Путешествие вдоль реки Пяндж. 

    «И взглянув на афганскую крепость,
     Перед снежной грядою Кашмира,
     Пограничник спросил меня робко:
     Не о нем ли я здесь написал?
     Непонятный ваханский язык
     В ней звучит, словно музыка ночью
     Словно лунною ночью в горах
     Глубоко подо мною - река.
     И душа моя мерно поет:
     Я опять побывал на Памире!
     В заповедной отчизне Ниссо
     Был опять человеком своим!» 

Павел Лукницкий. «Мичуринец». 23 августа 1966 год.

В Шугнане.

В этой главе я расскажу о пути от Хорога до районного центра (а в прошлом - феодальной столицы Дарваза) Кала-и-Хумба; о тропинке вдоль Пянджа, по которой трижды довелось мне проехать верхом с караванными, вьючными лошадьми; тропинка теперь превратилась в Большой Памирский тракт имени Сталина, - я проехал и по этому тракту, но уже в автомобиле.
Река Пяндж здесь совершает большую дугу, направляясь сначала на север, потом от устья Ванча, на северо-запад, а дальше, от реки Висхарви - на запад, чтобы за Кала-и-Хумбом отклониться к югу, забирая все круче и круче, пока не расступятся теснины сжимающих ее гор.
На этом пути река Пяндж пропиливает высочайшие, островерхие горные хребты, то растекаясь перед ними по ложу спокойной долины, что когда-то была дном подпертого гранитною перемычкою озера, то бунтуя в узких ущельях, в которые вода прорывается с удесятеренною силой сжатая, швыряемая с перепада на перепад, превращенная в пену и водяную пыль.

Реке Пяндж людьми «вменено в обязанность» быть границей двух государств. На правом берегу Пянджа люди строят коммунизм, на левом - в древних крепостях сегодня живут феодалы, покорные богу и своему эмиру.
Пяндж подобен экрану уэллсовской «машины времени»: людям, смотрящим с правого берега на левый, видно все то, что происходило у них самих сто и тысячу лет назад. Людям, которые смотрят с левого берега на правый, видно все, что когда-нибудь их потомкам, детям ли, внукам ли, принесет грядущее.
Через реку Пяндж нет ни одного моста, и на левом берегу от Хорога до Кала-и-Хумба нет ни одной электрической лампочки, ни одной автомашины. Река Пяндж - древняя авестийская Ардвисура, древний Окc, о которой уже Птолемею было известно, что она одна из величайших рек Азии и впадает в Каспийское море; река Пяндж - верховья Аму-Дарьи; она вырезала себе ложе в таких диких, таких недоступных горах, что люди еще совсем недавно не везде могли пробираться вдоль ее берегов, потому что эти ее берега встают высочайшими отвесными, скалистыми стенами.
Такова река и выше Хорога, там, где она проходит Горан и Ишкашим, сбегая с высот Вахана; такова она и ниже Хорога, на том пути, где она пересекает Шугнан, Рушан, Язгулем и Ванч, уходя с Памира, из Горного Бадахшана, вступая в пределы Дарваза, сжимающего ее столь же узкими теснинами.
Однажды, в 1932 году, мне пришлось спуститься и ниже Кала-и-Хумба вдоль Пянджа. Там перед кишлаками Сангоу, Дурвак, Паткан-об и Иогид тропинка на выступах отвесных скал оказалась такой же узкой, неверною и опасной, как в самых труднодоступных ущельях Памира, и усталому от многомесячных странствий по кручам путешественнику казалось, что век ему не выбраться из душных ущелий к равнинам, где и небу просторно над головой, где и взор есть куда устремить вдаль.
Большой западный путь с Памира доходит по Пянджу только до Кала-и-Хумба. Оттуда, покинув Пяндж, он резко поворачивает на север, круто поднимаясь на перевал Хобу-рабат - последнее препятствие, грозящее не пропустить к Сталинабаду человека с Памира. В зимние месяцы это препятствие и поныне может одолеть только очень смелый пешеход, не боящийся глубоких снегов, лавин, воющих буранов. Всякое иное сообщение Кала-и-Хумба с внешним миром в зимние месяцы прекращается.
Но летом и осенью в колхозных кишлаках в тех местах благодать, и о них я тоже расскажу в этой главе.

В тридцатые годы в Таджикистане!

Кончены дни в Хороге - дни отдыха и общения с живущими обычной жизнью людьми. В эти дни мы не седлали и не вьючили лошадей, не ставили палаток, не разжигали костров, не намечали по утрам маршрут на неверной карте. Вся амуниция висела на гвоздиках на стене, мы (единственный период за все путешествие по Памиру!) разгуливали в белых парусиновых брюках и без полевых сумок; обедали за столом в столовой, ходили по вечерам в гости; иногда смотрели кинокартины.
Но такой отдых скоро подходил к концу. Это было переломное время: до него, где бы мы ни блуждали по Памиру, считалось, что мы идем вперед. После Хорога мы знали: мы возвращаемся с Памира, наш туть - на Сталинабад, и, значит, все ближе к дому!..
Наступало, наконец, то утро, когда ставший родным запах конского пота снова бил в нос, когда мы в истрепанных брезентовых сапогах, обвешанные с плеча на плечо амуницией, вновь топтались вокруг завьючиваемых, заседлываемых, кряхтящих, нетерпеливых и - с отвычки - капризничающих лошадей.
Вокруг нас, уже ничем не похожих на горожан походных людей, толпились обретенные в Хороге друзья, их жены, их дети, насовавшие нам в полевые сумки толстые пачки писем... Нас провожали с грустью, и мы расставались с хорогцами с той же грустью, - пожить бы еще в Хороге! Но... в путь! Резким движением я переносил правую ногу через круп коня, садился в седло, пробовал стремена, и мой застоявшийся конь выносился вперед.
- Счастливый путь!..
- Осторожней на оврингах!..
