Путешествие по пустыне в Средней Азии.

«Пустыня... «это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на свете»

Антуан де Сент-Экзюпери.

Пески Средней Азии.

XXV. Караван распадается и гибнет.

1 мая. Ночь была холодная; минимальная температура оказалась +2,2°, т.е. самая низкая за все время нашего странствования по пустыне. Воздух был чист, звезды сверкали удивительно ярко. Утро обещало чудную, ясную и тихую погоду; на небе не было ни облачка; ни малейшего веянья не проносилось над барханами. Вскоре по восходе солнца стало жарко.
Рано утром явился в лагерь считавшийся погибшим Джолчи. Он опять ожил и не постеснялся уверять, что сегодня мы непременно найдем воду. Остальные не хотели и говорить с ним. Все сидели молчаливые, печальные и ели старый хлеб, облитый остатками кунжутного масла, взятого для верблюдов.
Меня страшно мучила жажда - накануне я не имел во рту ни капли воды, - я и выпил рюмку отвратительной китайской водки, употреблявшейся, собственно, для аппарата Примус. Она обжигала горло, словно серная кислота, но что из этого! Все-таки в организм было введено немного влаги.
Джолдаш, увидев, что я пью, подошел ко мне и завилял хвостом. Когда я убедил его, что это не вода, он отошел, повесив хвост и жалобно взвизгивая. Люди, к счастью, не захотели отведать водки, и я с отвращением швырнул бутылку в песок.
Караван медленно двинулся в путь, к востоку. Силы между тем совершенно покидали меня, и ноги отказывались служить. Звон колокольчиков раздавался сегодня в чистом, неподвижном воздухе яснее обыкновенного. Мы оставили позади себя уже три могилы; сколько воздвигнется их еще на нашем пути?
Ислам-бай шел впереди с компасом в руках. Верблюдов вели Магомет-шах и Касим. Джолчи шел за последним верблюдом, погоняя его. Я, полумертвый от жгучей жажды, шатаясь, плелся далеко позади каравана.
Он исчезал то за одним барханом, то за другим, потом опять показывался на вершине. Колокольчики звучали все слабее и медленнее, наконец звон их замер вдали... Я тащился шаг за шагом, падал, опять вставал, делал несколько шагов и опять падал. Стояла полная тишина; колокольчиков не было слышно, но следы каравана виднелись ясно, и я шел по ним, все продолжая считать свои шаги.
Наконец я завидел караван на привале перед новой грядой барханов. Все пять верблюдов легли, истощив последние силы. Старый Магомет-шах лежал, уткнувшись лицом в песок, шепча молитвы и призывая на помощь Аллаха. Касим сидел в тени одного из верблюдов, закрыв лицо руками и прерывисто дыша. Он сказал, что старик Магомет свалился и не может больше сделать ни шагу. Всю дорогу он бредил, говорил о воде.
Ислам-бай ушел далеко вперед. Мы позвали его. Он чувствовал себя крепче нас всех и опять предложил поспешить вперед с кувшинами за водой. Он полагал, что за ночь может сделать 50 верст. Но, увидав мою слабость, он замолчал.
Стало ясно, что продолжать по солнцепеку это безнадежное блуждание невозможно. Магомет-шах все бредил: то смеялся, то плакал, говорил несообразные вещи и играл с песком, пропуская его между пальцами. Идти он не мог, и нельзя же было бросить его.
Решили оставаться здесь, пока жар не спадет, а затем продолжать путь, пользуясь вечерней и ночной прохладой. Верблюдов оставили лежать, где они сами расположились, и только освободили их от вьюков.
Ислам и Касим еще раз разбили палатку, внутри которой мы могли найти хоть какую-нибудь тень. Разостлали в палатке последний наш ковер, пару войлоков и положили мешок вместо подушки. Я в
буквальном смысле слова вполз в палатку, разделся донага и растянулся на этом ложе.
Ислам и Касим последовали моему примеру; Джолдаш и овца тоже укрылись в палатке, Джолчи поместился в тени ее у входа, но Магомет-шах остался там, где лежал. Только куры не падали духом, бродили себе по солнцепеку, поклевывая вьючные седла и мешки с провиантом.
Никто никогда не ожидал солнечного заката с большим нетерпением, нежели мы первого мая 1895 г. Я совсем изнемог и едва был в состоянии повернуться на своем ложе. В моей памяти стали проноситься картины из моих прежних путешествий. Я много лет странствовал по Азии, словно дервиш.
В первое путешествие, десять лет тому назад, я восторгался дворцом "Сорока колонн" в Испагани, прислушивался к плеску волн о мраморные столбы мостов Шаха Абасса, вдыхал прохладный воздух в усыпальнице Кира, познал в храмах и галереях Ксеркса и Дария в Персеполе истину слов певца: "Все прекрасное на земле - добыча тлена".
Как прекрасны тенистые финиковые пальмы Басры! О, хоть бы несколько капель из мутных вод Тигра! Чего бы я теперь ни дал тому водовозу, который за грош привозил по тесным улицам Багдада целый бочонок живительной влаги!
Мне вспоминались приключения, пережитые в стране, где сказки "Тысячи и одной ночи" ежедневно становятся действительностью. Я выехал из Багдада с караваном арабских купцов и пилигримов, направлявшихся в Мекку.
В кармане у меня было только 50 франков, которых должно было хватить до Тегерана. Однообразие и медленность путешествия подвергли мое терпение слишком большому испытанию, и я в одну темную ночь бежал от каравана в компании с одним арабом, получившим остатки моего капитала.
Усталые лошади наконец примчали нас в Керман-шах, где проживал один богатый арабский купец, ага Магомет Гассан. Я помню, как заблестели его глаза, когда я сообщил, что я из страны Карла XII.
Он готов был удержать меня у себя в гостях хоть полгода, но я мог остаться всего несколько дней. Зато в течение этих дней я вел жизнь Нурредина-Али из "Тысячи и одной ночи". Перед домом был разбит очаровательный садик, где росло множество кустов цветущей сирени и благоухающих роз.
Дорожки были выложены мраморными плитами, а посреди садика красовался белый мраморный бассейн с хрустальной водой; она била высоко в воздух тонкой струей, блестевшей на солнце, как нить паутинки. Когда же я прощался со всем этим великолепием, хозяин мой сунул мне в руки кошелек, набитый серебряной монетой.
Потом, как живой, встал перед моим взором благородный и умный шах Наср-Эддин в осыпанном драгоценностями наряде, в котором он принял меня, посланца короля, в своем дворце в Тегеране. Так лежал я весь день с открытыми глазами, поднятыми к белому потолку палатки, с блуждающим в пространстве взором. Временами взор мой мутился, мысли путались, и я погружался в полузабытье.
Тогда мне опять грезилась свежая, зеленая лужайка, осененная серебристыми тополями. Как горько было всякий раз очнуться! Кто-то умрет из нас первым, кто-то, несчастный, останется последним. Только бы уж все кончилось поскорее, не пришлось бы слишком долго переживать все эти нравственные и физические муки! Время шло страшно медленно. Я часто смотрел на часы, каждый час казался мне вечностью.
Но что это! Приятной, ласкающей прохладой повеяло на мое тело! Под слегка приподнятые полы палатки потянуло около полудня ветерком. Этого было довольно, чтобы произвести свое действие на изнывавшее от жары тело.
Ветерок все усиливался, и около трех часов дня стало так свежо, что я набросил на себя кошму. Тут случилось нечто похожее на чудо. Силы стали возвращаться ко мне по мере того, как солнце закатывалось, и к тому времени, когда оно, похожее на раскаленное пушечное ядро, остановилось над вершиной песчаного холма на западе, я успел вполне оправиться.
Тело мое обрело прежнюю гибкость, я почувствовал себя готовым идти пешком день и ночь и сгорал нетерпением отправиться в путь, - я не хотел умирать. Я решил напрягать в течение следующих дней свои силы до последней крайности, идти, тащиться, ползти все прямо на восток, если бы даже все остальные давно погибли.
Когда устанешь до смерти, отдых покажется таким сладким. коро впадешь в дремоту и уснешь безболезненно долгим вечным сном. Одна мысль об этой дремоте искусительна, но теперь она потеряла надо мной всякую власть - я вспомнил о своих близких.
Касим и Ислам-бай также оживились с наступлением вечерней прохлады. Я сообщил им свое решение, и они согласились со мной. Магомет-шах все лежал на том же месте; Джолчи тоже лежал на спине; оба бредили, ни один из них не отозвался на наши вопросы.
Только в сумерки Джолчи пришел в себя. Вместе с сознанием проснулся в нем дикий зверь. Он подполз ко мне, сжал кулаки и закричал глухим, свистящим и угрожающим голосом:
  - Воды, воды, дай нам воды, господин!
Потом он начал плакать, упал на колени и стал молить о капле воды. Что мог я ответить ему? Я напомнил ему, что он сам украл последние капли, что он пил последним и получил воды больше всех, а потому дольше всех и должен бы теперь крепиться.
Глухо всхлипывая, отполз он прочь. Неужели нельзя было, прежде чем оставить это злополучное место, подкрепиться хоть каплей влаги? Мы невыносимо страдали от жажды, люди еще куда больше, чем я.
Тут попался мне на глаза петух, важно разгуливавший между курами. Можно напиться его крови! Взмах ножа перерезал ему глотку, и оттуда медленно засочилась кровь. Но ее было слишком мало. Надо было добыть побольше.
Приходилось пожертвовать еще одним невинным существом - овцой. Люди долго колебались, жалея нашу верную спутницу, бежавшую за нами, как собачка, делившую с нами все невзгоды. Но я сказал им, что теперь дело идет о нашей собственной жизни, которую можно поддержать кровью животного.
С болью в сердце Ислам отвел овцу на несколько шагов, повернул ее головой к Мекке, взял в руки нож и, когда Касим опутал бедняжке ноги веревкой, сильным ударом вонзил ей нож в глотку до самых позвонков.
Кровь полилась широкой темно-красной струей в ведро, где почти сейчас же и запеклась. Она еще была теплой, когда мы стали черпать ее ложками и ножами. Мы осторожно попробовали ее - какой отвратительный вкус и какой ужасный запах!
С трудом проглотил я чайную ложку и больше не мог; люди тоже оказались не в состоянии ее пить и отдали Джол-дашу. Тот лизнул раз и отошел. Мы стали каяться, что задаром загубили нашего верного товарища, да поздно.
Тут пришлось мне убедиться, что жажда делает людей просто невменяемыми. Ислам и другие собирали в кастрюлю урину верблюдов, густую, оранжевого цвета и отвратительного запаха жидкость, и теперь, перелив ее в железный куб, положили туда сахару и уксусу, зажали себе носы и выпили эту омерзительную смесь.
Они предлагали и мне, но меня тошнило от одного запаха. Касим тоже не стал пить, и хорошо сделал, так как у других через час сделалась страшная рвота, истощившая вконец их силы. Джолчи, исхудавший, с безумно вытаращенными глазами, уселся около палатки и принялся жевать сырые легкие убитой овцы.
