Лучшие фотографии Памира.

«Перенеситесь теперь, читатель, мысленно в центрально-азиатскую пустыню к нашему биваку и проведите с нами одни сутки, - тогда вы будете иметь полное понятие о нашей походной жизни во время путешествия»

Н.М. Пржевальский.

Чо посмотреть на Памире.

XIII. Возвращение в Хотан. Правосудие Лю-дарина.

Итак, первые четыре месяца года мы целиком провели в дороге, все более и более удаляясь на восток от Хотана. В конце концов мы очутились у конца лобнорской цепи озер, в тысяче верст с лишком от названного города, где я оставил почти все свои пожитки и свои деньги.
В течение этого долгого путешествия мне посчастливилось разрешить поставленные мной себе задачи. Мы побывали на развалинах древних городов, следовали по течению Керии-дарьи до самого ее конца, пересекли пустыню Гоби, уяснили себе сложную речную систему Тарима и загадку, представляемую озером Баграш-куль, и, наконец, исследовали Лобнорскую область.
Форсированный, трудный переход по пустыне порядком истощил наши силы; приближалось лето с удушливыми жарами, тем более неприятными для нас, что мы захватили с собой лишь зимнюю экипировку; все мы и горели желанием отдохнуть в Хотане.
Будь у нас крылья, мы бы с радостью перелетели туда по воздуху, так как оба пути вдоль северной подошвы Куньлуня исследованы и описаны Пржевальским, Певцовым, Дютрейль-де-Рином и Литледэлем, да и кроме того, представляют мало интереса.
Тем не менее выбора не было, и приходилось ехать. 25 апреля, сердечно распрощавшись с престарелым Кунчикан-беком, мы с караваном из трех верблюдов и двух лошадей оставили Абдал. Приятно все-таки было сознавать, что находишься на пути к западу; по благополучном возвращении в Хотан мне оставалось выполнить только еще одну задачу моей программы - исследовать Северный Тибет.
Кроме того, в Хотане, как я узнал из сообщения, посланного мне в Карашар генеральным консулом Петровским, меня ждала солидная кипа писем из Швеции. Эти письма магнитом тянули меня на запад.
И как только мы выехали из Абдала, поднялся упорный ветер с востока, гнавший нам вслед тучи песку и пыли, словно само небо подгоняло нас к западу. В такую бурю нельзя чувствовать себя в седле особенно прочно: ветер, того и гляди, сорвет тебя. Лошадь шатается, как пьяная, а верблюды широко расставляют ноги, чтобы не потерять равновесия.
Хотя, вследствие бури, Кара-буран и стал обильнее водой, мы все-таки пересекли озеро, т. е. те его части, которые со времени Пржевальского успели высохнуть. Затем мы достигли низовья речки Чакалык, которая впадала бы в Кара-буран, если бы не иссякала раньше в низменной равнине. Буря и эту речку заставила свернуть в сторону от русла и залить всю низменность кругом, так что исчезла под водой и тропа.
Мы поэтому ехали больше наугад по воде. Всюду, куда ни погляди кругом, волновалось настоящее море. Пена так и кипела вокруг нас, водяные брызги взлетали на воздух и рассыпались мелкой пылью.
В течение целых трех дней буря не стихала ни на минуту, и температура не поднималась выше 15-18°, так что нам было довольно прохладно. 
27 апреля вечером мы прибыли в Чакалык, небольшой городок, населенный сотней семейств. Прежде всего нам предстояло сбыть здесь своих трех верблюдов, сослуживших нам с того времени, как мы оставили Хотан, неоцененную службу.
Истинными философами шагали они целые месяцы по ужасной пустыне, величественно рассекали мощные заросли и чащи, безбоязненно шли по воде и болотам, никогда не роптали, никогда не причиняли нам никаких затруднений и часто еще ободряли нас самих своим спокойствием.
Но мы слишком уж использовали их силы, и им теперь нужен был отдых; тащить их с собой до Хотана было бы варварством - верблюдов никогда не употребляют в дело летом, но дают им полные каникулы, которые они и проводят на подножном корму в горах.
Особенно мне было жаль расстаться с моим верховым верблюдом, великолепным самцом 10 лет. Как я уже упоминал, верблюды не любят людей и никогда так не приручаются, как лошади. Но у нас с моим верблюдом была большая дружба. Зато, когда к нему подходили мои люди, которые обыкновенно вели его за веревку, продетую в нос, он сердито ревел и плевался. Убедившись, что я никогда не трогаю веревки, он уже встречал меня совершенно иначе.
Я мог гладить его по морде и по лбу, и он не выказывал при этом ни малейшего неудовольствия. Каждое утро я давал ему два больших ломтя маисового хлеба, и он под конец так привык к этой подачке, что в известный час сам подходил к моему войлоку и напоминал о себе. Иногда он даже будил меня, изрядно толкнув мордой.
И вот теперь приходилось расстаться с этими тремя заслуженными слугами, делившими с нами и горе и радость. Купил их у меня один андижанский купец за полцены против заплаченной нами, а мы взамен приобрели еще четырех лошадей. Но я почувствовал себя просто осиротевшим, когда покупщик увел наших верблюдов; двор опустел без них.
К счастью, у меня оставался Джолдаш, который постоянно лежал рядом со мной в лачуге, где я помещался. Раз я сидел на своем войлоке и писал, вдруг Джолдаш вскочил и начал ворчать, тыкая носом в землю. Я сначала не обращал на него внимания, но он мало-помалу приблизился ко мне вплотную, выказывая все признаки сильнейшего беспокойства.
Тогда я стал осматриваться и почти у самых ног своих увидал двухвершкового отвратительного скорпиона, который вилял своим ядовитым хвостом, защищаясь от собаки, которая, однако, инстинктивно остерегалась укусить его. Скорпион был раздавлен, а Джолдаш награжден куском мяса и ласками, показавшими ему, что он вел себя молодцом.
Чакалыком правит китайский амбань Ли-дарин. Кроме того, со времени вспыхнувшего в декабре 1894 г. в области Синин-фу дунганского восстания китайцы держат в городке гарнизон из 265 солдат, вооруженных старыми, забракованными английскими ружьями 60-х годов. По своему обычаю и соблюдая долг вежливости, я немедленно по прибытии послал Ли-дарину мою китайскую визитную карточку и местный паспорт, выданный мне Хуэнь-дарином карашарским, и поручил осведомиться, когда я лично могу сделать амбаню визит.
На это Ли-дарин через своего переводчика ответил, что предварительно требует от меня большого, годного и для здешних областей паспорта. Я попросил переводчика, оказавшегося любезным беком-мусульманином, объяснить амбаню, что мой большой паспорт из Пекина и Кашгара остался в Хотане, так как, выезжая оттуда, я не предполагал забираться так далеко, и что я лучше сумею объяснить все это при личном свидании с амбанем.
Ответ гласил, что лицо, не имеющее настоящего паспорта, является субъектом подозрительным, что амбань меня не примет и что южная дорога в Хотан для меня закрыта, но что я, в силу имеющегося у меня местного паспорта, могу получить разрешение вернуться в Кара-шар и затем направиться в Хотан той же дорогой, какой пришел.
Вот так славно! Употребить в летнюю жару целых три с половиной месяца на путешествие по пустыне, по уже исследованному пути, тогда как по южной дороге через Черчен мы могли добраться до Хотана в один месяц! Я и поручил переводчику передать своему амбаню, что, во-первых, я презираю его, а во-вторых, что я во всяком случае завтра же выступлю в Черчен. Лаконическим ответом было: "Выезжайте, но я арестую вас и с десятью солдатами отправлю в Кара-шар!"
Тут надо было подумать да подумать! Скоро, однако, я сообразил свое положение и принял следующее решение: выступить в Черчен на следующий день и дать Ли-дарину арестовать себя и отправить в Кара-шар; оттуда я отправлюсь в Урумчи и там с помощью русского консула не только добьюсь свободного пропуска через Черчен в Хотан, но и устрою, что Ли-дарин получит заслуженный нагоняй и должен будет возместить мне убытки, причиненные задержкой и лишней дорогой.
Согласно с этим я и условился, что упоминавшийся выше андижанский купец побережет наши пожитки и наших лошадей. Сопровождать меня должен был один Ислам-бай; крохотный багаж наш поместился позади нас на седлах.
Сначала я был очень рассержен перспективой такой значительной задержки в пути, тем более что ни силой, ни хитростью ничего нельзя было поделать с упрямым мандарином, у которого имелось под руками 265 солдат. Но к вечеру мысли мои прояснились, и путешествие в Урумчи представилось мне совсем в ином свете.
Отделявшие нас от него 700 верст сулили мне новые пути и интересные области; я мог ознакомиться с главным городом китайской части Внутренней Азии, который кишит знатными мандаринами и в котором находится небольшая русская колония. Все это было очень заманчиво, хоть сердце и болело по письмам с родины.
Но моя счастливая звезда оказалась сильнее Ли-дарина, амбаня чакалыкского. Поздно вечером во двор к нам явился мандарин лет 50, с тонкими интеллигентными чертами лица, и назвался Ши-дарином, комендантом гарнизона. Он сообщил мне, что получил приказ арестовать меня завтра и явился теперь выразить мне свое сожаление по поводу грубого поступка Ли-дарина, обещаясь при этом постараться уговорить последнего.
