История Средней Азии.

«Близкому не говори ложь, постороннему не говори правду»

Казахская поговорка.

События в Средней Азии.

Часть третья. 

I. Тяжелые дни.

Прошло месяца три со времени катастрофы у Беш–Агача. Тревоги, лишения и все ужасы тяжелой дороги, когда пленнику приходилось переходить из рук в руки, рискуя каждую минуту попасть под мстительный нож обиженной стороны, все это было пройдено и окончено.
Жизнь Батогова вошла уже в более или менее определенные рамки, в грустные рамки безысходного рабства. Европеец в плену у дикаря! Раб, в умственном развитии превышающий своего господина!
Рабство - самая страшная казнь, постигшая когда–либо человечество; но подобное рабство, это высшая степень этой казни. Для Батогова настало время тяжелых испытаний; не выдержал бы он этой пытки и давно бы покончил с собою, благо случаев к тому представлялось достаточно, но у него была надежда на исход; эта надежда поддерживала его в самые критические минуты, эта надежда заставляла его не совсем уже хмуро глядеть в эту беспредельную даль, туда, к северу, туда, откуда вон летят вереницею длинноногие журавли, вон, еще виднеются какие–то отсталые птицы.
Ему было иногда даже очень весело, он громко хохотал, пел, на удивление кочевникам, русские песни и забавно переводил им сказки про лисицу и волка и про трех братьев, двух умных и третьем дураке. Раз он даже показал, как плясать вприсядку, и ловко подладил на туземной балалайке знакомый мотив «Барыни».
И все эти чудеса делала надежда. Вон она! В киргизской шапке, полуголая, с громким удалым свистом и гиком, помахивая в воздухе волосяным арканом, гонит вместе с другими киргизами хозяйские табуны на водопой к тем колодцам, что чуть виднеются между песчаными буграми, верстах в трех от аула, и то потому только виднеются, что около них вечно толпятся либо люди, либо животные, а чаще те и другие вместе.
Вчера эта «надежда» тихонько подбросила ему славный кусок баранины, такой кусок, что только самому его хозяину, мирзе Кадргулу, так в пору. Эта надежда была его бывший джигит - Юсуп. Он совсем в своей тарелке; он, положительно, чувствует себя, как дома. Ишь, как носится он на неоседланной лошади: его крик слышится громче всех, его аркан выше других взвивается в пыльном воздухе. Это от него так шарахнулись кони, отбившиеся было в сторону.
Юсуп мастерски разыгрывал свою роль, лавируя между привязанностью и какою–то странною любовью к своему господину и необходимою осторожностью, которую приходилось доводить до самых утонченных размеров, принимая во внимание наблюдательность и живую подозрительность кочевников, могущих в одном неосторожном движении, в одном неловко сказанном слове найти роковую развязку.
Раз Батогов дурно вычистил лошадь мирзы Кадргула. Сам мирза выругал его, Юсуп, собиравшийся ехать вместе с мирзою, толкнул Батогова в загривок и толкнул его так, что сам мирза Кадргул сказал:
- Ну, за что? Это он в первый раз только.
Другой раз Юсуп, в большом обществе, не стесняясь присутствием Батогова, рассказывал про русских такие небылицы и так красноречиво описывал разные нелепости их обрядов и обычаев, что даже сам увлекся своею бранью, ругался напропалую, подбирал для «белых рубах» самые обидные сравнения и, наконец, пустил в Батогова дынною коркою, заметив в задних рядах слушателей его изумленную физиономию.
А потом ночью, проходя, словно нечаянно, мимо пленника, чистившего хозяйскую сбрую, проговорил тихонько, глядя совсем в другую сторону: «Ты, тюра, не сердись: Юсупка знай, какой дело надо делать!»
Недавно вернулись из небольшого набега на персидскую границу; приглашали с собою и Юсупку. Такому джигиту не приходилось оставаться дома, у которого и кони лучшие по всему окрестному кочевью, и оружие такое, что не всяк еще его и видывал, а слышали, что у русских только такие, да вот еще сказывали проезжие купцы–афганцы, что за теми далекими горами, что прямо на полдень, в Индостане у инглизов такие же ружья делаются.
Да и не раз Юсупка заявлял уже о своей отваге и наездничьей ловкости, и таким лихим джигитом, как мирза Юсуп (его иначе и не величали в аулах), брезгать не приходилось даже самому мирзе Кадргулу.
Батогов, конечно, оставался дома; в эту минуту аул перекочевывал верст за полтораста на новое урочище, и пленник шел при верблюдах мирзы Кадргула вместе с другими рабами и рабынями бия. Поход на персидскую границу был довольно удачный (спасибо еще чодоры подсобили). Сами потеряли трех джигитов да одну лошадь, а привезли с собою двадцать два верблюда, семерых персиян, пару ослов крупных, особенных, не таких ишаков маленьких, что в Бухарском ханстве, а с добрую лошадь, только потому и узнаешь его, что уши длинные. 
Еврея одного нашли еще при караване… Двух баб везли с собою, да не довезли: одна дорогою сдохла, а другую так, живьем, пришлось бросить, потому тоже чуть дух переводила; только ныла, за седлом сидя, и тоску нагоняла, а барышей с нее ни тем, ни другим не предвиделось: стара уже совсем была и зубов во рту столько, сколько колодцев от их аулов к хивинскому хану, всего только четыре.
Прирезать ее хотели, да мирза Юсуп удержал: «Оставьте, - говорит, - зачем ножи пачкать; примета такая дурная есть. А коли надоело везти, то бросьте ее так, пускай сама своею смертью кончается!»
Ну, и бросили. Распустили пояс, которым она была привязана, она и сползла сама; так на песке и осталась одна сидеть среди степи. Мирза Кадргул очень доволен был этим походом. Первым делом, двух верблюдов, да не персидских, - те были худы очень, - а из своих, велел отобрать, послал с подарками к хану. Это всегда пригодится, на всякий случай, больше для того, чтобы лишних разговоров не было.
После этого мирза байгу устроил: шестерых баранов зажарил и кумысу выставил столько, что всяк пил, сколько ему в горло лезло. Выпили–таки достаточно. Сама старшая жена мирзы Кадргула, старая Хаззават, даже рассердилась, глядя на пустые козьи меха, и, придя на свою половину, произнесла, указывая на гостей, лежавших врастяжку:
- Ведь не лопнули же, обжоры проклятые!
И к Батогову мирза Кадргул стал немного милостивей, не толкнул его рукояткою нагайки, когда тот сегодня утром держал ему стремя, а прежде без этого редко обходилось; а потом велел дать ему то баранье ребро, которое унесла было из котла хозяйская собака, да спасибо, бабы вовремя заметили и отняли.
Дня два погуляли всем аулом, а потом и опять принялись за свое обычное дело. Таким образом, изо дня в день, из недели в другую, тянулось бесконечное время; то небольшой набег, то ушлют в степь с хозяйскими овцами, то погонят верблюдов, забредших Бог знает куда, отыскивать, да добро бы одного погнали, а то всегда с кем–нибудь еще: боятся, чтобы не ушел. А куда уйдешь один, пешком в этой безводной степи?
Пройдешь верст тридцать, да и ляжешь в изнеможении, а это все равно, что смерть: без воды не проживешь и суток при такой жаре, что от горячего песка лопается кожа на босых ногах, а на голых плечах чуть не пузыри вскакивают. А поймают, тогда еще хуже: или всю жизнь проведешь, как собака, на привязи, или просто зарежут под горячую руку.
А на ту беду и Юсупка, вот уже скоро две недели, словно сквозь землю провалился, то, бывало, он, хоть мимоходом, взглянет ласково, а иногда и буркнет под нос, так, чтобы слышал только тот, кому следует:
- Погоди, тюра, Юсупка хорошую думу думает, и как кончит думать, тогда за дело оба примемся.
И хорошо знал Батогов, о каком деле намекал ему его верный джигит. Эта дружеская речь, как свежий ветер разгоняет тучу, разгоняла мрачные думы пленного, и капля по капле подливала масла в эту закопченную от слишком частого употребления лампадку надежды, начинавшую уже чадить и тухнуть.
Раза два так тяжело приходилось бедному Батогову, что он был близок к самоубийству, и каждый раз Юсуп своим появлением удерживал его, и в нем снова воскресали твердость и готовность бороться до конца, благо крепкое тело выносило всякую невзгоду.
аботники–киргизы, теперешние товарищи Батогова, относились к нему презрительно, с каким–то озлоблением, словно он отнимал у них хлеб или подрывался под их благосостояние. Они смотрели на «русскую собаку» свысока: это был раб и только, а они - работники. Хотя действительной разницы было очень мало. Так же, как и Батогова, так и любого Каримку, Малайку и Шафирку мирза Кадргул мог запороть нагайками до смерти, мог просто зарезать и никому не держать ответа.
А относительно работы они были уравнены совершенно: так же таскали воду из колодцев, так же целые дни ничего не делали, лежа на брюхе в степи на каком–нибудь бархане и поглядывая, как бы бродяга волк не подкрался к необозримым атарам хозяйских баранов.
Но эти работники были мусульмане; правда, такие, что смешивали Магомета с самим Аллахом, не знали ни одного стиха из Корана, не видывали никогда даже этого Корана, не знали вовсе, чем именно их вера отличается от какой–либо другой, но знали только, что они мусульмане, правоверные, а он, известно, «русская собака». Ну, и довольно.
Они гораздо ревностней стерегли пленника, чем сам его хозяин; и если бы Батогову удалось убежать, то они сочли бы это самым тяжелым личным оскорблением. Находясь вечно глаз на глаз с пленником, они составляли такую бдительную стражу, провести которую было почти невозможно, я говорю «почти», потому что действительно невозможного существует весьма немного.
Это препятствие более всего затрудняло и Батогова, и его изобретательного Юсупа. Вот главная причина, почему мирза Юсуп так долго обдумывал свою думу. Только два исхода могла бы иметь попытка к бегству: или полную удачу, или же смерть. Средины не было вовсе.
Юсуп находил еще, что, принимая все это в соображение, дело делать еще было не время. Раз вечером, когда солнце только что село и в воздухе стало свежеть, Батогов, с большим козьим мехом на спине, шел от колодцев, направляясь к большой ставке своего хозяина. Тяжелый мех, наполненный водою, сильно нагнул ему спину, и его босые ноги выше щиколодки уходили в сыпучий, еще не успевший остынуть песок.
Рядом с ним ехал, на одном из добытых ослов, другой работник - киргиз, перекинув через седло еще два полных водою меха. Поблизости колодцев песок был очень сыпуч и на нем трудно было прочно установить кибитки и желомейки: изредка налетевшим ветром вырывало небольшие колки, и эти переносные жилища легко могли быть снесены с занимаемого ими места. По этой причине аул расположен был несколько поодаль, там, где грунт был тверже и можно было вбивать колья для коновязей, у которых стояли на привязях хозяйские верховые кони.
Подходя ближе, Батогов заметил, что близ ставки мирзы Кадргула стоят два усталых коня, видимо, пришедших издалека. В одном из этих коней он узнал своего Орлика. Он так обрадовался, что разом прибавил шагу и, несмотря на свою тяжелую ношу, чуть не бегом пустился к задним кибиткам, где помещаюсь жены мирзы Кадргула, по требованию которых он и ходил к колодцам.
Ехавший с ним киргиз тоже подогнал своего осла, удивился, откуда взялась прыть у «русской собаки», и сказал:
- Ты что же это? Другой раз я тебе два меха навалю. Ты сильней моего осла.
Батогов опомнился и пошел тише. В кибитке у мирзы Кадргула собралось довольно многочисленное общество. Джигит мирза Юсуп приехал издалека, он, вероятно, новости привез, будет чего послушать. А кочевники вообще страстные любители новостей всякого рода.
Не успел мирза Юсуп слезть с лошади, не успел он произнести обычное «аман», не успел ему тем же ответить мирза Кадргул, вышедший к нему навстречу, а уже весть о приезде джигита разнеслась по всему кочевью.
- Юсуп приехал.

- Какой Юсуп?
- Джигит, что бежал от русских.
 Ну!..
- Мирза Юсуп! Где он остановился?
- Эй! поедешь мимо, скажи Осману: Юсуп приехал.
Вот говор, который, почти с быстротой электрической искры, пробежал от кибитки к кибитке, от аула к аулу. И вот все, кто только могли, по своему положению, войти гостем в кибитку мирзы Кадргула, собрались послушать рассказ приезжего джигита.
Полы большой хозяйской кибитки, широко и просторно расставленной на возвышенном месте, были приподняты, и ветер свободно проникал во внутренность жилища, освежая его душную атмосферу.
Верхняя кошма была тоже откинута, и ровный, мягкий свет вечернего неба, проникая сквозь решетчатые ребра крыши, сверху освещал сидящие полукругом оригинальные фигуры. На главном месте, на мягком слое ватных одеял, прислонившись спиною к кибиточным решеткам, сидел сам сановитый хозяин; неподалеку от него сидел мирза Юсуп, еще не успевший отряхнуть пыль с своего верблюжьего халата.
Лицо его было тоже все в пыли и закопчено, над правым виском виднелся довольно значительный шрам, шрам новый; и когда кто–то, заметив эту новую прибавку, спросил: «А где это пророк послал тебе новую милость?», Юсуп уклончиво отвечал: «Так, случай тут был неподалеку».
Мирза Юсуп и все гости успели уже рыгнуть по второму разу. Рыгание выражает то, что гость вполне удовлетворен угощением хозяина и наелся до последней степени. Позабыть рыгнуть значит показать себя человеком, совершенно не знающим приличия. Рыгать слишком часто - это тоже могут принять за слишком уже усиленную лесть, и потому тут тоже должна быть своего рода сноровка, которую и изучают вместе с остальными правилами азиатского этикета.
Итак, гости рыгнули уже по второму разу. Мирза Кадргул погладил свою седую, клинообразную бороду и велел убирать большое глиняное блюдо с остатками вареной баранины. В настоящую минуту из рук в руки переходила чашка с крепким кумысом, мастерски приготовленным самою старою Хаззават.
Кумыс этот пили небольшими глотками, иные цедили сквозь зубы, ухватившись жирными губами за края чашки. Красивый мальчик, лет четырнадцати, возился у тагана с кальяном, раздувая в его сетке горячие уголья.
Вокруг кибитки собралась большая толпа и все старались протиснуться как можно ближе к решеткам, чтобы лучше слышать, о чем идет речь в жилище мирзы Кадргула.- Так ты говоришь, что две тысячи кибиток? - спрашивал мирза Кадргул.
- Пожалуй, что и за третью хватит, - отвечал Юсуп. - Снялись, говорят, еще в прошлом месяце; теперь должны уже к самой Сыр–Дарье подходить.
- Отступники! одно им слово, - заметил один из гостей, старый мулла Ашик. - И что их тянет к русским? Давно ли от них к Хиве перебрались, а теперь опять к ним перекочевали.
- А тогда другое было дело; тогда у них в Казале какой гусь начальником сидел!..
- Какой такой?
- Да совсем бешеный.
- Это Соболь–тюра, что ли?
- Да, он. От него и дальше Хивы забежишь. Мы слышали, в ту пору и русские купцы куда–то собирались откочевывать.
- Ну что же, хан как? - спросил опять мирза Кадргул. - Сердит очень; ведь ему это чистый убыток?
- Да, прибыли мало; да как их остановишь? силой не возьмешь. Ведь почти три тысячи кибиток, тоже свою силу имеют. Да опять же и с русскими не хочет ссориться. Сказано - не тронь, ну, он и не трогает.
- Да, - вздохнул мирза Кадргул на всю кибитку, икнул и протянул руку за кальяном.
- В Бухару послы русские приехали, - сказал мирза Юсуп.
- Что такое еще?
- Да мир настоящий затеяли. Мозафар совсем в дружбу к ним лезет. На прошлой неделе еще, говорят, два конских вьюка золота отправил к ихнему губернатору.
 Эх!  вздохнул старый мулла Ашик, - не по нашим дорогам это золото ездит.
- Ну что же? всего себе не захватишь. Мир–то ведь велик, - заметил мирза Кадргул.
Кальян усиленно хрипел, переходя из рук в руки; угасающие уголья на тагане слабо потрескивали. В кибитке на несколько минут воцарилось полное молчание. Только слышно было, как тяжело дышала и перешептывалась толпа, вплотную налегшая на наружные решетки кибитки.
- Ну, что,  наклонился к хозяину Юсуп, - этот у вас как, не балуется?
Он показал на Батогова, мелькнувшего близко, почти у самых стен.
Ничего, работник хороший.
То–то, хороший, а вы его поберегайте, выкупу за него никакого не будет: простой сарбаз; об нем, чай, и думать позабыли русские, а он вам, ежели не слишком налегать будете, еще лет тридцать, как
обрая лошадь, прослужит.
- Вчера в степь за верблюдами ездили, - начал мулла Ашик,  его тоже с собой брали; лихо на коне ездит, получше кое–кого из наших.
Гм, - подумал Юсуп, - посади его на добрую лошадь, хоть на Орлика, да дай ему оружие хорошее, да и выезжайте, хоть по два на одного, тогда и увидите, что это за наездник.  Жаль вот только, — произнес он вслух, - что вера у них эта. Если бы его как есть в нашу перевести.
- А что? - спросил мирза Кадргул.
- Я говорю потому, - сказал Юсуп, - что он сам говорил мне как–то: «Я бы совсем в вашу веру перешел, мне уже теперь о своих и забыть–то надо, если бы только бить меня ни за что, ни про что перестали, да работы было бы поменьше, а то иногда не под силу приходится».
- Не под силу приходится,  проворчал за стеною киргиз–работник; - небось, нынче меня так обземь ахнул, что до сих пор бока ломит.
На соленых болотах, у Сайгачьего лога, болезнь какая–то на баранов пришла.
- Вот уже это беда наша совсем.
- В темир–каикских аулах колдуна зарезали.
Это не желтого ли иранца?
Его самого. Всех четырех жен Курбан–бия перепортил. Сам бий почти целый год в отлучке был; приезжает, а они все вот какие ходят (Юсуп показал рукою на аршин от своего желудка). А там и посыпало! Одна так даже двух сразу.
Одна из жен мирзы Кадргула, красивая Нар–беби доставала из сундука, что стоял у дверей, какую–то одежду; услышав рассказ, она повернула свое толстое, краснощекое лицо и стала внимательно вслушиваться.
- Ну, а с женами что сделали?
- Да жены чем же виноваты? - заметил кто–то из гостей, - ведь это на них иранец ветром надул…
Нар–беби улыбнулась во весь рот, вся словно вспыхнула, и низко нагнулась над сундуком, выпятив, на соблазн всей публики, свои массивные формы.
- А что? - начал мирза Юсуп, - мы вот давно из аула не выходили. Перекочевывать придется еще не скоро. Нам бы хоть неподалеку куда проездиться.
- Да куда, разве опять на персидскую границу?..
- Далеко.
- Ну, на Заравшан к русским?
- Ну их! - поспешил заметить мирза Юсуп. - Народу всегда перебьют много нашего, а барыша совсем никакого: какую–нибудь пару казачьих лошадей, а то и совсем ничего, а по кишлакам там не много достанешь.
- Нет, вот я слышал, Садык с Назар–кулом хорошие дела делают.
- У них совсем другое дело.
Разговор на минуту прекратился. В кибитке стало совсем темно, и мирза Кадргул зевнул довольно громко, прикрыв рот рукавом своего халата. Около кибитки, где собрались женщины, только что подоившие кобыл и перелившие молоко в турсуки, слышалось что–то вроде песни и тихо брянчали струны сааза.
Батогов снимал на ночь попоны с двух верховых лошадей мирзы Кадргула и отчищал им копыта, усердно ковыряя тупым ножом засоренные подковы.
- Здравствуй, тюра! - раздался сзади него тихий голос.
Батогов обернулся. Юсуп стоял в двух шагах и смотрел вовсе не на него, а на челки лошадей, как бы рассматривая хитро заплетенные косички.  Здравствуй, Юсуп, что хорошего? - сказал Батогов и сказал так тихо, что, казалось, только сам себя мог слышать, и еще усерднее принялся за свое дело.
- Ну, теперь нельзя, а скоро хорошо будет, произнес Юсуп, поглядывая небрежно вверх на звезды, и побрел дальше, сделав вид, что только так, мимоходом, завернул взглянуть на красивых жеребцов мирзы Кадргула.