- Ни пуха ни пера до самого Дюшамбе!
В тридцатом году старое название таджикской столицы еще не исчезло из обращения. В тридцать первом году никто в Хороге, кроме дряхлых стариков дехкан, уже не говорил Дюшамбе. Караван вытягивался да длинной хорогской улице, знакомый звон подков по камням мелодично отдавался в ушах, еще долго-долго за уходящей из Хорога экспедицией бежали мальчишки, - кто из них тянул двумя ручонками к седлу спелую дыню, кто, суя мятую абрикосину, выпрашивал карандаш; щебет, гомон шугнанских мальчишек оставался последним впечатлением от Хорога, город отсекался надвинувшимся с правой стороны скалистым мысом, хаосом битых, острых, нагроможденных под мысом скал; тропинка, вырубленная в каменном массиве, извивалась у самой гунтской воды, Гунт отступал, начиналась широкая песчаная и мелкокаменистая отмель устья.
Слева уже широко и свободно лился спокойный мутновато-серый Пяндж, за ним высоким горным склоном надвигался афганский берег, мы проезжали через маленький кишлачок Тым. Теперь в этом кишлачке новый плодовый сад колхоза имени Сталина; тогда сада не было, росли только высокие тополи, но уже и тогда слева от Тыма плоский берег реки назывался аэродромом: именно сюда дважды в истории Памира опускался самолет летчика Баранова, первый раз в 1929 году, второй раз 18 августа 1930 года.
Есть у меня рассказ о том, как жители афганских кишлаков Шив и Крондиз, расположенных над берегом Пянджа, приняли первый советский самолет, показавшийся в небесах, за «живого бога» своей исмаилитской религии, и была паника в кишлаках, по призыву местного халифа все попадали лицом вниз и молили о милости, - ведь бог мог явиться самолично только за тем, чтоб карать отступников, не уплативших вовремя зякет (религиозную подать) главе местных религиозных сил - пиру.
Но нашлись два-три жителя, что решились вполглаза следить за приближением ревущего «живого бога», - он опустился на другом берегу. Он, конечно, прежде всего решил покарать неверных... И, однако, все дальше произошло не так, как ожидали и пир, и халифа, и их «пасомые»: на том берегу, на советском берегу, люди из Хорога вышли навстречу приземлившемуся «боту» с красными флагами, с музыкою и пением, и был большой праздник на берегу, и два самых смелых афганистанца переплыли Пяндж на туреуках и попросили у русского командира разрешения потрогать этого... «бога»! Им разрешили; летчик Баранов, стоя на фюзеляже, произносил речь.
В тот день я познакомился с летчиком Барановым, с летчиком Машковым и бортмехаником Яницким; они были весело настроены и радовались, что их второй рейс на Памир совершился так удачно. А в тридцать втором году мне посчастливилось присутствовать здесь, в Тыме, при событии, в ту пору для Памира исключительном.
23 августа 1932 года на новом хорогском аэродроме был устроен аэропраздник. Он так и назывался: не авио, как мы говорим сейчас, а аэропраздник. Накануне сюда прилетел самолет из Сталинабада.
И решено было собрать с утра в аэропорту население Хорога и ближайших кишлаков, впервые устроить публичные полеты.
Многие сотни людей собрались с утра: дехкане из Хорога, из Поршнева, из Сучана - со всех сторон. Люди шли с семьями, - никогда прежде вместе с мужчинами не собиралось столько женщин! В белых покрывалах, скрывавших от мужских взоров нижнюю часть лица, женщины шугнанки расположились большою отдельной группой. На афганском берегу тоже собрались сотни любопытствующих людей. Работники обкома и исполкома, сотрудники Таджикской комплексной экспедиции, летчики выступали с речами.
Красные флаги, плакаты расцветили замкнутую серыми крутыми горами долину Пянджа. Многие шугнанцы пришли со своими старинными струнными инструментами: дуторами, сэторами ирабобами, и мотивы старинного «печалования» сливались с гулом опробываемого мотора самолета.
Летчики объявили, что первый рейс над Хорогом будет бесплатным и что лететь может любой шугнанский дехканин - кто хочет. Никто из шугнанцев не решался подойти к самолету, страх перед неведомою машиной был сильнее любопытства. У самолета стояли коммунисты и комсомольцы из местного шугнанского руководства, с большой охотою готовые совершить полет. Но гораздо важнее было; чтобы захотел лететь какой-либо дехканин - землепашец или садовод.
Летчики долго ждать не могли. Мотор самолета «Р-5» работал, тихонько крутился винт. Из огромной толпы медленным шагом вышел белобородый старик, в белом суконном халате, в сыромятных пехах и шерстяных узорных чулках -джюрапах. Лоскут ветхой материи заменял на его голове чалму.
Он вышел и остановился, обернувшись к своему народу, торжественный, гордый, заговорил. Он говорил о том, что он старый человек, он, Одильбек из Сучана. Он прожил много лет, и его жизнь уже мало стоит, и если он умрет - ничего, пусть живут молодые!
- «Советская власть - наша власть, - говорил Одильбек, - сделала для нас много. Советская власть каждый день показывает нам новое. Много нового, хорошего мы узнали. Теперь советская власть просит: кто хочет слетать на небеса и вернуться опять на землю? Кто хочет быть первым из моего народа? Хорошо! Пусть я буду первым!»
И старик Одильбек торжественно провозгласил, что он готов полететь в небеса и если останется там - «ничего, разве я пожалею жизнь для советской власти?» Если вернется, «тогда все наши люди станут летать, крылья вырастут у моего народа!».
Речь старого Одильбека была очень торжественной, он отвечал за весь свой народ, как в древности, богатыри - палавоны, выходившие один на один бороться с драконами и побеждать их. Он с готовностью подошел к летчикам, наклонил голову, чтоб поверх чалмы его отрядили в летный шлем.
