхождения. Его неуклюжий наряд, особенно большая меховая шапка, очень подходили к его грубым чертам лица. Увидев меня, он сказал, улыбаясь, что-то своему окру­жению.
подошел прямо к нему, приветствовал его с серьезным лицом и занял почетное место в этом обществе, как и полагается дервишам. Произнеся обычные молитвы, после чего все, сказав "аминь", погладили бороды, я обменялся с мехтером обычными словами вежливости. Желая показать свое остроумие, министр заметил, что в Константинополе даже дервиши имеют хорошее образование и говорят по-арабски (хотя я говорил только на стамбульском диалекте).
Он сказал мне далее, что хазрет (тут все поднялись со своих мест) желает меня видеть и что ему будет приятно, если я принесу ему несколько строк от султана или от его посланников в Тегеране. На это я ответил, что причиной моего путешествия были не мирские намерения, что я ни от кого ничего не желаю и только ради безопасности ношу с собой фирман с тугрой (печатью султана).
С этими словами я вручил ему мой печатный паспорт; благоговейно поцеловав названный знак верховной власти и потерев его о лоб, он поднялся, чтобы передать паспорт хану; вскоре после этого он вернулся и при­казал мне войти в зал для аудиенций. 
Шюкрулла-бай вошел первым, я должен был подождать немного, пока делались необходимые приготовления, так как, хотя обо мне объявили как о дервише, мой покровитель не преминул отметить, что я знаком со всеми знатными пашами в Константинополе и посему желательно произвести на меня как можно более благоприятное впечатление. Через несколько минут два ясаула почтительно взяли меня под руки, полог поднялся, и я увидел перед собой Сейид Мухаммед-хана падишаха Хорезм­ского, или, говоря проще, хивинского хана.
Он сидел на ступен­чатом возвышении, опираясь левой рукой на круглую, крытую шелком и бархатом подушку, а правой держа короткий золотой скипетр. Согласно предписанному церемониалу, я поднял руки, что сделали также хан и все присутствующие, затем прочел маленькую суру Корана, потом два раза "Аллахуму селла и обычную молитву, начинающуюся с "Аллахуму раббена", и заключил громким "аминь" и поглаживанием бороды.
В то время как хан еще держался за бороду, все воскликнули: "Кабул болгай!" ("Да будет услышана твоя молитва!"). Я приблизился к повелителю, и он протянул мне руки. После мусафахи (Мусафаха - предписываемое Кораном рукопожатие.) я отступил на несколько шагов назад, и церемониал завершился. Тогда хан стал расспрашивать меня о цели моего путешествия, о впечатлении, которое произвели на меня пустыни Туркмении и Хивы.
Я отвечал, что много выстрадал, но теперь мои страдания щедро вознаграждены созерцанием джемал мубарек (благословенной красоты) хазрета, я благодарен Аллаху, что удостоился этого высокого счастья, и склонен видеть в этой особой милости кисмета (судьбы) хорошее предзнаменование для моего дальнейшего путешествия. Хотя я старался упо­треблять узбекский язык вместо непонятного здесь стамбуль­ского диалекта, государь велел себе кое-что перевести.
Далее он спросил меня, как долго я думаю здесь пробыть и есть ли у меня средства, необходимые для путешествия. Я ответил, что сначала посещу всех святых, покоящихся в благословенной земле ханства, а затем отправлюсь дальше; относительно моих средств я сказал, что мы, дервиши, не затрудняем себя такими земными мелочами.
Нефес (святой дух), данный мне моим пиром (главным лицом ордена) в дорогу, может поддерживать меня 4 - 5 дней безо всякой пищи, и единственное мое желание - чтобы господь бог даровал прожить его величеству 120 лет. 
Мои слова, кажется, понравились, потому что их королевское высочество соизволили подарить мне 20 дукатов и крепкого осла. От первого дара я отказался, заметив, что у нас, дервишей, считается грехом обладать деньгами, но поблагодарил за другой знак высочайшей милости и позволил себе напомнить о свя­щенном законе, разрешающем паломникам иметь для путешест­вия белого осла, какового выпросил себе и я.
