Путешествие по Казахстану.

Перепечатано из «Туркестанских ведомостей».
Посвящается Александру Дмитриевичу Маслову, радетелю русского дела в Чимкентском уезде.

Предлагаемые вниманию публики письма охватывают период времени с декабря месяца 1891 года по октябрь 1893 г. В первых двух письмах описано два селения Ташкентского уезда, как лежащие на пути в Чимкент.

Письмо I.

Природа Казахстана.

Не успели еще как следует устроиться вновь основанные селения, Черняевское и Кауфманское, как уже обычные впечатления путника, проезжающего чимкентским трактом, изменили свой строго однообразный туземный колорит, и глаз наблюдателя всюду чувствует недалекое присутствие русского элемента.
Полновластная до сего времени арба катит свои скрипучие колеса рядом с русской телегой, бритая голова туземца, прикрытая войлочным колпаком или тюбетейкой, и его яркий, цветастый халат перемешиваются, как в калейдоскопе, с богатой шевелюрой русых волос, затиснутых в рваный картуз, и пестрядинной или кумачовой рубахой русского крестьянина. Устроившийся раньше черняевец, успевший сделать озимый посев, уже проторил себе дорогу на ташкентский базар, и, обзаведшись лошаденкой, таскает пока скромный избыток сельскохозяйственных продуктов, чтобы обменять их на заслонки, стекла, рамы и другие предметы, необходимые при постройке изб, сооружение которых идет с лихорадочною быстротой.
Дождливая весна текущего года благоприятнейшим образом повлияла на урожай трав, и черняевцы, увлеченные возможностью хорошего заработка, нарочно приостановили постройку изб, чтобы зашибить копейку.
Быстрая, а, главное, чистая уборка травы косою рекламировала сама собою работу русского мужика, и косарей-переселенцев брали нарасхват не только русские, но даже и туземцы; последние, впрочем, нанимали косарей лишь для уборки хлеба и, несмотря на свою обычную прижимистость, догнали цену уборки одной десятины пшеницы до семи рублей, уплачивая за съем десятины батман пшеницы.
Однако, несмотря на заманчивость хорошего заработка, черняевец не забыл и себя и запасся значительным количеством сена, о чем свидетельствуют круглые шапки стогов, издали маячащих за околицей деревни.
Осенью прошлого года, когда, гонимые малоземельем, нуждою и голодом, повалили к нам крестьяне коренных русских губерний и, переполнив незначительный зимний ташкентский рынок, ходили без работы и испытывали нужду, настойчиво взывавшую к нашим гуманным чувствам, зоилы наших переселенцев, нивелируя все сложнейшие экономические явления, заявляли с апломбом и с прямолинейностью пресловутого помпадура Угрюм-Бурчеева, что эта оборванная, полуголодная армия терпит нужду из-за собственной своей лености.
Не мешало бы им посмотреть на переселенца весною, когда поспела трава и коса-литовка без устали заблистала над девственной среднеазиатской равниной, превратившейся в сенокос, и «раззудившееся плечо» косаря не могло успокоиться даже и тогда, когда время сенокоса давно прошло, трава переспела и мужик косил ее лишь потому, «что жалко смотреть на щедроты Господни.
Смиловался он, Царь Небесный, над нашим сиротством, - вишь, какую благодать вырастил, - не пропадать же ей даром! Не станет скотина есть - в печи сжечь можно: дрова-то тут дороги!».
Жарко жжет туркестанское солнышко!..
На небе - ни тучки. Кругом безбрежная голая степь - ни деревца, ни кустика… Расстегнул косарь ворот рубахи, обнажил горячую грудь и просит хоть каплю прохлады… Но в воздухе не шелохнет, а небо и земля так и пышут жаром.
Рубаху хоть выжми. Некому смотреть на эту работу, некому оценить этот неимоверно тяжелый труд в пятидесятиградусной атмосфере сухого воздуха, да и не для показа он производится… Черняевка уже совсем приняла вид селения: постройка изб с каждым днем подвигается вперед и обе стороны улицы постепенно застраиваются.
Пока голытьба старательно выводит стены своих незамысловатых хором, мужик-богатей развернул мошну и воздвиг две лавки. Он уже осмотрелся на новом месте и всю зиму снабжал ташкентского обывателя чиназским сазаном, а теперь думает послужить «обчеству».
- Вы, миленькие, будьте без сумления, я все предоставлю… Ежели, к примеру, сахар нужен - получай в своем селе, нечего попусту ноги бить, в город шататься. И насчет сала то же. Косовица - время трудное, на одном хлебе не проживешь, а сала у меня довольно - у знакомого мужика в Никольском купил.
Насчет платежа тоже прижимки не будет: есть наличные, тащи, примем, не побрезгуем, а нет - так на нет, известно, и суда нет. Осень придет, хлебом уплатите, а не то работою. Ведь мы тоже хрещеные, и своему брату - мужичку оказать доверие на всяком месте готовы. Хорошему человеку отчего и не поверить, да и то сказать, уйти вам некуда, все тут будете, и опаски нет, потому, коли ежели кто махлевать начнет, начальство дело в лучшем виде разберет…».
Эти наивные сладкопевческие мотивы давно знакомы переселенцу. Он привык к ним еще на родине и знает их силу, а потому почтительно выслушивает речи почтенного «обчественного» радетеля и, хотя последний не совсем еще присосался к миру, мужик уже теперь при обращении к радетелю величает его по отчеству.
Нельзя не остановиться на этом типе. К счастью, подобный радетель среди приходящих переселенцев - явление исключительное. Сюда действительно приходят иногда богатые крестьяне, но не оторвавшиеся еще от земли.
Последняя для них продолжает быть единственным источником жизни, и скорейшее устройство хозяйства - их главная и единственная мечта. В большинстве случаев богатство их заключается в скоте и предметах домашнего обихода, которые они заботливо тащили тысячи верст в видах экономии и расчетливости.
Они не прочь получить пособие, «как следует по закону», но при первом намеке на их состоятельность стыдливо потупляют очи и, раз устроившись на новом месте, тихонько копошатся в своей усадьбе, не надоедая никому ни просьбами о пособии, ни жалобами на всевозможного рода трудности.
