Поездка на Кастекский перевал из Алматы.

"В прежние годы дорога с Пишкека к Верному шла на укрепление Токмак и далее через Кастекский перевал, весьма крутой и опасный своими подъемами и спусками, так что дело не обходилось без несчастных случаев, вроде падения в пропасть экипажей вместе с пассажирами, а потому в 1870 году это направление пути было оставлено. Есаул Герасимов обследовав весь горный кряж к с. з. от Кастекского перевала и направил почтовый путь из Пишкека почти прямо на с. к реке Чу. Тут на самом берегу этой реки, основана первая станция - Константиновская и существует прекрасный деревянный мост. Далее дорога постепенно поднимается в гору до станции Сугаты (28 верст) и потом, по перевалам и спускам идет до гребня хребта, оттуда начинается уже крутой спуск к станции Курдай (всего перегон в 30 верст). С Курдая, который похож на все степные станции, т.е. состоит из одного станционного дома и некоторых служб, дорога поворачивает на восток по ровной степной местности, поросшей камышом (чий, из которого киргизы делают решетки) на расстоянии 33 верст к пикету Отар; отсюда 31 верста такой же дороги к Таргапу и затем по холмистой местности достигаем укрепления Кастек, причем для объезда гор нужно с половины пути повернуть на юг, иначе местность представляется трудной для почтового передвижения. В Кастеке сохранились вал, ров и казарма, в которой теперь помещается почтовая станция и небольшая команда казаков для этапной службы"

А.П. Хорошхин. "Сборник статей касающихся до Туркестанского края". СПб. 1876. Стр. 303 – 304.

Кастекская крепость Урунг-Ардж.

В половине декабря 1867 года, мне и многим товарищам по экскурсии пришлось перебраться с южных склонов Александровского хребта на северные. В Токмаке мы оставили свои экипажи, обыкновенные казанские тарантасы, чуть ли не единственный род экипажей, укатывающих наши бесконечные азиатские тракты.
Дорога предстояла горная, с страшными косогористыми подъемами и еще более опасными спусками. Надо было подняться на высоту почти девяти тысяч футов и оттуда спускаться в теснины Кастекского ущелья.
Тогда еще только начата была разработка этой дороги, единственной соединяющей две обла¬сти: Семиречинскую и Сыр-Дарьинскую; разработка эта была самая поверхностная: кое-где взорваны порохом загораживающие путь глыбы гранита и черного аспидника...
Еще конный мог пробраться кое-как по этой исковерканной дороге; с трудом проходили вьючные лошади; верблюжьи караваны не решались идти здесь и огибали на Боамское ущелье... Только чудом и затратою самых невероятных усилий, с помощью десятков верховых, почти на руках и веревках мог быть перетащен колесный экипаж, и понятно, что всякий предпочитал бросить свой тарантас при начале подъема, чем рисковать и экипажем, и багажом, а под час даже и жизнью.
Повозочки ваши, будьте благонадежны, сохраним в полнейшей неприкосновенности!
- Пожалуйста!, вы видите - экипаж совершенно новый, - кожи, ремешки, сундуки, все это так легко может затеряться!..
- Помилуйте! у нас много уже их стоит на комендантском дворе. Извольте посмотреть!...
- Что касается до вознаграждения, то будьте уверены; на возвратном пути...
- Покорнейше благодарим... сочтемся!
Так я переговаривался за себя и товарищей с смотрителем токмакской почтовой станции, сибирским казаком, урядником Мохнаткиным, явившимся к нам спросить: много ли нам понадобится верховых лошадей и для себя, и для наших вьюков.
Мы сидели в небольшой комнатке станционного дома, довольно темной, потому что серенький свет декабрьского дня едва проникал сквозь бумагу, заменяющую стекла в окнах. Перед нами, на конце кривоногого стола, стояли дорожные фляги и разные закуски, разложенные на листах синей сахарной бумаги.
Татарин слуга возился над самоваром в углу, у железной печки, и уже успел напустить дыму на всю комнату. По стенам, едва побеленным известью, чернелись казачьи винтовки, сбруя, хомуты, седла и пучки арканов; а в одном из углов навалена была перемятая солома с навозом, и там копошилось какое-то живое существо - маленький, только что появившийся на свет жеребенок, как оказалось впоследствии, которого татарин внес в комнату, боясь, что тот не выдержит на первых порах декабрьского мороза, в открытых загонах, где помещались почтовые лошади.
- Не прикажете - ли?! - пододвинул я уряднику флягу с полынною водкою, заметив умильный взгляд казака, вскользь брошенный на оплетенную посудину.
- Не употребляем... а впрочем...
И Мохнаткин начал наливать из фляги в чайную чашку, выбрав предварительно ту, которая побольше.
- Так вы полагаете, что иначе как верхом...