Я уже хотел удалиться, когда хан пригласил меня быть его гостем хотя бы на время моего краткого пребывания в столице и каждый день брать на пропитание две тенге [танга] (около 1 франка 50 сантимов) у его хазнадара^57 . Я сердечно поблагодарил, произнес последнее благословение и удалился. Когда я спешил домой через ожив­ленную толпу, заполнявшую ханские дворы и базар, все при­ветствовали меня почтительным "Салям алейкум".
Только ока­завшись в стенах моей кельи, я вздохнул свободно, будучи немало доволен тем, что хан, с виду такой ужасный и распутный, каждая черточка в лице которого выдавала слабого, глупого и дикого тирана, был против обыкновения добр ко мне и что я могу беспрепятственно, насколько позволит мне время, разъез­жать по ханству.
Весь вечер у меня перед глазами стояло лицо хана с глубоко запавшими глазами, с жидкой бороденкой, блед­ными губами и дрожащим голосом. Какое счастье для чело­вечества, часто повторял я себе, что темное суеверие ограни­чивает власть и кровожадность таких тиранов. 
Намереваясь совершить дальние поездки в глубь ханства, я хотел по возможности сократить время пребывания в столице; самое достопримечательное можно было осмотреть довольно быстро, если бы повторные приглашения хана, чиновников и ку­печеской знати не отнимали у меня много времени.
Прослышав, что мне оказана милость ханом, каждый хотел видеть меня своим гостем в обществе всех хаджи, и для меня было мучением принимать шесть-восемь приглашений в день и по обычаю угощаться чем-либо в каждом доме. У меня волосы встают дыбом при воспоминании, как часто я в три-четыре часа утра, до восхода солнца, должен был сидеть перед огромной миской риса, плавающего в курдючном жире, и есть его на голодный желудок.
Как тосковал я тогда по сухому, пресному хлебу в пустыне и как охотно променял бы эту убийственную роскошь на целительную бедность. В Средней Азии есть обычай при любом, даже самом простом визите расстилать дастурхон (чаще всего грязная пест­рая скатерть из грубого полотна, на которой помещается хлеб для двух человек), и гость должен немного поесть. "Не могу больше есть" - выражение для жителя Средней Азии невероятное, свидетельство невоспитанности.
Мои коллеги-хаджи всегда яв­ляли блестящие доказательства своего хорошего воспитания, и я удивляюсь, что они не лопнули от тяжелого плова, так как однажды я подсчитал, что каждый из них съел по фунту курдючного жира и по четыре фунта риса (не считая хлеба, моркови, брюквы и редьки) и сверх того выпил, без преувеличения, 15 - 20 больших пиал зеленого чая. В подобных подвигах я, конечно, отставал, и все удивлялись, что я, несмотря на свою книжную ученость, получил только половинное образование. 
Не меньше мучили меня ученые мужи, а именно улемы города Хивы. Эти господа, всему на свете предпочитавшие Турцию и Константинополь, хотели от меня, как главного представителя турецко-исламской учености, услышать разъяснения многих меселе (религиозных вопросов).
Упрямые узбеки в своих огромных тюрбанах вгоняли меня в пот, когда начинали беседу о предпи­саниях, как надо мыть руки, ноги, лоб и затылок, как по заповедям религии надо сидеть, ходить, лежать, спать и т.д. Султан (как признанный преемник Мухаммеда) и его прибли­женные считаются в Хиве образцом в исполнении всех этих важных законов. Его величество султана Турции представляли здесь мусульманином, носящим тюрбан по крайней мере в 50 локтей, с бородой по грудь, с одеждами, доходящими до пят.
И я рисковал бы жизнью, рассказав, что он подстриг волосы и бороду a la Fiesco, что его платье заказывается у Дюзетуа в Париже. Мне действительно было жаль, что я не мог дать достаточных разъяснений этим добрым и любезным людям, да и как бы я осмелился на что-либо подобное при такой резкой противоположности наших воззрений!
По прибытии в Бухару мы подробнее займемся этим предметом, здесь мы затронули его лишь постольку, поскольку это было первым соприкосновением с интересным вопросом о различиях между восточной и западной исламской цивилизациями. 
Так как Тёшебаз, приютивший нас, благодаря своему боль­шому бассейну и мечети считался общественным местом, двор всегда кишел посетителями обоих полов. Узбеки носят конусо­образные меховые шапки, большие, неуклюжие сапоги из юфти и при этом летом расхаживают лишь в одной длинной рубахе. Позже я тоже надел эту одежду, так как не считается непри­личным, пока рубаха еще не утратила белизны, появляться в ней даже на базаре.