II. Кого видел Батогов в соседнем ауле, когда ездили за камышом.

Ночь была темная. Мало–помалу говор и шум движения затихли в уснувшем ауле. Чуть краснелись во мраке верхи открытых кибиток и у колодцев мелькала красная, мигающая точка небольшого костра.
Из степи доносились какие–то неопределенные звуки: то будто бы волчий вой, то будто бы рев и кряхтенье верблюда, то словно далекое ржанье лошади, то что–то еще, чего даже привычное ухо киргиза понять было не в состоянии. Что–то крылатое носилось в воздухе, мелькая красною точкою в то мгновение, когда оно налетало на тот чуть заметный столб красноватого света, который отбрасывали от себя еще не угасшие уголья на таганах, внутри кибиток.
Верблюды тяжело вздыхали и, лежа друг подле друга, терлись своими облезлыми боками; лошади жевали ячмень, отфыркиваясь в торбы; кое–где слышен был человеческий храп. В соседней кибитке тихо, но бойко перебранивались между собою неугомонные киргизки.
Батогов сделал все уже, что было нужно, работа его дневная, наконец–то, была покончена, и он свернулся на своем войлоке, около той кибитки, которая предназначена была для работников. Около него, с одной стороны, спал киргиз–работник и бредил о чем–то во сне, с другой стороны сидел тот работник, что испытал на себе силу русского пленника; он зевал во весь рот и усиленно скреб себе ногтями давно не бритую голову, силясь отделаться от несносного зуда.
В этих слежавшихся, прелых кошмах временем накопилось довольно–таки разных паразитов, и нужна была сильная усталость, почти изнеможение, чтобы заснуть, пренебрегая этим неудобством. Батогову не спалось, несмотря на то, что он не сидел целый день сложа руки.
Нет, с раннего утра он пешком ходил верст за десять в степь: надобно было пригнать оттуда двух баранов для хозяйского обихода, потом ездил он с другими за камышом, на полувысохшие соляные болота, что лежали на востоке верст за двадцать от стоянки. Вернулись почти к вечеру, да и тут еще четыре турсука воды надо было принести, а колодцы были неблизко. Лошадей надо было убрать в свое время, а потом старая Хаззават велела котел мыть, за которым вдвоем они провозились вплоть до самой темноты.
Так после всего этого, кажется, мог бы уснуть утомившийся пленник, и никакие паразиты ему бы не помешали, но тут была причина этой бессонницы. Юсуп сказал ему: «Скоро дело делать будем». И эта короткая фраза вызвала у него целый ряд самых жгучих, самых лихорадочных дум.
А тут еще другая причина оказалась. Когда ездили за камышом, пришлось проезжать мимо соседнего аула, в который Батогову до сих пор не приходилось заглядывать. Поехали, останавливались у одной кибитки: один из работников мирзы Кадргула дело имел к кому–то из здешних. Постояли, поговорили и дальше поехали.
Ничего особенного в этом ауле не было; аул как аул, такой же точно, как и ихний, те же кибитки, те же загоны; разве только то, что этот совсем спрятался в лощине, а их стоит на высоком месте, верст за пятнадцать в хорошую погоду видно. Но Батогов успел заметить в этом ауле то, на что, казалось, не обратили вовсе внимания его спутники.
У одной из кибиток, стоявших несколько поодаль от прочих, полы были совсем закинуты наверх; тростниковая загородка (так называемые чии) была снята и лежала в стороне. Она была сильно изломана ветром, налетевшим накануне, и ее, должно быть, собирались чинить. Сквозь крупную решетку видно было все, что делается внутри этой кибитки. Там сидело несколько женщин; они заняты были плетением громадного пестрого ковра.
По их костюмам, по довольно чистым, белым тюрбанам, навороченным на головах, по бусам, украшавшим их потные шеи, наконец, по медным серьгам, вдетым, по туземной моде, в ноздри, и по тому свободному говору и смеху, который раздавался в кибитке, заглушая даже стук катушек, намотанных цветною шерстью, можно было видеть, что тут были все госпожи, хозяйки; рабынь между ними не было.
Женщины взапуск жевали изюм и щелкали фисташки и другие подобные сласти, не давая отдыха ни своим языкам, ни своим белым, ярко сверкавшим при каждой улыбке челюстям. Их говор и смех заставил Батогова повернуть голову, но не они остановили и сосредоточили его внимание.
Снаружи, на самом припеке, в стороне от той тени, которую отбрасывала от себя кибитка, стояла женщина, еще молодая, должно быть, очень красивая, если можно было отыскать бывшую красоту в этом бледном, истощенном лице, в этих впалых глазах, окруженных темною синевою. 
Грязная, изорванная холщевая рубаха до колен - единственный костюм этой женщины - едва прикрывала ее изнуренное тело. Это тело, худое, слабое, было совсем другого цвета, чем бронзовое, словно дубленая кожа киргизок. Несмотря на слой грязи, несмотря на сильный загар, можно было видеть, что это было белое тело.
Эту нельзя было назвать хозяйкой; эта была то же, что и Батогов. Не трудно было убедиться в этом, глядя, как ее тонкие руки устало, как бы нехотя, приподнимали и опускали тяжелый деревянный пест, которым она толкла просо, засыпанное в высокую деревянную ступу.
Когда она приостанавливалась и бросала на минуту свою тяжелую механическую работу для того, чтобы обтереть с лица пот рукавом своей рубахи, или же поправить рукою свои растрепанные, длинные, черные, как уголь, косы, из кибитки тотчас же возвышался визгливый, злой голос, кричавший:
- Ну, ты там, дохлая кляча, не хочешь ли лучше совсем бросить? Только бы спать, ленивая сволочь.
А другой голос добавлял:
- Только и дело делают, пока их колотишь. Я об мою совсем все руки обколотила.
Больно кольнуло в сердце Батогова при взгляде на эту работницу, и эта новая боль совсем заглушила его прежние страдания.
- Не я один, - думал он, - может быть, в каждом ауле найдется такая же, как она, такой же, как я, горемыка.
Ему хотелось подъехать к ней поближе, хотелось заговорить с нею; «Она, верно, заговорит по–русски», - думал он; хотелось расспросить ее о многом. Он видел, как широко, изумленно взглянули глаза несчастной, когда топот проезжавших лошадей заставил ее поднять голову. Ему показалось даже, что эти глаза узнали его; если не его лично, то, по крайней мере, догадались, что видят перед собою товарища, брата по одинаковым страданиям.
- Ну, ну, отставай! - крикнул на него киргиз, ехавший сзади, крикнул и чем–то замахнулся.
- На девок заглядывается тоже,  заметил другой и засмеялся сквозь зубы.
Когда пришлось возвращаться назад, Батогов пристально, с сосредоточенным вниманием, присматривался кругом, ко всем группам, мелькавшим между кибиток, ко всем отдельным фигурам, занятым каждая своим делом. Он думал опять увидеть ту же женщину, ему хотелось опять взглянуть на нее; но сколько он ни глядел, приподнимаясь на высоких стременах своего седла, высовывая голову из–за громадных снопов камыша, привьюченных с обеих сторон его лошади, он не видел никого, хотя сколько–нибудь похожего на эту страдалицу.
Да видел ли он ее? Может быть, это воображение, больное, расстроенное, нарисовало ему этот призрак?.. Нет, вот та самая кибитка, вот и ступка стоит на том же самом месте, вот пест лежит… А вот и еще что–то лежит, маленькое, скорченное, покрытое с головою какою–то рваной конской попоной, лежит и тихо стонет.
Вот об этой–то встрече и думал теперь Батогов, лежа врастяжку, навзничь, закинув руки за голову, неопределенно уставясь глазами в темное ночное небо, по которому, из конца в конец, беспрерывно черкали блестящие падающие звезды.
Кто она? откуда? Давно ли томится здесь, оторванная от всего, что только было ей близко?.. Эти вопросы больше занимали голову Батогова, чем даже фраза его Юсупки, снова вызвавшая томительные иллюзии близкого освобождения.
Как узнать все это, как отыскать ее, у кого расспросить об ней, если не придется ее увидеть снова? А как хотелось ему опять увидеть это страдальческое лицо!.. Если бы Батогову предложили на выбор . или бежать сейчас, или же отложить побег еще на целый год, но зато в это время обещать ему возможность видеть и говорить с пленницей соседнего аула,  он не задумываясь выбрал бы второе.
- Разве попросить Юсупа: он все узнает, ему это так легко устроить; он мне расскажет, - решил, наконец, Батогов; и с этим решением он стал дожидаться утра.
Он отполз подальше от общей кошмы, на которой спали работники.
- Ты куда это?  - просил его рядом лежащий, и спросил таким голосом, что Батогов сразу не догадался, ему ли это говорят, или же он слышит бессознательный бред спящего.
Он снял с себя рубаху, сильно встряхнул ее и надел снова. Он лег прямо на песок, потерся об него немного сильно чесавшимся телом, и скоро его начала одолевать тяжелая дремота.
- Ты чего это ушел–то? Снова слышится тот же голос. Батогов не отвечал.
Темная фигура приподнялась, пристально на него посмотрела, приподнялась еще больше и разом запрокинулась навзничь.
- Эк стерегут как, черти! - подумал про себя Батогов, - и что им за прибыль такая? Тоже ведь рабочая скотина, как и я - И он начал притворно храпеть, чтобы избавиться от дальнейших расспросов.
Чуть–чуть рассветало, а уже половина аула была на ногах; даже сам мирза Кадргул выглянул на минуту, заспанный, из дверей своей кибитки; выглянул больше для того, чтобы показать, кому следует знать о том, что хозяин уже проснулся.
Заспанное, немного сердитое лицо мирзы снова скрылось за узорною кошмою, и дверь плотно опустилась на свое место. Батогов увел хозяйских жеребцов к колодцам, и опять не один, а с другими. Он захватил с собою и лошадей мирзы Юсупа, который, не выходя из кибитки, закричал ему:
- Эй ты, захвати и моих с собою, все равно за одним разом ходить к колодцам…
Юсуп выругался при этом, да так обидно выругался, что все работники расхохотались, услышав такое хорошее слово.
- Ах ты, свинья эдакая, - подумал Батогов и пошел отвязывать лошадей мирзы Юсупа, погладив при этом своего Орлика, который весело заржал при приближении пленного.
Умная лошадь всегда приветствовала Батогова ржанием, привычка, которая весьма не нравилась мирзе Юсупу, привычка, на которую как–то подозрительно смотрели заметившие это обстоятельство работники.
Спустя полчаса после того, как угнали лошадей к водопою, Юсуп вышел совсем одетый и вооруженный словно в дальнюю дорогу, сердито поглядел кругом, словно отыскивая кого–то глазами, и проговорил громко, так что во всех концах аула слышали:
- Ишь ты, собака паршивая, сколько времени у кpолодцев толчется!
- Да ты, мирза, куда собираешься, что ли? - спросил Кадргул, не выходя из кибитки.
- Тут, неподалеку, в аул к Ахмету надо съездить,  отвечал Юсуп. - Пойти разве навстречу? - произнес он как бы про себя и быстро зашагал к колодцам, над которыми, несмотря на утреннюю росу, стояла густая пыль, и в этой пыли смутно сливались: рев верблюдов, ржанье лошадей, унылое блеяние овец и громкие отдельные возгласы погонщиков.
Небольшая вереница всадников выделилась из этого пыльного облака; то были наши работники, которые маленькою рысцою вели лошадей с водопоя.
Мирза Юсуп шибче зашагал им навстречу.
- Эй ты! - крикнул он Батогову, когда они поравнялись, - давай лошадей сюда!
Батогов свернул немного в сторону; остальные работники поехали шагом, однако все–таки поехали, а не остановились вовсе, и на несколько минут Батогов очутился совершенно наедине, глаз на глаз, с своим преданным джигитом.
- Поверни сюда лошадь! стремя подержи! - кричал он громко.
- Слушай, тюра, - произнес он почти шепотом (Юсуп весь разговор вел довольно оригинально: то говорил тихо, едва слышно, то кричал так, что его за версту все могли слышать; при этом он сильно жестикулировав руками и раза два, ни с того, ни с сего, замахивался нагайкою).
- Слушай, тюра, через три дня мирза Кадргул опять на персидскую границу выступает; тебя хочет взять с собою, не езди. Да держи же повод крепче, чертова голова. Скажи, что болен, ногу обрежь себе, что ли. Ах ты, собака паршивая! А я поеду: мне надо. Здесь меня дожидаться будешь.
И как это тебя не бить, скота эдакого! Новая луна как поднимется, тогда дело делать будем; я все уже узнал, что нужно, и дорогу нашел настоящую. А этого хочешь! - (Юсуп с размаха ударил нагайкою по седлу). - Я этого и ездил эти две недели, - добавил он тихо.
Джигит медленно, с достоинством, взбирался на седло, Батогов, подавая ему поводья от другой лошади, успел сообщить ему в это время о той женщине, которую встретил в соседнем ауле, и просил Юсупа узнать об ней все, что только было можно.
Подозрительно поглядел Юсуп на своего тюра, сказал, что узнать можно, что узнать, пожалуй, не трудно, да только время ли о чужой голове думать, когда свою поскорее уносить надо. Выругал еще раз громко Батогова, примерно ткнул в загривок и с места в карьер поскакал в сторону, долго еще мелькая вдали своим красным халатом. А Батогов побрел пешком в аул, где уже поднимались высокие столбы дыма: там варили баранью шурпу (род похлебки) на завтрак проголодавшимся джигитам.
Днем Батогов не видал своего Юсупа; он целый день пропадал где–то и только поздно ночью вернулся в аул мирзы Кадргула. Весь день нетерпение мучило бедного пленника. Недаром так болезненно отозвался на нем тот страдальческий взгляд, которым встретила его работница в соседнем ауле. У него сердце сжалось от какого–то странного предчувствия. В его мозгу копошилась страшная догадка.
Этот день так же монотонно прошел, как и другие, и когда ночью мирза Юсуп, проходя мимо Батогова, сказал ему: «Юсупка все узнал. Будет завтра случай, и тюра все узнает», то Батогов, совершенно забывшись, рванулся к нему с расспросами, но тотчас же опомнился, увидя, как его Юсупка спокойно пошел дальше, не обращая никакого внимания на волнение Батогова.

III. Нар–Беби.

В это утро обычные тревоги просыпающегося аула приняли какой–то особенный, оживленный характер. Еще накануне пастухи, пригнавшие отары с пастбищ, и еще кое–кто из соседей, что кочевали близ соленых озер, говорили, что на этих затонах, в тех пунктах, где вода не совсем еще испарилась во время жаркого лета, слетелось много разной болотной и озерной дичи, прилетевшей с далекого севера.
Подходило время осеннего перелета, и эти кое–где разбросанные цепи солонцеватых озер, почти затерявшиеся в громадных степях, выжженных солнцем, обрамленные непроходимыми трясинами, поросшие тростником и осокою, служили станциями для бесчисленных птичьих стай, изнуренных далекими перелетами над безводною, сухою равниной.
Дальше, за этими озерами, опять бесконечные степи, там за ними величавая, покойная Аму–Дарья, за нею благодатные теплые страны; а пока, в ожидании этого раздолья, сойдут и эти полувысохшие лужи, дающие возможность поплескаться и понырять бесчисленным утиным стаям, и некому здесь тревожить этих кочевых птиц; разве какие–либо соседние аулы вышлют своих джигитов порыскать с соколами вокруг соляных озер, не слишком близко, впрочем, подбираясь к их топким берегам.
А тот ущерб, который нанесут несметным крылатым легионам десяток–другой узкоглазых охотников, не слишком–то тревожит птиц, и спокойно опускаются они шумящими стаями на эти гладкие водные поверхности, на эти илистые, топкие трясины, богатые всякою земноводною снедью.
Спокойно, чинно, с достоинством бродят между кочками длинные журавли; один за другим погружают они свои длинные носы в илистую грязь, выхватывают оттуда что–то живое, сильно трепещущееся, глотают пойманное, запрокинув кверху голову, снова суют носы в грязь, пока не нажрутся до пресыщения, до того, что равнодушно смотрят на какую–нибудь маленькую, бойкую, всю в ярких крапинках лягушку, прыгающую у них чуть–чуть что не под самым носом: тогда они, совершенно успокоенные, станут на одной ноге длинными рядами на самом краю затонов и, словно ряды неподвижных солдатиков, уставятся в воду, созерцая там свои собственные отражения.
Стаи уток, подвернув головы под крылья, плотно прижавшись друг к другу, дремлют на поверхности луж, и не видно воды под этою живою массою, испещренною золотисто–зелеными и ярко–белыми пятнами.
Поднимая тысячи брызг, взмахивая громадными белыми крыльями, вытянув тонкие красивые шеи, взлетают величавые лебеди и, пролетев несколько десятков шагов, стелясь над самыми зарослями, задавая камни в своем могучем размахе, с шумом опускаются на воды соседнего затона. И долго еще над водою носится плеск и гул, словно неподалеку дружно работают невидимые водяные мельницы.
Привольно было бы охотнику бродить по этим заповедным болотам, подкрадываться к этим стаям, не напуганным еще ружейными выстрелами, но только прежде надо изучить те немногие узкие, словно протянутые жердочки, тропинки, которые, пожалуй, еще могут выдержать незначительную тяжесть одинокого охотника. Случайно сплетшиеся корни и стебли осоки, редкого тальника и камыша образовали эти опасные предательские пути, и горе тому, чья нога сорвется с подобной тропинки.
Горе тому, кто, обманувшись кажущейся прочностью соседней кочки, прыгнет на нее, рассчитывая с нее прыгнуть на другую, там на третью и, таким образом, мало–помалу, пробраться вон к тому водному пространству, что светлою чертою серебрится сквозь дальние камышовые заросли.
Неверно ступившая нога уходит все глубже и глубже, ее словно засасывает какая–то странная подземная сила; бьется и барахтается неосторожный, хватаясь за окружающие его стебли, эти стебли остаются у него в руках, вырванные с корнями, быстрое движение еще более разбивает жидкую, бездонную грязь, и счастлив, тысячу раз счастлив тот, кому удастся снова выкарабкаться на прежнюю тропу, и уже ни за что не решится он во второй раз повторить такой, донельзя рискованной, попытки.
Случалось, что верблюд, испуганный волком, неожиданно завывшим за теми барханами, охваченный паническим ужасом, забежит в эти трясины. Долго бьется и пронзительно, чуть не на всю степь ревет от страха несчастное животное, силясь вырваться из этой засасывающей топи, и чем сильнее бьется оно, тем быстрее погружается в илистую массу, пока она совершенно не поглотит и это горбатое туловище, и эту искаженную ужасом мохнатую голову, которая, вытянувшись на длинной шее, до последнего мгновения держится на предательской поверхности.
А приди кто через час взглянуть на это место страшной борьбы за жизнь - и что он увидит? Ту же слегка изрытую топь, те же кочки, мохнатые, неподвижные, тот же камыш, колеблющийся от ветра, и никаких признаков томительной, страшной катастрофы, - и недоумевает прискакавший на помощь киргиз, что же это ревело так, вот тут, словно как на этом самом месте?
Сколько джигитов потеряли своих коней на этих болотах! И эти бесчисленные птичьи стаи словно знают, какие непроходимые преграды отделяют их от человека, и спокойно смотрят они вдаль на этих немногих всадников, что ярко–красными точками мелькают по окраинам, между редких, полувыжженных зарослей.
Временем осеннего перелета киргизы, страстные любители соколиной охоты, пользуются для того, чтобы попытать удаль своих ученых, притравленных птиц, и поразнообразить хотя немного свой стол, заменив дичью вечно одну и ту же конину да баранину.
И вот, сегодня, мирза Кадргул собирался, чуть не всем аулом, на охоту с соколами и выезжал для того на соляные озера. Предполагали уехать верст за сорок от места стоянки, а потому мирза Кадргул, рассчитывая не один день позабавиться этой охотой, велел перевезти на место охоты несколько запасных кибиток, с которыми и возились женщины, сворачивая кошмы, увязывая в пучки ребра телеги (боковые решетки) и остальное дерево и навьючивая все это на верблюдов, еще накануне приведенных из степи.
Всех всадников собралось человек около тридцати. Это было почти все население просторно разбросанного аула. Все выехали на своих лучших лошадях, одетые в новые цветные халаты. Лица у всех смотрели как–то весело, празднично.
Оружия с собою не забирали много - что, мол, оно только даром за спиною болтаться будет, однако шашку на всякий случай и неизбежные ножи захватили с собою. Только один мирза Юсуп, который даже из кибитки не выходил никогда иначе, как будто бы на войну собирался, был и теперь вооружен от головы до самых пяток; за спиною у него было ружье его диковинное, что по два раза сразу стреляет, а пистолеты с ним были такие, что, как начнут стрелять, и счета нет тем выстрелам, а сам мирза Юсуп а это время только пальцем пошевеливает.
Борзые собаки подняли вой, глядя на сбирающихся всадников, и путались между лошадьми, с веселым, заигрывающим лаем, прыгая чуть не на седла к своим хозяевам. Ученые птицы сидели на плечах джигитов или на крашеных палках, прилаженных за плечами вроде коромысла; соколы, беркуты и маленькие охотничьи ястребки чуть слышно гремели металлическими бубенчиками, привязанными к их мохнатым лапкам. Все они были на привязях, от которых освобождались только по воле джигита, завидевшего подходящую добычу.
У самой ставки мирзы Кадргула красивый рыжий жеребец рыл ногою землю от нетерпения и, зажав уши, злобно косился на толпу, грызя железные удила своей разукрашенной уздечки. Батогов его оглаживал и внимательно осматривал седловку, стараясь не пропустить чего–нибудь такого, за что могло бы достаться от хозяина его спине или затылку.
Однако все обошлось благополучно. Мирза Кадргул вышел, степенно оглянулся по сторонам, оправил пояс, увешанный бесчисленными кошельками, подтянул штаны, не торопясь влез на седло и стал разбирать поданные ему поводья.
Всадник за всадником, маленькими группами, а чаще просто поодиночке, стали выбираться джигиты из аула. Солнце только что еще взошло, в воздухе было прохладно, застоявшиеся кони горячились.
Мало–помалу все всадники скрылись из вида, и аул опустел, только близ ставки мирзы Кадргула возилась краснощекая Нар–Беби, довьючивая с работниками последнего верблюда. Через полчаса небольшой караван с тремя женщинами и четырьмя работниками, позванивая колокольчиками и погремушками, потянулся из аула вслед за уехавшими джигитами. Уздечки у всех верблюдов были украшены ярко–красными шерстяными султанчиками, которые торчали как раз между ушей животных.
Это означало, что верблюды были не какого–нибудь простого киргиза, а принадлежали самому мирзе Кадргулу. В этом караване, в числе четырех работников, находился Батогов, которого краснощекая Нар–Беби выбрала себе сама на подмогу при расстановке и уборке кибиток.
Караван шел в таком порядке: на переднем верблюде ехал работник, сидя на горбах, между двух громадных свертков кибиточных кошем. На втором верблюде седло было совсем особенного устройства; оно было в виде четыреугольной, плоской корзинки, на углах которой поднимались аршина на полтора пучки камыша, а на верхушках этих пучков прилажены были султаны из конского волоса и красной шерсти.
В этой корзинке сидела одна из жен мирзы Кадргула; рядом ехала верхом на лошади другая женщина; за ними шли два верблюда, на которых были навьючены телега и крыши кибиток; пучки крашенных прутьев странно топорщились и гремели при каждом шаге животных. На этих же верблюдах были прилажены два больших, закопченных котла и шерстяной мешок с рисом и прочей провизией.
За верблюдами, несколько поотстав, шел пешком Батогов, он только один был пеший, между тем как остальные работники гарцовали верхом, держась поблизости каравана. Батогов вел в поводу четвертого приземистого, мохнатого двугорбого верблюда, почти белого, покрытого цветным ковром и украшенного большим, глухо звонящим колоколом. На верблюде этом сидела Нар–Беби, просто верхом, широко раздвинув свои ноги и раскачивая на ходу всем своим жирным туловищем.
Однообразная, колеблющаяся походка верблюда, казалось, усыпляла ее; она сильно сопела носом, прихрапывала, только прищуренные, чересчур уже масляные глаза ее как–то странно посматривали на молодцеватую фигуру шагающего перед нею Батогова.
Он был в одних только кожаных шароварах, без рубашки, и его мускулистое, здоровое тело, несмотря на сильный загар и слой грязи, все–таки резко отделялось своею относительною белизною от темно–бронзовой, словно дубленой кожи прочих работников.
Вдруг Батогов почувствовал, что об его спину что–то очень легко щелкнуло, словно в него бросили чем–то. Сперва он не обратил внимания на это обстоятельство, но вот спина его опять ощутила на себе повторение того же удара, удара мягкого, такого, который ясно говорил, что бьющая рука вовсе не желала произвести болезненное ощущение, а просто требовала, чтобы на нее обратили внимание.
Батогов быстро обернулся. Широкий рот Нар–Беби как–то особенно выразительно улыбался, она смотрела вдаль, немного отвернувшись в сторону, и вытирала пальцами что–то под носом.
- Ишь ты, - подумал Батогов, - никак заигрывает?
Он пошел немного тише, так что очутился не впереди верблюда, а рядом, у самого плеча животного, которое вовсе не требовало, чтобы его тащили за повод, и бойко шло вперед, пошлепывая от скуки своими отвислыми пенящимися губами.
Маневр Батогова, вероятно, очень понравился Нар–Беби, потому что он тотчас же почувствовал, как острый носок красного сафьянового сапога уперся ему слегка в плечо, а потом начал легонько, по–кошачьи, щекотать ему шею.
Батогов опять обернулся. Нар–Беби быстро отдернула ногу, осклабилась, расстегнула ворот своей рубахи и внимательно занялась какою–то охотой у себя за пазухой. Скоро она так увлеклась этой ловлей, что, казалось, вовсе не замечала, как, мало–помалу, у ней обнажалась грудь, и ее красная кумачная рубаха сползла уже с одного плеча, скользя до ожирелым, потным формам степной красавицы.
Батогов искоса взглянул и отвернулся. Через секунду он снова почувствовал на своей шее прикосновение сапога.
- А что, - подумал он, - разве и в самом деле попробовать завести интригу, благо сама напрашивается?
И он, приноровившись, ловко поймал рукою эту шаловливую ногу и слегка притиснул ее.
Нар–Беби тихо засмеялась и произнесла вполголоса:
- Эге! Да ты знаешь, с чего начинать нужно? (поговорка, равносильная нашей «где раки зимуют»)…
- Тоже ведь не маленький, - отвечал Батогов так же тихо и шагнул немного вперед. Ему показалось, что один из работников, кривой Каримка, проезжая мимо, как–то подозрительно посмотрел на них своим одиноким глазом.
Это был тот самый работник, который не раз схватывался с Батоговым, и схватки эти всегда для него невыгодно кончались; раз даже чуть не дошло у них до ножей, то есть, правильнее сказать, - до ножа, так как нож–то был у одного Каримки, и Батогов только тем и избавился от своего противника, что успел сбить его с ног ударом тяжелой конской попоны, а тут подоспел кто–то из джигитов и рознял драчунов, отвесив каждому из них по несколько ударов нагайкою.
Батогов молча выдержал побои и принялся, чуть не в десятый раз, чистить и холить рыжего жеребца, а кривой Каримка кричал и выл чуть не на весь аул, и клялся Аллахом и всеми пророками, что когда–нибудь просто сонного придушит эту проклятую русскую собаку.
Каримка поглядел и проехал мимо; еще раз обернулся совсем неожиданно, но Батогов зорко следил за всеми движениями своего подозрительного врага и потому вовремя принял меры осторожности.
- Ну, опять иди ближе, - произнесла Нар–Беби.
- Это хорошо, - подумал Батогов, - реже голодать придется; другой раз, все лишний кусок перепадет, а мне этим брезгать не приходится.
Вдали, на небольшом возвышенном бархане, чуть виднелась группа всадников; еще дальше, в степи, мелькали несколько отдельно двигающихся точек. То были джигиты из аула мирзы Кадргула. Оригинальная охота с соколами, эта воздушная травля птиц птицами же, началась на потеху разгулявшимся джигитам.
Караван остановился. Выбрали место, где песок был немного посырее и не так крутило пыль прихотливым ветром, и принялись ставить кибитки. Нар–Беби сама возилась с работниками, опытною рукою обтягивала решетки широкой тесьмою и волосяными арканами, и когда накидывали верхнюю кошму, то красавица, словно нечаянно, очутилась около самого Батогова и шепнула ему скороговоркою:
- Ты, слушай: как стемнеет совсем, сюда приди; я тебе в эту дыру мяса просуну, а ты и ешь потихоньку.
Она показала ему на прореху в кошме, приходившуюся как раз у самого низа кибитки.
- Вот и начало высокого покровительства, - подумал Батогов. - Все–таки не кто–нибудь, а сама жена мирзы Кадргула!
Подскакало человека три джигитов, у каждого на седлах висели в тороках по десятку разнокалиберных уток, у одного даже висел, прихваченный за шею, большой серый гусь и чуть не по самой земле волочился своим полуторааршинным крылом, переломленным во время падения на землю.
Птицу сдали на руки Нар–Беби: она тут была полной хозяйкой, за отсутствием старой Хаззават, оставшейся в ауле. Кибитки установили, котлы поставили на таганы, стряпня началась, и работникам ничего более не оставалось делать, как сесть на корточки и спокойно дожидаться вечера, любуясь, как вдали охотятся чуть заметные всадники.
Так и сделали.

