"Приключение, это не та романтика, о которой думают некоторые люди. Ее нельзя почерпнуть из книги. Приключение, это всегда то, что пережито, и чтобы сделать это частью своего "я", самое главное - оказаться достойным прожить это, прожить это без страха"

Блез Сандрар. 

I. Одна

Теперь мне придется все делать самой. Мои друзья уехали в Москву. Я улыбаюсь, когда вспоминаю каким странным человеком была наша Капа. Теперь она больше не будет меня звать каждый вечер:
"Элла, пойдем со мной на прогулку!"
Она думала, что я вижу в темноте и держалась рядом со мной, когда мы забредали в какой-нибудь укромный уголок… И она же каждое утро с громкими криками искала нашего Бальзака, многие страницы которого мы находили чрезвычайно полезными. Забавно было слышать, как в безлюдных горах ежедневно отзывались эхом имена Бальзака и Жироду.
Когда-нибудь я возьмусь за свое самое красноречивое перо для того, чтобы конкретный мастер, который еще в состоянии насладиться оригинальностью комплимента, может быть, поймет, насколько неожиданно он стал популярен среди нас.

Еще один изгнанник.

Перед отъездом из Алма Аты появляется еще один политический ссыльный и я хочу навестить его. По пути к нему я осматриваю этнографический музей, организация которого тогда шла полным ходом. Под музей передана ныне упраздненная главная церковь, хотя сверкающие кресты все еще блестели над куполами.
В эту недавно основанную столицу, более года назад был сослан человек, которого я разыскала. Он сразу же нашел работу в местном университете, где сейчас занимает кафедру истории. Было уже далеко за полдень и в поисках его я бродила по пустующим лекционным залам.
Крыло здания находилось "под ремонтом", как говорят по-русски. Никого из служащих найти мне не удалось, но в конце концов трое студентов с узкими глазами направили меня к расположенному недалеко жилью профессора.
В комнате, заваленной беспорядочными стопками книг, профессор, в присутствии жены и молодого студента, рассказывал мне, что с ним случилось:
"Я был изгнан после того, как меня обвинили в принадлежности к недавно созданному обществу - религиозной секте - обвинение, которое было совершенно ложным. Едва я успел прибыть в этот город, как мне предложили должности в университете и главным архивариусом.
В любом случае у меня нет основания полагать что существует вероятность пересмотра моего приговора, но даже если это произойдет и я смогу вернуться в Ленинград, то в каком-то смысле я буду сожалеть, ибо я очень привязался к своей работе здесь.
"Что вы думаете о ваших туземных студентах?"
"Они не менее умны, чем русские, и, конечно, в разы трудолюбивее. Казак не сообразителен, но то, что он воспринимает, он запоминает хорошо. Киргизы в отличие от них быстры, интуитивны, более изобретательны и очень честные".
"Они набожны?"
"Их родители были лишь очень поверхностными мусульманами, так что нынешнее отсутствие какой-либо официальной религии не кажется им чем то странным".
"Как вы думаете, пройдет много времени, прежде чем они станут достаточно зрелыми, чтобы управлять собой?"
"Конечно нет, ничто не мешает им стать самими собой. Мне кажется, что в ближайшие несколько лет они сумеют обойтись без русских."
"И вы думаете, что тогда они придут к политическому согласию со своими советскими администраторами?"
"Разумеется".
Я замечаю на столе экземпляры французских периодических изданий, в том числе и последние публикации из "Left Bank". В экземпляре "Temps [63]", датированный всего тремя неделями ранее, я прочла: внезапная смерть Виржини Эрио! [64]. В окрытой книге"D'hamme d homme" Люка Дюртна я замечаю фразу, которая, кажется, кристаллизует в единое все разбросанные мои мысли:, что у меня есть:
"Кратко: сначала - мир, затем - мужчина, из мужчины - другие люди. Тройственность мироздания писатель изображает на листе белой бумаги, а публика на испачканных чернилами листах".
Придя, с самого края Земли и внезапно погрузившись в современность я чувсвую себя неподготовленной и совершенно растерянной.
Я прощаюсь с лысым, гладко выбритым и замечательным человеком, чьи изящные и педантичные фразы ежеминутно перемежаются замечаниями вроде:
"28 апреля 1912 года, когда мы обедали в "Petit Vatel", некто Джон сказал мне именно эти слова...
Я мчусь через парк на предельной скорости. Уфф! Я бы предпочла быть здесь, чем в"Petit Vatel", несмотря на все мое желание по-настоящему хорошо поесть! Сразу же три главных проспекта были пересечены. Улицы становятся ужасающе темными. Не так просто добраться домой, не заблудившись. Вздрагивая, я прислушиваюсь к гулким звукам, Доносящимся из-за деревьев. Это ночной сторож совершает обход, а это колокол комендантского часа. 

Как уйти!

Все, что мне нужно сделать сейчас, это уйти! Труднейшая операция я знаю, но я видела, как действовали мои компаньоны. За меня в моих путешествиях отвечает общество пролетарских туристов. Поэтому я иду к ответственной за "базу" директору, которая заполняет форму на определенную дату, заверяя мое заявление о выдаче железнодорожного билета, дающего мне право войти в категорию билетов "бронь" или "воинский". Вооружившись бланком, вы появляетесь на станции за два-три часа до открытия билетной кассы накануне того дня, когда вы предполагаете отправиться в путешествие.
Там вас уже ждет очередь. Самый первый пришедший оставляет список прибывающих, так что каждый знает, каким по счету он пришел; затем, в зависимости от того, какую форму вы предъявляете, вас помещают в ту или иную категорию.
Люди стоят перед окошком, усталые и бледные, первыми обилечивают трех едущих в санатории "курортников". Затем обслуживаются коммунисты, которым нужно только показать уголочек красного билета, доказывающего, что они члены партии. Несомненно, это так, потому что для подтверждения срочности поездки от них больше ничего не требуют.
"Бронные", среди которых я нахожусь, образуют третью категорию, среди тех, кому предоставляется право путешествовать с как можно меньшими задержками. Потом идет "командировка". Это те, кто был направлен организациями с различными миссиямии, и, наконец, в хвосте идут те, кто едет самостоятельно по своим делам.
Возможно, когда придет их очередь, билетов уже  не останется, и в этом случае они будут вынуждены все это терпеливо перенести на следующий день. Я подсчитала, что с моим местом в очереди у меня есть свободные два часа, за которые я смогу хорошо осмотреться.
В вокзальном буфете быстро расхватывают булочки и спички. За рубль можно купить бутылку лимонада. Когда я вернулась, то благодаря номеру в очереди, без всяких трудностей заняла свое место. Некоторые пассажиры пытаются обманом пробраться  в билетную кассу через заднюю дверь, но их с шумом выставляют наружу, к большой радости стоящих в очереди. Другие приходят и говорят: "Красный!" - и занимают свое место позади последнего прибывшего коммуниста. Однако когда их просят предъявить свои документы, все, что у них есть, - это клочок красного картона.
"Но я пришел для брата, он член партии".
"Эй, что за игра? Что ты лезешь вперед? Иди и займи очередь. Ты думаешь у нас казенные ноги, раз мы стоим здесь уже три часа!"
Тем не менее, когда какая-то измученная женщина приходит с младенцем на руках, люди, стоящие перед окошком, пропускают ее за билетом с минимальными возражениями. Все-таки в Алма-Ате, откуда отправляются многочисленные вагоны, приобрести билет было несложно.
Я плачу тридцать четыре рубля за проезд до Ташкента, но мое место зарезервировано только до станции Арысь на главной линии, где я должна сделать пересадку. И вот так на следующий день я забираюсь в "жесткий" вагон, нахожу свое пронумерованное место, пока свежая очередь медленно ползет к окошку кассы, а путешественники, которые еще не присоединились к избранным, ждут на платформе, прижавшись к своим узлам. Вид открывается великолепный. Над зеленым городом возвышаются величественные горы в шестнадцать тысяч футов высотой, синие от самого подножия до белого снега на вершинах.
По этой железнодорожной линии Турксиба планируется перевозить ежегодно девятьсот шестьдесят тысяч тонн зерна из Сибири, как продовольствие для Туркестана, где хлопок почти полностью вытеснил все другие виды сельскохозяйственных культур.
На "базе" начальник разрешает мне запастись провизией и я продаю свой ледоруб, веревку и кошки по той же цене, за которую купила. В мешке из парусины у меня одежда, альпинистские ботинки, четыре килограмма хлеба, два килограмма сахара, два килограмма риса, нижнее белье, словарь и вкладыш к моему спальному мешку с подкладкой.
В моем рюкзаке килограммов на пятнадцать больше, чем обычно, остальное я несу на руках. Горелка и фляжка со спиртом, пленки и фотоаппарат, плащ, аптечка, носки, белье, масло, чай, мед, килограмм овсянки, два килограмма яблок, моя неразлучная сковородка и моя трубка для одиночного бдения.

Арыс или миграция продолжается.

В Арыси начинаются мои трудности. Теперь моя проблема в том как добыть место в трансконтинентальном Московском экспрессе. Я поставила свои вещи у стены станции и завязала знакомство с моим соседом, типичным рассудительным земледельцем с длинными светлыми усами, который говорил на казак-киргизском с младенчества. Он тоже хочет ехать в Ташкент.
"Я предоставляю вам раздобыть для нас "плацкарту". Я позабочусь о ваших сумках. Возьмите с собой мой билет". В большом железнодорожном зале негде ступить, так тесно прижаты здесь человеческие тела друг к другу. Здесь они обосновываются на долгие часы и дни по пути к новой работе или в поисках лучших жизненных условий, или к какой-то более полной преданности делу строительства социализма, где бы то ни было.
В два часа дня закрывается билетная касса на Ташкент. Все места в поезде, прибывающем через час, уже проданы. Поэтому я должна вернуться сюда к десяти вечера до прохода ночного поезда. Самые стойкие уже у кассы составляют список очереди.
Подражая хитрецам я попытаюсь пробраться в билетную кассу через служебный проход. Дверь заперта на засов, но как только из нее выходит какой-то служащий, я прохожу с таким видом, словно у меня срочное дело. Я оказываюсь в прихожей перед другим окном.
"Скажите, пожалуйста, что нужно сделать, чтобы попасть в Ташкент? Я журналист и очень спешу".
"О, да! Приходите сегодня вечером и подайте заявление в главное окошко".
Ясно, что это не то, как надо поступить. Но я не пойду в офис О.Г.П.У., там, возможно,сделают одолжение иностранцу, найдут мне место, которое будет взято у кого-то другого. В вокзальном буфете я покупаю хороший капустный суп, но рубленое мясо несъедобно.
Я обхожу станцию в поисках тени. Напротив здания сад, огражденный деревянными перилами. Вся земля усеяна дынными семечками, шелухой подсолнечника, селедочными косточками, окурками...и множество людей, устроивших здесь свои стоянки.
Справа от меня несколько грязных говорливых цыганских семей; пожилые мужчины с длинными черными волосами, густыми бородами и глубокими глазами факиров. Молодые люди - стройные, со смуглой и кофейного цвета кожей - молниеносные взгляды из-под ощетинившихся бровей делают их похожими на готовых рвануться вперед жеребцов.
Одна старуха с окольцованными пальцами, самая почтенная из всех, наводит порядок, беснуясь с невестками и неутомимо жестикулируя сверкающими глазами; там же алая с сотнями складок юбка торгуется с проходящей мимо крестьянкой, искушая ее всякими способами, она же начинает уговаривать мужчину - разбойника со свирепыми усами, который, очевидно, держит в руках завязанный кошелек.
Я не могу не удивляться одной из женщин. Она бледна, с каштановым блеском в светлых волосах, одетая в пастельные тона с оттенками, от кирпично-красной юбки до лилового лифа и розовой косынке, завязаной под подбородком.
Прелестное овальное лицо , нос грубый орлиный, с зелеными глазами, которые скрываются между воспаленными и опухшими веками. Она опускает голову на колени соседки, и та заливает ей в глаза какие-то капли. Глаза ее слезятся еще несколько часов и она вытирает слезы кусочком ваты.
У маленькой девочки глаза такие же воспаленные, как и у матери, и так же сильно нуждаются в лечении. Разбойник с достоинством протягивает несколько рублей полуголому юнцу и тот возвращается с арбузом, который вскоре разрезается ножом на куски и раздается всем.
Возле крана с холодной водой стоит очередь на умывание и стирку, очередь с чайниками и к крану с горячей водой. Никакого успеха с ночным поездом! Сохраняя свое место у билетной кассы, я отправилась попытать счастья у начальника станции.
У туземной женщины, лежащей у стены, сильный кашель. Я слышу ее по ночам, когда просыпаюсь. Справа от меня, у стены под одеялом лежит молодая русская женщина. Хорошенькая, с желтой кожей и фиолетовыми губами, беспрерывно курит. На ее сигаретах картонные мундштуки, которые точно соответствуют цвету ее кожи.
"У вас есть хинин?" - спрашивает она.
Я даю ей немного, после чего она отвечает на мои вопросы.
"Я возвращаюсь из Таджикистана. Адский... хлопок...малярия. Делаются самые дикие вещи ... это безумие...масштаб такой огромный. Вы иностранка?"
"Да, но скажите, разве нельзя  там купить хинин?"
"Тот, что там есть, девочки смешивают с йодом и используют для абортов...что же касается всех их потрясающих инженерных работ, то...рабочим не платят, и они вынуждены оставаться. Но какой смысл убивать тысячи людей голодом, приказывая строить гидроэлектростанции среди необитаемых гор? Никакой разницы с индейцами? [65]"
Ее прелестный ребенок сидит бесстрастно, скрестив ноги, как Будда воплощенный, над уголками его полузакрытых глаз роятся мухи. Под деревом на ковре передо мной сидят две казахские пары. На женщинах зеленые вельветовые жакеты и великолепные тюрбаны - головные уборы из тончайшей шерсти, его складки плотно обрамляли их лица,спускаясь под подбородком на грудь.
Прежде чем прикоснуться к лепешке они сполоснули руки чаем: все их движения выражали достоинство, даже когда держали малыша, страдающего диареей. Базарная цыганка - какой вульгарной она вдруг показалась мне, вызывая отвращение всем своим видом.
Что же касается дневного поезда, то я твердо решила, что на этот раз он не уйдет без меня. Наконец он появляется, но в в каждом вагоне проводники блокируют проходы. Внезапная идея! Вагон-ресторан! Он пуст. Я спрашиваю:
"Могу я войти сюда? Да? Я еду только в Ташкент".
Я бросаюсь за своими сумками и тут же возвращаюсь, но поезд уже тронулся. Все что я могу сделать это смотреть как он удаляется. Тягостное зрелище несколько отвлекает меня от моего подавленного состояния. Двое молодых людей, прилично одетые, но ужасно вульгарные, с большими ртами, оттопыренными ушами и наглым выражением лица и два казака в жилетах раздобыли курицу и вчетвером со смаком съедают ее. Мимо проходящий ходячий скелет, светловолосый мальчик со струпьями на лице, выпрашивает у них милостыню.
Они ему подают наполовину съеденную дыню. Он вырывает руками из нее сочные кусочки и в спешке дрожа набивает в рот три - четыре кусочка лепешки. В благодарность, жалко улыбаясь, он начинает петь блеющим голосом, с половинкой дыни, надетой ему на голову . . .
Я слышу, как кто-то у билетной кассы говорит:
"Ничего не поделаешь! Придется брать на "Максим!"
"Максим" идет в Ташкент?" - спрашивает кто-то другой.
"Да, теперь будет "Максим".
Может быть, они говорят о бронепоезде, перевозящем пулеметы Максима, на которые пассажиры имеют право взгромоздиться ? Нет! Это поезд четвертого класса "Максим Горький", такие "товарно-пассажирские" поезда пускают чтобы помочь разгрузке железнодорожных станций.

Поезд Максим.