Женщинам, в их длинных конусообразных тюрбанах, состоящих из 15-20 русских платков, несмотря на гнетущую жару закутанным в платья из плотной ткани, обутым в неуклюжие сапоги, приходится таскать домой тяжелые кув­шины с водой. Иногда некоторые останавливались у моих дверей и просили немного хаки шифа (целительной земли (Ее приносят с собой паломники из Медины, из дома, где, как утверждают, жил пророк; она используется правоверными как лекарство против всех болезней.)) или нефес (святого дыхания), жалуясь на свои действительные или вообра­жаемые недуги.
Я не мог отказать этим бедным созданиям, многие из которых имели поразительное сходство с дочерьми Германии, в их просьбе; они садились перед моей дверью на корточки, и я ощупывал, шевеля губами, как бы молясь, больное место на теле и трижды сильно дул на него; после этого раздавался глубокий вздох, и некоторые утверждали, что сразу, в ту же секунду, чувствовали облегчение.  
Дворы мечетей в Хиве - это то же самое, что для бездельников в Европе кафе; в большинстве их есть большой бассейн, рас­положенный в тени прекраснейших платанов и вязов. Хотя стояло начало июня, жара здесь была неимоверно гнетущей, но, несмотря на это, я вынужден был сидеть в своей келье без окон, потому что стоило мне отправиться в манящую тень, как меня сразу же окружали толпы народа, донимая глупейшими вопро­сами.
Один хотел брать уроки религии, другой спрашивал, есть ли места еще более прекрасные, чем Хива, а третий хотел раз и навсегда доподлинно узнать, действительно ли великий султан получает ежедневный обед и ужин из Мекки и их доставляют от Каабы во дворец в Константинополе за одну минуту. Если бы добрые узбеки знали, сколько шато-лафита и марго украшало великолепный стол во времена Абдул Меджида! 
Из знакомств, завязанных мною здесь, под платанами, для меня было интересным знакомство с Хаджи Исмаилом, которого мне представили как константинопольца и который по языку, жестам и одежде, несмотря на свое узбекское происхождение, был так похож на жителя Константинополя, что я нежно обнял его как своего соотечественника. Действительно, Хаджи Исмаил провел 25 лет в турецкой столице, бывал во многих знатных домах и утверждал, что иногда видел меня в доме NN, он даже, казалось, припоминал моего отца, якобы бывшего муллой в Топхане.
(Квартал Константинополя.) Я остерегался уличать его во лжи, напротив, заверял, что он в Стамбуле оставил по себе хорошую славу и что все с нетерпением ждут его возвращения. Как рассказал мне сам Хаджи Исмаил, на берегах Босфора он исполнял обязанности воспитателя, банщика, шорника, каллиграфа, химика, а значит, поэтому и колдуна. В родном городе его очень уважали, осо­бенно за его последнее ремесло.
У него дома было несколько маленьких дистилляторов, и, так как он из листьев, плодов и другого сырья выжимал масло, легко понять, что его сооте­чественники требовали у него сотни разных эликсиров. Маджун (декокты) против импотенции - излюбленные лекарства в Турции и Персии - в большом почете и здесь. Хаджи Исмаил долгое время служил своим искусством хану, но его величество не соблюдал предписанной диеты по той простой причине, что не мог противиться стрелам Купидона.
Вскоре наступили естест­венные последствия: атония и подагра. Хан разгневался на придворного лекаря, прогнал его, а на его место поставил матрону, широко известную своим чудесным врачеванием. 
У доброй дамы возникла счастливая идея назначить боль­ному правителю 500 доз того лекарства, которое, как говорят, оказало целебное действие на знаменитого царя – псалмопевца древней истории. Изготовить подобный рецепт в Европе было бы затруднительно, но по законам хивинцев это было легко, и не­счастный пациент уже принял 50 - 60 таких пилюль, когда заме­тил, что действие их совершенно обратно ожидаемому.