Беседа перешла на другие предметы. Ши-дарин очень заинтересовался моим путешествием и расспрашивал меня обо всем. Когда я рассказал ему о своей первой попытке пересечь Такла-макан, он вскрикнул и чуть не бросился мне на шею. "Так это вы были? Я как раз находился тогда в Хотане и слышал разговоры о вашем несчастном путешествии. Лин-дарин тоже рассказывал о вас, и мы оба надеялись увидеть вас в Хотане".
Этот Лин-дарин был не кто иной, как Павел Сплингерт, бельгиец, который находился в Хотане 30 лет, четыре года разделял, в качестве переводчика, экспедиции Рихтгофена и теперь был влиятельным мандарином в Са-чжоу. Он в конце концов стал настоящим китайцем, женился на китаянке и имел от нее одиннадцать детей. Некоторые из них были отданы в католическую миссионерскую школу в Шанхае.
Сплингерт и Ши-дарин имели поручение отурумчийско-го генерал-губернатора обревизовать Восточный Туркестан, особенно южные его границы, и ознакомиться с условиями добывания золота. В течение тех недель, которые я провел в лесах Буксама, они находились в Хотане. Когда же они прибыли в Кашгар, я только что выступил оттуда в Памир, а когда я осенью вернулся в Кашгар, они уже успели выехать оттуда.
Мне давно хотелось встретиться со Сплин-гертом, тем более что я привез ему поклоны от Рихтгофена. Но удалось мне это лишь год спустя, когда мы встретились с ним в русском посольстве в Пекине. Сплингерт собирался тогда переселиться в Тянь-цзинь, где Ли-Хунг-Чанг давал ему выгодное место.
Поговорив о наших общих знакомых, мы с Ши-дарином подружились так, как будто знали друг друга много лет. Он просидел у меня до полночи. Мы поужинали вместе, закурили трубки и продолжали беседу.
Я показал ему свои маршруты и эскизы и развил перед ним весь лобнорский вопрос, который заинтересовал его тем более, что он сам знал, что озеро в прежние времена имело иное положение. Вместо того чтобы отправиться в Урумчи, мы остались на другой день в городе, и я отдал визит Ши-дарину. Он принял меня как нельзя любезнее и показал мне собственноручно выполненные съемки своих маршрутов по горным областям к югу от Чакалыка и Черчена.
Я был просто поражен. Не будь на картах китайских надписей, никто бы не поверил, что это сделано не европейцем; горы были нанесены на карту по современным методам. Затем Ши-дарин показал мне свои английские компасы, диоптры, измерительные приборы и пр. и пр. Наконец, он повел меня осматривать крепость, склады амуниции и оружия и во время обхода выказал себя совершенно свободным от всяких предрассудков; словом, это был необычайный китаец.
Он скорее производил впечатление европейца, нежели сына Поднебесной империи. Он долго служил в Кульдже, где свел знакомство со многими русскими, что дало ему возможность научиться, как должно, ценить преимущества цивилизации. Долговременные сношения со Сплингертом только укрепили его взгляды на Европу.
За обедом я нашел своевременным спросить, как же теперь насчет моего ареста. Ши-дарин сообщил, что все утро провел у амбаня, но тот стоит на своем, говоря, что имеет приказ на все время восстания дунган охранять дорогу в Черчен и Хотан. Ши-дарин старался втолковать ему, что тут нет никаких дунган, а есть только мирный европеец. Но амбань заявил, что не может знать, кто я, так как у меня нет паспорта.
"Ну, так придется, пожалуй, отправиться в Урумчи!" - сказал я.
"В Урумчи? Вы в уме?! - воскликнул Ши-дарин и принялся хохотать. - Нет, отправляйтесь преспокойно в Черчен, я отвечаю за последствия! Амбань, правда, приказал арестовать вас, но ведь я начальник гарнизона и не дам ему для этой цели ни одного солдата. А если он захочет арестовать вас с помощью туземных беков, я дам вам охрану из своих солдат".
Кто бы мог надеяться на такой оборот дела! Те же самые солдаты, которые по приказу надменного Ли-дарина должны были арестовать меня, употребив в случае надобности даже силу, становились теперь моей защитой! Случаи такого разлада между представителями гражданской и военной власти, однако, нередки в Китае. В Кашгаре и в Хотане я наблюдал такие же обостренные отношения.
На другой день все было готово к отъезду. Ши-дарин, как будто мало сделал для меня, прислал мне богатый запас сахару и табаку, в чем я как раз нуждался, а взамен получил несколько мелких вещиц и карт, без которых я мог обойтись.
Затем мы выступили на запад. В роще на окраине города стояли трое бывших наших верблюдов, пощипывая листву. Мы послали им грустное "прости", но они не удостоили нас даже взглядом, продолжая свою сочную трапезу.
Миновав Ваш-шари, где посетили развалины и купили у одного земледельца старинный медный кувшин, мы достигли Черчен-дарьи и по ее редким лесам направились к городу Черчену. Из Черчена ведут две дороги в Керию. Следуя по северной, пустынной, которую, по-видимому, избрал Марко Поло, можно достигнуть Керии в 10 дней.
Но так как в это время года она являлась совершенно безлюдной, вода в колодцах была соленой и нас всю дорогу донимали бы полчища комаров, то мы выбрали более южную дорогу, ведущую вдоль хребта Куньлунь и лежащую средним числом на тысячу метров выше северной.
Мы направились к золотым приискам Копы, где туземцы, ищущие счастья и золота, роют колодцы (кан) до 50 саженей глубиной, пока не дойдут до жилы. Узкие туннели, похожие на подземные ходы кротов, идут по направлению старого речного русла, в котором и находится золотой песок. Проехав через Соургакское золотое поле, мы опять спустились в низменные области и пустыню, где чудеснейшим убежищем от песков явился маленький оазис Яс-улгун (Летний тамариск).
27 мая мы прибыли в Хотан, здоровые, но усталые, с несказанным чувством удовольствия предвкушая отдых на некоторое время.    Читатель, без сомнения, помнит, что мы в несчастное наше странствование по пустыне в апреле и начале мая 1895 г. оставили между барханами палатку, почти весь наш багаж стоимостью до 5000 крон и двух людей, умиравших от жажды. Вдовы последних являлись ко мне в Кашгаре и с плачем и рыданьем просили вернуть им покойников.
Я помог им по возможности деньгами, потом собрался в новое путешествие, и новые приключения почти стерли из моей памяти события первого. Летом 1895 г. неожиданно вынырнул на свет Божий шведский офицерский револьвер, находившийся во вьюке Нэра, и у нас зародились подозрения. И генеральный консул Петровский, и дао-тай послали приказы в Хотан о новых розысках, но розыски эти не привели ни к чему.
В начале января 1896 г. я вернулся в Хотан и снова выступил оттуда, оставаясь в полной уверенности, что палатка, багаж и оба умершие были давно засыпаны песком. Судите же о моем удивлении: в самый день моего прибытия в Хотан 27 мая Лю-дарин прислал на мою квартиру значительную часть пропавших у меня вещей, которых я не видал уже больше года. Спешу прибавить, что, принимая вещи, я испытывал самые смешанные чувства.
Ясно было, что с находкой этой связано было разоблачение интриги и что мы были обмануты. И действительно, открылась целая запутанная история, настоящий уголовный роман, о котором я расскажу вкратце, так как он освещает характер туземцев-мусульман не меньше, чем правосудие китайских властей.
Купец Юсуф, напоивший умиравшего Ислама водой, вернувшись в Хотан, подарил шведский револьвер аксакалу западнотуркестанских купцов Сейд-Ахрам-баю, с явным расчетом обеспечить себе его доверие и молчание. Но аксакал, вовремя предупрежденный Петровским, не дался в обман. Он подверг Юсуфа строгому допросу, и купец наконец признался, что получил револьвер от Тогда-бека, управлявшего селением Тавек-кэль.
Аксакал передал затем револьвер Лю-дарину, который через дао-тая доставил его мне в Кашгар. Когда Юсуф увидел, что дело возбудило некоторые подозрения, он счел за лучшее уехать в Урумчи. Так как больше о нем не было ни слуха ни духа то у аксакала зародились новые подозрения, и он послал в Тавек-кэль лазутчика с поручением следить за Тогда-беком и его домом. Одетый в рубище лазутчик так хорошо сыграл свою роль, что Тогда-бек взял его к себе в услужение, в пастухи.
В качестве пастуха лазутчик и бродил по области со стадами бека, выполняя свои обязанности к полному удовольствию нового хозяина. Плату он получал небольшую, но вот раз явился он в жилище бека за своим ничтожным жалованьем и уже ступил на порог, как бек вдруг выскочил к нему со сжатыми кулаками и прогнал.
Пастуху, однако, большого и не требовалось; он успел заметить, что бек с тремя охотниками (нашими проводниками), Ахмет-Мергеном, Касим-ахуном и Тогда-шахом, и с Якуб-шахом, который водил нас на первые развалины в пустыне, сидели на корточках вокруг каких-то сундуков.