Руки и лицо у него были запачканы кровью; вид его был ужасен. Только я да Касим годились еще на что-нибудь. Ислам, впрочем, после рвоты немного оправился, и мы с ним стали в последний раз осматривать наш багаж. Теперь надо было бросить большую часть его. Сам я отобрал то, что считал самым необходимым: мои наброски, съемки маршрутов, образцы горных пород, песку, карты, приборы, перья, бумагу и другую мелочь, Библию и книгу шведских псалмов.
Исламу я предоставил отобрать то, что он считал наиболее необходимым: провиант на три дня - муку, чай, сахар, хлеб и несколько коробочек с консервами. Я хотел бросить здесь весь наш запас китайского серебра, составлявший половину обычного верблюжьего вьюка, ценностью равнявшийся почти 2500 рублей. Мне казалось, что теперь впору было только заботиться о спасении нашей жизни. К тому же если б мы нашли воду, то могли бы вернуться сюда и взять мешки.
Но Ислам непременно хотел захватить мешки с серебром с собой, и впоследствии оказалось, что он был прав. Он отстоял также два мешка с сигарами и папиросами, несколько горшков, взятых из лагеря No 17, оружие, небольшой запас патронов и кое-какую мелочь, вроде фонаря, свечей, ведра, заступа, веревок и проч.
В числе оставляемых предметов находились: два тяжелых ящика с боевыми припасами, палатка с последним ковром и постелью, несколько ящиков с разной мелочью, материи, шапки и халаты, взятые для подарков туземцам, несколько справочных книг, оба фотографических аппарата с тысячью пластинок с лишком, из которых до сотни было проявленных, затем седла, дорожная аптечка, рисовальные принадлежности, чистые записные книжки, запас моего платья, валенки, шапки, рукавицы и проч.
Все вещи были уложены в восемь сундуков, и последние поставлены в палатку, причем концы ее пол были подсунуты под сундуки, чтобы палатку не опрокинуло ветром. Мы рассчитывали, что если вернемся в эти места, то белая палатка, возвышающаяся на вершине бархана и видная издалека, послужит нам маяком.
Необходимые же вещи мы запаковали в пять маленьких "курчин" - переметных сум из парусины и перекинули их на спины верблюдов, освобожденных от вьючных седел. Один из верблюдов нес большой вьюк: ружья, заступы и т. п., завернутые в кошму и перевязанные веревками.
Мы вскрыли еще пару коробочек с консервами, но, хотя последние и содержали влагу, мы с трудом могли пропустить их в пересохшее горло. В течение всего дня верблюды лежали на том месте, где легли утром; только их прерывистое тяжелое дыхание и нарушало могильную тишину. Вид у них был равнодушно-покорный; широкие пасти их посинели и пересохли. С большим трудом удалось заставить животных подняться на ноги.
В 7 часов вечера колокольчики зазвенели в последний раз. Чтобы поберечь свои силы, я ехал на белом верблюде, который был бодрее прочих. Ислам-бай, ослабевший от рвоты, медленно вел караван между барханами.
Касим шел сзади и понукал верблюдов. И вот мы направились от лагеря смерти к востоку, прямо к востоку, где катила свои воды между лесистыми берегами Хотан-дарья. Когда мы покидали это ужасное место, Джолчи заполз в палатку и завладел моим ложем. Он все жевал легкие овцы, с жадностью высасывая из них весь сок.
Старый Магомет-шах лежал на том же месте. Прежде чем уехать, я подошел к нему, провел рукой по его лбу и назвал по имени. Он поглядел на меня широко раскрытыми мутными, блуждающими глазами; на лице его отражалось неземное спокойствие и какое-то просветление, как будто он уже видел перед собой раскрытые райские врата.
Магометанский "Бехишт" (рай), о радостях которого он столько раз читал в Коране, может быть, манил его уже несколько дней, и мысль о нем, без сомнения, облегчала минуты освобождения духа из тела.
Старик как будто лег отдохнуть после тяжелых трудов; теперь ему не надо было больше возиться с верблюдами, не надо на старости лет ходить с караванами из города в город. Он выглядел таким изнуренным, разбитым, весь как-то съежился, стал таким маленьким, только лицо по-прежнему сохраняло свой яркий бронзовый оттенок.
Дышал он тяжело; изредка в горле слышалось предсмертное хрипение и клокотанье. Я еще раз провел рукой по его морщинистому сухому лбу, уложил его голову поудобнее и, по возможности умеряя свое волнение, сказал, что мы хотим поспешить на восток, чтобы поскорее найти воды, и затем тотчас же вернемся сюда с полными кувшинами; он же пусть лежит тут, пока не оправится немножко, а тогда подвигается вперед по нашим следам, чтобы сократить расстояние.
Он попытался поднять одну руку и что-то пробормотал. Я разобрал только одно слово: Аллах. Я, однако, отлично понял, да и он, верно, тоже, что нам больше не свидеться в этой жизни. Едва ли ему оставалось жить больше нескольких часов.
Взор его все тускнел, дремота скоро должна была перейти в смертное забытье, и затем его ожидал вечный сон среди этого величественного безмолвия пустыни, где совершают свое загадочное странствование к неведомой цели барханы.
С сердцем, обливающимся кровью, терзаемый угрызениями совести, упрекавшей меня за смерть этого человека, оставил я умирающего. Затем я простился и с Джолчи, уговаривая его идти по нашим следам, так как это было для него единственным средством к спасению.
Шесть кур, продолжавших оживленно кудахтать, с видимым удовольствием расклевывая внутренности убитой овцы, производили и грустное и вместе с тем комичное впечатление. "Почему вы не умертвили этих бедных созданий?" - спросит, пожалуй, какая-нибудь сердобольная читательница. Да, почему? А почему мы не умертвили заодно обоих умиравших людей, чтобы избавить их от лишних страданий?
Бывают положения, которые трудно обсуждать со стороны. Я убедился, что в минуты общей смертельной опасности мы менее чувствительны к страданиям ближних, нежели при обыкновенных обстоятельствах. Все мы давно были на краю смерти, и весьма естественно, что слабейшие падали первыми. Каждая новая смерть уже не поражала нас, а только возбуждала вопрос: чья очередь теперь?
Умерщвление же человека, даже умирающего, все-таки убийство. Покидая верблюдов, мы всякий раз питали слабую надежду скоро вернуться к ним с водой и спасти их. Что же до кур, то я рассчитывал, что они сослужат нам службу, если мы вернемся отыскивать палатку, и полагал, что они могут прожить еще долго, питаясь убитой овцой. Предположение мое и подтвердилось, год спустя. Но не буду забегать вперед.
Мы медленно двинулись в путь. Верный Джолдаш, худой, как скелет, следовал за нами. На вершине первого бархана я обернулся назад, чтобы бросить прощальный взгляд на лагерь, где остались умирать два наших товарища.
Палатка резко вырисовывалась треугольником на фоне ясного неба. Я почувствовал невольное облегчение, когда она наконец скрылась от наших взоров за барханами, и больше уже не оборачивался назад. Впереди была тьма, в которой тонуло коварное песчаное море. Но я чувствовал прилив сил и желание жить.
Я  не хотел умереть в пустыне, я был слишком молод, мне казалось, что я слишком много теряю с жизнью, она еще сулила мне впереди так много!.. Никогда не ценил я жизни так, как именно теперь!
И я решил бороться за жизнь до последней крайности, хотя бы пришлось ползти по песку, как червяку. Подвигались мы медленно, отчаянно медленно, но все-таки оставили за собой несколько высоких песчаных гряд. На одной из них упал один из наших пяти верблюдов и тотчас же принял положение умирающего, вытянув ноги и шею.
С умки, которые он нес, перекинули через спину Ак-тюи, который смотрел бодрее других. Веревку, связывавшую упавшего верблюда с передним, развязали, но оставили умирающему его шейный колокольчик.
Покинув беднягу во тьме одного, мы продолжали путь с остальными четырьмя верблюдами. Ночь была темная, хоть глаз выколи. Звезды, правда, сияли ярко, но свет их был слишком слаб, чтобы мы могли различать неровности поверхности, и мы то и дело натыкались на стены песку.
Силы верблюдов подходили к концу. Даже прохлада ночи не освежала их. Они ежеминутно останавливались, то один, то другой отставал от каравана. Мы не замечали иногда, как веревка развязывалась, и, только пройдя уже порядочный конец, спохватывались отставших. Приходилось останавливаться, поджидать их или идти за ними назад.
Ислам-бай совсем изнемогал, жалобно стонал и часто останавливался, схваченный припадком жестокого кашля, который ослаблял его тем больше, что желудок у него был пуст. Ужасные боли заставляли иногда беднягу кидаться на песок и извиваться как червь
Так мы ползли в темноте, словно улитки. Ясно было, что брести таким образом почти наугад между исполинскими барханами мало толку. Я слез с верблюда, зажег фонарь и пошел вперед отыскивать более удобные переходы.
Компас указывал мне, где восток, а слабый свет фонаря позволял различать крутизны и неровности. Но мне беспрестанно приходилось останавливаться и поджидать других - звон колокольчика последнего верблюда доносился все глуше и глуше.
Около 1 часу он замер совсем, к непроглядной тьме прибавилась могильная тишина вокруг. Я поставил фонарь на вершине бархана и прилег отдохнуть, но сон бежал от моих глаз. Затаив дыханье, я прислушивался - не раздастся ли какой-нибудь звук вдали, напряженно вглядывался во тьму по направлению к востоку - не мелькнет ли огонь пастушьего костра на берегах Хотан-дарьи. Нет! Тьма и безмолвие, ни признака жизни.
В этой тишине я мог слышать биение собственного сердца. Наконец опять послышался звон колокольчика. Удары его языка раздавались все реже, но все ближе. Когда же караван подошел к вершине бархана, Ислам-бай, шатаясь, добрел до фонаря и упал, прохрипев, что больше не может сделать шагу. Силы окончательно оставили его.
Я понял, что настал последний акт этой страшной драмы в пустыне, что это начало конца, и решил бросить все, чтобы спешить к востоку, пока хватит сил. Ислам едва слышно прошептал, что не может идти со мной. Он хотел остаться с верблюдами и умереть тут, где лег.
Я простился с ним, ободряя его, уверяя, что силы вернутся к нему, когда он отдохнет часа два, и приказывая ему тогда бросить верблюдов и весь багаж и одному идти по моим следам. Он уже не отвечал, лежа, раскинувшись на спине, и глядя в пространство блуждающим взором. Мне сдавалось, что жизнь готова была погаснуть в нем.
Касим был еще бодр, так как благоразумно воздержался от омерзительного напитка, который отравил Ислам-бая. Я взял с собой только два хронометра, колокольчик, компас, перочинный нож, карандаш, лист бумаги, коробку спичек, носовой платок, коробочку консервированных омаров, круглую жестянку с шоколадом и - скорее машинально, чем сознательно - сунул в карман десяток папирос.
Касим нес заступ, ведро и веревку - все, что нужно для рытья колодца. В ведре у него лежал курдюк убитой овцы, немножко хлеба и кусок запекшейся овечьей крови. Но впотьмах он забыл шапку, и я отдал ему свой носовой платок, которым он повязал голову, чтобы не подвергнуться солнечному удару.