Зло­счастная советчица поплатилась головой. Это случилось не­задолго до нашего приезда, и последним врачебным предпи­санием было молоко буйволиц, о котором мы уже говорили. Во время моего пребывания в Хиве хан снова хотел утвердить Хаджи Исмаила в должности колдуна, врача и изготовителя порошков, но тот отказался, - смелость, которая стоила бы ему головы, если бы суеверный повелитель отважился посягнуть на чудотворца. 
Так как мы только что говорили о личности его хивинского величества, здесь будет уместно остановиться на его будничной жизни и его монаршем хозяйстве. Пусть читатель не ждет описания восточной роскоши и сверкающего богатства, так как свита и лакеи - единственные знаки отличия повелителя. Пого­ворим немного о них. Во главе всего хозяйства стоит дестурхончи (буквально "расстилающий скатерть"), чьим непосред­ственным делом является присмотр за царским столом.
Он присутствует при трапезе в полном вооружении и в парадном костюме и, кроме того, приглядывает за всеми остальными слугами. За ним идет мехрем, своего рода valet de chambre in officio , но в действительности он больше чем тайный советник, так как вникает не только в домашние, но и в государственные дела и, исполняя свои основные обязанности, оказывает гро­маднейшее влияние на своего царственного повелителя.
Далее следуют остальные слуги, у каждого - своя определенная долж­ность. Ошпаз, повар, приготовляет кушанья, в то время как ошмехтер их вносит. Шербетчи должен, кроме всего, быть сведущим в приготовлении некоторых эликсиров из чудодей­ственных декоктов. Пайеке доверен чилим (кальян), который во дворце изготовлен из золота или серебра и каждый раз, когда им пользуются, должен наполняться свежей водой.
При других дворах Средней Азии этой должности нет, так как табак строго запрещен законом. Будуара у его татарского величества, правда, нет, но его туалетом занимаются несколько слуг. В то время как шилаптчи, стоя на коленях, держит таз, кумганчи (держащий кувшин) льет воду из серебряного или золотого сосуда, а румалчи стоит наготове, чтобы подать своему хану удерживаемое кончиками пальцев полотенце, как только первые двое отступят в сторону.
У хана есть специальный сартарош (парикмахер), у которого должны быть достаточно проворные пальцы и ловкие руки, чтобы массировать череп - это любят везде на Востоке; кроме того, у хана есть тернакчи, или обрезающий ногти, ходимчи, который растирает спину его величеству или же, стоя на нем на коленях, до хруста массирует ему ноги и руки, если хан ради отдыха после долгого труда захочет, чтобы ему размяли конечности.
Наконец, есть еще тёшекчи, постельничий, в чью обязанность входит расстилать на ночь легкие кошмы или матрацы. Роскошная сбруя и оружие хранятся под надзором хазначи (казначея), который при официальных выездах находится вблизи повелителя. Во главе свиты шествует джигачи - тот, кто несет бунчук.
Одежда и еда государя очень мало отличаются от тех, которые можно найти в домах богатых купцов или знатных чиновников. Хан носит такую же тяжелую баранью шапку, такие же неуклюжие сапоги с холщовыми портянками в несколько локтей длины, такие же ситцевые или шелковые халаты на вате, как и его подданные; он так же страшно потеет в этом сибирском наряде при гнетущей июльской жаре, как и они.
В целом участь правителя Хорезма столь же мало завидна, сколь и остальных восточных правителей, пожалуй, я бы даже сказал, она еще печальнее. В стране, где в порядке вещей грабеж и убийство, анархия и беззаконие, личность правителя из-за панического страха внушает что угодно, только не любовь. Даже ближайшее окружение боится хана из-за его неограниченной власти, и род­ственники, включая жен и детей, часто не вольны распоряжаться своей жизнью.
При этом повелитель должен еще являть собой образец мусульманской добродетели и узбекских нравов, так как малейший промах его величества вскоре станет предметом пере­судов в городе; и хотя никто не отважится порицать даже более значительные промахи хана, такие факты наносят вред влиятель­ным муллам, что совсем не в интересах правителя. 
Как все правоверные, хан должен вставать до восхода солнца и при полном собрании присутствовать на утренней молитве. После молитвы, продолжающейся более получаса, он выпивает несколько пиал чая с жиром и солью, приправленного пряностя­ми; на это чаепитие часто приглашаются некоторые из ученых мулл, которые разъяснением священных законов или обсужде­нием других религиозных вопросов, в чем его величество, ра­зумеется, мало что понимает, должны вносить оживление в ут­реннюю трапезу.