Кругом, на ковре, разложены были разные вещи, которые могли принадлежать только европейцу. азутчик не подал и вида, получил жалованье и побрел своей дорогой. Но едва он отошел подальше, как вскочил на первую попавшуюся лошадь и в карьер помчался в Хотан, чтобы донести о виденном аксакалу. Последний доложил сейчас же обо всем Лю-дарину, и этот послал в Тавек-кэль двух чиновников с несколькими солдатами, чтобы обыскать дом бека и арестовать вещи.
Бек, однако, скоро хватился пастуха, обнаружил в то же время исчезновение лошади, понял, что дело не ладно, и отправил погоню. Но лазутчик имел слишком большое преимущество во времени, да и понимал, кроме того, что тут дело идет о его голове, и поэтому не щадил лошади. Бек увидал, что попал впросак, но выпутался, как настоящий дипломат: уложил все вещи в сундуки и отправил их в Хотан.
Сюда он прибыл вместе с посланными Лю-дарина и доставил все пожитки амбаню, объясняя, что они были найдены всего несколько дней тому назад. Охотники тоже отправились в Хотан и поселились в одном караван-сарае с беком.
Но и тут у аксакала был лазутчик, который скоро и донес ему, что бек по вечерам обучает охотников, как и что им говорить Лю-дарину на допросах. Аксакал принялся за охотников, тех самых, которые с Ислам-баем ходили на розыски нашей палатки, но ничего не нашли. Они и сообщили аксакалу, что зимой вернулись к трем тополям и оттуда шли несколько дней дальше к западу по следам лисицы.
Наконец они достигли пункта, где лисица остановилась и рылась в песке, бывшем на взгляд белым, как мел. Песок этот оказался мукой. Охотники принялись копать и наконец нашли палатку, занесенную песком на целый фут выше ее подпорок. Мало-помалу они повытаскали оттуда одну вещь за другой и на ослах перевезли их к реке.
Это сообщение было интересно само по себе. Оно свидетельствовало, что бархан, на котором была поставлена палатка, вырос на 2 метра. В немалой степени это зависело, конечно, от того, что с подветренной стороны палатки громоздилось немало песку уже в то время, когда мы ее оставили. Летом 1898 г., видимо, дули сильные ветры, но зимой погода стояла, по обыкновению, почти все время тихая, и следы лисицы виднелись явственно.
Вероятно, лисицы еще летом почуяли кур и провизию и отправились на поиски добычи. Скелет одной курицы охотники нашли на поверхности бархана недалеко от лагеря, но скелетов двух людей не видали. Возможно, что умиравшие отползли за ночь на некоторое расстояние от лагеря. Аксакал приступил к дальнейшим расспросам: почему они тотчас же не препроводили вещей к Лю-дарину, не дожидаясь, пока о них узнает шпион?
Оказалось, что о вещах проведал Тогда-бек (бывший юз-баши при Якуб-беке и уже тогда ненавидимый за свою жестокость и дурные качества) и уговорил этих, в сущности, честных и хороших людей припрятать все вещи и продавать их по частям, оставив себе лишь то, что может пригодиться.
Поэтому я теперь и получил обратно лишь такие вещи, которые оказались бесполезными для туземцев: приборы, штатив, аптеку, ульстер, сигары, керосиновую кухню и два фотографических аппарата. От последних, впрочем, было мало толку, так как жители Тавек-кэля применили пластинки к делу, вставив их вместо стекол в свои решетчатые окна. Пришлось поэтому и впредь довольствоваться собственными набросками.
Охотники поддались уговорам бека и успели уже растратить часть вещей, приблизительно на 1000 рублей. Ахмет-Мерген и Касим-ахун, сопровождавшие нас на Керию-дарью, во все время путешествия и виду ни о чем не подавали, но, вероятно, совесть их все-таки мучила, так как они всегда, как только речь заходила о нашей несчастной экспедиции, говорили, что пропавшее еще отыщется и что они на возвратном пути будут продолжать розыски.
Понял я теперь и причину, почему бек во время моего пребывания в Тавек-кэле поместил меня в частном доме и ни разу не пригласил к себе. Похищенные вещи лежали у него под коврами и войлоками и могли быть нечаянно обнаружены.
Лю-дарин вызвал охотников к допросу и, увидав, что так тщательно запертые мной сундуки оказались взломанными, спросил людей, как они осмелились на такое дело; разве они не знали, что и китайские законы, и магометанский "шариат" запрещают присваивать себе чужое добро? На это охотники отвечали, что сундуки были слишком тяжелы и они принуждены были выгрузить из них все и перевезти частями.
Вся эта история разыгралась месяца за два до моего прибытия в Хотан. Охотников допрашивали "с пристрастием", чтобы вынудить у них полное признание, высекли и засадили в темницу. Лишь хитрый бек остался на свободе.
По моем возвращении в Хотан следствие возобновилось. Судьба воров была теперь в моих руках; из рук китайского правосудия люди выходят уже калеками, и бедным заключенным, ожидавшим своей участи в тюрьме, нельзя было позавидовать.
Я, разумеется, с самого же начала решил отпустить их с миром; довольно с них было страха, какого они натерпелись. Лю-дарин приступил теперь к исполнению обязанностей судьи. Он потребовал перечня вещей, находившихся в сундуках, и обозначения их стоимости. Вооружившись этими данными, он собственной персоной отправился в Тавек-кэль, где дело было снова поднято, чтобы продолжаться затем в Хотане. Собранные на месте данные сильно противоречили одно другому.
Лю-дарин хотел поэтому прибегнуть к пыткам. Но так как я воспротивился этому самым категорическим образом, то он решил пустить в дело только розги. Тогда я объяснил, что, если такой приговор состоится, я должен буду удалиться, так как, по обычаям моей родины, считается несправедливым обращаться так даже с преступниками. Лю-дарин обещал сообразоваться с моими желаниями.
Охотники продолжали утверждать, что они оставили все вещи у Тогда-бека и что если чего-нибудь не хватает, то это его дело; бек же утверждал, что недостающие вещи утащили сами охотники. Лю-дарин, как истый Соломон, и постановил следующее решение: "Так как обе стороны врут и нельзя добраться которая, то я присуждаю обе стороны в течение двух дней выплатить нашему гостю стоимость растраченных вещей - 5000 тенег (1000 рублей)".
Я тотчас после произнесения приговора и в присутствии обвиняемых заявил, что нахожу приговор справедливым, но не желаю брать денег с обвиняемых, как они там ни виноваты. Лю-дарин с твердостью возразил, что, если даже я не нуждаюсь в деньгах, китайским властям крайне важно показать своим подданным, что они не могут безнаказанно грабить европейских гостей, иначе грабеж повторится при первом же удобном случае, когда в этих областях появится путешественник.
Я не имел никаких доказательств, что и оставленный около реки верблюд был ограблен теми же людьми; кроме того, охотники уверяли, что часть вещей так и осталась на месте; поэтому я постарался сбавить сумму взыскания до 1000 тенег (200 рублей). Таким образом, если я не извлек иных выгод из этого дела, то, по крайней мере, заслужил общее одобрение и благодарность виновных.
Проявленные Лю-дарином справедливость и энергия в защиту интересов европейца были поистине необычайными для китайского чиновника. Но я уже говорил, что Лю-Сюй-Цзай (его полное имя) был на редкость хорошим человеком; последнее можно подтвердить следующими данными.
Весь хотанский оазис уплачивает Китаю ежегодную подать приблизительно в 3000 ямб (300 000 рублей). Амба-ни сменяются здесь, как и в других восточнотуркестанских городах, каждые три года, и в течение этого срока успевают скопить себе до полумиллиона и больше, так как добрая часть собираемых податей прилипает к их рукам. Лю-дарин был амбанем три года и каждый год отсылал всю сумму полностью в Пекин.
Его честность обратила на него внимание в Урумчи, и его назначили амбанем в Яркенд, куда он и должен был выехать в тот же день, как я оставлял Хотан. Славное время провели мы вХотане. Первый богач в городе Алим-ахун предоставил, по приглашению Лю-дарина, в мое распоряжение свою великолепную летнюю резиденцию. Все было готово к нашему прибытию. Сначала меня провели в ворота, потом через два двора и, наконец, уже в обширный, обнесенный высокими стенами четырехугольный сад.
Дорожка, выложенная кирпичом, вела в середину сада, где возвышался сложенный из кирпичей дом. В доме была только одна большая комната в 15 окон, деревянные решетчатые переплеты которых могли подыматься и опускаться, как жалюзи.
Терраса была окружена глубоким рвом, в котором журчала вода, пробегая под четырьмя мостиками.    Ни один луч солнца не проникал сквозь густую сень развесистых ив, окружавших этот дом, построенный для Якуб-бека. Вода журчала в каналах, ветер шелестел в ветвях ив, полуденная жара, доходившая на солнце до 38 градусов, не распространялась сюда, и температура оставалась здесь 10 градусами прохладнее. Даже песчаные бураны, обычные в этих местах в это время года, не нарушали моего покоя.