С большим трудом я попала на поезд, о котором идет речь.Толпа людей медленно продвигалась зажатая в два ряда к деревянным полкам из досок, уложенными поперек вагонов для скота. Ни одного свободного уголка не было видно.
Три казакские женщины пробираются вперед и садятся на корточки на металлической плите, которая соединяет два вагона. Я устраиваюсь в некотором роде поудобнее на более защищенном месте, на крошечной платформе наверху подножки лестницы, уже занятой парой античных древностей.
Одна из этих казахских женщин кажется мне самым примечательным человеком, которого я видела до сих пор. Первое, что бросилось мне в глаза это ее огромный белый кашемировый тюрбан, закрученный на затылке головы и шерстяная бахрома которого спадала вниз наподобие гривы, каскадом стекая по ее спине.
Ее лоб был обрамлен тремя полосами темно-красной вышивки, а голова закутана в сотню параллельных складок. Повязка спускалась под ее подбородок, продолжаясь ниже как длинная вуаль, практически закрывающая все ее тело: эта полоса также была отделана красным, завершая роскошный головной убор монахини, который она носит.
Узкий овал лица, очерченный таким образом, кажется переполненным высокомерным благородством. Может ли она быть потомком самого знатного племени адай Золотой Орды? Юный Абдул Хаир, неутомимый лучник, убивший Калмыка Голиафа был потомком этого племени.
Адаи с их тысячей двумястами семьями или "кибитками" составляют казакско-киргизскую аристократию. Тюрко-монголы утверждают, что произошли от Серого волка и Рыжей лани. Такое лицо не поддается описанию: пропорции линий, соотношение массы говорили сами по себе.
Приподнятые углы проникновенных глаз светились умом, прямой нос служил своеобразным акцентом для редких и разбросанных бровей и сладострастных, но тайных губ, снисходительно надутых, как бы говорящих: "А что, если я действительно путешествую на подножке вагона для перевозки скота - разве это повлияет на мое звание?"
На одном из пальцев вместо женского кольца надет большой круг чеканного металла, а на запястье многочисленные браслеты из кованого серебра. На руках у нее был ребенок в хлопчатобумажном одеяле, его "тюбитейка", или шапочка, была украшена тривиальными монетами.
Она передала ребенка матери, темная кожа ее морщинистого, выразительного лица заставляла ребенка казаться в сравнении еще бледнее. Третья женщина выглядела довольно грубее: ее лицо было круглее, и на нем выступили капельки пота, которые она вытирала рукой и они сверкали на ее висках.
Сумерки! Примерно через каждые десять миль мы останавливаемся на запасном пути, позволяющим проходить обычным поездам, ибо это однопутная дорога. Мои чресла болели в результате попыток сохранить устойчивость, сидя в одном положении.
Если бы только я могла размять ноги. Я вползаю в непромокаемый чехол моего спального мешка и теперь, прислонившись спиной к стенке, не нуждаюсь ни в чем и больше не боюсь грязи на полу. И все-таки я несколько раз просыпаюсь от того, что кто-то пинает меня под ребра, а проходящие бормочут себе под нос:
"У некоторых хватает наглости растянуться в коридоре, когда другие не могут даже сесть".
Как мне кажется, казаки, с их врожденным достоинством, которое несет определенное свидетельство культуры, следы которой все еще сохраняются, превосходят всех этих русских. И трудно поверить, что я когда-то думала о них как о первобытном народе.
Мы медленно въезжаем в Ташкент, Луна - сверкающий серп, небо бледнеет над полями и садами, окаймляющими город и его глинобитные стены.

II. Ташкент.

Пестрая толпа на вокзале! Мне удается поднять свои мешки, один на спине, другой на плече, мои руки придерживают груз от падения. Еду на трамвае до Воскресенской площади, затем до Иканской и нахожу офис "базы" закрытым. Захожу во двор и завариваю себе чай. Затем приходит сотрудник и мы завтракам хлебом и яблоком.
Когда появляется секретарь, я показываю ему свои бумаги, и он отсылает меня на настоящую "базу". Я снова сажусь в трамвай на улице Ленина, который быстро выезжает из русского города по улице, обсаженной тополями, с "арыками" и низкими домами. При въезде в старый город я выхожу у чайханы Хан Тау.
Несколько ступенек, затем ворота, увенчанные куполом, камнем вымощенная аллея, вдоль которой выстроились будки цирюльников, тополиная аллея с торговыми рядами, в которых узбеки продают яблоки, виноград, "лепешки", нарезанную морковь и кондитерские деликатесы.
Заброшенная мечеть, политехнический институт в низком здании, в окнах которого я вижу учеников за партами, большая площадка "чайханы" на открытом воздухе с портретами самых важных фигур в Советском Союзе, прибитых гвоздями к стене, переулок...я чувствую, что должна остановиться на минуту, чтобы передохнуть.
Но вот наконец я выхожу на вторую Джарканчу, и в доме № 58 нашла двор, полный деревьев, и галерею, ведущую в две комнаты, одна из которых, предназначенная для женщин, вмещает дюжину коек. Молодая женщина приветствует меня и выделяет мне место на последней свободной кровати.
Эта "база" в прошлом была "Ичкари", часть жилища, предназначенного для женщин каких-нибудь богатых "беков". Мне придется питаться в городе, но каждый вечер я знакомлюсь со своими соседями по комнате-журналистами, экономистами, студентами. У некоторых из них мужья живут в соседней комнате. Мы обмениваемся впечатлениями и делимся своими открытиями друг с другом.

Скитания.

Ташкент показался Пильняку необыкновенно скучным городом; но без сомнения он имел в виду русскую половину этой огромной столицы в полмиллиона душ - если среди душ, как говорит Киш[66] можно считать души коммунистов, которые отрицают ее существование и мусульманских женщин, которым Коран отказывает в этом.
Но я впервые оказываюсь в огромном скоплении жителей Востока и спешу увидеть то, что осталось от прежней жизни, пока ее не настигла современность. Меня удивляет все: лабиринты узких, мощеных камнем улиц, прикрытые вуалями женщины, силуэт которых, в натянутой прямой "парандже", похож на вертикальный гроб, на каждой вершине которого балансирует какой-то сверток или корзина.
Бессмысленно называть их вуалями: скорее это шпалерное изделие из конский волоса, который так темен и жесток, что травмирует кончики их носов, и который они прижимают губами, когда наклоняются, чтобы рассмотреть, какого качества предлагают им рис, так как их зрение способно хорошо видеть только когда "чадра" прижата к лицу.
И там, где рот смочил ее, остается влажный круг, который, быстро припудривается плывущими облаками пыли. Поэтому старая "чадра" выглядит ржавой и дырявой, как будто изъеденная молью...большинство женщин носят фабричные короткие платья, туфли и чулки.
А вот приближаются, сидящие на корточках на полу повозки три серые и лиловые кучки, возможно, это движется домашний гарем. В жилете и вышитой тюбетейке на голове, на корточках со скрещенными ногами сидит на на спине лошади мужчина, вполне может быть их мужем!
"Арба", или туземная повозка, с ее огромными спицами – это источник огромного удовольствия для меня. У нее всего два колеса более шести футов в высоту, превосходно приспособленные для езды по грязи или глубокому песку: у них нет железных шин, а вместо них в обод вбиты огромные гвозди с круглыми головками, они блестят на солнце и оставляют после себя любопытные зубчатые следы на сырой глине. Я всегда в ужасе смотрю на их высокие оглобли, мне кажется, что они могут взмыть в воздух, подняв вверх и лошадь.
Я слышу журчание крошечных подземных "арыков", вода из которых впадает в непрозрачные воды пруда, расположенного на перекрестке дорог. Вижу прекрасную гармонию цвета: мрачная зелень воды в тени и ее яркая зелень на солнце, серебристая зелень листовы ивы и желтый цвет берегов, желтый цвет пыльных глиняных стен и светло-желтые четыре "арбы", оставленные у подножия холма с опущенными вниз оглоблями.
Улица перегорожена огромным широким прямоугольником груза сена на спине верблюда, хозяин которого сидит взгромоздившись сверху. Я стараюсь попасть в Урду, старый город, окольным путем, и нахожу, что заблудилась. Вот открытая дверь в середине стены с крошечной минарет-башней над воротами.
Я вхожу. Справа сад с осинами, дрожащими на ветру, фиговыми деревьями, кактусами и прудом. Слева огромная веранда, поднятая над двумя рядами ступеней, с рифлеными деревянными столбами и парапетом высотой по пояс. Это мечеть. "Михраб" - альков, в котором молятся люди, обращенные лицом к Мекке.
Пол перед ним покрыт циновками. Стены – обычные оштукатуренные панели. Покой, солнце, одиночество. . .поглощенная своими размышлениями я смотрю вверх на кессонный потолок, резной и позолоченный, с арабесковыми узорами. Я думаю что именно так должны выглядеть потолки и китайских храмов.

Чего только нет на местном рынке!

Теперь я нахожусь во всей суете толпы: продавцы шербета, минеральной воды и парикмахеры, работающие на каждом уголу дома: как какой-нибудь каторжник, пациент сгибает голову вниз и его волосы падают на полотенце повязанное вокруг шеи и которое он держит перед собой.
Перед входом в пекарню выстроилась внушительная очередь, в то время как буханки черного хлеба складываются в "арбу" с арочной крышей. стоящей у обочины. Мужчины одеты в "халаты" - широкие стеганые с вертикальными полосами зеленого, лилового, черного и белого цвета, которые делают их рукава похожими на огромных гусениц.
Большой кусок ткани, служащий поясом, образует треугольник над чреслами. Мост перекинут через зеленую воду: от берега поднимается аллея и тянется, круто огибая мечеть с верандой. Другой скалистый берег обнажает суровую наготу желтого песка между столбами и сваями, поддерживающими жалкие лачуги, которые вот-вот рухнут вниз. Нехватка жилья отчасти объясняется большими сносами в старом городе в процессе реконструкции, проходящем слишком быстро.
Семь парикмахеров, закутанных в фартуки официантов, работают бок о бок, один из них, пожилой, с белой остроконечной козлиной бородкой и железными очками на носу. Поперек его лба из его черепной коробки торчит веточка фенхеля. Его клиент морщит лоб, брови жалобно сдвинуты: половина головы покрыта густой черной шевелюрой, другая половина блестит идеально белая.
Плакучая ива склоняется над быстрыми водами большого "арыка", из него водонос наполняет свои два ведра, подвешенные к толстому древку: затем вода исчезает под площадкой прохладной "чайханы", где жарят шашлык из баранины, брызжащей жиром из жаровни.
Улица поднимается вверх к огромному куполу мечети и проходит под портиком, украшенным алыми знаменами. Толпа настолько плотная, что идти трудно. Вот ряд табачных лавок; желтые листья табака свалены в кучи на газетах, лежащих на земле, и по бокам от них трубки, кальяны, увенчанные чашей, с длинным бамбуковым стеблем, торчащим сбоку.
Драка! Двое мужчин взялись за молоток и клещи. А испуганная торговка быстро убирает свои блюдца со сливочным маслом. Я догоняю ее и за пятнадцать рублей покупаю немного дряблой желтой пасты Она уверяет меня, что это чистое коровье масло.
Дожевав его до последней крошки, сидя на корточках на земле, думала, что не стоило гнаться за такой малостью. Женщина узбечка в белом платке и черном жилете, с накинутым белым халатом поверх него, продает "пилав". Жирный рис, содержащий нарезанную морковь накладывают в эмалированный тазик для стирки и ставят подогреваться на ведро, наполовину заполненное тлеющими углями.
Вы платите один рубль, она подает вам чашку, деревянную ложку и ничего больше. Молодые и русские используют ложку, но мой волосатый сосед сворачивает кончики своих пальцев и они превращаются в очень полезный столовый прибор. Другой мой сосед ест свою порцию балансируя с большим мешком зерна на голове.
Передо мной красивая белокурая женщина, с корзинкой в руках, и, мне кажется, я узнаю эту невероятно узкую талию и серые матерчатые сапоги одной из наших соседок по дому в Чолпон Ате. Я следую за ней, но из-за дикой драки перед мыльной лавкой я потеряла ее из виду. Однако я сталкиваюсь с ней снова, и мы оба чрезвычайно удивлены, увидев друг друга.
"Да, наше путешествие в сырты было великолепным и непредвиденным. Но как ты? Хорошо провели отпуск?"
"Представь себе, как мне повезло ! Я только что выписалась из больницы после тяжелого приступа дизентерии. Я не могу себе представить что я могу опять есть. . ."
"А они хорошо за тобой ухаживали?"
"О, да! Не могу пожаловаться".
"А что вы здесь делали?"
"Я искала кусок мяса для супа".
Мы находимся под крышей мясного рынка. Чтобы оказаться рядом с ларьком нам приходится проталкиваться через пятиступенчатый ряд других искателей.
"Это все верблюжатина!" - говорит она мне .
И действительно, я узнаю огромные, едва изгибающиеся ребра, похожие на те, что лежат на тропах Тянь-Шаня.
"Какая она на вкус?"
"О, не так уж и плоха, но мне хочется говядины, но она, я должна сказать, вкуснее, но будет стоить дороже, четырнадцать - пятнадцать рублей за килограмм".
Я оставляю ее продолжать изнурительные поиски и отправляюсь в квартал шорников. На тротуаре торгуют сапожники очень мягкими сапогами, которые женщины носят под калошами. Вера в Париже попросила меня привезти ей пару.
"Пятнадцать рублей!" - говорю я.
"Нет, двадцать, кожа ... очень тонкая!"
"Пятнадцать рублей, ни копейки больше ... кооперативные всего двенадцать рублей!"
"Кооператив ... шкуры плохие..."
Все это проходит в окружении пропитанном запахом пыли, измельченной соломы, верблюжьего и конского навоза и запаха людей, узнаваемого по своей тошнотворной сладости. Я оставляю этих безжалостных коммивояжеров и нахожу покой в соседней "чайхане": там слабый ветерок успокаивает мои чувства.
Рядом со мной разговаривают между собой русский с узбеком. Русский уходит, а я предлагаю кусочек сахара человеку, чья внешность мне нравится и с кем хотелось мне поговорить.
"Да, - говорю, - жизнь здесь необыкновенно интересная: Я приехала издалека навестить вас и посмотреть как идут у вас дела! Но, черт возьми, у вас такой дорогой ”пилав”!"
"Ах, вы приехали издалека. В вашей стране, в "Франкистан", вы выращиваете рис? Ты знаешь что они сделали здесь ? Был отдан приказ сажать хлопок повсюду. Поэтому плуг ходил везде, разрушая крошечную ирригационную систему - каналы рисовых полей, которые были сделаны так давно, и содержались так бережно.
И после того, когда они увидели, что кукурузу из Сибири не так-то легко доставить, они сказали нам: ”Треть засадить рисом”. Но теперь это уже невозможно - ирригационные каналы мертвы... И еще одно, ты знай: ключи! В прошлом такого у нас не существовало: все  жилые дома и магазины были открыты. Теперь мы все заперты на замки, а от воров ничего не убережешь".
Желая посетить женский клуб, я возвращаюсь параллельной улицей, останавливаясь каждую минуту, чтобы посмотреть на новые впечатляющие типы человечества. Бледные иранцы с черными усами, загорелые цыгане с большими костлявыми лбами, таджики, которые напоминают мне лица, которые я видела на Средиземном море, десяток женщин, сидящих на тротуаре, все они в "чадрах" с грудами "тюбитеек" на коленях для продажи.
На углу одного из домов висят куски конины. Узбек хлопочет возле двух великолепных коленопреклоненных дромадеров[67]: гордые очертания их орлиных морд еще не были разрушены дырой; цепь служит только намордником.Слепая пара приближается с протянутой палкой, играя на аккордеоне.

Уроки чтения.

На углу площади находится большая типография. Перед древним "медресе" (мусульманский университет) стоит статуя Ленина, с вечно воздетой рукой. Еще несколько шагов, и вот он клуб, здание, которое выглядит как  школа.
Я спрашиваю сторожа, который, по-видимому, не знает русского языка, где я могу найти товарища Ахметова. В классной комнате на первом этаже проводится урок чтения с помощью буклета, в которой излагается история пролетариата. Пятнадцать девушек и молодых женщин внимательно слушают, их "паранджи" и сетчатые "чадры" громоздятся на подоконниках.
Кустистые брови у них соединены искусственной черной лентой линии, ибо считается, что брови, которые соединяются, свидетельствуют о страстном темпераменте. Их лица типичны для оттоманских турок - круглые, бледные, с большими глазами.
Чтобы не смущать их, я сажусь на скамейку и пытаюсь стать незаметной, насколько это возможно. Моя соседка с грудничком, маленьким мальчиком, лежащим почти голым, если не считать крошечной блузки с матросским воротником: сначала она правой рукой следует за текстом в книге, а затем удерживает ею ноги своего ребенка от брыкания.
Я дожидаюсь конца урока, и женщины надевают "паранджу" обратно на головы. Когда я подхожу к ним, желая рассмотреть "чадру", они все протягивают ее мне, знаками предлагая надеть, что я и делаю, к их удивлению и восторгу. Учитель, в жилете, объясняет им, что я приехала с очень большого расстояния, а потом мы едем смотреть ясли, клинику, библиотеку.
На первом этаже находится большой концертный зал.
"Сегодня вечером будет лекция. Вы можете посетить ее".
"Нет, благодарю вас! У меня назначена другая встреча".
Я не смею сказать ему, что эти постоянные лекции мне надоели. Они все совершенно одинаковы, будь то в Нальчике, Кара-Коле или в Москве. Они напоминают мне тибетские молитвенные колеса вечности: "важность развития культуры среди аборигенов, просвещения масс, построение социализма путем классового равенства, социализма - только торжество которого спасет мир от капиталистического банкротства!"
Даже если бы от этого зависело все наше спасение, конечно, это было бы возможно с чуть более разнообразной оркестровкой. После бесчисленных поездок по старому городу мы прибываем в дом школьного учителя, я хочу посмотреть, как они живут с женой.
Конец темного прохода преграждает стена с прорезанной дверью, за ней крошечный дворик, ограниченный слева тростниковой ширмой, а справа - колоннадой. Прямо от нас - безукоризненно чистая гостиная, в которой из предметов мебели только маленькая кровать, которая оказалась такой жесткой, что я была уверена, что под постелью всего лишь доска.
На земле стопка учебников. Стены, побеленные и разделенные на симметричные панели, имели небольшие углубления - ниши для инструментов, чайников и тарелок. На земле - ковер, сундук и несколько одеял. На ковер, вместо стола, была положена скатерть.
Пища готовилась  на улице. Босая женщина, ее тапочки остались у двери, вносит в комнату медный поднос, на котором стоит супница с "лапшой"... мы едим деревянными ложками. Мне нравится эта молодая женщина. Она стройна под своим вздымающимся волнами платье, у нее большие быстрые глаза, веснушки и длинные вьющиеся каштановые волосы.
У нее выразительное лицо, и я думаю, она умна, и так оно и есть на самом деле. Но она не знает русского языка.
Ее муж говорит:
"Вы действительно находите ее хорошенькой? Я нет. Она учится в техникуме образования. Конечно, она не носит эту "паранджу".
Молодая женщина ждет пока муж закончит есть, прежде чем есть и пить самой. Распластавшись на земле, ее ребенок играет с туфелькой. Мы снова выходим на улицу, и муж даже не удосуживается сказать мне при этом до свидания.
Везде водоснабжение зависит исключительно от "арыков": трубы и водонапорные башни только начинают монтироваться в русских районах, где дома были прочно построены. Это колоссальное предприятие, ибо город охватывает огромную территорию и дома постоены в один этаж в качестве меры предосторожности против землетрясений.
Я заканчиваю свой вечер в узбекском театре. Национальная труппа исполняет остроумную адаптацию пьесы Лопе да Вега "Овечий колодец", превосходно сыгранную актерами Белорусского еврейского театра, двумя годами ранее во время Первой театральной Олимпиады в Москве.