Глубокомысленные дискуссии обычно наго­няют сон, и, после того как хан уже начинает храпеть, ученые мужи удаляются. Этот отдых, называемый коротким утренним сном, длится два-три часа. После пробуждения начинается селям (прием) министров и других сановников.
Хан исполняет свои монаршие обязанности: держит совет о замышляемых разбой­ничьих нападениях, обсуждает вопросы внешней политики в от­ношении соседней Бухары, йомутов и туркмен-човдуров, казахов, а теперь, очевидно, и о все ближе подбирающихся русских; или же требует отчеты от губернаторов провинций, от сборщиков налогов, которые должны отчитаться наиточнейшим образом, иначе при малейшей ошибке допрашиваемый может лишиться головы. 
Через несколько часов, отданных государственным делам, сервируется настоящий завтрак, который большей частью со­стоит из легких блюд, "легких", конечно, для узбекского желудка, потому что завтрака а ля фуршет его хивинского величества могло бы хватить у нас нескольким дюжим грузчикам.
Во время приема пищи все присутствующие с почтением, стоя вокруг, должны созерцать происходящее, и только после окончания трапезы некоторых фаворитов приглашают сесть, чтобы сыграть с правителем несколько партий в шахматы, за которыми они проводят время до полуденной молитвы. Последняя продол­жается около часа. По окончании молитвы его величество на­правляется в передний двор, садится на ступенчатом возвы­шении, и тогда начинается арз (официальная аудиенция), на который имеют доступ все сословия, все классы народа, муж­чины, женщины или дети, крайне небрежно одетые и даже полуголые. Теснящаяся у входа толпа с криком и гомоном в нетерпении ждет аудиенции.
Впускают по одному; проситель подходит совсем близко к властелину, докладывает безо всякого стеснения, возражает и даже вступает в жаркие пререкания с ханом, с человеком, единственного кивка которого достаточно, чтобы без малейшей причины отдать кого угодно в руки палача. Таков есть и таким был всегда Восток с его величайшими контрастами. Люди несведущие могут рассматривать это как любовь к справедливости, я же не вижу в этом ничего, кроме прихотей и капризов, ибо одному разрешается в грубейших выражениях противиться монаршему авторитету, в то время как другой расплачивается жизнью, если нарушает приличие ма­лейшим движением.
Во время аудиенции не только улаживаются крупные тяжбы, выносятся и приводятся в исполнение смертные приговоры, но часто разбираются мелочные ссоры, например между супругами. Один сосед жалуется на другого из-за не­скольких пфеннигов, соседка обвиняет соседку в краже курицы - никому нельзя отказать. Хан, конечно, может отослать каждого к кади, но прежде должен сам его выслушать. Только послеобе­денная молитва кладет конец этому утомительному делу. 
Вечерние часы проходят в загородной прогулке верхом, но обычно хан возвращается еще до захода солнца. Четвертая, вечерняя молитва совершается также в присутствии многих лиц, после чего хан отправляется ужинать. Прислуга и все те, кто не живет во дворце, удаляются, хан остается только с прибли­женными. Ужин - самая обильная и самая длительная трапеза. Спиртные напитки правители Хивы и Бухары употребляют очень редко, хотя остальные члены королевских домов часто зло­употребляют ими.
После ужина появляются певцы и музыканты или скоморохи, которые исполняют несколько номеров. Первых в Хиве особенно любят, по своей виртуозности они самые знаменитые в Туркестане и даже во всей мусульманской Вос­точной Азии. Инструмент, на котором они играют, называется гиджак. В целом он похож на нашу скрипку, только имеет длинный гриф и одну металлическую и две шелковые струны, смычок также похож на наш.
Кроме него имеются еще бубен и дутар, на которых бахши аккомпанирует своим песням. Если в обычной жизни воспевают обыденных героев, то при коро­левском дворе, напротив, для этого выбирают по большей части газели Навои и персидских поэтов, а так как юные принцы обучены музыке, хан часто просит их сыграть одних или в со­провождении придворных трубадуров. Особого веселья и хоро­шего настроения, обычных на пирах в Тегеране или во дворцах Босфора, вы не найдете при дворе узбекских правителей, оно здесь неизвестно или по крайней мере непривычно.