Черняевский богатей - единственный в своем роде. Уже на родине он искусился в торговых предприятиях. Судя по его словам, не было ни одного предмета сельскохозяйственного обихода, которым бы он не торговал на родине: он скупал хлеб, перепродавал кожи, развозил по деревням рыбу и, скопив несколько сотен рублей, открыл постоялый двор, а при нем - «заведение» с лавочкой. Землю обрабатывали меньшие братья и работники.
Но вот братья подросли, отец умер, и всем им захотелось иметь свое «заведение». Пошла неурядица, домашние ссоры и, как следствие их, раздел. Набивший руку в торгашестве, старший брат, получив свою часть, ушел искать счастья на сторону.
Шел он долго, приставая то к одной, то к другой партии переселенцев. Имея душу «хрещеную», он не мог равнодушно относиться к нуждам своих собратьев и, побуждаемый сочувствием к «миленьким», тащил за обозом разную рвань, которую приобретал в попутных городах: ржавые селедки, слежавшуюся крупу с резким мышиным запахом, и на привалах говорил:
- Идите, миленькие, берите кому чего надо. Рубашку надо - получай; порты тоже имеем, а насчет разного продукта - не сумлевайся, все есть. У кого деньги звенят - тащи наличные, у кого нету - возьми на телегу кое-что из моего товара и волоки себе с Богом одну-две станции, ан, смотришь, фунт крупы детишкам и заработаешь.
Душа-то у меня хрещеная - нужду да слезы ваши понимать хорошо умею. И тащили «миленькие» свои последние гроши, пока, наконец, «хрещеная душа» не обзавелась семью повозками на железных ходах, на которых она торжественно въехала в Ташкент.
Тут она немедленно реализовала часть своего собственного обоза в деньги, выручая от продажи каждого железного хода по 80-ти руб. Пришел радетель поздней осенью. Он живо познакомился с кем следует и всю зиму занимался продажею рыбы, которую скупал у чиназских уральцев.
Но прежде чем удариться в предприятие, он озаботился прописаться к устраивавшемуся в это время Черняевскому поселку. Как человеку грамотному и бывалому, это было ему не трудно сделать. Документы были у него налицо, все ходы к начальству он обстоятельно разузнал дорогою, и теперь, обеспечив себя наделом, с умилением рассказывал, за парой чая, своим новым местным знакомым, таким же радетелям, как и он:
- Хорошая у вас сторонушка! Пристроиться только трудно, а то ничаво: тепло и не дует.
Прослышав, что крестьянам, приписанным к Черняевке, выдают семена для посева, он также явился за получением своей порции.
- Прикажите, ваше благородие, получить семенков для посева.
- И не стыдно тебе просить семян, ведь ты же имеешь деньги.
- Ничаво не стыдно - прикажите получить, потому всем крестьянам полагается.
- Полагается только бедным, а ты богатый. Уходи вон!
- Уйти недолго. Мы уйдем, только по закону всем полагается - как бы беды не вышло!
- Ну ступай и жалуйся на меня, а семян ты не получишь.
- Зачем жаловаться - прикажите получить. Маленького человека обидеть недолго, только грех это большой - хрещеную душу обижать. За семена все единственно деньги заплачены. Отдадите другому - видит Бог - в убытке будете.
Потому мы не рвань какая-нибудь, а, прямо можно сказать, хозяева обстоятельные, и скотинку имеем, и все прочее. Получим семена - сейчас их в землю, а мужик чем сеять будет? Он заместо посева семена слопает и казну надует. Прикажите получить!
Тут терпение «переселенного чиновника» лопнуло, и он прогнал «хрещеную душу», которая ушла без сопротивления, но затаила в себе обиду и при каждом удобном случае жалуется на то, что теперь правды на земле нет - ее Бог к себе на небо позвал, а назад отпустить позабыл.
Выезжая из Черняевки, уносишь с собой твердую уверенность в том, что село это скоро оправится, а «хрещеной душе», если и удастся приспособиться к миру, то во всяком случае ненадолго, а лишь до того времени, пока крестьяне на станут на ноги.
Независимость в земельном отношении и постоянство урожаев при ирригационном хозяйстве не позволяет радетелю создать здесь ту кабалу, которая обусловливала успех быстрого роста его «заведения» на родине и создала ему те средства, с которыми он приступил к опеке «миленьких».
Выехав из Черняевки по дороге на Акджар, я стал встречаться с русскими бабами. Ярко-красные сарафаны и синяя покромка вокруг ворота рубахи выдавали в них великороссок. Думая, что это передовые ходоки переселенческого обоза, я ехал далее в надежде встретить самих хозяев.
Однако телеграфные столбы мелькали, мелькали и новые группы баб, а обоза все не было. Наконец я решил остановить первого мужика и спросить его, что значит это странствование. Как бы нарочно, на горизонте показалась рослая фигура малоросса.
Широкие выбойчатые штаны прятали в себе белую пеньковую рубаху с прямым воротом и неизбежною «стежкою» вместо пуговицы и, в свою очередь, прятались в черных холявах неуклюжих смазных сапог. С ним шли три бабы.
- Здравствуйте, добрые люди, - обращаюсь я к ним, остановив ямщика.
 Здоровы булы, - отвечают они хором.- Вы что за люди?
- Спасеныки [говельщики].
- Откуда же вы идете?
- Из Чимкентского уiзду.
- А куда Бог несет?
- А в Ташкент говiты.
- Да ведь вам ближе идти в Чимкент, ведь там есть церковь.
- Та воно правда - церква есть, - та це дуже близько, и тридцати верстов не буде.
Я окончательно недоумеваю. У людей в 25 верстах имеется церковь, а они идут говеть за 120!
- У Ташкентi, кажут, дзвин бильший и попы старийши, - с улыбкой заявляет мой собеседник, угадав мою мысль. Бачите, чого це мы идемо. Всю зиму мы колотылись, iсты було ничого - тилько-тилько що перезимували.
Ну, а весною, начиться, посiяли хлибця, Бог уродив, та й траву таку послав, що йi и косою не провернешь! Оце як мы обкосились - та й кажемо: ну, хлопцi, треба й Богу поусердствовати, на Спаса шкода у Чикментi говiти, треба у Ташкент идти. Що то за говиння, що за двадцать верстов, - треба потрудитися Господовi як слiд - бачь, яке Вiн нам щастя послав.