IV. Соколиная охота. 

- А вон наш мирза едет, - говорил один из работников, глядя вдаль по направлению озер.
- Где ты его видишь? - спрашивал другой.
- Да вон там. Смотри, как раз между кустом и тем джигитом, что с лошади слез.
- А, вижу. Может, он, а может, и другой кто. Далеко.
- Он.
- Смотри, смотри, как погнали! Ай–ай–ай! ух!
Работник привскочил на месте, заметался, словно он сам гнал вместе с джигитами, и громко загикал. Другой работник свистнул, а Каримка произнес, с презрением глядя на Батогова:
- Видывал ли ты там, у вас, что–нибудь лучше?
- Стоит дрянь такую смотреть!  сказал Батогов и даже сплюнул.
Каримка схватил какой–то комок и швырнул им в русского.
- Ну, ты - тише: опять то же будет; лучше не лезь! - сказал Батогов и отодвинулся подальше.
- А вон мирза Юсуп полем прямо пошел. Эк дует!
- Эге! да это они волка выгнали; смотри, как пошли. Вон он, вон! Удирает, чертов сын!
- Ой, уйдет! пропал вон опять пошел наседают, наседают! Прорезали!
- Берут, берут. Эх, кабы нам туда же!
И что только за лошадь у этого Юсупа: просто сам шайтан в ней сидит!
- Да в ней, и правда, черт сидит, да, может, еще и не один.  Ты слышал, не бойсь, как Юсуп говорил, что он ее из–под русского батыря взял?
- Ну, так что же?
- А то, что ежели у них только в руках побывает  ну, и готово.
- Ну, а этот тоже?
Работник понизил голос и показал на Батогова.
- А ты думал - нет?
- То–то я заметил, что как он подойдет к Юсуповым лошадям, сейчас те ржать начинают, особенно этот гнедой, белоногий.
- А я так думаю, - вставил Каримка, - как бы тут совсем особенного черта не было. Я еще кое–что заметил.
Работники начали о чем–то шептаться между собою. Батогов попытался было вслушаться, да нет: очень уж тихо говорили. Только во время разговора Каримка раза два посмотрел туда, где
краснощекая Нар–Беби, растерев на ладонях какую–то белую мазь, умащивала ею свои и без того жирные косы.
- Ну, а Юсуп? - спросил один из шептавших уже громко.
Да что Юсуп, - отвечал кривой Каримка; - живет у нас с самого похода в Нуратын–Тау, а кто он - разве кто–нибудь знает, что ли?
- Эх, есть что–то хочется!
От котлов потянуло варевом, и эта аппетитная струя раздражала голодные желудки работников.
- А солнце–то уже низко, - заметил кто–то.
- Скоро кончат: вон четверо уже сюда едут, никак. Эк лошадей–то замылили!
- Эй вы там, иди кто–нибудь сюда! - раздался звонкий голос одной из женщин.
- Ну, иди, слышишь…
- Иди сам - не меня зовут!
Что же ты, собака? - обратился Каримка к Батогову, - слышишь, марджа зовет.
Батогов поднялся. На усталых, еле двигающих ногами, покрытых пеною лошадях мало–помалу начали съезжаться джигиты к кибиткам, поблизости которых поднимались столбы дыма от огней, разложенных под котлами, и густой пар валил клубами от самых котлов, особенно когда Нар–Беби приподнимала крышку, чтобы поворочать там деревянною лопаткою.
Кто проваживал лошадей, кто уже расседлывал их, отцепив от задней луки изрядные вязанки с дичью. Шумней и шумней становилось около кибиток, по мере того, как прибывали охотники. Лица у всех были потные, разгоревшиеся; говорили все разом, говорили громко, хрипло смеялись, припоминая разные эпизоды дня.
Даже сам мирза Кадргул громко кричал на всю стоянку, что кабы не эта проклятая топь, то на волка бы он насел много прежде, чем поспел к нему Юсуп на своем белоногом. А Юсуп посмеивался над мирзой, приговаривая: «Ладно, топь - для всякого топь, а каскыр (волк) - вот он!» И джигит принялся отвязывать небольшого степного волка, подвешенного под седлом за задние ноги. Тощий, не вылинявший как следует, словно ощипанный, этот волк был очень похож на загнанную, забитую собаку; однако все–таки за ним надо было погоняться, на нем можно было выказать свою прыть и считался он все–таки лучшим трофеем дня; травля за ним была самым веселым эпизодом охоты.
Скоро все устроилось; лошадей убрали и поставили на приколы, и джигиты уселись ужинать отдельными кружками, поблизости кибиток. Самое многолюдное и оживленное общество собралось около мирзы Кадргула и Юсупа. Батогов неподалеку вытирал куском войлока и скребницей засохший пот и пыль на золотистой шерсти рыжего жеребца.
- Это еще что за охота! - говорил мирза Юсуп. - Нет, вот я вам расскажу, как мы втроем в кураминских камышах на джуль–барса охотились.
- Втроем? кто да кто? - спросил мирза Кадргул.
- Двое наших было да один русский казак, хороший тоже охотник.
Вы верхом были?
- Пешие. Вырыли мы яму, засели туда, сверху камышом закрылись и сидим.
- А ведь страшно было, я думаю? - заметил кто–то из слушателей.
- Чего страшно? - (Юсуп приостановился) - нам ничего не было страшно; а вот русский - тот немного струсил.
- Ну, еще бы!
Около нас, тут сейчас, шагах не больше как в десяти, - продолжал рассказчик,  лошадь дохлая лежала: вчера еще ее джуль–барс зарезал, да не доел. Мы и думали, что придет доедать нынче. Вот сидим; слышим - заревел.
- Ой–ой! и близко?
Тут вот сейчас, как этот котел. Мы ждем. Слышим, ревет еще – другой.
Тсс! даже слушать - страх берет.
- Ничего! слышим, опять ревет – третий.
«Вот разоврался», - думал про себя Батогов. Он слышал весь разговор и боялся проронить слово, потому что Юсуп сказал ему сегодня рано утром мимоходом: «Вечером, может, я говорить что
уду, а ты слушай». Ну, теперь Батогов и слушал, догадываясь, что это какой–нибудь новый способ, изобретенный его джигитом, чтобы сообщить Батогову что–нибудь для него интересное.
- Русский дрожит и трясется, будто его ледяная болезнь бьет; мы - ничего; думаем: как раз по одному на брата. Поднялся по камышам треск - ну, целый табун гонят, да и только!
- Да ведь они больше тихо ходят? - усумнился мирза Кадргул.
На этот раз шумели. Глядим, один вылез. Зубы - вот!  (Юсуп показал на руке чуть не по локоть). - Глаза - вот! (Рассказчик хотел было кивнуть на котел, да одумался и сложил кольцом пальцы). -
ыло какое - ух! Смотрим: другой вышел, за ним - третий остановились все три да как заревут!
- Я бы непременно удрал!
- Давай стрелять, - говорит мне потихоньку казак. Я говорю: погоди, неравно испугаем их, они и уйдут — тогда ищи.
- Попугаешь! - мирза Кадргул расхохотался и толкнул рассказчика в бок кулаком. - Я думаю, у самих душа из халата выскочила!
- Ничего–таки не выскочила! Вот звери подошли к лошади, понюхали и принялись ее жрать. Ну, думаю, пора как грохнем! - все три и повалились.
- Сразу?
Сразу. Да это что, слушай дальше. Вылезли мы из ямы к ним, смотрим и теперь точно что струсили, да и было отчего сидят три бабы: одна баба черная, другая рыжая, а третья совсем белая, седая такая; сидят и животы чешут.
- Вот тебе и раз!  послышались отдельные возгласы. - то вместо джуль–барсов–то?
- Да, вместо. Мы это опять все трое в яму.
- Чего так?
- Страшно стало. Глядим: где же бабы? Нету баб, а вместо них–то сидят на падали три больших вороны; глаза у них совсем как уголья; сидят и долбят носами конские кости… Мы потихоньку, потихоньку, задом да задом, ползком да ползком, так–то мы вплоть до самой реки, без малого четыре «чакрым» (версты) пролезли. Да, вот какая дьявольская сторона стала! — заключил Юсуп и полез рукою в блюдо с бараниной.
- Все от русских, - заявил мирза Кадргул и полез в блюдо с другой стороны. Несколько рук последовало их примеру.
- А то раз поехали мы рыбу ловить около Чиназа - начал опять Юсуп.
- Погоди, после расскажешь, - остановил его Кадргул, - а то тебя начнут слушать - есть перестанут.
Замолчали все и началось усиленное пожирание всего, что стояло перед джигитами; челюсти грызли попадавшиеся хрящи и кости, губы и языки громко, на всю степь, всхлипывали, всасывали и подскакивали, дыхание переводилось тяжело и как–то наскоро, и с грязных, лоснящихся пальцев капало на кожаные шаровары горячее сало.
Джигиты, должно быть, очень проголодались, да и было отчего.
- А в каких баб джуль–барсы обратились - в русских или в наших? - спросил вдруг один из джигитов, вытирая нос и губы полою халата.
- Должно быть, в русских.
- Должно быть. Ведь они все немного с дьявольщиной. Года три назад наши привели двух; так одна из них белая была такая, что все равно как будто ее из соли сделали, а волосы у ней были в одну масть с твоим жеребцом,  говорил джигит, обращаясь к мирзе Кадргулу. - Так помнишь, как она Курбан–бия обошла. Бывало, не ест, не пьет, только сидит около нее да руками держится.
- Совсем пропал человек,  произнес мирза Кадргул.
- Да и пропал бы, если бы бабы его не догадались придушить русскую… ну, и прошло.
- Да ведь ее не душили, а, говорят, дали съесть чего–то.
- Давали и есть, да не берет, ну - они и того.
- Там еще одна, кажется, есть, - начал Юсуп и закашлялся, отвернувшись в ту сторону, где Батогов все еще тер рыжего жеребца.
- То другая, ту из Кара–кум привезли.
- Я знаю, из Кара–кум, мне вчера там, у них в ауле, говорили. Видел я ее как–то, ну, и расспросил…
Батогов весь сосредоточился в слухе, только рука его, почти машинально, медленно проводила по глянцевитой, атласной шее лошади.
- Привезли их тогда двух, - говорил Юсуп, и когда прокашлялся, то голос его стал гораздо громче.
Да, двух; с нею еще одного человека привезли, тощего такого, - и странное дело, в ту пору заезжал к нам один из казалинских киргиз, хорошо так по–русски знал; начал говорить - ни тот его не
понимает, ни он ничего не разберет.
Рука Батогова дрогнула, он наклонился немного; он с большим вниманием рассматривал ту маленькую трещину на копыте, что шла промеж двух гвоздей; он даже пальцем ее слегка потрогал.
А говорили наши, что их трое в арбе сидело, да один барахтался очень, - его и того.
Как же, голову его привезли; она дорогою хоть и попортилась немного, да узнать можно было, что не русский, а джюгут (еврей). В Бухаре я много таких видал.
- Ну, а тот, что живым привезли?
- Тот сдох, на другой же неделе издох.  Да ведь это когда было?
- Вот уже три года, пожалуй; я же говорил. Да ведь это ту, что задушили, ну, а та, что в ауле?
- Все тогда же, только с разных мест.
- А уж очень плоха стала, — говорил Юсуп,  я вчера видел; ну, совсем помирает: ходит будто не на своих ногах, а ее еще работать заставляют.
- А то что же с ней делать?.. Выкупа за нее и тогда не было, а теперь кому она нужна?
- Была прежде хорошая баба, да слишком уже на нее налегли, ну она и хиреть начала.
Нар–Беби в эту минуту шла от котла к кибитке. Ей пришлось проходить как раз мимо Батогова. «Что это он делает?» - подумала она и остановилась. Очень уже ее озадачило то, что она увидела. Батогов стоял, упершись лбом в плечо рыжего жеребца; одна рука его судорожно уцепилась за гриву, словно он собирался вскочить на коня; другая - висела прямо вниз; из этой руки выскользнула и скребница, и войлок, все это лежало на земле. Колена у Батогова тряслись и подгибались.
- Эй! Ты что это? - спросила Нар–Беби.
Батогов словно не слышал этого вопроса.
- Да ну, заскучал, что ли? - крикнула она громко.
- Что там еще? - спросил мирза Кадргул и приподнялся.
суп быстро подошел к Батогову и тронул его за плечо. Рыжий жеребец дрогнул и подался вбок. Батогов упал. Несколько джигитов встали и подошли тоже. Они окружили лежавшего.
Что такое с ним сделалось? - произнес Юсуп и нагнулся.
Батогов приподнялся, посмотрел вокруг себя каким–то мутным, неопределенным взглядом и снова лег ничком, подложив под лицо свои руки- Ауру (болен), - произнес мирза Кадргул. - Оставьте его: к утру отлежится.
- А как славно жеребца твоего вычистил! - заметил один джигит и потрепал по шее рыжего.
- Хорошо около коней ходит, - сказал мирза Кадргул и пошел в кибитку.
Около больного стоял Юсуп и, как кажется, немного ошалел.
Батогов был в одних шароварах, и его голая спина как–то странно вздрагивала. Юсуп взял попону и накрыл его. Нар–Беби осторожно подходила с какой–то чашкою. Ей, видимо, хотелось подойти,
но не хватало решимости.
Неподалеку лежал Каримка и еще один из работников.
- Ну, что, видел? - спросил он, - не моя правда?
- Да что?
- Юсуп, вон, накрывает его, видел?
- Ну, видел?
- То–то. Я уже и не то еще заметил.
Работник громко зевнул, потянул себе на голову рваный полосатый халат и свернулся клубком. Каримка тоже прилег, но с расчетом, так, чтобы не проронить ни одного движения Батогова и его Юсупа, все еще стоявшего над ним в недоумении.
Последнее зарево вечерней зари быстро погасало; темнота сгущалась все более и более. Там и сям послышалось звучное храпение спящих. Вдруг Батогов приподнялся, опять сел, провел рукою по глазам и тяжело вздохнул.
- Тюра. - начал чуть слышно Юсуп.
- Вот она судьба, -проговорил Батогов, задумался и опустил голову на колена.