В доме была всего одна дверь. Вдоль остальных трех внутренних стен комнаты шел широкий деревянный помост в метр вышины, так что оставалась свободной только середина комнаты с каменным полом. Этот помост мы убрали коврами и моими сундуками. В одном углу устроили мне на помосте постель, на помосте же я и сидел, поджав по-азиатски ноги, перед моим письменным столом - одним из сундуков и работал часто далеко за полночь.
В общем, выходило что-то вроде кабинета ученого; разбросанные дорожные предметы придавали комнате живописный вид. Кухня помещалась в маленькой мазанке около входных ворот сада, и, чтобы не мешать мне без надобности в моем уединении, Ислам-бай провел звонок между обоими помещениями. Ел я всего два раза в день. Прежде всего являлся Ислам-бай и провозглашал: "Аш-таяр, тюря!" ("Пилав готов, господин!"), накрывал скатертью местечко около меня на помосте и подавал кушанья.
Они состояли из пилава, т.е. риса с луком и бараниной, шурпы, т.е. супа с зеленью и мозгом, свежего хлеба, кислого молока, чаю с сахаром и сливками, яиц, огурцов, дынь, винограда и абрикосов. Да, мне жилось, как у Христа за пазухой!
Обыкновенно все общество мое составлял Джолдаш. Туземцы почтительно величали его "Джолдаш-ахун", т.е. господин дорожный товарищ. Он караулил мой дом и заискивающе вилял хвостом, когда появлялся Ислам с подносом.
Как я наслаждался покоем в этом чудном саду, среди полной тишины, куда не достигал ни один звук с шумного базара, ни единое дуновенье ветра из нездорового, антисанитарного города! Испытываемому мной чувству полного наслаждения жизнью немало способствовало, вероятно, то обстоятельство, что нынешнее мое существование представляло такой огромный контраст с переходами по пустыням, и то, что письма с родины содержали одни добрые вести.
После обеда я гулял некоторое время по саду, вдыхая аромат зреющих тутовых ягод и персиков и пышных роз. Иногда ко мне подбегала и заигрывала со мной ручная лань с голубым бантиком и бубенчиком. Словом, это был самый чудный уголок для отшельника, чистый рай, в котором не хватало только Евы.
В конюшне ржали пятнадцать вновь приобретенных нами лошадей. С лета 1895 г. у нас оставалась только одна моя верховая лошадь, но мы не брали ее с собой на Лоб-нор. Животные набирались теперь сил для будущих трудов. Лю-дарин снабжал нас в изобилии маисом и другим кормом.
Я было заявил ему, что это принудит меня возможно скорее уехать, чтобы не злоупотребить его гостеприимством, но из этого не вышло толку. Лю-дарин упрашивал меня оставаться и уверял, что это долг каждого настоящего китайца обходиться так со своим гостем. Мало того: когда мы выступали, он снабдил меня и мой караван продовольствием на целый месяц. Словом, всех услуг и любезностей этого славного человека и не перечесть.
Но надо упомянуть еще об одной вещи. Лю-дарин рекомендовал мне также одного переводчика, молодого, очень симпатичного китайца, по имени Фонг-Ши, который свободно писал на родном языке, бегло говорил по джагатай-тюркски и - не курил опиуму. В Хотане оставалась у него жена и дети, Лю-дарин взял на себя все заботы об их существовании. Фонг-Ши, впрочем, получил жалованье вперед за три месяца и оставил его жене.
Он взялся учить меня в свободные часы китайскому языку, и мы начали заниматься еще до отъезда. Вечером Ислам опускал жалюзи, зажигал две стеариновые свечи, и я ложился спать только часа в два ночи. Однажды темной и бурной ночью я проснулся от неистового лая Джолдаша, кидавшегося к окну. Никакого подозрительного шума, однако, не было слышно из-за рева бури. Я прокрался к веревке звонка, но она оказалась оборванной.
Я вышел на террасу; собака бешено прыгала между кустами, в которых как будто мелькнули две тени и скрылись по направлению к садовой стене. Я поспешил к Ислам-баю, у которого хранилось оружие, и мы дали два выстрела наудачу. На следующее утро мы нашли около стены лестницу, которую воры - без сомнения, это были воры - в переполохе не успели захватить. С тех пор я всегда клал рядом с постелью заряженный револьвер, а в саду поставили двух сторожей, и я мог спать спокойно.
Но время шло. Больше месяца нам нельзя было предаваться отдыху, и скоро мы заскучали по жизни на воле. В конце июня все было готово к выступлению. Ислам-бай, все время пользовавшийся моим неограниченным доверием, нанял новых слуг и закупил все нужное. Базарный швец парусов сшил большую палатку для моих людей. Для себя же я сохранил возвращенную мне теперь мою старую походную палатку, с которой были соединены такие печальные воспоминания.
В последний вечер нашего пребывания в Хотане люди мои справили себе торжественные проводы. Один из маленьких дворов был кругом обвешан цветными фонариками, оркестр из барабанщиков и флейтщиков наигрывал вовсю, под музыку кружилось двое плясунов, один из которых был одет женщиной, а вокруг восседали правоверные и восторженно хлопали в ладоши. Затем было предложено угощенье: пилав и чай, и только под утро замолкли звуки прощальной музыки.

XIV. К северной подошве Куньлуня.

29 июня мы с зари были уже на ногах, и мой мирный приют в саду опустел. Привели лошадей и принялись их вьючить. Некоторые из лошадей стали за долгий срок отдыха норовистыми и пугливыми, так что в течение первых дней путешествия каждую пришлось вести в поводу особому человеку.
Пока люди снаряжали караван, я отправился проститься с Лю-дарином и подарил ему золотые часы, купленные мной у одного богача купца из Ладака. Военный начальник города, подаривший чудесный ковер для моей палатки, получил от меня все ненужное нам боевое снаряжение и револьвер. Алиму-ахуну, моему хозяину, я вручил часы и халат, а всем людям, оказавшим нам разные услуги, сделал денежные подарки.
Татарин Рафиков взял на себя отправку в Швецию моих археологических коллекций, шкуры дикого верблюда и массы купленных в Хотане ковров. Благодаря его стараниям, а также заботам генерального консула Петровского все эти вещи в полной целости достигли места назначения.
Только в 10 часов утра все было готово, и длинный караван из 20 лошадей и 30 ослов, сопровождаемых целой толпой слуг пешком и верхом, выступил из города и направился к востоку. Через какой-нибудь час мы были на левом берегу Юрун-каша. Река теперь имела совсем иной вид, нежели месяц тому назад. Теперь она делилась на четыре рукава, из которых ближайший к правому берегу был наиболее многоводный. Вода прибывала с такой силой, что почва дрожала под нашими ногами.
Пришлось прибегнуть к услугам двадцати "сучи", которые переправили лошадей, навьюченных продовольственными запасами, палаткой и менее хрупкими вещами. Тут стояла к услугам путешественников неуклюжая лодка, напоминавшая формой длинный, тяжелый, угловатый ящик. Я поместился в ней со всеми своими ящиками, содержавшими более хрупкие вещи, и с Джолдашем, находившим переправу в такой валкой лодке крайне неприятной.
Проведя ночь в прекрасном доме в Сампуле, мы 30 июня миновали последние юго-восточные селения хотанского оазиса. Около Котас-лянгара (Постоялый двор яка) протекал последний арык этой оросительной системы, и тут же растительность разом прекращалась, словно ошпаренная кипятком.
Ни единой былинки не переходило через границу искусственно орошенной области. Перед нами расстилался твердый, желтый, с пологим подъемом и совершенно бесплодный сай, образующий переходную ступень между пустыней и горами и знакомый уже нам по областям Копы и Соургака.
Между этой полосой сая и песчаной пустыней мы нашли узкую и прерывающуюся полосу оазисов и караванных путей. Сай прорезывается небольшими речками, текущими по глубоким руслам с северных склонов Куньлуня.
Главнейшие из них, которые нам предстояло перейти: Уллуг-сай, Керия-дарья, Ния-дарья, Толан-ходжа, Бостан-тограк, Мольджа и Кара-муран. В тех местах, где реки эти выступают из гор, находятся небольшие селения, жители которых сеют ячмень и занимаются скотоводством.
Таким образом, можно различить три типа оазисов в Восточном Туркестане: оазисы, идущие по течению рек, оазисы, лежащие у границ пустыни и орошающиеся искусственными арыками, -- к этим оазисам принадлежат все города - и, наконец, оазисы, находящиеся около пунктов выхода рек из гор и также очень богатые травяной растительностью.
В Котас-лянгаре мы сделали небольшой привал, чтобы напоить караванных животных. Здесь же простились с нами аксакал Мирза-Искандер и вся кавалькада провожатых из Хотана. Первый захватил мою корреспонденцию, и отныне я не мог уже больше сообщаться с Европой.
Только в Пекине разорванная связь возобновилась. В течение следующих дней мы ехали по чудесным, прохладным областям около подошвы хребта. Первоначально я намеревался отсюда попытаться пробраться на Тибетское нагорье, но это оказалось невозможным, так как необычайный разлив Керии-дарьи преградил узкую, трудную горную дорогу. Другого не оставалось, как снова спуститься к северу на большой караванный тракт, которого мы и достигли около Керии.