Дома було як схочешь - потрудитися Господовi, то в Святi Гори пiдешь, аб у Киев, ну а тут у Ташкент, - воно хочь и не дуже далеко, та всеж не 20 верстов. А позвольте вас спросити, будьте ласкови, ти в Ташкентi свiчки восковi есть? А то нам казали, що тут бжолы не водються и усi свiчки стералиновi.
Успокоив их насчет свечей, я поехал далее и невольно вспомнил г. Иванова, не так давно сообщавшего на страницах «Русского вестника» (см. «Русский вестник», 1890 г., кн. 10) о падении веры среди водворяющихся в Сыр-Дарьинской области переселенцев.
Это ли не доказательство того легкомыслия, с которым приступают к писанию самых обидных и возмутительных наветов поверхностные наблюдатели, мнящие себя великими знатоками народной души, раз им удалось на почтовой тройке, метеором, пролететь по нашим русским деревням!..
На горизонте показался с правой стороны дороги ряд возов, установленных как бы для привала, а с левой блестели на солнце чиевые стенки бараков: это новое селение Константиновка и Дербисекский холерный обсервационный пункт.

Письмо II.

От Гиш-Купрюка, около которого расположено селение Черняевское, дорога идет по холмистой местности, пересекая несколько балок, отчасти культивируемых под хлопок и пшеницу, отчасти пустынных вследствие недостатка поливной воды.
Последняя балка, в трех-четырех верстах от станции Ак-джар, носит название Дербисека. Она обращена широким раструбом к реке Келесу, и в долине ее расположены два селения: Константиновское на 97 дворов и Кауфманское дворов на 50.
В первом живут немцы, выходцы из Самарской губернии, а во втором - русские. Предсказать теперь, насколько могут развиться оба селения, довольно трудно: это будет зависеть от оросительной способности Ханым-арыка; но во всяком случае можно быть уверенным, что село Кауфманское имеет все данные для того, чтобы со временем увеличиться вдвое.
Со стороны города Ташкента Дербисекская балка ограничена более высокой складкой холмов, и сюда-то, у самой почтовой дороги, выходит Ханым-арык. Выделив рукав, идущий в селение Константиновское, Ханым-арык несет свои грязно-желтые воды в селене Кауфманское, а затем, удовлетворив нужды этого последнего, впадает в реку Келес.
Ханым-арык - первое, после Искандер-арыка, серьезное ирригационное сооружение, предпринятое по инициативе и на средства русских. Оно еще не совсем окончено, т. е. арык еще не разработан настолько, насколько это требуется, но, тем не менее, он уже и теперь орошает весьма почтенную площадь земли, годной для культуры хлопка, пшеницы и других, кроме риса, растений, свойственных климату и почве области.
Судя по разбегающимся по всей этой местности следам старых арыков, надо полагать, что настоящая реставрация Ханым-арыка есть лишь частичное восстановление древней ирригационной системы, кормившей некогда целые тысячи людей, и это же самое дает полное основание для веры в светлую будущность обоих описываемых селений.
Константиновское заселилось гораздо позднее Кауфманского. Распланированное в мае месяце текущего года, оно поджидало своих будущих обывателей, зазимовавших в Казалинске и с большими трудностями добравшихся, наконец, до места.
Двинувшись из Самарской губернии после ряда неурожаев и прошлогоднего голода, переселенцы-немцы с грехом пополам достигли Казалинска, в чаянии немедленно же проследовать в южные уезды; но зима задержала их, и, вот, в Казалинске они снова переживают ту нужду, страха ради которой они покинули родину: экономические условия всего Казалинского уезда в то время, как известно, были крайне тяжелы, а маленький городишко не мог обеспечить работой 97 семейств; между тем большинство их единственным жизненным ресурсом имело руки…
Началось проживание убогого имущества, и в результате всего этого получилась совершенная невозможность для большинства из них самостоятельно двинуться с места (правда, многие из переселенцев имели фургоны, но проели лошадей).
Администрации пришлось придти на помощь переселенцам и облегчить им, насколько возможно, трудный переезд по пустынной степи. Наконец, измученные физически и нравственно, в начале июля они добрались-таки до «обетованной земли»; но тут их ожидало новое горе: грозный холерный микроб, носившийся в это время над Ташкентским уездом, нашел себе подходящую среду в изнуренных организмах переселенцев, и 28 могил были первым сооружением, которое воздвигли на чужбине эти несчастные скитальцы.
Тяжело смотреть на эти 28 крестов, связанных из щепок и обломков дерева, найденных на дороге! Но еще тяжелее становится, когда заметишь на них заботливо сделанные бумажные цветы. Чьи-то дрожащие руки вырезывали эти клочки бумаги, чтобы украсить дорогую могилу, быть может, безжалостно скрывшую в себе единственное близкое существо.
Сколько любви и горя вложено в это незатейливое украшение, сколько пролито над ним горячих слез - про то знает молчаливая степь, да вольный дербисекский ветер, да еще оставшиеся вдовы и сироты.
- Ну да, конечно, мы сами виноваты: было жарко, люди тосковали о хорошей воде. На Беклярбек встретили хороший quelle и вот наказаны за unmässigkeit, - спешит оправдаться немец-староста, заметивший тяжелое впечатление, производимое унылым ландшафтом. Он, как и все его соотечественники, немножко Бисмарк и прекрасно проводит свою политическую программу, в сущность которой нелегко проникнуть постороннему наблюдателю.
Немец-переселенец ни за что в миpе не покажет чужому человеку язв домашней неурядицы: он справится с нею сам, а потому он всегда всем доволен, ни на что не жалуется и на хорошем счету у начальства, которого не беспокоит мелкими просьбами.
Если ему нужно что-нибудь получить, на что он имеет право, он всю операцию проделает с чисто немецкою аккуратностью: явится, к кому следует, терпеливо дождется удобной минуты и начнет приблизительно такой разговор:
- Извините нас, hochgeehrter Herr, за беспокойство, но мы чужие здесь люди, порядков не знаем и пришли к вам за советом - nur einen Rath wollen wir bekommen, und mehr nichts! Люди болтают, будто бы переселенцам выдают пособия, - точно ли это так?