Поверх халата на него надели черное летное кожаное, на меху, пальто. За ним, так же одетый, поднялся второй смельчак, вызвавшийся лететь, - молодой дехканин Назар-Худо. Через минуту самолет был в воздухе. Через две минуты он исчез в раструбе ущелья Гунта.
Через пять минут - пять минут поразительного молчания толпы - самолет стремительно пошел на посадку и сел, и вся долина Пянджа огласилась торжествующими криками огромной толпы, которую едва удалось сдержать, чтобы она не хлынула, не раздавила на радостях самолет.
Второй рейс самолета был платным. Летели; председатель облпрофбюро Саин-Али Наврузшоев и директор педтехникума Джават-зали-зода. В третий рейс отправились заведующий областным отделом народного образования Гуломшоев и председатель народного суда.
Самолет еще был в воздухе, когда, неожиданно для всех, произошло нечто необычайное: со стороны Хорога показалась колонна автомашин, первая колонна, пришедшая в Хорог за все времена существования города. Правда, за год перед тем одна из двух впервые вступивших на Памир автомашин побывала в Хороге, но мало кто из дехкан окрестных кишлаков видел ее, - она пришла и ушла, и только разговоры о ней быстро растеклись по всему Горному Бадахшану.
Теперь дехкане, уже возбужденные полетами, уже воодушевленные смелым стариком Одильбеком и дехканином Назар-Худо, воочию увидели восемь украшенных флагами, медленно переваливающихся с камня на камень по еще не приспособленной для автомобилей дороге полуторатонных грузовиков. Это были пришедшие с Восточного Памира в полном составе автоколонна ТКЭ - Таджикской комплексной экспедиции - и две машины Памирстроя. Все восемь машин пришли в Хорог случайно именно в этот день!
Я помню восторг, охвативший всех, кто находился в тот день на берегу Пянджа, - всех до единого человека. Боюсь, что не разделяли этот восторг только шоферы автомашин и начальник автоколонны Г. Н. Соколов, которых толпа стащила с машин в ту минуту, когда, развернувшись и подровнявшись, они остановились. Запыленных, усталых водителей обнимали, целовали, качали, мяли столь эмоционально, что нам пришлось приложить немало усилий для их освобождения.
Аэропраздник в Хороге не забудет никто из тех, кто на нем присутствовал. С того дня местные жители, памирцы, стали пользоваться воздушною трассой Хорог - Сталинабад. С того дня хорогцы стали пользоваться автомашинами для поездок в Мургаб и Ош.
В наши дни рядом с Тымом вырос новый, весь в зелени, кишлачок - маленький поселок Хорогского авиапорта, с двухэтажным белым чистеньким зданием вокзала в центре. Под тополями стоит трактор, которому зимой приходится разгребать снег на аэродроме.
Автомашины «Победа», два автобуса, десятки грузовиков всегда снуют под деревьями авиапорта, здесь всегда оживленно и весело. В 1930 году здесь не было ничего. Медленно миновал я огромный пустырь, что тянулся вдоль берега Пянджа, за мною ехали верхами, жуя на ходу хорогские яблоки, мои спутники. За нами шел маленький караван.

У нас было время вглядываться в круто вздымающийся слева за Пянджем склон торного хребта, по которому высоко над рекой разбегаются сады, дома и клочковатые посевы афганского кишлака, что обступил древнюю крепость Кала-и-бар-Пяндж - «Высокую крепость над Пянджем», былую феодальную столицу Шугнана. Она и поныне осталась твердынею феодализма на той стороне.
Вот скала - отвесная скала прямо над Пянджем, с которой поныне сбрасывают казнимых, с которой сброшено за тысячелетия так много людей. Здесь в давности правил всем Шугнаном, еще не разделенным на две половины, шугнанский шах Юсуф-Али-Шо. Даже афганский географ Бурхан-уд-Дин-хан-и-Кушкеки так говорит о нем:
«Его правление, отличалось полным произволом, когда он, считая имущество, жизнь, доброе имя и честь жителей Шугнана за свою собственность, не стеснялся убивать людей, грабить их имущество, продавать жен, сыновей и дочерей их и дарить в подарок знатным людям, причем никто не осмеливался заявить ему, почему он производит такие бесчинства, беспричинно грабя имущество своих подданных и забирая их жен и сестер...»
Между афганскими эмирами, их братьями и сыновьями в это самое время шла борьба за власть, тайно разжигаемая британскими империалистами. Англичане в своей агрессии стремились на север, стараясь надвинуться на загадочный, стратегически важный Памир прежде, чем на нем укрепятся русские, хотя между Россией и Англией еще в 1873 году был заключен договор о разграничении сфер влияния: за Россией признавались все территории правого берега Пянджа (верховьев Аму-Дарьи) и Англия обязывалась не делать никаких попыток распространять свое влияние дальше левого берега.
Неудачи, которые потерпела Англия в войнах с Афганистаном, боровшимся за свою независимость, не остановили империалистических устремлений «островной державы», — ее разведка начала действовать иными методами, организуя в Афганистане внутренние раздоры, пытаясь после многих казней и тайных убийств добиться трона для своих ставленников. При этом некоторые правители страны умело провоцировались на вражеские действия, имевшие целью ущемить интересы России.
Так, появление в Шугнане первого русского ученого-путешественника (который был вообще первым европейцем, побывавшим в Шугнане) ботаника А. Е. Регеля, хорошо принятого шугнанским шахом, было использовано как предлог для последовавших кровавых событий: Юсуф-Али-Шо был свергнут и брошен в тюрьму афганским эмиром, и афганские войска в 1883 году перешли Пяндж и оккупировали Шугнан, Рушан, Вахан - те области правобережья Пянджа, которые принадлежали России не только по договору 1873 года, но и потому, что входили в состав Кокандского ханства, присоединенного к России в 1876 году.
Нападение на эти области произошло при афганском эмире Абду-р-Рахмане.