III. Правда Востока. 

Еще не было случае, чтобы меня просили показать мою "визу"! Я буду действовать так, как будто она у меня есть на самом деле, и я иду вперед с высоко поднятой головой. Я решаю наведаться в редакцию "Правды Востока", газеты Коммунистической партии, выходящей на русском языке.
Это большой офис, бурлящий деятельностью. Высокий симпатичный с голубыми глазами молодой, но уже с лысой головой, редактор Целинский, сидя верхом на своем столе, с интересом слушает меня. Я показываю ему свою книгу, после чего он хочет, чтобы я надписала ее ему.
Я рассказываю, где я была, что я хочу увидеть хлопковую плантацию, и что ресторан, в котором я имею право есть, слишком дорог для моих скромных ресурсов.
- "Я обо всем позабочусь! - говорит он. - Вот разрешение, которое дает вам право бесплатно питаться в нашем профсоюзном ресторане в городе: вы найдете его в подвале на другой стороне Воскрещенского. Я пошлю тебя с кем нибудь в нашей хлопковой секции посмотреть колхоз".
Вызванный молодой Носков начинает возражать ...
"Ой! Машина в ремонте, не так ли? Какая жалость. Я хотел бы, чтобы вы съездили посмотреть плантации Пахта-Арала, который был награжден орденом Ленина. Ну, что ж, Носков наймет "линейки" и вы поедете к Бауману. Но почему бы тебе не поехать с нами в Боз Су послезавтра? Мы проведем свободный день вместе".
Каждую минуту нас прерывают телефонные звонки и разговоры, все они только на одну тему: это хлопок и еще раз хлопок. Мне показывают фотографию машины, оснащенной вакуумным шлангом, который механически собирает хлопок.
Графики по всем стенам с изображенными процентами выполнения каждым регионом за каждые шесть дней. Я далека от ощущения что нахожусь в редакции газеты, чувствуя, что забрела в штаб-квартиру Генерального штаба наступления на хлопок.
Цифры, заложенные пятилетним планом, должны быть выполнены до конца декабря во что бы то ни стало. От этого зависит судьба Туркестана, ибо крестьяне будут снабжаться хлебом только пропорционально производству хлопка.
"Вчера, - говорит редактор, показывая мне, - я опубликовал перевод статьи из "Frankfiirtet eitung", в который сказано, что глаза всего мира обращены на нашу Среднюю Азию. Мы разрушаем американскую и египетскую торговлю за счет производства собственного хлопка. Этот пример наших Республик, освобожденных от империалистического ига, вдохновит азиатские колонии восстать против ныне господствующих Франции и Англии...

Хлопковая деревня.

Несколько дней спустя, в обществе Носкова, я сошла на Луначарского - конечной остановки трамвая: и здесь будет попутно сказано о том, что толпы, заполняющие московские трамваи, менее брутальные, чем в Ташкенте. Он нанимает один из стоявших там экипажей, и мы отправляемся в деревню в восьми милях отсюда.
Я уже была там поблизости, выйдя однажды днем из дома выпить чаю с еврейской семьей, и случайно оказалась у них на дне рождения за накрытым праздничным столом с замечательным ассортиментом тортов. Сын этого дома инженер-ирригатор продолжал импровизировать на большом пианино во время разговора со мной о Таджикистане.
Он только что вернулся из отпуска после лечения от малярии.
"Это страна, которую ты должна увидеть. Поразительно как там все развивается месяц за месяцем. Там молодые люди, не боящиеся работы, имеют в своем распоряжении все возможности. Там будущее принадлежит тому, кто достаточно умен, чтобы воспользоваться этим".
"А басмачи?" - возразила я.
"Со времени пленения Ибрагим-бека в 1921 году мы почти не слышали о них", - ответил он.
Колеса нашей "линейки" погружаются на глубину двенадцати футов пятнадцати дюймов в густую пыль, которая, как податливая жидкость стекает и выравнивается позади: на каждом шагу лошадиные копыта тонут глухим стуком.
Стены, сады, поля! Потом крошечная унылая деревушка, где мы останавливаемся перед домом рядом с "чайханой". В темной комнате находится контора колхоза имени Дормена Баумана.Все пятьсот с лишним акров находятся под одной администрацией.
В позапрошлом году они доставили двести девятнадцать тонн хлопка (килограмм самого лучшего качества, собранного до дождей, стоил тридцать две копейки) количество, переведенное пропорционально зерну равно двадцати пяти тоннам хлеба.
Мы идем по неровным полям разделенным ирригационными "арыками", без которых вообще ничего не вырастет. Некоторые из них датируются еще до христианской эры. Вода в них запускается в определенные фиксированные сроки, которые определяются по древним обычаем.
Чиновники, называемые "арык-аксакалами", управляли поливом приказами через "мирабов"[68]. Налоги, подлежащие уплате бухарскому эмиру, исчислялись на основе количество воды, которое налогоплательщик имел право получить, и выплачивались"аксакалам" или "белобородым" натурой, как только был собран урожай.
Но богатые "беки", владевшие водой, распределяли ее так, как им было выгодно, вынуждая крестьян платить всем, что они потребуют. В наше время все это научно регулируется, и кооперативы обеспечивают нужды рабочих.  книге, написанной князем Массальским, чиновником департамента земледелия, опубликованной в 1913 году, я прочла, что автор оценил каналы, орошающие страну, протяженностью в двадцать пять тысяч миль. Он был поражен от изумления достижением примитивной науки этого народа.
Это сразу навело меня на мысль о "фугарах", каналах, которые находятся в двенадцати футах под землей, и несут воду за сотни миль в самое сердце Сахары, о их происхождении ничего не известно. Розовые и желтые цветы, которые я вижу, распускаются всего на несколько минут в день и относятся к Навроцкому сорту хлопчатника, который растет только в северной части Соединенных Штатов.
Согласно научно-исследовательскому институту Ташкента этот сорт для региона самый лучший. Хлопок очень низкого качества в этих местах выращивался с доисторических времен. Эти кусты с жесткими, заостренными, раздельными листьями заставляют меня думать о плюще.
Посев происходит в середине апреля, а сбор урожая начинается в июле, когда лопаются первые головки и длится долго до конца ноября или даже до декабря, пока под воздействием мороза головки раскрываются в последний раз.
Вот женщины за работой, собирают урожай. Молодые и старые, все смотрят на меня и смеются, потому что я их фотографирую. Их смятые платья подняты выше колен и полны до отказа большим снежным комом, их длинные, обтягивающие муслиновые панталоны опущены вниз до щиколоток. Они продвигаются вперед, срывая волокно одним точным движением.
Белая коробочка состоит из четырех или пяти подушечек длинных волокон ваты, тесно связаных между собой, каждая из которых содержит круглое, твердое семя, и его трудно отделить от окутывающего волокна в котором оно находится.  Измельченные семена дают масло, а остаточная шелуха превращается в плоские горючие лепешки.
Халисса, женщина со смеющимся выражением лица, и золотыми кольцами в ушах, собирает в среднем более пятидесяти трех фунтов за целый день. Собранное каждым количество записывается, и оплата рассчитывается по этим результатам. Средний доход за год в прошлый сезон составил сто пятьдесят рублей на одного работника.
Всего здесь двести семнадцать семей зависимы от колхоза и в них триста пятьдесят человек работниц. В углу поля у каждого рабочего есть свой огромный грубый мешок из мешковины, который она мало-помалу наполняет. Я пересекаю несколько пустынных полей чтобы добраться до детских яслей, где Халисса оставляет своего ребенка.
Окаймляя берег "арыка" поднимается огромное растение высотой в десять футов с длинными очередными листьями, как у кукурузы с семенами висящими в воздухе перепончатыми гроздьями, похожими на внутренность незрелой дыни. Оно заставило меня остановиться.
"Джугара" используется в качестве корма для скота, - объясняет Носков, - хотя и не так хороша, как кукуруза". Это "сорго" азиатов, "Great Millet" американцев, "дурра" африканцев и казаки, у которых я останавливалась предпочитают "джугару" всему остальному.
Женщина сидит на корточках под деревом, с ветки которого свисает деревянная рама с прибитой к ней плотной тканью: это большую колыбель, в которой брыкаясь лежат три или четыре ребенка. Когда она бросает взгляд в сторону Носкова и нашего проводника, то прикрывает лицо платком, накинутым на ее голове.
В тени больших фиговых деревьев стоят самовары, сюда приходят пить чай рабочие в середине дня. Я прошу разрешить мне посетить некоторые дома в деревне, и богатые, и бедные. От главной улицы отходит под углом проход  и ведет во двор, образованный фасадами разных домов.
Слева кто-то стонет. Это больная старуха. Что с ней не так? Доктор приходил? Вопросы, остаются без ответа. Мы идем к дому посередине и находим открытую на воздух трехстороннюю комнату с глинобитным кирпичным полом, прикрытым ковром. У самой дальней стены лежит груда стеганых одеял.
Именно здесь семья живет летом. Все абсолютно чисто, хотя эта задача несложная, учитывая отсутствие мебели. Хозяйка, пожилая женщина, держится с большим достоинством. Она пришла со двора, оставляет свои туфли на ступеньках и ходит босиком.
Она накрывает скатерть и на медном блюде режет для нас огромный арбуз, в то же время предлагая нам куски черствого хлеба. Носков остался в конторе, так как ему не дали проникнуть в "ичкари"[69], а мальчик, который был мне гидом, практически не знал русского языка, то мой визит ограничился главным образом осмотром.
"Не сомневаюсь, что в вашей стране дела обстоят лучше!" - говорит мальчик.
Мне нравится этот трезвый взгляд, сведенный к самому простому выражению. А как они согреваются зимой? В комнате, построенной целиком из высохшей глины, имеется прямоугольник около четырех футов шести дюймов[70] в квадрате, выдолбленный в полу, - "сандали". В холодную погоду дно его засыпается тлеющими углями, сверху ставится низкий стол на него накидывают стеганое покрывало, чтобы сохранить тепло, и вокруг которого все садятся на корточки.
В комнате ковры, сундуки, множество чайников, куча яблок, а в нише стены - фотография группы людей, ибо сын учится в Ташкенте. В одном из углов пола  небольшая полость перекрыта пробитой плитой, через которую, когда дыра не заткнута, вытекает вода, используемая для общих омовений.
Под крышей есть открытый чердак на котором сушат выращенную кукурузу. Бедный дом, который я посещаю, устроен таким же образом, но там меньше предметов и гораздо меньше церемоний. Две девушки заняты работой: одна с нечесаными локонами сушит семена дыни, другая собирает в пучки рисовую солому. У нее сильно темная кожа, с тонкими чертами лица и тонкими бровями, проведенными горизонтально над желтыми глазами. Ее твердые груди почти выступают из-под изношенной материи ее платья.
"Ужасно, какая она смуглая", - говорит мальчик, - правда, вы тоже так думаете?"
Они не понимают по-русски.
С Носковым мы идем пешком по дороге, намереваясь поймать первый же проезжающий грузовик, но ни один из них не замедляет хода, видя нас. Пыль - это одна из десяти язв, и женская "чадра", несомненно, были придумана для того, чтобы защитить их лица.
Вереница разгруженных верблюдов приближается с надменным видом, их широкие шаги казались слишком длинными для них. Я спешу, чтобы сфотографировать их силуэты на фоне неба, и вдруг проваливаюсь в глубокую яму, полную пыли. Толчок открывает мой рот, в котором я держу в зубах желтый фильтр.
Я убираю фотоаппарат и начинаю искать в пыли, упавший где-то у моих ног фильтр. Я специально стою на том же самом месте, но в пыли не видно никаких следов. Я методично прощупываю пыль, погружая обе руки глубоко внутрь до самых бицепсов, и добираюсь до глубоко лежащего гравия.
Носков ждет меня. Проходящие мимо туземцы помогают мне в моих поисках. Несмотря на все мое упрямство, так как я чувствую, что фильтр должен быть где-то там, я сдаюсь через полчаса. Рядом с нами сломался грузовик и уже готовится к запуску...в течении часа мы ждем его, и я вижу, как двое мужчин продолжают поиски в пыли. Они спросили меня, что я потеряла:
"Желтый кружок стекла", - был мой ответ.
Убежденные, без сомнения, что только золотая монета может  заставить меня стоять на коленях в пыли, они были обескураженны. Возможно, они все еще там.

Боз Су : "Серо-Желтые Воды "

Для дневной прогулки, чтобы вывезти сотрудников газеты из города, были специально наняты два трамвая. Боз Су - это общественный парк с озером в центре, по нему мы будем кататься на лодках. Как и в Москве, каждый с энтузиазмом трудится на своем месте и каждый свободный день готовится к сдаче нормативов на значок "Готов к труду и обороне" [71].
Здесь есть душевые кабинки, трамплин для прыжков в воду и минимум одежды, как в Жуан-ле-пене. Раздавались удивленные возгласы:
"О, какая она холодная! "
Аккордеоны, гитары, балалайки ! Оркестр играет дико, на проезжей части кружатся танцы и пары. Зрители жуют мускатный виноград. Женщина берет на себя заботу о детях, которые развлекаются с ней, танцуют хороводы, в то время как родители спокойно отдыхают.
Мужчины упражняются в стрельбе. Внутри ограды находится обширный театр под открытым небом, в котором произносятся речи в честь сороколетия литературных героев Максима Горького. Проходит молодая девушка с винтовкой на плече...и я тоже стреляю!
Однако передо мной много желающих и я должна ждать своей очереди. Мы лежим плашмя на животе, мишени ставят к стене. Разрешается сделать три пробных выстрела, а потом еще десять, очки которых подсчитываются. Довольно хорошо получается с очками, я нажимаю на спусковой крючок в седьмой раз.
Следует вспышка, темнота и жгучая боль в глазах! Меня уводят. Мне одолжили носовой платок, потому что у меня обильно текут слезы.
Я продолжаю про себя: "Слепая и одна в Ташкенте!"
Вскоре, однако, мои веки немного расслабляются, затем открываются, и я снова вижу. Мне в глаза всего лишь попало немного пороха. Возвращаюсь в столовую, мой желудок из-за эмоционального волнения жадно желает пищи, но я обнаруживаю, что опоздала. Очередь расходится; весь "пилав" распродан.