- Да, выдают.
- Слышишь, Людвиг, пособия выдают, - значит, слухи были верные. И всем выдают, или только русским?
- Всем русским подданным крестьянского звания.
- Так. Значит, и нам выдадут. Надо только подождать. Или, быть может, вы посоветуете обратиться с просьбой?
И так ведя разговор в изысканно-вежливой и почтительной форме, он повыспросит все, что ему нужно, но, заметив на вашем лице малейшие следы усталости или нетерпения, сейчас же сократится и явится опять через несколько дней с тою же почтительной физиономией и с таким же вежливым разговором.
Говорит всегда один, остальные слушают и приходят только для обстановки. Получив пособие, немцы распоряжаются им в высшей степени целесообразно. Так, константиновцы сейчас же отделили часть из выданных им денег и купили 20 общественных лошадей; остальную часть разделили пополам и положили одну половину в банк впредь до закупки семян для осеннего посева, а другую разобрали по дворам для постройки изб.
Нет сомнения, что при этом не была забыта традиционная кружка пива и не один Людвиг поссорился с Генрихом, но все это происходило у себя, в тесном семейном кругу, и никогда не дойдет до уха начальства.
Ну как же при таких условиях не похвалить немца? И его хвалят - не только мы, интеллигенция, но и сосед по селению, кауфманец.
- Та й бидовый оцей бисив нимець! Все вин артилью робе. Бельмоче щось не по-нашему, може и лается, хто ёго розбере! До чуба дило николы не доходе!
И надо отдать нам полную справедливость: в похвалах наших мы часто переходим всякие границы. Проезжая как-то через менонитские селения [в Аулие-атинском уезде], мне пришлось выслушать горячий дифирамб уютности, чистоте и сравнительной красоте немецких изб.
Белые занавески на окнах и горшки зеленой герани приводили в восторг моего спутника. Эти скромные аксессуары домашнего достатка вызвали целое повествование из истории цивилизации вообще и немецкой культуры в частности. Но вот, верст через 60, мы въехали в русское селение.
Заметив в одном из окон белую занавеску и тот же горшок герани, я приготовился вторично выслушать восторги товарища, но каково же было мое удивление, когда он обрушился на голову хозяина белых занавесок такой филиппикой, что со стороны можно было подумать, уж не личный ли враг его этот несчастный мужик, осмелившийся выставить на своем окне скромную герань?
- Нет, вы поглядите на этого прохвоста! Мужик, земледелец, - и на окнах цветы, занавески! И еще осмеливаются говорить, что они крестьяне! Это черт знает, что такое! Разве можно так распускать народ? Эдак они у себя в избах скоро бархатную мебель заведут?.
Извольте-ка найти логическую связь в этих суждениях! Почему это в одном случае белая занавеска является эмблемою культурной высоты, а в другом признаком растления нравов?.. Почему, признавая превосходство немецкого мужика над русским, мы тычем в нос последнему высот качества первого и рядом с этим кричим городового, чтобы он привел к порядку заедающего нас немца?
Причины тут две: слабое развитие в нас чувства национального самоуважения и слишком глубоко въевшиеся в плоть нашу традиции времен полновластия Вральмана, от которых мы не можем отделаться и теперь, невзирая на то, что давным-давно уже сдали в архив сатиры покойного Фон-Визина.
Судьбу константиновцев можно считать вполне обеcпеченною. Кроме того, что они получили казенное пособие, на которое теперь и приготовляются к сооружению изб, им еще оказало помощь ташкентское немецкое общество. 
Благотворительная деятельность последнего проявилась главным образом в приискании занятий свободным членам переселенческих семейств и в доставлении предохраняющих от заразы средств во время эпидемии, - это было особенно важно, так как среди прибывших немцев оказалось много истощенных и больных цингою, и транспорты хорошей пищи, вина, уксуса и т. п., посылаемые им ташкентскими земляками, являлись в высшей степени драгоценной помощью.
И все это проделывалось с описанною выше скромностью и совершалось не как подвиг, а как обыкновенная обязанность помочь своему ближнему во время нужды в новой для него стране. Мужской персонал ташкентской немецкой интеллигенции не резонировал на тему о лености и испорченности прибывших крестьян, несмотря на то, что среди сотни Карлов, Генрихов и Эдуардов, конечно, были лица с недостатками, свойственными вообще человеку.
Женская половина того же общества не восставала, с пеною у рта, против неповоротливости, грубости и незнания всех тонкостей в обязанностях кухарки или горничной со стороны какой-нибудь Лизхен, Амальхен и Гретхен: они прекрасно понимали, что от людей, явившихся из деревни, ничего подобного требовать нельзя, - поэтому разумно протянутая рука помощи не оскудевает и теперь и, конечно, никогда не оскудеет.
В этом осмысленном понимании общечеловеческих обязанностей и в отсутствии дикой страстности и поголовного осуждения лиц, стоящих ниже нас, и заключается та сила, которую немцы приобретают на чужбине и от которой нашему брату-русскому с плохо развитым чувством солидарности нередко приходится терпеть много горя (cм. корреспонденции и статьи в Неделе о немецких колонистах в Южной России).
Проехав по направлению к Ак-Джару еще с полверсты, вы сворачиваете влево и не далее как через версту въезжаете на широкую улицу селения Кауфманского. Здесь уже замечаются устойчивые признаки оседлости. По обеим сторонам улицы стоять готовые, полуоконченные или только что начатые избы.
Тут же виднеются шалаши, в которых летовали крестьяне. В маленьких уличных арыках полощутся утки и детвора; по неогороженным пока дворам бродят куры; за селом пасутся лошади; на некоторых огородах успели вырасти подсолнухи и гордо поднимают свои желтые головы среди других, более мелких растений, - словом, здесь уже путник получает впечатления русской деревни.
Не успели вы остановиться, как вас в одну минуту окружила толпа русоголовых ребятишек; они, по-видимому, нисколько не смущены горячим туркестанским солнышком и, по обыкновению, бегают без шапок.
