Культурно-познавательные маршруты по Казахстану.

"Готово! Парус розпустили,
Посунули по синій хвилі,
Помеж кугою в Сирдар’ю
Байдару та баркас чималий.
Прощай, убогий Косарале!"

Туры на Аральское море в Казахстане.

В начале декабря 1883 года, по пути из Ташкента в Оренбург, мне довелось пробыть около четырех суток в городе Казалинске и там, нежданно, познакомиться с бывшим ротным командиром покойного Тараса Григорьевича Шевченко, Егором Тимофеевичем Косаревым. Уроженец давно уже упраздненной степной крепостцы Татищевой, всю жизнь свою проживший и прослуживший среди необъятных и печальных прикаспийско-аральских пустынь, Егор Тимофеевич, во время знакомства моего с ним, кончал уже сорок восьмой год своей службы и, в чине полковника, занимал должность коменданта города Казалинска, форта № 1. Ныне Егор Тимофеевич находится уже в отставке, но где проживает, да и здравствует ли еще, того уже не знаю, ибо последнее письмо его, к которому он, согласно обещанию, приложил «заметку», составляющую почти дословное повторение того, что он мне рассказывал про Шевченка, отправленное в начале 1884 г., было, по причине моих переездов, получено мною только в 1886 году; на мое же, после того писанное уже письмо к нему и адресованное в г. Казалинск, ответа и до сих пор мною от него не получено. 
Большой рост, атлетический склад да и вся вообще фигура Егора Тимофеевича, начиная с нависших бровей, невольно заставляла на первый взгляд предполагать в нем представителя того, ныне, слава богу, уже исчезнувшего типа старого фронтовика-служаки, у которого, кроме сухой формалистики да шагистики, не осталось уже ничего за душой. Но стоило только послушать рассказы и отзывы о «своем старике», как называли Егора Тимофеевича его сослуживцы и подчиненные - до солдата включительно, да хотя немножко лично познакомиться с ним, чтобы не только изменить первое предположение о нем, но даже втайне устыдиться, как оно могло найти место в вашей душе?! Перед вами представлялся тогда Егор Тимофеевич совсем в ином виде и свете, всецело напоминая собою симпатический образ лермонтовского Максима Максимыча: та же внешняя суровость манер и языка, под покровом которой билось самое незлобивое и детски чистое сердце; та же смесь здравого смысла и наивного простодушия в суждениях и оценке лиц и событий; те же любовь и привязчивость к людям, с которыми он жил, или правильнее - служил, ибо других, кроме тех, с которыми служил, он мало даже видывал на своем веку; та же отзывчивость к их горю и радостям и та же, наконец, готовность поделиться с ними последним, а то и ответствовать за них не только своею карьерою, о которой Егор Тимофеевич, подобно Максиму Максимычу, никогда и не думал, но даже головою. Под самый конец службы Егора Тимофеевича такая было беда над ним и стряслась... - Да как же тут было быть-то иначе? - спрашивал при рассказе о том добродушный старик, воскрешая в вашей памяти того наивного малоросса, который, не умея плавать, бросился с моста в Днепр спасать утопающего, а затем на замечание спасших его самого от гибели - как же таки-так он, не умеющий плавать, решился спасать другого? - отвечал: «А то як же, коли чоловік тоне?..».Во время моего пребывания в Казалинске раз я был с визитом да раз обедал у Егора Тимофеевича, отличавшегося, между прочим, несмотря на крайнюю ограниченность своих достатков, еще и самым задушевным гостеприимством, как, впрочем, и все наши степняки-туркестанцы, без различия чинов и званий.
Но у меня в Казалинске так было много дела и мало времени, что за два торопливых этих посещения я не имел возможности разговориться с моим хозяином, в котором и не подозревал бывшего ротного командира Шевченка, да так, не узнавши того, вероятно, и уехал бы, если бы, сверх чаяния, мне не довелось провести еще и целый вечер у казалинского коменданта. Покончив с делами и распрощавшись с добряками-казалинцами, я в тот же день вечером порешил продолжать мой дальнейший и нелегкий путь, сделав к тому безотлагательно все обычные закупки и подготовления. Но недаром говорят: «Человек предполагает, а бог располагает!» Мороз, державшийся еще утром около 18°, вдруг к вечеру упал до 7°; ясное до сих пор небо стало быстро заволакиваться тяжелыми тучами; задул сильный ветер и начал перепархивать снег: все предвестники близящейся «пурги» были налицо. Хозяин заезжего дома, где квартировал я, и ямщики, приходившие со станции подмазывать и упаковывать мой тарантас, стали уговаривать меня отложить мой выезд до утра.Но я не сдавался, однако, на их уговоры и ревностно продолжал мою укладку, как вдруг ко мне входит Егор Тимофеевич, отряхивая с усов ледяные сосульки и утирая от снежного заноса лицо. «Да неужели же, - удивленно спрашивает он, - вы и в самом деле собираетесь сегодня выезжать? Это по такой-то темноте, да еще в пургу?! Да в такую непогодь и сам киргиз верхом на своем коне ни за что никуда не поедет, а куда же вам, в тарантасе?! Это прямо идти на погибель, как тому и бывало уже немало примеров у нас в степи. Вот ужо утром повидите: затихнет, ну, и с богом! А нет, так лучше уже и завтра сидеть на месте подобру-здорову, чем пропадать в степи! Послушайте совета нашего брата - степняка, - бросьте и думать о выезде сегодня!.. А чтобы не оставаться у себя в номере в одиночестве, так не пожалуете ли попросту ко мне, напиться чайку?» Я сдался на доводы Егора Тимофеевича, через какие-нибудь полчаса сидел в его квартире за большим столом, уставленным всякими неприхотливыми яствами, среди которых приветливо шумел большущий самовар. Всех нас, гостей, собралось человек пять, - все, кроме меня, давние туркестанцы.