V. «А Каримка все знает».

К рассвету Батогов действительно отлежался, как предсказывал мирза Кадргул. Правда, он был как будто не по себе, ходил понурив голову, ел мало, совсем нехотя, отказался даже от того куска мяса, что просунула ему в прореху кибиточной кошмы краснощекая Нар–Беби. Лицо у него было осунувшееся, бледное, но руки его работали хорошо, по–прежнему, даже как будто лучше, и кони мирзы Кадргула были вычищены так же блистательно, как и накануне.
Ночью маленькая беда случилась, то есть оно смотря для кого, для какого–нибудь бедняка и очень большая, а для богатого мирзы, конечно, безделица. Двух верблюдов укусили змеи. Этих гадин много водится поблизости соляных болот. Маленькие они, такие сверху серые, темно–зеленоватые, как лежит в илу  ее и не заметишь, а чуть перевернется или свернется кольцом, так и блеснет в глаза красноватым, словно обложенным медью брюшком; ползают они страх как шибко, прячутся при самом легком, сколько–нибудь подозрительном шуме, а укусят ежели, особенно в жаркую пору, - беда; если только вовремя не захватишь, то и конец.
Так и теперь. Один верблюд, помоложе, уже совсем издыхал; плашмя лежал на боку, вытянул ноги и только сопел своим надорванным носом; другой еще держался на ногах, мог даже идти потихоньку, только все смотрел налево, потому что за правою щекою у него вздулась опухоль, чуть не с арбуз величиною, и мало–помалу душила несчастное животное.
- Оба околеют, - решил старый мулла Ашик. Он был знахарь по этой части, и приговор его остался без всякого опровержения.
Через день хотели назад идти, а сегодня думали еще порыскать немного; а пока, чтобы не тратить времени, посланы были один джигит и два работника за новыми верблюдами для подъема кибиток и прочего скарба.
Из работников поехали Батогов и Каримка. Хотя Нар–Беби и успела шепнуть Батогову: «Не езди, оставайся», но тот сделал вид, что не слышит, и пошел седлать себе старую, хромую лошадь. Ему все еще боялись давать хорошую. «А ну, как уйдет? - думали они, - а на плохой много не -расскачешься по степи».
- Ишь, собачий сын, - подумала красавица, улучшила еще удобную минуту и опять шепнула: «Не езди же, говорят тебе». И опять не получила ответа.
В голове у Батогова плотно засела какая–то дума, такая дума, что ее не могла даже выбить оттуда сама краснощекая Нар–Беби, как бы ни выставляла напоказ свои полновесные формы. Даже Юсуп заметил это обстоятельство и, передавая Батогову аркан, сказал ему:
- Гляди, тюра, не надури чего такого, чего нам вдвоем не распутать.
- Небось, не надурит, - сказал словно как про себя невесть откуда подвернувшийся Каримка.
Юсуп вздрогнул, вытаращил глаза и за нож даже ухватился. Батогов тоже изумленно посмотрел на Каримку, который, как ни в чем не бывало, садился на лошадь, и проговорил:
- А, так ты и взаправду напал на след;  ловок парень. Ну, что же делать, сам виноват.
Едем, что ли?!  крикнул джигит, и все трое пошли перебоем, так называемой волчьей рысцою, придерживаясь окраин солонцовых болот. Впереди ехал джигит, за ним ковылял Батогов, сзади всех Каримка, ухмыляясь, посвистывая и напевая себе что–то под нос.
Погоди, запоешь иначе,  думал Батогов. Он чувствовал на себе взгляды Каримки и ему было как–то неловко, словно за спину заползла какая–то гадина и скользит своим холодным телом как раз между его лопатками.
Уже далеко сзади остались кибитки. Слева расстилалась волнистая степь, справа сквозь камыши тянулись светлые полосы болотин, проглядывали кое–где лужи, заржавевшие, покрытые серо–красным вонючим налетом. Местами серебрилась соль, словно почва подернута была утренним морозом.
Где было совсем твердо - и копыта коней звякали на ходу, где же попадались места помягче, и - лошади проваливались выше колен и вязли. Инстинктивно храпели кони, почуяв под собою неявную почву, и, фыркая, рвались или вперед, или же стремительно кидались вбок, на более надежную дорогу.
Джигит ехал молча, все сдерживая своего горячего коня; по временам он оглядывался и останавливался совсем: лошади работников не могли поспевать за его серо–пегим и беспрестанно отставали.
Батогов уткнулся глазами в ощипанную гриву своей клячи и, казалось, дремал, а Каримка всю дорогу пел–импровизировал какие–то песни то громче, то тише, то впутывая в слова песни понуканья своей лошади.
А Батогов не дремал; он думал. Ему было о чем думать.
- Ну, случилось все так, как и случилось. Средства в руках. А чьи они? Надо было разузнать, все сообразить. Не все ведь убиты; один только, и то потому, что уж очень барахтался. (Батогов припомнил это выражение). А жена, а немец–механик? скажешь, не знал? Нет, знал. Ты сам еще тогда сказал об этом.
Где же они, эти жена и немец? В степи увезли, в неволю. Ну, а как их можно было опять оттуда вытянуть? Денег послать, сторговаться. Вся процедура подобных выкупов известна, она вовсе не замысловата; есть даже люди, что только занимаются этим посредничеством, и ты этих людей знавал. Твой же приятель Мурза–бай мог это для тебя устроить.
- А Каримка все знает - пел сзади него сиповатый ненавистный голос.
- Не предполагаешь ли ты, друг мой, что теперь уже поздно поправить дело?.. Для немца–механика оно точно что поздновато; ну, а для той, что просо толкла, для той, на которую поналегли очень, она и захирела?
Батогов почувствовал, что если бы под ним была не эта заморская кляча, а его Орлик, он так бы и рванулся туда, к горам, за которыми бегают русские рубахи, туда, где есть у кого взять деньги и где можно было бы отыскать приятеля Мурза–бая. Но под несчастным невольником была жалкая лошаденка, которая давно уже разучилась скакать, которая теперь даже споткнулась и чуть не упала от одного только порывистого, конвульсивного движения Батогова.
- Вот ты бежать собираешься. Юсупка твой все дело уже подготовил; он сам говорил тебе об этом. Ну, а у той нет Юсупки; кто подготовлял той хоть что–нибудь? Разве у той нет, как у тебя, заветной мечты, нет томительного желания, хотя на минуту, хотя перед смертью, почувствовать себя свободною, чтобы испустить дух не под плетью скуластой дикарки, а видеть вокруг себя сочувственные, родные лица.
- А Каримка все знает.
- Сами на себя погибель накликаем, - тихо произнес Батогов и обернулся к певцу.
Даже Каримка вздрогнул и немного струсил: такие страшные, блуждающие глаза были у Батогова.
- Три года тяжелого рабства! Господи! Ведь я три месяца только, и то одна надежда поддерживала; без этой надежды, может быть, давно уже. А она? Ее что поддерживало?..
- Гей! Гей!  завопил передний джигит каким–то неестественным голосом и сорвал сразу, во весь карьер перелетел через высокий куст камыша и понесся по степи.
Что–то маленькое юркнуло впереди, спряталось, опять показалось, и, словно шарик, покатилось близко, перед самою лошадью джигита.
- Куян, куян (заяц)! - кричал Каримка и заерзал на седле.
Близко, вот–вот, наседал серо–пегий на удирающего зайца; были мгновения, что издали казалось, будто лошадь топтала передними ногами беглеца; но это только казалось. Несколько раз джигит высоко взмахивал плетью, быстро нагибался, словно валился с седла, но удар приходился просто по земле, поднимал пыль, срезывал сухую степную колючку; а заяц, невредимый, заложив уши на спину, драл впереди, раззадоривая горячего, в это мгновение все забывшего на свете охотника.
Все дальше и дальше уносился джигит в своей лихой скачке. Уже чуть виднеется вдали его верблюжий халат, уже ничего не видно, кроме пыли…
- Ну, что же, едем, что ли, чего дожидаться? - сказал Батогов.
Нет, Каримка один с тобою не поедет, - проговорил работник и попятил немного свою лошадь.
- Что, поросенок, струсил?
- Ну–ну, смотри, у меня нож есть.
А мне наплевать на тебя и с ножом твоим, - произнес Батогов и поехал. Каримка постоял, подумал немного и поехал осторожно сзади. Несколько времени оба ехали молча; даже Каримка оставил свою песню с припевом: «А Каримка все знает». Батогов опять задумался.
Разве захватить и ее с собою. Гм? Несмотря на свое возбужденное состояние, Батогов тотчас же сообразил всю нелепость этой идеи. Успех побега и для них был еще сомнителен. Ведь шутка ли, несколько сот верст бесплодной степи отделяет их от ближайшего русского поста, сколько случайностей, и случайностей таких, что не мог предвидеть даже опытный Юсуп, могло им встретиться на этом продолжительном, тяжелом пути.
Если дело и могло еще удаться им двоим, то, взяв на себя такую обузу, как больная женщина, которую еще прежде надо было увезти из ее аула, они наверное потерпели бы полнейшее крушение еще в самом началедела, и тогда. Тогда уже конец. Тогда остается только зарезаться…
Опять затянул старую песню ехавший сзади работник, опять окончил ее тою же фразою, но на этот раз с добавлением.
- А Каримка все знает знает, знает. А сегодня будет знать и мирза Кадргул.
- Дьявол, чего ты от меня хочешь? - крикнул вне себя Батогов и круто повернул свою лошаденку. Каримка метнулся назад.
Дорога шла узкою тропою; справа и слева тянулись трясины. Всадники думали выгадать путь и взяли напрямик.
Лошади только шагом могли идти по этой зыбкой, предательской тропе
- Я тебя задушу как козленка! - кричал Батогов. Он соскочил с лошади и бегом ринулся на оторопевшего Каримку.
- Оставь, что ты? Оставь!
Лошадь под Каримкою заторопилась, оборвалась задом и засела.
- Попался.
Каримка шарил руками у пояса: он искал рукоятку ножа. Он задыхался и хрипел: могучие руки тянули его с седла, за воротник халата.
- Оставь, оставь! Собака. Ост…
Вдруг лошадь под ним рванулась сильно, неожиданно. Воротник остался в руках у Батогова. Еще раз рванулся конь и уже по самое брюхо ввалился в засасывающую, бездонную тину. Сильней барахталась бедная лошадь и все дальше и дальше отбивалась от тропы, затягивая с собою и своего всадника. Уже и спины не видно. Дико фыркают кровавые ноздри; глаза на выкате… Только голова видна.
Дико, пронзительно завыл Каримка и протянул руки по направлению к Батогову. А тот стоял шагах в четырех на тропинке и медленно распутывал намотанный у пояса аркан. Еще несколько мгновений, и этого страшного, исковерканного ужасом лица, этих рук, протянутых за помощью, не будет видно.
У кого просил помощи Каримка? Батогов взмахнул арканом. - А Каримка все знает, но только мирза Кадргул знать ничего не будет, - сказал Батогов и начал опять потихоньку сворачивать в кольцо спасительную веревку.
Лошадь Батогова стояла спокойно, словно ничего необыкновенного не происходило перед ее глазами. Она скусывала метелки с ближайших камышовых стеблей, осторожно вытягивая шею. Батогов сел и оглянулся.
Темно–бурая, развороченная масса медленно шевелилась все тише и тише; так успокаивается пена на котле, в котором перестает кипение. На поверхности вздувались и лопались зеленоватые пузыри. Зацепившись наискось, висела на каком–то тычке остроконечная войлочная шапка.
Больше ничего не было видно на поверхности. Батогов глубоко и тяжело вздохнул.
- Своя рубашка ближе к телу, - произнес он и поехал потихоньку.
Никак аул какой–то впереди? Вон дым столбом поднимается из лощины; вон словно чернеется кибиточный верх. Вон и еще видно что–то. Да это камышовая изгородь. Совсем в лощине сидит притаившийся аул, но Батогов узнал эти изгороди, эти кибитки. Он узнал аул Курбан–бия. У него сердце сжалось.
Вон что–то мелькнуло в кустах. Человек никак; да, это женщина. Она сидит; около нее лежат две вязанки камыша. Лица ее не видно: она сидит сюда спиною. Батогов подъезжал все ближе и ближе. Аул был еще довольно далеко. Кругом не видно было, кроме их, ни одного человека. Женщина, должно быть, услышала топот лошади. Она обернулась.
Батогов не соскочил: он свалился с лошади. Тот же изумленный, запуганный взгляд больших темных глаз встретил Батогова.
- Здравствуй, - сказал он и больше не мог произнести ни одного слова.
- Ты тоже оттуда, - произнесла она и шагнула немного вперед. - Ты русский?
Руки женщины протянулись вперед, задрожали и снова опустились в изнеможении. Она покачнулась и не то упала, не то села на вязанки. Неподалеку, в кустах заревел ишак. Женщина вздрогнула и заметалась. Батогов подошел совсем близко.  Отойди… ну… зачем? Боязливо, с какой–то странной дрожью, смотрела она на него, и эти глаза дико бегали по сторонам, словно боялись появления, вон оттуда, из–за кустов, чего–то уже очень страшного.
- Как зовут тебя?
- Отойди. Ступай.
Она отодвинулась еще дальше, потом хотела встать, потянула за собою вязанку. Она, словно щитом, пыталась закрыться этим плохо связанным, ползущим и топырившимся снопом. Она вдруг начала хныкать.
- Неужели? - подумал Батогов; и вдруг почувствовал, что по его лицу скользит что–то мокрое, глаза застилает словно туманом. Он вдруг зарыдал, бросился вперед, охватил то, что прежде всего попалось ему в руки и повалился на землю. Он обнимал, прижимал к своему мокрому лицу и целовал ногу, худую, судорожно дрыгающую, покрытую изрытыми, гноящимися струпьями.
Оглушительный, визгливый хохот раздался словно над самым ухом. Батогов вскочил и оглянулся. Толстая, безобразная, хотя и молодая еще, киргизка стояла шагах в трех от них, подперла живот обеими руками и хохотала до исступления; другая такая же просто каталась по земле, и смех ее обратился уже во что–то очень похожее на собачье вытье, прерываемое обрывистым лаем.
Батогов ринулся на них с поднятыми кулаками. Должно быть, он был страшен, потому что хохот обеих женщин обратился в ужасный визг, и он пустились бежать к аулу, путаясь в своих полуспустившихся шароварах, волоча за собою размотавшиеся тюрбаны.
- Рахиль. Рахиль. - говорила шепотом невольница и прикладывала руку к впалой груди.
Батогов обнял ее и, нагнувшись почти к самому уху, покойно, твердо ударяя на каждое слово, произнес:
- Не дальше, как через две луны, жди оттуда (он указал на север), придет к тебе избавление…
Никакой заметной перемены не произвела эта фраза на лице несчастной. Испуг сменился покорной, немножко идиотической улыбкой, но это произошло еще прежде; глаза смотрели блуждающим взглядом по тому направленно, которое Батогов указал рукою. Только руки крепче уцепились за его шею и потянули к себе, а тонкие губы начали складываться в поцелуй и словно обожгли лоб Батогова своим прикосновением.
Несколько голосов грубых, бойко и суетливо говорящих, приближались со стороны аула. Между ними слышались и голоса женщин. Батогов не без усилия отцепил от своей шеи руки бедной невольницы, взял лошадь свою за повод и быстро стал удалиться.
Отойдя шагов на двести, он остановился, его здесь не могли видеть за густою растительностью, а он видел то, что ему было нужно. Человек пять киргиз подошли к несчастной Рахили и стали искать кого–то по сторонам.
- Он чуть не убил меня, - визжала вдали одна из женщин.
Киргизы постояли, посмеялись, плюнули и пошли. Один из них дал ни с того ни с сего звонкого подзатыльника самой толстой киргизке, а потом тотчас же повторил свой подшлепник, и все пошли обратно к аулу, и смех их, и говор мало–помалу затихли вдали, а другой звук, грустный, слабый, как шелест ветра в камышах, пронесся и дрогнул в воздухе.
Это пела Рахиль, опять сидя на своих снопах. Батогов пошел к своему аулу, ведя в поводу лошадь. Далеко он отошел от того места, где встретил Рахиль, разве выстрел пушки мог бы долететь до него на этом расстоянии, а между тем он ясно, отчетливо слышал каждый звук ее голоса, каждую ноту ее печальной песни.
Эти звуки его преследовали.

VI. Не один Каримка все знает.

Вот уже третий день, как мирза Кадргул с джигитами ушел на промысел к персидской границе. Юсуп, конечно, поехал с ним. Батогова потому не взяли, что он очень заболел перед самым походом. Каримку не взяли потому, что не могли его отыскать.
В ауле осталось не более десяти джигитов, остались все бабы, работники, и над всем этим головою стал мулла Ашик, которому уже не под силу приходились труды и лишения походной жизни: лета брали свое, и спина стодесятилетнего старика частенько напоминала своему хозяину о будущем рае с сорока восемью гуриями, особенным кумысом и небесной бараниной такого необыкновенного вкуса, что один из местных святых, Белый Чабан–Ата, могила которого находится на высотах его имени у Самарканда, во время своего первого завтрака в раю не заметил, как вместе с сочной бараньей лопаткой проглотил все свои десять пальцев и половину собственного языка.
Итак, старый разбойник Ашик остался царить над всем аулом. Батогов попал пока под его полнейшее господство и сначала не замечал никакой перемены в своем положении: все было одно и то же, ни хуже, ни лучше, только вместо золотистого жеребца прежнего хозяина пришлось чистить вороного аргамака теперешнего владыки и еще двух сивых меринов–иноходцев.
Батогов волновался и метался по аулу, как тигр в клетке зверинца. Он работал за десятерых, ел мало, почти не спал. Он чувствовал, что приближается минута, такая минута - «либо пан, либо пропал».
«Дела делать» пора приспела. Юсуп, уходя в поход, имел возможность толково, ясно и определенно сообщить ему весь план задуманного побега, план, который поразил Батогова своею обдуманностью и подготовкой. Сомнение в успехе быстро испарялось в воспаленных мозгах Батогова, им овладело мучительное, лихорадочное нетерпение.
Подозрительный глаз кривого Каримки, все знавшего, не мог больше ничего видеть. Но пленник попал «из огня да в полымя», с него не спускала глаз другая личность, и это было похуже наблюдательности озлобленного, мстительного работника. За Батоговым и день и ночь смотрели два ревнивых, любящих глаза. За Батоговым следила Нар–Беби; и он это чувствовал, он этого боялся. Боялся более, чем десяти кривых Каримок.
Вчера вечером Нар–Беби доила кобыл; кобыл этих подогнали не очень близко к кибиткам; стояли они в загоне, в самом дальнем, совсем почти в лощине. Бабы доили кобыл по очереди, Батогов стоял да наблюдал, чтобы кобылы вели себя смирно, отгонял в задний угол тех, которых уже выпростали, и подгонял к женщинам других, еще не тронутых. Всем бабам пришлось поровну работы; и все они уже подоили и собирались нести молоко к кибиткам; только Нар–Беби что–то запоздала и ей пришлось остаться одной додаивать чалую кобылу с лысиной во всю голову.
- Ты и не думай!..
Нар–Беби приподнялась и оглянулась кругом, бегло обшарив своими вороватыми, черными глазами все уголки загороди.
- Чего не думать? - спросил Батогов, опершись на длинную жердь с крюком, которою обыкновенно вооружены все степные пастухи.
- Сам знаешь, чего.
- Не знаю.
- Поди сюда.
В свою очередь Батогов осмотрелся кругом, заглянул даже через изгородь и подошел к женщине. Нар–Беби обвила его руками, оглянулась еще раз, прижалась к нему лицом и проговорила, словно прошипела:
- Ты от меня не уйдешь слышишь? Всех джигитов проведешь, старого осла Ашика проведешь, а меня  нет. Ну, так ты и не думай…
- Куда мне уходить? - равнодушно говорил Батогов, а сам подумал: «Эх, отчего мы не на болоте?..»
Тс… идет кто–то…
Батогов высвободился из сжимавших его объятий. Впрочем, это была фальшивая тревога.
- Не уйдешь… не уйдешь… не уйдешь…
Нар–Беби принялась гладить руками по голове Батогова.
- Да куда?
- Куда тебя Юсуп твой поведет. Я все знаю.
Батогову стало страшно. Он, вероятно, вздрогнул, потому что Нар–Беби тотчас же сказала:
- А, испугался? Ты Каримку зачем убил?
Она пристально посмотрела ему в лицо. Батогов чувствовал, что эта женщина, действительно, все знает.
- Я его не убивал - мне зачем? - шептал Батогов, а сам думал: «Разве и эту тоже?»
- Меня не убьешь, - говорила Нар–Беби; она точно читала все мысли своего любовника.
- Колдунья - одно слово, - подумал Батогов. - Надо хитрить.
- Мне хорошо, тебе хорошо, - говорила Нар–Беби.
Она сидела на опрокинутом разбитом котле, он стоял около.
- Я все знаю, а никто этого знать не будет. Будет мне дурно, тогда и другие все знать будут. Да я тебя еще прежде сама зарежу.
- Уж будто и зарежешь?
- Горло перегрызу зубами.
Батогов улыбнулся.
- Гм… Ну, коли так, коли ты все знаешь, - прервал ее Батогов, - так я тебе скажу. Думал я точно уйти, а теперь от тебя куда я пойду? Мне и здесь хорошо.
- Ну, смотри.
Она быстро вскочила; ей почудилось, что кто–то идет за изгородью. Прислушалась - никого.
- Смотри же - томно говорила Нар–Беби.
- И зачем это она так салом этим вонючим намазалась? - ворчал Батогов.
Человека три конных подъезжали к загону. Батогов посвистал, щелкнул длинным кнутом и совершенно скрылся в этой массе пестрых конских туловищ, устремившихся к выходу. Нар–Беби занялась
еревязыванием кожаного меха с молоком, чтобы удобнее было взвалить его на спину.
Экие темные ночи начинаются, - говорил один из всадников.
- Время к тому идет, резонно заметил другой.
Вчера я ехал из Могуна. То есть, ничего не вижу; хоть совсем глаза закрывай, хоть пяль их, что есть мочи, - все одно будет.
- Холодать стало очень.
Особенно к утру. Беда
- Хоть бы украсть ее, что ли, а то не продает да и шабаш.
- Это серую, что ли?
- Серую. На днях на скачке был. Вижу, славно идет, мах совсем сайгачий. «Продай», - говорю… «Что дашь?» - «Двести коканов, или на мену пойду». - «А этого хочешь?  говорит Курбан. - Не продам, самому по сердцу». Так и отъехал я от него ни с чем.
- Что ж, украсть недолго.
Теперь хорошо: темно.
- К Ахмету за его шестую дочь калым пригнали.
- Покуда овец только, а лошадей обещали на той неделе.
А девка совсем неважная - я видел.
Всадники поехали дальше. Говор их затихал в сгущавшейся темноте. Ночь наступила темная, холодная. В ауле там и сям поднималось высокое пламя от костров.
- Ведь это последняя ночь! Господи, помоги мне (Батогов упал на колена). Если не для меня, то хотя для той. Не дай ей умереть здесь. Доведи хотя раз еще взглянуть ей на волю.
Что–то зашуршало, и так близко, почти у самого колена молящегося. Батогов отпрянул. Какая–то искорка мигнула во мраке, мигнула, исчезла, мигнула ближе, и послышалось знакомое шипение. Батогов едва успел отскочить и взмахнуть палкою. На песке чуть виднелось быстрое извивавшееся черно–бронзовое тело медянки.
- Вот бы вовремя ужалила, проклятая! Нечего сказать, кстати.
У него закопошилась суеверная мысль: добро или зло предвещает гадина. Батогов улыбнулся.
- Неси молоко за мною.
Перед ним выросла округленная фигура Нар–Беби. Она не могла уйти одна: она не решалась оставить Батогова.
- А я думал, что ты уже в ауле, - произнес он, взваливая на плечи мех.
- Иди за мною, - отвечала ему Нар–Беби и пошла впереди, переваливаясь на ходу и поглядывая через плечо на идущего за нею работника.
«Эх, дубинушка, ухни. Эх, зеленая, сама пойдет!» - затянул Батогов, шагая следом и поглядывая на яркую точку Полярной звезды, - точку, которая в эти темные непроглядные ночи должна будет служить им единственным путеводителем.
Батогову казалось, что эта звезда сегодня особенно ярко светит, за этим манящим светом не видно остальных светил, не видно даже поднявшейся довольно высоко семизвездной Большой Медведицы.
В ауле как–то особенно жалостливо, уныло выли проголодавшиеся собаки и пронзительно ревел испуганный кем–то ишак, уставившись глазами на огонь ближайшего костра. 

VII. Побег.

- Ну, мой–то плоховат, - говорил про себя Батогов, рассматривая при свете костра остатки своего верблюжьего халата. Почти до последней степени возможности носил этот халат его хозяин, наконец, бросил: и рукава обтрепались, и полы висели зубцами, и заплат на нем было больше, чем целых мест; сала из него можно было бы вытопить добрую чашку, и несло от этого халата чуть не за десять сажен. 
Батогов и надевать его не решался, предпочитал ходить в одних шароварах, пока было тепло, а теперь настали холода, да и к тому же в дорогу не мешало привести свой костюм хотя в какой–нибудь порядок.
А Батогов собирался в дорогу и, по его соображениям, отправляться в эту дорогу предстояло сегодня ночью.
- Вот мирза Кадргул вернется, он тебе новый даст к зиме–то, - сказал кто–то, сидевший по другую сторону костра. Густой дым, поднявшийся от нового пучка сырого камыша, подброшенного на огонь, закрывал говорившего.
- А то не даст, - отвечал Батогов. - В этом не проживешь.
- У Каримки хороший был, крепкий.
Батогов сталь присматриваться к говорившему.
- Да, новый, крепкий; да пропал куда–то он, вместе с халатом, - говорил тот же голос.
Батогов нагнулся, насколько позволял дым; он рассмотрел маленького, черного, словно закопченного киргиза, сидевшего на корточках и гревшего над огнем свои пальцы.
- Нет, этот, кажется, спроста говорит,  подумал Батогов. Он был в таком настроении, что ему везде, во всяком слове, чудились намеки.
Нар–Беби подлила масла в огонь своею сценою в загороди, и этой сцены было достаточно для того, чтобы ему со всех сторон казались блестящие, дышащие ревностью глаза женщины, уставившиеся на него из темноты. Он даже обернулся быстро, неожиданно даже для самого себя.
Какая–то искорка блеснула далеко, там, у самой лощины. Собаки усилили вой. Волки, должно быть,  заметил черномазый.  Волки, - согласился с ним Батогов и весь похолодел, несмотря на близость огня. Он знал, что это за волки. «Вон та звезда там будет», - говорил ему его Юсуп, когда сообщал подробности.
Батогов взглянул наверх. Та звезда была там. А народ в ауле, как нарочно, не укладывался на покой. Батогову казалось, что это все делается для того, чтобы помешать его побегу, ему казалось, что все знают, все его стерегут, что внимание всякого устремлено именно на тот чуть заметный светлый треугольник, образовавшийся между двух скатов лощины, в то самое место, где только что блеснул свет, куда повернули свои острые морды развывшиеся на весь аул собаки.
- Давай на мой меняться, - приставал к нему все тот же киргиз и протягивал какую–то полосатую ветошь.
- Отстань.
- Я не много возьму придачи; ты смотри, мой совсем новый…
Подошло еще два джигита и сели рядом с Батоговым.
- Что–то спать не хочется, - сказал один из них.
- Целый день дрыхли и без того, - произнес другой, и оба взглянули на Батогова.
- Это невыносимо - чуть не вслух простонал Батогов. Он встал.
- Сиди!
Его ухватили за шаровары.
- Оставь! пусти.
-, куда тебе спешить?
Две руки сразу посадили, почти повалили его на землю.
- Все кончено, - подумал несчастный.
Оба киргиза засмеялись.
- За полночь переходит - смотри.
Глаза Батогова тоже устремились невольно кверху.
Та звезда переходила уже с того места.
Сердце несчастного стучало так сильно, что могли бы и другие слышать эти учащенные, глухие удары, так, по крайней мере, казалось Батогову; голова его горела, а между тем всего его трясло как в лихорадке. «Разве силу пустить в ход, - мелькнуло у него в голове». Все равно пропадать. А может быть. Он рванулся. Его никто не держал, на него только смотрели.
- Да что ты, опять заболел? - спросил у него джигит…
- Ну, куда идешь? - погоди, еще спать рано.
Ты нам сказку расскажи.
- Помнишь, ту, что прошлый раз не досказал… про царя с длинною бородою…
- А может, и вправду они ничего не знают? - подумал Батогов и начал успокаиваться.
- Да ну – рассказывай.
- Ах, чтоб их проклятых в крюк свело! эка развылись.
Теперь уже вытье собак стало действительно невыносимо: оно, мало–помалу, переходило в яростный лай. Рыжий, тощий пес, лежавший неподалеку, рванулся с места, взвизгнул и понесся в темноту.
- А ну их к самому дьяволу! что же, сказку–то?
- Ну, вовремя, - думал Батогов.
Человек пять быстро прошли мимо костра. Они шли за собаками, шли прямо к лощине.
- Так вот, стали чесать царю бороду, - начал Батогов дрожащим, задыхающимся голосом.
- Постой, ты не с того начал,- прервал его один из слушателей.
- Ну, не мешай, - он знает.
- Принесли большой золотой гребень…
- Загороди горят! - пронесся крик по аулу.
В противоположной стороне вдруг взвилось красное пламя. Огненные языки словно живым кольцом охватили огороженные камышом пространства. Запертые там жеребята зашатались, ошеломленные, вытаращив глаза, подняв кверху свои короткие хвостики. Все кинулось туда.
Резкий свист послышался с другой стороны. Батогов понял все. Он хотел бежать, ноги словно приросло к земле; хотел крикнуть - звук пропадал еще в горле, не вырываясь на свободу.
- Да, время уходить, Господи! Что же это со мною?..
Новый свист пронесся в воздухе…
Вдруг в него вцепились и крепко охватили его корпус женские руки.
- А. ты уходить? - завизжала Нар–Беби и повисла на нем, чуть не повалив его на землю этим порывистым движением.
Сознание воротилось к Батогову. Новая опасность воскресила в нем все его силы.
Руки, сжимавшие его с такою силою, мгновенно разомкнулись, и Нар–Беби тяжело, почти без стона, не то упала, не то присела на песок и тихо запрокинулась навзничь. Страшный удар кулака Батогова пришелся как раз по ее виску.
Бегом, не разбирая препятствий, кинулся Батогов к лощине, ему под ноги подвернулась какая–то собака; он упал. Со стороны горевших загонов доносились крики. Тонкие, камышовые загороди сгорели быстро и все погрузилось снова в глубокий мрак; даже костры почти потухли, потому что, в минуту тревоги, некому было подкладывать топливо. Разбежавшиеся жеребята шныряли и путались между кибитками.
Перед Батоговым стояли две совершенно оседланные лошади и фыркали, косясь на аульную тревогу. На одной сидел всадник, другая свободная, без привязи, с закинутыми на седло поводьями, била копытом сырой песок, вытянула свою красивую шею и втягивала дрожащими ноздрями пропитанный дымом и туманом ночной воздух.
- Садись, тюра, времени терять нечего, - говорил Юсуп торопливым, радостным и вместе тревожным полушепотом.
 Орлик, мой Орлик! - всхлипывал Батогов, садясь поспешно на лошадь. Он не в силах был удержать душивших его рыданий. - Господи! я думал было, что уже все пропало. Юсуп, родной мой! Нар–Беби - я убил ее кажется. Пожар помог сказку говорил. Юсуп, да ты слушай!.. Ведь та звезда помнишь, в ауле? Я видел - она с ума сошла. Дошли вы до границы, а? да говори же… Ведь это воля свобода!
Юсуп на всем скаку снял с себя верхний халат и накинул его на голые, дрожащие плечи Батогова. Они неслись во всю прыть своих лошадей. Далеко сзади чуть мерцали аульные огни, шум и голоса замерли вдали; давно уже отстала преследовавшая их сначала собачья стая.
Перед ними расстилался необозримый мрак ночи. Этот мрак словно проглатывал беглецов; казалось, по воздуху неслись кони в своей отчаянной скачке. В отуманенных слезами глазах Батогова мерцала только одна та звезда.
А в эту минуту в ауле Курбан–бия на ту же звезду пристально смотрели еще два глаза. Томительный вопрос виден был в этом полуугасавшем взоре, словно от этой звезды ждали роковой вести, способной или вновь воскресить, или же совсем доконать эти слабые остатки жизненной силы.