Неприглядные костюмы, худенькие личики ясно свидетельствуют, что нужда здесь еще сильна, а тощие редкие колосья на прилегающих к селу нивах с не меньшей убедительностью говорят, что эту назойливую гостью не прогнать и до будущего года.
Дело в том, что, вследствие разных неустранимых препятствий, крестьянам удалось поселиться здесь только позднею весною. Хотя они сделали посевы и, на счастье их, весна выдалась дождливая, хлеб все-таки не удался, и теперь все свои надежды кауфманцы возлагают на просо, которое они сеяли в доле с киргизами, - оно действительно вышло очень хорошее.
Кауфманцы, как и черняевцы, запаслись сеном в количестве, далеко превышающем их собственные нужды. Скота у них пока очень мало. Лошадей, купленных, как и плуги, на средства, которые выдала администрация в виде пособия, потихоньку да полегоньку крадут киргизы, а рогатым скотом жители Кауфманского еще не успели обзавестись, - если не считать нескольких лядащих коровенок да телки, пожертвованной одним из ташкентских обывателей.
Большинство новоселов Кауфманского - бедняки, и потому конокрадство со стороны киргиз является здесь страшным злом; но это - вопрос слишком серьезный и я остановлюсь на нем в одном из следующих писем, а пока обратимся к кауфманцам.
Это чисто русское село, со всеми русскими характерными особенностями. Здесь уж нет никакой политики, здесь все начистоту. Обыватели, как настоящие славяне, свято хранят прадедовские предания и при первом затруднении готовы звать на помощь варягов, которых видят в лице начальства. Это и немудрено.
Их старшие братья, ташкентская интеллигенция, не похожа на немецкое общество, и не только относится с полным равнодушием к их судьбе, но при всяком удобном случае открещивается от них, как от чего-то вполне чуждого и даже ненавистного (понятно, что и это общее правило, как и всякое другое, не без исключения).
И мужику некуда идти за советом, да он и не пробует, так как наперед твердо знает, что в чью бы дверь он не постучался, ему всюду придется выслушивать скучнейшие нотации, давно ему надоевшие. А между тем новые соседи, новая обстановка, все вообще особенности жизни в чужой стороне его ошеломляют.
Условия местного рабочего рынка ничего общего не имеют с теми, к которым он привык на родине, и так как горький опыт прошлой жизни, погнавший крестьянина в чужую сторону, научил его, что homo homini lupus est, он не хочет верить в естественность охватившей его жизни и начинает сомневаться: так ли это, не хотят ли его надуть?
И в памяти натерпевшегося всяких бед и видевшего разные «виды» переселенца живо воскресает образ деревенского кулака с железной лапой и тощая фигура жида-кабатчика, которые друг перед другом старались обойти и обмануть его.
Что же ему делать? Если бы с ним вместе пришло все его родное село, они бы миром как-нибудь разобрались в этом хаосе, жили же они сотни лет, не уповая ни на чью помощь, и решали сложнейшие экономические задачи общими силами села, а тут это невозможно.
Мира нет, да и долго еще его не будет: в одном селении группируются люди не только из разных уездов, но и разных губерний. Более скрытный по натуре хохол косится на великоросса, а последний с некоторого рода снисхождением посматривает на хохла. Они сейчас же разбиваются как бы на отдельные партии и об общем деле хлопочут в розницу, а потом свои промахи начинают валить друг на друга.
- Это все хохлы виноваты, - с сожалением заявляют, положим, тамбовцы, - одно слово, мазепы.
- С цiми москалями нiякого сладу нема, - черт их батька зна, що за народ.
Нечего и удивляться, что при таких условиях они осаждают администрацию разными, по-видимому, и пустыми, но для них весьма важными просьбами.
- Мы к вашему благородию, - люди болтают, будто от казны способие вышло насчет хлебопашества. Будьте отцом, купите сами, что полагается, а то хохлы все на счет плугов хлопочут… - заявляет великоросс, и не успел он еще выйти из комнаты, как на смену ему является сам хохол. Он всю жизнь пахал землю своим неуклюжим тяжелым плугом; других орудий он не признает и боится, что его заставят изменить привычку.
- Здравствуйте! - говорит новый посетитель, - ночували-днювали собi як?
- Спасибо. - А что скажешь?
- Прiйшли доложиться - що сiли на землю. Де якi уже и хаты почалы робиты.
Очевидно, дело не в этом. Но хохол не может высказаться прямо, - ему надо схитрить.
- Ну, слава Богу!
- Тож-то. И мы кажем: слава Богу! В осени думка орать пiд пшеницу. Москали привезли з собою сохи. Кажуть, сохами орать будуть.
- Ну так что же, вам какое дело? Пусть себе пашут, чем хотят!
- Та нехай! Нам що, нехай сохами орют; тiлки не буде их дiла. Хiба цю землю сохою возьмешь? Сюды треба добрый плуг.
- Так вы и пашите плугами.
- Та мы плугами. Це москалi сохами. Воны кажуть, що як способiе выйде, так воны на всi гроши сохи куплють. Та мабудь брешуть! Такого и законы нема, щоб на всi гроши сохи купуваты.
И в таком роде ведется разговор, пока, наконец, не добираемся до сути дела, из которой явствует, что хохлы желают того же, чего и великороссы, т. е. чтобы «способие» не попало в этот на живую нитку сшитый мир, а чтобы им распорядилось само начальство по своему усмотрению.
Начальство в этом случае представляет собою нейтрального посредника, на которого нельзя сердиться и решение которого не будет торжеством ни той, ни другой заинтересованной стороны. В наших глазах подобная причина для раздора смешна, но лишь потому, что мы давно уже из книжек вычитали, что для первого шага в сельском хозяйстве в Туркестанском крае необходим омач (туземное земледельческое орудие), а не плуг и не соха; казалось бы, наша святая обязанность была бы поделиться всеми этими сведениями с невежественным крестьянским людом, который своим появлением здесь усиливает наше значение и наше гражданское могущество; но мы предпочитаем злословить его всячески, а потом, в доказательство нашей правоты, ссылаемся на немцев, которые сразу устраиваются по приходе на отведенные им места.