IV. Визит к анархисту-изгнаннику.

Если бы я только знала, как скоро он умрет, сколько еще вопросов я должна была бы задать ему и сколько еще важных слов было бы им произнесено! Насколько иными были бы наши отношения с теми, кого мы уважаем, если бы мы могли знать, что говорим с ними в последний раз!
Но тогда я слушала как он говорил без передышки, вспоминая прошлое и свою жизнь в Женеве, где он укрылся во время войны. Я помню как он сказал :
"Вы знаете ресторанчик в Plaine de Plain palais? Я часто ходил туда есть "fondues" [72].
Ему было пятьдесят два года, он был высок и силен, у него был могучий лоб, белокурые усы и слишком широко раскрытые глаза, что свидетельствовало о легковозбудимом темпераменте.
"Николас, не надо так волноваться", - говорила, предостерегая его, молодая, очень бледная жена, почти как маленькая белокурая девочка. Она держалась с достоинством, уверенная в себе, хотя часто разражалась смехом.
Из них двоих только у нее была работа в офисе; ее жалованье должно содержать семью. Вечером, когда она вернется, ужин должен быть готов. Чтобы зайти в их комнату, мы должны были пересечь комнату хозяина, отделенную от них только занавеской, выполняющей роль двери.
Из-за их соседа мы должны быть осторожны, мы говорим по-русски, потому что он только ищет предлога, чтобы отказать Николасу и сдать комнату одному из своих друзей. А потому они не хотят разговор, который мы ведем,продолжать по-французски, чтобы не слишком возбуждать его любопытство, Анна говорит ему, что мы старые друзья, которые знают друг друга уже много лет по изгнанию.
Николас понятия не имеет почему враждебно встречают каждый его шаг. В должностях, которые он хотел бы получить, ему отказывают. Тем не менее в прошлом он проявлял достаточно доказательств интеллектуальноых способности в области, далекой от анархистской политики.
В годы пребывания в Тифлисе он работал в научном институте Кавказа , который был основан им самим. В те дни на той работе он бродил по горам.
"Теперь он устал от этого, видя, что все попытки оказываются безуспешными," - призналась мне Анна.
Поэтому он с энтузиазмом приветствует мое предложение о возможных способах выхода из тупика. Он родился в России и взял себе русское имя в начале века. Он сделал карьеру воинствующего анархиста, но по своему отцу он по национальности чех. Если бы Масарика, которого он знал в прошлом можно было бы заставить вмешаться, возможно, он и мог бы добиться репатриации.
"А Анна?" - спросила я.
"Рано или поздно она присоединится ко мне. Для нее это было бы не в первый раз, она тайком пересекла границу чтобы приехать сюда ко меня. Даже во времена Керенского она умудрялась провозить контрабанду. Сама она отправилась в Россию ухаживать за ранеными, потому что у нее было предчувствие грядущей Октябрьской революции. Офицер собирался раскрыть ее личность, но у нее хватило смелости хладнокровно пристрелить его.
"Пусть едет, - сказала она, - если он в состоянии. Он должен обратиться за медицинской помощью. Когда его арестовали в Тифлисе, хотя обвинение так и не было сформулировано, он был приговорен к смертной казни. Три года тюрьмы. Но так как он все еще страдал от последствий приступа плеврита, они предоставили ему разрешение поселиться в Ташкенте".
"Да, я уловил это в 1923 году, когда занимался пропагандистской работой в Кабуле. Я только что оправился от сильного приступа малярии, которая вынудила меня покинуть Ангору, где я находился, работая в нашем Департаменте политической информации".
"Николай, ешь виноград...Пока еще ваш чай не готов".
"Ах ... виноград ... подумать только, как я объедался на виноградниках Валенсии. ... Вы знаете, я прошел все ваши горы пешком. Какие у меня прекрасные воспоминания о них! Мой отец был агрономом, но увлекался зоологией и от него я унаследовал свою единственную религию - природу.
Жить в те женевские дни мне было очень трудно. Социал-демократический Интернационал сменил свою позицию в сторону шовинизма. В Международном анархистском фронте тоже образовалась брешь: Кропоткин звал на помощь защищать французскую революцию против германского империализма. Я верил в идею Бакунина, выраженную в его мастерской работе “Кнуто-Германская Империя и социальная революция”
Мы решили объединить ресурсы тех анархистов-интернационалистов, которые еще остались верны нашему делу. Мы спустили наши последние деньги на издание Tocsin (Набат), его можно было только контрабандой ввезти в Россию. Отвратительно плохо платили, я тогда работал на ферме садовником, но сумел посещать лекции по юриспруденции и социальным наукам в вашем университете.
Только после Октябрьской революции у меня появилась надежда вернуться в Россию. Я был одним из последних эмигрантов, прибывших в форт Дюнабург в январе 1917 года. Мы пересекли границу в специальном экстерриториальном поезде, организованного швейцарцем  товарищем Платтеном
И Пиренеи, и Андорру, и юг Франции  я прошел пешком. Долгое время работал в Каталонии с испанскими рабочими и участвовал во всеобщей забастовке 1911 года". "Но как, или вернее, почему вы стали анархистом?" "Видите ли, у моего отца были демократические наклонности.
И тогда мы жили в Донбассе на Украине среди шахтеров и крестьян. Я заинтересовался местными традициями. Мы ненавидели русский империализм, который выжимал жизнь из Украины и нашим идеалом было еще раз объединиться с запорожскими казаками. Моя мать была русской.
Потом была забастовка угольщиков. Правительство настраивало крестьянское движение против шахтеров, были массовые убийства, и многие рабочие были отправлены на принудительные работы в шахтах. В школе лидерство было мне почти навязано.
Я проводил с ребятами беседы о революционном движении. У нас был школьный учитель по фамилии Струмулин который снабжал нас большим количеством необходимых книг, так что мы были довольно хорошо подкованы в области элементарного марксизма.
Я начал посещать вечерние занятия, но...в течение многих лет я интересовался жизнью рабочих, участвовал в деле социальной революции. Чтобы завершить мое образование в этом отношении, я решил уехать за границу. Ах, Александр I: так называлось грузовое судно, на которое я нанялся, потом, конечно, у меня возник спор с капитаном, и он отдал мой паспорт-фальшивый в агентство, принявшее решение вернуть меня на родину. Но мне удалось совершить побег в порту Добруджи".
"Ты заинтересовал бы Эллу гораздо больше, - вмешалась Анна, - если бы рассказал ей кое-что о своей жизни в Бухаре. Элла, вы знаете...вам непременно нужно попытаться взять интервью у Файзуллы Ходжаева и попытаться сфотографировать его в "чалме". Он такой красавец, что все женщины в него влюблены".
"Файзулла, Председатель Совета народных комиссаров Узбекистана?"
"Да, и один из семи членов Центрального исполнительного комитета СССР, самые странные слухи распространяются в отношении него. Говорят он очень богат, отъявленный националист; что он открыто с предельной наглостью выступает против Москвы; и что никто не может следовать ближе него партийной линии; что он, должно быть, был в сговоре с англичанами...
Я хорошо знал его в то время, когда они "ликвидировали эмира Бухары". Я работал по приказу Фрунзе и Куйбышева в Военно-революционном бюро. Как секретарь, я был ответственен за создание Комитета партии младобухарцев, предводителем которых был тогда Файзулла.
Они работали по линии младотурецкого движения и хотели бы иметь Конституцию для себя, однако, мало-помалу молодые люди стали склоняться к "шариату". Мало-помалу младобухарцы примыкали к Коммунистическую партии, а после революции ультиматум, который Колесов [73] направил Эмиру Саид-мир-Алиму в 1918, когда нам пришлось отступить перед сопротивлением крестьян, Эмир, казнивший всех, кого считал нужным, на него нельзя было абсолютно положиться, назначил цену за голову Файзуллы.
В 1920 году наши войска окончательно одержали победу, и я отправился в качестве главы делегации в Бухару, ставшей Народной республикой с президентом Файзуллой[74]. Только в 24-м году Хива, Бухара, Самарканд, Ташкент и Фергана были объединены в Советскую Республику Узбекистан".
"Но в чем же его подозревают?"
"Я забыл упомянуть, что в 1918 году он был исключен из советского правительства Туркестана. Он укрылся в Оренбурге, но там его арестовал один из лидеров белого движения атаман Дутов. Однако, он был освобожден, опять же после того, как дал Дутову много ценной информации о Ташкенте. В конце июля Файзулла уехал в Москву отстаивать торговые соглашения в полмиллиона рублей по каракулевым шкурам. Вернулся он убежденным большевиком".
"А как он завоевал доверие партии?"
"Я не могу точно сказать, есть ли у него такое доверие. Ему трижды угрожали исключением. В 25-м году он был против аграрной реформы, затем он был против освобождение женщин - у него самого две жены, одна из них в Ташкенте, другая - в Бухаре, в третий раз он был против проведения коллективизации. В каждом случае он выходил из затруднения, защищая себя оправдательными письмами. Большевикам он нужен как посредник межу ними и туземцами. Теперь он последний оставшийся представитель бывшего младобухарского Революционного Комитета".
"Как вы думаете, узбеки способны сами управлять страной?"
"Несомненно: когда-нибудь это будет. Они все безумно амбициозны. Они хотят писать еще до того как научатся быть начальниками отделов и презирают своих подчиненных. Не забывать о том, что в Европе то, что сделает один человек, здесь нужны, по крайней мере, четверо: результат все равно очень плохой, удивительно, что воообще что-то делается. Они очень гордые, сидя в офисе, но, поставленные на ответственные позиции, они робки и не знают, что делать.
Однажды я видел письмо, в конце которого каким-то главой департамента было написано: ”Согласен, сочувствую, но не могу подписать”. В 23-м президент исполнительной власти Ахун Бабаев был еще неграмотным. Секретарь парткома Икрамов утверждает, что по официальным данным Департамента по Центральной Азии неграмотные составляют 48% членов партии".
"А что говорят "националы" о дороговизне жизни?"
"Им показывают электричество, водопровод, школы. А потом им рассказывают, как пройдет Вторая Пятилетка. План предусматривает десятикратное увеличение спроса на изделия потребления. . ."
"На днях на почте, когда я посылала телеграмму во Францию, служащий спросил меня, не иностранка ли я. Затем ровным, монотонным голосом, предсавлявшим разительный контраст с убежденностью, звучавшей в том, что она говорила, добавила: - Я этого не вынесу. У меня нет больше сил. Мы совсем не можем приобрести достаточно еды. Работая сверхурочно я зарабатываю девяносто рублей в месяц, этого хватает только на девять дней нормального питания". [75]
"Да, думать о том, как насытиться, - это вечная проблема здесь! Вы же можете пойти в "Торгсин".
"Я заходила туда один раз, да и то за мылом".
"И вы не встретили там наших негров?"
"Нет! Каких негров?"
"Они привезли шестерых советников по хлопку из Америки. Каждый день их видят в магазине "Торгсин", где они запасаются виски, печеньем и консервами:..."

V. Ответы восточного Президента.

В здании "Правды Востока" редактор поднимает свою телефон, соединенный личным проводом с телефоном Файзуллы Ходжаева и говорит ему, что есть молодая иностранка, которая, хотела бы задать ему несколько вопросов, и он даст мне ответ интервью.
"Возьмите с собой переводчика, чтобы не тратить время впустую на ненужные объяснения. Он дает вам полчаса. В Главхлопкоме (Центральный хлопковый Комитет) есть человек, прекрасно владеющий французским и английским языками".
В большом сером здании с оранжевыми парусиновыми жалюзи нашла человека, о котором идет речь, окруженного грудами рецензий.
"Я слежу за каждой публикацией по всему миру, которые касаются хлопка", - объясняет он.
Мы уже собирались идти в Совнарком, как встретились с негром, излучающим интеллигентность. У него были великолепные глаза, шелковая рубашка и хорошо сшитая верхняя одежда. Он выглядел почти как кембриджский денди. Это был один из североамериканских специалистов Института хлопка: инженер.
Я стою разинув рот! Как я теперь понимаю, первые подсознательные впечатления детства так сильны в нас и, когда Анна упоминала о неграх, я представила шесть обросших вьючных работников на плантациях. Но черные сборщики хлопка Hallelujah" [76], ожившие в журнале "Spirituals" на карикатурах Коваррубиаса [77], отомщены должным образом - их сыновья пересекли океан и стали специалистами, обучающими других.
"Я только что провела несколько месяцев в Киргизии, в течение которых я успела кое-что увидеть из многих проблем, стоящих перед Советским государством в Средней Азии. Я думала вы были бы тем человеком, который лучше всего подходит для того, чтобы указать в чем я ошибаюсь, если это потребуется.
Я благодарна Вам за то, что вы приняли меня. Как вы думаете, смогут ли "националы"когда-нибудь управлять собой без помощи России?"
Огромная комната... огромный Т-образный стол! Файзулла сидит во главе креста, лицом ко мне. Он поднялся ко мне, когда я вошла, маленький, в темном костюме, с великолепными черными глазами, овальной головой и золотисто-коричневым цветом лица. Встретив его где-нибудь гостинице, я бы приняла его за испанца.
"Мне трудно ответить вам. Но сначала мы должны добиться большого прогресса. Все зависит от той системы, которую мы сможем построить. До 26 года официальный язык был русским во всех государственных делах. Теперь деревни и центральные организации переписываются на узбекском языке.
Все преподавание теперь ведется на родном языке. В 24-м году только 10% населения было грамотным, но в 32 эта доля выросла до 60 процентов. Образование испытывает наименьшие трудности, пожалуй,среди устоявшихся таджиков.
"Не в этом ли причина того, что Таджикистан так сильно развивается более активно и энергично, чем Киргизия?"
"Нет, это потому, что этот Центральноазиатский регион подвергается давлению извне. В этот самый момент мы имеем десять тысяч узбекских студентов готовых встать в строй наших различных организациях. Кроме того, у нас есть около двадцати тысяч русских студентов. [78]
"Как узбеки относятся к русским, которые прежде их колонизировали? "Теперь они, конечно, видят разницу между двумя режимами и все что было сделано в последнее время для того чтобы помочь в их развитии. Вы должны помнить, что в прошлом для узбеков были открыты только русско-туземные школы, и для них только в Ташкенте правительство разрешило светские школы. Фактически все национальные школы были конфессиональными. В Ташкенте была семинария и все школьные учителя обучались в Туркестанской учительской семинарии, возглавлял ее русский миссионер Остроумов.
Туркестанские школьные учителя, все еще сохранившие свою мусульманскую веру, имели то же политическое кредо, что и чисто русское чиновничество, настолько далеко простиралось колонизаторское влияние. Купцы даже не имели права строить заводы по эту сторону Волги. Они могли быть лишь посредниками между банками и производителями.
Русских крестьян посылали туда, где не было хлопка, потому что они не знали, как его возделывать, и тем временем узбеки продолжали обрабатывать землю, которая практически полностью принадлежала банкам. Правительство не помогало им и поэтому они закладывали свои дома и урожай в банки на два и три года вперед, и как только плохой урожай делал невозможным туземцам выполнить свои обязательства, банки лишали их права выкупа и вступали во владение.
Теперь же земля принадлежит людям которые живут на ней и они сохранили свою национальность, свой язык, свою литературу и свой театр. У меня были такие мысли: вам известно, что для того, чтобы стабилизировать эту аграрную революцию, большевики, которые говорят, что всякая религия им чужда, сумеют привлечь на свою сторону мусульманское духовенство чтобы через них дать понять туземцам, что новый передел земли не находится в оппозиции ни к "шариату", ни к Корану".
"Какова реакция Азиатского крестьянина на Советскую власть и на коммунистический режим?"
"Больше всего его поражают огромные задачи, которые предстоит решить во всех направлениях. Но нет такого большого расхождения, как Вы себе представляете: узбекский крестьянин никогда не был индивидуалистом".
"Как вы думаете, что заставило апатичный Восток принять коммунистический идеал?"
"Это произошло в результате введения сдельной оплаты труда, ознаменовавший особый этап в развитии коллективизации. Мы переламывали сами себя: это было неизбежным на этапе продвижения от индивидуализма к Коммунизму".
"А вы лично, почему вы коммунист?"
"Мой отец, который был очень богат, умер, когда мне было тринадцать.Через год я возглавил младобухарских националистов. В 17-м нашей единственной целью было уничтожить "мир" больших поместий. Но мы были недостаточно сильными одиночками и для объединения мы обратились к русским. За это эмир вынес мне первый приговор; второй был после восстания 18-го года. В Гражданскую войну я был в России. Во время раскола в группе младобухарцев за спиной Эмира стояли англичане..."
"Ходят слухи, что вы работали на английскую разведку".
"Нет, это Убайдулла Ходжаев, который в Коканде, в 18-м году он был министром иностранных дел национальной автономии [79], противостоявшей Советскому Туркестану".
"Вы считаете, что националистическое движение, столь противоречащее коммунистическому идеалу, здесь опасно?"
"Националисты предприняли попытки получить контроль над движением "басмачей", которое первоначально зависело главным образом от "кулацкой" поддержки. С ними был связан Энвер-паша. [80] Но по мере того, как люди начинали все яснее осознавать, какими были наши цели, их сила неуклонно уменьшалась".
"Но национализация вашего языка, школы, театра и литературы, разве не обязана выработать особую, не советскую точку зрения?"
"Нет, националистическое движение контролируют наши советы, чтобы движение не могло развиваться в изоляции. Мы стоим во главе движения, вооруженные нашими особыми силами, нашим единственным идеалом – улучшением жизни крестьян и рабочих.
По выражению Сталина: ”Пролетарская по содержанию и национальная по форме, такова та человеческая культура, по которой идет социализм” или, иначе говоря, национальная по внешнему виду, но стремящаяся к единой социалистической культуре".
"Еще одно! В старом Ташкенте практически все женщины до сих пор ходят под вуалью. Считаете ли вы, что женщины стали счастливее, чем мужчины в результате великих реформ, которые были проведены от их имени? Мне говорили, что после их эмансипации возросла проституция".
"Тот факт, что "чадра" была отброшена в сторону, не имеет особого значения; это следует воспринимать как просто символ освобождения. Но этому событию было уделено большое внимание - отсюда и семейные осложнения.
Что имеет реальное значение так это психологическая зрелость, и мы достигаем ее через наши школы, нашу пропаганду и заработную плату, которая делает женщин, независимой от своего мужа. По общему признанию, новообретенная свобода сбила некоторых с ног, но они должны стать образованней. Что же касается проституции, то всегда найдутся бездельники заниматься этим".
"Меня сильно интересует другой вопрос. Как вы думаете, возможно ли киргизу-кочевнику превратиться в городского пролетариата, работающего по восемь часов в сутки?"
"Конечно, когда он осознает все преимущества, которые это ему дает. Он больше не мерзнет зимой; он получает хлеб, сахар, обувь, стабильный заработок, размеренное существование, развлечения. Эти преимущества были главным фактором в решении наших крестьян выполнить "план" по выращиванию хлопка.
В 1916 году Средняя Азия произвела шестнадцать миллионов пудов хлопка, кроме того, было ввезено еще одиннадцать миллионов пудов. Теперь мы производим тридцать миллионов. Даже к 27-му году у нас были преышены довоенные посевные площади.
А теперь, когда Турксиб может завозить нам зерно, которое было вытеснено посевами хлопка, мы продвигаемся вперед по хлопку с необычайной скоростью. Мы сделали себя полностью независимыми от капиталистического хлопкового рынка. И всего этого мы добились благодаря социалистическому соревнованию".
Я хотела было возразить, но Файзулла сказал, что он, возможно как и я, ясно осознает, что жители Туркестана горько жалуются на то, что, пока идет процесс адаптации, условия жизни стали практически невозможными. Русские, которых я посетила - врачи, школьные учителя, архитекторы были единодушны в этом вопросе, и это было справедливо и для туземцев, возвращавшиеся к своим кочевым условиям жизни, ища лучших условий и бросая "колхозы",  где не всегда можно было найти обещанное изобилие, ибо количество ввозимой пшеницы было далеко не так велико. . .
А если хлопка было так много, то откуда взялась такая нехватка хлопкового масла? Поздно вечером, опоздав на последний трамвай, я увидела дюжину женщин, сидящих на тротуаре перед закрытыми дверями кооперативного магазина. На следующее утро, около десяти часов, на том же самом месте их было не меньше сотни, спрятанных за "паранджами", и все с бутылками в руках.
"За хлопковым маслом!"- объясняли они.
Но Файзулла уже посмотрел на часы. Я должна откланяться.
"Если вы затрудняетесь, где поесть, - добавляет он, - спросите моего секретаря, он сделает вам пропуск в Совнаркомовский ресторан .
"Спасибо за вашу доброту. Я также хотела бы попросить вас помочь мне достать билет на самолет  в Самарканд, потому что места в нем всегда забронированы?"
"Вы можете договориться с моим секретарем".
Беседа была окончена, а мужчина так и не открылся и не отказался от официального тона; ни разу мне не удалось установить между нами реальный контакт, хотя мы часто говорили без помощи переводчика. В приемной свою очередь для аудиенции терпеливо ждали человек двадцать и свирепо смотрели на меня, когда я выходила. Я пробыла в зале для приемов полтора часа.
С помощью моего переводчика все само собой устраивается славно. Я получаю бронь, и нас везет автомобиль на аэродром. Проезд обойдется мне в семьдесят рублей. На обратном пути машина ломается. Перед автомобилем в большой церкви клуб Металлистов.
Над крыльцом огромный портрет Ленина обрамленный красными электрическими лампочками. Шофер начинает заниматься с машиной, заправкой радиатора водой, взятой их соседнего "арыка", но она все равно не заводилась. В отличие от среднестатистических шоферов-азиатов он ругается изо всех сил.
"Из-за этой скотины я пропущу урок английского," - объясняет он.

