You are here

Home

За синим Памирским камнем. По Шах-Даре и Бадом-Даре.

«B той области водятся драгоценные камни балаши, красивые и дорогие камни; родятся они в горных скалах. Народ, скажу вам, вырывает большие пещеры и глубоко вниз спускается так точно, как это делают, когда копают серебряную руду; роют пещеры в горе Сигхинан * и добывают там балаши по королевскому приказу, для самого короля; под страхом смерти никто не смеет ходить к той горе и добывать камня для себя, а кто вывезет камни из страны, тот тоже поплатится за это головою и добром...»

Марко Поло.

Истина и легенды о ляджуаре.

Ляпис-лазурь, ляпис-лазули, лазурит, лазурик, лазурь, лазуревый камень, лазули — великолепный синий, непрозрачный минерал, встречающийся в природе в виде плотных, твердых и крайне мелкозернистых масс. Его глубокий синий тон гораздо красивее окраски всех других непрозрачных камней.
Все приведенные выше названия этого минерала происходят от афганистанского и персидского названий: ляджевард, лазвурд, лазувард и ляджвурд. Современные шугнанцы на Памире называют его ляджуар.
«Я, до безумия и до мученичества влюбленный в камни и в дикой Сибири совсем испортивший свой вкус, не в состоянии судить о прекрасном. Поэтому осмеливаюсь переслать целую партию синих камней моих для представления их высшему приговору». Так пишет известный исследователь Сибири Э. Лаксман о ляджуаре, открытом им в 1784 году.Овринги в горах Памира. Фотография Леона Барщевского (1849 – 1910 г. г.).
Марко Поло в XIII веке, описывая Бадахшан и рубиновые копи, говорил: «В этой стране, знайте, есть еще и другие горы, где есть камни, из которых добывается лазурь; лазурь прекрасная, самая лучшая в свете, а камни, из которых она добывается, водятся в копях так же, как и другие камни».
Академик А. Е. Ферсман в 1920 году говорит о ляджуаре афганского Бадахшана, что до начала XIX века он «обычно приходил из Бухары, Туркестана, Афганистана, Персии, Тибета, и под этими разнообразными и неясными обозначениями скрывался какой-то неведомый источник среднеазиатского камня. Только экспедиции начала XIX века пролили свет на эти месторождения». И далее, перечисляя имена участников экспедиций, академик А. Е. Ферсман пишет, что они «дали их описание и указали на точное их положение около Фиргаму на юг от Джирма в Бадахшане.
По-видимому, это единственное месторождение, из которого Восток черпал свои лазоревые богатства, и все указания на Персию, Бухару, Памир и Индию, вероятно, должны быть отнесены к нему». В Европе — ни одного *. В Азии — два: афганское и прибайкальское.
В Америке (в Чилийских Андах) — третье. Три месторождения в мире. Но в Андах и в Прибайкалье ляджуар светлый и зеленоватый. Это плохой ляджуар. Он прекрасен и ценен, когда он синий, темносиний — цвета индиго. Такого ляджуара месторождение в мире — одно, находится оно в Афганистане, считается монополией эмира и недоступно исследователям.
* Ибо указания на ляджуар, находимый в лаве Monte Somma близ Везувия, недостаточно проверены.
Значит, на Памире нет синего камня?
Но русский человек, один из первых исследователей Шугнанского ханства, побывавший в нем в 1894 году, инженер А. Серебренников, в своем «Очерке Шугнана» пишет:
«На реке Бадом-Дара добывали камень голубого цвета, по всей вероятности, ляпис-лазурь, носящий название по-таджикски «лядживоор». Об этом сохранились только лишь одни рассказы, и даже старики не знают о месте добывания этого минерала, давшего название одному из ущелий — Лядживоор-Дара...»
- Что такое Лядживоор-Дара? Где она? — спросил я у местных жителей.
- Неправильно он написал! — ответили мне. — Надо говорить Ляджуар-Дара,- Есть такая речка на Памире. Маленькая река в очень высоком ущелье. Никто не ходит туда!
Я долго искал эту речку на картах и не нашел ее. Впрочем, на картах Памира в том 1930 году было еще множество белых пятен, не посещенных исследователями районов. Перенесемся воспоминанием в 1930 год. Мы — на Памире, мы четвертый месяц уже блуждаем по неизученным уголкам Памира.
Мы забыли, движется ли где-нибудь время, нам представляется, что время остановилось. Вечерняя темнота выбирает нам место для лагеря; мы развьючивает, расседлываем лошадей и валимся в сон, замерзая от снежных буранов. Спим по очереди, один из нас бродит с винтовкой, преодолевая усталость, вглядываясь в свистящую тьму.Спуск с перевала на лошадях. Памир. Овринги в горах Памира. Фотография Леона Барщевского (1849 – 1910 г. г.).
Впрочем, все мы привыкли к этому. Еще один русский человек дал нам зыбкие сведения о ляджуаре. Житель Памира, который, вероятно, и сам позабыл свою фамилию, так накрепко пристало к нему прозвище «Дустдор-и-руси», сказал нам, что на Памире, он слышал, есть ляджуар.
Дустдор-и-руси (что в переводе значит «русский охотник-любитель») — коммунист, член тройки ББ (а ББ — это «Борьба с басмачами») — был смелым охотником, которого на Памире знали все. Худощавый молодой человек, лет двадцати пяти, со светлыми, застенчиво глядящими на людей глазами, в которых иногда отражалась густая синь памирского неба, — он встретился с нами в киргизской юрте на берегу бешеной в летнее время реки Ак-Байтал.
Он был в киргизском чапане (халате) и в малахае. Он разговаривал тихо, но, может быть, веселей, чем всегда, потому что с двумя товарищами он ехал туда, где скрывалась банда басмачей, ехал, чтобы взять в плен ее главарей.
Дустдор (как мы его называли для краткости, отбросив вторую часть его прозвища) смущенно улыбался, он не знал, что троим нападать на целую банду — очень смелое, почти безумное дело. Дустдор сказал, что на Памире, где-то в районе Хорога, у реки Шах-Дара есть ляджуар. Дустдор обещал через месяц вернуться в Хорог и, если мы будем в Хороге, показать нам образчик, принесенный ему стариком шугнанцем, и сделать все, чтобы мы разыскали месторождение.
Мы поверили смелому человеку в том, что он вернется живым, и в том, что на Памире есть ляджуар. Мы сказали себе; «Поедем в Хорог!» После восточнопамирских каменных мертвых пустынь, после четырехкилометровых высот перед нами — Афганистан.
Белые домики, статные тополи, арыки, шорох фруктовых садов. В глубоком ущелье, в устье Гунта, свивающего с Пянджем перекрученные, узловатые воды, уже не в мечтах, а в обыденной простоте — шугнанский город Хорог, столица Памира. Как на ладони, на маленькой площади держит он большой постамент, на котором лицом к Афганистану — бронзовый Ленин.
Женщина выходит из зыбкого сада, и мне, оборванному всаднику, протягивает спелое яблоко. А на воротах крепости: «Добро пожаловать» — красный плакат, потому что известно здесь: в Хорог въезжают только победители долгих и трудных пространств.
Начальник Памиротряда тов. Стариков, тот человек, власти которого вверено спокойствие этой высокой страны, пожимает мне руку и, вынув из кармана большой двубородый ключ, молча передает его мне.
- От крепости? — улыбаюсь я.Дети рабочих Ботанического сада на бывшем Ишан-даште.
От моей квартиры, — серьезно отвечает Стариков... — Я живу один. Располагайтесь. Я вернусь домой после службы...В Хороге нам рассказали:
«Есть ляджуар. Но горы, в которых находится он, заповедны. С дальних времен неприступная скала охраняет его. Во времена владычества кизыл-башей — «красных голов» — приходили из Индии кафиры, «сиахпуши», что в буквальном переводе на русский язык означает — черная одежда. Приходили, чтобы добывать ляджуар. Но скала с ляджуаром отвесна. Веревок и лестниц не было, да и разве хватило бы их? Тогда сиахпуши потребовали, чтобы шугнанцы привели с Шах-Дары «духтар-и-инорасид» — невинную девочку, и «бача-и-ноборид» — необрезанного мальчика, а еще — от замин Бегимэ — с земли женщины Бегимэ — принесли бы пшеничной муки.
Есть кишлак Рэджис по Шах-Даре, вот там — земля Бегимэ. Шугнанцы — мирный народ — исполнили требование. Сиахпуши заставили их принести еще «эздум-и-голь-хор» — дров из шиповника — и разложили под скалою жертвенный костер, и молились своему богу, и кричали, и пели, и сожгли детей на костре. А потом резали скот и прикладывали мясо к скале. На такой высоте это место, что холод там вечно: кровь скота замерзала, и мясо примораживалось к скале.
Но не хватило скота, и тогда сиахпуши — проклятье им! — стали резать наших людей — шугаанцев. И хватило людей, мясо примерзло, и по этой лестнице сиахпуши достигли, наконец, ляджуара. Но потом — ну, надоели они! — собрались наши дехкане и перерезали всех сиахпушей, и больше никто не пытался добывать ляджуар. Это священное место, никто не знает его, а кто узнает — погибнет. Не надо его искать, не надо туда ходить. Только безумец может искать свою гибель».
Дустдор вернулся в Хорог. И мы перебрались от Старикова в его маленький дом. Дустдор ничего не рассказывал нам о своей победе. Дустдор показал нам образец ляджуара. Камень был синь и чудесен, словно вобрал в себя все небо Памира. Я положил его на ладонь, как холодное синее пламя, и задумчиво смотрел на него.
В Индии, в древнем Иране жгли этот камень и растирали в тонкий порошок. Смешивали порошок со смолою, воском и маслом, промывали, и тогда оседала краска тончайшей синей пылью. Лучшие художники покупали этот драгоценный ультрамарин. Ибн-Хаукал, Шехабеддин, Абулфеда, Тейфаши, Эдри-зи, Ибн-Батута — все старые писатели Востока говорят нам об этом.
Но камень побеждает человека и живет второй жизнью, — и «Мадонна Литта» с грустью жалуется профессорам Эрмитажа, что синие цвета ее темнеют и блекнут, потому что в них выкристаллизовывается ляджуар.Месторождение ляпис-лазури в мраморной скале на высоте 4 570 метров.
Скифы носили бусы из ляджуара. О хорошем ляджуаре Скифии говорят Теофраст и Плиний. Древний мир резал из ляджуара рельефы и выпуклые фигуры. Ляджуар был излюбленным и дорогим камнем Китая. Китай украшал им чаши, шкатулки, делал из него перстни, амулеты и статуэтки. В исторические времена из ляджуара изготовлялись шарики на головные уборы мандаринов как эмблема их власти. Синий цвет его ценился так высоко, что китайское искусство окрашивало в этот же цвет любимый китайцами камень агальматолит, чтобы он был похожим на ляджуар.