При этом забывается, что, во-первых, немцы приходят вполне сорганизованными обществами, во вторых, - с гораздо большим достатком (одни их фургоны с хорошими дубовыми колесами и толстыми шинами составляют уже солидную ценность), чем русские крестьяне и, в-третьих, - здесь их встречает горсть немецкой интеллигенции, так, как встречают в чужой стороне дорогого земляка, а не брюзжанием старого барина.
В силу такого положения вещей, устройство (в самом обширном смысле этого слова) переселенцев всею своею тяжестью ложится на администрацию и только благодаря ее энергии в нашей Сыр-Дарьинской области насчитывается в данное время 47 селений с 16 000 душ русских крестьян.
Ознакомлению с бытом последних я и посвящу свои дальнейшие письма.

Письмо III.

Умудренное горьким опытом прошлых лет и ознакомившееся за последнее время с более легким способом заготовки сена косою, кочевое население хорошо воспользовалось благоприятною весною текущего года и, по-видимому, обеспечило на зиму свой скот кормовыми средствами.
По дороге из Ташкента в Чимкент буквально каждое зимовое стойбище киргизов завалено сеном. Даже диву даешься, как не раздавят своею тяжестью эти громадные стоги убогих киргизских хибарок, на крышах которых они сложены.
Однако пессимисты говорят, что киргиз по-прежнему беспечен, и подобные запасы сена произведены лишь в зимовьях, расположенных по оживленному почтовому, а вместе с тем и грузовому тракту, и специально предназначены для продажи извозчикам, а киргизский скот даже и не понюхает заготовленного сена.
Однако судя по тому, что скирды его видны и вдалеке от дороги, подобное объяснение нельзя не признать чересчур мрачным. Впрочем, если бы было и так, то, во всяком случае, предстоящая зима не страшна кочевнику: в степи такая масса сухой травы, что ее, без сомнения, хватит на прокормление громадного количества скота.
Необозримые пространства степи, тянущейся по обеим сторонам дороги, выжжены летним солнцем, и сухие стебли густой травы, при каждом дуновении ветра, разливаются золотистыми волнами. Кое-где на горизонте мелькает остроконечная шапка киргиза, стерегущего стада овец или рогатого скота, а по дороге, непрерывною нитью, тянутся скрипучие повозки русских крестьян, занимающихся извозом.
Тысячи пудов кожи, кошем и хлеба передвигаются ими из Семиречья в Ташкент и к Самаркандской ж. д. В обратный путь везется рис и сушеные фрукты, и так без конца суетится по дороге русский мужик, уже обжившийся на чужой стороне, ставшей ему второю родиной.
Местами у дороги встречаются таборы тех же возчиков, остановившихся для отдыха. Крепкая, надежная снасть и хороший, кормленый скот как нельзя лучше свидетельствуют о зажиточности хозяев, и только изредка картина довольства сменяется полною нищетою: то идет переселенец, измотавший свою душу в бесконечном путешествии из России в Туркестан.
Изнуренная лошаденка еле тащит подбитую телегу, на которой в общую кучу свалены и разная рвань, именуемая одеждою, и хозяйственные предметы, Бог весть зачем захваченные из дому, и, наконец, дети.
Но это еще идет переселенческая аристократия, составляющая предмет зависти переселенческого плебса. Последний двигается пешком. Рваный зипунишка едва покрывает грязную, заплатанную рубаху.
На ногах у него нет сапог; об этой части туалета у переселенца сохранились самые лучшие воспоминания, которые болезненно бередят его память каждый раз, когда нога его или обжигается раскаленной дорожной пылью, или до крови режется острым щебнем полотна дороги.
Более для успокоения совести, чем для защиты тела, напялил он на ноги шерстяные чулки, подшив под подошву кусок войлока, и не теряет надежды дойти, наконец, до того Эльдорадо, о котором писали ему земляки его, точно таким же образом переселившиеся на «тепли воды».
- Откуда Бог несет, старина?
- А из Воронежской губернии, - отвечает спрошенный, видимо, обрадовавшийся случаю перевести дух и разъяснить хоть кое-что в тех вопросах, что беспрерывно роятся в его голове, то склоняя ее, усталую, к придорожному камню вместо подушки, то подталкивая на дальнейшее странствование в погоню за счастьем.
- Три года подряд недороды были; совсем подвело животы. А тут еще теснота одолела: некуда податься. Вот и пошел искать вольной жизни. Мужики баяли - в Ташкентской губернии безземельных на землю сажают, а правда ли, Бог его знает, может, и зря народ болтает. 
Вышел я из дому еще весною на двух лошадях. Одну, пока дошли до Перовского города, проели, а другая издохла. Такое горе пришло, хоть помирай. Бросил сына со снохой в Перовском, а сам вот иду землю глядеть. Скажи ты, соколик, по истинной правде, дают ли в Ташкенте землю, али нет?.
Во взгляде, сопровождающем этот вопрос, светится столько душевной муки и вместе с тем надежды, что у вас буквально не поворачивается язык сказать убийственную правду, и вы отделываетесь успокоительными фразами, хорошо зная, что ни в Ташкентском, ни в Чимкентском, ни в Аулие-Атинском уездах готовых к поселению земель нет ни аршина.
Хлынувшая после прошлогоднего неурожая волна переселенцев захватила все имевшееся в запасе количество земель и, образовав 20 новых селений в течение одной лишь осени 1891 г., плотно осела на отведенных наделах.
А между тем гонимые самыми разнообразными причинами переселенцы продолжают двигаться в Туркестан, и нет возможности остановить этот поток, не признающий никаких препятствий и руководящийся только инстинктом самосохранения, да стремлением получить и свою долю материального довольства на жизненном пире человечества.
Эти свободные, жаждущие работы руки с завистью поглядывают на необозримые пространства редконаселенных туркестанских степей и недоумевают, почему им не позволяют занять их, не подозревая, что эта действительно могущая прокормить сотни тысяч ртов земля, не имея воды, не имеет жизни и для того, чтобы приютить на ней несчастных скитальцев, необходимо предварительно затратить десятки тысяч рублей на орошение девственной почвы.