В националь­ном характере татар преобладают серьезность и твердость, танцы, прыжки или другие проявления шаловливости кажутся им достойными лишь женщин и детей. Я никогда не видел, чтобы уважающий себя узбек чрезмерно веселился. 
Примерно через два часа после захода солнца правитель удаляется в гарем или в свою опочивальню, и тем самым каждодневные дела властителя Хивы заканчиваются. Гарем здесь далеко не тот, что при турецком или персидском дворе. Ко­личество женщин ограничено, сказочный колорит жизни гарема полностью отсутствует, все направлено на соблюдение строгого целомудрия и правил приличия, и в этом отношении хивинский двор существенно выделяется среди всех восточных дворов.
Законных жен у нынешнего хана только две, хотя Коран разре­шает ему иметь их четыре. Их выбирают из самой королевской фамилии, и очень редко случается, чтобы дочь вельможи, не принадлежащего к монаршей семье, поднималась до этого ранга. Хотя хан имеет над своей супругой такую же неограниченную власть, как и над любым подданным, обращение с нею довольно мягкое, если она не совершает особых проступков.
Титулы у нее или другие прерогативы отсутствуют полностью; ее свита отли­чается от свиты остальных обитательниц гарема лишь тем, что у нее больше служанок и рабынь. Служанки - это жены или дочери чиновников; рабыни - большей частью персиянки, имеется лишь немного черных арабок; и поскольку они, т.е. дочери Ирана, красотой далеко уступают узбекским дамам, у госпожи нет причины опасаться какой-нибудь соперницы.
Что касается связей с внешним миром, то супруги хивинского хана в этом отношении ограничены больше, чем жены других правителей Востока. Законы целомудрия требуют проводить большую часть дня в гареме, где на наряды и туалет тратится сравнительно мало времени; к тому же у женщин гарема не так уж и много свободного времени, потому что по обычаям той страны же­лательно, чтобы одежда, ковры и другие вещи, нужные хану, если не все, то большая их часть, были изготовлены руками его жен. Это очень напоминает обычаи старопатриархального уклада жизни, от которого Туркестан, несмотря на свою грубость, сохранил кое-что хорошее. 
Прогулки и выезды жена хивинского хана совершает только к расположенным неподалеку загородным замкам и летним дворцам; в таких случаях она никогда не едет верхом, как это повсеместно распространено в Персии, а следует в ярко *[105]* разрисованной большой закрытой карете, завешенной красными коврами и платками. Перед повозкой и позади нее едут не­сколько всадников с белыми шестами. На всем пути следования все почтительно поднимаются со своих мест и приветствуют процессию глубокими поклонами.
Никому не приходит в голову заглянуть с любопытством внутрь кареты; это было бы все равно бесполезно из-за тщательной драпировки. Вообще такой дерзкий поступок по отношению не только к жене правителя, но и к супруге любого другого чиновника карается смертью. При вы­езде царицы Персии многочисленные ферраши (слуги), едущие впереди процессии, обычно разгоняют любопытную толпу, рас­сыпая удары направо и налево.
Для более серьезных узбеков это совершенно излишне, так как жизнь гарема идет не по столь суровому распорядку, а ведь известно, что чем мягче действую­щие законы, тем реже их нарушают. Все лето ханская семья живет в близлежащих загородных замках Рафенек и Ташхауз, построенных прежними прави­телями в персидском стиле и украшенных витражами и не­большими осколками зеркал; эти последние особенно высоко ценятся в глазах хивинцев как большая роскошь.
Ташхауз вы­строен не без вкуса. Замок находится в большом саду с не­сколькими бассейнами, он сильно напоминает замок Нигаристан, который находится вблизи городских ворот (Шимран) Тегерана. Зиму проводят в городе; но и здесь его узбекское величество предпочитает разбитую внутри стен легкую юрту, что, впрочем, не лишено вкуса, так как изготовленное из белоснежного войлока жилище, в середине которого пылает приветливый огонь, не только столь же тепло, как и любое каменное строение, но и таит, кроме того, в себе нечто особо привлекательное, производя менее мрачное впечатление, чем лишенные окон глинобитные построй­ки Туркестана. 