Население Вахана, Шугнана, Рушана бежало от ужасов оккупации на Восточный Памир и в самые недоступные, глухие ущелья Бартанга. Началась борьба населения этих маленьких стран за свою независимость, но силы были слишком неравны. Шугнанцы и рушанцы послали своих представителей в еще неведомую им Россию с мольбой о помощи и заступничестве. В 1886 году один из таких ходоков достиг Петербурга.
Вскоре в северном Афганистане вспыхнуло восстание против власти эмира Абду-р-Рахмана. В это время Шугнану, Рушану, Вахану удалось было восстановить свою независимость. Но восстание было жестоко подавлено, и на маленькие народности Горного Бадахшана обрушились еще более страшные беды. Русский путешественник капитан Б. Л. Громбчевский, пересекавший Памир в 1889 году, свидетельствует о диких расправах:
«Казни производились ежедневно. Деревни, заподозренные в сочувствии к Сейид Акбар-ша (последнему шаху Шугнана. - П. Л.), выжигались, а поля вытравлялись лошадьми. Все девушки и более красивые женщины в стране были отобраны и частью отправлены к эмиру Абду-р-Рахману, частью же розданы войскам в жены и наложницы.
Из Шугнана набрано 600 человек мальчиков в возрасте от 7 до 14 лет, детей более влиятельных родителей; мальчики были отправлены в Кабул на воспитание. Население изнемогало под афганским гнетом, а в перспективе ожидался голод и связанные с ним бедствия».
Б. Л. Громбчевский описывает паническое бегство населения от афганцев:
«Спустившись в долину Мургаба, мы в продолжение трех дней по дороге встречали сплошные толпы шугнанцев, направлявшихся в пределы России... Беглецы шли быстро, бросая по дороге уставший скот и имущество, стараясь уйти по возможности дальше от афганцев.
Бедствие этих несчастных не поддается описанию. Все в рубищах, с котомками за плечами, несли на себе, кроме домашнего скарба, грудных и маленьких детей. Тут же гнался домашний скот, половина которого подохла или же разграблена была памирскими киргизами.
Дорога буквально устлана была трупами животных, которые, разлагаясь на солнце, заражали воздух невыносимым зловонием. За каждым табором тянулась вереница больных и отсталых, преимущественно стариков и женщин с детьми. Столь ужасную картину народного бедствия воображение европейцев вряд ли может себе представить».
Рассказывая о жесточайших зверствах афганцев, Б. Л. Громбчевский описывает, как в верховьях реки Гунт «женщины изнасилованы были на глазах отцов и мужей, дети бросались в пылающие костры, а затем вся партия подвергалась поголовному избиению».
Совершенно естественно, что когда вступивший на Памир русский военный отряд полковника Ионова в 1891 и 1892 годах изгнал оккупантов за пределы Пянджа, все местное население встречало русских как своих освободителей, оказывало им всяческое содействие, умоляло не уходить от берегов Пянджа.
В 1895 году действовавшая на Памире русско-английская разграничительная комиссия окончательно установила, что государственная граница России проходит по реке Пяндж. Войны, казни, рабство на правобережье Пянджа кончились.
Исторические пути афганского и русского Шугнана, Вахана, Рушана с тех пор разошлись. Через четверть века на правом берегу Пянджа полную свободу и независимость народам принесла Великая Октябрьская революция, на левом же берегу все осталось как прежде, как сто и как тысячу лет назад: высится дряхлая феодальная крепость над Пянджем, в ней живут афганские нукеры.
На правом берегу тоже была небольшая старинная крепость. Теперь нет даже ее руин. Из тех камней, какими были сложены стены крепости, построены здания семилетней школы колхоза имени Карла Маркса, а рядом со школою - колхозный магазин. Фундаменты крепости превратились в ограду плодового сада.
Чуть ниже их из-под камня выбивается ключ чистейшей горной воды. Камни вокруг испещрены религиозными изречениями; это место когда-то считалось священным, здесь в кишлаке Поршнев уже при советской власти жил последний из оставшихся в советском Бадахшане ишанов, печально известный всему местному населению поршневский ишан.
Здесь был его дворец с искусной резьбою по дереву на столбах, подпиравших террасу, на щитах, укрывавших ее от ветра и солнца. Сохранился лишь сад, тот, что был когда-то единственным в кишлаке - он устроен рабским трудом «пасомых», в нем был даже виноград, неведомый в ту пору в других местах Шугнана.
В 1920 году, когда у поршневского ишана гостили чиновники эмира Бухары, захватившие на короткое время власть в Бадахшане, на деревьях сада были повешены четыре комсомольца шугнанца. Это были первые комсомольцы Памира из первой на Памире поршневской ячейки комсомола.
Здесь, в Поршневе, была создана первая на Памире школа, — кишлак Поршнев был в ту пору больше Хорога: Поршнев состоял из двухсот хозяйств, когда в Хороге насчитывалось всего лишь девяносто. Здесь, между Хорогом и Поршневом, развевались на длинных шестах тряпочки, лоскутья халатов и чалм паломников, приходивших к мазару имама Зайин-аль-Обедина, и здесь же в наши дни виднеется каменная трибуна, которая стала центром советских праздников в дни 1 Мая и 7 ноября: сотни колхозников и хорогских горожан веселятся на берегу Пянджа, устраивая спортивные состязания, традиционную памирскую игру «гуйбози» (конное поло), мотоциклетные и велосипедные гонки, скачки на бадахшанских конях.
И сотни других людей - по ту сторону Пянджа - собираются на крышах домов, на скалах смотреть на советский праздник, размышлять обо всем том, что доступно счастливым людям, установившим у себя советскую власть.
Полный день - от утра до вечера - требовался мне в тридцатых годах, чтобы проехать от Хорога, через Тым и Поршнев, мимо афганского Кала-и-бар-Пянджа, до кишлака Сохчарв, где становился на ночь лагерем мой караван.