Беседа наша, сразу же принявшая самый непринужденный, искренний характер и вращавшаяся сначала, как говорится, на «злобах дня» и на настоящем нашей среднеазиатской окраины, перешла затем к разговорам о ее былом. Егор Тимофеевич, к которому при этом то и знай что обращались беседующие то за справкой, то с расспросом, - чем далее, тем более все оживлялся, постепенно и незаметно для самого себя переходя из роли собеседника в роль живого хроникера, рассказы которого - простые, безыскусственные, по большей части даже отрывочные, но всегда правдивые, оттеняемые то колоритом неподдельной грусти, то такого же юмора, - невольно-наконец овладели вниманием всех нас.- Так, значит, вы не залетная птица в здешних палестинах, а заправский здешний старожил? - обратился я к Егору Тимофеевичу, чтобы прервать грустно-задумчивое молчание, воцарившееся в нашей беседе после одного из рассказов его, по юмористическому своему началу возбуждавшего даже не один взрыв общего смеха. - Это я-то? - спросил Егор Тимофеевич, с удивлением глядя на меня и отодвигая даже при этом в сторону длинный чубук своей трубки, которой он оставался неизменно верным. - Да ведь я не только безвыездно служу в здешнем крае с 1835 года, я и родился-то здесь! Слыхали про крепость Татищеву? Ну, вот там!.. Все, что ни произошло здесь лет этак за пятьдесят семь, все это произошло будто бы вот на моей ладони. Я отлично помню даже приезд Александра I благословенного в Оренбург, где я тогда учился, и его самого как сейчас вижу пред собой!..Я ли не старожил здешних мест, где, верно, мне и кости-то свои придется сложить?! - вздыхая закончил он.  - А знаете ли, Егор Тимофеевич, ведь вам грешно было бы не записать ваших воспоминаний, которые, поверьте, охотно напечатали бы... - продолжал я. - Да я со дня моего поступления на службу вел дневник, в который аккуратно вносил все, что видывал и слыхал, и таким манером написал целые две большие тетради, вплоть до июня 1856 года, когда, при следовании с ротою из Новопетровского укрепления в г. Уральск, у меня, на походе, вдруг похитили обе эти тетради...- Как так похитили? Ну кто же это мог?! - Да кто же? Свои же!.. Все это, знаете ведь, наши глупые шуточки да смешки. Вот, изволите видеть: такой-то, видишь, пишет какой-то дневник и никому его не показывает... а ну-ка, посмотрим, что он там строчит? Подшутим-ка над ним, стащим его строченье, - цена ему не велика, а зато смеху-то сколько!  - Так вы и не разыскивали этого похитителя-шутника?.. - Как не разыскивать? Разыскивал и даже прямо подозревал одного поручика, бывшего со мной в походе... упрашивал его даже перестать баловаться, отдать мне тетради! Так божился и клялся, что не он, хотя при этом и ухмылялся... Ну, что же тут поделаешь? Так и бросил дело. - Ну, а после того вы уже не вели дневника, Егор Тимофеевич? - После, знаете, как-то охота отпала. Ну, да бог меня памятью не обидел. Дневник не дневник, а воспоминания свои собираюсь-таки перевести на бумагу... Раза два я даже, признаться, принимался за это, хотя, говоря по правде, не мастер я писать-то...- А скажите, Егор Тимофеевич, вот вы видали и знавали здесь столько лиц; ну, а Шевченка вы не знавали? - Это Тараса-то Григорьевича? Как не знать, помилуйте! Да ведь он у меня же в Новопетровском в роте был... Из пятерых нас, собеседующих, - будто бы нарочно! - четверо оказалось украинских уроженцев; а потому понятно, с каким единодушием обратились мы, после этого заявления нашего почтенного амфитриона, с просьбою рассказать, что он знает и помнит про нашего Кобзаря. - Надо вам, господа, сказать, - начал Егор Тимофеевич, - что я лично узнал Шевченка не сразу после его высылки из Петербурга, а уже по прошествии почти трех лет его службы в Отдельном Оренбургском корпусе, в 1850, значит, году, когда прибыл на Мангышлак, в Новопетровское укрепление, ныне, как сами знаете, уже упраздненное. Там я с ним впервые встретился и затем провел почти что семь лет, вплоть до его амнистии, последовавшей в 1857 году. За это время - будь цел мой дневник - я, конечно, мог бы таки многое сообщить вам и о Тарасе, и о нашем вообще житье-бытье за Каспием, в пустыне; ну, а теперь не взыщите: хотя, как я уже докладывал вам, памятью меня бог и не обидел, но все же таки многое в ней поистерлось. Шутка сказать, а ведь двадцать шесть лет, более, значит, четверти столетия с тех пор минуло!.. А что до первых лет службы Тараса в нашем корпусе, то все, что могу рассказать вам, - все это слышано мною или от него самого, или от служивших с ним, или извлечено из дел, хранящихся в архиве при управлении коменданта форта № 1, бывшего Раимского укрепления. Немногое, однако, дают эти дела, которые я таки перерыл все... Разумеется, в делах бывшего штаба Оренбургского корпуса можно было, покопавшись в них, найти куда более! Но где эти дела? И как до них добраться? Да еще нашему-то брату?! А признаться, хотелось бы этого и самому лично, да чтобы, кстати, исполнить и просьбу двух хороших человечков, очень уже просивших меня о том же... Ну-с, как только привезли нашего Тараса в Оренбург, так сейчас же, по распоряжению начальника края, генерала Обручева, его назначили на службу рядовым в 4-й Оренбургский линейный батальон, две роты которого, 1-я и 2-я, занимали тогда степные крепостцы, Оренбургскую и Уральскую, находившиеся на реках Тургае и Иргизе, а две роты стояли с батальонным штабом в крепости Орске. Из Оренбурга Шевченка, разумеется, препроводили туда, где находился батальонный штаб, т. е. в Орск, где его и зачислили на службу во 2-ю роту, в которой, по ранжирному списку, он значился 191 человеком, а ростом показан 2 аршина и 1/4 вершка.