VIII. На привале.

Однако теперь уже можно и потихоньку ехать, - говорил Юсуп, сдерживая лошадь. Они уже часа два скакали, предоставив лошадям самим разыскивать себе удобную дорогу. Юсуп только берег главное направление. Несколько раз верный джигит должен был нагибаться и придерживать за повод горячившегося Орлика. Батогову все казалось, что они слишком тихо едут, слишком медленно удаляются от ненавистного аула.
По временам ему чудились топот сзади, приближающееся крики и свист; лай собак все еще звенел у него в ушах, и он, все сильней и сильней, сжимал ногами взмыленные бока лошади, оглядываясь назад и прислушиваясь к этим страшным звукам. Раз даже ему показалось, что его схватили и тащат с седла. Голос Нар–Беби шептал: «Нет, не уйдешь куда?»
- Да ну, тюра, не бойся, - говорит Юсуп, почти вплотную прижавшись к Батогову. Оп словно понимал, что творится в душе беглеца.
- Они гонятся нам не уйти вот они! - шептал Батогов.
- Да никто не гонится. Им не до нас теперь. У них такой переполох. Ведь это я им запалил загороди. Они, может быть, и не хватятся тебя сегодня ночью…
- Не хватятся? нет, уже хватились. Там, у самого костра…
Батогов живо представлял себе, как озадачатся все, найдя у самого огня Нар–Беби без всякого признака жизни.
- Эк я ее свистнул, - думал он и сам чувствовал, как под его кулаком хрустнули, подаваясь, височные хрящи несчастной.
Мы уже верст двадцать ушли надо поберечь лошадей, - говорил джигит. - В такую темь они и гнаться не станут. Почем им знать, куда? ни следа не видно, ничего. Да и кому гнаться за нами? лучшие кони с мирзой Кадргулом, да и тем далеко до наших. Вот золотистый - так тот был бы хорош, да я ему, на всякий случай, ноги попортил…
Предусмотрительность Юсупа выказывалась в полном блеске. На всем скаку обе лошади шарахнулись в сторону. Это было так неожиданно, что даже такие ездоки, как наши беглецы, чуть не вылетели из седел.
- А черт бы вас драл, - крикнул Батогов.
Крякнул и Юсуп, уцепившись обеими руками за гриву. Несколько шакалов, взвизгивая по–собачьи и огрызаясь, теребили какую–то темную массу, должно быть, околевшего верблюда; они рассыпались врозь, поджав хвосты, при виде двух всадников, неожиданно налетевших из мрака на их пирушку.
- Ну, мы на хорошей дороге, - произнес Юсуп, разглядевший, в чем дело. - Это караванный путь к Митану. Нам теперь все правой стороны держаться надо.
Они поехали крупным степным шагом. Лошади потряхивали головами и отфыркивались. Шутя пронеслись они это пространство, и, казалось, по одному знаку всадников, готовы были снова проскакать столько же.
Несмотря на сильный холод осенней ночи, Батогов был весь в поту, и его начинала мучить нестерпимая жажда.
- С тобой есть вода? - спросил он Юсупа.
Еще чего захотел! - ухмыльнулся джигит.
- Пить хочу так и горит внутри, - говорил Батогов.
- Погорит, перестанет.
Юсуп относился теперь к своему «тюра» гораздо фамильярнее, чем до плена… Прежняя рабская, немного собачья покорность и подобострастие исчезли; все это заменилось другим, более хорошим чувством. Дикарь инстинктивно чувствовал, что теперь они оба «тюра», оба джигиты… Теперь они только товарищи. И если бы в настоящую минуту Батогов дал ему по уху, как прежде, за дурно сваренный глинтвейн, то, наверно, Юсуп ответил бы тем же.
- Ну, потерпи немного, потерпи. К утру мы будем у ключей; там есть вода, хорошая вода есть; я две недели тому назад был, видел; а народу там нет; все ушли к озерам я и это знаю. Я все знаю: кто куда откочевал, когда где будет, - все знаю. Я ведь за этим и ездил, помнишь, тогда. Это я дорогу искал настоящую, такую дорогу, чтобы, кроме нас, никого людей на ней не было бы в эту пору.
зади бояться нечего, - говорил джигит, с оживлением передавая Батогову свои соображения. — За нами, что за ветром, не угонятся. А вот чтобы нас не перехватили на пути, вот тогда беда была бы совсем. Особенно я одного места боюсь; там меня немножко заметили.
Юсуп почесал у себя над бровью, как будто у него заболел, при этом воспоминании, старый шрам, что привез джигит из своей поездки.
- А лихой ты парень, - произнес Батогов и потрепал его по затылку.
- Эге, - засмеялся Юсуп. - Вот погоди, приедем к нам на Дарью. Там в поход вместе пойдем. Ты смотри, Юсупке крест попроси у генерала, такой белый, что Атамкулке дали. Юсупка его на халате носить будет; и «мендаль» с птицею на красной ленте, непременно чтобы, слышишь?..
У Юсупа начинали заигрывать честолюбивые замыслы.
- Стой!..
- Тише - слушай!
- Тс!.. да будет над нами милость Аллаха!
Близко, казалось, что не более, как в пятидесяти саженях, проходил отряд конницы. Многочисленные копыта дробно стучали по твердому грунту степи; кусты колючки шелестели, путаясь между ногами. Но как ни напрягали свои испуганные глаза Юсуп с Батоговым, они решительно ничего не могли видеть в этой непроницаемой темноте.
- Только бы наши не заржали, - шепнул Батогов на ухо товарищу.
- Оглаживай, - говорил ему так же тихо Юсуп.
Орлик фыркнул. Батогов похолодел.
Громкий хохот Юсупа покрыл собою глухой топот быстро удалявшихся многочисленных ног мнимого отряда.
- Сайгаки!  хохотал Юсуп, - что, небось, струсил?
И он раскачивался в седле, ухватившись под бока руками.
- Я уже думал, что совсем пропали, - говорил Батогов, переводя дух.
- Небось, не пропадем, живы будем. Четырех дней не пройдет, с своими увидимся.
Еще не совсем хорошо рассвело, как Юсуп, внимательно приглядываясь к самым ничтожным предметам, попадавшимся на пути, остановил свою лошадь и сказал:
- Ну, теперь мы можем и отдохнуть. Мы в самой лощине, у ключей.
- Вода где? - спрашивал Батогов
- Сейчас и воду отыщем - тут она близко: немного только порыть, и готово.
Батогов слез с лошади. Он был без обуви, и его босые ноги сразу ощутили холодную сырость влажного песка на дне лощины.
- А знаешь,  сообщил Юсуп, - мы в одну ночь с лишком восемь ташей сделали (около шестидесяти верст). Гоняйся за нами кто хочет! Здесь мы весь день простоим, если что не помешает; а к ночи опять в поход. Ну, давай убирать коней.
Лошадей не расседлывали, только немного ослабили подпруги и вынули удила; ноздри, глаза, даже уши были тщательно протерты концом шерстяного пояса. Юсуп достал из мешка приколы и привязал лошадей, спутав их предварительно поводьями; это, обыкновенно, делается таким образом, что поводья одной лошади перекидываются за седло другой. Затем оба путешественника принялись разрывать песок, пуская в ход ножи, а чаще руки.
Менее чем через полчаса довольно легкой работы песок стал так влажен, что когда его сжимали между ладонями, то грязная вода струйками сбегала между пальцами. Тогда работа была приостановлена: надо было иметь терпение дождаться, пока вода накопится в этой воронкообразной ямке и отстоится настолько, чтобы быть годной к употреблению.
Светлей и светлей становилось небо, и ясно вырезывались кустарники колючки и между ними каше–то угловатые черные камни, разбросанные но гребням скатов лощины. Лощина эта шла извилиной, точно русло когда–то протекавшей реки; рыхлый, влажный темно–красный песок покрывал ее дно, и сквозь этот песок, словно щетина, пробивались красноватые стебельки степной осоки (ранга).
Юсуп развязал свой куржум и достал оттуда кунган, мешочек с чаем, целую баранью лопатку, не то вареную, не то пареную, не то просто сырую, -  по виду разобрать было довольно трудно, - и принялся устраивать завтрак.
- Тут если мы и огонь разведем, - говорил он Батогову, - такой маленький, так нас никто не увидит. Набери–ка сухой колючки, вон там по окраинам. Да, смотри, не опейся. Ты немного, сразу–то…
Последнее замечание было произнесено по поводу того обстоятельства, что Батогов, припав на живот у самого края вырытого родника, почти не отрывал рта от его поверхности… Не более как через четверть часа маленький кунганчик закипал, поставленный к самому огню, и мирза Юсуп взвешивал у себя на руке отсыпанную из мешочка порцию зеленого бухарского чая.
Батогову сильно хотелось спать, да и сам Юсуп раза два клюнул носом. Принялись завтракать.
- Теперь вот что, - говорит джигит, навязывая лошадям торбы с ячменем.  Я полезу туда наверх, а ты спи. С того гребня далеко видно, и ежели что замечу. Да ну, ложись же.
И он полез наверх, где, выставив свою голову между двух больших камней, принялся, лежа на брюхе, наблюдать окрестности.
Целый день просидели беглецы в своей лощине, поочередно вылезая на сторожку. Покуда один спал, другой сидел да поглядывал. С высоты гребня далеко видно было кругом, и всякая опасность могла бы быть замечена вовремя.
Для Юсупа время не тянулось, вероятно, слишком долго; он все находил себе какую–нибудь работу: то у лошадей что–то возится, то во вьюках копается, то оружие сотый раз сальною тряпкою смазывает. Все время он что–то говорил и напевал. Нельзя было разобрать, с кем он разговаривает: с Батоговым ли, с лошадьми ли, так ли просто, сам с собою но ни на одну секунду эта живая, впечатлительная, полудикая натура не могла успокоиться.
Для его русского товарища день казался бесконечным, и он несколько раз говорил:
- Э, да какой дьявол нас увидит? Гнать и гнать поскорее.
А Юсуп на это всякий раз отвечал:
- Лучше один день пропадет задаром, чем наши головы. А уж если попадемся, то навряд отвертимся.
Облачка пыли там и сям носились по горизонту. Затаив дыхание, присматривались беглецы к этим клубам.
 Сайгаки, - говорил Юсуп, - а может быть, куланы.
- Тюркмены! - произносил, стиснув зубы, Батогов и припадал к самой земле, плотно–плотно, словно хотел втискаться в нее своим телом.
- А что, не моя правда? - тихо смеялся Юсуп. - Смотри, вон они к барханам подрали  вон, отстал один. А вон еще пара.
- Эх! то есть, кажется, один бы десятерых уложил, если б пришлось схватиться
При одной мысли о погоне и возможности схватки, Батогов чувствовал, как конвульсивно сжимались мускулы, ногти сжатых в кулаки пальцев впивались в горячие ладони, глаза горели
ихорадочным жаром. Силы удваивались.
- Я только одного боюсь, - сообщал Юсуп: - там на Заравшане неладно. Если русские погонят Назар–Кула, то он, пожалуй, на нашу дорогу отойдет. Да вот и Садык с своими оборванцами в той стороне шатается.
- Ну, теперь уже больше на Аллаха налегать нужно, - заявлял Батогов.
- Не без него, - лаконически отвечал Юсуп и что–то соображал, разыскивая у себя по швам халата белых паразитов.
- Я к тому больше речь веду, - начал опять Юсуп, - что это все бы еще полбеды…
- Это попасться–то?
- Нет, как бы мы попались? Ты, смотри, тебя обрили вот, голова твоя совсем голая, как колено. Ну, и к роже твоей надо долго приглядываться, чтобы узнать, что ты за птица; подумают: такие же шатуны, как и они. Ну, и обойдется.
- Так что ж тебе страшно, что на нашей дороге они бродят?
- Человек такой есть там.
- Какой?
- Нехороший. Он–то, пожалуй, и хороший человек, да для нас с тобой нехороший. Ты его знаешь.
- Кто такой?
- Да помнишь, тот седой, высокий такой, в прежней шайке что был?
Не помню.
Сафаром его звать.
- А… сказочник! Да ты как же с ним встретился?
- Привел Аллах. Он сперва не узнал меня, да Орлик твой выдал, эдакая лошадь приметная!
- Ну, что же вышло из того?
- Схватились немного. Я–то не затрагивал. Мне бы только удрать. Ну, а они наседают. Да хорошо, что я не слезал с лошади, а то пропал бы. Сафар–то орет во все горло: «Бери его!» Они ко мне! Повозились немного я, кажется, кого–то стукнул и меня тоже зацепили ну, а потом я ушел.
- Это все в тот раз, когда из аула отлучался?
В тот самый Как ведь боялся, чтобы не выследили!
Обе лошади давно уже беспокоились и нетерпеливо рыли ногами землю; особенно заметно волновался Орлик.
- Что с ними? - произнес Батогов, поднимаясь на ноги. - Они что–то чуют?..
- Непогоду чуют, я уже давно за ними замечаю,- отвечал Юсуп. - Да вот, гляди, какая туча с востока поднимается. Да и холодом как потянуло! Смотри, как раз буран разыграется.
А не пора ли нам собираться? время–то к ночи.
А это?!
Юсуп показал рукою на небо, которое все темнело и темнело, и в этой медленно, неудержимо надвигающейся темноте, словно пороховые облака, неслись и стлались низко по земле пыльные вихри. Какой–то струйный, свистящий шум доносился до самой лощины, и сквозь верблюжьи халаты прохватывали резки струи холодного ветра.
- С градом идет. Теперь нам и думать нельзя выходить из лощины, - сказал Юсуп.
- К коням ближе держаться надо. Смотри, смотри!
Оба путника невольно обратили внимание на узкий спуск в лощину, в одной из боковых промоин. Там, робко переступая, показалось животное, ну совсем маленькая лошадка, с торчащими, немного длинными ушами, с большою, испуганною, глупою головой, вся дрожащая от страха при виде людей, но, верно, то, от чего спасалось животное, было страшней того, что встретило оно в спасительной лощине.
За передовым куланом показалась еще такая же озадаченная голова, там еще и еще, и все небольшое стадочко, штук восемь, не больше, сбившись в кучу, не решаясь двинуться вперед, сгруппировалось у спуска.
- Бедовый буран будет, - шептал Юсуп. - Уж коли эти головастые прячутся, значит, дело худо!..
Две–три крупные градины звонко щелкнули о песок, высоко подпрыгнули и зарикошетировали по дну лощины. Глухой дробный хохот слышался все ближе и ближе; сплошная, беловатая стена, охватив полгоризонта, по мере своего приближения росла все выше и выше. Высоко над головою кружились два больших стенных орла.
Сильные птицы учащенно размахивали своими могучими крыльями, они боролись с силою ветра, они хотели подняться выше, вырваться из этого вихря, но, кажется, и им не под силу была эта борьба, раза два они, словно подстреленные, перевертывались, мелькая беловатыми животами, и, уступая воздушному течению, неслись словно распластанные, рваные тряпки, до новой попытки пробиться сквозь градовые тучи.
Быстро белело дно лощины, покрываясь прыгающими по всевозможным направлениям градинами. Орлик и серый повернулись задами к ветру, согнули свои спины, защищенные вьюками, и опустили свои головы до самых копыт. Бедные животные вздрагивали и даже брыкались, когда какая–нибудь градина, чуть не с орех величиною, больно щелкала по непокрытому крупу. Батогов и Юсуп скорчились и покрыли свои головы халатами.
В пяти шагах ничего нельзя было рассмотреть.
- Теперь, если у кого отара в степи, - говорил Юсуп, пожимая под халатом плечами, - сколько овец перебьет.
- Что же, эдак мы всю ночь просидим из–за этого проклятого бурана, - ворчал Батогов,  а там опять утро, опять светло, опять сидеть придется в этой берлоге.
- Против Аллаха не пойдешь! - вздохнул Юсуп.
- Ну, совсем Ноев ковчег. Гляди!
Две ушастые мордочки мелькнули близко–близко, сквозь беловатую мглу, взвизгнули и попятились. Юсуп гикнул, морды спрягались. Орлик дико храпнул и поддал задом. Кованые ноги ударили в какое–то живое тело; к завываниям градовой мятели прибавилось другое, почти схожее унылое вытье. Юсуп и Батогов подползли вплотную к лошадям и намотали на руки поводья.
Все надежнее будет, - произнес Батогов и дрожал всем телом. Резкий холод усиливался, зубы выбивали дробь, руки и особенно ноги коченели. Еще счастье, что мы не в открытой степи, - сообщал Юсуп.
- А то бы совсем смерть.  Эх, коли бы хоть глоточек водки - вздыхал Батогов. - Давненько я ее не пробовал.
- Погоди, приедем, я тебе опять ту красную штуку сварю, что у Саид–Азима, помнишь, пили, - утешал его Юсуп.
Сдохнем десять раз прежде, чем доедем.
Батоговым начало овладевать уныние.
- Ну, велик Аллах и пророк! - Проносит, кажется? Виднее немного стало.
Оба они высунули свои носы из–под халатов и стали присматриваться
Очертания гребней начали слегка вырисовываться. Батогову показалось, что высоко мелькнули сквозь разряженные тучи светлые точки.
- Звезды, еще ночь! - крикнул он.
Ему вдруг стало ужасно весело. Он пустился вприсядку: он хотел согреться этим быстрым движением. Юсуп смотрел и тоже заработал ногами. Лошади подняли головы и со вниманием смотрели на плясунов.
- Ну, теперь в путь, - перевел дух Батогов и стал подтягивать подпруги.
Они сели на прозябших коней и тронулись.