В 1952 году на колхозном грузовике я проделал этот же путь за час пятнадцать минут. Я ехал сплошными садами и пашнями, пересекая сотни оросительных канавок, избороздивших все склоны правобережья Пянджа. И та молодежь, которая встречала меня в колхозах, уже с трудом представляла себе, что такое ишаны, и ша, и халифа.
Только вглядываясь в селения за рекой, видя, как человек становится на четвереньки, чтобы подставить свою спину, как ступеньку для ноги садящегося на лошадь важного господина, слыша, как плачут женщины, избиваемые плетьми, советская молодежь понимала, что такое тот старый мир, в каком жили деды колхозных школьников, в каком родились и с каким боролись отцы.
Кишлак Сохчарв, - над ним высятся отвесные гранитные стены - высочайшие стены ущелья, и за ним Пяндж впервые после Хорога сжимается каменными теснинами, и шумит, и ревет, ворочаясь с перепада на перепад, - кишлак Сохчарв принял меня в один из своих плодовых садов, и усталый путник у чистейшего ручья под абрикосовым деревом мог задуматься о величии того мира, в котором ему выпало счастье жить.
А на самой высокой вершине, что ощерилась скалистым зубцом в небеса, я разглядел указанное мне алое пятнышко: это был бившийся в порывах ветра большой красный флаг, - его утвердила там молодежь, назвав эту вершину над Сохчарвом пиком имени Комсомола.

В Рушане.

От Сохчарва до старинной столицы Рушана - Кала-и-Вамара - один дневной переход каравана или, как ездят теперь, часа полтора пути в автомашине. На середине этого пути, вправо от прежней летовки (а теперь - кишлака) Пас-Хуф, прорезью в высоких скалистых горах поднимается крутое ущелье.
Там, вверху, - изолированная от всего мира узкая долина Хуф. Ее жителям посвятил свои многолетние исследования известный этнограф М. С. Андреев. Когда в 1907 году, возвращаясь верхом из Индии в Туркестан, он посетил это селение впервые, то оказалось, что он первый русский человек, проникший в эту замкнутую, неведомую внешнему миру долину.
«До этого времени, - сообщает М. С. Андреев, — как это ни странно, но и самое существование ее не было известно даже начальнику русского памирского отряда, штаб-квартира которого находилась в Хороге - километрах в 50 от Хуфа, вверх по Пянджу».
Вновь посетив эту долину в 1929 и 1943 годах, М. С. Андреев получил возможность не только написать свой замечательный труд о патриархальных отношениях, о необыкновенных обычаях, верованиях и других особенностях местного хуфского населения, но и сделать заключение об удивительных переменах, внесенных в жизнь хуфцев советским колхозным строем.
Даже и в наши дни почти никто из пассажиров бесчисленных автомашин, пробегающих из Хорога в Рушан по Пянджу, не заглядывает в эту долину: тропинка, вьющаяся от Пянджа, крута. Кому придет в голову подниматься по ней, если у него нет прямого отношения к делам хуфского колхоза «Аскар-и-сурх»?
Перед устьем Бартанга долина Пянджа широко распахивается. Береговые склоны высоких гор отступают один от другого километра на два, на три. Воды Бартанга растекаются десятками рукавов, - только здесь и можно переправиться через эту многоводную реку вброд.
И в прошлом веке и в нынешнем - до середины тридцатых годов - здесь всегда содержались три-четыре пары верблюдов, на которых и совершалась переправа через Бартанг. Так, чтоб не подмочить вьюков, в этом месте не раз перекладывал их с лошадей на верблюдов и я.
Впрочем, сами мы, всадники, сотрудники экспедиции, привыкшие на Памире ко всяческим рискованным речным переправам, не оставляли здесь седел своих лошадей. И хотя вода здесь касалась не только стремян, но и крыльев седел, переправлялись верхами.
«Воды разных рукавов реки, - записал я однажды в дневнике, - сливаясь и прыгая волнами на мелях, образуют много сталкивающихся течений, иногда почти встречных одно другому. Все они отражают краснеющий блеск заходящего солнца, оно низко над поверхностью воды, вода горит серебром и золотом, мчится так стремительно, что кружится голова. Сверкающая, слепящая глаза вода обдает нас пеной, бурлит и стучит камнями, обгоняя нас, заливается мне за голенища.
Моя лошадь держится отлично. Переезжая верхом такую воду, надо в седле отклоняться в сторону течения, чтоб возместить угол наклона наваливающейся на течение лошади. И приходится преодолевать инстинкт, заставляющий наклоняться как раз в другую сторону: туда же, куда и лошадь. Инстинкт обманывает и может привести к падению лошади вместе с всадником, а это в памирских реках нередко кончается гибелью обоих».
Опытом мы уже обладали немалым, и потому все переправы верхом на лошадях для нас обычно оканчивались благополучно. В пятьдесят втором году никаких верблюдов здесь я уже не увидел, а легко и просто, не выходя из кабины грузовой автомашины, переправился на надежном пароме, там, против кишлака Шуджан, где единый поток Бартанга еще не разбежался на рукава.
С нетерпением приближался я к старинной крепости Кала-и-Вамар, памятной мне с тех лет, когда в ней еще жил прежний правитель Рушана, старый хан Абдул-Гияз. Он сдавал в аренду красноармейскому посту и помещение крепости и хороший плодовый сад, а взамен ему и трем его молодым женам постом были выстроены два маленьких домика в саду, у самой стены над Пянджем (теперь этих домиков не существует).
В тридцатом году, остановившись в Кала-и-Вамаре на гостеприимном красноармейском посту, я побывал в гостях и у хана. В моем путевом дневнике от 23 августа того года записано:
«После обеда в крепости, иду через сад к хану Абдул-Гиязу. В саду меня встречают красивые девушки, объясняют: дальше нельзя, там - марджи, жены хана. Зовут его. Он выходит, высокий, дипломатически приветливый старик в туфлях на босу ногу, в серых штанах, в жилете афганского покроя поверх серой рубашки, подпоясанной красным платком.