Хотите, так покажу даже вам эту выметку, выписанную мною из дел? - обратился вдруг к нам Егор Тимофеевич, вставая и готовясь уже идти к своему письменному столу за ней для документального подтверждения своего рассказа. - Не надо, не надо, лучше продолжайте ваш рассказ, - в унисон начали мы просить его. Егор Тимофеевич откашлялся, закурил трубку, сел и продолжал. - Ротой, куда попал Шевченко, командовал поручик Богомолов. Лично я его не знавал, да не -омню, говорил ли мне что про него Шевченко. Кажись, что ничего, ни худого, ни хорошего... Не могу с точностью доложить вам, в конце ли 1847 или в начале 1848 года (кажись, что в начале 1848), но только обе эти роты, а с ними, понятно, и Шевченко, были переведены из Орска в Уральское укрепление, откуда, почти сразу же, в составе довольно значительного отряда, тысячи этак в две человек, в число которых вошли и казаки, и башкиры, и даже вольнонаемные рабочие, они были двинуты к низовью Сырдарьи, где тогда утверждалась наша власть. А потому как только прибыл туда этот отряд, так сразу же и приступил сначала к окончательному устройству Раимского укрепления, которое за год перед тем было заложено и в котором флота лейтенант Бутаков с прапорщиком штурманов Поспеловым строил уже две шхуны, названные впоследствии «Константин» и «Михаил», а затем к постройке небольшого форта, названного Косаральским. Форт этот, находившийся неподалеку от Раимского укрепления, предназначался для помещения складов и людей нашей, тогда только что нарождавшейся сырдарьинско-аральской флотилии. Вскоре и суда флотилии, и форт Косаральский, с помещениями для ее людей, был готовы; а так как именно людей-то для службы на ней и не хватало, то, для исполнения матросских обязанностей, и была отправлена к ней в распоряжение Бутакова от 1-й и 2-й рот 4-го Оренбургского линейного батальона команда в числе 5 унтер-офицеров, 36 рядовых и 1 фельдшера. Уже из какого сорта людей выбраны были эти импровизированные матросы — не умею вам сказать, но только в числе их находился и рядовой 2-й роты Тарас Шевченко. - Так вот оно откуда, вот когда писалось это прелестное стихотворение, - перебивая речь Егора Тимофеевича, воскликнул один из наших собеседников, горячий украинец, тут же наизусть и превосходно прочитавший: 

Готово! Парус розпустили,
Посунули по синій хвилі,
Помеж кугою в Сирдар’ю
Байдару та баркас чималий.
Прощай, убогий Косарале!
Нудьгу заклятую мою
Ти розважав-таки два літа.
Спасибо, друже; похвались,
Що люди і тебе знайшли,
І знали, що з тебе зробити.
Прощай же, друже! Ні хвали,
Ані ганьби я не сплітаю
Твоїй пустині; в іншім краю,
Не знаю, може, и нагадаю
Нудьгу колишнюю колись!

- Ну, как же, однако, Шевченко-то попал в матросы?! Не рассказывал он вам? - спрашивали мы Егора Тимофеевича. - Разумеется, как: Бутаков пожелал его взять к себе; попросил начальство назначить, ну и назначили!.. Хороший был это, разумный и душевный человек, и покойный Тарас частенько-таки его вспоминал, и всегда добрым словом. Тяжела была тогда, господа, наша степная служба, не в пример тяжелее нынешней, даже и для офицера-то, а про солдата и говорить уже нечего! И шагистикой-то, и ружейными приемами занимайся, и походы ломай по жаре или холоду по этим бесконечным, безводным степям - иногда даже на одном зачерствелом сухаре или чуть ли еще не хуже того! Рой, бывало, да таскай на себе землю для насыпки укреплений - и это по целым месяцам, по жгучей жаре!.. Конечно, нелегко было служить и во флоте, но все же легче, чем в строю, а уже особливо для Тараса.Первое и самое главное, как он сам потом мне рассказывал, не было этих ненавистных для него - шагистики и ружистики, второе, там он уже не землю рыл, а срисовывал берега, виды Сыра и Арала... Ну-с, а затем и жилось ему-то на шхуне, которою заправлял сам Бутаков, куда уж лучше, чем на суше, в роте... Проплавал таким манером наш Тарас два лета подряд по морю Аралу, берега, острова и воды которого Бутаков обозревал и описывал, оставаясь для этого на море всякий раз, беспрерывно, месяцев по пяти... Немало-таки натерпелись при этом наши мореплаватели - и от штормов, и от лихорадок, и от непривычки к жизни на воде, и даже от проклятых комаров, которых по берегам Арала носятся целые тучи... Впоследствии все нижние чины, исполнявшие обязанности матросов, а в том числе и рядовой Тарас Шевченко, были даже удостоены за эти морские кампании 1848 - 1849 г.г. высочайше дарованной денежной награды, каждый в размере по 5 руб. серебром. Морскою кампаниею 1849 г. окончилась, однако, и служба Шевченка на море. Чтобы не оставлять его в Раиме без себя, а еще пуще для того, чтобы похлопотать о работе по Каспию на «почтовой» лодке. Вот с этой-то, собственно, поры и началось мое знакомство с ним... Я тогда командовал 3-й ротою, а 4-й, куда зачислили Шевченка, командовал штабс-капитан Потапов, от которого я принял роту уже только в 1852 году, когда Потапова перевели в Уфу, а мне приказали принять для командования 4-ю роту, взамен моей, которую переместили в Уральск, откуда на смену ей прислали в Новопетровск 1-ю. Роты, занимавшие гарнизон в Новопетровске, сменялись поочередно обыкновенно каждые два года; ну, а офицеров при этом, которые поопытнее да посолиднее, так тех иногда начальство оставляло там бессменно года по четыре, по пяти, чего, например, был удостоен и я. Разумеется, не любо было никому оставаться в этом заброшенном за Каспий и будто богом забытом укреплении, в котором - поверите ли? - даже воды-то колодезной, кроме как солонцеватой, не было другой!..