IX. В шайках Назара.

Весь кишлак (деревня) состоял не более как из десяти сакель. Крыши у всех этих сакель были разломаны и чернели обугленные балки, торча из–за закоптелых, приземистых стен. Запасы корма и топлива были сожжены, и там, где прежде возвышались скирды клеверных снопов, лежали груды беловатой золы, и каждый легкий порыв ветра разрывал эту золу и разносил ее по узкой, единственной улице кишлака, засыпал ею лужи почернелой, запекшейся крови, тонким слоем покрывал искаженные, позеленевшие лица мертвецов, там и сям лежавших в самых неестественных, отвратительных позах.
Десятка два ворон и пара черных, как уголь, грачей перелетали с места на место: клювы у этих хищников были широко раскрыты, они лениво взмахивали крыльями, дышали тяжело, малейшее движение их тяготило: уж очень они наелись. Эти птицы да еще рыжая с черными пятнами кошка, на мгновение выглянувшая из–под разбитого сундука, были единственными живыми существами во всем кишлаке.
Дорога, проходившая через это селение, шла из бокового скалистого ущелья, спускалась вниз и, обогнув маленький, заплесневелый прудок, над которым свесились оголенные ветви тальника, шла дальше, теряясь между холмистыми пригорками. За этою волнообразною грядою начиналась Заравшанская долина, густонаселенная, плодородная полоса, лежащая по обеим сторонам рек Заравшана, Ак–Дарьи и Нурупая.
Горное эхо принесло с собою звук, весьма похожий на человеческий голос. Большая, жирная ворона, долбившая носом гладко обритый затылок старика, ничком лежавшего у самого входа в крайнюю саклю, приподняла голову, нагнула ее несколько набок, прислушалась и бочком отпрыгнула немного в сторону.
Звук повторился. Теперь ясно слышно, что это говорит человек; другой ему отвечает; вот засмеялись оба. Щелкают подковы по каменистой дороге. Всадники едут вон по той лощине; их не видно пока за гранитным откосом, а едут они очень близко.
С шумом поднялась вся воронья стая, отлетела в сторону и расселась на сучьях старого, высохшего карагача, жадно поглядывая на оставленную добычу. Над гребнем откоса мелькнул сперва конец ружья, потом красный верх киргизского малахая.
- Вон оно как! - говорит один всадник, шагом подъезжая к саклям.
- Это Назар–Кулки следы,  отвечает другой.  Теперь берегись! Вот он всегда так: пойдет с русскими воевать, на белых рубах только издали посмотрит, а по кишлакам пакостит.
Вчера ночью мы слышали, помнишь?
- Это пальбу–то?
- Ну да. Это здесь было.
- Нет, то русские ружья были, а ты смотри, где их следы. Русские всегда с своими повозками ходят; кованый след сразу виден; а он где?
- Может, без повозок были?
- Да уж там все равно: надо нам теперь ух как поглядывать; если бы у нас вместо одной пары глаз по десяти было, так и то всем достало бы вволю работы.
- А слушай–ка, Юсуп: кони наши ведь того.
- Да, притомились.
- Орлик сегодня утром шестой раз споткнулся.
- Да мы дальше не поедем сегодня; разве что ночь скажет, а пока надо переждать. Ты чего ищешь?
- Все пожгли, проклятые: хоть бы один сноп оставили!
- Погоди! Я по саклям пошарю: может быть, ячменя найду, а то ведь беда: наши кони, шутка ли, вот уже второй день только сухую колючку гложут.
- Эх, Орлик, Орлик! - говорил Батогов, слезая с лошади и поглаживая ее, - подвело тебе бока, сердечному. Ну, потерпи, друг, и для нас с тобою настанут красные деньки. А что, - обратился он к Юсупу, - отсюда до Катакургана сколько верст, примерно, будет?
- Коли б ехать прямо, без опаски, то на свежих конях сегодня еще много до ночи поспеть можно.
«Так близко! - подумал Батогов, и у него сердце сжалось от нетерпения. - Так близко! Ведь там русские, там».
Странное чувство вдруг охватило Батогова: ему стало как будто жалко того, что осталось сзади. Ему захотелось еще хотя немного отдалить эту минуту, когда он увидит желто–серую насыпь катакурганской цитадели и торчащую на ней фигуру часового в русском кепи с назатыльником.
- Эй, эй!  кричал Юсуп, высовываясь из отверстия в крыше одной из сакель.
 Эй! - отозвался Батогов.
- А я корму нашел и себе, и коням.
- Тащи!
- Иди, помогай: кап (мешок) такой тяжелый! Хватай за конец, вот так!
Закинув поводья на шею лошади, Батогов взобрался по выдающимся камням на стену сакли, ухватился обеими руками за край мешка и потащил. Юсуп поддавал снизу, острые края камней прорвали полосатую ткань капа, и по стене побежала широкая желтоватая струя ячменных зерен.
- Держи прореху! - кричал Юсуп.
- Ничего: с нас хватит!  говорил Батогов, сваливая мешок на землю.
Глухо стукнул тяжелый кап, и вслед за этим стуком послышался другой, более легкий, отдаленный стук. Юсуп пригнулся и стал прислушиваться. Батогов быстро соскочил со стены.
- Опять - шептал Юсуп.
- Да, это стреляют – ясно. Вон опять.
- Это недалеко… Бац! - это пушка.
- Нет, та глуше. Смотри на лошадей.
Орлик, как добрая боевая лошадь, не оставался равнодушным к этим далеким, чуть слышным выстрелам, несмотря на крайнюю усталость и голод: он навострил уши, высоко поднял голову и подобрался.
- Нам пока здесь, на виду, торчать не приходится, - говорил джигит, - заберемся–ка хоть на этот двор. В случае беды, вон тою дорогою опять в ущелье уйдем. Видишь, видишь?
Батогов еще прежде увидел то, на что указал Юсуп. Обе лошади были торопливо уведены за стенки разграбленного дворика и поставлены в темный угол полуразвалившейся сакли. Хозяева их приютились в расселине стены, взобравшись на остов арбы с обгорелыми колесами.
Юсуп ползком выбрался–таки на улицу, подполз к тому месту, где лежал разорванный кап, и стал поспешно нагребать ячмень в полы своего халата. Затем, нагруженный кормом для своих проголодавшихся коней, он отретировался обратно, говоря:
- А мы все–таки свое дело делать будем. Давай–ка торбы.
Гляди, сколько их на той горе высыпало, - сообщал Батогов, приложив руку ко лбу в виде козырька.
- Назарка, Назарка: это его красные! - шепнул Юсуп.  Вон и пешие видны.
На одном из самых отдаленных пригорков, по крайней мере, верстах в трех от кишлака, показалась сперва маленькая, черная точка. В этой точке опытный глаз наблюдателя сейчас же узнал бы всадника, мало того — всадника, вооруженного длинною пикою.
Рядом с этою точкою через несколько секунд показалась еще другая точка, там еще и еще. Вся кучка тихонько спустилась с прежнего пригорка и взобралась на другой. Маленький клубочек белого дыма вспыхнул над этою группою, и, много спустя, в воздухе что–то слегка треснуло. На соседних курганах тоже показались отдельные всадники.
- Вот так и в прошлый раз: я чуть–чуть не наткнулся.
- Здесь же?
Нет; в тот раз я далеко не забирался.
Сюда двигаются. А это слышишь? Это пушка.
- Там, вон за теми курганами, - уверенно говорил Юсуп,  русские стоят. Я уж это вижу по Назаркиным уловкам. Как хитрит, как хитрит! Вот он в обход идти собирается. А наших, должно быть, мало.
- Каких это наших?
Батогов искоса взглянул на своего товарища.
- Каких наших? конечно, русских: а ты думал, я про эту орду?
Юсуп презрительно взглянул на конную толпу, в которой уже можно было рассмотреть значки и белые тюрбаны наездников.
Да, наших, должно быть, немного.  Юсуп сделал ударение на слове «наших»: не придирайся, мол.  Я это думаю потому, что те больно храбрятся.
Несколько всадников отделились от толпы и рысью пошли к кишлаку. Маневрируя, мало–помалу, вся неприятельская партия подвигалась к деревне, и нетрудно было догадаться, что через десять минут отступление будет невозможно.
Ну, нам пора.
- Эх, пора! - вздохнул Батогов и стал взнуздывать Орлика, жевавшего ячмень с таким усердием, что беловатая пена выступила у него за щеками и во все стороны летели мокрые зерна, когда лошадь порывисто рылась мордою в обильно засыпанном корме.
Мы выведем лошадей вон в тот пролом, так и проберемся опять в лощину за саклями, - сообщал Юсуп свои планы.  Нас не успеют и заметить,  говорил он, торопливо пробираясь вдоль стены с своим серым.
Действительно, времени терять было нельзя: уже слышны были голоса скакавших джигитов. Один голос кричал громче всех, и Батогов слышал даже слова: «Они пушки с собою привезли, эти собаки!»
- Так вот она, причина отступления, да еще такого поспешного! - подумал Батогов, рысцою выбираясь по задворкам разграбленного кишлака и прижимаясь к самой шее Орлика там, где в промежутке между двух сакель открывалась узкая щель, в которую видна была даль, часть холма, мелькавшие конные фигуры и сухие ветви тальника, росшего над прудком. Они выбрались из деревни и пустились удирать по той самой лощине, по которой приехали. Они совершенно скрылись за первым поворотом. Их никто не заметил.
Юсуп ехал впереди. Батогов за ним. Они скакали: им надо было, как можно скорее, добраться до какой–нибудь боковой ветви горного прохода, в которую они могли бы свернуть. Юсуп хорошо знал одну, совершенно удобную для него лазейку, и не унывал; он даже напевал на скаку: «Нет, Назар–Кулка нас не поймает!» Вдруг он стал как вкопанный: Орлик чуть не наткнулся на круп передней лошади.
- Что ты? - испуганно спросил Батогов.
Юсуп повернулся к нему лицом. Его смуглая кожа не могла побледнеть, но зато все лицо его сделалось какое–то оливковое, рот широко раскрылся и глаза суетливо забегали, как у волка, которому уже некуда даться от насевшей на него со всех сторон собачьей стаи.
- Что ты? - повторил Батогов свой вопрос.
Там, там (джигит указал рукою вперед). Люди едут, чужие люди!..
Справа и слева подымались крутые обрывистые скаты, разве коза могла бы еще лепиться по этим почти отвесным крутизнам. Джигит глазами мерял эти высоты, он словно думал кинуться к ним; он даже лошадь свою собрал поводом и поднял плеть.
По ущелью ясно слышался топот конских ног. Но один, не два всадника ехали им навстречу. Все ущелье стонало от приближавшейся конной массы.
- Ну, беда - произнес Батогов и подумал: - значит, не судьба; это, что называется, ни взад, ни вперед.
Тупое ожесточение овладело всем его существом… Он вынул шашку из ножен и судорожно, словно хотел раздавить железо, стиснул ее рукоятку.
- Назад, скорее назад! - крикнул Юсуп, повернул своего серого и, проскользнув мимо Батогова, понесся обратно к кишлаку.
Нисколько не раздумывая: зачем, куда, привыкнув доверяться находчивости своего испытанного джигита, Батогов поскакал в ту же сторону. Вся деревня была наполнена всадниками, когда наши беглецы выскакали из лощины. Тотчас же они поехали шагом; Юсуп принял совершенно спокойный вид, Батогов подражал ему во всем.
А он что–то затевает, - думал он, - поглядим.
Юсуп перегнулся несколько набок, принял самую небрежную позу, вольно помахивал нагайкою и затянул во все горло песню:

                А было у меня четыре жены,
                Одна другой жирнее…

Появление двух всадников не произвело никакого волнения между барантачами Назар–Кула. Один из них, тот, что поил лошадь у прудка, сказал что–то своему соседу и указал на Юсупа.
- Э–эй! Здравствуйте! - крикнул Юсуп и, спокойно подъехав к воде, слез с лошади.
- Вы откуда?  спросил конный в полосатом халате.
С разных сторон. Теперь с теми. С кем, с теми?
- А что сзади едут.
К Батогову подошли двое пеших и стали около, молча, в упор гладя то на него, то на его лошадь, то на его оружие.
- Вы чего уставились? пошли к черту! - окрысился на них Батогов.
- Ишь ты какой сердитый. Ты чьего роду?
- Эй, Назар–Кул, мулла, где? - громко спросил Юсуп, чтобы отвлечь внимание от Батогова.
Все там, где красный бунчук виден, вон на кургане. Русских много  Разве их когда бывает много?
- Они зачем пришли сюда?..
- Зачем? Мы вот у них по всем кишлакам хераджные сборы [десятый процент произведениями полей и садов] пожгли, что с собою не могли взять, а Кулдаш пеншамбинский в Каттакурган дал знать.
- Не в Каттакурган, а в самый Самарканд, Абрам–тюра самому, - перебил другой.
 Ну, не ври; в Самарканд не успел бы, да и русские вон откуда пришли…
- Давно?
Юсуп спрашивал, а сам все поглядывать по сторонам; он, казалось, отыскивал кого–то в этой толпе всадников, окружавшей их все плотнее и плотнее. Взгляды эти были сначала тревожны; было мгновение, что хитрый джигит совсем было струсил, но потом оправился и понемногу успокоился окончательно. Батогов все время усердно, сосредоточенно копался у себя во вьючной сумке, а потом слез и принялся тщательно отчищать подковы Орлика.
коро внимание всех было обращено на большую конную вереницу, выдвигавшуюся из ущелья. В этой новой толпе всадников преимущественно виднелись верблюжьи халаты и киргизские малахаи, между тем как в шайках Назар–Кула преобладал красный цвет.
Садык с своими оборванцами, как выражался на привале Юсуп, шел на подмогу мулле Назар–Кулу.
- Поезжай за мною, - шепнул Юсуп Батогову. - Сафара здесь нет, Аллах не повернулся к нам затылком.
«А у меня было четыре жены…».
- Смотри, певун какой! - крикнул ему вслед джигит, у которого половина лица была скрыта под грязною перевязкою и жидкая бородка совсем склеилась от запекшейся крови. - Там берегись, русские пчелы летают; попадет, так про жирных жен петь перестанешь!
- Только бы нам теперь увидать русских, а то бы мы знали, что делать,  говорил Юсуп.
Вся волнообразная местность была усеяна небольшими конными партиями; по всем направлениям шныряли одиночки. Верблюжьи халаты мало–помалу смешивались с красными. Всадники растягивались вправо и влево; концы этой живой цепи загибались: они хотели охватить со всех сторон что–то невидимое.
Не больше как с версту, совсем внизу, примыкая к давно сжатому клеверному полю, виднелось несколько сакель, над плоскими крышами торчали два или три тополя, под одним, из–за деревьев поднимался черный дымок и мигало небольшое пламя, одинокая фигурка торчала на самой высокой крыше, казалось даже, что то был не человек, а просто белел кол, вбитый для чего–то в земляную крышу. Больше ничего не было видно.
А между тем глаза всех этих наездников волновались, перебегая с кургана на курган, и были устремлены на этот маленький кишлак. Там и сям вспыхивающие выстрелы фитильных мултуков направлялись именно на тот кол, что неподвижно торчал на крыше; а когда тонкая, ослабевающая струйка черного дыма вдруг густела и поднималась даже выше того опаленного тополя, что происходило каждый раз, когда невидимые руки подкидывали в огонь новую вязанку, то почти каждый из наездников вскрикивал: «Эх!» и тотчас же бодрил свою лошаденку ударом нагайки.
В том страшном кишлаке, так поглотившем общее внимание тысячи наездников, стоял отряд «ак–кульмак»; стоял уже с самого утра; теперь он варил себе похлебку, искрошив в необъятный котел целого, благо непокупного, барана; а часовой на крыше, прожевывая кусок черствой туземной лепешки своим усатым ртом, заломив кверху козырек своего кепи, равнодушно поглядывал на те барханы, что пестрели на солнце тысячами двигающихся точек.
Была минута, когда наездники слишком уже близко подобрались к кишлаку; передние, те, что хотели перескакнуть арык, огибавший клеверное поле, видели что–то ярко–зеленое, блеснувшее между двух сакель, другие же всадники, которые не рисковали так близко подбираться к русским, видели только большой клуб дыма, вспыхнувший как раз над тем местом, где стояло зеленое, и врассыпную шарахнулись вниз по откосам кургана.
С ревом и воем пронизало ядро морозный воздух, щелкнулось о гранитный гребень одного из барханов, высоко подпрыгнуло и поскакало дальше, рикошетируя между всполошившимися наездниками.
Около самого Орлика ударилось русское ядро. Серый, испуганный треском разлетевшихся кремнистых осколков, взвился на дыбы и брыкнул задом; подпруга лопнула, Юсуп грохнулся вместе с седлом на землю.
- Господи! - крикнул Батогов; ему показалось, что Юсуп убит, - этого еще не доставало.
- А, дьявол тебя побери! - кряхтел джигит, поднимаясь на ноги.
В нескольких шагах, в стороне, наездник, в красном халате, громко стонал, силясь выбраться из–под убитой лошади. Серый отбежал и храпел, подняв хвост трубою. Батогов поехал его ловить; Юсуп, хромая и ругаясь, тащил волоком свое седло.
Жалобно гикая, неслась большая конная толпа в объезд на Пеншамбинскую дорогу; Назар–Кул пытался отрезать русским путь к отступлению. В кишлаке, занятом русским отрядом, замечено было особое движение. Повозка, запряженная парою, выехала из–за крайней сакли и остановилась; показалось небольшое стадо коров и баранов; это стадо было окружено пешими, которые, закинув штуцера за плечи, помахивали длинными жердями.
Несколько конных выехали на чистое место; дребезжа колесами, выдвинулось орудие, за орудием, врассыпную, десятка четыре в белых рубахах, с мешками на спинах, с цветными значками, воткнутыми в дула ружей.
Красивый бородач, на вороном аргамаке, галопом скакал, окруженный наездниками. Он горячился и громко ругался. Он видел, что русских мало, видел, что они уходят.  Вот уже третьи сутки я так вожусь с ними! - кричал он. Ветер растрепал концы его белой чалмы, и они, словно крылья, трепались вокруг его энергического, немного цыганского лица.
- Что мне одному, что ли, на них броситься?.. Трусы, бабы!.. От каждой русской пули бегут, как куры от ястреба.
- Кто это? - спросил Батогов.
- Сам Назар - говорил Юсуп, переседлывая серого.
- К ночи всех на ак–дарьинский брод сбивай; мы еще прежде их туда поспеем! - кричал Назар старику в кольчужной шапке.
Юсуп вдруг присел и совершенно спрятался за лошадью.
- Отвернись, ради самого Аллаха, - шепнул он Батогову.
Тот не понимал, что делается с его джигитом; он видел только, что случилось что–то важное, сильно озадачившее Юсупа. А тут на беду Орлик, звонко, как медная труба, заржал вслед кавалькаде; лошадь, казалось, убитая, лежавшая до сих пор неподвижно, вздрогнув, вскочила разом на ноги, вытянулась как струна и тяжело рухнула на бок. Топот коней и ржанье Орлика пробудили в смертельно раненном коне последнюю жизненную искру.
- Вот где пришлось еще раз увидеться, - говорил старик, подъезжая ближе.
- Аллах знает, где люди должны сходиться, — отвечал угрюмо Юсуп. - Он знает, на чью беду сошлись мы: на мою или на твою.
- Я и тебя узнал, — говорил старик, присматриваясь к Батогову.
- Чего не узнать? вместе, чай, сколько дней маялись, - отвечал Батогов.
- Что же, теперь к мулле Назару перешли или с садыковцами?
- Там как придется.
К тем пробираетесь? Старик кивнул на русский отряд, медленно подвигавшийся по Пеншамбинской дороге. Юсуп подъехал вплотную к старику.
- Слушай, мулла Сафар, - сказал он ему твердым, решительным голосом. - Тебе жить немного осталось; не делай же ты под конец дурного дела. Он - (Юсуп показал на Батогова) е стоит на твоей дороге. Понял?
Сафар оглянулся кругом. Только они трое стояли на склоне кургана, кругом близко никого не было видно. Русские отошли далеко, мирза Назар–Кул спешил стороною обойти маленький отряд белых рубах; садыковцы жались по другую сторону: их больше тянуло к кишлакам, что на правом берегу Ак–Дарьи: там, по крайней мере, можно было еще пограбить.
- Гм их двое, я один, - подумал Сафар и сообразил верно.
- Ну, прощайте, я вам не враг; пошли Аллах здоровья вам и коням вашим!..
- То же и тебе, - произнес Юсуп.
- Хитрит старый сказочник, - подумал Батогов, заметил лукавый взгляд, брошенный на него из–под седых, нависших бровей Сафара.
Звеня кольчугою, поскакал старик к значкам Назар–Кула.
- Нехорошо, - сказал Юсуп.
- Скоро стемнеет, тогда будем знать, что делать нужно, - произнес Батогов.
Несколько всадников отделились от толпы, к которой прискакал Сафар, и поехали назад, разъезжаясь вправо и влево; они ехали сами по себе, точно у них не было определенной цели; всадники
хали шагом, не спеша.
- Смотри, это нас ловят, - произнес Юсуп.
- Ну, вот, - усомнился Батогов.
- Нас ловят. Вон Сафар отъехал в сторону, остановился, сюда смотрит
- Что ж - удирать, пока время?
- Погоди; они не спешат, - мы тоже. Теперь нам надо к прежнему кишлаку держаться.
Они повернули лошадей. Всадники по знаку Сафара погнали своих быстрее. Темнело. Ясное небо стало заволакивать жидкими тучами; костер, оставленный русскими, разгорался сильнее и сильнее, огонь побежал по сухим сучьям дерева, и над кишлаком росло красное зарево.
Юсуп с Батоговым пошли крупною рысью; расстояние между ними и преследователями было довольно значительно, да к тому же последние еще не решились вполне выяснить свои намерения; а темнело быстро, уже дальняя линия холмов слилась с горизонтом, туман поднимался по низким местам, и, словно громадный факел, пылал вдали ствол смолистого тополя.
- Теперь гайда во всю прыть! - крикнул Юсуп.
- Пускай! - крикнул Батогов и пригнулся к шее Орлика.
Они понеслись. Несколько голосов уныло загикали сзади.
- Слышишь, погнали, собаки; ну, погоди ж ты, старый шайтан, ты мне еще попадешься…
На минуту продолговатый курган совершенно скрыл беглецов. Они круто повернули вправо.
Преследовавшие их всадники видели, где пропали оба джигита; они стали стягивать круг. Через несколько минут курган был окружен; спустились вниз. «Гей! гей!» - перекликались в темноте голоса. «Гей! гей!» - отзывались им другие. Пристально всматривался Сафар в темноту, каждый камень казался ему всадником, в вое ветра слышался ему насмешливый голос Юсупа.
Поймали, что ли?  подъехал к нему джигит.
- Ну что? - подъехали с другой стороны двое.
- Надо было сразу, а то долго очень хитрили, - заметил с досадою высокий всадник, чуть рисующийся во мраке.
- Нечистое дело, - глубокомысленно произнес Сафар и махнул рукою.
Всадники съехались мало–помалу в кучу.
- Это не джигит был, - говорил Сафар торжественным голосом. - Тот, другой, был русский, это правда, я его хорошо знаю; а с ним был сам шайтан, я даже видел огонь на том месте, где они под землю ушли. Да бережет нас пророк от темной силы!..
Наездники благоговейно слушали старика и вздрагивали каждый раз, когда ветер доносил из гор заунывную ноту. Им всем грезилась теперь чертовщина. Чуть тлеющие уголья кухонного костра, расположенного на самом берегу Ак–Дарьи, распространяли вокруг себя слабый красноватый свет. Черный закопченный котел, втиснутый в наскоро вырытую яму, навис над этою грудою золы и угля, и по ее раскаленным бокам, шипя, сползала грязная пена.
Кругом была непроницаемая темнота, только поблизости огня можно было рассмотреть кое–какие предметы: ближе всего виднелись подошвы массивных подкованных солдатских сапог, за ними неясно рисовались бедро и часть спины спящего солдата, с головою завернувшегося в свою шинель; рядом видны были только лоб и рука другого солдата; белая косматая собака положила свою морду на щеку спавшего и дрыгала ногами во сне, глухо взвизгивая по временам.
Немного подальше блестела шина тележного колеса; там слышно было, как фыркали и ворочались мордами в соломе ротные лошади; чуть–чуть, словно иголки, сверкали штыки ближайших ружейных козел и мелькала тряпка ротного значка, хлопавшая от ветра по своему тонкому древку.
С шумом и брызгами пенилась Ак–Дарья, пробираясь по каменистому руслу, и сквозь этот шум неясно слышались храп и бред спавших, чьи–то тяжелые вздохи, жалобный стон раненого солдата, разметавшегося в горячечном бреду в телеге, и тихий говор молодого солдата, рассказывавшего соседу что–то про свою деревню.
- Ты, слышь, у нас церковь стояла на горе.
- Мины–мученика–то?
- Нет, Мины в Карбове–селе, а наша Егорья, то бишь, Козьмы и Демьяна.
- Ну?
- Поп–то и говорит: «Вы бы, православные…».
- Братцы, - стонет раненый, - водицы бы мне ковшик; так–то все нутро палит.
- Помрет, - шепчет на ухо тот, что про попа рассказывал.
- Может, и отдохнет.
- Фетисов, тот, фершал сказывал, уже помер.
- Вы бы меня, братцы, к самой реке положили, - мечется раненый, - то есть всю бы вылакал. Ох, батюшки, ой, смерть моя пришла слышишь, дядя, там у меня ладонка в жилетке рупь зашит.
- Ершов, буди смену в цепь, - мычит впросоньи кто–то, приподнявшись на локте.
- Потому как на новый престол ризу требовается.
- Это поп–то говорит?
- Ну да.
- Ротный сказывал: выступать еще до свету будем.
- Чего спешите: поспеем.
- Ему лучше знать. Цыц, куцый! Что–то он, братцы, нынче чует что–то - словно недоброе.
- А что?
- Возится все очень; опять блох что напускал мне под шинель.
- Это к морозу.
- Эй, скажи Андрей Ионычу, - кричит ротный конюх с телеги, - Богданов кончился, уж не дышит.
- А Назарка нынче что–то больно шибко напирал. Особливо с четвертого часу.
Это когда к нему подмога пришла.
- Ну, завыли!
Действительно, несколько ротных собак повыскочили из–под телеги и громко завыли. Далеко, в цепи часовых поднялся яростный непрерывный лай. Несколько голосов кричали что–то: одни близко - так, что можно было расслышать слова оклика, другие голоса чуть слышно отвечали. 
Стукнул отдельный выстрел, и лай собак затих на одно мгновение, чтоб сейчас же разразиться с новою силою. По отсырелой барабанной коже глухо зарокотала дробь тревоги. Сонный отряд суетливо поднимался на ноги.