Садимся под яблоней, служанка выносит сушеные абрикосы на деревянном блюде, затем - чай («без сахара!» - извиняется хан). Хоть и с трудом, но объясняется он по-русски. На воткнутой ханом в землю толстой палке, охватив когтями ее шарообразный, украшенный мелкой бирюзой набалдашник, сидит, прислушиваясь к нашей беседе, старый ручной сокол, с которым хан некогда охотился.
Абдул-Гияз (мне известно о нем, что он тайком занимается контрабандной продажей опиума) рассказывает мне о себе. Чванливо перечисляет все ветви своей родословной, хвалится своим прапрадедом - «большим ханом, владевшим Шугнаном и Рушаном» и «взявшим однажды Кашгар».
Рассказывает о своем детстве в Кабуле, куда его отец был доставлен закованным в кандалы по приказанию эмира Абду-р-Рахмана; о медресе, где учился вместе с Амануллой-ханом; о бегстве в Россию в период первой мировой войны.
Затем Абдул-Гияз показывает мне тщательно завернутый в белый платок обрывок черной парчи, привезенный из Каабы его отцом, - на лоснящейся парче вижу матовые части крупных арабских букв. Потом хан читает свои стихи, демонстрирует свое искусство в игре на примитивной трехструнке и, наконец, приносит серьги с алмазами, купленные по его словам за большие деньги, и просит сказать, хороши ли эти заделанные в золото алмазы?. Передо мною грубая подделка, не алмазы, а горный хрусталь, и старик весьма огорчается, когда я ему говорю об этом».
Абдул-Гияз-хан умер через год после моей встречи с ним, объевшись опиума. Старое реакционное духовенство называло и его могилу «вамар», то есть «свет», стараясь превратить ее в доходное место поклонения. Народ Рушана, однако, на том месте, где была могила хана, поставил другой источник света: в 1952 году я увидел здесь, в устье реки Одуди, маленькую, достраивающуюся колхозную гидроэлектростанцию. Слово «вамар» - «свет» теперь относилось к ней.
Сторож и завхоз станции Азизмамадов Палла узнал меня и напомнил, что в 1932 году именно он был одним из носильщиков, шедших со мною на ледопад Кашал-аяк. А теперь он почтенный отец семейства. Его старший сын служит в Советской Армии, его второй сын - Меджнун Палаев - учится в десятом классе средней школы в кишлаке Барушан и скоро станет студентом. Его дочь учится во втором классе, а двое последних детей еще не доросли до школьного возраста.
Азизмамадов Палла и сам теперь грамотный человек, зрелым мужчиной окончив семь классов школы, живет он неплохо, и есть у него медаль «За доблестный труд в Отечественной войне», и его имя упоминалось в рушанской районной газете, потому-что он недурно работал на строительстве Дирзудского оросительного канала и еще потому, что до пятьдесят второго года был заведующим колхозной фермой и считался передовиком.
Я разговаривал с этим старым своим знакомым (которого не сразу узнал), размышляя о разных судьбах людей, о том, какими были рушанцы во времена Абдул-Гияз-хана и какими стали теперь. И я, наконец, вглядываясь в черты лица моего собеседника - плотного, коренастого человека, хорошо узнал моего спутника по подъему на легендарный Кашал-аяк: Азизмамадов Палла был тем самым Азизом, который пришел за мною вместе с альпинистом Коровиным, чтоб проводить меня на ледник Федченко.
Каким робким, неграмотным, неведающим был этот человек тогда! Но он тогда проявил большое мужество, решившись устремиться в страшные для темных в те годы рушанцев, неведомые им Высокие Льды! А я хорошо помню, когда медленно-медленно, от кишлака к кишлаку, в которых не найти было азбучно грамотных людей, двигался караван экспедиции, а навстречу ему шел полтора месяца из Сталинабада в Кала-и-Вамар караван с почтой, с газетами, устаревшими на полгода. И измученные лошади экспедиции, израненные почтовые ослики срывались в Пяндж на обрушивающихся оврингах.
У меня есть рассыпающаяся рукописная книга - «Тавиз-китоб». Ее страницы желты, — бумага сделана из тутового корня. Этой книге приблизительно четыреста лет. Она написана неизвестно кем. Я купил ее в 1932 году у брата ишана Юсуф-Али-Шо - дряхлого духовного грамотея Шо-зода-Магомата. Он сказал, что это «Книга Тимуров». Вот единственный вид литературы, какую тогда можно было встретить в Бадахшане.
На тридцать пять километров тянется по почти недоступным скалистым обрывам, высоко-высоко над долиной Пянджа, великолепный Дирзудский канал, построенный в 1938 - 1939 годах. Этот канал, обеспечивший водой половину Рушанского района, - подлинное чудо строительного искусства горцев, свидетельство их необыкновенной трудовой доблести. Из кишлаков долины, всматриваясь простым глазом в нависшие на чудовищной высоте скалы, этот канал разглядеть можно только едва-едва.
Все население Рушана строило этот канал, так же как все население Рушана строило в 1940 году автомобильную дорогу - Западно-Памирский тракт имени Сталина - в таких же отвесных скалах. Это был не только добровольный труд, необходимость которого сознавалась каждым рушанцем.
Это был труд, в котором впервые весь рушанский народ зажегся одним порывом, ощутил вдохновение строителей своей судьбы, своего счастья. Каждый знал, что вода и дорога дадут рушанцам все, о чем они прежде едва смели мечтать.
Построив Дирзудский канал и Памирский тракт, построив колхозы и школы, советские рушанцы узнали большее: они узнали, что на этой стороне Пянджа есть радость в сегодняшнем дне, уверенность в завтрашнем, а значит, есть счастье, которого у другой половины рушанского народа, - у рушанцев, живущих на той стороне реки, - нет!