От съестных припасов мало было толку: слизистая оболочка рта и глотки пересохла так, что глотанье сделалось невозможным. Если мы пытались съесть что-нибудь, кусок останавливался в горле и душил.
Приходилось торопиться выбросить его назад. Чувство голода вообще совсем заглушается чувством жажды, которая, особенно в первые дни, так мучительна, что доводит почти до исступления. Но затем, когда тело перестает испускать испарину или когда испарение, во всяком случае вследствие сгущения крови делается почти незаметным, наступает постепенно увеличивающаяся слабость, которая и приводит к концу.
Ровно в полночь мы с Касимом покинули последние остатки нашего, недавно столь великолепного каравана. Мы, словно потерпевшие крушение среди моря, бросили обломки нашего корабля, чтобы попытаться вплавь достигнуть берегов, но мы даже не знали, как далеко находится берег.
Четыре последних верблюда лежали все с тем же терпеливо-покорным видом, тихие, смиренные, как жертвенные ягнята. Они тяжело дышали, вытянув шеи на песке. Ислам-бай и не взглянул нам вслед, но Джолдаш проводил нас удивленным взглядом.
Он, верно, думал, что мы скоро вернемся; быть может, с водой, так как караван ведь оставался на месте, а мы вообще никогда не отделялись от каравана. С тех пор я больше не видал своей верной собаки и долго тосковал по ней.
Фонарь остался гореть около Ислама и некоторое время служил нам маяком, помогая определять пройденное расстояние и контролировать наше направление. Но вот слабый свет его погас за гребнями барханов, и нас со всех сторон обняла темная ночь.

XXVI. Спасены. 

2 мая. Покинув умирающий караван, я стал свободнее, ничто не стесняло, не задерживало теперь моего движения, и все дело было теперь в том, чтобы идти, идти, по возможности по прямому направлению. Мы с Касимом и шагали безостановочно два часа.
Наконец ходьба по глубокому песку так изморила нас, что мы прилегли. Одеты мы были легко. Касим в одной куртке, в белых шароварах и сапогах; я в шерстяных исподних, в костюме из тонкой белой бумажной материи, в русской фуражке с козырьком и в высоких непромокаемых сапогах.
В 4 часа утра холод заставил нас очнуться; мы чуть не закоченели совсем. Быстрым маршем продолжали мы путь и шли пять часов без остановки. В 9 часов мы присели отдохнуть на час. Поднялся свежий ветер с запада, и благодаря навеваемой им прохладе мы могли пройти еще конец.
Но в половине двенадцатого жара стала невыносимой; у нас просто темнело в глазах. В изнеможении упали мы на песок и целый день провели на обращенном к северу крутом склоне бархана, где песок не успел еще особенно нагреться.
С помощью заступа Касим вырыл яму под самым гребнем бархана и накопал охладившегося за ночь песку. Мы разделись донага, зарылись в этот песок, воткнули заступ у себя в головах и повесили на него наши платья, устроив подобие ширм для защиты от солнца. Теперь стало хорошо, прохладно. Но понемногу песок согрелся от теплоты нашего тела и от воздуха. Тогда мы сбросили с себя этот слой песку, и Касим, накопав свежего, посыпал им мое тело.
Какая прохлада! Я как будто принял холодный душ в этой раскаленной атмосфере. Мы опять совсем зарылись в песок, из которого торчали только наши головы, которые мы тщательно прятали в тень, чтобы не получить солнечного удара. Комар и две мухи составили нам компанию; вероятно, их принесло ветром издалека.
Так мы лежали весь день молча, но заснуть не могли. В 6 часов вечера мы встали, оделись и еле поплелись дальше без сомнения, расслабленные этой сухой песочной ванной. Тем не менее мы шли с маленькими остановками до 1 часу ночи, когда опять свалились в изнеможении и заснули.
3 мая. Подкрепившись сном, мы двинулись снова в 41/2 часа утра. Утро до восхода солнца вообще самое лучшее время для ходьбы: прохладно и можно, не отдыхая, делать большие концы. Сегодня наша угасающая надежда оживилась, и мы подбодрились.
Касим вдруг остановился, схватил меня за плечо и молча указал рукой на восток. Я, сколько ни напрягал зрение, не видел в том направлении ничего необычайного. Касим же своим соколиным взором разглядел на горизонте зеленый кустарник тамариска. На нем сосредоточились теперь все наши упования.
Мы направили курс прямо на кустарник, ни на минуту не теряя его из виду. Когда мы спускались в котловину, он исчезал, но, поднявшись на вершину бархана, мы видели его снова. Мало-помалу мы все подвигались к нему. Добравшись наконец до кустарника, мы возблагодарили Бога, набросились на свежую зелень и стали, точно животные, жевать сочные иглы. Кустарник действительно был живым! Корни его, видно, достигали до грунтовых вод, значит, и открытая вода была теперь не за горами, до нее возможно было добраться.
Кустарник рос на вершине бархана, и поблизости нигде не было видно участков обнаженной твердой почвы. Удивительное растение - тамариск! Он купает свои крепкие гибкие ветви и ствол - высотой не более 2 метров - в лучах палящего солнца, а корни посылает в неведомую глубь высасывать влагу фунтовых вод. Корни служат как бы насосами, снабжающими влагой все растение, которое покоится на подвижной волнистой поверхности песчаного моря, словно кувшинка на поверхности вод.
Один вид этого кустарника приводил нас в восхищение. А что за наслаждение было растянуться на часок в его скудной тени! Он явился для нас масличной ветвью, свидетельствовавшей, что это море песку имеет-таки границы, которые подают потерпевшему крушение мореплавателю надежду на близость берегов! Я взял с собой несколько веток тамариска и с наслаждением вдыхал их свежий аромат.
Надежда на спасение была во мне теперь сильнее, чем когда-либо, и мы с новым подъемом мужества продолжали путь к востоку. Барханы стали пониже, едва достигая 10 метров, а в промежутке между двумя из них мы нашли два небольших жиденьких пучка дырису или чия [Одна из многих разновидностей ковыля] и принялись жевать стебельки. Надежда не обманула нас: в 91/2 часа вечера мы увидели еще куст тамариска, а дальше к востоку их виднелось много.
Но силы наши были парализованы жарой, и мы просто свалились на песок под тенью тамариска. Целых девять часов лежали мы, как мертвые; Касим с трудом мог набросать на меня свежего песку. В 7 часов вечера мы, шатаясь, двинулись дальше. Через три часа - Касим снова остановился и воскликнул: "Тограк!" ("Тополь!") Что-то темное рисовалось за ближайшими барханами. Оказалось, что это действительно были три великолепных тополя с сочной листвой.
Листья эти, однако, так горьки, что не очень-то тянет жевать их; но мы натирали ими кожу, пока она не становилась влажной. Совершенно разбитые усталостью, мы лежали часа два, прежде чем собрались с силами исследовать местность. Мы начали было рыть колодец около корней дерева, но сил наших не хватило: заступ буквально валился у нас из рук. Песок оказался только слегка влажным, и до воды, видно, было еще далеко.
Мы, впрочем, не упали духом и принялись рыть прямо голыми руками, но скоро должны были отказаться от попыток дорыться до грунтовой воды. Вместо того мы собрали в кучу все сухие ветви, разбросанные кругом, и зажгли громадный костер, бросавший отблеск далеко кругом. Окружающие барханы выступали из мрака, словно зловещие призраки
Огонь должен был послужить сигналом для Ислам-бая, если он еще оставался в живых, в чем я сильно сомневался. Кроме того, мы надеялись привлечь этим сигналом внимание людей в случае, если кто-нибудь ехал вдоль левого берега Хотан-дарьи по дороге, соединяющей Хотан с Ак-су.
В виду этой важной цели мы, выбиваясь из сил, поддерживали огонь в течение 2 часов. Касим поджарил на огне кусочек курдюка овцы, который и проглотил с большими усилиями; для меня оказалось не легче справиться с омарами. Остатки "провианта" мы бросили; незачем было понапрасну таскать их с собой. Но пустую жестянку из-под шоколада я решил сохранить: из нее я мог напиться воды, зачерпнутой в Хотан-дарье!
После того мы заснули около тлеющего костра, умерявшего своей теплотой ночной холод. 4 мая. Тащились до 9 часов утра. Тут снова разверзлась перед нами песчаная пучина, как будто со злорадством ожидая момента, когда можно будет окончательно поглотить нас.
Тополей больше не попадалось, а кустарники тамариска были разбросаны так редко, что их и не видно было друг от друга. Мы сильно упали духом, опасаясь, что опять пойдет бесконечный песок. В 9 часов мы пластом упали у корней тамариска и целых 10 часов лежали на солнцепеке. Весь день мы не перемолвились словом, да и о чем было говорить? Думали мы оба об одном и том же, боялись одного и того же.
Да мы и не в состоянии были говорить, а только хрипели или шептали. Но и этот тяжелый день подошел к концу; солнце еще раз приблизилось к западному горизонту. Напрягая последние силы, я встал, стряхнул песок с тела, которое вместо кожи было, казалось, обтянуто коричневым пергаментом, оделся и позвал Касима. Он прохрипел, что не может двинуться с места, и жестом, полным безнадежного отчаяния, дал мне понять, что, по его мнению, все кончено.
Я двинулся один. Стояла могильная тишина; тени от барханов казались чернее обыкновенного. Иногда я отдыхал на барханах. Теперь только я окончательно остался одинок, наедине со своей совестью и звездами, которые горели, словно электрические лампочки. Только они одни составляли мне компанию, только их я еще узнавал, только они убеждали меня в том, что я еще не в царстве мертвых.
Прохладный воздух не шелохнулся, малейший звук был бы слышен издалека. Я приложился ухом к песку и прислушался, но, кроме тиканья хронометров да слабого медленного биения собственного сердца, ничего не услышал.
Тут я отвел душу, закурив последнюю папироску. Остальные мы выкурили в предыдущие дни; куренье до некоторой степени притупляло муки жажды. Я всегда начинал первый, выкуривал половину папироски, а доканчивать отдавал Касиму. Тот долго наслаждался ею, выкуривая даже часть мундштука гильзы, и говорил, что от папироски и на душе становится как-то легче. В этот вечер мне пришлось самому докурить папироску.
5 мая. Я шел ночью до 121/2 часов, когда свалился около куста тамариска. После нескольких тщетных попыток развести костер я заснул. Но что это? Песок захрустел под чьими-то шагами, и в темноте вырисовался темный силуэт мужской фигуры. "Это ты, Касим?" - спросил я. "Я, господин", - ответил он. Ночная прохлада немножко подкрепила его, и он притащился по моим следам. Встреча подбодрила нас обоих, и мы с час еще шли в темноте, борясь с усталостью и одолевавшим нас сном.
Крутые склоны барханов были теперь преимущественно обращены к востоку. Каждый раз, спустившись с такого ската, я затем долго полз на четвереньках. Мы оба были разбиты усталостью и как-то вяло равнодушны, но все еще боролись за жизнь.