Монгольские караваны, проходившие великую пустыню Гоби и Ургу, доставляли ляджуар в Кяхту. И, обменивая фунт ляджуара на фунт серебра, монголы рассказывали, что волны прибивают к берегу озера Далай-Нора куски этого камня. Почти вовсе не знала употребления ляджуара Европа до начала XIX века и очень высоко ценила его. Предметы из ляджуара насчитывались единицами. Что можно припомнить? Чашу Франциска I; стол, «блистающий драгоценными ляписами», который гости видели на свадьбе Марии Медичи и Генриха IV в 1600 году; четырнадцать предметов Людовика XIV: два кубка, три гондолы, четыре чашки и вазы различной формы; и самый крупный кусок ляджуара — поднос в девять с половиной дюймов — в коллекции Буало, в 1777 году.
В XVIII веке ляджуар вытеснил золото, и обладание им считалось почетным. А в XIX веке, с открытием прибайкальского месторождения, ляджуаром занялись «императорские» гранильные фабрики Екатеринбурга и Петергофа. Тонкими пластинками ляджуара, составленными из отдельных маленьких кусочков, облицовывали они ящички и шкатулки, столовые часы и колонки для шкафов. Петергофская гранильная фабрика облицовала ляджуаром колонны Исаакиевского собора, в семь аршин вышины и четырнадцать вершков в диаметре, и эта работа была произведена дважды: Монферан забраковал колонны, сделанные из прибайкальского ляджуара, и поставил их у себя в доме на Мойке, а для Исаакия был выписан ляджуар из «страны бухарской», тот афганский ляджуар, на перепродаже которого наживались эмирские богатеи-купцы.
781/2 пудов камня ушло на эти колонны. Известны также подаренная в 1873 году Александром II германскому императору модель «Медного всадника», в которой скала сделана из превосходного куска ляпис-лазури. Облицовка Мраморного зала в Мраморном дворце, облицовка Лионского зала Царскосельского дворца, вазы, столы и чаши в Эрмитаже — вот ляджуар, которым может теперь любоваться каждый посетитель наших музеев. Центральная Индия, Тибет, Южный Китай, Афганистан, Иран — вот круг, который замыкает все указания на источники вывоза ляджуара. Расплывчатый в древности, с течением времени все суживавшийся, круг этот теперь превратился в точку, и эта точка — копи бадахшанского месторождения в Афганистане.
Да!.. Но мы ведь на Памире, а не в Афганистане! Я положил камень в папиросную коробку Дустдора. Свернул махорочную цыгарку и закурил. Советский минералог, приглашенный в 1928 году в Афганистан, но не получивший разрешения падишаха посетить копи ляджуара, расположенные в трех километрах южнее небольшого кишлака Горан, на крутом обрыве западного склона реки Кокча (иначе называемой рекой Джирм), мог только побеседовать с местными жителями, побывавшими на этих копях.
Они рассказали ему, что копи находятся на высоте в пятьсот метров над дном ущелья: «Тропа от реки к копям идет круто вверх среди крупных глыб и скал, очень трудна и доступна только для человека. Главная копь, в виде наклонной галереи, по которой может итти, не сгибаясь, человек, проходит вглубь горы на восемь км. Кроме главной копи, имеются еще несколько меньших выработок, но последние давно брошены, так как лучший камень добывается только из главной копи, в темном известняке. Копи не работаются уже 11 лет, в настоящее время вход в главную копь заделан камнями с цементом, и на него наложены печати падишаха; подходить к копям запрещено под страхом смертной казни».
И, сравнивая список минералов афганского Бадахшана — графит, шпинель, лимонит, малахит, олигоплаз, гранит, лазурит, ортит, черный турмалин и другие — со списком минералов Западного Памира, этот ученый говорит, что «за исключением лазурита и ортита в Бадахшане встречены те же минералы». ...Значит, все-таки ляджуара — лазурита — на Памире нет?
- Ваш начальник всерьез решил отправиться на поиски ляджуара?
В серых глазах моего собеседника почти неуловима ирония. Его щеки втянуты, словно прилипли к челюстям. Он желт. Тропическая малярия, видимо, измотала его. Я отвечаю ему:
- Совершенно всерьез.Там, где тропа исчезала совсем, проносили груз в обход скалы по воде.
- Я не думал, что он такой легкомысленный человек! — уже открыто улыбается собеседник.
А все-таки не брехня ли наш ляджуар? Стоит ли всерьез приниматься за его поиски? Но мы решили, и мы найдем ляджуар. Мы не можем его не найти! В лунную ночь, под шум многоводного Гунта, хорошо погружаться в раздумье. В ту пору, в тридцатом году, мне часто приходилось углубляться в геологические раздумья. Я знал, что ляджуар бывает связан с мраморами, и стал думать о гигантской гнейсово-мраморной свите, которою, по описаниям индийских геологов, сложен хребет Гиндукуш.
Южная граница этой свиты находится в пределах Индии и Афганистана. Северная граница — на нашем, советском Памире. Это одна и та же свита, мощная, жесткая, плохо поддавшаяся сминанию в период горообразовательных процессов. Если она плохо поддавалась сминанию, значит больше разламывалась и растрескивалась. А по разломам и трещинам впоследствии поднимались изверженные породы. Как уже объяснено выше, они метаморфизовывали породы, с которыми соприкасались.
Так в зоне контактов образовались различные минералы. Так появились на Юго-Западном Памире бесчисленные образования гранатов, так возникло в Куги-Ляле, неподалеку от Хорога, известное с глубокой древности месторождение лалов — рубина, точнее, благородной шпинели. Так, не сомневаюсь, образовался и ляджуар в Афганистане. От афганского месторождения до реки Бадом-Дара, впадающей в Шах-Дару, по прямой линии не больше ста километров. Для геологических масштабов это ничтожная величина.
Если мы найдем ляджуар, то точка, до которой сузился круг, замыкающий указания на источники вывоза ляджуара, окажется чуть больше. Мы докажем тогда, что в древности ляджуар вывозился и отсюда, где находимся мы, — с Памира!
9 августа 1930 года. Белый, простой, как казарма, дом исполкома. Большой стол в маленькой комнате. Тесно. В конце стола — председатель, шугнанец. В комнате люди Шугнана: пастухи, охотники, совработники. Старики и комсомольская молодежь. Халаты, майки, пиджаки. Чалмы, тюбетейки и кепки. Пехи, сандалии, ичиги и русские сапоги. Шугнанцы ломают русскую речь, русские ломают шугнанскую; Дустдор переводит, и голоса плывут в табачном дыму, как гул Гунта, катящего, валуны за стеною дома облисполкома. На столе — великолепный образчик афганского ляджуара — зависть наша и зависть Шугнана. Заседание партбюро* открывается. Я пишу протокол.
* В те годы в Хороге не было обкома партии, а было партбюро.
«Слушали:
1. Сообщение Дустдора, что ляджуар есть в районе реки Шах-Дара. Точное местонахождение ляджуара известно только нескольким горцам — старым шах-даринским ишанам, но они держат его в секрете.
2. Сообщение кишлачного предсельсовета Сафара, что хотя он и не видал здешнего ляджуара, он знает: ляджуар есть не только светлый, но и очень хороший, темносиний.
3. Сообщение председателя нижне-шах-даринского сельсовета Зикрака о том, что есть гора ляджуара, очень высокая и отвесная, влезть на нее нельзя, но если подорвать ее динамитом по диагонали, трудности восхождения можно преодолеть. Зикрак утверждает, что видел эту гору в молодости, когда был пастухом».
Сообщения шугнанцами обсуждаются с энтузиазмом. В их взволнованных речах — Шугнан темный и ждущий культуры, бедный, бездорожный, скалистый, отрезанный от всего света сотнями непроходимых, таинственных снежных хребтов; Шугнан, по тропам и оврагам которого, на невероятной высоте, люди ходят, как мухи по стенам, срываются вниз и гибнут; Шугнан, в котором земля мерится тюбетейками, — так ничтожны в нагромождениях скал площадки, годные для посева...
Но не вечен этот Шугнан. Перед ним выросло большое слово — советский. И, заседание партбюро бурлит, и я слышу обрывки речей:
«...Наши горы богаты. Мы не знаем о них... Теперь надо знать, и у нас своя пятилетка, надо чинить мосты, строить мосты, чтобы дехканин не проваливался на каждом шагу, надо проводить дороги, чтобы можно было легко проехать верхом, каждый день у нас гибнут лошади...»
Врывается гордый старческий голос:
«...Надо строить дома, у нас есть уже школы, надо еще школы делать, много надо, товары надо везти, землю взрывать, пшеницу сеять, скот умножать, тут разводить, шелк продавать, все надо!..»
Другой, полудетский голос перебивает его:
«...К концу пятилетки ни один дехканин не будет есть патука, от патука кривятся ноги, — только пшеницу есть будем...»
И опять старческий, дребезжащий:
«...А сначала дороги, мосты и дороги...»
Третьему, охрипшему, помогают взмахи руки, слышу, как хлопает широкий рукав халата:
«...Откуда деньги взять? Советская власть помогает нам. Хорошо? Нет, плохо. Мы у московских дехкан берем зерно и деньги. Мы берем у них от их богатств. Спасибо им, ну, а мы сами что? Мы должны сами добывать деньги, у нас есть деньги, сегодня они валяются в горах, надо собрать их, у нас есть большие богатства, позорно о них забывать».
Я слышу обрывки речей. Они переплетаются, горят, из них вырастает формула ясная и простая:
- Спасибо русским товарищам из Ленинграда. Поможем им найти ляджуар, у них хорошие головы, скажут, какой он — богатый или плохой, если богатый — сделаем копи, за ляджуар Шугнану большие деньги дадут.
Все говорили разом, образчик афганского ляджуара ходил по рукам, бился в руках, как синяя птица. И все же на вопросы, поставленные в упор, мы не добивались прямого ответа: «Нет, сам не видал... Слышал, знаю, что есть у нас ляджуар, а сам места, где он лежит, не видал». Это говорили горцы, вдоль и поперек излазившие родную страну. Один Зикрак, видимо, знал больше других.
И в графе «постановили» я записал:
«Оказать всемерное содействие экспедиции тов. Юдина. Просить предсельсовета Нижней Шах-Дары тов. Зикрака проводить экспедицию до месторождения и найти среди населения Шах-Дары проводника, который бы точно знал о местонахождении ляджуара. Просить предсельсовета Верхней Шах-Дары тов. Хувак-бека присоединиться к экспедиции в кишлаке Тавдым и также сопровождать ее до конца. Дать экспедиции подрывника для динамитных работ».
Нам подарили образчик афганского ляджуара. Мы обещали отдарить их ляджуаром шугнанским. Нам жали руки, и нас проводили до дома.

По Шах-Даре и Бадом-Даре.