В настоящее время в руках местной администрации таких средств не имеется. Серьезнейшая государственная задача - колонизация края - пока совершалась как бы между делом. Но нет сомнения, что переселенческое дело в области - самый назревший вопрос и, при наличности наиблагоприятнейших условий земледельческой культуры, избытке годных к обработке земель и богатых запасах ирригационной влаги, отпуск средств на орошение предопределен самою сущностью современного положения и только лишь является вопросом времени.
В самом деле, нигде так прочно и так справедливо не может быть поставлено дело водворения крестьян густонаселенных русских губерний, как в Туркестане. В настоящее время количество культурной, ergo орошенной, земли, имеющейся в пользовании туземцев, вполне обеспечивает их экономический быт, тем более что ежегодно, уже действующими каналами, теми же туземцами отвоевываются у природы новые участки почвы, годной к обработке.
Всякое же новое, самостоятельное большое ирригационное сооружение оживит громадную площадь земли, на которой без малейшего стеснения аборигенов края могут быть водворены русские люди. Утилизацией вод одной Сырдарьи, в разных местностях возможно призвать к жизни до 500.000 десятин плодороднейшей почвы, годной для всех родов культуры, начиная с ценных растений вроде хлопка, сорго и т. п., и кончая пшеницей, ячменем и овсом.
Правда, такой способ колонизации вызывает значительную затрату средств государственного казначейства, но не надо забывать, что водворенные на таких землях крестьяне явятся надежнейшей податной единицей, которая в самом непродолжительном времени окупит произведенные для нее затраты, так как при культуре с искусственным орошением земледелец выходит из-под зависимости слепого случая и не знает тех колебаний урожая, которые вызывают бедствия вроде прошлогоднего голода.
Кроме того, все эти пустующие земли, составляя громадное государственное имущество, являются в настоящее время мертвым капиталом, сохраняющим в недрах своих без всякой пользы неисчерпаемый источник потенциальной силы, освобождение которой увеличит народное богатство целой страны, с одной стороны, возвышением цифры состоятельных землепашцев, а с другой - накоплением на собственных рынках таких ценностей, какими в настоящее время снабжает нас заграница.
Чем ближе приближаешься к г. Чимкенту, тем больше проникаешься сознанием, что путешествуешь по русской стране. Зипун и косоворотая рубаха энергично борятся за право преобладания в народной толпе, и так как крестьянский извозный промысел более чем на половину сократил грузовое движение на туземных арбах, то русское лицо попадается на пути гораздо чаще бритой сартовской головы.
Чимкентский базар совсем утратил своеобразный, строго туземный характер, и на нем по всем направлениям шныряет смазной сапог русского крестьянина. На каждом шагу попадаются оригинальные сцены из русско-туземной жизни.
У лавки с кожевенным товаром курносый курянин, за неимением словесных средств объяснения, старательно выворачивает пальцы, убеждая сарта-хозяина взять за кожу именно ту цену, которая ему кажется наиболее сходною. Для большей убедительности и ласковости, мужик свою непонятную для сарта речь пересыпает заученными туземными словами.
- Отдай за пятиалтынный! вот, накажи меня Бог, якши адам будешь!..
- Йок, не можно! - флегматически отвечает сарт, прихлебывая чай из расписной «пиалы».
- Ты постой, ты не торопись, гляди сюда: вот один пятак - бишь копеек по-вашему, - при этом загибается первый палец, - а вот другой, а вот третий, понимаешь?
- Йок, не можна: бир теньга (20 коп.).
- За этот-то кусок двадцать копеек?! да на тебе хреста нет; да я надысь за 12 коп. брал, а тебе из чести 15 даю, потому ты тамыр (друг)!
К общему удовольствию торг сходится на 18 коп., а как они поняли друг друга, вычисляя эту цифру, известно одному Богу.
В другом месте стоит ряд русских повозок с пшеницею и мукою. Здесь уже торгуется сарт. Его быстрая стрекочущая речь также мало понятна и убедительна для сидящего на возу с мукою хохла, который с не меньшею флегматичностью, как и торговец кожею, категорически заявляет своему покупателю:
- Та ты не стрекочи, як сорока; кажу тобi шисть рублив за батман! хочешь бери, а не хочешь - иди собi к бiсовому батьковi: не затуляй менi свiта, нехай люде дивлются на мою муку!
Под развесистыми ветками густого карагача у самого уличного арыка расположилась целая крестьянская семья и наслаждается едою сочной сладкой дыни. Тут же, около, вертится мальчишка-сарт с полною корзинкою лепешек на голове, видимо, надеющийся сбыть частичку своего малоценного товара своим новым согражданам.
А на всю эту суету мирскую с высоты верблюжьего горба меланхолически взирает киргиз-степняк в громадном курчавом малахае на голове и желтом нагольном тулупе на плечах. Какой мысленный процесс совершается в его голове и что высматривают его узкие, косые глазки - трудно понять, - так, по-видимому, ко всему равнодушна и вообще бесстрастна его мощная фигура.
На единственной большой улице русского Чимкента замечается та же смесь «одежд и лиц». По ней едут крестьяне из селений на базар и обратно, а по аулие-атинскому почтовому тракту, все той же беспрерывной нитью, тянутся русские телеги с кладью, направляемой на ташкентский рынок.
Здесь идут: и карбалтинские яблоки, и алматинская пшеница, и семиреченская шерсть, и аулие-атинская кожа, и кяхтинский чай, и смешанные грузы частных лиц и транспортных контор. Все это поспешно тащит круторогий астраханский бык, важно выступая за своим хозяином хохлом, идущим впереди обоза с длинным чумацким кнутом, ручка которого покрыта особою хохлацкою резьбою.
Фигурные ярма, длинные притыки, измазанная дегтем «важниця» (род домкрата, употребляемого для смазки возов - необходимая принадлежность каждого чумацкого воза), деревянные шпильки, которыми заколоты пеньковые пологи, заключающие в себе пшеницу, характерный запах дегтя, и, наконец, верный пес Бровко, сопровождающий обоз, - все это настолько будит родные воспоминания о широком шляхе Малороссии, что невольно забываешь о том, что все это совершается в глубокой Азии, царстве кочующего киргиза, за 4000 верст от европейской культуры, и проникаешься горделивой уверенностью, что уже:
Здесь русский дух,
Здесь Русью пахнет!