Можно представить себе наше изумление, когда мы на отлогом склоне одного бархана нашли следы человеческих ног! Мы припали к ним и стали разглядывать их. Ясно было, что тут проходили люди и что мы, следовательно, были недалеко от реки. С какой стати, в самом деле, забрались бы люди в глубь пустыни? В одно мгновенье сон и усталость с нас как рукой сняло. "А следы-то как будто свежие!" - с удивлением заметил Касим.
Меня же это не удивило, так как в течение нескольких дней не было ветра. А может быть, эти следы были оставлены каким-нибудь пастухом, который, увидав вчера огонь нашего костра, сделал крюк, забрав от дороги в пустыню, чтобы узнать, в чем дело.
Мы поднялись по следам на песчаную гряду, где песок был плотно спрессован и где следы отпечатались отчетливее. Припав к следам, Касим вдруг едва слышным голосом промолвил: "Это наши собственные следы!" Я всмотрелся и убедился в справедливости его слов. На песке явственно отпечатались подошвы наших сапог, а там и сям виднелись и ямки от заступа, на который Касим опирался при ходьбе. Печальное открытие! Сколько же времени мы так кружили?
Должно быть, не особенно долго, так как я лишь в течение последнего часа, одолеваемый усталостью, забыл про компас. Это соображение несколько успокоило нас, но вообще с нас довольно было на этот раз, и мы улеглись и заснули около наших следов. Было 21/2 часов утра.
На заре мы проснулись и в 4 ч. 10 м. потащились дальше. На Касима страшно было взглянуть: распухший, совершенно сухой и белый язык, посиневшие губы, ввалившиеся щеки и какие-то стеклянные глаза.
Его мучила похожая на предсмертную судорожная икота, от которой содрогалось все его тело; он с трудом держался на ногах, но все-таки тащился за мной. Около 5 часов мы достигли "дере" (собственно долина) - впадины в песке, и я скоро убедился, что это старое речное русло. На дне его в изобилии росли тополя; следовательно, грунтовые воды не могли находиться на особенно большой глубине.
Еще раз попытались мы пустить в дело заступ, но сил опять не хватило, и мы поплелись дальше к востоку. Когда солнце взошло, на восточном горизонте явственно обозначилась горизонтальная полоска с едва заметными неровностями. Мы даже вздрогнули при виде ее вместо обычной зубчатой линии, образуемой бесконечными грядами барханов. Через некоторое время мы открыли на горизонте черную полосу. Какая радость, какое счастье!
Эта полоса обозначала лес на берегу Хотан-дарьи, которая наконец перестала убегать от нас! Пройдя узкую полосу неглубокого бесплодного песку, мы в 51/2 часов утра вступили в частый, сплошной лес, где под густолиственными вершинами деревьев, стоявших в свежем весеннем уборе, царила тень и прохлада. Схватившись рукой за лоб, я стоял, точно очарованный этим чудным зрелищем. Я старался собраться с мыслями, как будто только что пробудившись от ужасного мучительного кошмара.
Ведь мы только что целые недели медленно умирали среди раскаленных песков, тащились по долине мертвых, а теперь... Куда ни взгляни кругом - жизнь, весна, птицы, цветы, зелень всех оттенков, тень, а дальше, между бесчисленными стволами деревьев, следы зверей и дичи: тигров, волков, лисиц, оленей, антилоп, газелей и зайцев! В воздухе жужжали мухи и комары, гудели, проносясь стрелой, жуки, звучали утренние песенки птиц!
Лес становился все чаще; там и сям стволы тополей были обвиты лианами. Иногда нам преграждали путь непроходимые баррикады из упавших деревьев, сухого валежника и куч хвороста. В 7 часов 10 м. мы заметили, что лес поредел; между деревьями ясно виднелись следы людей и лошадей, лошадиный помет. Определить их давность, однако, было невозможно - в чаще леса они были защищены от песчаных буранов и могли сохраняться очень долго. Но какая радость, какое счастье! Теперь ясно было, что мы спасены.
Спотыкаясь, пошатываясь, побрели мы к югу, но уже в 9 часов утра тропическая жара сломила наши силы, и мы легли в тени тополей. Руками вырыл я себе яму между корнями и целый день пролежал в ней, ворочаясь от жары с боку на бок; заснуть мне так и не удалось ни на минуту. Касим лежал неподвижно на спине, широко раскрыв глаза и рот, и бредил, что-то бормотал, стонал и не отвечал мне, как я ни тряс его.
Только в 7 часов вечера я был в состоянии одеться и позвал Касима идти за водой. Но он только замотал головой и жестами дал мне понять, чтобы я шел один, напился и скорее вернулся к нему с водой, не то он умрет, где лежит.
Тогда я взял заступ и снял железный налопатник с древка: последнее должно было послужить мне посохом и орудием для защиты, а налопатник я повесил на ветку, свешивавшуюся над тропинкой, чтобы мне легче было потом найти это место. В то же время во мне вновь пробудилась надежда, что нам удастся спасти и оставленные в пустыне вещи, если мы с этого места отправимся назад по
прямому направлению на запад. Трех оставленных нами людей я, напротив, считал погибшими.
Я двинулся по лесу по направлению к востоку; лес не редел, и я несколько раз чуть не завяз в чаще, изорвал в клочья одежду, исцарапал руки. Упадок сил заставлял меня беспрестанно присаживаться отдохнуть то на пень, то на ствол свалившегося дерева.
Стало смеркаться, потом стемнело, и я еле преодолевал сонливость, пробираясь то пешком, то ползком. Вдруг лес разом пресекся, точно обрезанный лесным пожаром, и к востоку протянулась равнина, покрытая, плотно спрессованным песком и глиной. Так как равнина лежала приблизительно на два метра ниже полосы леса и на ней не было и следа барханов, то я сразу понял, что это не что иное, как русло Хотан-дарьи.
Я убеждался в этом еще больше, находя там и сям высохшие тополевые стволы или ветви, до половины высовывавшиеся из почвы, а также борозды - глубиной до 1 фута - с острыми краями, видимо проложенные потоками воды.
Но песок здесь был такой же сухой, как и в пустыне, - речное русло было сухо в ожидании летнего притока вод с гор. Я, однако, не мог допустить, чтобы мне суждено было умереть от жажды около самого русла реки, и, раскидывая умом и соображая свое положение, припомнил уклонение Яркенд-дарьи к востоку, а также старое речное русло, которое мы перешли прежде, чем достигли полосы леса.
Может быть, и тут были однородные условия, может быть, и Хотан-дарья льнет больше к правому берегу, около которого я, следовательно, могу ожидать найти наиболее глубокие места русла. Я и решился поэтому пересечь равнину, прежде чем отчаиваться.
Твердой поступью, подпираясь древком, шел я по прямой линии к юго-востоку, как будто меня вела чья-то невидимая рука. Временами меня одолевало искушение заснуть, отдохнуть. Пульс бился слабо, еле заметно, я напрягал все силы, чтобы не поддаться сну. Я боялся, что он будет слишком крепок и я уже не проснусь больше.
Я не сводил глаз с месяца, ожидая - не заблестит ли под ним серебристая полоска воды. Но ничего такого не показывалось; восток тонул в холодном ночном тумане. Пройдя 21/2 километра, я различил темную линию леса, окаймлявшего другой берег. По мере моего приближения к ней опушка леса выступала все яснее; тут оказалась густая заросль кустов и камыша; полусвалившийся тополь наклонился над углублением в речном ложе.
Мне оставалось всего несколько шагов до самого берега, как вдруг передо мной с шумом взлетела испуганная утка. Я услышал всплеск и в следующее мгновенье стоял на краю небольшой, всего 20 метров в длину, лужи со свежей, чистой восхитительной водой!
Напрасно было бы пытаться описать мои чувства в этот момент. Я вынул из кармана жестянку из-под шоколада, зачерпнул воды и стал пить. О том, как вкусна может быть вода, никто, не умиравший от жажды, не имеет и понятия.
Я тихонько подносил сосуд ко рту и - пил, пил, пил! Какое наслаждение, какое блаженство! Никакое вино, даже сам нектар богов не могли быть вкуснее! Итак, надежда не обманула меня: моя счастливая звезда продолжала ярко сиять над моей головой.
Я не боюсь преувеличить, говоря, что в течение 10 минут выпил 3 литра. В жестянку входил не совсем полный стакан, а я опорожнил ее 21 раз. В те минуты я и не думал о том, что, пожалуй, вредно пить так много после столь продолжительного воздержания. Но я и не чувствовал никаких дурных последствий. Напротив, вместе с этой холодной, свежей, прозрачной водой в меня как будто
вливалась жизнь, влага словно проникала во все сосуды и ткани тела, впитывавшего ее в себя, как высохшая губка.
Никогда жизнь не казалась мне прекраснее, богаче, дороже! Будущее было залито морем света! Жить на свете стоило. Все толки о том, что земля юдоль печали, казались мне пустой басней. Словом, я был в восторженном состоянии, и мне чудилось, что какое-то небесное существо провело меня среди ночного мрака к этой лужице; я как будто еще слышал над собой шум его крыл.
Когда я напился и пришел понемногу в более нормальное состояние, мысли мои вернулись к действительности, а внимание устремилось на ближайшие предметы.
Лужа эта уцелела с прошлого года в глубокой борозде, проложенной течением вдоль отмели правого берега. Вода скопилась в небольшом углублении в этой борозде, поэтому я и не мог заметить ее раньше, нежели подошел к углублению вплотную.
Пройди я от него шагах в пятидесяти вправо или влево, я бы никогда не нашел его, а до ближайших луж в обе стороны было, как я убедился впоследствии, довольно далеко. Купцы, проходящие весной с караванами по дороге между Хотаном и Ак-су, знают каждую лужицу и всегда останавливаются около них на ночевки. Не наткнись я на эту лужу, я, пожалуй, заблудился бы, а может быть, у меня и сил не хватило бы дойти до следующей.
На восточном берегу виднелась густая заросль сухого, пожелтевшего прошлогоднего камыша; между старыми стеблями пробивались и зеленые молоденькие отпрыски. За камышовой опушкой грозно вставал темный лес; серп месяца точно повис, зацепившись за верхушку тополя. Я сидел около самой лужи, блестящая зеркальная поверхность которой казалась совсем черной от тени, наводимой на нее темным лесом.
Вдруг в камышовой заросли послышался шорох и шуршанье. Это мог быть тигр, но меня теперь и страх не брал - недаром же мне была вторично дарована жизнь! Я даже рад был бы увидеть высунувшуюся из чащи голову тигра с горящими глазами. Я бы посмотрел ему прямо в эти глаза и спросил: посмеет ли он взять мою такой дорогой ценой купленную жизнь! Шорох и хруст сухих стеблей камыша, однако, прекратились.
Тигр или какое другое животное, пробиравшееся к луже напиться, по-видимому, сочло за лучшее держаться в почтительном расстоянии, пока место было занято человеком. Тут я вспомнил об умиравшем в лесу Касиме; он не в силах был двинуться с места, не то что идти целых три часа до воды. Ему нужна была скорая помощь. Но жестянка была слишком мала; принесенной в ней воды хватило бы ему только помочить губы. Как же быть? В чем снести ему воды?