Да что же будешь делать? Наш брат, армиуш, служит ведь не там, где хочет, а где бог приведет да начальство повелит. Сначала, т. е. как построили мы только Новопетровск, - а моя рота, надо вам сказать, производила даже разбивку и закладку его в 1846 году - так и господи не приведи, как там уже тягостно и печально было жить! Море, по которому сообщения были вообще не очень-то часты, с одной стороны, а пустыннейшая пустыня - с другой: ни купить, ни достать чего тебе! Пока построили казармы, так долгое время мы и жили-то в юртах, словно киргизы!.. Правда, не вольготно - куда как не вольготно! - жилось и потом. Ну, да вы ведь знаете, господа, что человек привыкает ко всему. Мало-помалу попривыкли и мы к нашему - как верно называли его солдатики - сибирному Новопетровску, - не тем он будь помянут! Пообстроились, пообзавелись, поприладились кое-как... Понаезжали туда кое-какие и купчики и пооткрыли лавочки с разными товарами и - даже погребок с иностранными винами... Стали мы получать, хоть и не очень-то исправно, «Русский инвалид», «Пчелку» и даже тогдашние журналы «Отечественные записки» и «Современник», - в складчину, разумеется; а кто стал привозить с собою и разные другие кое-какие книжки, - все же нет-нет, да от скуки и почитаешь что-нибудь!.. Ну-с, ко многим, женатым, - а их было больше половины, - поприезжали, наконец, и их семейства: не врозь же было жить небогатым людям! Составилось таким манером кой-какое общество, - небольшое, правда, человек этак в сорок, много - пятьдесят, считая тут, разумеется, не только всех офицеров, но и всех чиновников и купцов, что были почище. Общество наше жило промежду собой довольно дружно: ведь жизнь в таком захолустье невольно сближает людей!.. Днем, бывало, делаем ученья, совершенствуя шагистику и ружистику, производим фортовые работы, а по вечерам собираемся, больше по семейным домам, играем в шашки, лото, преферанс или ералаш - этак по одной двухсотой или трехсотой копейки: народ-то ведь все был куда как не богатый!,. Когда невыносимые жары летом и такие же ветры осенью и зимой не отбивали всякое желание выйти за крепость, то езжали иногда и на охоты. Певали по праздникам и в церкви на клиросе; а когда у нас впоследствии составились из офицеров и солдат два маленькие оркестра, то случалось, что и танцевали, и даже устраивали любительские спектакли в пустопорожней казарме: ведь надо же было как-нибудь коротать время!.. - Ну, а Тарас-то как стал жить-поживать по прибытии в Новопетровск? - нетерпеливо прерывая невеселые воспоминания почтенного рассказчика, спросил его тот самый из наших собеседников, который только что продекламировал нам стихотворение Кобзаря.- Да не особенно-то легко и сладко попервоначалу, - надо сказать правду!.. - пуская густые клубы дыма из трубки и сморщивая свои густые брови, продолжал Егор Тимофеевич несколько пониженным голосом. - Теперь, господа, разумеется, нет мало-мальски образованного человека, который не знал бы имени Шевченка; а в те поры, да еще у нас, за Каспием, так про него никто и не слыхивал! Письменных о нем сведений в роту не было выслано никаких; в двух же предписаниях, данных батальонным штабом и комендантом ротному командиру, только всего и было, что в первом указывалось - считать рядового Шевченка записанным в солдаты за политические преступления, а во втором постановлялось - иметь за ним особый надзор и не дозволять ему ни писать, ни рисовать, ни даже иметь при себе какие-либо письменные или рисовальные принадлежности. Конечно, последнее запрещение наводило на мысль, что он, должно быть, был из числа писателей или художников; но что он такое писал или рисовал? Откуда? Кто он такой и за что угодил в солдаты? 
Того никто из нас первое время не знал да, по правде сказать, никто тем особенно и не интересовался, так как высылка такого рода людей в наши степные батальоны была по тем временам нам не в особенную-то редкость!.. Ну-с, поместили его в казарму, приставили для надзора над ним особого дядьку из солдат, стали водить на фортовые работы, на муштру... Все это, понятно, нелегко уже само по себе и для всякого, даже простого и грубого человека, прямо от сохи попавшего на службу, а для Шевченка, хоть он был не из неженок и не из баловней, было тем тяжелей, что, на беду свою, он попал под начальство-то Потапова. Необразованный, несердечный, да при том, - что таить правду, - часто и неуместно грубый и строгий был это человек... Не любили его даже офицеры, а уже про роту и про Шевченка и говорить нечего: они просто его ненавидели! Донимал Потапов Шевченка не тем, изволите видеть, что не делал для него исключений или послаблений, о чем тот и не помышлял, зная, что Потапов и сам только исполнитель приказаний свыше, а всякими мелочными да просто-таки и ненужными придирками, - точно он будто бы надсмеивался над человеком, и без того уже терпящим. То, бывало, ни с того ни с другого, начнет у него выворачивать карманы, чтобы посмотреть, нет ли у него там карандаша либо чего писаного или рисованого. То станет издеваться над ним за не совсем громкий и солдатский ответ на вопрос или за опущенные при этом вниз глаза и т. п.