Из дневника:
Выезжаем за ляджуаром: Юдин, Хабаков, Маслов, я и Зикрак. По всем имеющимся у нас данным, Шах-Дара — район абсолютно спокойный. От подрывника мы отказались: пусть продолжает он взрывами строить дорогу из столицы Шугнана, мы как-нибудь обойдемся и без динамита. Я с Е. П. Масловым и единственной нашей вьючной лошадью выезжаю вперед.Пограничники на Южном Памире.
Выбравшись из Хорога и процокав дорогой и тропами, врезанными в синюю тень абрикосовых садов, переправившись на левый берег Гунта по высокому, неверному, приплясывающему мосту, наши кони вынесли нас к Шах-Даре, немного выше устья. Здесь — застывший шабаш покалеченных, сорвавшихся сверху гранитных скал. Переправа по мосту на правый берег Шах-Дары, дорога истончилась в тропу, вихляющую спусками и подъемами.
Река, придавленная скалами, усыпанная камнями, корчится в быстрых судорогах и хрипит глухо и шумно, так, что я не слышу своего крика. Тропа местами совсем сужается, норовя не пропустить вьючную лошадь. На горах — зеленые лоскутки посевов. Их мало, потому что склоны изломаны и круты. Подъезжаем к большому кишлаку Рэджис. Перед ним волнистые посевы высокой ржи, пастбищная луговая площадка, неохватные деревья — грецкий орех, тополи. Привставая на стременах, срываем абрикосы, урюк, яблоки, персики. Персики еще не созрели.
Кишлак Рэджис... Тот самый, где «вамин Бегимэ». Дальше... Бросаю дневник... Дальше — граниты, огромные валуны гранита и на несколько сот метров над зеленой отарой долин нагромождения грандиозных морен. Они спускаются вниз, подпруживают Шах-Дару, и река, клокоча пеной, грохоча, рвет себе русло, пропиливает гранит и на поворотах отдыхает спокойствием широких излучин. Здесь белый песок нежит ее берега. Здесь сквозистые ивы стоят по колена в спокойной воде.
Здесь долина выгибается тенистыми амфитеатрами. В их ярусах лениво полулежат кишлаки. Паригет, Тавдым, Тир, Тусиян, Куны, Мендышор, Чакар, Парзудж, Занинц — вот странные их названия. В кишлаках, в каменных лузах оград колосятся пшеница, рожь и ячмень, качаются пугала на гибких шестах. Дети и женщины с камнями в руках бродят между ними и кричат, звенят голосами, с утра до ночи кричат и швыряют каменья в птиц, а птицы привыкли, не боятся, не хотят улетать.
И так утомляет шугнанок это швыряние камнями, что они без сил возвращаются в свой плоскокрышии дом и распластываются на глинобитной веранде — далице. А над маленькими, сложенными из остроугольных камней домами, которые здесь называются чодами, стоят тополи, и белесая луна всходит, скользя, по снежным кромкам высоких хребтов, распространяя по нагретым ущельям прохладный зеленый свет. И я пил эту ночную прохладу, и я долго глаз не смыкал, когда в тихих кустах облепихи между кишлаками Занинц и Бедист мы завалились спать, расседлав после жгучего дня лошадей, выпив чаю со сладким тутом и маленькими лепешками.
В 1930 году еще не было на Шах-Даре колхозов. Тогда эта часть Памира еще не называлась Рошт-Калинcким районом, а сам нынешний районный центр — Рошт-Кала был глухим, маленьким кишлаком, над которым на отвесной скале нависали руины старинной крепости. Никто не поверил бы тогда, что в Рошт-Кале появится средняя школа и школьники по вечерам будут играть в футбол. Никто в шах-даринском кишлачке Сендив не знал тогда, что выехавший верхом в Дюшамбе, чтоб учиться там, шестнадцатилетний юноша Мирсаид станет известным всей Советской стране поэтом, лауреатом Сталинской премии Мирсаидом Миршакаром.
Никому и в голову не приходило, что над устьем реки Шах-Дара, на высокой террасе, где жил ишан и которая поэтому называлась ишан-даштом, вырастет знаменитый высокогорный Памирский ботанический сад — слава всех колхозов Памира, получающих от него саженцы новых, неведомых на Памире плодовых культур. Никто не поверил бы тогда, что на шах-даринских каменистых землях, где возникнут колхозы имени Ленина, Сталина, Калинина, Молотова, Орджоникидзе, Буденного и другие, зашумит листва новых плодовых садов, вырастут рощи деревьев — питомцев будущего лесхоза. Никто не ведал, что вдоль Шах-Дары, где вились головоломные тропинки, запросто будут бегать автомобили, завозя книги в библиотеки, товары в магазины и увозя с Шах-Дары зерно, коконы, урожаи фруктов.
Все это есть сейчас. Всего этого не было в том тридцатом году; но и тогда Шах-Дара, конечно, только по сравнению с другими, очень бедными в то время местностями, считалась самой богатой долиной Шугнана.
- В Нижней Шах-Даре сто девяносто восемь чодов, тысяча семьсот... да, семьсот тридцать восемь людей. Это маленькие, и большие, и совсем старые... А лошадей сто пятьдесят три... Зерна у нас сеют два амбана на два рука.
- На одну душу? — переспросил я.
- Да так. Посеяли в этом году пятьсот девяносто амбанов.
Я знаю: амбан — это пять пудов. Я знаю, что цифры, которые мне сообщают — весьма приблизительны, хотя и сообщают мне их с точностью до единицы.
- В Верхней Шах-Даре кишлаков одиннадцать, чодов двести шестьдесят три, людей... Да людей? Наверное, две тысячи триста будет...
Все это, разлегшись под тутовым деревом, мне говорят Зикрак — степенный, променявший свой глим — суконный халат — на затрепанный афганского покроя френч, и его друг, присоединившийся к нам на второй день пути, Хувак-бек — всегда возбужденный, сверкающий белками черных глаз, похожий на грека.
Они долго спорили, и долго подсчитывали, прежде чем сказать эти цифры мне, и много смеялись, и дразнили друг друга, когда их подсчеты спотыкались о неуверенность и когда выяснилось, что есть в горах такие затерянные кишлаки, которых никогда не посещал ни один из них.
И больше всех дразнил Хувак-бека наш всезнающий и положительнейший рабочий Маслов, Егор Петрович, жилистый, выносливый, сильный сорокалетний мужчина, одиннадцать лет подряд пробродивший с экспедициями по Тянь-Шаню, Кашгарии, Китаю, Монголии и Памиру, человек на все руки, наш педантичный учитель в премудростях вьючки и обращения с лошадьми, любитель дальних странствий и закоснелый ругатель. Впрочем, Хувак-бек умел яростно защищаться и выбивался из сил, чтобы продемонстрировать перед Егором Петровичем все свои лучшие качества. Теперь уже он вел нас по территории своего сельсовета.
В кишлаках нас угощали джирготом (кислым молоком) и тутом. Мы уже третий день поднимались по Шах-Даре. Скалы сужались над нами. Становилось все холодней, — природа стала суровее. Мы поднимались по узкой тропе, выше старинной, прилепившейся к отвесной скале крепости Рошт-Кала, наши лошади спотыкались и падали, и мы уже забывали ругаться, замирая, когда лошадь срывалась, и облегченно вздыхая, когда она умудрялась задержаться за куст или камень. Мы молчали, вытягивая, поднимая ее, и осматривали ее окровавленную морду и ноги.В малиннике Памирского ботанического сада всегда можно увидеть гостей из Хорога.
Здесь, по этой тропе, наступая на Рошт-Калу, в которой засели афганцы, когда-то, в 1894 году, бился с захватчиками шугнанской земли маленький русский отряд капитана Скерского. Солдатам справедливо казалось тогда, что они забрались на край света, — до них русских людей в этих неведомых скалистых теснинах не было.
Старинная крепость Рошт-Кала, в которой укрепились афганцы, была удобною ключевой позицией. Но малочисленному русскому отряду помогали шугнанцы — местные, мирные жители, успевшие возненавидеть афганцев за немногие годы их жестокого хозяйничания на шугнанской земле.
Участник похода, военный инженер А. Серебренников, так говорил о шугнанцах: «таджики Шугнана честны, правдивы...», «главным основным качеством таджиков Шугнана, не подлежащим сомнению, является, бесспорно, трудолюбие...», «случаи воровства бывают очень редки и, например, среди всего населения Шах-Дары бывают не более двух-трех раз в год...», «пьянство у них совершенно отсутствует...»
И дальше в своем «Очерке Шугнана» он рассказывает: «Ханы и афганцы руководились лишь желанием добыть по возможности больше, хотя бы при этом выжимались последние соки из порабощенного и угнетенного народа...». 
«Будучи деспотическим повелителем и владетелем земли и народа, хан, благодаря миниатюрности своих владений, становился непосредственным доходчиком с народного труда и оставлял народу лишь столько, сколько необходимо для того, чтобы не умереть с голоду...» И однако: «Как ни тяжела была жизнь таджиков Шугнана при ханах, как ни велики и обременительны были платимые ими подати, все-таки при появлении афганцев их участь еще более ухудшилась.
Если собственные правители и теснили народ в материальном отношении, то они не помыкали ими, не считали их еретиками, тогда как сунниты-афганцы, не уменьшив, а даже увеличив налоги, вдобавок еще третировали шиитов-таджиков, которые, по их понятиям, едва ли не хуже собаки...»
С помощью шугнанцев, которые отнеслись к русским, как к своим освободителям от афганского ига, крепость Рошт-Кала была взята. Через год по Пянджу была установлена государственная граница России с Афганистаном, рассекшая Бадахшан пополам. На Шах-Дару и на правый берег Пянджа, как и на весь Памир, через двадцать два года принесла свободу и национальное самоопределение советская власть. По ту сторону Пянджа, в афганском Бадахшане, все осталось, как прежде: дикость, бесправие, порабощение, чудовищная нищета.
А тропа по Шах-Даре была действительно трудной. Пишущий о ней офицер, участник похода отряда Скерского, предлагает представить себе, — я цитирую в точности, — «узкое ущелье с несущейся по нему горной рекой, берегами которой служат отвесные каменные громады. Кипящие воды реки с шумом ударяются о мрачный гранит, разбиваются в мелкие брызги и, пенясь, со стоном отскакивают назад и снова с той же силой стремятся вперед, сворачивая на пути своем огромные камни.
Вот по одному из таких берегов тянется, как бы высеченная рукой человека, узкая, еле проходимая тропа, сплошь заваленная осколками камней, сорвавшихся с окружающих высот. Тропа эта то опускается к самой реке, то вдруг круто поднимается вверх и совершенно пропадает». И дальше, с наставительным замечанием по поводу «борьбы человека с природой» пишет офицер о балконах, настроенных «вот в таких-то местах», о том, что, взломав часть скалы, к ней прикладывают деревянные балки из местного малорослого тальника, кладут хворост, снова наваливают балки, и все это засыпают землей. В. некоторых местах встречались карнизы, устроенные самой природой.
«Саженей на пятнадцать над рекой выдвинулся пласт и висит над пропастью, служа продолжением пробитой тропы; по такому куску гранита, как по балкону, проходят лошади и люди. Ни перил, ни даже возвышения нет по краю его, голый камень - и только.
В одном месте балкон, когда по нему проходила лошадь, навьюченная патронными ящиками, со страшным треском подломился, и несчастное животное, увлекая при падении свой тяжелый вьюк, разбиваясь о камни, упало в реку. Мелькнули раза два голова и ноги его над поверхностью пенящейся реки, и все скрылось в ее быстрых, холодных волнах...»