Сапоги! Разумеется, в моих высоких, непромокаемых шведских сапогах! Какой сосуд еще лучше, практичнее? С бульканьем погрузились сапоги в воду, затем я продел в ушки ручку заступа, перекинул последнюю через плечо, как коромысло, и быстрыми шагами направился назад по собственным следам. Сапоги были до краев полны драгоценной влагой, которая должна была вернуть Касима к жизни.
Во время моей быстрой ходьбы часть воды расплескалась, но сквозь кожу не просочилось ни капли. Стокгольмскому сапожному мастеру Шенстрему вряд ли когда прежде приходилось выпускать в свет сапоги, которые не только должны были спасти жизнь человеку, но еще исколесить всю Азию вдоль и поперек.
Зато они и приобрели некоторую известность. Месяц все еще бросал слабый свет на речную долину, и я легко мог держаться своих следов. Идти было также не трудно: усталость мою как рукой сняло, я почти летел к лесу, окаймлявшему левый берег. По лесу пробираться стало труднее. Чулки на мне были очень тонкие, и мне в ноги то и дело вонзались иглы и щепочки. Но хуже всего было то, что месяц заволокло тучами, в лесу стало темно и я потерял свои следы.
Я чиркнул спичкой, попытался прибегнуть к помощи компаса, но напрасно; крикнул: "Касим!" - но оклик мой замер в чаще, и я не получил никакого ответа. Некоторое время я шел почти наугад, продолжая звать моего слугу изо всех сил. Наконец я понял всю бесполезность этого блужданья во тьме - я только все более и более запутывался в чаще леса - и решил остановиться и дождаться зари.
Наткнувшись на целую баррикаду из ветвей и упавших стволов, я поджег ее, и образовался огромный костер. Сухой хворост и валежник так и трещали; снизу отлично поддувало, и пламя так и свистело, подымаясь столбом кверху и облизывая стволы тополей.
Стало светло, как днем; какой-то зловещий, багровый отсвет озарил темную до того чащу леса. По моим предположениям, Касим не мог не видеть пламени и не слышать треска огня, так как должен был находиться неподалеку. Я опять принялся звать своего слугу и искать своих следов при свете костра, но опять тщетно и скоро растянулся на мягком песке. Полюбовавшись яростью огня, я заснул и спал спокойно часа два в таком расстоянии от костра, чтобы огонь не достал до меня, но и не позволил подойти ко мне какому-нибудь зверю.
Занималась заря, когда я проснулся; огонь значительно ослабел, остановленный свежими тополями, полными соков; стволы деревьев, однако, почернели и обуглились, и густой черный дым стлался над лесом. Из сапог, прислоненных к дереву, не вытекло ни капли, земля под ними  суха.
Я глотнул воды, снова принялся искать свои следы и скоро нашел их. Когда я добрался до Касима, он лежал все в том же положении. Сначала он смотрел на меня безумно вытаращенными глазами, но, когда узнал меня, сделал усилие подползти ко мне и прошептал:
"Умираю!" - "Хочешь воды?" - спросил я спокойно. Он только качнул головой и бессильно опустился на землю. Он и не подозревал, что было в сапогах. Я взял один сапог и, наклоняя его из стороны в сторону, дал Касиму послушать, как переливается в нем вода. Касим вздрогнул, испустил нечленораздельный звук, а когда я поднес к его губам край голенища, припал к воде и одним духом выпил всю сначала из первого сапога, а потом и из второго.
6 мая. После того как и Касим подвергся тому же превращению, как я накануне вечером, и снова пришел в себя, мы посоветовались и решили отправиться к луже, чтобы отдохнуть там как следует, напиться и вымыться - этой роскоши мы не могли позволять себе в течение последних недель.
Касим был, однако, еще так слаб, что не мог поспевать за мной, шел, пошатываясь, как пьяный, и беспрестанно присаживался. Так как он находился на верной дороге к воде, а я пока не мог сделать для него ничего больше того, что было уже сделано, то я и поспешил вперед один, еще раз напился воды, выкупался и ждал Касима с час.
О нем все не было ни слуха ни духа. Тут дал себя знать голод. Теперь важнее всего было отыскать людей; во-первых, можно было раздобыть у них пищи, а во-вторых, попытаться с их помощью вернуться в пустыню и спасти Ислама и наши пожитки. Я и предоставил пока Касима самому себе, а сам быстрыми шагами поспешил вдоль правого берега русла прямо на юг. Сапоги мои были так мокры, что я не мог надеть их и шел босой.
После трехчасовой безостановочной ходьбы опять меня начала мучить жажда. От горячего летучего песку и ветра просто дух захватывало, и я вошел в лес, росший на правом берегу, чтобы отдохнуть в чаще и поразмыслить о своем положении. Тут пришло мне в голову, что до ближайшей лужи, пожалуй, несколько дней пути и что с моей стороны неблагоразумно было покинуть первую, найденную мною столь чудесным образом.
К тому же лучше было бы соединиться с Касимом - вдвоем веселее. Итак, я повернул назад и пошел по берегу к северу, но не прошло и получаса, как случай привел меня к новой луже, едва метр в окружности; вода в ней оказалась мутная, чуть солоноватая. Я с жадностью напился. Усталость одолевала меня, и я не знал хорошенько, на что решиться. Воду я нашел, а без Касима могу пока и обойтись. Продолжать путь к югу я был не в силах.
Самое лучшее было подождать тут, пока буря уляжется, а тогда развести костер: по лесной тропинке, по левому берегу могут проходить люди, огонь и привлечет их. Я и отыскал около лужи чащу, в которой можно было отлично укрыться от бури. Тут я улегся, подложил под голову вместо подушки фуражку и сапоги и заснул крепким долгим сном - в первый раз с 1 мая. Когда я проснулся, было уже темно, но ветер все еще выл в лесу.
Было 8 часов вечера. Напившись воды из лужи, я развел большой костер и долго просидел, глядя на пламя. Голод опять начал мучить меня. Я нарвал немножко травы, молодых побегов камыша и наловил в луже головастиков, чтобы обмануть голод.
Головастики были горьки, но я глотал их целиком. После такого "ужина" я набрал целую охапку хвороста, чтобы поддерживать огонь ночью. Будь со мной мой Джолдаш! А может быть, он жив еще и пробрался к реке по нашим следам? Я принялся пронзительно свистать, но Джолдаш так и не явился, и я наконец опять заснул.
7 мая. Буря стихла, но воздух все еще насыщен пылью. Этот "черный буран" навеял на меня тяжелые, мрачные мысли. Это был первый буран, разразившийся после гибели каравана. Он набросал теперь первые горсти праха на тела моих слуг и верблюдов!
Он замел все наши следы, и Ислам-бай, если он жив еще, ни за что не найдет нас даже с помощью компаса. Да и нам, если мы найдем людей, которые согласятся отправиться с нами в пустыню на розыски палатки, будет стоить больших трудов найти ее, так как и мы не можем более руководствоваться нашими следами.
Потом мне пришло в голову другое. Эта местность казалась совершенно безлюдной. Может быть, этой дорогой вовсе и не пользуются в жаркое время года? Дожидаясь тут помощи, я, пожалуй, успею умереть с голоду! Когда я в последний раз смотрел на карту Пржевальского, я высчитал, что мы достигнем реки около Буксама, расположенного в 250 верстах от Хотана. Отправиться разве в Хотан? Я могу пройти это расстояние в 6 дней.
Решено и приведено в исполнение. В 41Л часа утра я отправился в путь и зашагал, держась по возможности прямой линии, посредине речного русла, которое почти не делало изгибов. Ширина его колебалась между одним - тремя километрами. На всякий случай я взял с собой запас воды в сапогах. После нескольких часов ходьбы ноги у меня просто онемели и покрылись пузырями. Я обвернул ступни сложенными вдвое чулками и привязал последние длинными бинтами, изорвав для этого рубашку.
В следующей попавшейся мне луже вода опять оказалась пресной, и я заменил ею взятую с собой солоноватую. Затем я стал придерживаться левого берега и к своей величайшей радости набрел на обнесенный плетнем загон для овец.
Я тщательно осмотрел его и убедился, что он давно в забросе. Пониже, в самом речном ложе, виднелись следы колодца. 8 мая я поднялся еще до восхода солнца и двинулся дальше, опять держась левого берега. Странно! Людей все не попадалось!
Но, может быть, дорога шла лесом и я мог таким образом разминуться с путниками? Чтобы ориентироваться, я пересек лес в западном направлении. Ширина его оказалась всего в один километр, и за его опушкой предо мной предстало зловещее желтое песчаное море, столь хорошо мне знакомое.
Отдохнув часа два, я продолжал свое одинокое путешествие к югу. Приблизительно в 300 метрах дальше на сухом песчаном ложе реки показались два островка, покрытые кустарником и тополями. Между южным островком и берегом я открыл незадолго до солнечного заката следы двух босых людей и четырех ослов; следы вели в противоположную сторону, т. е. к северу!
Человеческие следы! Я ожил. Значит, я более не одинок в этой пустынной местности! Следы были так свежи, так отчетливы, что, очевидно, прошел самое большее день с тех пор, как люди эти проходили здесь.
Странно, каким образом я не встретил их; но, может быть, они шли ночью, а днем отдыхали. Откуда и куда они шли? Где они в последний раз делали привал? Может быть, около человеческого жилья? Или только около какой-нибудь лужи?
Возвращаться назад по их следам не стоило - они, конечно, успели уже уйти так далеко, что мне не догнать их. Оставалось только идти туда, откуда шли следы, что я и сделал, продолжая с любопытством разглядывать эти отпечатки человеческих ног. Руководимый ими, я, следовательно, шел все к югу, вдоль правого берега Хотан-дарьи.

XXVII. Две недели в беседке.

Начинало уже смеркаться, когда мне около края выдающейся мысом части леса послышался звук, заставивший меня остановиться и прислушаться, затаив дыханье. Звук не повторялся, и я подумал, что это был дрозд или какая-нибудь другая птица, которые не раз заставляли меня вздрагивать и останавливаться.
Но нет! В следующую минуту я уже ясно услышал крик и мычанье коровы. Звуки эти в данную минуту показались мне слаще самого чарующего пения примадонны. Поспешно надел я на себя мокрые сапоги, чтобы не походить на какого-то полоумного, и в сильнейшем волнении поспешил на звуки, продираясь сквозь чащу, перепрыгивая через поваленные стволы, спотыкаясь и падая. Чем дальше, тем яснее слышался людской говор и мычанье коров; наконец через просеку в чаще я увидел на поляне пасущееся стадо и пастуха с длинным посохом в руках.
Он был немало поражен при виде появившегося из чащи человека в лохмотьях и синих очках.