Относительно моего дальнейшего пребывания в Хиве я дол­жен заметить, что как всем моим коллегам-хаджи, так и мне жилось превосходно благодаря операциям с благословениями и раздачей святого дыхания. Этот божественный товар позволил мне накопить здесь около 15 золотых дукатов. Хивинский узбек скромен и неотесан, но являет собой прекраснейший характер в Средней Азии, и я мог бы назвать свое пребывание здесь наиприятнейшим, если бы мне немножко не повредило сопер­ничество между мехтером и Шюкрулла-баем.
Первый все время пытался навредить мне из-за враждебности к моему покро­вителю, и, так как он не мог сомневаться в том, что я турок, он начал внушать хану, что я только притворяюсь дервишем и, наверное, прислан султаном в Бухару с секретной миссией. Я был осведомлен о ходе интриг и потому нисколько не удивился, когда вскоре после аудиенции получил второе приглашение от хана. Было очень жарко, я досадовал, что нарушают мой покой, но особенно было неприятно проходить через крепостную площадь, где должны были казнить пленных, приведенных из похода против човдуров.
Хан, пребывавший в обществе своих при­ближенных, сказал мне, что он слышал, будто я сведущ и в светских науках и обладаю цветистым инша (стилем); не мог бы я написать ему несколько строк, как принято в Стамбуле, он охотно взглянул бы на них. Я знал, что это вызвано наущением мехтера, который пользовался репутацией хорошего каллиграфа и расспрашивал обо мне хаджи. Итак, я взял предложенные мне письменные принадлежности и написал следующее: "Величест­венный, могущественный, грозный государь и повелитель!
Осы­панный твоими царскими милостями беднейший и нижайший слуга, помня, что "все искусно пишущие - дураки" (арабская поговорка), до сего дня мало занимался упражнениями в кал­лиграфии, и, только памятуя о том, что "всякая ошибка, по­нравившаяся государю, есть добродетель" (персидская поговор­ка), осмелился он подать верноподданнейше эти строки". 
Головокружительная высокопарность титулований, которые обычно употребляются в Константинополе, очень понравились хану, а мехтер был слишком глуп, чтобы понять мой намек. Мне предложили сесть, и, после того как мне подали хлеб и чай, хан пригласил меня на беседу, которая велась сегодня исключительно о политике. Чтобы оставаться верным своей роли дервиша, я заставлял хана буквально выжимать из меня каждую фразу.
Мехтер следил за каждым моим словом, чтобы удостовериться в своих догадках, но когда, наконец, все его старания не увен­чались успехом, хан снова милостиво отпустил меня и сказал, чтобы я взял у казначея деньги на ежедневные расходы. 
Я ответил, что не знаю, где он живет, поэтому мне дали в провожатые ясаула, который, кроме того, должен был вы­полнить и другие приказы; я с ужасом вспоминаю сцены, при которых присутствовал. На наружном дворе я увидел около 300 пленных човдуров; в лохмотьях, измученные многодневным страхом смерти и голодом, они выглядели так, словно встали из могилы.
Их уже разделили на две группы: на тех, кто не достиг 40 лет и кого еще можно было продать в рабство или подарить, и тех, кто по положению или по возрасту считался аксакалом (седобородым) или предводителем рода и кто должен был понести наказание, объявленное ханом.
Первых по 10 - 15 чело­век, скованных друг с другом, уводили прочь, остальные терпе­ливо ожидали исполнения вынесенного им приговора и казались смирными овцами в руках палачей. В то время как нескольких пленных уводили на виселицу или на плаху, я увидел совсем рядом, что восемь стариков по знаку палача легли на землю лицом кверху.
Им связали руки и ноги, и палач выкалывал всем подряд оба глаза, становясь каждому коленом на грудь и после каждой операции вытирая окровавленный нож о белую бороду ослепленного старца. Какая это жестокая была сцена, когда после ужасного акта жертвы, освобожденные от веревок, хотели встать, ощупью помогая себе руками! Некоторые стукались головами, многие бессильно падали на землю, испуская глухие стоны; воспоминание об этом, пока я жив, будет приводить меня в дрожь. 