Но у нас нет патронных ящиков, а Егор Петрович и не в таких местах сумеет провести лошадь. Мы привыкли к таким переходам, мы знаем места потруднее. Мы приближаемся к Вяз-Даре и проходим ее. Все мы здоровы и веселы. Мы смеемся, увидев первый в наших памирских странствиях лес и кучи изломанных деревьев на берегу реки, за шатким мостом у кишлака Трай. Еще раз пересекая плодородный оазис кишлака Медынвед, мы ежимся от холодного, хорошего ветра и подъезжаем к последнему кишлаку в нашем подъеме по Шах-Даре — к яркой луговине Барвоза.
Высота его — 2 990 метров по анероиду Хабакова. Здесь на лугу отара овец и группа женщин. Увидев нас, женщины бросаются врассыпную, но останавливаются, когда Зикрак окликает их. К Зикраку подбегают два мальчика, и, нагнувшись с седла, он целует их: «мои племянники».
Мы переехали вброд рукав Шах-Дары и развьючились на опушке рощи, у запруженного ручья. Сухие ветви, костер, баран, зарезанный нам на плов, молоко, разговоры с любопытствующими жителями Барвоза о носильщиках, ибо завтра мы двинемся в сторону, в такие горы, по которым вряд ли пройдут наши лошади.
Приходит тот охотник, который вызвался быть нашим проводником к ляджуару. Зовут его Карашир, что значит: «Черное молоко», в зубах его черная трубка из афганского нефрита с надписью арабскими буквами: «Такой-то продал трубку такому-то». Вечером — холод, ветер и дождь, у нас давно уже нет палатки, мы ложимся рядком под деревьями, накрывшись одним брезентом. Дождь стучит по брезенту; очень холодно, мерзнем, но спим.
А утром, разделив вьюк на двух лошадей (мы все же решили ехать верхом), мы выступили из Барвоза, вверх по крутому склону, мы переехали этот склон по чуть заметной тропе, и Шах-Дара раскинулась перед нами такой, какой ее видят в полете птицы: ее излучины, рукава, ее лес и луга с пасущимися коровами все уменьшались, наконец исчезли за поворотом тропы. Уже ни деревьев, ни кустов, только редкие альпийские травы да белые на высоких стеблях цветы жаш, длиннолистные кустики ров и сиреневые, похожие на незабудки цветки.
Несколько столбиков из камней, сложенных пастухами, развалины каменной хибарки, осыпи, груды замшелых камней и отвесы над рекою Бадом-Дара, отвесы такие, что Бадом-Дара кажется вычерченной внизу тонким серебряным карандашом. Моя лошадь часто раздумывает: куда поставить копыто, под которым вдруг пустота в полкилометра. Юдин назвал путь наш «сердцещипательным», а хабаковский анероид показывает 3 420 метров.
Выше над нами — снег; слева напротив, над Бадом-Дарою, — вертикальный отвес в километр вышины над рекой; впереди внизу — единственный за весь день кишлак, к которому мы уже спускаемся, спешиваясь и ведя осторожных лошадей в поводу. В кишлаке Бадом всего три семьи, пять-шесть мужчин. Впервые за все времена в их кишлак въезжают русские люди — всадники, одетые по-походному, обвешанные какими-то блестящими инструментами и приборами.
В первую минуту жители перепуганы, но когда им объясняют, кто мы, они окружают нас с любопытством и сопровождают до окраины кишлака. Пересекаем кишлак, пересекаем посевы гороха, долго спускаемся к боковому притоку и, взяв его вброд, долго ищем по берегу Бадом-Дары места для ночевки, потому что опять ветер, рваные черные тучи и дождь, Каменная лачуга на пяди ровной земли. Брошенная летовка — последнее человеческое жилище. Теперь никто в мире не знает, где мы.
Десятиверстная карта пустует. На ней нет ничего: ни этой летовки, ни кишлака, который мы миновали сегодня, ни даже Бадом-Дары. Здесь не был ни один исследователь, и на карте значится: «Пути нанесены по расспросным сведениям». Найдем ли мы ляджуар? Не миф ли все это? Одна из легенд, подобных легендам о дэвах, о пир-палавонах, о золотых всадниках, спустившихся по солнечному лучу, о яшиль-кульских драконах, о светящейся ночью и днем ранг-кульской пещере... Половина жителей этой страны еще верит в них... Я вспоминаю образчик Дустдора. А что, если он из Афганистана? Он мог пройти через сотню рук, мало ли что могли о нем наплести!
Сидя на камне в летовке, Юдин спрашивает!
- А здесь ханы нет?
Хана — так называется здесь клещ, укус которого смертелен. Зикрак, показывая на соломенную труху, заваливающую земляной пол, говорит утешающим тоном:
- Есть... Много...
Мы по щиколотку в трухе, в которой роются, переползая с места на место, сотни наших смертей. Тот из нас, кого хоть одна коснется, никогда не уйдет отсюда. В его глазах Памир закружится медленным, последним туманом. А остальные вынесут его из лачуги и навалят на него груду острых камней... Впрочем, нам уже все равно.
Мы утомлены. Мы хотим есть. Ужин готов. Маслов посылает за водой Хувак-бека. Тот не двигается и, смеясь, говорит:
- Я больной.
- Ты больной, тебе об лоб можно годовалого поросенка убить!
-а ужином Маслов не дает Хувак-беку есть: ты, мол, больной. Потом дал. Хувак-бек ест доотвала. Маслов накладывает еще. Тот больше не может. Маслов деловито ругается:
- Ешь, а то не пустят тебя туда.
- Куда?
- В рай не пустят.
- Его и так не пустят! — вмешивается Хабаков.
- Почему?
- Туда с партбилетом не пускают! Вот тебя, Егор Петрович, пустят.
- Ни в какую меня не пустят.
-— Почему?
- Туда старослужащих тоже не пущают...
Дождь прошел, и снова собирается дождь. Лошади понуро стоят у летовки. Маслов>толкает под бок Зикрака, кивнув в сторону Хувак-бека:
- Спроси его: дождик будет сегодня?
Зикрак переводит ответ Хувак-бека:
- На других не будет, на тебя будет.
Хувак-бек что-то возбужденно говорит, отчаянно жестикулируя. Маслов слушает, слушает, клонит голову набок, потом безнадежно махнув рукой:
- Не понимаю я в ихнем языке.
- А ты выучи, — язвит Хабаков.
- А мне не надо, потому больше я сюда не поеду... если живым выберусь.
Уже четвертый год твердит это Маслов, и четвертый год подряд ездит с экспедициями на Памир. Босиком, в белом глиме — халате, подпоясанном красною тряпкой, в халате, надетом на голое тело, голубоглазый шугнанец приводит овцу из Бадом-кишлака. Ее заказал Зикрак. Высыпаю серебро на ладонь шугнанца. Он доволен, смеется.
В единственную дыру, заменяющую в летовке дверь, вижу возню шугнанцев, нож, вспарывающий горло овцы, струйку крови, а за ней — ползающие по долине и по горам облака. Они рвутся, открывая иззубренный скалистый гребень хребта, с висячими ледниками и снегами, — тот гребень, где месторождение ляджуара и куда мы завтра пойдем.
Налево от летовки — разрушенная башенка из массивных-осколков камней. Зикрак говорит, что шугнанцы построили эту караульную башню, когда была война с сиахпушами. Он выпрямляется и, как полководец, как Искандер-зюль-Карнайн, гордо обводит скалы рукой:
- Вот тут наши стояли, а вот там, внизу — видишь, скала похожа на морду яка? — они. Мы кричали им: «Уходите в вашу страну». А они отвечали нам: «Мы пришли сюда взять ляджуар. Нас так много, что если все мы плюнем зараз, ваша страна потонет». Тогда наши шугнанцы сворачивали большие камни и, знаешь, рафик, делали так: под большой камень подложат маленький и к маленькому аркан привяжут. Если дернуть аркан, маленький выскочит, большой вниз летит.
Один летит, — значит, сто сразу летят. Хорошо убивали мы сиахпушей! А они правду сказали: много их было. Очень много. Плохо нам приходилось... Скажи, ты знаешь, почему ляджуар синий, если столько крови от него было?
Вот лал. Ты лал-и-бадахшон видел? Тоже много крови было из-за него. Он обливался кровью, и, говорят старики, потому он красный. А ляджуар синим остался. Почему? Я не знаю, почему рубин красный, а ляджуар синий. Зикрак говорлив сегодня. Он дразнит меня своими легендами. И чтоб хоть чем-нибудь ему отплатить, легенды начинаю рассказывать я.
- Зикрак, — говорю я, — вот у вас собирают колосья и складывают их на площадку. А потом волы ходят по кругу и вытаптывают зерно. Нигде теперь не молотят так, только у вас, в Шугнане. А была такая страна, там тоже зерно молотили волами. Четыре тысячи лет назад. Пять тысяч. Ты подумай: это очень давно — пять тысяч лет! Ходили погонщики за волами и пели однотонную песню: «Молотите себе, молотите себе, волы, молотите себе, молотите себе солому на корм, ячмень для господ ваших, вы не должны отдыхать, ведь сегодня прохладно...»
Так пели погонщики. Они были рабами. Вы тоже были рабами недавно. Это была большая страна. Ее жители верили в солнце и солнце считали богом. Вы тоже верили в солнце еще недавно. И в огонь верили... В эту страну везли ляджуар. Может быть, отсюда везли, от вас. И он считался там лучшею драгоценностью в мире, дороже золота и дороже алмаза. Там ляджуаром владели только цари. Одного царя звали Тутмес III, статуя его — изображенье его — была покрыта золотом и ляджуаром.
Другой — Тутанхамон — украсил ляджуаром свое царское кресло. А верховные судьи носили на груди маленькие подобия богини, которую звали Маат. Это была богиня Истины, и подобия ее изготовлялись из ляджуара. А бедняки не могли достать ляджуара и глиняных своих божков — ушебти — загробных ответчиков — покрывали стеклом, синим стеклом, чтоб они были похожи на сделанные из ляджуара. Из той страны цари посылали за ляджуаром купцов.
Корабль одного из таких купцов потерпел крушение, купец был выброшен морем на остров. Там были винные ягоды и виноград. Там были рыба и пернатая дичь, там было все, и не было ничего, что не существовало бы там. И купца встретил змей, громадный змей в тридцать локтей длиной. Он был хозяином этого острова. У змея были человеческое лицо и длинная борода. Он сверкал позолотой и, когда передвигался, производил шум, грозный, подобный грому, деревья гнулись и дрожала земля.
Но знаешь, какие у него были брови? Его брови были из ляджуара, и само небо завидовало этим бровям, потому что у неба звезды были бледнее, чем те (я вспомнил золотистые вкрапления колчедана, которые всегда считались качеством, еще более увеличивающим ценность ляджуара) золотистые точки, которыми поблескивал этот ляджуар. Брови у змея были подобны звездному небу и лучше звездного неба... Что тебе еще рассказать, Зикрак?
Змей подарил купцу-мореходу много слоновых клыков, благовоний и кусков ляджуара и отпустил морехода домой... Я много знаю об этом змее. Рассказать тебе все? Зикрак слушал меня сосредоточенно и с высоким вниманием. Тут он оглядел потемневшее и давно уже звездное небо и спокойно сказал:
- Ты хорошо рассказал, рафик. Расскажи еще. О змее — не надо. О море скажи. Я не знаю, что такое море. Один русский говорил мне о нем. Так много воды, что оно занимает места больше, чем все горы Памира, Кашгарии, Канджута и страны Афгани. Правда ли это? И что такое корабли? Как их строят?
Я понял, что напрасно вспомнил египетский «Рассказ о потерпевшем кораблекрушение». Я понял, что председателю нижне-шах-даринского сельсовета Зикраку интересней было б услышать от меня рассказ о Совторгфлоте и, скажем, о Балтийском судостроительном заводе. Вот такие легенды он бы слушал всю ночь. Но...
Поздно, темно, холодно. Босоногий шугнанец уходит, перекинув через плечо шкуру овцы и задрав на спину глим, в котором овечьи ноги и голова.
- Завтра, - говорю я Зикраку, — завтра я расскажу тебе все, что знаю о море.