- Никакой нет возможности - еще летом бы ничего, а теперь ни Боже мой, склизко - особливо на козьем косо-горе...,
- Придется ехать верхом...
- Придется-с...
- А у вас хороши лошади?
- Обыкновенно, привычные кони, - вчера только кованы. Верите - ли, по этой самой гололедке в месяц раз восемь ковать приходится...
- Чай пить будете?
- Очень прекрасно...
Урядник Мохнаткин, гремя своею амунициею, уселся на опрокинутом бочонке из под спирта, и уже не дожидаясь приглашения, налил себе еще чашку полынной.
- Да вам что, - начал он, помолчав, - вам пол горя... Люди молодые, к седлу привычные - что вам? Сели себе, перевалили; на третьи сутки в Верном. А вот купец один с семейством - жена, двое маленьких, нянька... Этих на седла не посадишь... Вот тут и вой волком...
- Какой это купец?
- А из Верного, забыл фамилию, как-то не по-нашему... Он теперь у магазейного смотрителя со всею семьею сидит... Холодно здесь и душно, а жена у него хворая, да ребенок один пищит что-то...
- Что - же он?
- Хлопочет все, чтобы его безпременно в тарантасе перевезли; а как тут его перевезешь?!
- Опасно?
- Смерть - одно слово...
- Что же это он задумал, что на такую опасность лезет?
- Стало быть, спешно. Да его больше подмывает, что вчера полковника из Аулы-та переправили в тарантасе - «ну, говорит, значит, можно - вези и меня - а я никаких денег не пожалею».
- А вы не беретесь?
- Да нам что? Казаки, пожалуй, возьмутся, коли комендант позволил. Народу много надо будет, человек пятнадцать. Да вон он самый: на дворе с ребятами разговаривает должно, от коменданта вернулся...
- Кто?
- Купец этот. Ну, что, ваше степенство, как дела? - поднялся урядник с бочонка…
В дверях показался человек лет тридцати, высокий, плотный, с густою черною бородою, подстриженною по американски. Он был в бараньем кафтане, перетянутом ремнем, в дорогой бобровой шапке и в высоких сапогах, отороченных каким-то мехом.
Вошедший окинул глазами комнату и, заметив наше общество, подошел к столу.
Павел Ниссен, сибирский купец; позвольте представиться! - произнес он симпатичным густым голосом.
Мы назвали ему свои фамилии и предложили место за столом.
Я еду в Верный и пока в настоящую минуту нахожусь в самом критическом положении,.. Дорога, говорят, так опасна...
- Очень даже! - заметил один из моих товарищей.
- Я знаю, я это хорошо знаю, я не первый раз здесь езжу; вот только семейство мое в первый раз испытывает это удовольствие!
В голосе Ниссена слышалось раздражение, которое он никак не мог скрыть, как ни старался об этом.
- Разве нельзя как-нибудь верхом устроить нашу поездку?.. - сказал я. Я говорю нашу, потому что, вероятно, мы завтра отправимся все вместе!
- Это было бы очень хорошо!.. - обрадовался сибирский купец, - Но верхом... моя жена... дети...
- Мы разберем ваших малюток себе на седла, закутаем их, - ваша супруга...
- Нет, это невозможно; она совсем больна, да она и не отдаст детей; она никому их далее на минуту не доверит. Да, наконец, вздор! Можно и в экипаже. Трудно, очень трудно, но «невозможно». Я не понимаю этого слова «невозможно», что такое, в самом деле, «невозможно?» - Вздор!
- Вы немножко взволнованы, кажется?
Еще бы: я здесь сижу вторые сутки: мои дела требуют непременно моего присутствия в Верном, и жена заболела...
- Попытаться можно, - вмешался урядник, - только если ребята согласятся. Они давеча сказывали: «пусть даст по пяти рублей на брата; выйдет десять человек; может, как-нибудь на арканах и можно проехать!
- Давно ли проехал один... стало быть, можно же...
- Можно, конечно, но только трудно... Опять же то полковник, по казенному делу...
- А я дам вашим казакам не только по пяти, - по десяти на брата, и это будет гораздо действительнее... чем...
- Коли комендант позволить, то отчего же...
- Комендант позволит, сегодня же...
Ниссен встал и направился к дверям.
- Куда же вы?
- К коменданту. А вы пока...
- Да помилуйте, за нами дело не станет!
- Пожалуйста. До свидания!
- Горячая голова! - заметил мой товарищ по уходе сибирского купца.
- Десять на брата – шутка ли! - соображал урядник. - А как с кручи, да вниз головой!.. Ведь без мала три версты вниз лететь - страсть!..
- Ничего, Бог милостив!
- Да уже только на него одного и надежда!
К вечеру мы узнали, что Ниссен добился от коменданта разрешения нанять казаков из местного гарнизона для переезда через Кастекский перевал в экипаже.