Тут мы остановились на четыре дня и лишь здесь могли переправиться через реку. Через Ой-тограк и Аврас добрались в три дня до Нии, небольшого городка с 500 уйлыками (домами); управляли им бек, два юз-баши и четыре он-баши. Значение Нии в том, что в двух днях пути от нее к северу лежит в песках мазар Имама Джафар-Садыка, который ежегодно, особенно в конце лета и осенью, привлекает до 3 - 4 тысяч богомольцев.
Последние приносят сюда, как и на могилу Урдан-Падишаха, дары натурой и деньгами, идущие на содержание мазара, пяти шейхов и прочих служителей святыни. Мазару принадлежат между прочим до 4000 овец, пасущихся в лесах Нии-дарьи.
Из Нии, которую мы оставили 18 июля, мы направились снова вдоль подошвы гор к реке Толан-ходжа. По дороге туда с нами приключилась неприятность. Ислам-бай, ехавший несколько впереди, привязал свою лошадь, а сам прокрался по балке к стаду пасшихся антилоп и выстрелил в них. Убить он никого не убил, а наших вьючных лошадей перепугал так, что они опрометью кинулись по сильно пресеченной и поросшей кочками степи и скоро исчезли из вида.
К счастью, лошадь, навьюченную ящиками с моими дорогими приборами, всегда вели под уздцы, и таким образом она не могла принять участия в этой бешеной скачке. Остальные лошади остановились тогда только, когда вьюки их сбились на сторону, сползли и стали мешать их бегу. Многие ящики оказались разбитыми, один из кухонных разлетелся в куски, причем все содержимое рассыпалось и фарфоровая посуда разбилась в дребезги.
В области Кара-сай мы в первый раз услыхали о перевале через Куньлунь, находящемся, как говорили, к югу от Далай-кургана, в одном дне пути к юго-востоку от Копы. Мы решили поэтому вернуться в Копу за точными сведениями и за проводниками.
Для нашего путешествия по Северному Тибету нам нужны были несколько верблюдов, и я поручил Парпи-баю, одному из лучших моих слуг, отправиться вперед к реке Мольдже -- в яйлаках, расположенных по ее верховью, пасется масса верблюдов - и присмотреть нужных нам животных.
Парпи выполнил поручение с честью, и, прибыв 28 июля к реке, мы нашли здесь 15 отличных верблюдов и их хозяев. Мы заблаговременно послали также курьера к беку Копы Тогда-Магомет-беку, который прибыл сюда и помог нам купить верблюдов по сходной цене.
Мы приобрели шесть верблюдов-самцов из породы, привыкшей к горным дорогам. Прежде чем выступать в путь со всем караваном, я решил произвести рекогносцировку и отправился 1 августа, в сопровождении Фонг-Ши, Ислам-ахуна, Рослака и двух таглыков, по долине Далай-курган к перевалу того же названия (4367 метров). На следующий день я продолжал путь к востоку до главного перевала (4932 метра), с которого открывается величественный вид на целое море скал.
Подъем на перевал с запада очень крут, но мы все-таки полагали, что верблюды осилят его. Восточный склон перевала представлял гораздо большие трудности. Посоветовавшись между собой, мы решили все-таки попытаться перейти перевал. Багаж можно было спустить на веревках по откосу, лошади и ослы могли пробраться сами, а верблюдов, если они не могут спуститься, мы решили окутать войлоками и спустить вниз волоком.
6 августа наш внушительный караван двинулся к перевалу Сарык-кол. Долина все суживалась, подъем становился круче. Верблюды осторожно пробирались по скользкому щебню. Лошади и ослы часто падали, приходилось их развьючивать, потом снова навьючивать, и они потом спешили догнать остальных. Я, как всегда, ехал верхом позади каравана, чтобы мне виднее было все происходящее вокруг, и только тогда вздохнул свободно, когда последние животные скрылись за перевалом.
Южный склон был значительно менее крут. Придерживаясь небольшого ручейка, спустились мы к широкой долине Лама-чимен и уже готовились свернуть налево к находившемуся на востоке перевалу Чокалык, как вдруг аксакал, предводитель наших проводников-таглыков, объявил нам - несколько поздно, - что есть другой, более удобный перевал Япкаклык около верховьев Митта. Таким образом, он лгал, уверяя нас сначала, что Чокалык - единственный перевал.
Дело в том, что он, боясь китайцев, не смел указать нам неизвестный до тех пор новый путь в Тибет. Теперь же, когда мы уже забрались сюда, он наконец набрался храбрости и сказал нам правду. Я дал ему хороший нагоняй за обман, заставивший нас сделать такой крюк через перевалы Далай-курган, Чокалык и Сарык-кол.
Близ подошвы конгломератовой террасы, на правом берегу, мы разбили лагерь. Перед нами был безвестный пустынный Северный Тибет, и только через два месяца предстояло нам вновь прийти в соприкосновение с людьми. Здесь мы сожгли наши корабли, испытывая при этом приятное чувство от сознания, что находимся вне сферы влияния китайских мандаринов. Отныне мы должны были, однако, подвигаться ускоренным маршем и отдыхать лишь в таких областях, где могли найти подножный корм.
Сведения, полученные на этот счет от таглыков, были малоутешительны. Они единогласно утверждали, что вся страна к югу совершенно бесплодна. Это утверждение согласовалось с опытом, вынесенным экспедицией Певцова из путешествия по восточным областям страны, и я уже приготовлялся к тому, что животные наши мало-помалу падут от изнурения и истощения. Для нас же, людей, я не видел ничего опасного в этой экспедиции, надеясь, что в худшем случае мы сможем пешком добраться до населенных местностей - на севере или на юге.
Точно так же остались теперь позади и области, обыкновенно посещаемые таглыками и обозначенные у них географическими названиями. Мне пришлось с этих пор отмечать места на своем маршруте и в дневниках буквами и цифрами.
Замечательно, что как раз в этой области многие географические названия указывали на монгольское происхождение, например Калмак-чап (Балка монголов), Калмак-ютургён (Монгольская лодка), Кара-муран (Черная река), Далай-курган (Далайская крепость) и Лама-чимен (Пастбище ламы).
Животные наши в последний раз спокойно и мирно наслаждались сочным подножным кормом, не подозревая, что ждет их впереди. Два месяца спустя большинство их погибло на северных нагорьях Тибета, а караван наш при выступлении в путь был немаленьким. Мы взяли с собой 17 лошадей, 12 ослов и 6 верблюдов, не считая временно нанятых животных. Около Сарык-кола наш караван увеличился еще 4 лошадьми и 17 ослами. Ослы были навьючены мешками с маисом для корма животным.
Всего, значит, было у нас 56 животных; из них достигли окраинных гор Цайдама три изнуренные, полумертвые лошади да один осел, иными словами, 90 процентов пало. Поэтому можно, судить чего довелось натерпеться бедным животным. Для нас, однако, эти потери, в сущности, не имели большого значения, так как теряли мы животных постепенно и почти в соответствующей прогрессии с убылью продовольствия, но было мучительно видеть их страдания.
В Сарык-коле мы купили 12 овец и 2 козы, предназначая их на убой по мере надобности. Я хотел купить 20 овец, но слуги мои объяснили, что на значительных высотах, по которым нам предстояло странствовать, мы не так охотно будем есть мясо, как рис.
Купленных овец, однако, только-только хватило на половину пути, а затем нам пришлось пробавляться мясом диких яков. К нашему походному зверинцу принадлежали еще три отличные собаки. Прежде всего мой верный Джолдаш из Курли, постоянно спавший рядом со мной и стороживший палатку с таким усердием, что никто, кроме Ислам-бая, не смел и войти в нее. Далее Джолбарс (тигр) из Карасая, большой, желтый, лохматый пес, и, наконец, черный с белым Буру (волк) из Далай-кургана.
Две последние собаки постоянно держались около людской палатки, подымая по ночам страшный шум и ворча на караванных животных, если те отходили слишком далеко от лагеря. Во время перехода все собаки, играя и обгоняя друг друга, бежали то впереди каравана, то позади, то предпринимали экскурсии в стороны, в горы, за дичью. В общем, они очень развлекали нас во время наших странствований и оживляли лагерь.
При переходе через нагорья собаки чувствовали себя лучше всех животных и людей. Разреженный воздух как будто не оказывал на них ни малейшего влияния, аппетит у них всегда был прекрасный, и они отлично справлялись со своей порцией, а она была не маленькая, так как в их пользу поступали все остатки от заколотых овец, застреленных яков и куланов и, за недостатком лучшего, павшие лошади, верблюды и ослы, которых мы потом теряли на каждой стоянке.
Постоянных слуг у меня было восемь: Ислам-бай - наш караван-баши, Фонг-Ши - китайский переводчик, Парпи-бай из Оша, Ислам-ахун из Керии, Гамдан-бай из Черчена, Ахмет-ахун - полукитаец, Рослак из Кара-сая и Курбан-ахун из Далай-кургана. В Далай-кургане я нанял 17 таглыков, под предводительством их аксакала. Они были взяты только для того, чтобы помочь нам перебраться через самые трудные перевалы, а через несколько недель могли вернуться обратно.