X. Смерть Юсупа.

Маневр Юсупа, сбивший с толку преследователей, был более чем прост, только темнота помогла им в бегстве. Днем положение их было бы безвыходно: к горам им нельзя было уйти: там рыскали садыковцы; скакать прямо к отступающему русскому отряду было бы чистым безумием: большинство Назар–куловых джигитов, благодаря Сафару, знали уже, что за птицы затесались в их шайки. Дело было бы совсем дрянь, если бы не стемнело и не затуманилось между буграми.
- Никто как Бог, - шептал Юсуп.
- Опять ва–банк со входящими, - бравировал Батогов.
Оба всадника, выбравшись из лощинки, видели, как скакали по кургану джигиты муллы Сафара. То обстоятельство, что они так скоро прекратили дальнейшие розыски, очень озадачило Юсупа и его товарища.
- Вон они в кучу сбились, стоят.
Ничего не вижу. Да вон чернеют, смотри между ушей лошади, видишь? Ну, то, кажись, пригорок.
- Назад поехали.
- А мы что стоим?
- Погоди. В случае чего, нам, пожалуй, придется лошадей бросить, пеших–то нас не увидят в такую темь, а к утру мы, может, доберемся к русским.
- Только бы нам за Ак–Дарью перебраться.
- И чего жгут задаром, смотри.
Над оставленными кишлаками поднимался густой красный дым и по ветру летели огненные хлопья. Всадники пробирались шагом, держась одного направления, далеко впереди слышался шум, похожий на плеск водяной мельницы.
- Вот теперь холода настанут, - говорил Юсуп, - придут люди в свои сакли: крыши нет, корму нет, баранов угнали, есть нечего.
 Да кому прийти? чай, почти все перебиты.
- Ну, не все. Да, прогневался на них пророк. Русские бьют их за то, что Назарке служат, Назарка бьет, что к русским льнут. Куда тут кинешься?
- На то, братец ты мой, война. Это что белеет?
Батогов указал на какую–то беловатую, дымчатую массу, чуть видневшуюся вдали.
- Скоро очень что–то - а, кажется, Ак–Дарья.
Раза два они перебирались вброд через отдельные ручьи, пересекли вспаханное поле с торчащими стеблями прошлогодней джугары (род проса), наткнулись на глиняный забор, отыскали лазейку, перебрались. В стороне поднимались высокие стены какою–то двора, за запертыми воротами глухо лаяла собака.
- Мы теперь совсем спустились в долину, - говорил Юсуп, - мы идем как раз наперерез русским, если они будут на Дарье ночевать. Э, да вон и огнинаши, видишь?
- Ты ничего не слышишь?
- Словно топочут.
Два парных часовых стали приглядываться к темноте.
- Смотри, как бы поганая орда не подобралась. Валетка, молчи!
- Науськай собак вон на те кусты, словно в той стороне что–то.
Послышалось злое рычание.
- Вот, лето–с, так же к Морозову в цепи подобрались: и не слыхал, как голову отрезали.
- Ну, не пугай - и так страшно.
Солдат вскинул ружье и взвел курок.
- Погоди, не пали: может, это так.
- А что его ждать–то?
Разом, с яростным лаем, ринулись несколько собак, до этой минуты совершенно неподвижных, и понеслись как раз к тому месту, где солдаты услышали подозрительный шум. Теперь ясно было видно, как две конные фигуры метнулись в сторону.
- А, черт бы вас драл! - донеслось из темноты.
Фраза эта была произнесена по–русски.
- Никак наши, что за леший! - засуетился часовой. - Постой, не пали; кто идет?
Блеснул выстрел и осветил испуганное, безусое лицо молодого солдата, наудалую пустившего свою нулю.
Человек пять солдат, лежавших в стороне, в так называемом секрете, бросились бегом к кустам, поднялась возня. В шуме свалки слышны были стон и русская ругань; голос Батогова, хриплый, взбешенный, кричал:
- Да что вы, дьяволы (следовала характерная русская фраза), говорят вам - свои. Да ну, не душите! А, ты вязать!
- Навались на них сразу, - командовал запыхавшийся голос.
- Я вот тебе навалюсь; к начальнику ведите!
Весь бивуак поднялся и стал в ружье.
Было солнечное, морозное утро, лужицы по колеям Пеншамбинской дороги затянуло тонкою коркою льда; колеса повозок звенели по кремнистому грунту, и солдаты, потирая на ходу руки, бойко шли в такт маршевой песни.
Батогов ехал верхом на своем Орлике; он был еще в том же верблюжьем халате, в котором бежал из аула, только на голове его надета была теперь круглая офицерская фуражка, и из–под нее виднелась полоса красного бумажного платка, которым обернут был лоб всадника; кроме этой раны, рука Батогова была перевязана полотенцем выше локтя, и, судя по бледности его, можно было судить о том, что эти повреждения были довольно значительны.
Все это были следы ночной схватки, которую беглецы должны были «выдержать по печальному недоразумению», как выразился в своем донесении начальник отряда, толстенький капитан, степенно раскачивавшийся в покойном седле, рядом с Батоговым. Около них ехали верхом еще два офицера и горнист на выпряженной из повозки хромой лошади. На походных носилках два здоровых, коренастых пехотинца несли тело, завернутое в несколько солдатских шинелей; из–под серого сукна виднелись красные лоскуты туземного халата и худощавая, смуглая рука, безжизненно свисшая с края носилок.
Когда солдаты сбивались с ноги и носилки сотрясались от неверного шага несущих, то ближайшие могли слышать слабый стон и жалобный, тихий лепет раненого. Фельдшер–жидок шел, спотыкаясь, рядом с носилками, грызя в зубах окурок папироски и роясь на ходу в кожаной сумке с медикаментами. Наверху большой ротной телеги, поперек мешков с провиантом, лежало несколько тел, прикрученных веревками к грядкам повозки.
С жалобным мычанием, вытягивая шеи и бодаясь на ходу друг с другом, шло несколько штук рогатого скота; между быками семенили ножками десятка два козлов и баранов; далее тянулись привязанные друг к другу вьючные верблюды, под присмотром конных казаков и черномазого пехотинца, унтер–офицера, забравшегося на самую вершину вьюка переднего верблюда.
Всадники муллы Назар–Кула отстали от отряда и чуть виднелись далеко назади, изредка пуская, вслед удаляющимся русским, безвредные, не долетающие до половины расстояния пульки. Пеншамбинский минарет и зубчатая стена цитадели поднимались из массы окрестных садов, по мере приближения отряда.
Отряд остановился для привала, в виду предместий селения.
- Плох? - произнес Батогов, слезая с лошади и подойдя к носилкам, положенным в тени от повозки.
Жидок–фельдшер взглянул на него и немного струсил; он заморгал ресницами и принялся поспешно скатывать свежий бинт. Глаза Батогова словно уперлись в бедного жидка; в них не было заметно ни грусти, ни злобы, в них даже не было жизни. Тусклые, неподвижные - они были страшны.
- Да, голубчик, ну, что тут, да перестань, - говорил толстенький капитан, трогая Батогова за плечо.
А! - отозвался тот и даже не обернулся.
- Никитка пуншу сварил. Вот сейчас.
- Да он даже не дышит! Я ничего не слышу.
Батогов быстро сбросил шинели с тела Юсупа, нагнулся низко–низко к самым носилкам и приложился ухом к какой–то массе рваного белья, забрызганного, залитого кровью и еще чем–то зелено–желтым, сильно вонявшим на свежем утреннем воздухе. Темно–желтое лицо умирающего как–то странно съежилось, рот искривился и сухие, горячие губы чуть заметно вздрагивали.
- Юсуп, Юсуп! - громко говорил Батогов и сильно тряс за плечи своего друга.
- Там у меня уже приготовлено, - бормотал капитан. - Вон, видишь, самоварчик дымится.
- Да возьмите его силою, - говорил другой офицер, подходя к носилкам - видите, человек совсем ошалел.
- Да, поди - возьми, - огрызался капитан.
- Юсуп, да ну, вставай, ведь ты крепок, тебя сам черт не сломит, Юсуп! - Батогов припал на колени и схватил руками носилки.
- Отходит,  степенно, с некоторою торжественностью, произнес жидок–фельдшер и вдруг повалился на землю и откатился на несколько шагов, к самым колесам ротной повозки.
- Отходит?! - зарычал Батогов, готовясь повторить свою могучую затрещину.
- Голубчик, может, я тебе сюда принесу чаю? - ухаживал толстенький капитан. - Никитка!
Грязные тряпки все разом вздрогнули, зашевелились, вытянулись и замерли, стиснутые зубы заскрипели.
- Готово, - произнес Батогов и поднялся на ноги.
А в стороне, присевши на корточки около небольшого огонька, на котором прилажены были маленькие походные котелки, расположилась кучка солдат. Заваренный на завтрак кирпичный чай давно уже кипел и бежал по краям, потому что общее внимание более было обращено на сцену у носилок, чем на котелки. Все говорили шепотом, сдержанно; некоторые даже крестились, приподнимая кепи с назатыльниками.
- Кто же его знал! - вздохнул угреватый унтер–офицер и потрогал пальцем то место на подошве сапога, где совсем отстала закорузлая подметка и виднелись грязные онучи.
- Известно, - согласился рыжий, весноватый солдат, растирая на ладони табачные корешки.
- Теперь ежели сразу: Куцый, Валетка, опять Кудлай - пес здоровенный, Налет, Полкашка, твоя Венерка.
- Врешь, моя Венерка спала на кухне.
- На кухне?! А зад у ней кто отшиб? На кухне!
- А пуще всех Колпик, так зверем и рвет.
- Как тут сообразить; теребят и шабаш.
- А тут Петров сдуру ахнул; говорю: «Постой, не пали», а он: «Бац!..»
- Фершал сказывал: в самое пузо, на четверть пониже ложечки, в эвто самое место.
- Ну, и шабаш.
- Оторопел я больно, братцы; мне ведь впервой, - слезливо оправдывался Петров, совсем еще рекрут с немного глуповатым, почти детским лицом и худою, плоскою, недоразвитою грудью.
- Оторопел!  упрекнул его угреватый унтер–офицер.
- А силен же он, братцы, - начал рыжий.
- Кто? этот–то?
Солдат взглянул на Батогова.
- Н–да. Меня, это, так тряханул, - думал, смерть пришла.
- А Миронова как шваркнул.
- Бей подъем! - запел тенором толстенький капитан, выглядывая из–под какой–то холстины, с недопитым стаканом в руках.

XI. Первый караван.

На большом дворе, примыкавшем к дачам Перловича, работа, что называется, кипела. Штук восемьдесят верблюдов, все больше одногорбых наров, с темно–коричневою, гладко остриженною шерстью, крепких и выносливых, бродили на свободе или же валялись группами, держась к той стороне, куда достигали теплые лучи осеннего солнца; человек десять киргизов прихлебывали и присмактовали около котла; два приказчика из русских, в полутуземных, полугостинодворских костюмах, ставили масляною краскою клейма и метки на объемистых тюках, расположенных правильными рядами, связанных попарно и приготовленных к нагрузке.
Сарт, в лисьем халате и в белой громадной чалме, отмечал на лоскутках прозрачной бумаги местного производства какие–то каракули и горячо спорил с одним из приказчиков; одним словом, все что–нибудь да делали.
Дела Перловича шли очень хорошо. Он теперь отправлял в Кокан свой караван, и верблюды были его собственные, не наемные, так что он нисколько не был в зависимости от лени и недобросовестности кочевников. Хозяин был в отличнейшем расположении духа; он давно уже чувствовал себя морально, а следовательно и физически, очень хорошо.
Он сидел в комнате, красиво обставленной в полуазиатском, полуевропейском вкусе. Тут же находились Захо, Федоров; ждали Хмурова, да он почему–то не приехал. Еще человек пять гостей собрались к Перловичу побеседовать. Все общество завтракало.
Завтрак был более чем обильный, завтрак был парадный. Весь стол был заставлен различными европейскими консервами: жестянки с омарами, баночки с страсбургским пирогом, трюфели, разная привозная рыба, все вещи весьма дорогие, особенно принимая в расчет возвышение цен от дальности провоза. Горячий глинтвейн и шампанское дополняли стол, и большинство собеседников было навеселе.
- А ведь пошел в гору, - подмигивал глазами на хозяина Захо, отведя зачем–то в сторону одного из гостей, во фраке и военных панталонах с красным кантиком.
- Расторговался, - согласился фрак и добавил, вздохнув: - Что же, людям счастье.
- Не одно счастье, тут без сноровки тоже не обойдешься.
- Опять, капитал - сила.
- А у Хмурова нет разве этой силы? А все врозь идет.
- У того больше для вида; опять же, «эти широкие цели»; помнишь речь у Глуповского за обедом?
- Это когда о шелководстве говорить собирались?
Капитан с белыми погонами и академическим аксельбантом, услышав слово «шелководство», встал со стула и, прожевывая кусок какой–то красной рыбы, подошел к говорящим.
- Я еще раз повторяю, - начал он, - что пока не установятся правильные сношения…
- Это что там на дворе шумят так? - перебил капитанскую речь голос за столом…
Перлович, который сидел у камина с местным богачом, сартом Саид–Азимом, поднял голову.
- Вьючить начали, - сообщал Захо, нагибаясь над окном.
- Ну–с, господа, - произнес Перлович. - Вы меня извините, я пойду распоряжаться… я скоро вернусь. Надеюсь, вы не будете стесняться
- Э, помилуйте.
- Что за церемонии!
- Я назначил в четыре часа выступление моего каравана; теперь три. Ровно через час мы поднимем бокалы. - В голосе Перловича чувствовалась какая–то необыкновенная торжественность. - Мы поднимем бокалы с пожеланием успеха первому русскому каравану.
- Ну, занес! - послышался чей–то голос.
Перлович остановился.
- Нет, это я про другое, - смутился прервавший хозяйскую речь, вытирая усы салфеткою.
- А там, к тому времени соберутся остальные, - переменил тон Перлович. - Хмуров вот подъедет, генерал собирался.
Перлович кончил свою речь пригласительным жестом, - кушайте, мол, пока, - и вышел из комнаты.
- Этого гуся кормят сначала все грецкими орехами, - объяснял капитан, держа в руках банку.
- Пойдем слушать, Дрянет историю страсбургского пирога рассказывает.
- Я бы этого и есть не стал, - сплюнул на сторону Саид–Азим, косясь на банку.
- А что же… Ваш плов лучше, что ли?
- На каждого гуся нужно орехов столько, сколько весит сам гусь, - пояснял Дрянет.
- Каков гусь, - кивнул толстый чайный торговец, приехавший прямо из Кяхты для своих операций по торговле. - Ну, а это из чего приготовляется?
Он подвинул к капитану ящик с сардинами.
- Какой случай был вчера в клубе, - начал фрак. - Вы слышали?
- Это в читальной? Знаю: газеты все, черт знает зачем, растаскали…
- Вовсе нет. Подходит этот, как бишь его, ну, да он
- Все равно, - дальше.
- Подходит к мадам Красноперовой и говорит: позвольте на один тур; та, знаете, барыня такая полная, в соках…
- Особа с весом.
- Встает это она со стула, а на стуле.
- Я и по–английски, и по–немецки, и по–итальянски веду свои мемуары, - рассказывал капитан Дрянет, - я даже написал по–арабски трактат о значении шелководства как орудия или, правильнее сказать, ступени в разливе цивилизующих начал.
- Для кого же это вы писали по–арабски–то? - спрашивал Захо, недоверчиво улыбаясь.
- Еще во время экспедиции моей, - перескочил капитан, пропуская мимо ушей вопрос Захо.
- Это про какую экспедицию вы изволите говорить?
- А про мой поход, или, правильнее сказать, военно–ученую экскурсию на перевал Об–Оф Аллах–бу, помните мою реляцию, она еще наделала такого шума?
- Да, толковали немало.
Пронзительный рев верблюдов на дворе давал знать, что их, уже навьюченных окончательно, начали поднимать на ноги, разнокалиберные бубенчики звенели, голос Перловича кричал:
- Тут и оставаться пока; тронуться по моему знаку!
- Хлопочет, чтобы все с эффектом, - заметил кяхтинский купец.
С большим расчетом действует. Вы думаете, он спроста? Он и этот завтрак с расчетом устроил, подъедут все люди нужные. Ну, тосты пойдут.
- Шампанского не мало выйдет
- То–то, не мало. Этот не Хмуров, этот зря тратиться не станет
За стеною сада послышался стук экипажных колес и топот верховых. Шелестя шлейфами по желто–красным, сухим листьям, густо усеявшим садовую дорожку, шли две дамы; их сопровождали интендантский чиновник, доктор, что был секундантом у Брилло, и еще человека три в военных мундирах.
- Съезжаются, - заметил господин во фраке.
А Хмурова все нет, - вздохнул кяхтинский купец.
Саид–Азим окинул любопытным взглядом обеих дам и приложил свои руки к желудку, в знак самого глубокого уважения.
Генерал подъехал с другого двора верхом, в сопровождении казаков и адъютанта. Перлович встретил его на нижней ступеньке крыльца и с чувством самой глубокой признательности пожал обеими руками генеральскую перчатку.
- Я был в отчаянии я думал - с особенной нежностью в голосе говорил хозяин.
- Кажется, я не опоздал?
- Прошу пожаловать.
Генерал тяжело шагал со ступеньки на ступеньку, согнувшись словно под тяжелою ношею (он был в эполетах). Перлович бочком, шагая через две ступеньки, слегка поддерживал генеральский локоть и кивал головою на дверь, давая этим понять, что не мешало бы распахнуть ее на обе половинки.
Невидимые руки тотчас же исполнили его сигналы. Все гости стояли на ногах, на всех лицах сияла улыбка, те, которые были в партикулярных костюмах, держались одною рукою за спинки своих стульев, с некоторою независимостью в позе; все же военные держали руки по швам и почтительно согнулись в поясницах. Сарт Саид–Азим и другой туземец, жирный Шарофей, только что появившийся из сада, одновременно произнесли: «Хоп» и взялись за желудки.
- Благодарю, - произнес генерал и добавил:  холодновато.
Утром мороз большой был, ваше превосходительство, - поспешил донести капитан Дрянет.
Вот и осень на дворе, - вздохнул купец из Кяхты.
- В видах чисто гигиенических - начал доктор, но его прервал купец из Кяхты, сообщив, что ему доставлены новые чаи отличного качества.
- Если позволите, генерал, - начала одна из дам и протянула свою руку в светло–зеленой перчатке. Она заметила, что генерал вытащил из кармана большой портсигар из желтой кожи.
- В видах чисто гигиенических - еще раз попытался доктор.
- А зачем, слушай, - протискался жирный Шарофей к самому креслу, на котором восседал генерал. - Зачем так делать? Русский купец не платит, сартовский купец платит русский куп.
- Все, все платить будут - засмеялся генерал и потрепал Шарофея по животу.
- Русский купец.
Капитан Дрянет, проскользнув как–то очень ловко под локтем сарта, оттеснил его этим движением и прервал протест.
- Новые машины приспособлены мною для размотки шелка, ваше превосходительство, - я об этом пишу трактат на ит...
- В видах чисто гигиенических.
- Это вы насчет чего? - обратился в доктору генерал.
- Это я насчет пользы теплых набрюшников в войсках. Предохраняя от простуды, они вместе с тем.
Генерал подвинул к себе жестянку с омаром.
Перлович ходил озабоченно, поглядывал в окна, совсем выходил куда–то на несколько минут, смотрел на часы и вообще выказывал нетерпение.
- Я думаю, теперь пора? - шепнул он кому–то.
- А Хмуров?
Перлович пожал плечами, выражая этим, что, мол, как же дожидаться одного, когда сам и т. д. Капитан раза два вынимал из обшлага рукава какую–то бумагу, заглядывал в нее и откашливался. Захо считал стаканы на столе и соображал: всем ли хватит? Голос в соседней комнате говорил: «Погоди, веревок не подрезай, открути только проволоку».
- Милостивые государи - начал Дрянет, посмотрел кругом, остановился, вспыхнул до ушей и стал откашливаться.
Другой офицер в уланском мундире насторожил уши, даже приподнялся со стула и, по всем признакам, приготовился возражать.
- Погоди, Дербентьев, не перебивай, - шептал ему купец из Кяхты. - Ведь уже так условились: сперва его речь (он кивнул на Дрянета), потом твоя.
В комнате настала мертвая тишина. Одна из дам почему–то фыркнула, другая заскрипела вилкою по тарелке, тыкая в маринованный грибок; а грибок был такой скользкий и никак не поддавался ее усилиям; генерал помог.
- Милостивые государи - повторил Дрянет.
- Стань на стул, - шепнул кто–то сзади.
Оратор было полез.
- Не надо, - сказал генерал и стать чего–то искать под столом ногою.
Та дама, которая не могла справиться с грибком, подвинулась и слегка дотронулась носком своего башмака до генеральского сапога.
- Благодарю, - шепотом произнес генерал.
- В настоящее время, когда…
- Какое избитое начало! - язвительно нагнувшись к соседу, тихо говорил Дербентьсв.
- Умственные силы цивилизованного Запада двинулись на Дальний Восток…
- Получив двойные прогоны - вставлял Дербентьев.
- Нельзя не видеть в этом новом потоке блистательного репоста, которым ответил наш век тому удару, который был нанесен из Азии, в далеком прошлом.
- Ничего не понимаю - шептал генерал.
- Нетрудно понять, - продолжал оратор, - что я намекаю на то время, когда движение необразованных, варварских племен, вышедших из Центральной Азии, пользуясь одной только физическою силою, шаржировало или, правильнее сказать, атаковало зародыши европейской цивилизации. Прошли года.
- Прикажите наливать - распорядился Перлович.
- И вот мы видим новое явление, явление отрадное. Европа отплатила Азии прошлое зло, но отплатила как? Послав от себя поток умственных сил - взамен грубых физических…
Генерал зевнул, Перлович почесал затылок, кое–кто передернул плечами, Дербентьев говорил вполголоса:
- Что, я разве не предупреждал?
- Наука, искусство, торговля, - воодушевлялся капитан, обращаясь при слове «торговля» к Перловичу, купцу из Кяхты и господину во фраке… Оратор искал глазами Захо, но тот стоял к нему спиною и набивал табаком нос. - Все явилось к услугам народа дикого, не вышедшего еще из ребяческого состояния.
Оратор замолчал и стал отыскивать что–то в своей бумаге, вынутой из обшлага… Этою паузою воспользовался Дербентьев, он поспешил встать.
- Позвольте это я сейчас.
- Торговые обороты наши - справился с рукописью Дрянет.
- Торговые обороты наши,  перебил Дербентьев, - благодаря просвещенному вниманию и распорядительности начальства.
- Я буду иметь с вами дело после - холодно произнес капитан, обращаясь к новому оратору, и отошел от стола.
 Обороты наши, благодаря вышесказанным обстоятельствам, разрослись до невероятных, скажу более, колоссальных размеров; пределы областей, занятых нашим победоносным оружием, стали тесны.
- Урра!! - послышалось с другого конца стола.
- Несвоевременно, господа, - заметил Дербентьев; - а наши смелые предприниматели…
Перлович выдвинулся вперед.
- Простирают свои руки даже за эти пределы. Туда, в Кокан, помимо посредства туземных купцов. Несколько глаз с презрением покосились на Саид–Азима, а тот, ничего не понимая, спокойно выгребал пальцами сардины из жестянки.
- И вот собран и снаряжен большой караван, он здесь, его все видели, вы можете даже слышать эти дикие звуки…
Действительно, верблюды на дворе ревели почти непрерывно и на все лады гудели бубенчики. В дверях показались оба приказчика, назначенные сопровождать караван. Это были здоровые ребята с красными, полупьяными лицами, вооруженные с ног до головы, больше для эффекта, и с ременными нагайками через плечо.
- Здорово, ребята! - сказал им генерал.
- Наше вам–с - галантерейно поклонился один из приказчиков.
- Караван этот собран средствами и усилиями блестящего представителя нашей торговли.
- Разноси, - распорядился Перлович.
- Вот он! - Дербентьев с жаром указал на Перловича.
- Я так тронут эта честь - бормотал хозяин.
- Благодарю, - с достоинством произнес генерал. - Вы этого вполне заслуживаете.
Ваше превосходительство!..
- Урра! урра! - ревели все остальные; только Дрянет, подойдя к окну и уставившись в стекло, репетировал: «Неумение диспутировать, доходящее до наглости, служит признаком умственного
божества…».
- Качать! - кричал купец из Кяхты. - Ребята, берись! - командовал он вооруженным приказчикам. Те приступили тотчас же.
- Эта честь.
Перлович болтнул ногами в воздухе.
- Музыкантов! - кричал Захо.
Скрытые в саду трубачи грянули туш
Вытягиваясь в одну линию, степенно двинулись навьюченные верблюды и потянулись мимо окон к воротам. Все бросились к окнам.
Проталкиваясь сквозь толпу, вошел Хмуров. По его лицу видно было, что он имеет сообщить весьма приятное.
- Наконец–то! - послышалось голоса.
- Mieux tard que jamais - выгнулась всем корпусом одна из дам.
- Ну, новость! - протянул Хмуров, разводя руками.
- Что? что такое?!
Да не томите, - пели дамы.
Однако, что же, в самом деле? - нерпеливо спросил генерал.
 Батогов.
- Ну?!
- Здесь, вернулся я его сам видел.
 Урра! - загремело в комнате
Послышался странный стук и дребезг посуды на столе, словно на пол упало тяжелое тело. Перлович лежал ничком, без всякого признака жизни. Известие это было для него уже слишком неожиданно.