Пожалуй, он принял меня за лесного тролля или за одного из злых духов пустыни, заблудившегося в лесу; по крайней мере, он как будто окаменел от испуга и только таращился на меня. Я приветствовал его дружеским:
"Селям алейкум!" ("Мир вам!") и вкратце объяснил ему, как попал сюда. Но тут пастух мой вдруг бросил стадо, кинулся бежать и исчез в чаще. Вскоре, однако, он вернулся с другим пастухом, постарше, который оказался рассудительнее. Я встретил и этого тем же приветом и стал подробно рассказывать о наших приключениях. Услыхав, что я неделю не ел и прошу немного хлеба, пастухи повели меня в низенький шалаш из ветвей, находившийся неподалеку.
Тут я расположился на рваной кошме, и младший пастух поднес мне деревянный лоток со свежим маисовым листовым хлебом. Я поблагодарил, отломил кусок и стал есть; съев небольшой ломтик, я почувствовал, что уже сыт. Пастухи предложили мне еще овечьего молока, которое я выпил с удовольствием. После того оба пастуха куда-то исчезли, а со мной остались только две большие собаки, которые все время лаяли на меня.
Когда уже стемнело, пастухи вернулись, приведя с собой в шалаш еще третьего. Поблизости от шалаша находился загон, куда и загнали стадо на ночь, чтобы оно было в безопасности от нападения тигров и волков; мы же, разведя большой костер, заснули все четверо прямо под открытым небом.
Таким образом, я был спасен от смерти, от голода и жажды. 9 мая. На рассвете пастухи ушли со своими стадами, и я опять остался один. Шалаш был расположен на холме около опушки леса, и между деревьями открывался вид на русло Хотан-дарьи.
Неподалеку от шалаша река образовывала заливчик, и в нем находилась лужа с прозрачной водой; чтобы обеспечить себя запасом свежей холодной воды, пастухи, кроме того, вырыли в речном ложе колодец. Около полудня они вернулись, чтобы провести со стадами жаркую пору дня около колодца.
Во время этого полуденного отдыха я и имел случай поближе свести знакомство с моими хозяевами. Одного из них звали Юсуф-бай, другого Тогда-бай и третьего Паси-ахун; пасли же они 170 овец и коз и 60 коров, принадлежавших одному хотанскому баю.
Проводили они тут в лесу и лето и зиму и получали за свой однообразный труд все вместе 20 тенег (около 4 рублей) в месяц да известное количество маисовой муки для хлеба. Когда подножный корм на одном месте истощался, они переходили на другое и возводили себе новый шалашик, если там не оставалось старого с прежних лет. Хотя жизнь они вели, по-видимому, крайне однообразную и бедную радостями, вид у них был веселый и довольный.
Тогда-бай был женат, но жена его оставалась в Хотане. Я спросил его, почему он не берет ее с собой в лес, и он сказал, что проезжие китайцы не дают спуска туземным женщинам и поэтому пастухи предпочитают жить бобылями. Раза два в год ему удается навестить жену в городе.
Имущество их было невелико. Прежде всего надо упомянуть надетое на них платье: на плечах рваный чапан - халат, на голове тельпек, т.е. косматая баранья шапка, вокруг талии бельбаг, или пояс, в котором запрятан запас чая, и на ногах, вместо сапог, лоскутья овечьей шкуры, прикрепленные ремешками, а вместо чулок онучи.
Остальное добро заключалось в большой деревянной чашке - казане, средней - аяге и маленькой - джаме, котелке, тыквенной бутылке для воды - кабаке, ковше, или чумичке, грубо выдолбленном из тополевого корня, кошмы - кигизе и трехструнной гитары - джевабе.
Самым же важным предметом из всего хозяйственного скарба считался топор - балта, топорище которого образует с лезвием прямой угол; этим орудием они рубят себе шалаши, топливо, прорубают просеки в чаще и обчищают весной с деревьев молодые ветви и побеги на корм овцам и козам.
Необходимой вещью в их быту является также огниво - чакмак. Разведя по прибытии на место костер, который поддерживают, между прочим, сухим пометом скота, они уж не дают ему погаснуть все время, пока остаются на этом месте. Утром они прикрывают угли золой, а вечером, подложив несколько сухих веток, снова раздувают уголья. Мешок с маисовой мукой они прячут вместе с некоторыми другими предметами на крыше шалаша, чтобы не стащили собаки.
Пастухи рассказывали мне, что по лесному тракту, ведущему к Хотану по обоим берегам реки, кочует много пастухов со стадами, и чем выше вверх по реке, тем стойбища пастухов попадаются чаще. Вблизи же самого Хотана нет пастбищ, и "баи", владельцы больших овечьих отар, оставляют свои стада круглый год в лесах около Хотан-дарьи.
В это время года, когда русло реки еще сухо, все ходят и ездят по самому руслу, представляющему ровную, твердую дорогу, но, когда оно наполняется водой, приходится держаться лесной дороги. После обеда пастухи подняли стада и ушли в лес. В это время мимо прошел из Хотана в Ак-су караван, состоявший по крайней мере из сотни навьюченных рисом ослов. Караван-баши проехал мимо, не заметив меня, но, когда караван нагнал пастухов, Паси-ахун поговорил с купцами насчет меня.
Я только что ушел в шалаш, чтобы отдохнуть, как услыхал чужие голоса и бряцанье уздечек и стремян и поспешил выйти. Со стороны Ак-су ехали на отличных конях трое зажиточных с виду купцов. Они быстро неслись по лесу прямо к шалашу и тут, соскочив с коней и учтиво поклонившись, без малейшего колебанья направились прямо ко мне, точно меня-то именно и искали.
Я пригласил их сесть, и один из них, хорошо одетый, чернобородый человек, вступил со мной в разговор и сообщил крайне радостное известие. В расстоянии одного дня пути к северу от Буксама, на левом берегу реки, они наткнулись вчера на человека, скорее мертвого, чем живого, лежащего около белого верблюда, который усердно щипал траву на опушке леса.
Они, как евангельский самарянин, остановились и спросили человека, что с ним. Тот в ответ прохрипел: "Су, су!" ("Воды, воды!") Они тотчас послали верхового с кунганом к ближайшей луже, и умиравший от жажды человек (в котором я сразу узнал Ислам-бая) выпил воду одним духом.
После того ему дали орехов, изюму и хлеба, он поел, оправился и сообщил, как попал туда. В заключение он попросил их поискать меня - хотя и не знал, жив ли я еще, так как вот уже два дня потерял мои следы, - и в случае, если найдут, дать мне одну из их лошадей, чтобы я мог добраться до Хотана.
Купцы все и искали меня, пока наконец не нашли. Они предложили мне сесть на одну из их лошадей и ехать с ними в Хотан, но я, не колеблясь ни минуты, решил, что мне следует дождаться Ислама-бая. Если ему посчастливилось добраться с одним из верблюдов до реки, то, пожалуй, удалось и спасти кое-что из наших пожитков - быть может, мои записные книжки и съемки маршрута по пустыне.
Следовательно, может статься, нам удастся вновь организовать караван. Будущее опять прояснилось передо мной. Еще утром я полагал пристать попутчиком к первому проезжему купцу, направлявшемуся в Хотан, а из Хотана добраться до Кашгара и оттуда уже телеграфировать в Европу о высылке мне новых приборов и прочих предметов снаряжения.
По получении их я мог на остаток моего капитала, уцелевший в Кашгаре, побывать на Лобноре и через Сибирь вернуться на родину. Теперь же узнав, что Ислам-бай жив и даже спасся один из верблюдов, я был уверен, что нам удастся разыскать и палатку, и весь багаж погибшего каравана.
Таким образом, я вместо того, чтобы сузить свой план, мог еще расширить его. Трое купцов отправились дальше, снабдив меня изрядным количеством белого хлеба и дав мне взаймы 18 серебряных тенег. В Хотане, где мы условились встретиться, я мог расплатиться с ними. Теперь пастухи вполне уверились в истине моих рассказов и получили также надежду, что не останутся без награды за оказанные мне услуги.
10 мая. Сильный северо-восточный ветер поднял густую пыль, и я весь день пролежал и проспал в шалаше. На закате солнца меня разбудил рев верблюда, и я поспешно выскочил из шалаша. Паси-ахун вел Ак-тюю, а за ними шли Ислам-бай и Касим. Славный мой Ислам-бай бросился, рыдая, к моим ногам и стал обнимать их. Я поспешил поднять и успокоить его. Да, он так же, как и я, почти потерял надежду, что мы свидимся снова.
Вьюк белого верблюда состоял из двух переметных сум; в одной находилась большая часть моих приборов, мои заметки, съемки маршрута, бумага, перья и пр., а в другой, наш запас китайского серебра, фонарь, чайник, папиросы и пр. Оба ружья, завернутые в кошму, тоже оказались целы.
Успокоившись и съев кусок хлеба, Ислам рассказал следующее. Оставленный нами в ночь на 2 мая, он лежал на месте несколько часов, но потом потихоньку потащился по нашим следам, ведя четырех уцелевших верблюдов, которые, впрочем, шли вперед очень неохотно. Поздно вечером 3 мая он видел наш большой сигнальный костер около трех тополей: это очень его ободрило: значит, мы были живы и добрались до опушки леса, а может быть, даже нашли воду.
4 мая, после полудня, он достиг места нашего привала и видел следы нашей попытки вырыть колодец. Так как день был страшно жаркий, то Ислам и остановился в тени тополей. Глубоко вонзив в один из тополей топор, он собрал из дерева целую чашку сока, выпил его и таким образом подкрепил свои силы.
Здесь пришлось ему бросить вьюк одного из верблюдов. 5 мая он продолжал путь по нашим следам и на следующий день достиг старого пересохшего русла реки, где нашел следы нашей новой попытки вырыть колодец; тут от него убежал освобожденный от вьюка верблюд, который и направился на собственный страх прямо на восток.
Здесь же исчез Джолдаш, до сих пор неотступно тащившийся за Исламом; последний полагал поэтому, что собака околела. 7 мая свалился мой Богра, а вскоре и Нэр, несший приборы для измерения абсолютной высоты, сигары, чай, сахар, свечи и макароны.
Ислам с одним белым верблюдом дошел до берега реки, но, найдя русло сухим, окончательно впал в отчаяние, лег и стал ждать смерти. Было это утром 8 мая, а около полудня, словно чудо какое послало на его путь трех купцов, которые и спасли его.
Вскоре за тем он встретился с Касимом, который сообщил ему, что я живехонек, но куда направился, неизвестно. Честный Касим в простоте душевной полагал даже, что я отправился пешком к северу, в Ак-су. К счастью, Ислам оказался умнее и решил искать меня на дороге к Хотану.
Паси-ахун, которого я послал ему навстречу, дал ему верные сведения, и вот он добрался сюда. Ислам-бай, таким образом, совершил настоящий подвиг. В противоположность Касиму и мне, он не думал только о самом себе, но приложил все старания спасти и часть багажа, которую считал наиболее ценной, перегружая вещи с других верблюдов на белого, более бодрого, чем остальные. Итак, я мог продолжать свои научные работы.
Вечером мы устроили около пастушьего костра на стоящий пир. После многих отговорок Паси-ахун согласился продать нам овцу, которую сейчас же и закололи. Я угостился почками, поджаренными на угольях, а другие сварили себе лакомые куски в котелке.