Он сиял. Он сам лично договорился с казаками, дал им задаток и, торжествующий, ушел к «магазейному смотрителю» ночевать, где его ожидало семейство.
Отъезд был назначен на другой день рано утром, и мы уговорились ехать непременно вместе - общею кавалькадою.
День был пасмурный. Горы заволокло сизыми густыми облаками, пошел снег пополам с дождем.
- Коли и завтра так же, так еще ничего, а вот коли подморозить, так это будет просто беда! - сообщил один из казаков, искоса поглядывая на довольно объемистый тарантас Ниссена, запряженный тройкою почтовых лошадей и совершенно готовый к отъезду.
- Ну, не каркай! - заметил ему урядник. - Ворона!
- Чего «не каркай»! Я так, к слову!
Ладно - не в добрый час скажешь слово... оно...
Урядник замолчал и, сняв свою папаху, набожно перекрестился.
Мы тронулись.
Впереди ехало наше общество, к которому пристроился и Ниссен, верхом на казачьей лошади; за нами вели вьючных лошадей, дробно перебирающих своими мохнатыми ногами под тяжестью наших чемоданов и узлов, затем наш тарантас, а сзади всех, растянувшись чуть не на полверсты, шли сибирские казаки и человека два вооруженных местных киргизов.
Мы ехали не торопясь и только к сумеркам добрались до первой станции в семи верстах от Кастекского перевала, или правильнее сказать, начала подъема. Здесь, на Карабулаке (название станции), мы остановились на ночлег, что хотя и довольно рановато было, но принимая во внимание, что нам пришлось бы в потемках подниматься на горы, иначе поступить было бы довольно рискованно.
Станция состояла из двух кошемных кибиток: одной побольше, доставшейся нам, путешественникам, другой - крохотной желомейки, занятой нашими казаками.
Госпожа Ниссен, довольно красивая, молодая, но сильно болезненная и нервная женщина, - угостила нас превосходным чаем с ромом. Муж был необыкновенно весел, разговорчив, болтал за десятерых, острил, рассказывал анекдот за анекдотом; в нем не заметно было и тени вчерашней раздражительности.
Он поставил на своем, а это для подобных натур самое главное. Мы не знали, насколько храбро смотрела его жена на это путешествие, но, зная, что это уже неизбежно, мы скрывали настоящие размеры опасности и на ее расспросы отвечали несколько уклончиво, впрочем, в успокоительном тоне.
Нигде знакомства не сводятся так скоро, как вообще в дороге; здесь же, на полудиких путях наших окраин, это правило достигает самых крайних размеров. К вечеру мы были уже совершенно знакомы со всею семьей, няньчили и ласкали двух прелестных малюток Ниссена, пели хором и по одиночке, а я, вырвав листки (из своего походного альбома, рисовал детям разных зверьков, преимущественно лошадок, и привел этих крохотных ценителей искусства в полнейшее восхищение своими работами.
Веселые и довольные, легли мы спать, завернувшись в свои шубы и только с восходом солнца поднялись на ноги и стали готовиться к перевалу.
Сегодняшний день был полною противоположностью вчерашнему. Солнце так и сверкало на ясно голубом морозном небе; вершины горного хребта белели чудною зубчатою линиею; правее тянулась бесконечная равнина реки «Чу», голубоватой извилиной пересекающей скалистую пустыню.
Не более как через полчаса мы достигли подошвы гор и начали подниматься. Впрочем, мы не заметили самого начала подъема; он начинается так отлого, что нам казалось, будто гора еще далеко впереди, и мы все еще едем по ровной дороге.
Только обернувшись назад, мы увидали равнину внизу, как бы с птичьего полета, и как красива показалась нам эта снежная степь, испещренная кое - где пространствами, заросшими желтым, высохшим камышом и изредка разбросанными дымящимися кочевками кара-киргизов.
- Как хорошо, как хорошо! - поминутно восклицала madame Ниссен, высовываясь из экипажа.
- Страсти какие - ничего нет хорошего! - ворчала старушка няня...
- Склизко, черт те дери! - шептал как бы про себя старый казак и, обратясь к подобравшемуся конвою, добавил - Осмотри арканы, скоро путать будем!
Упряжная тройка, вся в мыле, дружно натягивала постромки, и ходко взбиралась все выше, останавливаясь на минуту, где было удобней, и переводя дух.
- К верху-то ничего, самая страсть как вниз спускаться станешь!
Человек пять казаков подхватили уже веревками за задок тарантаса и помогали упряжным лошадям.
- Пустяки! отлично перевалим!... - говорил Ниссен, гарцуя вокруг экипажа. - Ну, вот говорили «невозможно»! - а дело все в том, что решительности не хватает!
Часу к двенадцатому мы взобрались на самую высокую точку перевала и остановились.
С подъемом имею честь поздравить! - провозгласил Ниссен, поднимая оловянный стаканчик с вином.