Месторождение найдено!

15 августа 1930 года. Просыпаюсь. В летовке темно. Как гигантский примус, шумит река. В дверном проломе две горные громады: черная и белая, снежная. Над ними яснеющее небо. Перед проломом — туша овцы, подвешенная к потолку.
Белая гора в вершине конуса тронута где-то за горами родившимся солнцем. Снег, оживая, меняет оттенки, бледно-палевый, лимонно-желтый; наливается светом, сверкает. Всюду ниже — темно. Приехал Карашир, пришли два шугнанца-носильщика. На Карашире — ветхий черный халат. Карашир — старый охотник, коренастый, короткобородый. Всю жизнь он ползал по скалам со своим фитильным мултуком, бил архаров, кийков, барсов.
Шестнадцать лет назад он был в тех местах, куда сейчас собирается нас вести. Зикрак сдался: дальше он не был, А Карашир нам рассказывает: ляджуар был найден его отцом, охотником Назар-Маматом, жителем кишлака Барвоз. Отец его умер давно, а перед смертью рассказал о ляджуаре ему, Караширу. И в год войны, очень давно, в четырнадцатом по вашему счету году, собрались пойти за ляджуаром три человека: Азизхан, аксакал Шугнана, Назар-бек из кишлака Бадом и Ходжа-Назар из Барвоза.
С ними пошел Карашир — Черное молоко. Трудно было итти. Все заболели тутэком, а тутэк — болезнь высоты: головокружение, бешенство сердца, удушье, а в сильной степени — кровь из горла и смерть. Все заболели тутэком, но ляджуара достигли, дошли до подножия отвесной скалы, где много обломков его. На скалу не взбирались — туда смертный не может взобраться. С тех пор к ляджуару не пытался ходить никто. Дойдем ли мы? Карашир с сомненьем поглядывает на нас и качает умною своей головой.
Он относится к нам с уважением, потому что труден путь, по которому мы решились итти. Через час мы выходим: Юдин, Хабаков, я, Карашир, два шугнанца-носильщика: старик Давлят-Мамат и молодой рыжеволосый барвозец Пазор. Зикрак и Хувак-бек идут с нами. Маслов остается в летовке с нашими вещами и лошадьми.
Он будет нас ждать сегодня и завтра. Мы обещаем вернуться сегодня, но на всякий случай носильщики берут наши тулупы, одеяла, немного сахару, чаю, лепешек и мяса. Пустые рюкзаки для ляджуара, молотки, фотоаппараты, маузеры, анероид, хронометр, тетрадь дневника, а сверх комплекта — дорожные шахматы для Хабакова и Юдина и две восьмушки махорки для меня.
Карашир упросил нас взять с собою винтовку: как можно ее оставить, а вдруг попадется киик? «Ладно, неси ее сам, вот тебе два патрона, дам еще, если убьешь кийка...» Караширу можно доверить винтовку. Это был день неплохой гимнастики.
Сегодняшний путь был тяжелей, чем головоломный подъем альпиниста, сроднившегося с отвесами. Мы скользили, спотыкались, даже падали, но шли упорно. Мы покинули Бадом-Дару и поднимались по ущелью ее притока. Карашир сказал, что приток называется Ляджуар-Дара, но не сам ли он подарил ему это название? Никакой тропы не было. Была чертовщина остроугольных гранитных глыб. Мы шли по грандиозным, вздымающимся до самых небес осыпям.
Каждый камень осыпи равнялся хорошему кирпичному дому, грани самых мелких камней превышали квадратный метр, камни были бесформенны, колючи, зыбки. Словно кто-то бросил город на город, и оба рассыпались вдребезги, и не осталось от них ничего, кроме непомерной груды обломков. А мы пробирались от края до края по этой катастрофе камней, размышляя о том, что мы единственные живые в этом распавшемся, страшном, безжизненном мире.
Если б мы стали стальными, мы не казались бы друг другу крепче и защищенней. Легкий поворот одного из камней, легчайшее прикосновенье — и от нас ничего, пустота, и никто в горах не заметит нашего небытия, как усилий наших, задыханий, перебродивших в напряжении мышц никто не замечает сейчас.
Над осыпями — столбами, округлостями, уступами — нависали отвесные скалы. На них висел льдистый снег, он не таял, — солнцу незачем заглядывать в это ущелье, а без нужды, на какой-нибудь час заглянув, оно охолаживает лучи. Шли...
Впрочем, не для Шугнана изобретено это слово. Здесь для беспорядочного сцепления несхожих движений, для разнокалиберных скачков и прыжков вверх, вниз, в стороны, для балансирований, цепляний руками, для непрерывной головоломки упорного поступательного движения, нужно выдумать новое слово. За весь переход мы отдыхали четыре раза по пяти, по десяти минут, отдыхали тогда, когда руки и ноги, одеревенев, отказывались сгибаться.
Тогда, припадая губами к ручью, мы пили чистейшую ледяную воду. Иногда нас хватал колючий шиповник, и мы продирались сквозь него. Мы спешили. Под ногами рассыпались блески светлой и черной слюды, и путь наш был искристым. Я смотрел себе под ноги и на ноги идущего впереди. Оглядеться можно было б, только остановившись, иначе — осечка в тончайшем расчете движений, потеря равновесия и падение. Раз Юдин нагнулся и с торжествующим молчанием передал мне крошечный камешек. Ляджуар?
Да, голубой ляджуар. Значит, сомнений нет. Мы еще быстрее, словно усталости в мире не существует, пошли вперед. Шумела непрозрачная серая Ляджуар-Дара, и почти весь день мы молчали. Остановились мы у большого камня. Он налег на другие, образовав подобие низкой. пещеры.
Около камня струился бриллиантовой жилкой источник, охраняемый маленьким отрядом шиповника в цвету. Этот оазис среди мертвых громадных камней соблазнил нас, мы решили здесь ночевать. Стрелка анероида остановилась на цифре 3 870. Это было в четыре раза выше ленинградского моста Равенства, поставленного на дыбы. Носильщики наши давно отстали. Мы ждем их полчаса, час — их нет. Беспокоимся. Карашир уходит навстречу им. Возвращается:
- Они легли спать. Устали. Разбудил. Сейчас придут.
Ждем еще час. Хувак-бек не выдерживает: у носильщиков чай и продукты, а мы голодны до зевоты. Хувак-бек уходит за ними. Возвращается.
- Они опять легли спать!
Когда они, наконец, пришли, мы напились задымленного чая и разостлали в пещере одеяла. Юдин и Хабаков в шахматном запое лежали ничком, я писал дневник, а шугнанцы, вотккнув под острым углом в песок полую палочку, сделав над врытым концом ее ямку в песке, насыпав в ямку самосадный зеленый табак, по очереди становились на колени, пригибались и тянули с другого конца палочки дым. Один Карашир не угомонился: полез на скалы с винтовкой — охотиться на кийков, «чтоб было хорошее мясо».
Впрочем, уже при луне он вернулся ни с чем. Хабаков поймал на себе хану и убил ее молотком. А потом наступила ночь, однотонно звенела вода, трещали камни, срывающиеся с высоты. Мы промерзли в тулупах и одеялах, а шугнанцы спали на плоском, присыпанном травою камне, тесно прижавшись друг к другу, в тонких халатах на голое тело. Они объяснили нам, что холода не боятся. Над нами висели льды. Завтра — решительный день.
Еще при луне Карашир разбудил меня, попросил винтовку и, обещав встретиться с нами в пути, ушел вперед, чтоб подстеречь кийков, спускающихся перед рассветом к воде. Я лежал, не закрывая глаз. Я старался не двинуться, не шевельнуться, чтоб ничем не нарушить сновидения, не являвшегося мне еще никогда. В нем были искромсанные пространства вертикальных сечений, это был иной мир, другая планета — без атмосферы, ее обнаженные резкие грани избороздили холодный, межпланетный эфир.
Извивающиеся тела гигантских драконов сползлись со всех сторон. Шишки и острия их неподвижных хребтов закрывали все небо; их толстая, жесткая, темно-пятнистая чешуя мерцала светлозеленымй отблесками; драконы дремали, свесив шершавые, неповоротливые, тяжело выгнутые языки. Я слышал мерный шум, — это был выдох дракона, медленно дышат драконы, между вдохом и выдохом проходят наши, человеческие, столетия. Я подумал, что я на иной планете, быть может, я на Сатурне.
Мне не было страшно, я знал, что вся моя жизнь для этих масштабов — мгновенье, она кончится на тысячелетия раньше, чем проснутся драконы. Какой холодный, зеленый, великолепный, мертвый и жуткий мир!
Мне не хотелось просыпаться. Но когда в вышине этот мир резнула розовая полоска вечных снегов, когда дрогнула лунная прозелень, я понял, что не сплю. Мы встали и вышли, оставив под камнем наши тулупы и одеяла. Мы вышли тихо и торопливо, не потревожив покоя драконов. И я понял еще, что проник в тайну возникновения легенд в этой странной стране — Памир.
Хабаков и я чуть-чуть запоздали, мы хотели догнать остальных, но это было невозможно: мы задыхались. Ляджуар-Дара, извиваясь, прошивала узкое ущелье, ущелье грозило обвалами, мы прыгали с камня на камень по мокрым камням Ляджуар-Дары, расчетливо работали руками и ногами. Слева — висячий ледник раскрыл свои трещины, мы вышли на поле громадных камней.
Юдин с шугнанцами шел впереди нас метров на тридцать; каждые пять минут он останавливался, чтобы передохнуть, и если бы преодолеть усталость и перешагнуть хотя бы через один кратковременный отдых, мы бы его догнали. Но дыханье перехватывало, сердце кружилось волчком, и когда, бросившись снова вперед, мы добирались до места, где только что стоял Юдин, он уже был впереди нас на той же дистанции. Мы останавливались, чтобы наглотать в наши легкие воздух, и видели — то же делают Юдин с шугнанцами метрах в тридцати впереди.
Впереди мы увидели верховье Ляджуар-Дары — она вытекала из ледника. Мы свернули с морены направо и полезли вверх, в упор по крутому скату, навстречу водопадам и каскадам маленького ручья. У нас азарт: догнать остальных. Хабаков — истый ходок и спортсмен. Мы на Памире привыкли к его самолюбивой гордости, с которой он рассказывал нам о прошлых своих спортивных победах, подаренных ему выносливостью и тренировкой.
Тут, однако, Хабаков начинает сдавать; он останавливается через каждые десять шагов и садится на камень, он дышит, как рыба на суше; я начинаю за него опасаться, хотя задыхаюсь и сам. Остальные лезут тем же темпом и с такими же частыми передышками, но на прежней дистанции впереди. Крутой склон переламывается еще более крутой осыпью из громадных глыб камня. Здесь Хабаков окончательно отстает, а я иду легче — сердце наладилось.
Отвесная скала — вверху надо мной — метров на полтораста, и столько же метров отвеса вниз. На половине ее высоты узкий, как подоконник, длинный, заваленный щебнем карниз. Здесь я догоняю Юдина и шугнанцев. Хабакова уже нe видно внизу. Дальше поворот, осыпь. Местами на животе, извиваясь, всползаем все выше; наш путь бесконечен, камни сыплются из-под рук, из-под ног, камни рождают лавины внизу, грохот и треск удесятеряет эхо, но все звуки тонут в первозданной тишине этих мест.