VI. Над облаками.

Ровно в восемь крошечный трехместный "Юнкерс" взлетает, проваливается к земле...потом выравнивается и мы летим. Земля остается внизу... "Привет! твое левое крыло падет!" Нет, он поворачивает, и другое крыло склоняется к земле. Солнце теперь слева, позади нас. "Привет! разве ты не можешь немного подняться, разве ты не видишь эти огромные деревья прямо перед нами?"
Массивные башни бетонных бункеров, которые мы видели внизу, как огромные серые цилиндры, спроектированные каким то архитектором футуристом, сократились до обыкновенного ряда кучек монеток пенни. Церковь превратилась в белую шахматную фигуру, движущуюся по серой равнине.
Извилистые оросительные каналы разветвляются в пыльной зелени садов. Хлопковые поля желтоватые, в темных пятнах. Потом желтая полоса скал, окаймляющих Чирчик – приток Сырдарьи. Ташкентский оазис остался позади.
Желто-коричневые блики и вельветовая рябь беспокойно колышатся над бесплодными песками. Вот Сырдарья и ее огромные извилистые изгибы. Я знаю ее давно...и хорошо помню, как впервые увидела ее зарождение - маленькую в своих ледяных пеленах.
Она называлась там Нарын, потом она осторожно заскользила с камня на камень. Никто не добивался там ее благосклонности и не обвязывал ее крепкими лентами, испытывая на прочность. Там она была свободной, и мало кто знал, что в один из прекрасных день ее заставят целовать подножье каждого дерева в Согдиане.
Неважно, каким бы гибким не был ее позвоночник, он мало помог ей в ужасной судьбе, которая ожидала ее, когда наконец-то она вступила в брак с зажатыми солоноватыми водами Аральского моря, в брачное ложе которого уже пробилась Аму-Дарья.
Но в данный момент ничто не могло быть более обворожительного: на юге она представляет собой одну массу сверкающего жидкого золота, а на севере - прекрасная бирюзовая синева, но, когда мы пролетаем мимо становится грязно-серой.
Несмотря на строгий запрет, я через слюдяное окно сфотографировала ее огромную синюю букву S, окруженную красной землей. Прощай! И все же я смогу увидеть ее снова, когда буду добираться до Каспийского моря, устав от путешествия на невыносимом поезде. Никто не слышал щелчка затвора.
Мой сосед, нахмурившись, продолжал чтение, а у летчика, к счастью,не было бокового зеркала. Железнодорожная линия явно продвигается на юг, в сторону Ферганы, четко видимая среди зигзагообразных троп. Теперь мы над "Голодной" пустыней, бескрайние степи, голые, желтые, сверкающие инеем от белой соли. 

Мы пилигримы, господин. Под вековечным небом
Единственный мы держим путь средь всех путей земных -
За гребень голубой горы, покрытой белым снегом,
Через моря в пустыне волн - то ласковых, то злых.

В пещере неприступной там на неподкупном троне
Всевидящ и безмерно мудр живет пророк святой.
Все тайны жизни он лишь тем доверчиво откроет,
Кто устремился в Самарканд дорогой Золотой.

Приятен караванный путь, когда пески остынут.
Огромны тени. Даль зовет. Колодцы - за спиной.
И колокольчики звенят сквозь тишину пустыни
Вдоль той, ведущей в Самарканд, дороги Золотой.

Мы странствуем по всей земле не только для торговли.
Нас в путь огонь сердец влечет под солнцем и звездой.
К познанью Вечности вершим мы странствие благое
В священный город Самарканд дорогой Золотой. [81]

Эти пилигримы хотели узнать для чего мы рождаемся, а их женщины ничего не могли сделать, чтобы удержать их. Их каравану требовалось три недели, чтобы добраться до знаменитого города. Поездка на поезде занимает двенадцать часов, а по воздуху - два.
Ошеломляющий контраст унылой равнины и плодородных оазисов! Вдалеке виднеются самые высокие горы на земном шаре, их ледяные склоны. И снова душные пустыни, покрытые солью и постоянно в движении. Потом номады под своими вечными шатрами из войлока и в рабочих бараках Ташкента. Затем мусульманские женщины под покрывалами и их фабричные сестры в ударных бригадах: потом руины Тамерлана и в их тени появляется азиатский пролетариат, строящий социализм на земле.
Часть моего странствия в гофрированной коробочке из алюминия высоко в небе лежит внизу в рюкзаке у моих ног. А негры? Я не расспрашивала их. И я не беседовала с женой великого князя Николая Константиновича, некогда изгнанного от двора.
Никчемный парень, который в Оренбурге украл дочь какого-то губернатора или кого-то другого и женился на ней ...ее голова была повязана вуалью, ее волосы развивались, а дряблая кожа лица была присыпана пудрой. Горькое выражение было на ее губах, инквизиторским оком осмотрев товар, она пошла дальше от ларька к ларьку.
На ней был серый плетеный жакет превосходного качества, белое платье с оборками и портфель под мышкой, зонтиком она пользовалась как тростью. Руина прошлого...Я не могла оторвать от нее глаз, но она этого не заметила, она была так занята, но ничего не купила и рассерженная ушла, хотя виноград, самый обильный продукт Ташкента, нигде не был дешевле двух рублей за фунт. . .
Нет, я устала от этих бесконечных поисков информации, задавать вопросы, пытаться запечатлеть ответы в уме. Я наслаждаюсь радостью от тишины! В Голодных степях караваны не смеют останавливаться, потому что "каракурты" - черные ядовитые пауки - нападают на верблюдов.
Небо выглядит как перламутр, обладающий несравненной любовной нежностью. Коричневые пятна, покрывавшие землю, уступили место желтому ковру, испещренному лиловыми прожилками. Теперь мы находимся над зелеными квадратами, которые могут быть клеверными полями; Джизак появляется под нами, построенный недалеко от ворот Тамерлана. Наш самолет круто поднимается, чтобы перепрыгнуть через гору, которая теперь преграждает нам путь.
"Привет! Подожди, я хочу посмотреть сейчас сюда! - это я говорю самолету. - "Не раскачивайся так".
Конечно, я понимаю - пилот знает свое дело лучше меня, но в этом-то все и дело, ибо когда они уверены в себе они могут ответить просто механически, в силу привычки... Долины в сторону пустыни от этой горы в разделены на маленькие правильные квадратики. Почему? Нет, больше никаких вопросов!
Снижаемся над долиной Зеравшана - "Золото дающей", мы прибываем. Внизу четко выделяется Самаркандский оазис, зелень прерывалась тут и там крошечными ульями, это дворы жилых домов. А руины? Они уже остались позади, и мы снова летим над пустыней, которая затем поднимается нам навстречу, чтобы мы смогли приземлиться на ее плоскую поверхность.
Вылезая одновременно с нашим хмурым пассажиром, пилот впервые открывает рот:
"Девять сорок восемь. На две минуты раньше времени, сто семьдесят восемь миль".
Я вытаскиваю свои две сумки и с завистью смотрю на S. S. S. R. L85, через десять минут вылетающий в Таджикистан. Еще рано. Тень, которую он отбрасывает на песок, длинная. За четыре часа он преодолеет расстояние, которое занимает три дня на поезде. Пустынность! Вдалеке виднеются горы, а здесь одинокая постройка. Вот и все.
Пилот позавтракал. Самолет взревел и взлетел:
"Двумя неделями раньше вы бы встретили англичанина прямо из Англии, - говорит молодой и красивый начальник аэродрома. - Проведя здесь два дня, он уехал обратно в Лондон. Он держался отчужденно и ничего не говорил. Выходит они там все такие?"
- "Да ... так они относятся к чужакам".
Мы проезжаем на грузовике семь с лишним миль, отделяющих нас от Самарканда, затем проезжаем через русский город. Меня высадили на перекрестке.
"Вам нужно пройти по этой аллее до самого Регистана: туристическая "база" должна быть где-то поблизости с ним".

VII. Несравненный Самарканд.

В путешествии, при условии нехватки времени, когда я посещаю какое-нибудь место, которое меня глубоко трогает, я мечтаю провести там несколько дней, чтобы на досуге окунуться в его атмосферу... увидеть, как солнце медленно отбрасывает тени на монастыри Монреала, или проснуться утром среди руин в Дельфах и почувствовать, как воздух вибрирует в первых лучах солнца, или пожить в квадратном дворе Самаркандского медресе...и вот...мечта превратилась в реальность.
Какой более приятный подарок может быть у путешественника за то, что он проделал такой долгий путь? Здесь практически нет туристов и у меня есть отдельная комната, старинная келья с выбеленными стенами, каменным полом и очень высоким потолком, крошечным окошком над дверью, койкой, эмалированным умывальником и столом, на котором я могу разложить все, что нужно для приготовления пищи.
И все это целая вселенная. Мне требуется два дня, чтобы по-настоящему разобраться во всем этом. Медресе Тилля Кари, что в переводе с персидского означает Золотая Мечеть. В каждой из четырех стен, образующих внутренний двор по десять больших ниш с огибающими арками.
В центральной нише на каждой стене - обрамленная сверкающая полихромная мозаика. Это "айван", или классический портал. "Айван" левого входа увенчан огромным куполом, который закрывает площадку для молитв, и эта часть мечети огорожена.
Из своей комнаты я вижу, как два европейца в костюмах и серых фетровых шляпах входят во двор с красными путеводителями в руках. Я только что опорожнила свой умывальник и широким жестом указала на дверь. Они были направлены ко мне из офиса, в который они обратились за информацией. Они ищут меня и передали мне добрые послания от немецкого друга из Москвы.
Подол моего единственного платья совсем оборван: я совершенно непрезентабельна, как сказала бы моя мама. Тем хуже: меня это не беспокоит (хотя, должна сказать, что каждое утро я пытаюсь исправить то, что невозможно исправить).
Я надеюсь, что, возможно, они пригласят меня пообедать с ними в их отеле, где должно быть настоящее мясо. Но нет, конечно, я слишком похожа на пугало! Они уходят. Боже мой! Они выглядят просто манекенами в своих сшитых на заказ костюмах по контрасту с гибкими и грациозными узбеками.
Мимо проходит узбек в цветастом "чапане", подпоясанном треугольным носовым платком, с чайником в руках. Четыре женщины сидят на корточках посреди двора, похожие на темные бесформенные холмики под своими "паранджами". Я подхожу к ним. Мы улыбаемся друг другу. На них нет "чадры", и двое из них выглядят восхитительно, зажав между губами складку "паранджи". Что случилось? Внезапно посерьезнев, они закрывают лица, встают и трусцой направляются к своему господину и повелителю, который зовет их от ворот.
В одном из углов медресе узбек, стоя в подвале складывает дрова в огромную круглую печь. Это гончар готовится растопить свою печь, и позже я часто прихожу сюда, чтобы составить ему компанию. Раскаленная печь превращает это место в какое-то адское пекло, и моя голова наполняется огненными видениями. Затем мужчина заделывает трещины кирпичом и грязной землей. Он говорит мне, что рецепт приготовления голубой эмали мозаики был утерян.
По пути в уборную на одном из задних дворов я обнаруживаю груду глиняных кирпичей, благодаря которым могу взобраться на крышу медресе - длинную, продуваемую всеми ветрами террасу, усеянную листвой и семенами растений. Каждый туземец, прежде чем запереться в маленькй будке позади, отламывает кусок кирпича, крошит его и уносит крошево с собой.
Конечно, не у всех есть газеты, и, согласитесь, целый кирпич может оказаться несколько громоздким. . . В пустыне или в канавах я иногда вижу кого-нибудь, сидящим на корточках, и делающего всегда одно и то же круговое движение рукой, набирая горсть песка... Позже я узнала, что таким образом они заменяют ритуальные омовения, предписанные Кораном.
С моей уединенной террасы, где я провожу много часов, мой взгляд устремляется на море плоских крыш, окружающих крошечные внутренние дворики домов. Раскидистые деревья дают тень водоемам, в которых хранится вода. На вершине мечети, где я расположился, крыша через равные промежутки образует идеальные полусферы, отбрасывающие овальные тени; прекрасные очертания, которые так и хочется погладить рукой, и которые, подобно земнному шары сверкают в лучах солнца. Еще выше я достигаю узкой галереи, идущей вокруг барабана, на котором держится купол.
С этой точки мне открывается прекрасный вид на обычный кирпич, который, словно ткань, образует заднюю часть Тилля Кари, чей главный фасад выходит на площадь Регистан. Я также вижу верхушки гигантских минаретов, которые похожи на бездымные фабричные трубы.
Достойно внимания! Я собираюсь посетить город, о котором не знаю ничего, кроме волшебства его названия. Как и в случае с Багдадом, это название ассоциируется с ним, но как бы глубоко я ни копалась в себе, я не могу найти его переосмысленного образа. Поэтому город ни в коем случае не может оправдать моих ожиданий: все, что лежит передо мной, - это чистое открытие.
Я отправляюсь в путь!

Регистан.