XII. Сигары Перловича.

Ночь была ненастная, холодная; мокрый снег, пополам с дождем, бил в стекла, в щелях оконных рам выл осенний ветер, и глухо шумели, сплетаясь между собою, оголенные ветви деревьев. Все живое пряталось под крыши, и ближе жались к огню туземцы, загородив досками широкие входы своих сакель. В непроницаемой темноте чуть–чуть мигали вдали окна европейского квартала, и кое–где двигались светлые точки бумажных фонарей, с помощью которых пытались пробраться неподалеку кое–кто из не любящих сидеть дома
Вон там внизу, не разберешь где, чуть движется светлый кружок, вон он остановился, пригнулся к самой земле никак канав вон тронулся он немного вправо, опять приостановился: в сжатом пространстве освещенной мглы протянулись, словно оленьи рога, сухие ветви, забелелся угол забора, опять все исчезло во мраке, и с другой стороны топорщатся кое–как связанные перила мостика. Туда двинулся фонарь; помигал еще несколько секунд и пропал за какою–то темною массою, не то крышею, не то кустами, не то.
Ярко пылают сухие яблоновые дрова в просторном белом камине; вся печь разукрашена в местном вкусе, и красный свет, отражаясь от большого зеркала, играет по позолоченным выступам резных украшений. Назябшая нога с негою утопает в теплом, мягком ковре, в продрогший желудок, глоток за глотком, пробирается горячий, ароматический пунш.
- И ты не поверишь, что я благословляю судьбу, пославшую мне это тяжелое испытание, - говорит Батогов и нагибается к самому камину, чтобы поправить развалившиеся поленья.
- Вот, на, щипцы,  говорит Перлович и смотрит вниз на хитрые, причудливые разводы персидского ковра.
- Не попадись я к этим чертям, мог ли я ее встретить ну, мог ли?..
- Конечно! - глубоко вздохнул Перлович.
- С той минуты я рвался на волю я спешил сюда. Ведь есть еще время, ее можно спасти.
- Ее должно спасти! - серьезно говорит Перлович и быстро исподлобья взглядывает на гостя.
Батогов встал, потянулся и принялся ходить из угла в угол по комнате; каждый раз, проходя мимо стола, на котором стоял чайный прибор, он останавливался и прихлебывал из стакана. Перлович полулежал на низеньком диване и сосредоточенно чистил ножичком ногти. А ветер все унылее и унылее напевал свою тоскливую песню, и со стуком вздрагивали оконные ставни под его ударами.
- Бледная, худая, ну кожа да кости, изнуренная до последней возможности, она казалась живым трупом. Если бы ты только мог ее видеть.
- Это ужасно, - ровным голосом говорил Перлович и тем же тоном добавил: - ром вон в том графине, вон, с резной пробкою.
- Этот?
Батогов подлил в стакан. Перлович кивнул головою и стал рыться в ящике с сигарами.
- Но эта последняя встреча, помнишь, я рассказывал, в камышах. Да, я тогда видел, что ей немного жить осталось; она скоро умрет.
- Может быть, она и умерла?
 Нет, этого быть не может.
- Да почему? Вот прошло уже около месяца, судя по твоему рассказу, - и при той ужасной обстановке.
- Нет, ты этого не говори, не говори, мне кажется, я убежден в этом, у меня есть какое–то предчувствие, что я еще увижу ее. Надо только поспешить.
- Да, терять времени нельзя, во всяком случае.
- У меня уже весь план составлен вот видишь, мы пошлем деньги через Мурза–бая, я с ним говорил об этом и он берется.
Перлович наклонился, в свою очередь, к самому камину. Если бы кто–нибудь мог из этого раскаленного, пышущего жерла взглянуть в его лицо, то он наверное бы отвернулся, так оно было некрасиво.
- Что такое, ты нездоров? - остановился на полуслове Батогов.
Я нет, ничего, я слушаю. Ты говоришь, в камышах?
- Пять тысяч, говорит Мурза–бай, и он положительно берется это устроить… Он сделает так: во–первых, поедет сам, денег же отнюдь не повезет с собою, а возьмет только задаток…
- Пять тысяч? - произносит Перлович, не то спрашивает, не то подтверждает только.
- Да, пять. Потом, конечно, мы должны обеспечить ее.
Плечи Перловича слегка вздрогнули.
- Ведь согласись сам, все это принадлежит ей. Ну, положим, всего ей не нужно; она даже знать не должна об этих деньгах.
- Она знать об этом и не будет.
- Что ты? Или это ты от огня такой желтый
- От огня так кажется.
- В четырнадцать дней Мурза–бай берется туда доехать; столько же назад, ну да там несколько дней. Я говорю, пройдет не больше как месяц. Сегодня которое число?
- Одиннадцатое. Что ты не куришь
- Господи! Я готов, кажется, сам туда ехать!
- А за тебя тогда сколько понадобится - тоже пять тысяч или больше? - произнес Перлович, улыбнувшись.
Эк тебя подергивает. - заметил Батогов.
Действительно, улыбка Перловича была более похожа на болезненное подергивание.
- Ха, ха! жаль денег стало! - похлопал его по плечу Батогов. - Ничего, раскошеливайся: ведь у тебя, брат, все еще много останется.
- Ты считал?
- Чего считать - караваны какие отправляешь! Сам видел, как к тебе ехал. Да, опять, Хмуров говорил… Это у тебя какие сигары?
- Эти? Это - дрянь: не стоит. - Перлович отодвинул ящик. - Вот, если хочешь.
- Благодарю.
Батогов взял из рук хозяина сигару, которую тот все время вертел у себя в руках.
- Недурна по виду. - Он стал закуривать. - Что–то сыровата.
- Лежалая…
Батогов затянулся раза два и потянул носом дым.
- Что это?..
Перлович встал и вышел, притворив за собою дверь.
- Что–то пахнет маком - проговорил про себя Батогов, лег на диван и стал курить…
Комната, где сидели друзья, освещалась только одним камином; покуда ярко горели дрова, было светло; теперь же мало–помалу прогорали сухие поленья и с треском обваливались красные уголья, покрываясь темным налетом пепла. Все темнее и темнее становилось кругом, только на яркой поверхности самовара, на окраинах стаканов, на металлических головках пробок играли красноватые блестки. Синеватый дым застилал зеркало, чуть слышно чикали где–то часы.
Батогов лежал навзничь и курил. Ему хорошо, тепло; он чувствует, как медленно перебирается, будто капля за каплею, кровь в его жилах; вот подходит к вискам, толкнулась там и в ушах зазвенела мелодичными переливами… «Это ром действует: отвык за это время, ну и разобрало». Попробовал слегка отделить голову от подушки - нельзя: тяжела слишком стала, словно приросла к изголовью.
Безжизненно свисла на пол рука, и чуть–чуть перебирают пальцы волнистую шерсть тигровой шкуры, разостланной перед диваном. А кто–то подполз под диван, приподнимает его своею спиною, слегка раскачивает. Колеблется камин, ныряя в облаках дыма, кивает из–за шкафа голова глиняного, эмалированного китайского божка… Словно поверхность поспевающей нивы, колеблемая ветром, заходили вперебой пестрые узоры ковра. Все в движении.
Чуть приотворилась дверь, высунулось оттуда желтое лицо, потянуло носом накуренный воздух и спряталось. Что это так жарко стало? светло как! А, это солнце восходит. Медленно ползет из–за туманной дали огненный шар, и от него бегут по темному небу, развертываясь шире и шире, светлые полосы. Ветер гудит в камышах и плещутся где–то волны. Храпит конь, склонивши к воде свою голову. «Гей! гей!» - чуть доносится с того берега.
«Стой, бери!.вот он!» - слышны торопливые голоса. бегут! Кусты трещат от движения какого–то тяжелого тела. Выстрел! Все застлало дымом. Острые когти впиваются в голые плечи. Душат. Два глаза–угля сверкнули у самого лица рука ищет ножа вот он, вот его шаршавые ножны, вот каемка бирюзовая, вот ремень, украшенный кистью ручка, где ручка? Пальцы не хотят отыскать того, что нужно. А скоро будет поздно еще мгновение да помогите же, помогите!
Еще раз медленно приотворилась дверь и опять показалось то же лицо. Перлович шагнул вперед и на цыпочках, неслышно подошел к дивану. Он наклонился. Глаза Батогова были закрыты и он тихо стонал, вздрагивая ноздрями. Маленький окурок сигары лежал на полу и дымился. Перлович поднял его, раздул и поднес к носу спящего. Минуты три он находился в таком положении; наконец, бросил окурок в камин, пошатнулся, взялся за голову и неровными шагами выбрался из комнаты.
Он даже в дверь не попал сразу: толкнулся к письменному столу, чуть не опрокинул стоявшую на нем лампу и, ощупывая вдоль стены руками, нашел–таки ручку приотворенной двери. На дворе зашлепали по жидкой грязи конские ноги, рысью подбежавшие к крыльцу. Ключ в дверях два раза щелкнул, и слышно было, как его совсем вытащили из замка.
- Ну, брат, погода! - говорит гость, отряхивая от снега свою меховую шапку.
- Так поздно?
- Да. Дело такое важное. Просто едва доехал: темно, как у арабов. Я уже и поводья бросил; думаю: «Ну, ты, сивый, отыскивай сам дорогу, как знаешь, а я, брат, ничего не разберу». Сверху, снизу, с боков, отовсюду хлещет; грязище по брюхо. У Хмурова был: крыши промокли, с потолков льет, полна зала воды, тазы подставляют у этой, как бишь ее, тоже течет. Да дай хоть водки, что ли, прости.
- А, сейчас я велю садись тут.
- Да что ты растерялся; на себя не похож?
- Я сейчас распоряжусь; вот сюда садись.
- В сапоги налилось. А, ушел.
Перлович вышел из комнаты и оставил гостя одного. Тот сбросил с себя намокшую шинель, перекинул ее через спинку стула и стал мерять комнату из угла в угол, потирая окоченевшие руки. Походил, походил, подошел к двери, задернутой тяжелым ковром, приподнял ковер, потрогал ручку: заперта.
- Ну, вот вино, - произнес Перлович, входя с бутылкою и стаканом в руках; он вдруг остановился на пороге, заметив, что гость наклонился к замку завешанной двери.
- А что ты, брат, там не сидишь? - (гость указал на запертую комнату). - Там у тебя лучше: камин и все такое.
- Все равно, там теперь заставлено все. Ну, в чем же дело?
- Какое?
- В такую пору приехать, что–нибудь важное; иначе.
- А, да, да, - (гость налил стакан и залпом выпил). - Эх, если бы самоварчик!
Перлович стиснул рукою мундштук пенковой трубки, та хрустнула.
- Раздавил? Жаль,  произнес гость, заметив движение хозяина. - Вот видишь ли, приезжает ко мне Хмуров и говорит… история эта немножко длинновата, я, впрочем, буду тебе ее немного
сокращать.
У Перловича захватило дыхание: ему послышался шум в соседней комнате. Совсем рассвело, и в той комнате, которая была заставлена, потому только было темно, что сквозь войлочные ставни, которыми были закрыты окна, не мог проникать грязноватый свет серого, ненастного дня.
Когда Перлович вошел в комнату и ставни были сняты, он увидел Батогова, лежащего совершенно неподвижно, на спине, с открытыми, тусклыми глазами, с окоченевшими пальцами, стиснутыми около горла: должно быть, он хотел разорвать душивший его ворот рубахи.
Перлович наклонился к лежавшему, положил ему руку на лоб и тотчас же отдернул ее от неприятного ощущения холодной, лоснящейся массы. Долго стоял он над телом, потом подошел к окнам, с трудом отворил одно из них, и в комнату пахнуло сыростью.
Перлович подошел к столу и сел писать. Холодный ветер, врываясь в открытое окно, пронизывал его насквозь, и дрожащая рука судорожно прыгала по бумаге…

XIII. «Хотя, впрочем, сомневаюсь».

Сидя еще в комнате, с стаканом утреннего чая в руках, доктор зевал во весь рот и проверял счеты преферанса, сохранившиеся еще на зеленом, порыжелом сукне раскрытого ломберного стола. Доктор еще не умывался, и на его бакенбардах присохли кое–какие остатки вечерней подзакуски.
- А надул, мерзавец, надул!
Доктор наклонился над сукном.
- Вот и тут приписал лишнее к висту, а тут вот стер. Ну, жулики. Ты чего?
- Верховой от Перловича приехал, гнал шибко, инда калитку у нас свернул коленком, - докладывал денщик, высунувшись из–за двери.
- Ну, чего там?
- Письмо привез.
- А, давай.
Доктор взял письмо, посмотрел на печать, поковырял ее пальцем, посмотрел на свет и стал искать на столе перочинного ножичка.
- Подай очки не там, в брюках поищи, ну?!
Доктор пересел к окну поближе, подрезал письмо, развернул его и начал читать. На целом листе накатал, - сообщил он и добавил: - эка нацарапал, должно быть, с перепою руки ходили. Но мере чтения, лицо доктора принимало все более и более серьезное выражение, и губы многозначительно сжимались.
- Да–с, вон оно как, понимаем, - произнес доктор, окончив чтение, и громко крикнул: - Умываться давай, лошадь седлать!
- Случай подходящий и можно рассчитывать. Н–да человек со средствами положим, не без подозрения, - соображал доктор, намыливая руки.
Письмо, полученное доктором, было следующего содержания:
Любезнейший и уважаемый доктор!
У меня в доме случилось большое несчастье, так сильно меня поразившее, что с большим трудом и тяжелым чувством принимаюсь за это письмо. Наш общий знакомый и хороший мой приятель, скажу более, друг, Батогов, приехал ко мне еще вчера вечером и, после дружески проведенного вечера, остался ночевать у меня в угловой комнате.
Придя на другой день, то есть сегодня утром, к нему, застал его без всяких признаков жизни. По некоторым данным, я смею предполагать, что он отравился опиумом, который курил даже при мне вечером, несмотря на мои советы бросить.
Может быть, есть еще надежда спасти его, хотя, впрочем, сомневаюсь. Приезжайте как можно скорее - жду.
Весь ваш Ф. Перлович.
- «Хотя, впрочем, сомневаюсь…» - цитировал доктор окончание письма, садясь на свою лошадь.
Прошло три дня. По шоссированной улице, мимо местного клуба, подвигалась под звуки похоронного марша пестрая процессия: священник в новых золотых ризах, поддерживая полы шелкового подрясника, шел по краю дороги, где посуше, беспрестанно обходя кучи запасного шоссейного камня. Человек десять без шапок и в мундирах, поверх которых, на всякий случай, накинуты были шинели, несли большой гроб, покрытый парчовым покровом.
Перлович с Хмуровым придерживали гроб спереди; первый шел молча, потупив глаза в землю, и поминутно прикладывал платок к глазам; второй подтягивал басом хору солдат–певчих. На балкон клубной залы вышли человек пять, завтракавших до этой минуты и оставивших свои приборы при звуках барабанов.
- Ну–с, государи мои, вот и покончил наш авантюрист свое существование! - говорил интендантский чиновник, присаживаясь на перила.
- А дело нечисто - заметил стрелок, вытирая рот салфеткой.
- Чего нечисто? Вздор: все аккуратно обработано.
- Однако вы говорите: «обработано».
- Говорю; и добавляю, что пока не найдется личности, заинтересованной.
- Чем?
- Да хоть бы удалением его с места действия, так сказать, сокращением сего барина до нуля, дело будет находиться в том же положении, как и теперь, то есть будет почивать в архиве, преданное воле Божией.
- Господа! оттуда все на дачу Перловича, на поминальный обед! - вбежал на балкон молодой офицерик, отделившийся от процессии.
- Царство ему небесное! - вздохнул интендантский чиновник. - Что же котлетку с горошком? - крикнул он пробежавшему лакею.
- Сию минуту–с.
- То–то - «сию минуту–с»: целый час заказано. Свиньи!
Бой барабанов затихал вдали, когда процессия завернула за угол ближайшей улицы.
Красного в угол и по желтому карамболь! - возглашал голос из биллиардной.

XIV. Почему перестала Рахиль смотреть на север.

Киргизы Гайнула и Гассан гнали большое стадо овец по зарослям близ аулов Курбан–бия. Оба пастуха ехали верхом, и сколько ни поднимались на стременах, пытаясь разглядеть передних баранов, все не удавалось им заметить сквозь камыш вожаков стада - такое оно было большое. 
Тальник и камыш трещали кругом, и глухо топотали по замерзлой земле тысячи копытчатых ножек. «Гей! гей!» - кричал Гайнула. «Гей! гей!» - отзывался ему с другого конца Гассан, и громко хлопали длинные кнуты, сбивая высохшие вершинки кустарников.
Сплошными волнами двигалась эта атара (стадо) и, казалось, негде было больше просунуть кулака между плотно прижавшимися на ходу друг к другу, курчавыми, живыми телами баранов. К вечеру становилось дело, и аулы дымились в синеющей лощине.
В одном только месте, далеко еще впереди, разделялись надвое живые волны, огибая какое–то, словно волшебное, пространство, и снова смыкались вплотную, мало–помалу подвигаясь вперед.
- Что там за диковина? - думал Гайнула, и начал всматриваться.
А там что–нибудь да есть, - думал Гассан и даже руку приложил к глазам, чтобы разглядеть получше.
Обоим им хотелось узнать, в чем дело, и оба они повернули лошадей в ту сторону. Ближе и ближе съезжались они, врезываясь в самую гущу атары и, наконец, съехались вместе. Съехались как раз около того диковинного места и переглянулись.
- Видишь, что? - сказал Гайнула и сплюнул.
- Дохлятина, - произнес Гассан и, засунув руку под малахай, стал чесать всею пятернею свой бритый затылок.
- И как это ее до сих пор волки не съели?
- Не нашли, должно быть.
- А вороны трогали, видишь?
- Воронам сверху видней.
Гассан поскреб себе еще затылок и поехал дальше. То, что видели киргизы–пастухи, то, что так пугало овец и заставляло их бросаться в стороны, была Рахиль. Она все время ждала избавления. Она слепо поверила тому полуголому, косматому человеку, который заговорил с нею по–русски, который указал ей на север, откуда должна была прийти весть о свободе.
Рахиль ждала этой вести и не спускала глаз с заветной стороны; она, во время своей последней болезни, все выглядывала, по временам, из–под кошмы, под которую заползала греться от нестерпимого, смертельного озноба. Рахиль не выползала уже более сама из–под этой грязной, закопченной, населенной мириадами насекомых кошмы.
Ее вытащили оттуда, когда трупная вонь дала знать о том, что для нее уже все кончилось. Ее оттащили подальше от аула, в самые заросли, и бросили. Бросили случайно, конечно, так что полураскрытые, мертвые глаза несчастной обращены были опять на север.
И долго бы еще смотрела в одну сторону бедная Рахиль, да вороны, заметив меж черными кочками белеющееся тело умершей, слетелись, сели поближе, поглядели направо и налево, подскочили еще ближе, совсем ободрились и, прыгая по худым бокам Рахили, принялись за похоронную трапезу.
Птицы начали с глаз, и через минуту, под нависшими выступами бровей, чернели две зияющие дырки. Рахиль перестала смотреть на север.

Источник:
«На далеких окраинах». Н. Н. Каразин. 1872 год. «Дело».  No 9 - 11.