Читатель содрогнется, читая эти строки, но мы должны заметить, что эта жестокость была возмездием за не менее варварский акт, который човдуры совершили прошлой зимой над одним узбекским караваном. Богатый караван в 2000 верблюдов подвергся нападению на пути из Оренбурга в Хиву и был полностью разграблен.
Жадные туркмены овладели множеством русских товаров, но этого им было мало, и они отняли у путе­шественников (большей частью хивинских узбеков) все припасы и платье, так что некоторые умерли в пустыне с голоду, а другие замерзли, и из шестидесяти человек спаслись только восемь. 
Вообще-то эту ужасную казнь пленных нельзя рассматривать как нечто исключительное. В Хиве, как и по всей Средней Азии, не знают, в чем состоит жестокость; такое действие считается совершенно естественным, потому что не противоречит обычаям, законам и религии. Нынешний хан пожелал стяжать себе славу охранителя религии и для этого стал очень строго наказывать за малейшее отступление от ее установлений. Достаточно было бросить взгляд на женщину под покрывалом, чтобы человека казнили по обряду "реджм", как велит религия.
Мужчину ве­шают, женщину закапывают вблизи виселицы в землю по грудь и побивают каменьями, а так как в Хиве нет камней, то бросают кесек (твердые комья земли); бедная жертва уже при третьем броске полностью покрывается пылью, истекающее кровью тело ужасно обезображивается, и лишь последний вздох освобождает ее от мучений.
Не только супружескую измену, но и другие нарушения религиозных предписаний хан велел карать смертью, так что в первые годы его правления улемам пришлось умерять его религиозный пыл; однако не проходит и дня, чтобы кого-нибудь не уводили с аудиенции у хана под роковое "Алиб барин" ("Взять его"). 
Я чуть не забыл упомянуть о том, что ясаул вел меня к казначею, чтобы тот выплатил мне деньги на дневное про­питание. Мне тотчас их выдали, однако я застал этого господина за странным занятием, о котором должен рассказать. Он как раз сортировал халаты (почетные одежды), присланные для награж­дения героев. Халаты эти представляли собой четыре сорта шелковых одежд ярких расцветок с большими цветами, вы­шитыми золотом; как я слышал, их называли четырехглавыми, двенадцатиглавыми, двадцатиглавыми и сорокаглавыми.
Не уви­дев на этих одеждах нарисованных или вышитых голов, я спро­сил о происхождении названия, и мне сказали, что простую одежду дают в награду за четыре отрубленные головы врагов, самую красивую - за сорок. "Впрочем, - обратился кто-то ко мне, - если в Руме нет такого обычая, то приходи завтра на главную площадь и посмотришь раздачу". На следующий день я действительно увидел, как около ста всадников, покрытых пылью, приехали из лагеря.
Каждый вел нескольких пленных, в том числе детей и женщин, привязанных или к хвосту коня, или к седлу, кроме того, у каждого позади был приторочен большой мешок с отрубленными головами врагов - свидетельство его подвигов.
Приехав на площадь, всадник сдавал пленных, кото­рых он привел в подарок хану или одному из придворных, затем развязывал мешок, брал его за два нижних угла, и, как крупные картофелины, выкатывались бородатые и безбородые головы перед протоколистом, слуга которого сбивал их ногами вплот­ную друг к другу, пока не набиралась большая куча в несколько сотен. Каждый герой получал расписку о сданных головах, и через несколько дней следовала выплата. 
Несмотря на всю дикость обычаев, несмотря на все эти сцены, дни, которые я прожил инкогнито в Хиве и ее провинциях под видом дервиша, были самыми прекрасными в моем путешествии. Если к хаджи хивинцы были просто дружелюбны, то ко мне они были особенно добры, и если я показывался в людных местах, бросали мне деньги, одежду и другие подарки без всяких моих просьб.
Я остерегался принимать большие суммы; многое из полученной одежды я роздал моим менее удачливым спутникам, всегда отдавая им лучшее и самое красивое, а что победнее и поскромнее оставлял себе, как и подобает дервишу.
Однако в моем положении наступила большая перемена, и, откровенно говоря, я радовался, что теперь могу продолжить путешествие, запасшись всем необходимым: крепким ослом, одеждой и при­пасами. 

Источник:
Вамбери Арминий. "Путешествие по Средней Азии". 1867 год.