В тени дверного проема, положив голову на сложенный чапан, коротает время в ожидании неграмотного клиента человек, пишущий публичные письма. Перед ним, рядом с его ранцем и чернильницей на подставке, выставлен образец его письма, придавленной чайником.
На противоположной стороне улицы у фотографа, работающего в режиме срочного фото, также выставлены на показ результаты его труда. Он подготавливает клиентку к съемке, и она на мгновение отводит в сторону "чадру", открывая слишком круглое, хотя и с великолепными глазами, лицо с искусственно подведенными бровями.
Ее подруга, напротив, настроена на бесподобное свидание в Самарканде. Она одета в короткую юбку, блузку и вышитую тюбетейку и платит фотографу. Площадь Регистан, окруженная с трех сторон высокими фасадами медресе, с любовью отреставрированными архитектором Вяткиным, производит поразительное впечатление.
Работы, начатые в начале века, продолжаются до сих пор. Ветхий кирпич, использовавшийся при строительстве, разрушенный от ветра и солнца, дождя и мороза, заменяется бетоном. Эмаль, которой покрыта облицовочная плитка, начинает отслаиваться:
Медресе Улугбека прекрасно в своей суровой простоте. Огромный "айван" представляет собой мрачный проем, вся арка которого обрамлена квадратными стенами, фасад которых покрыт геометрическим орнаментом из эмали.
На каждом углу возвышается по одному минарету, кирпичи выложены таким образом, что образуют ромбовидные узоры темно-синего цвета. Купола, которые их соединяли, давно пришли в упадок. Минарет справа находится на ремонте. Он начал наклоняться, но была подготовлена очень медленная тяга и за полтора года с помощью тросов, которые опоясывали его до половины высоты, минарет снова стал вертикальным. Цель этого процесса состояла в том, чтобы предотвратить выпадение декоративных кирпичей.
Смерть Вяткина стала поводом для проведения торжественной церемонии на площади Регистан. Это медресе, самое важное и древнее в Центральной Азии, было построено в 1417 году Улугбеком – ученым, внуком и преемником Тамерлана. Он был великим математиком и астрономом, но его враги ненавидели его за то, что он хотел вырвать университеты из рук духовенства.
Затем военачальники под предводительством сына Улугбека сына составили заговор и убили его. Его любимому ученику удалось спасти все его ценное научное оборудование, и в 1450 году он нашел убежище в Константинополе.
Напротив Медресе Улугбека, то ли из-за стремления к симметрии, то ли из-за недостатка изобретательности, возвышается Шир Дар, точная копия Улугбека, хотя и построенная двумя столетиями позже. Архитектор Ялангтуш был важной фигурой во дворе эмира. Ребристые Яйцеобразные купола еще возвышаются над величественным фасадом. В основном в Туркестане купола возведены на высоких цилиндрических барабанах. Кроме того, и этого больше нигде нет, углы стен и минаретов ближе к вершине изгибаются наружу.
Вопреки обычаю, на мозаиках фасада изображено животное, что-то вроде льва, а со всех сторон в орнамент вплетены фразы арабскими буквами. Одна из них говорит: "Архитектор построил арку этого портала с таким совершенством, что все небеса в изумлении потирают руки, думая, что видят восход новой луны".
В другом месте встречается фраза: "Только мысль орла могла бы претендовать на достижение вершины этого медресе"; и еще, и это до сих пор восхищает меня: "Никогда за все века не будет художника, акробата мысли, даже в порыве фантазии покорившего запретные вершины этого минарета"
И еще: "Ты - великий воин, Ялангтуш Бахадур, и если суммировать цифры твоего имени, то будет указана дата основания" (1028 год Хиджры).
Мне не удалось обойти Шир-Дар, так как во время моего визита "басмачи", суд над которыми готовился в течение нескольких месяцев, были тогда заключены в нем. Фасад Тилля-Кари, построенный в 1630 году, имеет некоторые отличия, поскольку центральный "айван" обрамлен двойным рядом арок.
Посреди Регистана стоит густая толпа, в которую я с трудом пробираюсь: она стоит кругом и с изумлением смотрит на трюки акробата. За Шир Даром я нахожу открытое пространство, занятое небольшим рынком, под куполом которого толпится множество людей.
Здесь продается все, что только можно вообразить: вышитые тюбетейки, мыло, табак, кружева, материя, шелковые платки для рук, чулки, ленты, жирные блины на сковородках, кусочки баранины на большом подносе, накрытом муслиновой крышкой в форме колпака, и белоснежные шербеты, сверкающие кристалликами льда.
Появляются всадники, расталкивающие толпу руками. Осторожно! Кучер пытается проехать… Я снова вижу своих немцев, и моя лучшая светская улыбка встречает их приподнятые шляпы. . . Переулки разных ремесленников, где в полутьме навесов на крышах друг напротив друга стоят маленькие одинаковые лотки; сидящие на корточках сапожники, плотники, а чуть поодаль кузнецы, уходящие в землю по колено, чтобы быть на одном уровне со своими наковальнями, которые стоят на земле.
Всякий раз, когда мехи приводятся в движение, уголь вспыхивает, и передо мной возникает внезапное видение залитой дождем Англии., так отчетливо ощущается запах антрацита, напоминая суровость, которой пропитано все в этой стране. . .
В гулком переулке лудильщиков лоток, сверкающий старинными медными изделиями, прекрасно смотрится на фоне головы молодого узбека, который принес несколько ножей для заточки: белки и чернота его сверкающих
лаз переливаются в тени огромного рыжеватого головного убора с его шелковистыми волосами.
- "Лиса, без сомнения!" - говорю я ему.
- "Нет, кошка!"
Ах, я забыла: бухарская кошка!

Биби-Ханым.

Биби-Ханым, руины былого величия!
Два огромных кургана у входа, массивные груды кирпича, местами выложенные фаянсовыми квадратами; обширный двор длиной более трехсот футов, когда-то мощеный, а теперь засаженный деревьями. В центре, на двух ступенях, поддерживаемых восьмью четырехгранными колоннами, возвышается великолепная кафедра из резного камня, установленная специально для того, чтобы поддерживать Коран Османа.
Первоначально он находился в святилище, и одна из надписей на нем гласит, что Улугбек распорядился убрать его из Джидды в Монголии. Это Курсен, камень под которым по утрам постятся бесплодные женщины. Слева находится крошечная мечеть с галереей, с вершины башни которой доносятся громкие призывы "муэдзина".
И вот, наконец, передо мной возвышается огромная восьмидесятифутовая арка, портал огромной мечети, над которой возвышается фрагмент потрескавшегося, сверкающего бирюзовый купола, по сравнению с которым небо кажется бледным.
Он такого же синего цвета, как и ослепительное маленькое озеро Кашкасу, классический монголианский голубой цвет, который приводит в восторг. Портик обрамлен огромными восьмиугольными минаретами, стены которых выложены из бирюзового и синего, как море, кирпича в рельефных формах; а стены,окружающие портик, облицованы фаянсовыми плитами.
Чтобы лучше рассмотреть то, что осталось от купола, который возвышается почти на сто восемьдесят футов, я перелезаю через внешнюю стену. С этой позиции я вижу акробата, передвигающегося в вышине. Он собирает для себя дрова, которые отрывает от балок, поддерживающих кирпичную кладку свода. Дерево гладкое, твердое и малинового цвета.
Мужчина уходит со своей добычей, оставляя на земле усыпанные глазурью кирпичи. Насыщенность темно-синего цвета несравнима с насыщенностью радостного бирюзово-голубого. Строительство этой соборной мечети [82] заняло пять слишком быстрых лет с 1398 по 1404.
В возрасте семидесяти лет, незадолго до своей смерти в 1405 году Тимур приказал доставить себя на носилках к месту строительства, чтобы руководить работами. Течение времени, землетрясения и пушечные залпы во время русского завоевания в 1868 году превратили мечеть в руины, которые теперь уже ничто не может спасти: купол обрушился в 1882 году.
Но что стало с многочисленными каменными колоннами, которые стояли вокруг мечети? Современный писатель Шериф Ад-Дин пишет, что всего их было четыреста восемьдесят, каждая девятнадцати футов в высоту. Девяносто пять слонов привезли из Индии, чтобы помочь в транспортировке, а для выполнения работ из всех близлежащих стран было отправлено множество рабочих и технических экспертов.
История гласит, что Биби-Ханым, монгольская принцесса и любимая жена Тимура решила построить великолепный тронный зал для своего повелителя, и Тимур, который вел войну в дальних странах, отправил самых искусных работников из числа своих пленников, чтобы помочь ей в этом.
День за днем принцесса посещала стройплощадку, но ее арабский архитектор, безумно влюбленный в нее, придумывал бесчисленные задержки, чтобы она не прекращала свои визиты. С нетерпением ожидая завершения строительства, она спросила:
"Что нужно сделать, чтобы ускорить работу?"
"Разрешите поцеловать вас в щеку".
Она отказалась. Но пришло известие, что возвращающийся Тимур уже достиг Мерва и она согласилась, но в последнюю секунду протянула руку. И все же поцелуй был таким страстным, что прожег ей щеку, оставив темное пятно , которое невозможно было удалить. Тогда она приказала всем женщинам закрыть лица. Тимур, вернувшись, поинтересовался, в чем может быть причина.
"Это было сделано для того, чтобы сохранить нашу скромность", - объяснила она [83].
Тимур узнал правду и приказал похоронить Биби-Ханым заживо в уже построенном для нее мавзолее, который стоит напротив мечети. Когда арабского архитектора преследовали до вершины минарета, в котором он укрылся, у него за плечами появились крылья, и он полетел   в сторону Мешхеда.
Еще в 1369 году Тимур использовал Самарканд в качестве своей столицы и в значительной степени восстановил город, лежавший в руинах при его предке Чингизхане в 1218 году. На тот момент население города составляло сто пятьдесят тысяч человек

Мавзолей Тамерлана.

Гур-Эмир, или мавзолей Тимура, построенный в 1402 году, находится в другой части города, в тени прозрачных акаций. Сам Тамерлан пожелал быть похороненным в Керке, своем родном городе. Это великолепное сооружение было возведено им для своего внука на месте древней гробницы, неподалеку от могил двух святых людей.
Но его преемники решили иначе. Внезапно появившийся в конце какого-то извилистого переулка, в тени которого проходит какая-нибудь с закрытым лицом женщина, он чрезвычайно впечатляет своим куполом, сверкающим над низкими, земляными стенами города без окон, похожими на огромную дыню, поднятую на цилиндрический барабан такого же диаметра.
Подойдя ближе, можно увидеть, как на стенах двадцатифутового барабана сверкают на солнце огромные куфийские иероглифы, декоративно инкрустированные белыми кирпичами в темно-синей рамке. Подойдя ближе, можно разглядеть высокую восьмиугольную конструкцию, которая поддерживает все сооружение.
Во дворе у входа возвышается отдельно стоящая арка, окруженная деревьями. Она покрыта арабесками и геометрическими мотивами, выполненными с особой тщательностью в синих и темно-зеленых тонах. Вблизи мавзолея, когда поднимаешь голову и смотришь на купол, видны огромные рельефные ломтики дыни, которые, кажется, принадлежат какому-то странному сфероидальному воздушному шару, запутавшемуся в листве.
Вход через сводчатый извилистый коридор. В камере гробниц темно, и белые пятна солнечного света проникают внутрь через маленькое резное окошко. За алебастровой балюстрадой виден саркофаг Тимура - простой прямоугольный блок темно-зеленого нефрита, редкого вида нефрита, привезенного из Индии.
Рядом с ним спят некоторые из его министров и детей, среди них Улугбек. У надгробия шейха Саида Береке поднимается грубый "бунчук", мачта, которая всегда указывает на могилу святого. Над деревянными панелями из мрамора и алебастра, инкрустированными яшмой, на стенах все еще можно увидеть следы позолоты и росписи.
В склепе под этой комнатой покоятся останки Тимура, а рядом с ним - его учитель. Хотя руины, посеянные Тамерланом, "Железным Хромым", простирались от Индии до Египта, все же в Самарканде он создал памятники, которые до сих пор поражают воображение...
На выходе из мавзолея безмолвно стоит святой человек, ожидая, когда можно будет продать свои копии надписи, вырезанной на нефрите саркофага Тимура. "Это гробница могущественного султана, великодушного хана Амира Тимура...
Гурхан (зять хана) Чингизхан происходит из рода предков этого достойного султана, похороненных в этом священном и великолепном склепе. Мать эмира Бузандшары звали Аланкува, и она была уникальной среди женщин по своей честности и безукоризненной прямоты.
Она забеременела от луча света, который проник в ее открытую дверь и, приняв форму мужчины, объявил, что он является потомком верующего Илии, сына Талиба, чьи истинные потомки будут вечно царствовать на земле".

Улица гробниц.

Однако, что произвело на меня самое глубокое впечатление в Самарканде за пределами города, так это Шах-Зинда - Живой царь, и его улица гробниц. Построенный в 1326 году, это самый древний из памятников, возведенных после монгольского завоевания в память о Кусаме, сыне Аббаса, двоюродном брате Махорнета.
С зеленых аллей парка можно увидеть желтые,пустынные, заброшенные и высохшие горы Афросиаба, обширную мертвую поверхность, покрытую могилами. И среди них, разбросанные повсюду по одиноким склонам, остроконечные и  выпуклые формы куполов дюжины мавзолеев, на стенах которых все еще блестят остатки эмали.
Внизу, на обочине дороги, бородатые узбеки сидят у подножия лакированных панелей главной входной двери. Внутри видна широкая лестница, над которой слева возвышается мечеть кормилицы Тимура с бирюзовым куполом.
Но, дойдя до белой арки в начале лестницы, человек останавливается и застывает в изумлении, потому что пять миниатюрных фасадов мечетей выстроились в ряд по обе стороны мощеной аллеи. Буйство красок, арабесок, резьбы и инкрустаций, тонкое мастерство мозаики, изысканный вкус контрастных мотивов не поддаются описанию (лично я не склонна восторгаться произведениями персидского искусства, за исключением того, что касается ковров, поскольку их традиционная отделка, теплая и бархатистая, всегда очаровывает меня).
Слева, соприкасаясь друг с другом, стоят в ряд фасады мечетей Эмир-Заде, сына Тимура, и его первой жены Туркан. И тут внезапно я осознаю, каков в действительности персидский ковер. Он воспроизведен на чудесном фасаде мечети, на портале в оживальной по форме раме "айван"-арке, столь же неизменной, как и сам наш крест, который является точной копией "мирхаба", этого овального алькова в форме пчелиного улья, который служит святилищем и перед которым мулла всегда преклоняет колени "никогда не уставая, как это бывает при священной гимнастике".
Внутреннее убранство Туркан-Ака очень красивое, и в ней много надгробий. Внутренняя часть купола покрыта светящимися геометрическими узорами в виде мозаики. Лицом к нему лежат погребенные Эмир Хусейн, одна из сестер Тамерлана, а также дочь.
Аллея делает поворот: стены утратили свою эмалевую облицовку. Далее распоагаются три мавзолея, за которыми следует второе крыльцо возле двух древних деревьев, срубленные побеги которых являются отличным лекарством от всех болезней. Затем человек попадает в крошечный дворик, несравненно красивый.
Ультрамарин сочетается с бирюзой, цвет морской волны - с изумрудом, кобальт - с жженой сиеной, ляпис-лазурь - с охрой; цвета словно отражаются друг в друге и, усиленные теплым сиянием глиняных кирпичей, устремляются к голубому небу, словно песнь славы.
Мечети Кутлука и Нури, жены Тимура и дочери смотрят лицом друг к другу. И, наконец, последняя, перегораживающая улицу, стоит мечеть Святого Ахмеда. Ослепительные колонны мечети Кутлук бирюзового цвета украшены горельефом - искусством, которое можно встретить только в Туркестане.
Мулла, стоящий под куполом портика, открывает невероятно красивую резную деревянную дверь, которая ведет, через ни с чем не сравнимые темные покои, в мечеть Шах-Зинда Святого Кассима, также известного как Хасан. В седьмом веке он обратил всю Согдиану в ислам, но затем христиане-несториане напали на него.
Его армия была уничтожена, он бежал, и ангел показал ему пещеру, где он укрылся и, как говорят, живет до сих пор. Когда его лошадь умирала, он выбросил свою "камчу" (хлыст), которая пустила корни и превратилась в два дерева у крыльца.
О нем также говорится, что обезглавленный язычниками, он спрятался в колодце, неся свою голову в руках, пока не настанет время очистить землю от всех неверных. В передней части гробницы стоят вертикально "бунчуки". С шестов, вокруг которых развешаны какие-то предметы, свисают лошадиные хвосты, каждый из которых свидетельствует о какой-то принесенной жертве.
Хвост - символ могущества, потому что конь спасся бегством, оставив свой хвост в руках человека, обладающего непобедимой мощью. Темнота окутывает гробницу, огороженную оградой и неприступную. 

Афросиаб.