Но больше всего он изводил Тараса требованием тонкой выправки, маршировки и ружейных приемов, которые составляли тогда идеал солдатского образования и которые Тарасу, при всем даже его старании, не давались никак!.. «Не постичь мне этой премудрости, - хоть тут ложись да и помирай!» - с отчаянием говаривал, бывало, после учений, бедняга, сам неоднократно мне. Да и действительно, стоило только на ученье взглянуть, бывало, на его фигуру под ружьем, чтобы вас разобрали и смех и горе, - ну, видимо, что человек совсем как есть, не способен к тому!.. «Ну, разве ты сам не видишь этого?» - случалось говаривали мы иногда Потапову, желая усовестить и умерить его требования к несчастному. Так куда тут! «А мне, - говорит, - потом отвечать за него на смотрах?!» - «А что, брат Тарас, - раз шутя сказал ему один молодой офицер после ученья, - ведь лучше было бы, если бы тебя опять послали на морскую службу или назначили в казаки?! Ведь служба на чайке или на коне больше вам, запорожцам-то, с руки, чем в пехоте!..» - «А еще лучше было бы мне - или совсем на свет не родиться, или умереть поскорей...» - отвечал на это, понуря голову, Тарас, и две крупные слезинки - вот как теперь вижу - так и скатились у него с глаз... Да-с, не легко, и даже очень не легко, жилось ему, бедняге, в Новопетровске, а особенно поначалу... Но потом, как водится, дело помаленьку обошлось. Тут же, кстати, - точно уже не помню, когда именно, но кажется, что в июне 1852 г. - разрешено ему было и писать и рисовать, хотя, впрочем, и под надзором особого офицера. Ну, разузнали мы мало-помалу - и что за человек был Тарас, и за какие такие грехи попал под красную шапку...
А как разузнали, то все его полюбили и стали везде его принимать, как своего, и в холостых и в семейных домах, начиная с коменданта, детям которого он начал давать уроки. Да и трудно, знаете, было его не полюбить, потому что он умел и держать-то себя хорошо, да и был-то мало того, что очень, очень разумный, но и совсем хороший, как говорится, душевный человек, с которым даже и не в Новопетровске, и не нашему брату, простому офицеру, было бы не только приятно, но, можно сказать, и пользительно побеседовать. Да-с!.. Сближался он с людьми как-то с опаскою, не скоро. При встречах с малознакомыми или с такими, которых он не подлюбливал, не добьешься, бывало, от него ни слова: сидит себе насупившись, точно воды в рот набрал! Случалось это, впрочем, с ним и так, когда находил на него как будто какой худой стих! Тогда хоть и не зови его! Сидит себе, хмурый-хмурый, да молча рисует или лепит что-нибудь, а то, бывало, и просто так сидит, точно замерший, на месте в каком-нибудь пустынном юру, да, пригорюнившись, глядит куда-то вдаль... Но зато иногда, хотя и не часто, да уже как разойдется, разговорится, да начнет сыпать разные свои поговорки да анекдоты, - а он их знал тьму! - или же как начнет при этом изображать в лицах купцов, попов, дьяков, старообрядцев, - а он и на это был мастер! - тогда веселью и хохоту, бывало, просто не было конца!.. 
Что он писал в Новопетровске, - того доподлинно сказать не умею. А рисовал и лил из алебастра много, - разумеется, с тех пор, как ему это было разрешено. Так, он охотно рисовал портреты с офицеров и дам, но не красками, а разноцветными карандашами, и некоторые из этих портретов, хотя, впрочем, не все, отличались большим сходством. Лучшими из них считались у нас портреты коменданта и мой... - Где же он, покажите, пожалуйста, - единогласно воскликнули мы все. - Гм... где?! Да разве многое сбережешь, господа, при перекочевке, при которой прошла большая часть моей службы?! При переезде в Карамахчи, на Сырдарью, затерялся как-то, а может, где и украли мой сундучок, а с ним и портрет мой... А то вот, господа, расскажу вам любопытный случай. Один раз, летом, этак около 6 часов утра, с южной стороны моря, появился великолепный и так долго державшийся мираж, изображающий какой-то не известный нам город с домами, башнями и прочим, что Шевченко успел даже отлично срисовать все это видение. Проходит довольно продолжительное время.
Дивимся мы на картину и ума приложить не умеем, что же бы это за город такой мог так живо отразиться в воздухе?! Только приходит в Новопетровск пароход «Ленкорань». Шевченко возьми да и покажи свою картину морским офицерам. Представьте же себе наше общее удивление, когда те в один голос воскликнули: «Да это Астрабад!!» - и тут же начали показывать и башни и дома. «Вот, - говорят, - это такая-то, а вот то такой-то...» - и т. д. Из множества фигур и статуэток, которые он выливал из алебастра, мне особенно врезались в память две его группы. Одна изображала Христа, мучимого иудеями: спереди пред Христом, сидящим в терновом венке, сидит на коленях еврей, высунувший язык и, видимо, дразнящий его, а позади стоит другой, стегающий плетью спасителя по спине. Другая группа изображала сцену из киргизской жизни: стоит кибитка с поднятою от жары кошмою. В глубине кибитки сидит киргиз в кошемной, несколько набок, шляпе, с довольною физиономиею и играет на домбре (балалайке). Снаружи, у дверей, с улыбкою на губах и с головой, повернутой к нему, стоит его жена и толчет просо. У ног ее двое маленьких, голых киргизяток, играющих между собою. С правой стороны лежит привязанный к кибитке теленок, а с левой - две козы. Превосходные, знаете, были обе эти группы!