Висячие ледники по окружным скалам уже давно ниже нас. Я разгорячен, от меня идет пар, и все-таки мне холодно, на одном из уступов я натягиваю свитер. Хорошо, что сегодня ясный, чудесный безветренный день; если б ветер — на нас бы сверху сыпались камни, мы не сохранили бы равновесия, мы бы окоченели, и высота сразила бы нас. И когда, спиралями опетлив скалу, мы одолеваем ее и выбираемся на ее вершину, мы видим перед собой: горизонтальное пространство, нагромождение глыб и камней и в хаосе — полосы неба.
Небо? Какое же небо, если сразу за хаосом, над нами — мраморная стена? Отвесная, гладкая, темная — она кладет на нас холодную тень. И все-таки небо. Или это камни горят? Синим странным огнем, это не призрачные огни, они неподвижны, они яркие и густые, они каменные.
Ляджуар!
Мы нашли ляджуар!
Я бегу, я прыгаю с камня на камень, я не разбираю провалов и темных колодцев между холодными глыбами. Ляджуар! Вот он: вот она подо мной, синяя жила, я опускаюсь на камень, касаюсь жилы руками, — я еще не верю в нее, — я оглаживаю ее ладонями, я вволю дышу. Дышит Юдин, дышат шугнанцы. Хорошо!.. Здесь надо уметь дышать.
Синяя жила толще моей руки. Глыба, которую прорезает она, больше серого носа линкора. Кругом такие же — серые, черные, белые. Безразличная, какая-то чопорная тень тяжелит эти глыбы. Усталости нет, усталость сразу прошла. И такой здесь холод, что невозможно не двигаться. Я поднимаю осколок ляджуара — величиной с человечью голову. Я бросаю его: вон другой — больше и лучше. Мы лазаем по глыбам, мы расползлись, сейчас мы просто любуемся и торжествуем. Все эти глыбы сорвались оттуда — сверху, с мраморной этой стены. Стена недоступна. Легенда права. А где Хабаков? Нет Хабакова. Мы забыли о нем. Сразу встревожившись, ждем. Зовем его, кличем... Никакого ответа. Юдин посылает за ним вниз Пазора. Пазор уходит, и.мы слышим его затихающий голос:
- Кабахо!.. Кабахо!.. Ка-а-ба-хо!
Бледный, потный, до крайности утомленный, наконец, появляется Хабаков.
- Что с вами?
- Понимаете... вот тут... уже совсем близко, вдруг сердце отказывается работать...
Понимаем, очень хорошо понимаем. Называется это — тутэк. Роговые очки запотели, волосы взмокли, слиплись, гребнем загибаются под затылком у воротника свитера. Штаны — в клочьях. Хабаков похож на солдата, вышедшего из самой гущи смертельного боя. Он ожесточен. Ему нужно прежде всего отдышаться, тогда он посмотрит на себя, оправит ремень, оботрет лицо от разводов грязи и пота... Впрочем, мы и сами с виду не лучше.
С мраморной стены, сверху, падают камни. Здесь небезопасно стоять. И неожиданно — грохот, многопушечный грохот. Замираем: где? что это? — и разом оглядываемся. Это не здесь... Не вверху... Это далеко... Грохот ширится и растет: на противоположной горе — грандиозный снежный обвал, видим его от возникновения до конца.
Оседает белая громада горы, оседает, скользит и летит вниз со стремительной пьяною быстротой, а внизу, рассыпавшись, взрывается белым, огромнейшим белым облаком, — и удар сотрясает почву, тяжкий гром дрожит, перекатываясь десятками эхо, облако снега клубится и медленно распадается, оседая, как дымовая завеса.
Зрелище великолепно. Обвал расколыхал спокойствие гор, раздражил равновесие скал, и через минуту, словно заразившись грохотом, по соседству, через висячий ледник, — второй обвал, значительно меньший. А во мне вдруг ощущение одиночества и затерянности. Как далеко мы от всего на свете живого!
Анероид показывал 4 570 метров. На Восточном Памире мы бывали на больших высотах, но ощущение высоты там скрадывали пологие перевалы. Вокруг нас, как пули, ложились осколки камней, падающих с холодной отвесной стены. Мы стояли на больших, остро расколотых глыбах, сорвавшихся оттуда, быть может, вчера.
Ниили — самый дорогой и красивый, цвета индиго; асмани — светлоголубой и суфси — низший сорт, зеленоватого цвета. Так разделяют афганцы ляджуар в тех, считающихся собственностью падишаха копях. А здесь? Все три сорта. Вот он — ниили, в белоснежных извивах мрамора, в крупнокристаллическом сахаре отвесной скалы, поднимающийся над нами на сто двадцать метров. Синие гнезда, прожилки, жеоды — словно синяя кровь забрызгала эту беломраморную гигантскую стену.
А вот — бутылочно-зеленая шпинель в кварцево-слюдистых жилах, словно выплески зеленых глубин Каспийского моря. Вот в осыпях, под скалою, обломки ляджуара в три пуда, в четыре, в пять. Здесь, там, всюду, куда ни посмотришь! Сколько всего? Не знаю. Много. Это здесь, в осыпях, сорвавшегося со скалы. А сколько его там, в скале? А сколько его в тех же породах по всей округе? Не знаю, не знаю, это сейчас невозможно узнать!
Мы смотрим вокруг, вниз, туда, откуда пришли. Мы стараемся разобраться в геологии. Мраморы — массивны. Под ними — темносерые, биотитовые гнейсы, очень похожие на те, которые встречались нам на Бадом-Даре, когда мы поднимались сюда. Среди мраморов — пятна рыжевато-бурых, охристых, содержащих железистые соединения прослоек. Вся Ляджуар-Дара, вся Бадом-Дара рассекают почти отвесные скалы и обрывы, состоящие из той, о которой я размышлял в Хороге, — гнейсово-сланцево-мраморной свиты.
Высота отвесных берегов над Ляджуар-Дарой и Бадом-Дарой грандиозна: шестьсот-семьсот метров, местами почти до километра! А острые зубчатые гребни хребтов с прилепившимися к ним висячими ледниками много выше. Что за горы на юг? Там, на ослепительных фирновых склонах, на ледниках, никто никогда не бывал. Шугнанцы, наши спутники, говорят: «Там нет пути человеку!»
А у меня внезапно желание проникнуть туда. Разгадать эти исполинские горы, нанести их на карту, узнать, что находится за этими вот зубчатыми водораздельными гребнями? Какие ледники? Какие реки?
- Отсюда никто никогда не ходил туда! — упрямо повторяет Карашир. — На Пяндж ходили кругом!
Я и сам отлично знаю, что там дальше, за этими горами, — Пяндж, к которому легко и просто пройти, вернувшись в Хорог. Путь обратно в Хорог — одна сторона треугольника. Путь из Хорога вверх по Пянджу — вторая сторона треугольника. А третья сторона — вот эта линия отсюда, сквозь все эти горы, — прямо на юг. Что встретится географу, геологу, картографу на этой неведомой линии?
А что, если отделиться от всей нашей группы и заняться самостоятельными исследованиями? В другом очерке я расскажу, куда привела меня эта мысль.
- сейчас...
Зикрак очень внимательно смотрит на фирновый склон по ту сторону Ляджуар-Дары. Внезапно оборачивается к нам, указывает на снега рукой и очень торжественно рассказывает: когда он был юношей, старик Наджав из Барвоза, доживший до ста двадцати лет, ослепший, а теперь уже давно умерший, сообщил ему, что ляджуар есть вот там, по хребту правого берега Ляджуар-Дары.
- Да, — вдруг подтверждает он. — Мой отец, Назар-Мамат...
И мы слушаем рассказ о том, как Назар-Мамат однажды в жизни ходил туда, и нашел там ляджуар, и принес синий камень в Барвоз. Потом, когда он ходил сюда с Караширом, он искал и то место, но весь склон оказался под рухнувшими сверху снегами. С тех пор как Назар-Мамат умер, никто вверх по Ляджуар-Даре не ходил.
Что нужно сделать, чтоб определить ценность открытого нами месторождения? Нужно провести здесь месяц-два; нужно поднять сюда инструменты и продовольствие, нужно исследовать все. Нужна специальная экспедиция. Мы свое дело сделали. Мы стучим молотками.
Сколько можем мы унести на своих плечах? Карманы, сумки, рюкзаки — все набиваем мы ляджуаром. Мы берем образцы. В Ленинграде будут жечь их белым пламенем; ляджуар улучшается в белом пламени, он темнеет, он приближается к цвету ниили; а ниили не нужно и пробовать, он синее всего на свете. Мы берем образцы для музеев, для испытания огнем, для славы Шугнана, для зависти всего мира к СССР. Для промышленности же, для гранильных фабрик ляджуар возьмут отсюда те, кто придет вслед за нами.
В этот день мы шли, карабкались и ползли ровно двенадцать часов подряд. К вечеру Ляджуар-Дара и Бадом-Дара разрастались, и мы обходили поверху высокие мысы. Как обезьяны на ветках, мы перебрасывались от куста к кусту в цирках осыпей, над каменными воронками в пустоту. А перед тем, спускаясь другим путем от месторождения ляджуара, гребли, по примеру шугаанцев, крутую осыпь длинными палками, держа их посредине, как держат двухлопастное весло байдарки.
Мы плыли вниз вместе с потоком камней. Хабаков только силою воли преодолевал свое полное изнеможение, огрызаясь в ответ на вопросы о его самочувствии. Но он все-таки двигался, и я уважал в нем самолюбивое это упорство. И все свои передышки он превосходно использовал: когда мы пришли в летовку, в его пикетажной тетради был рельеф топографической съемки. Впрочем, нам он его не показал. А у меня в дневнике еще несколько страниц были исписаны беглым, неровным почерком.
За три дня моя новая, ни разу не надеванная обувь превратилась в лоскутья. Внизу, в Барвозе, заболели Маслов и Юдин — странное недомогание, жар, слабость, ломота и головокружение. Оба не спали по ночам, а днем засыпали в седле.
Все мы, и здоровые и больные, глотали хину в непомерных количествах, потому что заболевание было похоже на малярию, хотя мы знали, что малярии на Шах-Даре не бывает. Тропическая малярия и «персидский тиф» — папатач в том тридцатом году свирепствовали много ниже Хорога, по Пянджу — в Рушане. Теперь с этими болезнями и там справилась советская медицина.
В Рошт-Кале, против кооператива, мы расстались с Хувак-беком. Он сказал, что остается здесь «проводить собрание, говорить разные слова на собрании». Юдин хотел заплатить ему за сопровождение нас к ляджуару, но Хувак-бек, едва не обидевшись, наотрез отказался от вознаграждения.
«У меня есть партбилет, и не ради денег я с вами ходил!» — так перевел Зикрак горячее его возражение. С Зикраком мы расстались в Тавдыме, и на следующий день крупной рысью, оставив позади Маслова с вьючной лошадью, въехали в ворота хорогской крепости, распахнутые перед нами штыком часового.
Он издали радостно заулыбался, увидев нас. Красный плакат «Добро пожаловать» снова мелькнул перед нами. Вавилон и Передняя Азия вывозили ляджуар, считавшийся священным камнем, в Египет. В эпоху Нового Царства, середины второго тысячелетия до нашей эры, князьки Передней Азии посылали ляджуар, как лучшую дань, фараону.
Мы отправили ляджуар в Академию наук и в Геолком Ленинграда. Александр Евгеньевич Ферсман был несказанно обрадован нашей находкой. Как только не пробовал он, не испытывал образцы! По его приглашению в Минералогическом обществе я сделал о найденной нами ляпис-лазури доклад.
Написанная Юдиным, Хабаковым и мною научная статья была опубликована в «Трудах Памирской экспедиции 1930 года».