Двое таглыков, бывших со мной на рекогносцировке, бежали утром из боязни наказания за то, что заставили нас напрасно перейти трудный перевал. Они исчезли по прибытии на то место, где аксакал решился показать нам дорогу к Япкаклыку, но мы не хватились их, пока не остановились на привал. Таким путем они, конечно, избегли заслуженного наказания, но лишились и платы за лошадей, которых доставили нам для рекогносцировки.
Переход был поистине чудесным; несмотря на значительную высоту, на солнышке было так тепло, что я ехал, одетый по-летнему. Но едва дневное светило скрылось за западным хребтом гор, как ночная прохлада дала себя знать, и пришлось прибегнуть к пальто и зимней шапке.
Из другой палатки доносился веселый говор, достигший своего апогея, когда подали дымящийся пилав. Мои слуги-туркестанцы не желали есть из одной посуды со случайными нашими проводниками-таглыками, к которым - и основательно - не питали особенного доверия.
Таглыки поэтому оставались под открытым небом и ели отдельно. За едой разговор шел о предстоящем путешествии. С особенным вниманием прислушивались к речам Парпи-бая, который несколько раз пересекал Тибет. Он участвовал в экспедициях Кэри и убитого Дальглейша, Бонвало и принца Орлеанского, также убитого Дютрейля-де-Рина и Гренара и в некоторых русских экспедициях, но не мог указать, в каких именно.
Он был для нас настоящей находкой - никто лучше его не знал этих областей. Злые языки говорили, что у него в каждом местечке оставалось по жене, которых он покидал, как только они ему надоедали. Ислам-бай находил дурным предзнаменованием, что он находился на службе у двух европейцев, которых убили в пути.
На службе у меня Парпи-бай все время вел себя отлично, был всегда вежлив и полон достоинства и пользовался большим уважением всего каравана не только за свою опытность, но и за лета: ему было около шестидесяти лет.
Теперь он как раз рассказывал о том, как падали одно за другим животные каравана Бонвало, как редел караван Дютрейля-де-Рина и как нападение туземцев около Там-будды уничтожило его вконец.
При этом повествовании другие люди отвернулись и заметили, что, значит, счастье будет, если мы выйдем из опасного путешествия целыми и невредимыми. Нашу стоянку на берегу Митта таглыки основательно называли Лайка, т.е. глинистая, так как река отложила здесь на большом пространстве слои глинистого ила. Еще в течение одного дня тракт был знаком таглыкам, и они называли нам наиболее выдающиеся места, но дальше уже спасовали.
Они сообщили, что долина реки Митт, прорезывавшая горный хребет, который мы пересекли по перевалу Сарык-кол, очень глубока, узка и непроходима во все времена года. Она представляет глубокую балку с отвесными боками, по которой между рухнувшими обломками скал дико пенится река, тесно прижимаясь к скалам.
Напротив, на западе, находился удобный для перехода перевал Пеласлык, ведущий к верховьям Кок-мурана и в область, богатую подножным кормом и потому носящую название Чимлык. Выше в долине Митта находятся "каны", или колодцы, т.е. ямы, которые роются золотоискателями не глубже высоты человеческого роста. Там находились теперь несколько золотоискателей из Керии, которым не посчастливилось в Копе; они и направились сюда в надежде на большую удачу.
Эти золотоискатели ежегодно отправляются в долину Митта, но работают там не более шести недель, частью потому, что не могут запастись продовольствием на более продолжительное время, частью потому, что уже в начале сентября почва замерзает и нельзя более рыть. Оттаивает она снова в начале июня. Песок промывают в корытах, и добыча золота бывает не велика, так что каждый работник добывает золота не более как на сумму 2 тенег в день.
Так как область, где они работают, совершенно лишена растительности, то вьючных ослов, привезших продовольствие, отводят в Лама-чимен, где они и пасутся на свободе, пока хозяева их работают.
С непривычки к ночным холодам мы порядком померзли в первый раз. Но как только взошло солнце, стало опять тепло. Утром сбежали еще двое таглыков, и аксакалу снова досталось за то, что он не умел поддержать дисциплину среди своих людей. У нас оставалось еще 13 таглыков, и этого было достаточно; вообще же нам требовалось порядочно людей, так как караван шел, разбившись на пять кучек.
Верблюды, шествовавшие медленно, выступали из лагеря первые под надзором Гамдан-бая и в сопровождении 2 таглыков. Затем выступал лошадиный караван с моими вещами: палаткой, кухней и проч. - под надзором Ислама, Парпи-бая и еще нескольких туркестанцев. Этот караван подвигался быстрее всех и приходил первым на место стоянки, выбор которого и был поручен Исламу. Ослы под надзором остальных людей выступали вслед за лошадьми, но скоро отставали и приходили на место привала обыкновенно с верблюдами.
Еще позже являлось стадо овец со своими пастухами. Я и Фонг-Ши ехали в сопровождении одного таглы-ка, которому местность была знакома, еще на протяжении нескольких дней пути. Мы ехали последними, так как я всю дорогу занимался съемкой маршрута, а также геологическими и гипсометрическими наблюдениями, набросками эскизов и проч.
Это имело свое преимущество: приезжая в лагерь спустя несколько часов после лошадей, мы находили уже палатку разбитой, а чай и кушанье кипящими над огнем; таким образом, мне не приходилось ждать, пока мне приготовят кров и постель.
И славно было после долгого трудного пути очутиться в своей уютной палатке, выстланной дорогим ковром, подаренным мне на прощанье хотанским комендантом. У одной продольной стены помещалась моя постель, состоявшая из шуб, войлоков и пары подушек; у другой стояли мои сундуки.
Джолдаш, весь путь вертевшийся около меня, взял привычку, едва завидит вдали палатки, лететь к ним стремглав и располагаться на моем ложе. Когда я в свою очередь подъезжал к палатке, собака показывалась у входа в палатку и приветствовала меня, помахивая хвостом, словно она, собственно, была хозяином палатки, а я гостем. Ей, однако, приходилось довольствоваться ковром, когда я сам располагался на мягком ложе и принимался за дневник и прочие свои дела.
Фонг-Ши вел себя прекрасно. Я очень дорожил его обществом; образованный китаец стоит в умственном отношении куда выше магометанского муллы. В свободные часы, а часто и во время пути мы занимались с ним китайским языком и вели беседу по-китайски, насколько позволял мне мой скудный запас слов.
Одно горе: слуги мои, магометане, питали зависть к нему за то, что он так часто составлял мне компанию и во время уроков еидел в моей палатке. Они насмешливо называли его Кичик-тюря, т.е. барчуком, и досадовали, что они - правоверные мусульмане должны готовить кушанье китайцу-язычнику. Несколько раз мне приходилось вмешиваться в их ссоры и водворять мир.

XV. Первые дни путешествия по Северному Тибету.

7 августа выдался долгий и трудный переход. Сначала путь наш вел по правой береговой террасе реки, у подошвы хребта, где гранит сменился черным сланцем; затем через отвесный холм и дальше под гору, к речке Кызыл-су, которая течет из широкой долины налево.
Направо осталась у нас широкая открытая долина Митты, а наш путь пошел через широкую, с отлогим подъемом долину Япка-клык, заключенную между двумя мощными горными отрогами. В эту долину открывалось несколько боковых.
Правая из них вела к Ак-чалык-тагу, т. е. Белым диким скалам. Другая вела к золотым копям, где десять человек золотоискателей нашли в последнее время столько золота, что могли бросить работу и вернуться домой.
Долина постепенно заворачивала к востоку. Далеко на юге виднелись мощные горы, гребни и снежные вершины. По "саю" (слово это обозначает также каменистое речное русло) Япкаклык струилась мутная горная речка, принимавшая притоки из соседних долин.
Сай был очень широк и мелок и занимал добрую половину ложа долины; остальная часть ложа состояла из рыхлого материала, скудно поросшего травой. Мало-помалу долина суживается, и ложе ее все более и более загромождается щебнем.
Подъем на перевал Япкаклык становится все круче. Но все животные нашего каравана, включая и верблюдов, шли удивительно бодро. Мы ожидали, что на последнем крутом подъеме нам придется нести весь багаж на руках, но, к счастью, животные не спасовали и тут.
Я с двумя спутниками достиг перевала раньше, чем караван, казавшийся в глубине рядом черных точек. Самый перевал представляет не особенно острый гребень, покрытый продуктами выветриванья и черными обломками сланца, и напоминает в этом отношении Чакалык, но несравненно более удобен для перехода. Погода стояла чудесная, и термометр показывал в 1¹/₂ часов пополудни 14,2° тепла.
Спуск по восточной долине был нетруден, хотя в верховье ее и пришлось пройти несколько ущелий. Дальше долина расширилась, и по середине ее зажурчала небольшая речка. На левой береговой террасе мы спугнули чудесного кулана (дикий осел), который с быстротой ветра понесся от собак вниз по долине, но время от времени останавливался и оглядывался на нас. Потом мы узнали, что люди, сопровождавшие караванных лошадей, которые шли впереди, видели стадо куланов в 20 голов.