Позади Шах-Зинда простирается обширное заброшенное пространство, известное как Афросиаб, на котором не растет даже травинка. Он состоит из пыльных холмов, иногда из надгробий, простых кирпичных склепов и узких туннелей, превращающихся в пыль.
Афросиаб - это имя, под которым известен девятый правитель персидской династии Пишдадидов, турок по происхождению [84]. Он был самым знаменитым из царей древней династии, и его имя олицетворяет все самое древнее и традиционное в летописях страны. Говорят, что он жил за одиннадцать веков до Рождества Христова.
О чем рассказывает огромная бесформенная масса Афросиаба, на каждом шагу усыпанная черепками горшков, на которую каждое столетие наслаиваются новые слои пыли? Раскопки четко выраженных четырех холмов показали, что в центре жила правящая династия, вокруг них располагалось купечество, а по внешнему кольцу находились военные форты и, наконец, круг рыночных садов.
Узбеки до сих пор не утратили любви к чтению о великих деяниях Искандера Двурогого (Александра Македонского), который, как гласит легенда, основал Мараканду. Великий завоеватель достиг этого места в 334 году до н.э. Здесь он убил своего друга Клита, затем женился на Роксане, дочери иранского вождя этого региона, и женил своих воинов на местных женщинах.
Его намерением было объединить Европу с Азией узами законного брака и общего происхождения. Александр не встретил никаких тюрков в Туркестане, известном тогда как Согдиана или Трансоксиана. Он столкнулся здесь с парфянами и бактрийцами, чья страна была первоначальной родиной верблюдов.
Основная религией был маздеизм, основанный на конфликте между светом и тьмой, следовавший заветам Зороастра. Позднее митраизм продолжал привлекать адептов даже в римскую эпоху, в то время как несторианское христианство распространялось в противоположном направлении от Римской Империи через Сирию до Китая.
На севере, за землями неведомых скифов, обитали бесчисленные орды неизвестных гуннов. Величие Александра рухнуло вместе с его смертью; он умер в Вавилоне в возрасте тридцати трех лет, в результате лихорадки, подхваченной после слишком обильного пиршества. Ужасная Роксана убила свою соперницу, дочь Дария и вторую жену Александра, и родила сына, которого позже убили вместе с ней.
Руководство взял на себя полководец Селевк, основавший персидскую династию селевкидов, которая просуществовала почти три столетия. Затем в Иране в течение четырех столетий господствовали Сасаниды, и их еще не особенно тревожили набеги первых кочевников гунно-эфталитов, которые в 475 году завоевали Гандхара в Афганистане.
Но с приходом ислама в седьмом веке царство Сасанидов попало в руки арабов, питавшихся ящерицами. В 643 году начинают говорить о завоевателе по имени Самар, и, возможно, именно благодаря ему город позже был назван Самарканда.
С 873 до 1004 года в Бухаре утвердилась иранская династия Саманидов, которая защищала Иран от Турана и тюрко-монгольских орд, которые начали поднимать голову. В 980 году в Бухаре родился Абу Али Ибн Сина, или иначе Авиценна - принц целителей, прославленный во всех арабских университетах.
В XI веке турки-сельджуки, вышедшие из Киргизских степей вторглись в страну, основывая мелкие государства, становясь оседлыми мусульманами-суннитами. Вскоре они стали достаточно могущественны, чтобы прийти на помощь багдадским халифам-Аббасидам.
Но приближается ужасный тринадцатый век. Далеко на востоке сын Есугея богатура - великий хан, завоевывает Китай с помощью своих четырех сыновей. Какие великолепные, насыщенные часы, должно быть, провели эти пятеро мужчин вместе! Затем он приступает к воссозданию тюркской империи в том виде, как она существовала в шестом веке.
В глазах Чингиз-хана, шах Хорезма и Бухары, Мухаммед Сельджук был всего лишь тюркским султаном, принявшим ислам. Но шах впадает в панику, отказывается подчиняться, больше не защищает караванные пути, и в 1220 году Чингиз-хан опустошает Самарканд и Бухару.
Страна находится под гнетом монгольского террора - ясакского беззакония. Военачальники хана преследуют умирающего Мухаммеда до берегов Каспийского моря и завоевывают все турецкие крепости между ними и Черным морем.
Шесть столетий существования ислама были стерты с лица земли. Монгольский военачальник, правивший Персией, убил последнего халифа Аббасидов в 1258 году. В четырнадцатом веке Тимур вновь объединил Туркестан. Персидский язык был заменен тюркским джагатайским (происходит от имени второго сына Тимура).
Резня была такой масштабной, что пирамидами из черепов жертв были сооружены мавзолеи, и пощадили только поэтов, ученых и дервишей, чтобы они служили при дворе. С самого рождения его волосы были белыми, и говорили, что он никогда не проронил ни слезинки.
Он хромал, но мог бы сразить героя Рустума, так велика была его сила. Больше всего на свете он любил правду, и всякий, кто лгал ему, был убит... Таджикские тимуриды были изгнаны узбеками в XVI веке, и последние, установив режим террора, поставили себя во главе Хорезмского ханства (Хива).
Они происходили от старшего сына Чингиза Джучи, правившего кипчаками, и от Узбека Хана, восьмого и прославленного хана Золотой Орды.В 1717 году экспедиция, отправленная Петром Великим для поиска путей в Индию, была уничтожена в Хиве. Эмиры Бухары с 1784 года и до дня их исчезновения принадлежали к династии мангытов, происходящей родом с гор Таджикистана.
Русские под предводительством генерала Перовского начали проникать в Туркестан в 1839 году, Ташкент был завоеван в 1865 году. Генерал Черняев разбил сорок тысяч бухарцев с тремя тысячами шестьюстами солдатами. Самарканд был взят, и эмир выкупил свой мир за 75 000 фунтов стерлингов.
В 1920 году это была Республика Файзуллы Ходжаева. Позже, в 1924 году, с помощью красных, она была преобразована в Советскую Социалистическую Республику Узбекистан. Это был новый союз Азии с Западом, однако на этот раз не с Македонией, а с Россией.
Что его ждет дальше?

VIII. Настоящее.

У меня появилось несколько друзей, и каждый день, когда они заканчивают работу, я иду встречать их в большую "чайхану" с видом на Регистан, где мы общаемся, жуя фисташки и ядра "урюка" (крошечных абрикосов). Маруся прелестна, никому и в голову не придет усомниться в этом.
В Ленинграде, где она когда-то была танцовщицей, она всей душой мечтала стать киноактрисой, но, как мне кажется, ее узкое лицо и мрачные глаза цвета барвинка оказались слишком утонченными для экрана. Высокая, возможно, даже чересчур, ее широкие плечи обычно опущены, как будто она чем-то обескуражена.
Все, ради чего она живет, - это ее грузовик. У нее длинные и изящные руки, но она может сидеть за рулем по восемь-десять часов кряду, если работает сверхурочно. Даже когда ее коллеги-мужчины валятся с ног от усталости, ей все равно удается сохранять улыбку на лице. И поверьте мне, вождение грузовика в Туркестане - это далеко не спорт для девушек.
Выехав из зернохранилища, мы развозим мешки с кукурузой по окрестным "кишлакам". Так называемая дорога полна таких глубоких выбоин, что Маруся, не переставая радостно улыбаться, всегда чудесным образом балансирует по краю насыпи. Каждую минуту мне кажется, что мы вот-вот перевернемся. . .
Время от времени дорогу перерезают ирригационные "арыки", глубокие канавки, которые превращают рыхлую почву в липкие лужи грязи. Самое интересное в узких улочках старого города - это на полной скорости проходить повороты, не сбивая обломки со стен.
Чтобы уступить нам, прохожие бросаются в первую попавшуюся дверь. Но это опасная игра, потому что "паранджа" заглушает звук, и часто женщины не слышат сигналов. Если машина ломается, Маруся, как ожидается, сама ее чинит, но ее коллеги делают для нее все, что в их силах. Я искренне верю, что даже если она начнет кромсать их на кусочки, они ей все равно скажут спасибо.
"Привет, ты классная гусыня!" - наш черноусый перс с красивой лысой головой под вышитой шапочкой кричит женщине на дороге.
"Вот, Элла, у меня кое-что для тебя есть". - И он протягивает мне орешки и печенье.
У Маруси в карманах всегда припасено что-нибудь вкусненько для них. Она зарабатывает сто пятьдесят рублей в месяц и учится на механика, что даст ей еще большие права. В столовой при зернохранилище, где нам подают капустный суп и картошку с перцем, она знакомит меня с молодым водителем - армянином по имени Рубен.
Он маленького роста, с великолепными золотистыми глазами, обрамленными черными ресницами, которые, кажется, загибаются до самых бровей. Он очень хочет, чтобы мы навестили его жену и маленького сына. Итак, мы отправляемся в путь всей группой, рука об руку, по широкому тротуару бульвара.
"Когда я со своими коллегами по работе, - объясняет Маруся, - я могу искренне смеяться, и мне не жаль себя: мы понимаем друг друга. И потом, они мне нравятся; они живые, мне приятно быть с ними. Они не просто говорят слова, когда возникают проблемы; они протягивают друг другу руку помощи.
Вчера Ваня отнес персу мешок картошки и сказал:
"При цене мяса в десять рублей за фунт скоро можно будет превратить собственную грудинку в бифштекс". Они честные и открытые, не то что женщины с их вечным ворчанием."
Проходя мимо киоска, торгующего пивом, я позволяю себе выразить некоторый скептицизм по поводу его качества, на что мне говорят, что это ни с чем не сравнимое пиво...
"По кружке на пятерых!" - заказывает перс.
Напиток освежающий, но водянистый, а кружки огромные и всего один рубль. Затем Рубен настаивает на том, чтобы еще выпить. Ничего не остается, как сесть на тротуар и немного прийти в себя. В доме армянина, когда они узнают, что я, возможно, собираюсь в Мерв, для меня пишут рекомендательное письмо, чтобы я отнесла его отцу и дедушке, которые там живут, чтобы я могла навестить их и сообщить новости об их детях… Комната маленькая, очень бедная, и по самой европейской моде с белыми занавесками. 

Еврейка из Худжума.

Каждый день Маруся доставляет вещи на фабрику в Худжуме, и я поехала с ней посмотреть, как делается шелк. Как только открывается дверь в главный зал, начинаешь задыхаться в горячем воздухе, который практически сравним с паровой баней.
Женщины стоят перед высокими столами, их руки побелели и размягчились от кипящей воды, и наблюдают, как в кастрюлях варятся желтые коконы, похожие на плавающие бобы. Их нить нужно захватывать с правильного конца, иначе они не размотаются. 
Коконы вынимают с помощью шумовки. Затем работница соединяет нити из семи коконов в одну и скрученая нить наматывается в тугие блестящие мотки. У некоторых женщин на голове прозрачная марля, у других платок, свернутый в виде тюрбана, у третьих традиционная тюбетейка. У всех маленькие черные косички свисают по спине и ниспадают на лямки грубых фартуков.
Судя по номерным знакам на машинах, они итальянского производства. На фабрике, построенной в 1927 году, тогда работало сто сорок четыре работниц, но в настоящее время число работающих эмансипированных женщин составляет восемьсот пятьдесят человек.
На втором этаже можно пройти между длинными рядами блестящих мотков белого или желтовато-золотистого натурального шелка, которые подвергаются тщательному анализу. Оплата труда сотрудников сдельная. Из мотков, намотанных каждым работником, отбирают четыреста витков в качестве образцов и результат заносят в журнал.
Одиннадцать означает  слишком плотные; от тринадцати до пятнадцати - удовлетворительно. Снова спускаясь в галерею, я оглядываюсь в поисках молодой и симпатичной работницы, с которой я могла бы составить компанию, чтобы посмотреть на ее домашнюю жизнь. Почти все они старые и некрасивые.
Я подвожу мастера к единственной симпатичной девушке, которую вижу. Она высокая, одета в коричневую бархатную блузку. Густые черные волосы низко спадают на лоб. У нее удлиненные глаза с еще более длинными бровями и прямой нос, и она улыбается мне, жонглируя невидимыми нитями.
"Она еврейка, отличный работник в одной из наших ударных бригад. Вы знаете, что наша фабрика выполнила свой план на 112 процентов..."
Я замечаю, что еврейка - единственная, кто перебирает губами концы шелковых нитей: таким образом, ее руки свободны , и она работает очень быстро. Мы ждем молодую женщину после работы, но, когда мы идем рядом с ней, она кажется встревоженной.
Она не знает русского, только таджикский, то есть фарси, древнеперсидский язык; и нам приходится ждать, пока мы не доберемся до ее дома, где сосед выступает в роли переводчика. Вокруг большого двора, усеянного зелеными кустами, стоят новые дома, все из той же глины, все на одном уровне.
На первом этаже, развешаны недавно постиранные одеяла. Здесь же находится комната нашей еврейки. На полу - "килим"[85] на дощатом козелке - покрывала, спрятанные под "сузане", тканью с крупными круглыми мотивами, вышитыми красным, а в коридоре - примус.
Вот и все. Встревоженная, она не отвечает на мои вопросы и продолжает оставаться встревоженной. "Неужели моя работа была плохой? - спрашивает она. - Они, должно быть, недовольны мной, если посылают вас с подобными расспросами ко мне домой?"
Я вижу, что невозможно успокоить ее страхи и привести в порядок морщинки, соединяющие ее брови.

Армянка с чилимом.

"Какая тоска! Боже сохрани, чтобы я никогда не работала на фабрике", - говорит Маруся, когда мы выходим с трикотажнойфабрики.
"И все-таки, пойдем со мной в "артель" вышивальщиц, и не смейся надо мной, что я в сотый раз прошу тебя об этом - без шляпы, замужняя, неграмотная?"
Маруся освобождена от работы: у нее сломался грузовик: я видела его на гаражной яме. Может ли поломка быть продумана, и состоит ли Маруся на жалованье в О.Г.П.У., в задачу которого входит наблюдение за мной? Я не могу сказать, но я буду делать и говорить все, что захочу.
На солнышке во дворе и на ярусах женщины сидят на корточках на циновках и вышивают. Рядом с ними стоят ковши и чайник. Все держатся с большим достоинством, даже самые пожилые женщины в очках, закутанные в большие темные платки.
Директриса - энергичная, очень худая женщина, одетая в серую непромокаемую куртку с поясом, ее голова из-за боли в горле была обмотана куском марли лилового цвета. На лбу у нее повязан белый платок, и я предполагаю, что он повязан вокруг головы. Она аккуратна и умна.
"Когда мы начинали в 1929 году, нас было семеро. Мы ходили от дома к дому и беседовали с женщинами, каждая из которых умела вышивать. Теперь, когда у нас достаточно материалов, у нас работают двести пятьдесят женщин, хороший работник зарабатывает сто двадцать рублей в месяц, а женщина, которая приходит к нам только для того, чтобы получить право на хлебную карточку, зарабатывает всего двенадцать.
На пошив рубашки уходит четыре дня. Те, кто приходит сюда, работают по семь часов в день: за теми, кто работает дома, конечно, никто не может присматривать".
"А вы сами, вы узбечка?"
"Мой отец был персом".
"А вы носили вуаль?"
Маруся не улыбается.
"Да, до 27-го года, несмотря на категорические распоряжения моего мужа, который был школьным учителем. Но мне пришлось послушаться его, когда увидела, что он начинает по-настоящему сердиться на меня".
"А семейные драмы, которые, по их словам, происходят в связи с разоблачением, случаются ли они до сих пор?"
"Да, мы должны действовать осторожно. Освобождение женщин вызвало недовольство в семье. Пожилые женщины, которые выигрывают от этого, насмехаются над этим, а что касается молодых, то это всегда одна и та же история: "Я не позволю тебе уйти в таком виде", - говорит мужчина.
Мы создали небольшой суд для рассмотрения подобных семейных разногласий. Это мужей нужно вразумлять: ибо все, что они могут видеть, - это повсюду подводные камни. Но образование со временем откроет им глаза".
После осмотра скатертей, блузок, рубашек и вышитых салфеток, воспроизводящих классические мотивы "сузане", мы заходим в уголок "тюбитеек". Можно было подумать, что находишься в киоске торговца дынями, потому что "тюбитейки" вложены одна в другую и лежат на полках среди стопок парчи, разрезанной на отрезы, ожидая, когда их сошьют.
"Я привезла из Москвы, - говорит армянка, - два фургона священнических риз и стихарей, за которые мне пришлось заплатить наличными. Но в этом-то и заключается трудность. В соответствии со старым способом осуществления поставок под доверительное управление, я вынуждена предоставлять кредиты на длительный срок, и в результате у меня всегда не хватает денег.
Некоторым работникам здесь не платят уже несколько месяцев, но мы считаем своим долгом платить русским, потому что у них нет ни коровы, ни огорода, и они не в состоянии ждать".
Директриса умолкает, чтобы затянуться своим булькающим чилимом - это водопроводная трубка, которая передается из рук в руки. Простая трубка из гнутой жести служит мундштуком. Когда мы смеемся при виде крошечных головок прекрасных ангелов нарисованных на картоне и закрепленных на тульях "тюбитеек" кусочками вышивки, женщина рассказывает нам:
"Да, в прошлом русские крестились перед такими изображениями: в наши дни именно такие "тюбитейки" пользуются наибольшим спросом в горах Памира".
Женщины болтают за работой. Кажется, они здесь потому, что им это нравится. Как сильно атмосфера здесь отличается от атмосферы на двух предыдущих фабриках! "Старики меньше болтают, пьют меньше чая и работают гораздо усерднее", - с улыбкой говорит армянка, когда мы прощаемся.

Я все еще недовольна.