В следующие годы.

1931 год. Снова медленно, шаг за шагом движутся лохматые киргизские лошади. Снова покачиваются в седлах участники геологической экспедиции: массивный, дородный, грубоватый Юдин; петрограф Н. С. Каткова; коллекторы В. Н. Жуков и В. А. Зимин — простые русские парни; молодой художник Д. С. Данилов. Пустыня Маркансу, Пшарт, Аличур, Сарезское озеро, Кум-ды, Тамды, Кизыл-Рабат, озеро Зор-Куль и много других восточнопамирских названий.
В ежедневном пути проходят май, июнь, июль. Через Турумтай-Куль и Кок-бай экспедиция спустилась в долину реки Шах-Дара и 7 августа вышла из кишлака Барвоз вновь к месторождению ляджуара. Поднимаются все шестеро постоянных участников экспедиции и шесть шугнанцев-носилыциков.
С нами — мохнатый, тяжело завьюченный як, которого мы рассчитываем провести к самому месторождению. Все мы придем и уйдем. Жуков останется там: он принял на себя обязанности производителя работ по добыче и вывозу ляджуара. На Памире он никогда не бывал. Но человек он физически крепкий, упорный. Работа на высоте 4 570 метров — нелегкое дело, но Жуков — коммунист, он выдержит и обязанности, взятые на себя, выполнит!
К месторождению мы поднимались два дня. Яка удалось довести до подножия отвесной мраморной скалы, — там, прямо в русле высохшего ручья, была поставлена палатка. Я с Даниловым, Зиминым и Жуковым решили подняться на вершину скалы. Карабкаясь по узкой расселине, обошли скалу с тыла и забрались на ее вершину. Мы надеялись найти здесь новые точки выходов ляджуара. Но их здесь не оказалось. Мы спустились к Ляджуар-Даре и снова поднялись вдоль ручья, туда, где Юдин и прочие поставили палатку.
Это было 8 августа. На следующий день я, как было условлено, отправился один к истокам реки Ляджуар-Дара: возникшая в прошлом году мысль — исследовать неведомые ледники и водораздел главного Шах-Даринского хребта не давала мне покоя. С этого дня я надолго оторвался от экспедиции. Мои странствия привели меня к открытию пика высотой в 6 096 метров, который я назвал пиком Маяковского. Опишу я эти странствия в другом месте.
10 августа все, кроме Жукова и одного носильщика, ушли вниз. А Жуков остался на месторождении в ожидании рабочих и группы саперов-пограничников, которых предоставляло экспедиции командование памирского отряда для прокладки к месторождению вьючной тропы и для помощи в организации вывоза ляджуара.
Никому неведомое прежде, безлюдное, глухое ущелье Ляджуар-Дары наполнилось грохотом взрывов, звонким стуком мотыг и ломов, ржаньем пробирающихся по дикой тропе лошадей, голосами людей, упорно работавших на отвесных скалах. Десять бойцов-пограничников и сорок рабочих-шугнанцев принимали участие в этой трудной работе.
Во второй половине августа пять с половиной тонн синего памирского камня, выбранного из осыпей под отвесною мраморною стеной, были вывезены с месторождения, с величайшими трудностями доставлены в Хорог.
Жуков выполнил порученную ему работу. Погода испортилась. Дальнейший вывоз камня пришлось прекратить. В сентябре, соединившись в Хороге, все участники экспедиции двинулись караваном вниз по Пянджу — к Рушану, Ванчу, Кала-и-Хумбу, Сталинабаду.

1932 год.