Последняя была и у меня, да в проклятом переезде чрез степь искрошилась на беду в порошок. Ведь при наших переездах и железные-то вещи портятся дорогой, а где же тут сохранить алебастровые!.. И портреты наши срисовывал, и алебастровые свои произведения нам раздавал Шевченко обыкновенно даром. Но все мы, зная крайне стесненное положение его, под всякими благовидными и необидными для него предлогами, всячески старались как-либо отдариться за то, помочь ему и вообще не остаться в долгу... Я уже докладывал вам, господа, что с 1852 г. Шевченко стал все больше и больше вхож в наше маленькое общество, которое так наконец полюбило его, что без него не устраивало, бывало, уже ничего, - были то обед или ужин по какому-либо случаю, любительский спектакль, поездка на охоту, простое какое-либо сборище холостяков или певческий хор. Хор этот устраивали офицеры, и Шевченко, обладавший хорошим и чистым тенором и знавший много чудесных украинских песен, был постоянным участником этого хора, который, право же, очень и очень недурно певал и русские и украинские песни, а по праздникам - так и в церкви, на клиросе. Про обеды да ужины, которые, случалось, оканчивались иногда и попойками, (в которых участвовал и Тарас, любивший, к сожалению, иногда таки выпить, или, как он сам говаривал: «убить с горя муху»,) говорить не стоит: были они, как и все подобные обеды и ужины! Ну, а про те спектакли, в которых он принимал самое деятельное участие как актер и декоратор, нельзя не вспомнить, - тем более, что без него, при всем увлечении и старании, с какими разучивали и играли свои роли прочие актеры-любители, вряд ли эта затея наша возбудила бы тот восторг, с каким встретила ее наша новопетровская публика, которою всякий раз буквально битком наполнялась казарма, где шли спектакли.
На первых двух спектаклях оба раза шла комедия Островского «Свои люди - сочтемся!», повторенная по общему и единогласному желанию всей публики. В комедии этой, кроме роли Рисположенского, которую взял на себя Шевченко, все роли, даже женские, играть в которых наши дамы не пожелали, исполнялись офицерами... Играл в ней - смех, ей-богу, вспомнить! - и я роль Подхалюзина, в костюме же которого, в антрактах, сходил еще и в оркестр, чтобы играть на скрипке, без которой тот обойтись не мог; ну, да ведь по пословице: «охоту тешить - не беду платить!»... Так как, надо вам сказать, генеральной репетиции у нас не было, а на репетициях Шевченко никогда настояще не играл, то мы, понятно, и не знали, какой-то выйдет из него Рисположенский? Но когда, на первом представлении, он появился на сцене закостюмированный да начал уже играть, так не только публика, но даже мы, актеры, пришли в изумление и восторг!.. - у, - поверите ли? - точно он преобразился, ну, ничего в нем не осталось Тарасового: ярыга, чистая ярыга того времени, - и по виду, и по голосу, и по ухваткам!.. После первого спектакля, бывший тогда комендантом нашим, превосходный и умница человек, подполковник Маевский - вечная ему память! - устроил для нас, актеров, и других офицеров и их семейств ужин, а затем танцы, продолжавшиеся до рассвета. Так вот, после этого ужина Маевский подошел к Шевченку, чокнулся с ним и правду сказал: «Богато тебя, Тарас Григорьевич, оделил бог: и поэт-то ты, и живописец, и скульптор, да еще, как оказывается, и актер... Жаль, голубчик мой, одного, - что не оделил он тебя счастием!.. Ну, да бог же не без милости, а казак не без счастия!..» 
Третий спектакль заключался в двух водевилях, игранных уже одними нижними чинами, которые, право же, весьма недурно исполнили свои роли. Шевченко, по мысли которого и устроился этот спектакль, которого он был и душою, сам, однако, в нем не играл, но зато разутешил публику таким неожиданным сюрпризом, что она от восторга чуть не спятила с ума! Во время антракта вдруг подымается занавес; музыка начинает играть плясовой малороссийский мотив, а на сцене появляется Тарас, переодетый в малоросса, и молодой прапорщик Б., переодетый в малороссиянку, да как ушкварят украинского трепака, так просто отдай все, да и мало! От криков да аплодисментов едва казарма не развалилась, ей-богу!.. Надивил тогда Тарас нас всех своим искусством в пляске! Потом как узнали за ним и этот секрет, то по вечеринкам частенько-таки упрашивали его проплясать своего трепака, и когда он бывал в духе или немножко, как говорится, «под шефе», то, бывало, и плясывал, и певал... - А Тарас-то частенько бывал «под шефе», как вы говорите, Егор Тимофеевич?... - Ну!... часто не часто, а бывал таки. Да «под шефе», это что! - пустяки: тогда одни только песни, пляски, остроумные рассказы. - А вот худо, когда, бывало, он хватит уже через край. А и это, хотя, правда, редко, а случалось с ним последние, этак года два, три... - Раз, знаете, летом, выхожу я часа в три ночи вздохнуть свежего воздуха. Только вдруг слышу пение. - Надел я шашку, взял с собою дежурного, да и пошел по направлению к офицерскому флигелю, откуда неслись голоса. - И что же, вы думаете, вижу? Четверо несут на плечах дверь, снятую с петлей, на которой лежат два человека, покрытые шинелью, а остальные идут по сторонам и поют: «Святый Боже, Святый крепкий!» - точно хоронят кого. - «Что это вы, гг., делаете?» - спрашиваю их. - «Да, вот, говорят, гулянка у нас была, на которой двое наших, Тарас да поручик Б., легли костьми, — ну, вот, мы их и разносим по домам»... - Само собою разумеется, на другой день всех их, рабов божиих, и тех, кто хоронил, и тех, кого хоронили, кого посадили на гауптвахту, кого нарядили на дежурство... А то другой раз поехали мы как-то большой компанией на охоту, на Лбище. 