«...Светлые сердца у рушанцев, прозрачные, как стекло. Всю печаль с сердца странника снимают!» Так в XI веке сказал, пройдя через Бадахшан, предтеча современных таджикских поэтов Шо-Насыр-и-Хосроу. Как странник, несколько раз прошедший через Рушан, я подтверждаю справедливость слов большого поэта древности!

В теснинах реки Пяндж.

Просторен Рушанский район, но только для тех, кто привык к теснинам. Разве это простор, если между двумя горными склонами всего каких-нибудь пять километров? На дно глубокой продолговатой чаши похожа в Рушане долина Пянджа... Впрочем, разве только похожа?
«...Долина р. Пяндж, между к. Хыць (правильно: Хидз. - П. Л.) и Кала-и-Вомар, бывшее обвальное озеро, чрезвычайно живописна и красива». Эти слова написал в своем отчете геолог Д. В. Наливкин, впервые в 1915 году совершив путешествие на Памир.
Итак, Рушан - дно бывшего озера. Оно существовало тогда, когда Пяндж еще не мог пропилить грандиозный Язгулемский хребет, когда, подпруженный им, метался, ища себе выхода, и сворачивал вдоль хребта на запад, на юго-запад.
Барзуд, Дирзуд, Барушан, Дерушан - вот и все кишлаки советского Рушана, расположенные в спокойной долине, там, где могучая река, разлившись на множество рукавов, образовав травянистые острова, словно отдыхает перед новой схваткой с громадами скал.
Уже у Ваамта, готовясь к бою с этими громадами, Пяндж собирает свои рукава в одно русло, словно полководец, собирающий под одно знамя полки. Вокруг нависают утесы. Кишлак расположен среди низвергнутых скал. Легенда гласит: на проходившего здесь Шо-Насыр-и-Хосроу кишлак произвел такое удручающее впечатление, что он назвал его «вамд» («сумасшедший») и добавил: «бебин бегузор», то есть: «увидев — проходи».
Ниже Ваамта Пяндж вдруг под прямым углом поворачивается на северо-запад. Долина стремительно сужается, и в конце ее, размещаясь уже на исполинских глыбах древнего обвала, лепится красивейший кишлак Хидз. Слово «хидз» означает «ключ».
Этим кишлаком Рушан заперт как на замок. Вдоль Пянджа к нему не подступишься. За Хидзом - теснина, узкая, грозная, грандиозная. И не зря Хидз с времен глубочайшей древности был крепостью, - руины Кала-и-Чуби и доныне громоздятся на отвесных скалах над кишлаком.
Словно свитый в жгут и переломленный, Пяндж, весь в пене, грохочет, низвергаясь между стенами теснины, и слух наполнен стоном могучей, искромсанной острыми скалами царицы рек. До самого Вознаута продолжается хаос скал, нагроможденных древним обвалом.
Последний рушанский кишлак Вознаут зажат, как в рачьей клешне, в скалистых слюдяных сланцах с серым гранитом и в гнейсовых толщах. Ниже по Пянджу, до устья Язгулема, есть только одна крошечная площадка на скалах, дающая приют летовке Шипад.
Мрачны, темны, страшноваты эти места, похожие на извилистую щель в коре безлюдной, еще не породившей человека планеты. Здесь и не было прежде никакого пути, ни один путешественник прежде не мог пробраться из Дарваза в Рушан вдоль Пянджа.
Шли в обход, поднимаясь на два громадных, нелюдимых хребта - сначала на Ванчский, чтоб взять ледниковый перевал Гушхон, потом, перебравшись через реку Язгулем, шли на льды перевала Одуди в Язгулемском хребте, о котором Д. В. Наливкин и другие геологи в своем общем отчете в 1932 году писали: «очень высокий скалистый хребет, почти не изученный». Пятью строками ниже, в своем сухом, строго научном труде они восклицали: «Дик, суров и величествен Памир. Ничтожным и затерянным кажется путник на его высотах».
Через Одуди и Гушхон ходили в Бадахшан все те немногие путешественники, кто решался выбрать направление не с севера, на Восточный Памир, а с запада, через Восточную Бухару, через Кала-и-Хумб и Ванч. А. Э. Регель, Б. Л. Громбчевский, А. А. Бобринский, Б. А. Федченко, еще два-три имени в конце XIX и в начале XX века - вот и все исследователи, одолевшие этот труднейший и опасный путь. Пробраться же вдоль Пянджа было еще труднее, почти невозможно. Только местное население сообщалось между собою по опаснейшим оврингам.
Смутные, сбивчивые исторические данные говорят нам, что здесь, в теснинах Пянджа между Хидзом и Ванчем, происходили боевые схватки феодалов и их дружин. Записал и я немало рассказов памирских стариков об этих суровых и неприступных местах. Настоящая же история этих мест еще не написана.
В своем отчете о путешествии 1915 года на Памир, вдоль Пянджа, Д. В. Наливкин пишет о пянджских оврингах:
«...даже собака не может пройти по ним, и ее приходится нести в корзине... в сущности, Дарваз был отрезан от Рушана и Шугнана. Несколько лет тому назад русские военные власти энергично принялись за улучшение путей сообщения и, между прочим, начали прокладывать вьючную дорогу по Пянджу. Работы велись сначала под руководством офицера, но его скоро отозвали, и вся колоссальная работа была проведена простыми солдатами - туркестанскими саперами.
Иногда приходилось рвать пироксилином в отвесной скале на протяжении нескольких десятков сажен. Под начальством саперов работало до 200 таджиков. Не обошлось и без человеческих жертв: вместе с неожиданно оборвавшимся обломком упали в Пяндж один сапер и несколько таджиков.
Все они исчезли бесследно, очевидно на куски разорванные клокочущей рекой. Дорога окончена текущим летом, и я был первым путешественником, проехавшим по ней с вьючным караваном. Саперы сделали ее настолько хорошо, что на всем протяжении можно проехать, не развьючивая вьюков».