Пограничники год назад пришли на памирскую государственную границу и накрепко закрыли ее. Кончилось басмачество. Пути на Памир стали безопасными, мирными и спокойными. От Оша до Хорога прошли первые автомобили... Началось строительство восточнопамирской автодороги.
На Пяндже, на Гунте, на Шах-Даре дехкане готовились к вступлению в первые колхозы, открывалось все больше школ. Памир переставал быть таинственной, заповедной страной. Легенды уступали место строгим расчетам и точным цифрам. Началась всеобъемлющая, будничная, плановая работа по превращению Памира в область во всех отношениях и в подлинном смысле слова советскую. Героический период маленьких, уходивших как на иную планету экспедиций закончился.
Романтика медленных, дальних странствий сменялась повсеместным торопливым движением, календарными неумолимыми сроками. На Памир вступили десятки научных отрядов огромной Таджикской комплексной экспедиции.
Романтическими становились сами дела, их широкие масштабы, их огромное научное и социально-экономическое значение, их необъятная перспективность. Восторженный тон моих рассказов о Памире, записей в путевых дневниках сменялся строгими сжатыми докладами, сообщениями, короткими распоряжениями и сухими, деловыми заметками.
Обязанности, которые я выполнял теперь в экспедиции, научили меня, как никогда прежде, ценить время. И в лунные ночи, в палатке, поставленной у бурлящего ручья, под льдистыми гребнями гор, я размышлял уже не о космосе и не о драконах, а о том, как согласовать работу ботаников с работой гидроэнергетиков; работу геохимиков — с работой гляциологов; и о том, где взять сегодня фураж для множества лошадей караванов, и о том, как переправить вьючную радиостанцию за этот вот перевал, и еще о том, как наладить работу шлиховой лаборатории под обрывом, где ей угрожают обвалы?
Лазурит стал только одной из нескольких сотен «точек», которые семидесяти двум отрядам экспедиции надо было посетить, осмотреть, обследовать, изучить. Синий памирский камень никто теперь уже не называл памирским неведомым словом «ляджуар». Ему были прочно присвоены строго научные, принятые во всех учебниках минералогии и петрографии названия: ляпис-лазурь, или лазурит. Второе было короче и проще, а потому и утвердилось во всех последующих научных трудах.
Среди открытых экспедицией различных крупных месторождений лазурит теперь был подобен маленькой синей звездочке в небе, сверкающем звездами первой величины. Но и эта крошечная звездочка не была забыта. Для полного изучения ее в составе экспедиции был сформирован маленький лазуритовый отряд. Но в том 1932 году лазуриту не повезло. Сотни прекрасных, добросовестных научных специалистов ехали на Памир. Но бывают же несчастливые исключения: начальником лазуритового отряда был человек, оказавшийся позже проходимцем и жуликом.
Я не стесняюсь назвать так этого недостойного человека и не скрываю его фамилии. Его фамилия — Левит. Любезнейший и скользкий в отношениях, этот юркий человек разговаривал о науке так, словно она его осеняла свыше, и при этом, вероятно, думал, что взять синий памирский камень так же легко, как бриллиант из витрины музея, стоит только протянуть руку.
Позже выяснилось, что, получая образцы внизу, в долинном экспедиционном лагере, он вообще не побывал на месторождении, испугавшись ли трудностей или занявшись другими корыстными делами. По окончании экспедиции, спасаясь от ответственности, он попросту куда-то сбежал. Это еще раз говорит о том, как важно выбирать в состав экспедиции только людей выверенных, всесторонне испытанных, опытных и главное — бескорыстных, чуждых авантюризму.
К месторождению лазурита отправились несколько других серьезных и опытных участников экспедиции, — по пути, который теперь уже можно было считать торным. Побывал на месторождении и известный, авторитетный геолог В. А. Николаев. В своей отчетной статье «Петрология Памира» он сделал печальное заключение:
«Посещенное мною месторождение ляпис-лазури на р. Ляджуар-Дара в той части его, которая является относительно доступной, именно в осыпи, — промышленного значения не имеет. Коренные выходы остались неисследованными, так как залегают в почти отвесном обрыве мраморов...»
Но о том, что из осыпи вывезено пять с половиной тонн лучших камней, он, очевидно, не знал. По вине все того же Левита, который, имея все данные о месторождении у себя, ни с кем ими не поделился, авторитетный ученый В. А. Николаев был введен в заблуждение бедностью осмотренной им осыпи, — как гласит памирская поговорка, он «судил о вкусе плова по облизанному котлу», — и, конечно, иного заключения в тех обстоятельствах, он и не мог бы вывести.
О работах 1931 года, о проложенной к лазуриту тропе, о вывозе от месторождения камня не знал, очевидно, и другой добросовестнейший, облазавший все горы Юго-Западного Памира геолог С. И. Клунников, который посетил месторождение в 1934 году. Не знал, судя по тому, что в своей (написанной совместно с А. И. Поповым) очень содержательной книге «Метаморфические толщи Юго-Западного Памира», говорит:
«...по той дороге, которая описана как весьма трудная пешая, нам в 1934 году удалось провести лошадей к самому подножию месторождения».
И в другом месте своей работы, описывая скалу, в которой было в 1930 году обнаружено месторождение, он говорит, что юго-западный фас ее «совершенно недоступен, хотя к его подножию довольно легко можно провести лошадей».
Но провести лошадей ему удалось именно потому, что в 1931 году к месторождению была проложена тропа. Не знал, — еще и потому что пишет далее:
«Никаких признаков ведения горных работ на месторождении нет; однако в осыпи, с новой точки, под одним крупным обломком обнаружены сложенные в одно место обломки лазурита. По всей вероятности, эти обломки были собраны каким-либо пастухом или охотником...»
Нет! Они были собраны в 1931 году Жуковым и его рабочими; испортившаяся на этой огромной высоте погода, вьюги и лавины не позволили Жукову вывезти все, что было им заготовлено! Но С. И. Клунников, человек с сильной волей, мужественный, бескорыстный, влюбленный в свое дело геолога, не побоявшись оставаться на почти пятикилометровой высоте столько времени, сколько нужно было для приобретения полной ясности, — подробнейше исследовал месторождение.
Клунников и его спутник А. И. Попов облазали все склоны вокруг. Составили детальную геологическую карту района месторождения. «Максимальные высоты, — пишут они, — здесь достигают свыше 6 000 м. Эта расчлененность рельефа обуславливает существование труднодоступных скальных участков. Одним из таких участков является мраморный массив, в котором находится месторождение».
Клунников и Попов применили в дело взрывчатку. И их усилия оправдались.
«Нам, — пишут они, — в совместной работе в 1934 году удалось найти новую точку лазурита в том же массиве мраморов и добраться до коренного выхода».
И еще:
«В дальнейшем выходы лазурита были прослежены по осыпям и к северу от ранее известной точки. Таким образом, лазурит прослеживается по простиранию на расстоянии около 1 000 м и на 10—15 м по падению. Наличие ряда мелких разрезов гнезд лазурита заставляет предполагать возможность нахождения новых гнезд».
Клунников и Попов описывают все сорта лазурита — от зеленоватого до темносинего. Делая вывод о ценности открытого в 1930 году месторождения, признавая, что «точного опробования с целью выяснения количества каждого сорта лазурита произвести не представлялось возможным», они тем не менее подсчитывают, что «запасы темноокрашенного лазурита достигают, по-видимому, свыше 30 тонн, а общее количество лазурита синих оттенков достигает 150 тонн...».
Так, С. И. Клунниковым и А. И. Поповым была вновь подтверждена пошатнувшаяся было слава легендарного синего памирского камня. После С. И. Клунникова, насколько мне известно, несколько лет месторождения не посещал никто. К работам на месторождении готовилась крупная экспедиция. Но началась Великая Отечественная война. Мой друг Сергей Иванович Клунников добровольно пошел на фронт. Он погиб смертью героя при форсировании Днепра.
Все, кто знал этого отличного знатока Юго-Западного Памира, все, кто любил его — энергичного, всегда загорелого здоровяка, хорошего товарища, талантливого, неустрашимого и неутомимого человека, до сих пор без горечи и грусти не могут говорить об его утрате. Но он отдал свою жизнь за Родину — честь и вечная память ему!
Кончилась война. На Памире совершены новые великие социалистические дела. Но те геологи, кто двадцать лет назад поднимался к месторождению, по своему возрасту уже не могут подниматься на памирские пятитысячные высоты, — они работают в других местах.
В 1952 году вновь побывал в Шугнане и я. Директор Памирского ботанического сада А. В. Гурский, сидя за рулем своей дряхлой полуторки, возил меня по Шах-Даре, показывая колхозные сады, возникшие при помощи возглавляемого им коллектива. Я видел издали те же, вставшие словно из забытого сновидения, ледяные хребты.
Но если нормальный пульс молодого, здорового человека на тех высотах равняется ста двадцати — ста тридцати ударам в минуту, то мне теперь подняться на главные водораздельные гребни сердце уже не позволило. Дело теперь за молодыми исследователями и прежде всего за самими памирцами, за бадахшанцами.
Около тысячи памирцев за последние пять лет отправились из школ Памира учиться в высшие учебные заведения Москвы, Ленинграда, Ташкента, Сталинабада. Многие из них скоро станут горными инженерами, геологами, геофизиками, геохимиками. Вооруженные не легендами своих отцов и дедов, а точными знаниями и великолепными приборами, выйдут шахдаринцы, горанцы и ишкашимцы из родных кишлаков на гигантские горные хребты, высящиеся над их цветущими ныне долинами.
И переберут пожелтевшие листки научных отчетов и дневников их предшественников. И прочтут в них полузабытые путеводные указания. Перечитают отчет русского путешественника, побывавшего в 1928 году в Бадахшане, и найдут там такие строки:
«По сведениям от жителей Западного Памира, лазурит, хотя и очень редко, встречался ими в выносах речки Дарай-Зарев, северо-восточнее поста Ишкашим. Мои поиски лазурита в долине этой речки оказались безрезультатными, но если провести линию от копей лазурита в Бадахшане (афганском. — П. Л.) параллельно хр. Гиндукуш к СВ, то нахождение лазурита в районе Ишкашима вполне вероятно и соответствует общей схеме распределения пород и минералов в Бадахшане и Западном Памире...»
А в трудах Клунникова найдут и другие строки:
«Помимо Ляджвар-Даринской (Шах-Даринской) группы выходов лазурита, новых месторождений его обнаружить не удалось, но, по словам местных жителей, в сае, впадающем в р. Пяндж, у кишлака Рын, имеется лазурит. У одного таджика был куплен кусок лазурита якобы оттуда. Ввиду того, что лазурит этот резко отличается как от афганского, так и от шах-даринского, является правдоподобным, что здесь мы действительно имеем дело с новым месторождением. Проверить это, однако, не удалось из-за раннего снегопада».
Не сомневаюсь: много есть на Памире еще не открытых месторождений синего камня, кроме того, что открыто нами. «А что еще скрыто в недоступных нам горных хребтах Памира?» — вопрошал лучший знаток камней академик А. Е. Ферсман в своей книге «Воспоминания о камне».
И если те молодые люди, памирцы, о которых я говорю, окажутся такими же неутомимыми, любознательными и любящими самоцветные камни, как учитель всех советских минералогов академик А. Е. Ферсман, то они захотят вновь исследовать засыпанные древние «рубиновые копи» Куги-Ляля, ущелья Ямчина и Ямга в поисках благородной шпинели, захотят изучить те гранаты, от которых даже отмели по Шах-Даре становятся красноватыми, и малахиты у кишлака Сендив, и халцедон неподалеку от Шаргина, и множество других минеральных образований, что встречаются в гнейсах и в мраморах, в обрывах и на отвесных скатах грандиозных западнопамирских круч.
И уже не возникнут теперь опасения, что стоимость вывоза окажется слишком высокой, — вдоль всех главных рек Памира теперь ходят автомобили и лишь восемьдесят минут летит пассажирский самолет в Сталинабад из Хорога.
Нет сомнения: не одни только фрукты, пшеница и коконы шелковичных червей принесут богатство Шугнану и Ишкашиму. Синий памирский камень и много других ценнейших камней ждут энергичных советских людей, чтоб обогатить их искусство и поднять славу его выше памирских гор!
А таджикские писатели и. поэты, из которых в Шугнане, Ишкашиме, на Восточном Памире, кроме родившегося на Шах-Даре Миршакара, до сих пор не побывал ни один (да простится мне этот упрек!), создадут реалистические романы и поэмы о легендарном синем памирском камне и о молодых таджиках — петрографах и минералогах!
«Вот лазурит — то яркосиний, горящий тем синим огнем, который... жжет глаза, то бледноголубоватый камень, с нежностью тона, почти доходящей до бирюзы, то сплошной однородной синей окраски, то с красивым узором сизых или белых пятен, переплетающихся и мягко сплетающихся в пестрый и разнообразный узор.
Мы знаем камни из Афганистана, из почти недоступных заоблачных высот Памира то с многочисленными точками золотистого колчедана, которые рассеяны, подобно звездам на темном фоне южного неба, то с белым узором пятен и жилок; мы знаем в камнях с отрогов Саян, близ берегов Байкала все окраски от темнозеленого до густомалинового, и еще со времени арабов нам известно, что путем нагревания на огне эти цвета можно перевести в темносиний.
«Настоящий драгоценный лазурит только тот, который десять дней может пробыть в огне, не теряя своего цвета», — говорят нам армянские рукописи XVII века». В таких поэтических выражениях — перед витриной музея — способен был говорить о камне геолог, географ, геохимик Александр Евгеньевич Ферсман. У него следует нам учиться находить истинное наслаждение в красоте камней.
Всему советскому народу доступно ныне это прекрасное наслаждение! Над мирной, спокойной Невой — величественное здание Эрмитажа. Среди залов, наполненных мировыми сокровищами, нас привлекает тот, вся стена которого занята огромной картой СССР, сделанной из самоцветных камней.
Эта мозаичная, драгоценная карта побывала на выставке в Париже, потом совершила путь через океан, была выставлена в Нью-Йорке, а когда вернулась в Советский Союз, то ей было отведено почетное место в Эрмитаже.
После победной Отечественной войны, когда линия границ нашей страны изменилась, эту карту необходимо было переделать. Карта была разобрана. Нужно было установить новые границы СССР; нужно было переставить все рубиновые красные звезды, обозначавшие прежде промышленные объекты и стройки, а отныне призванные обозначать города (так как раньше это была «карта индустриализации СССР», а теперь она становилась административной).
Камнерезчики — ученики 24-го ремесленного училища, расположенного неподалеку от Эрмитажа, эту трудную и искусную работу превосходно проделали. Карта была выставлена в Эрмитаже на постоянное обозрение.
Снова вернувшись из путешествия на Памир, я смотрю на эту карту с волнением. Все моря, озера и реки — синие и голубые, сделаны из того синего памирского камня, из лазурита, из ляджуара, который был вывезен с открытого нами месторождения.
Скоро, очень скоро карту придется опять переделывать, понадобятся новые куски драгоценного ляджуара: Волго-Дон уже выстроен, в близком будущем будут закончены другие великие стройки; синие полосы гигантских каналов нужно будет протянуть и на этой карте.
И я мечтаю о том, чтоб одна из новых московских или ленинградских станций метро была облицована памирской ляпис-лазурью, так же как некогда по замыслу знаменитого архитектора Камерона был облицован сибирским и афганским лазуритом Лионский зал Царскосельского дворца.
Это великолепное произведение искусства, варварски уничтоженное разгромившими город Пушкин фашистскими захватчиками, может быть превзойдено только в нашей социалистической стране, в которой советский народ щедрой и талантливою рукой создает для себя невиданные художественные ценности.
Синий памирский камень достоин того, чтоб украшать им все великие творения нашего искусства. Горы сурового Памира склонят свои седые главы перед великим советским народом, даря ему свои необычайные богатства!

Источник:
«Путешествия по Памиру». Павел Лукницкий. Издательство ЦК ВЛКСМ, «Молодая гвардия»
1955 год.