11 мая. Между двумя деревьями люди устроили мне живую беседку из густых ветвей, дававшую отличную тень. Грунт в беседке уравняли и покрыли войлоком. Вместо изголовья должна была служить мне холщовая денежная сумка, а вместо стола ящик с папиросами.
Около одного из стволов были разложены в порядке приборы, карты, записные книжки и письменные принадлежности. При настоящих обстоятельствах нельзя было и желать лучшего; я устроился в своей беседке очень уютно, не хуже, чем у себя в кабинете в Стокгольме.
12 мая. Во втором часу дня завидели мы вдали небольшой караван. Оказалось, что это были четверо хотанских купцов, которые тринадцать дней тому назад оставили город Куча, куда они перед тем привезли виноград из Хотана и где взамен приобрели 10 лошадей, несколько ослов и корову, которых и вели теперь на продажу в Хотан - там животные были в цене.
Мы налетели на этих купцов, как коршуны, и в полчаса сторговали у них трех отличных лошадей. Кроме того, мы купили три вьючных седла, уздечки, мешок маиса для корма лошадям и мешок пшеничной муки для нас самих, сапоги Исламу, который с последнего нашего лагеря ходил босиком, небольшое количество чая, кунган и пару фарфоровых чашек. Теперь можно было обойтись и без помощи из Хотана; мы полагали, что с тремя лошадьми и одним верблюдом нам удастся спасти вьюки последних павших верблюдов.
Вечером к нам явилось двое молодых охотников с длинными ружьями, снабженными трезубцем. Они недавно пришли в леса Буксама стрелять маралов, рога которых китайцы охотно покупают для приготовления из них лекарства. Мы немедленно завербовали охотников на службу; они отлично знали всю местность, и я решил, что они отправятся с Исламом и Касимом разыскивать последний наш роковой лагерь.
13 мая купцы продолжали путь в Хотан. Оба охотника скрылись в лесу и через час вернулись с оленем (марал, "богу"), которого застрелили вечером накануне. Оленя освежевали, и Ислам сварил из его нежного вкусного мяса отличный суп.
Сегодня пришел отец обоих молодых охотников, Ахмет-Мерген (т.е. охотник), типичный туземец, с крупным носом, бородой клином, высокий, стройный и широкоплечий. Он принял деятельное участие в приготовлениях к "спасательной экспедиции".
Для нас он был настоящей находкой; никто лучше его не мог пригодиться нам в данном случае. Он припомнил, между прочим, что, увлекшись однажды охотой, забрался очень далеко в пустыню и видел те три одиноких тополя, возле которых мы с Касимом жгли сигнальный костер.
Утром сборы были закончены, и в час дня "экспедиция" выступила. Отправились: Ислам-бай, Касим, Ахмет-Мерген и один из его сыновей. Караван состоял из трех лошадей и верблюда. Из запасов были взяты: хлеб, мука, мясо, три "кабака" (тыквенные бутылки) и "мишь" (козий бурдюк) с водой.
Перед выступлением Ахмет посоветовал мне лучше перебраться на остров, находившийся в самом русле реки, так как тут, где я расположился, водились скорпионы. Но мне было так хорошо в моей беседке, что я решил махнуть рукой на скорпионов.
14 мая я проснулся в 5 часов утра. Сегодня по войлоку, служившему мне подстилкой, прополз большой желтый скорпион, который яростно защищался, когда я напал на него с целью убить. Удивительно, как это во время моего одинокого блужданья по лесу, когда я спал в чаще, прямо на земле, меня ни разу не побеспокоили эти насекомые. В том состоянии полного ослабления, в котором я тогда находился, я бы, пожалуй, не отделался обычной злокачественной опухолью.
Замечательно, что мне пришлось три дня брести вдоль русла реки, не встречая людей, тогда как теперь здесь то и дело проходили караваны из Ак-су в Хотан и наоборот. Купцы обыкновенно заходили ко мне в беседку. Слухи о нашей экспедиции и чудесном спасении успели уже облететь всю область от Ак-су до Хотана, и один купец из последнего города сообщил мне, что о нас толкуют на всех базарах и с нетерпением ждут нашего прибытия.
В сумерки 21 мая вернулся Ислам с остальными людьми. Известия они привезли не особенно утешительные. Выйдя из лесу, они направились прямо на запад, но, ввиду все усиливавшегося зноя, не отважились углубиться в пустыню до того места, где была оставлена нами палатка. Единственное, что им удалось спасти, был вьюк, оставленный Исламом около трех тополей и содержавший сравнительно менее важные предметы.
Отвратительный запах трупа моего Богры руководил ими в поисках этого места. Странное дело, однако, что они не нашли ни трупа Нэра, ни его вьюка, содержавшего три анероида, гипсотермометры, полевой бинокль, два револьвера, 200 сигар, 50 патронов и проч.
Место, где Ислам оставил Нэра, они легко могли узнать по кусту тамариска, к которому Ислам привязал свой пояс. Самый тамариск они нашли, но вместо пояса Ислама ветви его оказались перевязанными лоскутком войлока.
Кроме того, около куста виднелись следы человеческих ног в сапогах, тогда как Ислам шел босиком. Посланцы мои обыскали все места поблизости, но ни верблюда, ни его драгоценного вьюка так и не нашли; всякий след их исчез. Но кто же был этот человек, который унес пояс и оставил лоскут войлока?
Я спросил Ислама, не думает ли он, что это Джолчи, который, может быть, опять ожил после того, как мы оставили лагерь с палаткой? Но Ислам не мог допустить этого, ссылаясь на то, что Джолчи в таком случае давно догнал бы его, так как он подвигался вперед очень медленно.
Может быть, это был один из трех купцов, которые нашли Ислама на дороге и напоили его, а мне дали 18 тенег? Нет, расставаясь с Исламом, они отправились прямо к Бук-саму, чтобы отыскать меня, да и как вообще могли они отыскать брошенного на окраине пустыни верблюда?
Как мы ни ломали себе головы, загадка так и осталась неразгаданной. Если человек этот, кто бы он ни был, нашел верблюда живым и довел его до воды и подножного корма, то - будь он человеком честным - непременно отвел бы животное к нам. Если же он решил украсть верблюда и вьюк, то, во всяком случае, не мог исчезнуть бесследно, так как перед ним лежало только две дороги: на север в Ак-су и на юг в Хотан.
Если бы он отправился в Хотан, мои пастухи заметили бы его, так как зорко следили за каждым путником. Оставалась, следовательно, дорога в Ак-су, и подозрения наши насчет того, что тут дело нечисто, все росли.
Читатель, может быть, удивится, что я так подробно трактую обо всех этих обстоятельствах, но я это делаю отчасти потому, что благодаря им расстроился весь план моего путешествия, отчасти потому, что эти события завершились год спустя довольно-таки драматическим эпилогом.
Отправиться теперь же в Тибет, как я предполагал, оказывалось немыслимым, так как у меня не было приборов для измерения абсолютной высоты, да и вообще от всего богатого снаряжения нашей экспедиции сохранились только жалкие остатки.
23 мая в 19 часов я со своим караваном был готов к выступлению. Поблагодарив пастухов за гостеприимство и дав им 30 тенег, чем они остались очень довольны, мы двинулись в путь с двумя верблюдами и тремя лошадьми.
Последний наш колокольчик звенел теперь так громко, весело, не напоминая о погребении, но призывая к надежде, к воскресению.

XXVIII. По руслу Хотан-дарьи. Возвращение в Кашгар через Ак-Су.

Достигнув русла реки, партия наша разделилась: Ислам-бай и двое молодых охотников направились по лесной дороге по левому берегу, чтобы поискать следов пропавшего верблюда, а я с Ахмет-Мергеном и Касимом, который вел обоих верблюдов, двинулся по самому руслу.
Вечером мы поравнялись с маленькой лужей, спасшей мне жизнь. Я и остановился здесь, чтобы еще раз напиться этой чудесной благословенной воды. Ахмет-Мерген назвал лужу "Хода-верды-куль" (Богоданное озеро).
Через десять часов мы вновь соединились с Исламом на лесном тракте Куянде-клек (Заячье урочище), где паслись стада овец. Ислам так и не нашел следов. 25 мая славный наш Ахмет-Мерген отправился обратно в свое родное селение Тавек-кэль около Хотана, и с нами поехал дальше только один из сыновей его - Касим.
26 мая. Касим, сын Ахмета, боялся сопровождать нас дальше, чтобы не удалиться от Куяндеклека более чем на один день пути -- небезопасно было провести ночь одному среди леса, так как здесь приходилось остерегаться и волков и разбойников.
Итак, мы продолжали путь втроем с Исламом и Касимом без проводников. Русло реки становилось все более извилистым, и мы решили сделать конец по острову, представлявшему степные участки вперемежку с низенькими барханами и маленькими рощицами.
Но оказалось, что идти по руслу было удобнее, и мы опять свернули туда. По берегам русла шел густой лес, и часто казалось, что идешь просто по дорожке парка или по аллее с прозрачным сводом из ветвей деревьев.
27 мая. Река разделилась на два рукава: левый - Янги-дарью (Новая река) и правый - Кохне-дарью (Старая река). Вечером встретилось нам чудесное озерко, в 400 кв. метров величиной, самое большое из попадавшихся нам до сих пор. На пригорке мы развели костер и любовались открывавшимся оттуда видом. Течением промыло глубокую борозду вдоль берега, и в этой борозде мы на следующий день нашли ряд небольших луж.
Озерко около нашего привала оказалось настолько глубоко, что, купаясь, нельзя было достать до дна. 28 мая. В 6 часов вечера мы находились как раз посредине русла, и Ислам-бай поехал было вперед отыскать удобное место для привала; неожиданно горизонт на западе стал заволакиваться густой изжелта-серой мглой, подымавшейся все выше и выше от земли к небу. По лесу пронесся гул отдаленного урагана, который затем стал быстро приближаться; послышался треск ломающихся ветвей, все сильнее, сильнее...
На северо-западе весь лес утонул во мгле, по руслу реки покатились, словно кулисы на невидимых подставках с колесиками, пыльные и песчаные смерчи. Наконец ураган налетел и на нас, и мы были окутаны непроницаемым облаком "черного бурана".
Песок мелся по земле какими-то длинными хвостами, напоминающими хвосты комет; дорога, борозды, земля и воздух - все слилось в один вихрь... Голова кружилась, думалось, что вот-вот он подхватит и тебя. Наступила черная ночь, и мы долго стояли как вкопанные на месте. Ислам сразу пропал из вида и нашел нас лишь случайно, завидев во мгле какую-то черную движущуюся массу, которая и оказалась нашим караваном.
29 мая ветер продолжался, и атмосфера так была насыщена пылью, что с трудом можно было ориентироваться. К счастью, мы шли около самого берега и как-то нечаянно заметили путевой знак - лошадиный череп, насаженный на кол и прикрепленный к тополю. По ближайшем расследовании оказалось, что как раз около этого места дорога сворачивает в лес. Я сообразил, что это и есть дорога в Ак-су, и мы свернули по ней.