Ислам-бай выстрелил в них, одно животное и отбилось от стада. Было уже темно, когда мы добрались до нашего лагеря, разбитого у подошвы отвесной скалы, близ берега Кара-мурана, теперь крайне бедного водой. На берегах не росло ни былинки, и пришлось выдать животным порции маиса и ячменя.
У всех, кроме меня, болела голова, и всех клонило ко сну после долгого перехода. Ислам-бай и Фонг-Ши сильно страдали от припадков "горной болезни" и принуждены были немедленно лечь. Я же закончил свои обычные работы только к полуночи; съемка маршрута заняла целых пять листов.
Ночь была тихая и холодная (минимальный термометр показал 2,4°), но мы в наших шубах и войлоках не зябли. Рано утром начался сильный западный ветер. Ураган в одно мгновенье опрокинул мою палатку. По счастью, все приборы были уже уложены, так что беды никакой не случилось.
Пятеро таглыков, в том числе и лживый аксакал, получили расчет и повернули восвояси пешком, радуясь, что им не надо идти с нами дальше. Местность эту таглыки называли Булак-баши (Начало ключей). Это было последнее записанное мной в Азии тюркское название. В моих дневниках я также называю это место лагерем No 1, а место нашей стоянки 8 августа, около истоков Кара-мурана, лагерем No11.
В верхней части долины мы снова направились к югу. Мы ехали по бесконечной песчаной площади; песок был покрыт рябью, но не выказывал стремления образовать барханы. Кругом подымались невысокие горы и узкие гребни, не образовывавшие, однако, цепей в каком-нибудь определенном направлении. Несмотря на всю беспорядочность их расположения, ясно было, что они представляли последние остатки древнего, разрушившегося мало-помалу хребта.
В 4 часа разразился снежный буран. Мелкий зернистый снег хлестал нас в спину и, крутясь облаками по направлению к востоку, скрывал из глаз все окрестности. С большим трудом могли мы различать следы каравана. Снег, впрочем, скоро таял на нагревшейся за день поверхности.
Наконец впереди замелькали белые силуэты палаток. Караван остановился на привал у подошвы незначительного изолированного кряжа из песчаника. Небольшой источник снабдил нас водой; кругом росли реденькие кусты япкака, которым наши животные и принуждены были удовольствоваться.
Местность вообще была мертвенно-пустынная. Высота равнялась 4739 метрам. Людям, видимо, было не по себе, и вечером наши провожатые, таглыки, вступили между собой в оживленную беседу по поводу того, кому из них сопровождать нас далее до тех пор, пока мы вернемся к человеческим жилищам. Каждый хотел повернуть обратно. Эти негостеприимные нагорные области не представляли для них никакой притягательной силы.
9 августа. Ночь, по обыкновению, выдалась тихая; минимальный термометр показал - 7°, и к утру чернила в моей походной чернильнице замерзли. Настоящая зима в начале августа! Приятель мой Фонг-Ши имел удрученный вид, жаловался на ужасную головную боль, бессонницу и рвоту. По его просьбе я позволил ему вернуться обратно, если днем не станет лучше.
За ночь никто не бежал, и караван двинулся в прежнем порядке. Овцы и две козы отлично шли под надзором особого пастуха. Козы были нам особенно полезны; они всегда бежали во главе стада, увлекая за собой более вялых овец.
Кроме того, я каждое утро пользовался чашкой козьего молока к чаю. По причине все усиливавшегося холода палатку мою подвергли некоторой переделке, сложив нишу, изображавшую будуар, отчего задняя стена стала плотнее и непроницаемее для ветра. Края же пол палатки стали подтягивать под войлочный ковер и придавливать багажными ягданами. Таким образом, уничтожался сквозняк, и палатка стойко держалась даже при сильном ветре.
Далее путь наш пошел слегка в гору. Грунт был настолько рыхлый, что копыта лошадей уходили в него целиком, поверхность же такая ровная, что, если бы не русла, оставленные дождевыми потоками, едва ли можно было бы определить, в какую сторону она имеет уклон. Вдобавок почва была пропитана сыростью после недавно выпавшего снега, и животным нашим стоило большого труда подвигаться по ней.
Дождевые борозды направлялись к западу, пока мы не достигли небольшого озерка, имевшего в ширину всего несколько сот метров. Вероятно, оно является одним из истоков Кара-мурана, но теперь было совершенно отрезано от верховьев реки. По следам, оставленным водой на берегах, видно было, что в половодье уровень воды в озерке повышается. Вода в озерке была слегка солоновата; в расстоянии нескольких футов от воды вокруг озерка шло кольцо выцветов соли.
Отсюда мы повернули к юго-востоку. Недолго шли мы по новому направлению, как наткнулись на небольшой источник, где и решили, ради верного обеспечения водой, разбить лагерь. Окрестность была совершенно безжизненной.
Только кое-где высовывал свои похожие на войлок кусты неприхотливый япкак, и наши проголодавшиеся животные с жадностью принялись поедать их. Вода сочилась из почвы по каплям, и в нескольких метрах дальше источник уже иссякал в песке. Люди вырыли небольшую яму, в которой понемногу и скопилась вода. Животных напоили по очереди. Сегодня мы сделали 21 километр, а в два предыдущих дня 26,7 и 28,7 километра.
10 августа запись в дневнике гласит: "Лихорадка Фонг-Ши все усиливается, пульс достигает 120 ударов в минуту, голова болит ужасно. Он смотрит совсем умирающим и думает, что с каждым днем ему будет все хуже. Я решил отослать его обратно. Ислам тоже опасается, что Фонг-Ши умрет, если мы потащим его за собой дальше, или что его болезнь причинит нам долгую и гибельную в этих местах задержку.
Да, насколько прежде общество Фонг-Ши было приятно, настолько же тягостно оно стало в последние дни, когда он непрерывно стонет и жалуется на свои недуги. Но как же теперь быть с китайцами? Забраться вовнутрь Китая без переводчика не особенно приятная перспектива.
К счастью, я уже успел извлечь некоторую пользу из общества Фонг-Ши, заучил важнейшие слова, а остальному нужда выучит. В общем Фонг-Ши обошелся нам не дешево. Он уже получил жалованье вперед за три месяца, а теперь мне предстояло еще оплатить его обратный путь да снабдить его лошадью, продовольствием, запасом хинных облаток, шубой и провожатым на случай, если он сляжет дорогой.
Он решил немного отдохнуть в Далай-кургане и простился со мной растроганный и благодарный. Горделивые мечты молодого китайца въехать в ворота Пекина, узреть резиденцию своего баснословно могущественного императора и, быть может, с моей помощью добиться там положения и наконец сменить свою оставленную в Хотане супругу тюркского происхождения на кровную китаянку, - все эти мечты рассеялись, как дым у подножия Арка-тага.
Молчаливый, грустный стоял Фонг-Ши среди этой пустынной местности, глядя вслед нам, стремившимся к желанной, далекой цели!" Ночью шел порядочный снег, и почва была еще совсем сыра, когда мы двинулись по долине, где стояли лагерем.
Решили, что лошадиный караван, подвигавшийся быстрее, будет впредь выбирать направление, причем Исламу было только внушено держать курс по возможности на юг, чтобы мы наконец могли перейти через Арка-таг. Вообще же он должен был сообразоваться с условиями поверхности и с силами караванных животных. Мне никогда и не случалось быть недовольным его выбором, так как у него был зоркий, верный глаз и он отлично соразмерял силы верблюдов.
Мало-помалу долина расширилась и перешла в волнистую нагорную равнину. Налево от долины показалась удивительно живописная горная страна, представлявшая собрание сплюснутых и плоских конусов с зубчатыми боками.
Конусы состояли частью из красноватого песчаника, частью из необычайно твердой, кирпично-красной горной породы, похожей на брекчию. Вершины этих конусов были покрыты горизонтальными слоями черного туфа. Слои туфа явно защищают лежащую под ним горную породу от выветриванья. Отдельные вершины видны были издалека, напоминая бакены, разбросанные по этой равнине. Вокруг подножий конусов лежали большие и малые обломки туфа, упавшие с вершин.
Мелкие обломки туфа мы продолжали находить на красном песке на довольно большом протяжении по равнине. Около подошвы горного массива эти обломки рисовались на красном фоне черными пятнами.
Около подошвы хребта мы пересекли направлявшийся к востоку сухой сай, довольно значительных размеров, но, видимо, несущий воду лишь после обильного выпадения атмосферных осадков. К юго-востоку от него простирался кряж, формой напоминавший опрокинутую ложку; такая форма поверхности попадалась нам потом часто. Затем шла небольшая впадина, сухое дно которой белело соляными отложениями.
Подобные соляные озерки также составляют характерную особенность местности. Воздух был ясен. Далеко впереди, словно черные точки, двигались караванные лошади, и я по ним мог определить верные пеленги в полмили. Единственным растением, способным произрастать на скудной почве, являлся япкак, но многочисленные следы показывали, что области эти посещаются время от времени антилопами-богу.
Ислам-бай, однако, тщетно выслеживал это быстроногое животное, которого ему так ни разу и не удалось застать врасплох. Небо большей частью было покрыто необыкновенно красивыми, пушистыми и причудливыми белыми облаками, которые, словно живые существа, плыли совсем близко над поверхностью земли и кое-где только открывали чистую лазурь неба.