- С удовольствием, - отвечал я, - но еще будет приятнее поздравить вас с благополучным спуском!
Казакам тоже дали по стаканчику водки; выпили даже и киргизы, которые хотя сначала и отнекивались, ссылаясь указания корана, но потом соблазнились, глядя на казаков, и выпили, - да выпили так, что сразу дали заметить, что это далеко не первый шаг к нарушение корана.
Ну, помоги Господи, пошли Владычица Небесная! - крестились и причитывали сибирцы, когда поезд тронулся.
С каждым шагом вперед, перед нашими глазами начали развертываться самые грандиозные картины. Самыми не-предвиденными зигзагами изгибалась опасная дорога - пропасти без дна, затянутые голубоватою дымкою тумана, зияли то с правой, то с левой стороны...
Притупились острые шипы подков по этим камням, покрытым местами корою льда... Иногда путь шел карнизом, лепясь к почти отвесной скале. Эти места особенно были страшны на заворотахъ: косогором сползала дорога, и горе тому, кто бы поскользнулся на этом страшном косогоре... Груды камней, положенные местами, как барьеры, на окраине обвала, могли бы еще удержать отдельного всадника.... но...
- Осторожней, братцы! крепче сдерживай! береги! - покрикивал урядник.
- Царица небесная, не выдай! - шептали казаки, натягивая веревки от экипажа.
Упряжная тройка теперь играла самую незначительную роль. Коренник, сильно упираясь и почти сползая назад, только направлял ход экипажа - оба тормоза глухо шуршали и пронзительно взвизгивали, когда колесо надвигалось на гладкую поверхность камня.
Как туго натянутая струна, протягивались веревки от задка экипажа к седлам верховых, осторожно спускающихся за тарантасом. Дорога не позволяла ехать рядом с экипажем, и потому наше общество ехало впереди, поминутно оглядываясь назад при каждом подозрительном шуме. Нам так и казалось, что вот-вот раздастся грохот и треск оборвавшихся веревок - и все это полетит туда...
А там, далеко внизу, как точки, виднелись, совершенно в плане, несколько киргизских кибиток, и бродило какое то стадо, но за дальностью нельзя было рассмотреть, что именно.
Бледный, весь сосредоточившись на одной мысли, ехал Ниссен перед самою коренною лошадью.
- Да, я не предполагал, чтобы это было действительно так страшно! - чуть пошептал он и не решился оглянуться назад, на эту красивую женщину, оцепеневшую в каком то немом ужасе стиснувшую в своих объятиях двух малюток, наивно выглядывающих из меховых воротников и совершенно недоумевающих: - да в чем же, наконец, дело?
Это была страшная минута!
- Скоро внизу будем, - ломанным русским языком произнес кара-киргиз, ехавший впереди, - вон за этим камнем (он протянул вперед руку с нагайкою) - там еще немного, и хорошо пойдет там...
Металлический звук... звук страшный, потому что мы его боялись, так и резнул наш слух...
Мы не решались оглянуться... это было мгновение тяжелого, невыносимого колебания.
Мы помнили, что каждый раз, когда нам приходилось оглядываться, мы не видали казаков - их загораживала масса экипажа... Теперь мы видели этих казаков, стоящих неподвижно, бледных, с раскрытыми ртами, с дико вытаращенными взглядами.
На темно сером фоне каменистой дороги виднелась волнистая линия оборванных веревок; какой-то красный лоскут так и лез в глаза; медный бубенчик, отскочивший, должно быть, от уздечки пристяжной лошади, со звоном катился по дороге, зацепил за камень, звякнул последний раз и остановился, засев в разселине.
- Помяни, Господи, души усопших раб твоих!.. - тихо шептал урядник.
Мы взглянули на Ниссена.
Он улыбнулся и, ловко избоченясь, всматривался куда-то вдаль, точно видел там что-нибудь интересное.
- Видите... - обернулся он ко мне, и голос его не был тот, который мы слышали прежде. Это говорил человек, совершенно нам незнакомый.
- Видите, - говорил он, - вон облачко, за облаком правее орел... ха-ха-ха!., вот штука!., я первый раз вижу орла с гитарою в руках...
Завыл он диким голосом, и это вытье обдало нас смертельным холодом.
Несчастный не выдержал этой потери. Несчастие было слишком велико.
Больного мы привезли в Верный. Он так и не приходил в себя. Страшная горячка окончилась смертью.
Через неделю привезли киргизы печальные останки madame Ниссен, ее детей и няни. Трудно было узнать в этой массе раздробленных костей и мяса что-либо похожее на человеческие формы.
Ведь падать было «почитай, три версты вниз, без малого», - как сказал казак, перед отъездом из Токмака.

Источник:
Н.Н. Каразин. Журнал «Нива», №24. 1873 год.