31 мая вечером мы достигли базара в Абате, селении, имевшем около 1000 домов. Здесь проживал бек и китайский сборщик податей. Приют мы нашли в опрятном караван-сарае, содержимом одним индусом. Хозяином он оказался гостеприимным, но, в общем, был большой плут и ростовщик, обиравший местных жителей.
1 июня. Весь день мы ехали словно по одной бесконечной улице, с канавами по обе стороны, обсаженной тутовыми деревьями и ивами. На следующий день вступили около селения Вэш-арык-устэн (Арык с пятью рукавами) на проезжую дорогу, соединяющую Кашгар с Ак-су, и, переправившись через Ак-су-дарью, миновали китайский город Янги-шар (Новый город), обнесенный пестрыми крепостными стенами.
Я послал было к главному начальнику области, дао-таю, человека с моим паспортом и моей визитной карточкой с китайской надписью, но получил уклончивый ответ, почему и не счел нужным посетить мандарина, пользовавшегося репутацией заносчивого обжоры и пьяницы.
3 июня мы были уже недалеко от магометанского города Ак-су, где аксакал восточно-туркестанских купцов, Магомет-Эмин, принял нас очень радушно и приютил в своем уютном, опрятном жилище, а верблюдов и лошадей наших поместил в караван-сарае по соседству.
4 июня. В течение трех последних дней Ак-тюя, мой белый верблюд, начал худеть, перестал есть траву и только лениво пожевывал пшеничный хлеб. Вчера, однако, он еще прошел, не останавливаясь, небольшой конец между Новым и Старым городом (между Янги-шаром и Ак-су), но, когда к нему подходили, он жалобно ревел, точно опасаясь, что ему хотят причинить боль. Ночью он не дотронулся до еды, и сегодня Касим с грустью сообщил мне, что Ак-тюя болен.
Я поспешил на двор караван-сарая и нашел животное лежащим на боку, с вытянутой шеей; дышал Ак-тюя тяжело, прерывисто и после нескольких глубоких, судорожных вздохов околел на моих глазах.
Ак-тюя спас важнейшие предметы нашего снаряжения, и немудрено, что я относился к нему с особенным расположением. На каждом привале во время пути в Ак-су я подходил к нему и гладил и ласкал его.
Но животное отворачивало голову, издавая недовольный рев, опасаясь, может быть, что я потяну его за веревку, и словно подозревая, что это я был виной всех его страданий. Околел он утром в первый день Байрама, и во дворе караван-сарая стояла праздничная тишина. Движение караванов приостановилось, деловая жизнь на время замерла. Все гуляли. Улицы и площади кишели яркими пестрыми халата-ми, ослепительно белыми тюрбанами и шапками самых кричащих цветов.
Вид у всех гуляющих был веселый, довольный: даже самый последний из работников получает в этот день от своего хозяина подарок. С минарета звучнее обыкновенного раздавались молитвенные возгласы муэдзина. Какой контраст представляла эта пестрая картина праздничного уличного веселья со сценой на тихом дворе караван-сарая! С таким же достоинством,, с каким он недавно шел по убийственным пескам пустыни, по сухому руслу Хотан-дарьи и ее тенистым лесам, Ак-тюя окончил теперь свое земное странствие, путь, полный страданий, лишений, тяжелого труда под властью тирана-человека.
Он надорвал свои силы во время трудного перехода через пустыню и околел теперь среди полного изобилия и корма и воды. Товарищ его, молодой верблюд Чон-сарык, настоящий великан среди верблюдов, оставил свои ясли и, руководимый инстинктом, приблизился к белому верблюду, внимательно и удивленно посмотрел на него, но затем спокойно вернулся к яслям и вновь с аппетитом принялся жевать зеленую сочную траву.
Он один уцелел из всех наших 8 верблюдов. У меня духа не хватало продать его, не зная, в чьи руки он попадет; к тому же люди в караван-сарае полагали, что и этот верблюд, если заставить его работать, недолго протянет после перенесенных им лишений и трудов.
Я и подарил его Магомету-Эмину, который обещал дать ему отгуляться летом на сочных лугах около подошвы Тенгри-Хана. Мы провели в Ак-су три дня, набирая небольшой временный караван для возвращения в Кашгар - мой главный опорный пункт в сердце Азии. Таким образом, я имел время бегло познакомиться с городом, носящим такое оригинальное название ("Ак-су" - "белая вода"), вследствие изобилия чистой, прозрачной воды, текущей с ослепительных снежных полей и ледников.
Пришлое население Ак-су состоит из большого числа китайцев, сотни "андижанцев", т. е. купцов из русского Туркестана, и 3 афганцев, проживающих здесь 20 лет. Аксакал русских туркестанцев Магомет-Эмин, родом из Ташкента, живет в Ак-су уже 12 лет. Русские туркестанцы ведут торговлю шерстью, хлопком и кожами.
Достопримечательностей в городе, кажется, никаких нет. Главная мечеть, носящая обычное название - Мечеть-Джами, т.е. Мечеть пятницы, не представляет ничего особенно замечательного по архитектуре, но расположена довольно живописно на открытой площади, к которой ведет с главной базарной улицы небольшой переулок. Площадь эта самый центр городской жизни. В базарные дни здесь бывает настоящая давка; вся площадь покрывается палатками и лотками.
Особенно бойко торгуют в жаркое время льдом, нагроможденным большими прозрачными плитами. Я тоже был одним из усердных покупателей этого товара. В первые дни Байрама здесь, как и во всем магометанском мире, принято сзывать гостей и задавать пиры. Я в компании с аксакалом побывал на нескольких. Угощение состоит из аша (пилава) и шурпы (суп с зеленью и макаронами), подаваемых в неимоверных количествах.
Больше всего мне понравилась пирушка у самого аксакала, на которой я был единственным гостем. Мы отправились с ним в его сад, Соха-баши, расположенный в трех километрах от базара и изобилующий виноградом, абрикосами, дынями, сливами, вишнями и проч. Расположились мы под тенью тутовых дерев, на берегу арыка с чудесной водой. Слуги закололи барана, и сам аксакал по всем правилам искусства приготовил рисовый пилав с бараниной.
Лучшие куски грудинки и почки были поджарены в масле в котле, куда затем всыпали промытого, белого, как сахар, риса, сдобренного луком. Хорошо приготовленный пилав - превосходное блюдо. Аксакал является как бы агентом консульства, и во всех городах Восточного Туркестана, где проживают русские купцы, есть свой аксакал, подчиненный русскому консулу в Кашгаре.
Друг мой, аксакал Магомет-Эмин, один из симпатичнейших магометан, которых я когда-либо встречал; этот седобородый старик 60 лет, всегда веселый и приветливый, превосходно знал страну, и рассказы его отлично помогли мне ориентироваться.
Еще до моего прибытия в город он распорядился, чтобы по всем трактам, ведущим в Ак-су с юга, были наведены справки о таинственно исчезнувшем верблюде; все розыски ни привели, однако, ни к чему. Затем он собирался оказать мне еще большую услугу - проводить меня до Кашгара по хорошо знакомому ему пути. В сущности, он не мог отлучаться со своего поста без разрешения консула, но я, зная любезность консула Петровского, брал ответственность на себя.
о Кашгара было 450 верст, но спешить нам некуда было, и мы решили сделать этот путь "с прохладцей". 7 июня все было готово к выступлению. Магомет-Эмин достал нам новые сартские ягданы и весь нужный провиант: чай, сахар, рис, зелень, мед и проч.
Баранину мы могли доставать по пути по мере надобности. Ислам-бай и Касим - оба получили денежную награду за свою службу и, кроме того, были заново экипированы с головы до ног. Лишась всего запаса одежды, я и сам должен был облечься в одеяние смешанного китайско-сартского стиля и, таким образом, один раз за все путешествие поступиться престижем европейца, поддерживаемым европейским платьем.
К трем имевшимся у нас верховым лошадям мы наняли еще четырех. По пути мы наслаждались после перенесенного нами зноя пустыни свежим горным воздухом, который в эту пору дождей был особенно прохладен - отчасти от изобилия атмосферных осадков, отчасти от западных и восточных ветров, проносившихся по узкой долине. 
21 июня наконец прибыли в желанный Кашгар. Три недели, проведенные здесь, прошли в усиленных хлопотах. Старый друг мой, консул Петровский, произведенный теперь в генеральные консулы, а вскоре, за свои неоценимые услуги моей экспедиции, награжденный от короля Оскара командорским крестом шведского ордена, очень обрадовался моему благополучному возвращению и сделал все от него зависящее, чтобы облегчить мне работы по снаряжению новой экспедиции.
Узнав от хотанского аксакала о нашем злополучном странствовании по пустыне, консул Петровский тотчас отправился к дао-таю и заявил, что если тот не примет немедленно мер к разысканию следов пропавшего верблюда, то будет иметь дело с Цзунг-ли-яменом Пекине.
Дао-тай сделал все, что мог, и можно представить наше изумление, когда он, пригласив нас на обед, поднес нам шведский офицерский револьвер, находившийся во вьюке Нэра! Оказалось, что оружие было подарено неизвестным всадником одному жителю селения Тавек-кель.
Розыски продолжались с усиленной энергией, но китайским чиновникам так и не удалось напасть на след вора, да я и не особенно заботился об этом, поглощенный снаряжением новой экспедиции. На другой день по моем прибытии в Кашгар был отправлен курьер в Ош, с письмами и телеграммами от меня.
Между ними была телеграмма в Берлин моему учителю и другу, барону Рихтгофену, содержавшая просьбу о высылке мне новых приборов -- анероидов, гипсотермометров и т. п. Другой телеграммой в Ташкент я просил о высылке мне одежды, провианта и табаку.
Патроны и порох мы добыли у казаков, состоявших при консульстве. Раньше трех месяцев нельзя было ожидать прибытия затребованных из Европы предметов, между тем сидеть в Кашгаре столько времени без дела мне вовсе не улыбалось, тем более что летний зной заставлял меня томиться по летней прохладе гор.
Через две недели предварительное снаряжение экспедиции было закончено. Я никогда не забуду любезности и содействия, оказанных мне в этом деле консулом Петровским, г. Мэкэртнеем и шведским миссионером Гёгбергом, соперничавшими между собой в готовности помочь мне.
Первые двое одолжили мне анероиды и гипсотермометр, а последний снабдил меня многими весьма полезными предметами. Кашгарский портной изготовил для нас из китайских материй одежду и палатку.
Седла, продовольствие мы купили на базаре, и в конце концов, выступая 10 июня из Кашгара, я едва верил себе, что всего два месяца тому назад потерпел такое крушение, которое считал окончательным.
Я выбрал целью этой небольшой экспедиции именно Памир, намереваясь продолжать наблюдения, начатые прошлым летом, и провести жаркое время года в горах-великанах, стерегущих "крышу мира".

Источник и фотографии:
Свен Гедиин (Хедин). «Памир - Тибет - Восточный Туркестан». Путешествие в 1893 - 1897 годах. (En färd genom Asien). Перевод со шведского Анны Ганзен и Петра Ганзена.