По небольшой ложбине, сырой от последнего выпавшего снега, мы поднялись на новый гребень, более значительный, нежели предыдущие. С его слегка выпуклой вершины нам открылось столь же неожиданное, сколько отрадное зрелище.
Перед нами расстилалась неглубокая впадина, покрытая светло-зеленой растительностью, без сомнения, скудной, но тем не менее желанной для наших постившихся уже четыре дня животных. Особенно проголодались лошади и теперь нетерпеливо ржали в ожидании подножного корма.
Эмин-Мирза, славный таглык, сменивший Фонг-Ши в должности моего секретаря, с удивлением указал мне, что караван наш не выказывает намерения остановиться. Ислам, видимо, хотел сыскать воду - необходимое условие для разбивки лагеря. Низенькая, тоненькая и редкая травка представляла не очень-то завидное пастбище; надо было много терпения, чтобы накормиться тут. Многочисленные следы свидетельствовали, что место это было знакомо антилопам.
Водились здесь и полевые мыши, питавшиеся травой и ее корнями. Мы видели только корни, а самих мышей не видели. На следующее утро трое людей оказались больными и просили день отдыха. Я согласился тем охотнее, что животные были истомлены шестью тяжелыми переходами и что здесь у нас были под руками и подножный корм, и вода. Только насчет топлива было туговато. Япкак рос лишь кое-где, и люди бродили по окрестностям, собирая его корни.
Всю ночь и все утро шел снег; вся поверхность побелела. Но как только взошло солнце, снеговой покров растаял, чему много способствовала и сухость воздуха. Снег был зернистый, твердый и весело барабанил по парусине палатки.
Отдых для всех нас был желанным. Кругом было тихо, животные разбрелись далеко от лагеря, отыскивая подножный корм получше. Недомоганье людей, однако, усилилось в течение дня. Большинство из них жаловалось на головную боль; даже Ислам-бай лежал и стонал, и так как он был караван-баши, то другие тем более упали духом.
Погода тоже не способствовала поднятию духа; небо хмурилось, снег с небольшими перерывами продолжался весь день. После трех часов дня подморозило, и поверхность побелела. Западный ветер дул порядком, и немудрено, что меня не тянуло на воздух.
Я предпочитал сидеть в палатке, закутавшись в шубы, и заниматься разработкой своих набросков или чтением. Закололи овцу, но, хотя нас и было много, мясо осталось несъеденным - горная болезнь уменьшает аппетит. Мне баранина перестала нравиться, так как ее никак нельзя было уварить до мягкости. Пилав тоже выходил невкусным - рис оставался жестким. Приходилось довольствоваться бульоном из баранины да окаменелым хлебом.
Меню было все одно и то же, повторяясь дважды в день, и скоро эти трапезы так надоели мне, что я приступал к ним с некоторым содроганьем и успокаивался только тогда, когда, одолев свою порцию, закуривал трубку. В общем же я чувствовал себя хорошо, хотя мы и находились на 4968 метрах высоты.
Утомление сказывалось только одышкой и сердцебиением. Закутанный в шубы и войлока, я часто просыпался ночью от неприятного и жуткого чувства стеснения в груди. Зато головная боль, мучившая меня в первые дни, совершенно прошла.
На закате погода прояснилась. Тяжелые черные тучи уползли к востоку. Небо в зените было ярко-синее, на западе же было объято заревом, словно от далекого степного пожара; ближайшие горные склоны отливали резким багрянцем. На севере горы были еще окутаны густыми облаками, которые весь вечер то и дело прорезались молниями.
Спустились мы с перевала на другую сторону по резко очерченной долине. Пресеченное ложе долины было сухо, подножного корму не росло никакого. Поблизости нигде не представлялось удобного перехода через Арка-таг, и мы продолжали следовать по долине.
По обе стороны долины рисовались легкими тенями отроги хребта, а на заднем плане возвышался мощный хребет, продолжение Арка-тага, весь окутанный серебряным снегом. Снег сиял такой ослепительной белизной, что мы сначала приняли его за белые облака на горизонте.
Оставив широкую долину влево, мы стали медленно подыматься по нижнему склону Арка-тага, пересекая бесчисленные овраги и балки, по которым в большинстве случаев текла вода, направляясь в главную долину. На севере местность была открытая, без холмов.
Перед нами лежало обширное пресеченное плато, ограниченное вдали на севере мощной горной цепью с множеством снежных вершин; это была южная сторона Токкуз-давана. Вдали сиял раздвоенный пик Арка-тага, к которому мы час за часом подвигались, но все как будто не приближались.
Теперь надо было отыскать удобное место для стоянки, где бы нашелся подножный корм. Пройдя 29 километров, мы разбили палатки около порядочного ручейка, по берегам которого росла сносная трава. Абсолютная высота равнялась 4975 метрам.
Животные имели еще бодрый вид, но людям, особенно Ислам-баю, приходилось плохо. 13 и 14 августа нам пришлось оставаться в лагере No V. Поводом к такой остановке послужил печальный факт. Сначала люди уверяли меня, что животные нуждаются в отдыхе, но утром 13-го мне доложили, что Ислам-баю очень плохо. Славного моего слугу мучило, что я должен буду пожертвовать хотя бы одним днем из-за него, и он просил других сослаться на усталость животных.
У него была сильная лихорадка, пульс бился ускоренно, голова страшно болела. Он не думал, однако, что причиной недомоганья была лишь горная болезнь: он харкал кровью и был так слаб, что не мог шевельнуть ни одним членом. В дневнике моем записано следующее: "Ислам попросил других попытаться уговорить меня продолжать завтра путь, а его с двумя таглы-ками, также больными, оставить здесь.
Он хотел поручить ключи, ягданы и все продовольствие и боевые припасы Парпи-баю, а сам, если ему будет лучше, думал попытаться перевалить через Токкуз-даван, пробраться до Черчена и дальше на родину через Кашгар.
Я дал ему хины и морфину, после чего он проспал несколько часов, затем я поставил ему горчичники, чтобы оттянуть кровь от головы. По-видимому, ему очень плохо. Было бы страшно тяжело лишиться его. Я бы почувствовал себя тогда воистину одиноким.
Он был моим спутником с самого начала, делил со мной все лишения и опасности, не щадил сил и был для меня истинной опорой. Кто, как не он, всегда набирал и организовывал караван, нанимал надежных людей, обдумывал и закупал продовольствие и следил за всем самым разумным и обдуманным образом. Десять человек не стоили его одного; он был незаменим. И вот теперь он лежал, словно старик, сломленный недугом, похожий на умирающего.
Как горько было бы, если б он погиб теперь, на третьем году своей самоотверженной службы мне, на которую сменял свое спокойное житье-бытье в Оше; эта последняя тяжелая экспедиция была уже седьмой, совершенной нами вместе.
Болезнь Ислам-бая, тревожащая меня уже сама по себе, имеет еще то пагубное последствие, что другие люди окончательно пали духом, увидав своего караван-баши в таком жалком положении. Им уже кажется, что смерть у них за плечами. Только мое спокойствие еще ободряет их. Вообще же они неразговорчивы; не слышно более и веселых песен".
Сам по себе день отдыха прошел спокойно. В полдень ручей раздулся и принял кирпичный оттенок, но к вечеру вода снова сбыла и стала прозрачной. Воздух был удивительно чист и прозрачен. Горы на самом горизонте видны были в малейших подробностях крайне отчетливо.
Днем были посланы разведчики к юго-востоку. Они нашли глубокую большую балку, которую Гамдан-бай считал балкой одного из притоков Черчен-дарьи - Патка-клыка (Илистая река). Он полагал, что Литледэль перешел Арка-таг, следуя по верхнему течению этой реки. Г
амдан-баю, казалось, можно было довериться, так как он сопровождал Литлэделя, но позже выяснилось, что он ошибался. Парпи-бай предполагал, что недели через две мы опять нападем на хороший подножный корм. Жалкая трава вокруг лагеря No V была горька, и лошади не стали бы есть ее, не будь они так голодны. Зато здесь и не видно ни следа куланов; эти быстроногие животные, верно, умеют отыскать более тучные пастбища.
Вечером Ислам-бай получил 4 грамма морфина, хорошо спал ночь и утром 14 августа почувствовал себя значительно лучше. Он мог уже проглотить немножко хлеба с чаем и немного погулял в шубе, а на следующий день надеялся быть в состоянии сопутствовать нам.
Погода стояла неприятная. От 12 до 4 часов шел град, потом полил дождь. Верблюды каждый вечер потешают нас настоящим представлением: как раз на закате они величественно, медленно, словно боги, мерно раскачивая горбами, направляются к палатке за обычной меркой маиса.
Маис рассыпают на куске парусины, разостланной на земле, верблюды располагаются вокруг и с жадностью поедают лакомство.

Источник и фотографии:
Свен Гедиин (Хедин). «Памир - Тибет - Восточный Туркестан». Путешествие в 1893 - 1897 годах. (En färd genom Asien). Перевод со шведского Анны Ганзен и Петра Ганзена.