В нескольких верстах от Чимкента, по дороге в г. Аулие-Ата, влево от почтового тракта, стоит первое русское селение Каменная Балка. Оно рассчитано на 23 двора и заселено лишь летом текущего года. Крестьяне Каменной Балки, точно также как и немцы, константиновцы, зимовали в Казалинске и пришли в Чимкент в разгар холерной эпидемии.
Однако эта грозная болезнь почти не тронула их; усиленная же заболеваемость среди шедших с ними немцев объясняется крестьянами высшею степенью расчетливости, граничащей со скупостью, свойственной германской расе:
- Зиму насилу прокормились; весною, почитай, натощак тронулись, а путь была трудная. Знаемое дело, идешь дорогою - надо себя жалеть, потому придешь на место, работа тяжелая будет. Ну, значит, русские добра-то и не жалеют.
Чаво его жалеть: живы будем, новое наживем; ну, и продают - со слезами, да продают, чтобы харчей хороших достать. А немец все экономию загоняет; вместо того, чтобы есть, он все лижет. Того лизнет, другого. С таких харчей жив не будешь.
Сами себя извели ни за что; которые так и идти не могли: пластом на повозках лежали. Добро-то сохранили, а себя схоронили; вот и поди-кось с немцем: и человек-то он грамотный, а вышел хуже нашего брата, темного мужика!.
У 23 хозяев Каменной Балки при поселении весь живой инвентарь заключался в двух верблюдах; остальное все было проедено во время зимнего «казалинского сидения» и долгого пути по Голодной степи.
Сдав паспорта в уездное управление и получив небольшое денежное пособие, крестьяне сейчас же приобрели скот и разошлись на заработки. Опоздав посеять хлеб, они спешили обеспечить себя на зиму как пищей, так и кровом, а потому не брезгали никакой работой.
Косили у киргизов пшеницу, получая за работу натурою, ходили на поденщину в Чимкент, нанимались в работники к крестьянам старых селений и, наконец, проникали на такие отдаленные рабочие рынки, как г. Ташкент.
Вместе с этим, крестьяне не забыли воспользоваться выдающимися, для сенокошения, условиями текущего года, и каждый из них запасся громадным количеством сена. Не привыкший думать о черном дне, туземец удивлялся той жадности, с которою крестьяне набросились на косьбу сена, и не без иронии улыбался, указывал администрации на бесполезную, якобы, работу «уруса», но тем не менее мужики «вели свою линию» и накосили столько травы, что некоторые из них, до постройки заборов, обгородили дворы свои высокими стогами сена.
С средины августа деревня стала обстраиваться. Крестьяне спешили с заработков, чтобы успеть при хорошей погоде выстроить избы. В настоящее время большая часть хат уже готова и только некоторые избы еще не закончены кладкой, а другие стоят пока без крыш.
Однако крестьяне все-таки надеются зимовать в собственных домах, рассчитывая к зиме окончить постройки. Усиленная постройка изб во всех новых селениях породила небывалый еще в области кустарный промысел. Расторопный столяр-пермяк, видя мужицкую нужду, живо обмыслил дело и, сложив на повозку незатейливый инструмент свой, да прихватив ящик-другой стекла, отправился по новым селениям делать оконные рамы.
Пермяку выгодно сбывать за 1 рубль небольшую крестьянскую раму, а мужику удобно приобретать ее у себя в деревне, и они оба довольны друг другом. Все изготовленные таким образом рамы сделаны по одному типу, и это дает возможность составить приблизительное понятие о значительных размерах заработка путешествующего столяра.
Разговоры с крестьянами с. Каменной Балки дают основание к весьма утешительному заключению, что приходящий из России в последнее время мужик является к нам уже с сильно укоренившеюся привычкою к сельской школе.
Несмотря на свое бивуачное положение и убогую пока домашнюю обстановку, крестьяне настойчиво ходатайствуют о помещении детей в Чимкентское городское училище из боязни, чтобы дети за зиму не забыли грамоты, которой обучались на родине.
Менее состоятельные, а, значит, не располагающие средствами содержать детей в городе, договаривают своего односельца, довольно грамотного крестьянина, чтобы тот позанялся с детворою в течение предстоящей зимы.
Вместе с этим, все они очень озабочены вопросом, будет ли у них казенная школа, и боятся, чтобы малочисленность дворов не повлияла бы отрицательно на учреждение у них сельского училища. В заключение необходимо прибавить, что Каменная Балка, особенно вечером, когда по ее улице возвращается с пастьбы скромное пока по численности стадо коров и лошадей, выглядит, несмотря на свою молодость, настоящей русской деревушкой.
Сопоставляя ценность созданного уже благосостояния с мизерным размером полученного от казны пособия, надо быть слепым, чтобы не видеть, сколько должны были крестьяне затратить труда, продавая его в чужие руки, чтобы так скоро оправиться и стать на ноги после ряда невзгод прошлой зимы и весеннего странствования.

Источник:
И. И. Гейер. «По русским селениям Сыр-Дарьинской области». (Письма с дороги). Т. I. Чимкентский уезд. - Ташкент, 1893 год.

Иван Ильич Гейер (1860 – 1908 г.г.) - русский историк и этнограф по Средней Азии. Получил образование в Санкт-Петербурге. За участие в народовольческом кружке привлекался к судебному процессу, известному как «Процесс 21-го» (26 мая - 5 июня 1887 г.).
С 1891 года работал в Ташкенте секретарём Сыр-Дарьинского областного статистического комитета. Редактор 13-томного издания «Сборник материалов для статистики Сыр-Дарьинской области» (Ташкент, 1891 – 1907 г.г.).
Публиковал статьи в газетах «Туркестанские ведомости», «Окраина» и в журнале «Северный вестник». В книге «Туркестан» привёл важные сведения по истории, этнографии, духовной культуре казахов Сырдарьинской области.
Занимался сбором преданий мусульманских народов Туркестанского края, которые вошли в первый том «Сборника материалов для статистики Сыр-Дарьинской области» под названием «Материалы к изучению бытовых черт мусульманского населения Туркестанского края».

Продолжение.