Это будет верстах, этак, в 15-ти от крепости, на крутом берегу, откуда открываются великолепные виды на Каспий и на острова Каменный и Куломинский и где, бывало, кишмя-кишат дупеля, куропатки, рябчики, утки. Взяли; разумеется, с собою и Тараса, который, - как теперь вижу его! - был еще тогда одет в равендучном пальто, а на голове имел тростниковую шляпу с широкими полями, им же самим сплетенную на Мангишлаке. Всей охотой заправлял комендант, страстный и хороший охотник. - Ну-с, приехали мы часа в 4 утра к развалинам какой-то старинной туркменской крепостцы; приказали здесь повару готовить нам обед; поверили по комендантским свои часы и разошлись в разные стороны охотиться, условившись к 12 ч. дня собраться к обеду. - Шевченко пошел однако не на охоту, которой вообще не любил, а на берег, неподалеку от крепостцы, чтобы рисовать морские виды. - К условному часу собрались мы. Обед был уже готов. - «А ну-ка, гг., - говорит комендант, - теперь можно кажется выпить и по чарочке!... подай ка, - говорит козаку, - водку то!». 
- Приносит тот четыре бутылки, в которых была порученная ему водка, но только три из них уже совсем пустые, а в четвертой, много-много, на донушке рюмки с две, а сам, разумеется, и лыка не вяжет. - «А где же однако Шевченко, гг.?» - вспомнил кто-то из охотников. - Пошли искать его и находят на берегу: портфель с набросанным рисунком лежит подле, а сам он непробудно спить. - Оказалось, что он с козаком выпили четыре бутылки водки!.. Смеху тут и шуткам не было конца; но мне, знаете ли, было и больно, и досадно за него: ну, пусть бы еще козак-то, простой, - необразованный человек... а он-то?!.. Так, знаете, на арбе, в бесчувственном состоянии, привезли мы его и в крепость. - На другой день, сгоряча, я нарядил его не в очередь в караул. - Суток трое после того не говорил даже с ним; ну, а затем, призываю его к себе: - «Бога, - говорю, - ты не боишься, Тарас Григорьевич! Хотя бы малость себя же поберег! - Ведь, пред тобой еще целая жизнь!» - Да на что мне эта жизнь? - говорит, - кому она нужна?!.. со свету бы поскорей!... Ну-с, вот таким-то манером жили мы, поживали да про Крымскую войну читали, как вдруг - точно гром с неба! - получаем известие о смерти императора Николая Павловича. Пригорюнились-таки мы все при этом, а очень, очень многие таки и всплакнули-с... Ну, а потом мало-помалу ободрились: новый царь, новые, значит, милости! Ободрился при этом и наш Тарас. Но проходит год, проходит коронация, получается и манифест, а про Тараса, как говорится, ни гугу! Запечалился он тогда, бедняга, так запечалился, что иногда, верите ли, я побаивался, как бы он и руку на себя не наложил?.. Часто в эту пору я и уговаривал и утешал его, что «бог-де не без милости», так только, бывало, махнет рукой да скажет: «Для всех, да только, видно, не для меня!». 
По поздней осени 1856 г. отправился я в отпуск в Уральск; женился там; а по весне 1857 г. опять вернулся в Новопетровск, где застал Тараса в добром здоровье и как будто немножечко ставшего пободрей. Получил он, изволите видеть, несколько писем от разных друзей и от какой-то даже графини, которые утешали его надеждою на скорый возврат до дому. Он сам мне и показывал эти письма...
Тут опять произошла смена рот: 4-ю отправили в Уральск, а мне велели принять прибывшую на ее место 2-ю, куда я и перевел Шевченка, чего и он, да я и сам хотел, чтобы уже, знаете, не расставаться нам. Так и прожили мы с ним до августа, когда, не помню уже, какого числа, вдруг получается распоряжение: отправить рядового Шевченка в г. Уральск, а оттуда уволить со службы, возвратив в первобытное состояние.
О радости его при этом не стану уже и говорить. Радовались за него многие, а уже особенно я, хотя мне было и очень грустно с ним расставаться: ведь столько лет прожили вместе, делили столько горя и радости... да и хороший, сердечный, даровитый человек был Тарас, хотя, как верно заметил Маевский, судьба и оделила его всем, кроме счастия!.. Крепко-крепко обнялся я на прощанье с Тарасом, провожая его в путь и усаживая на почтовую лодку, на которой он отправился в Уральск. Больше мы уже с ним - вечная ему память! - не встречались.
Ну, вот, господа, и все, что я могу сообщить вам о Шевченке. - Баснями соловья не кормят, - заметила Егору Тимофеевичу его почтенная супруга, - ты и забыл, что уже первый час и пора попросить их закусить, чем бог послал. Около двух часов ночи мы разъехались с квартиры нашего гостеприимного и поистине милого, симпатичного хозяина. 
Пока мы слушали безыскусственные рассказы его и ужинали, погода, как это нередко бывает в степях, опять уже изменилась. Ветер утих; мороз опять усилился градусов до пятнадцати, тучи исчезли, и над нами высилось чистое, безоблачное, засыпанное сверкающими звездами небо. В шесть часов утра я уже покидал Казалинск, невольно по пути вспоминая Раимское укрепление, форт Косаральский и стихи Шевченка, неотвязчиво преследовавшие меня всю дорогу:

Источник:
Н. Д. Новицкий. «На Сырдарье у ротного командира», (стр. 267 - 278). Прощай, убогий Косарале!»...