Но Наливкин, кажется, и остался единственным столь удачливым путешественником, что проехал по Пянджской тропе, не снимая вьюков. Обвалы, лавины, камнепады, водопады и половодья вскоре испортили эту тропу. В годы гражданской войны никто ее не ремонтировал. К тридцатым годам она снова стала ужасной.
Каждый раз, когда по ней надо было проехать верхом или провести караван, путешественники и местные советские работники прибегали к помощи местных жителей. С хворостом, с берестяными веревками и лозою кустарника, с плитами сланцев жители Хидза, Вознаута, Язгулема и Ванча выходили на разрушенные овринги, как могли чинили их, проносили вьюки на спинах, прижимаясь к отвесным скалам, протаскивали лошадей на арканах - шерстяных веревках - над пропастью.
Трижды пришлось мне итти с караваном по оврингам Пянджа. В 1931 году мы потеряли здесь двух лошадей, сорвавшихся в Пяндж. В 1932 году караван, состоявший из шестидесяти двух лошадей, мне удалось провести без потерь.
Бывало за двенадцати-тринадцатичасовой дневной поход мы проходили всего три-четыре километра. Развьючивать и завьючивать весь караван, протаскивать каждый вьюк и каждую лошадь по оврингам, непрерывно карабкаясь и повисая над бездной, могли только люди, закаленные многомесячным путешествием.
Но и они изнемогали. Это был поистине нечеловеческий труд. Каждый овринг имел свое название: Чарцак, Медеинрашт, Каллод, Мулла-пар, Андарш-об, Трак, Кунига, Шипад... Последние два овринга перед Язгулемом, Хинхак и Дарх, были, кажется, самыми трудными, доводившими людей до отчаяния.
От Хидза до Язгулема в 1932 году мы двигались три дня и здесь, в Мотрауне, вынуждены были дать лошадям суточный отдых. Ниже Язгулема снова начинались овринги: Хейхынг, Уч, Хар, Зор, и, двигаясь с рассвета до темноты, лишь еще за три дня мы добрались до Ванча, где можно было увидеть хоть широкую полосу неба над головой, где ночью небо не казалось узкой, извилистой звездной, речкой. Никогда не забуду одной вынужденной ночевки на овринге, когда, кроме моей лошади, никаких живых существ поблизости не было, а сверху, с километровой высоты, один за другим падали камни.
После передышки на Ванче караван опять двигался по Пянджской тропе, поднимаясь на перевалы и спускаясь к реке, с мучительными усилиями одолевая дарвазские овринги. Я записал однажды в своем дневнике, что эта тропа похожа на вереницу выгнувших спины кошек, - добавлю сейчас, готовых в бешенстве растерзать любое живое существо.
Усталых после многомесячных странствий людей Памир, казалось, не хотел выпустить на волю, требовал от них напряжения всех нервов, всех физических и душевных сил. Но горы все же постепенно снижались, их характер медленно изменялся, склоны становились все более пологими, на склонах появлялась курчавая растительность. После устья Ванча земля кишлаков оказывалась все более плодородной, потому что местность была ниже, здесь было значительно теплее.
Виноград, гранаты, персики, густая зелень прохладных садов начинали вознаграждать путников за все перенесенные испытания и лишения. Высота тропы над уровнем моря была все меньше: полторы тысячи метров, тысяча триста, тысяча двести... Мы знали, что впереди, за Кала-и-Хумбом, на пути к Сталинабаду остается еще только один большой перевал - Хобу-рабат, на который уже никому не хотелось подниматься, в снежном буране втаскивать лошадей.
Переночевав в высокогорном кишлаке Сагирдашт, где в тридцатом году мы едва не были - в самом конце путешествия - перебиты басмачами, мы в последний раз оглядывались на снежные гребни Памира. И когда мы прощались с ними, все оставшиеся позади трудности и опасности вдруг освещались иным, уже романтическим светом воспоминаний. И всем становилось грустно, что путешествие на Памир кончается. Три с лишним тысячи километров пути по высокогорью верхом и пешком, сделанных за лето и осенью, уже не казались такими трудными.
До Сталинабада нужно было ехать по горам еще с неделю, а то и дольше, и на этом пути все постепенно мысленно переключались на ту городскую жизнь, какая предстояла нам в самом ближайшем будущем. Странно было думать, что обедать будем, сидя на стуле, за столом; умываться - под краном водопровода; спать - в четырех стенах, под потолком, на постели.
Ни ветра, ни солнца, ни палатки, ни винтовки, ни костра, ни седла, ни лошади, ни дикой памирской собаки, что бежала справа у ног коня или впереди, когда тропа была слишком узкой... Как удивительно, как необычно живут горожане!
Всех этих чувств я уже не мог испытать в 1952 году, когда от Рушана до Кала-и-Хумба промчался в легковом автомобиле по Западно-Памирскому тракту имени Сталина, проведенному в 1940 году там, где была тропа. Путь от Хидза до Язгулема я проделал за два часа и еще через три часа был в Рохарве, на Ванче, то-есть мы пересекли этот участок не за семь мучительных суток, как прежде, а всего за пять часов! Столь же быстро промчался я и от Ванча до Кала-и-Хумба, который стал многонаселенным районным центром.
Ни одного знакомого овринга на тракте не осталось. Только следы старой тропы кое-где с трудом я мог разглядеть высоко над собой или далеко внизу. Колеса машины на поворотах узкой дороги проносились в нескольких сантиметрах от края пропасти, борт машины порой нависал над бездной.
Но все, все вокруг было иначе: проще, удобнее, совершеннее. Памир теперь уже не был ни загадочной, ни труднодоступной страной. Он стал таким, каким мы, медленно покачиваясь в седлах, хотели его увидеть в наших мечтах. Мечты исполнились!..

Источник:
«Путешествия по Памиру». Павел Лукницкий. Издательство ЦК ВЛКСМ, «Молодая гвардия»
1955 год.

Фотографии
Александра Петрова.