Впервые опубликовано в ж. «Киевская старина» (1889. - № 3. - С. 561 - 581) за подписью Н. Д. Н. и с посвящением: «Посвящается друзьям: Бер-у, Жит-у и Цв-у» (то есть В. Беренштаму, П. Житецкому, Ю. Цветковскому). Печатается по первой публикации.
Новицкий Николай Дементьевич (1833 - 1906) - офицер, участник революционно-освободительного движения 50 - 60-х годов XIX в., близкий знакомый Чернышевского и Добролюбова, член тайного общества «Земля и воля». Познакомился с Шевченко в Петербурге в конце 50-х годов, переписывался с ним, помогал в деле выкупа родственников поэта из крепостного состояния. Встретившись с бывшим ротным командиром Шевченко Е. Косаревым, записал и опубликовал его воспоминания. Посылая их в журнал «Киевская старина», Н. Д. Новицкий писал в письме П. Г. Житецкому от 27 января 1889 года: «Все факты, относящиеся до службы Тараса в киргизских степях, переданы мною с стереотипическою точностью с рассказа старика Косарева. Я, со своей стороны, дал только посильную для меня литературную обработку этому рассказу...» (Отдел рукописей ЦНБ АН УССР, ф. 1, № 48613.). 
Беренштам Вильям Людвигович - см. с. 494. Житецкий Павел Игнатьевич (1837 - 1911) - украинский языковед и фольклорист. Принимал участие в увековечении памяти Шевченко и издании его произведений. Цветковский Юрий Юрьевич (1843 - 1913) - украинский педагог, общественный и культурный деятель, принимал участие в издании произведений Шевченко.
Косарев Егор Михайлович (в статье Н. Новицкого ошибочно назван Тимофеевичем, 1818 - 1891) - штабс-капитан, командир роты (впоследствии - полубатальона) 1 Оренбургского линейного батальона, в котором Шевченко служил в Новопетровском укреплении. Кроме воспоминаний, записанных Н. Новицким, сохранились также собственные записи Косарева, опубликованные К. Оберучевым (Киевская старина. - 1893. - № 2. - С. 243 - 257). В обеих редакциях мемуаров Косарева, написанных им в конце жизни, через много лет после смерти Шевченко, бросается в глаза стремление преувеличить и приукрасить свою роль в жизни ссыльного поэта. Сам Шевченко не раз с неприязнью вспоминал о том, как Косарев, «во всем своем ослином величии», нещадно муштровал подчиненных ему солдат (Т. 5. - С. 53).
...Тарасу только и пришлось, что перезимовать там... - Обстоятельства, при которых Шевченко попал из Оренбурга в Новопетровское укрепление, Косарев передает неточно, ничего не упоминая об аресте 1850 года, заключении в Орской крепости и ссылке на Мангышлак. В Уральске Шевченко не зимовал: он выехал из него 8 октября, а 17 октября 1850 года прибыл в Новопетровское укрепление.
...«Русский инвалид», «Пчелку»... - Имеются в виду петербургские газеты «Русский инвалид» и «Северная пчела».
...разрешено ему было и писать и рисовать... - Это утверждение не соответствует действительности: царское запрещение не было официально отменено до конца ссылки Шевченко.
Лучшими из них считались у нас портреты коменданта и мой... - Нарисованный Шевченко в Новопетровском укреплении портрет И. Ускова (Т. IX. - № 36) хранится ныне в ГМШ, портрет Косарева - не известен.
...Шевченко успел даже отлично срисовать все это видение. - Рисунок Шевченко, на котором был изображен видимый в мираже из Новопетровского укрепления иранский город Астрабад (нынешний Горган); местонахождение рисунка ныне не известно.
Из множества фигур и статуэток, которые выливал он из алебастра... - Все скульптурные произведения Шевченко не сохранились.
...комедия Островского «Свои люди - сочтемся!»... - упоминаемая тут постановка комедии Островского, незадолго перед тем опубликованной в журнале <Москвитянин» (1850. - № 6), состоялась в Новопетровском укреплении 27 декабря 1851 года. Это был один из первых любительских спектаклей в России; ставить комедию на профессиональной сцене было запрещено до 1861 года.
...Получил он... несколько писем от разных друзей и от какой-то даже графини... - Речь идет о письмах М. Лазаревского от 7 августа 1856 года и 11 апреля 1857 года. А. Толстой от 8 октября 1856 года и др. (см.: Листа до Т. Г. Шевченка, с. 89, 91 - 92, 98).
...не помню уже, какого числа, вдруг получается распоряжение: отправить рядового Шевченка в г. Уральск... - Приказ об этом исполняющего обязанности командира 1 Оренбургского линейного батальона подполковника А. Михальского издан 26 июня 1857 года, в Новопетровское укрепление он пришел 21 июля 1857 года (Т. 5. - С. 80), соответствующий рапорт командира Новопетровского полубатальона Е. Косарева датирован 29 июля 1857 года (Тарас Шевченко. Документи та матеріали до біографії. - С. 283).
...на почтовую лодку, на которой он отправился в Уральск. - Это утверждениене соответствует действительности: как известно, благодаря тому, что И. Усков на свою ответственность выдал ему документ для прямого проезда в Петербург, Шевченко отправился из Новопетровского укрепления в Астрахань 2 августа 1857 года, избежав задержки в Уральске и Оренбурге.

Фотографии
Александра Петрова.