Когда мы сидим и едим плов в галерее местного кафе, я говорю Марусе, что я еще не удовлетворена встречами:
"Я хочу наладить более тесный контакт с местными женщинами, как в городе, так и в сельской местности. Я хотела бы найти место, где я могла бы жить и работать в поле вместе с женщинами".
"Серж нам поможет. Он меня немного раздражает, но ничего не поделаешь: он художник и провел несколько месяцев в деревне".
В настоящее время он занимается реорганизацией музея, расположенного в Улугбеке. Мы находим Бенькова, известного художника, во дворе медресе, работающим над поразительным полотном, темой которого является 8 марта в Регистане. Площадь, посвященная освобождению женщин, когда "чадры" сжигались огромными кучами.
Серж заставляет нас подняться на вершину минарета, чтобы полюбоваться видом. Самарканд, прекраснейший из городов мира, лежит у наших ног. На востоке верхняя треть горных хребтов покрыта снегом. У наших ног брусчатка Регистана.
Площадь убирают, чтобы восстановить ее прежний уровень. Толпа стоит в очереди на автобус, который отправляется в русский город и на вокзал. Маленькие ослики ревут в караван-сараях, и производимый ими шум так же не отделим от окружающего пейзажа, как кристально чистый свет, который можно найти только в Туркестане.
Вдалеке, на суровом холме Афросиаба, за большой мечетью Хазрат Хызр с ее прекрасными деревянными колоннами, мечеть поменьше с простым перистилем внезапно напоминает мне строгий храм Бескрылой Победы на Акрополе.
Присутствие Маруси так трогает Сержа, что он начинает заикаться. Должно быть, это замечательно - обладать такой способностью к эмоциям. Я ускользаю и звоню директрисе женского бюро.
"Да, советские законы не разрешают вступать в брак моложе шестнадцати лет, требуют справку о состоянии здоровья и запрещают выходить замуж во второй раз. Вы должны понимать, что в прошлом рождение девочки считалось менее важным, чем рождение собаки, тогда как появление на свет сына встречалось пиршеством: только его и крестили.
В городах девушке практически нечего было делать: она шила, наблюдала за работой матери и носила "чадру"за год или два до замужества. Ее не учили писать из страха, что она может начать переписку с каким-нибудь мужчиной. Согласно "шариату", толкованию законов, если жена не обращала должного внимания на слова своего супруга, он имел право избить ее.
В сельской местности они работают на открытых полях и ведут гораздо более свободную жизнь. "Калым", на который можно было купить жену, не мог быть меньше десяти "дирхемов", что равнялось пяти золотым рублям, и все это стоило свадебного пира.
Вдова могла снова выйти замуж, за кого пожелает. У киргизов она выходила замуж за своего шурина, чтобы сохранить свое имущество в семье. Они не ходили в мечети, но молились на могилах и давали деньги "шейху", главному мулле.
Они ничего не знали о простейших медицинских услугах и при необходимости обращались только к "палбан", или женщине-шаману, которая проводила экзорцизм. Таким образом, жертв венерических заболеваний было бесчисленное множество, поэтому вы можете себе представить, сколько их было. В прошлом в штате Самаркандской больницы была только одна медженщина среднего звена. Сегодня в наших больницах десять тысяч коек, по сравнению с девятью сотнями в 1916 году".
Что за лабиринт простирается вокруг Самарканда! Серж ведет нас от поля к полю, от переулка к переулку.
Мы спрашиваем: "Далеко ли до развалин, которые находятся справа от дороги?" и путник отвечает: "Как далеко слышно голос".
Мы стучим в деревянную дверь дома "чернорабочего", поденщика, и слышим голоса вопрошающих женщин.
"Это я, Серж, друг Мустафы! Он дома?"
Нет ответа.
Устав ждать, мы уже собираемся уходить, когда дверь открывается. Крошечный дворик, в конце которого находится галерея, разделенная надвое висящими полотнищами из хлопка. Мы заходим в помещение, отведенное для мужчин, и обнаруживаем лежащего Мустафу.
"Да, у меня жар уже два месяца, но я чувствую себя лучше. Серж, ты впервые пришел посмотреть, как я лечусь, несмотря на твое обещание. Женщины не поняли, кто вы, и поэтому не пригласили вас войти".
"Я привел к вам иностранку, которая хотела бы посмотреть, как живут женщины и как обстоят дела в  вашем доме".
Маленькая девочка приносит чай, две чашки на четыре персоны и немного "кишмиша" - вкусного сушеного винограда, совсем розового и без косточек. Дрожащий Мустафа с трудом садится, чтобы оказать уважение. "Да, я понимаю. Позволь своей подруге пройти и присоединиться к женщинам".
В соседнем отделении дети играют на стеганых одеялах, сидящая на корточках женщина оборачивается, в нишах в стенах стоят чайники, есть колыбель, сундук и все. Во дворе стоит печь.
"Мустафа болен! Мне жаль. Где у него болит?" и я показываю на свою голову, живот и спину по очереди.
"Уже два месяца. . ."
"Табиб (доктор) был?"
"Да, да".
"Что он сказал? "
"Тиффи".
У него тиф. Какая приятная новость! И я выпила с ним из чашки.
"Нет, - говорю я позже Мустафе, - Спасибо за приглашение. Я не могу провести здесь ночь. Я увидела все, что хотела увидеть".

IX. Янн рассказывает историю.

Янн и Маруся спорят о магнето: он работает, проверяя двигатели автобусов, и пытается ее подловить. Он светловолосый, с бегающим взглядом голубых глаз и загорелый на солнце. Маруся говорит мне, что в любом случае они с Яном могут остаться хорошими друзьями, потому что он только что женился, и поэтому маловероятно, что он вдруг начнет докучать ей своей любовью.
"Ян, ты должен познакомить Эллу со своими узбекскими друзьями, чтобы она смогла попасть на женскую половину. Но сегодня вечером расскажи нам историю о басмачах, чтобы мы забыли, как испугались тифа".
Янн знал узбекский еще до того, как выучил русский, и его юность была дикой и неуправляемой. Выражение его глаз меняется, он становится мечтательным и внезапно становится похожим на скандинава.
"Хотите историю о лошади?"
Подобно грызущей мыши, его рассказ излагается короткими фразами, бесцветными и с перерывами на молчание.
"Хорошо. Крестьянский дом с полями. Сын и дочь с матерью и отчимом. У женщины нет характера, она не может сделать ничего, что требовало бы инициативы: она боится своего эгоцентричного мужа. Дочь, Анна Гюль, как безрукая, не любит работать, ссорится с властным отцом, который вмешивается во все, что происходит в доме. У нее большие серые мечтательные глаза и ресницы, с загибом на 10%.
Никто не беспокоится о сыне Гюль Мураде. У него угрюмый характер, и если кто-то пренебрегает им, он не выказывает обиды, хотя никогда этого не забывает. Его работа трудна, потому что он охраняет стада. Горы и тропы дикой природы ему знакомы; он умеет ловить птиц в силки.
Он хороший наездник и поступает так, как ему нравится, потому что мать любит только свою дочь. На деньги, вырученные за пойманных птиц, он купил ягненка, которого откармливает. И, чтобы родители не забрали его, оставляет на попечение соседа. Наконец-то у него появилась возможность купить жеребенка. Он молод и ему нужен скакун арабских кровей. Сначала никто не обращал внимания на его лошадь Хиндукуш, но потом его отчим приказал больше не давать ей ячменя. Сын сам тоже отказывается от своего хлеба.
Во дворе, примыкаещему к отведенной для женщин части дома, стоит амбар, принадлежащий ростовщику "кулаку", а также закрытый зимний двор для животных. Когда заходишь в двери, видно, что дом зажиточный. Там есть большая комната с ковром, "сузане", подушками, сундуками. Чужестранец, приехавший издалека, может найти там покой и для себя, и для своей лошади. Сын заботится обо всем. Грязные рабочие не осмеливаются залезть на ковер, а садятся возле двери и едят остатки пищи.
Днем вокруг "карагача" (азиатского вяза) сияет солнце, а на женской половине растут цветы, фрукты, виноград; вокруг фонтана звучит музыка, пьют чай и сплетничают. Входит отчим. Все замолкают. Слышно, как жужжат мухи. Он сердито смотрит на дочь, и она выходит.
Женщина снимает с него халат, моет ему руки, дает ему поесть и приносит чилим. Напротив них живет лиса-ростовщик со своим сыном Хакимом, который завидует Гюль Мураду. Наступает время "курбана"[86], наездники спорят друг с другом, разыгрывая козла, как трофей.
Оба юноши принимают участие в забеге, и Хакиму достается козел. Но его конь оказался слабаком, и Гюль Мурад выхватил козла и победил. Поражение терзает Хакима, и он умоляет отца купить для него Хиндукуша, и отец обещает.
Гюль Мурад снял уздечку со своей лошади, и они вместе бегают по двору. Сын кричит: "Хинду, Хинду!" Но он забыл закрыть ворота. Отец подъезжает верхом на кобыле, и Хинду хочется поиграть с ней. Белый тюрбан отца падает в грязь. Он хочет поднять его, но рукав его тоже пачкается в грязи.
Сыну удается поймать свою лошадь. Отец берет кнут и начинает бить сына, потом привязывает Хиндуса и другую лошадь, закрывает ворота и поднимает тюрбан. Затем он начинает пинать сына и полностью теряет контроль над собой. Женщины кричат, мать плачет.
Сын стискивает зубы. Ему очень больно. Лиса ростовщик, который все видел, подходит и говорит отцу:
"Твой сын пренебрегает стадами и отдает весь ячмень своей лошади. Продай ее мне, я заплачу за нее хорошую цену".
Отец приказывает привести лошадь. Работники любят Гюль Мурада; он подмигивает конюху, который держит Хиндуса под уздцы, хватает отцовский хлыст и кричит:
"Лошадь моя, вы получите ее только через мой труп".
Все застигнуты врасплох, а он вскакивает в седло, ударяет по своему отцу и ростовщику кнутом, и ищет убежища в горах. Он превращается в "абрека" (бродягу) и присоединяется к группе повстанцев. Люди любят его. Он организует налет на свою собственную деревню и избивает Хакима до полусмерти, приговаривая:
"Эта лошадь не для тебя, даже для чистки ее копыт".
Иногда он помогает бедным и угнетенным. Мать очень несчастна и умоляет мужа послать за Гюль Мурадом. Он отказывается. Муж пригласил поохотиться на фазанов. своего друга Бала Бека, который хочет жениться на его дочери. Бала Бек делает вид, что ему нравится охота, и таким образом у него появляется шанс увидеть Анну Гуль.
Она терпеть его не может и умоляет свою мать предотвратить этот брак. Это было начало революции, время гражданской войны. В деревне очень боятся проходящей неподалеку банды басмачей, чьи стада были угнаны  товарищами Гюль Мурада. Чтобы отомстить, басмачи нападают на Гюля.
Они отправляются в деревню Мурада и берут в плен лучшего друга молодого человека. Гюль Мураду, однако, удается освободить своего друга, но невидимый нож наносит глубокую рану ему прямо под лодыжкой. Ослабевший от потери крови Гюль Мурад с трудом держится в седле, но, к великой радости односельчан, он возвращает им угнаные стада.
Мать снова умоляет сына остаться. Он отказываться, но в конце концов его отец говорит:
"Прости меня, я был неправ."
Затем, сильно ослабев, он ложится. Его товарищи уходят. Хаким все это видел: он призывает представителей власти провести обыск. Гюль Мурад убегает без оружия, даже без лошади, и, измученный, прячется в земле шакала. Хаким вскакивает на спину Хинду и кричит перед народом:
"Подо мной конь Гюль Мурада; я достиг своей цели".
Внезапно, испуганный собакой, конь сбрасывает Хакима на землю и скачет прочь. Наступила ночь. Шакал, забившийся глубоко в землю, хочет выбраться наружу. Он почуял свежую кровь раны. Гюль Мурад видит сверкающие зеленые глаза, он сражается и почти убивает шакала своим ножом.
Совершенно измученный, он выползает из норы и следом за ним шакал и они тащатся на вершину горы. Там пасется его лошадь, на нее надето самое лучшее седло. Молодой человек зовет Хинду и, заставив его опуститься на колени, умудряется забраться на его спину.
Возвращаясь в деревню, он пройти мимо дома женщины-шаманки. Она выбегает ему навстречу; лошадь вздрагивает, шакал падает. Он издает долгий, заунывный предсмертный вой. Гюль Мурад хочет поднять его. 
"Не бери его, это к несчастью, я вижу".
Но он отказывается ее слушать, оттаскивает зверя и, наконец, убивает его. Уже за полночь. Луна освещает снег. Он слышит далекий крик шакала. Затем раздается лай и мычание коровы. Гюль Мурад расседлывает своего любимого индуса и укрывает егоодеялами от сильного холода. Он снова дома.
Внизу спят брат и сестра, наверху - родители, за закрытыми воротами слышен топот лошади. Хаким знает дорогу к их дому, перепрыгивает через изгородь и открывает ворота басмачам во главе с Бала беком. Слуг быстро связывают. Хаким обещает Бала-беку отдать сестру и оставить Хиндукуша себе. Басматчи стреляют через дверь, дети ищут убежища наверху у родителей.
Гюль Мурад пробивает дыру в стене на чердаке за сундуком.
Мать говорит Анне Гюль: "Ты должна идти до конца, что бы ни случилось! "Она падает в снег в ночной рубашке."Иди и ты!" - говорит Мурад своей матери, держа ее за руку долго, как только может. Когда подходит очередь отца, он говорит: "Иди к моему другу!"
Хаким влезает в окно и поджигает занавески, чтобы лучше видеть. Остальные не осмеливаются делать что либо. Они боятся схватить Гюль Мурада, а он спрятался и ждет, пока на горизонте не станет совсем чисто. Утром он возвращается. Все разрушено, разбросано; корма сожжены, слуги связаны.
Мало-помалу животные возвращаются, сначала бык, потом осел, потом корова с теленком: они были перекормлены и потому не смогли уйти далеко. Но седла исчезли, а Хинду...Порванная уздечка все еще лежит на земле, и на поле, где лошадь пыталась освободиться, видны следы крови.
Гюль Мурад в разгар своих страданий слышит стук копыт. Гиндукуш, шатаясь, подходит к нему, падает и умирает. Гюль Мурад долго плачет: он не хочет допустить,чтобы его резали на куски, и он приказывает похоронить его. Он продает то, что осталось, и относит своей семье одежду, которую он сохранил, и драгоценности. Анна Гюль влюблена в молодого человека и следует за ним. Гюль Мурад переправляет свою мать в безопасное место и присоединяется к своему бандитскому отряду.
Власть в руках советов: бандиты, присоединяйтесь к красным партизанам и помогайте "ликвидировать" белых. Бала Бек пойман и передан властям, но Гюль Мураду не разрешают отрезать ему и уши. Бала Бек просит о помиловании и, лишенный опиума, теряет рассудок. Хакима, наконец, ловят после сильной перестрелки; он умоляет о жалости.
Гюль Мурад не позволяет ему убежать, но приказывает отрубить ему ноги, говоря: "А теперь скачи к Хиндукушу! Вскоре Хаким умирает от кровотечения, и на этом его история заканчивается."
"Что стало с Гюль Мурадом?"
"У него не было образования. Он становится комсомольцем. Работает день и ночь и помогает другим проходить обучение. . .
Долгое молчание. Янн снова возвращается к реальности и смотрит на Марусю: "Тебе понравилась моя история?"
"О, да.... Неплохо, но слишком длинно!"
Обиженный таким ответом, он говорит:
"Хорошо.... Тогда я больше ничего тебе не скажу. Спокойной ночи".
"Что на него нашло? Какие мужчины обидчивые", - спрашивает Маруся.
"Он показался мне взвинченным. Я думаю, он рассказывал историю своей жизни окольными путями".
Но Янн для нее ничего не значит: она поглощена в свои мысли.
"О, вот что, - говорит она, - Риза нам поможет. Он знает весь Самарканд. Он продает мне масло".

Риза.

Какой необыкновенный человек! Он в курсе всего, что происходит, берет над всеми верх, болтает без умолку и даже в подпитии никому не позволит выжать из себя ни копейки. Несколько раз он договаривался о том, чтобы мы посмотрели на его дочерей, но в последний момент всегда что-нибудь мешало этому.
Мы идем к нему.
"Ну что, Риза? Ты, должно быть, смеешься над нами! Мы опустошили четыре чайника, ожидая тебя".
"Подождите минутку, я закончу с маслом".
Его рукава закатаны, и он помешивает густые сливки в ведерке, которое он держит в руках. Иногда он ставит его на плиту. Потом он готовит "блины" - вкусные блинчики на сыворотке, которые мы едим, стоя за столом. Все, что у него есть, - это маленькая комнатка, темная, но чистая.
Он просит четырнадцать рублей за фунт своего жидкого масла.
"Но вы, должно быть, очень богаты, если у вас есть столько масла. Что вы делаете с деньгами?"
"При малейшей сообразительности можно в мгновение ока стать миллионером. До революции я был здесь одним из богатейших людей. Иногда я покупал тысячу овец, не имея средств заплатить за них, и продавал их в тот же день с прибылью. Когда я работал в кооперативе, все крестьяне приберегали для меня свой "кишмиш", потому что я знал, как с ними разговаривать, и верил им на слово в отношении веса их мешков. Когда появились щепетильные покупатели, которые никогда ничего не покупали, не взвесив, у них ничего не осталось".
"Риза, уже вечереет, слишком поздно навещать твоих дочерей. И ты говорил, что собираешься отвезти нас в "кишлак".
Он начинает бриться, разглаживая пальцем свою кожу, сплошь покрытую морщинами. Затем входит молодая женщина, похожая на русскую. Кажется, она чувствует себя здесь как дома. Я не знала, что хитрый Риза снова женился. Невысокая, с волосами, собранными в плоский пучок на затылке, она оказывается грузинка, ученица фотографа. Говоря в нос, она сказала:
"Я спешу в кинотеатр на семичасовой сеанс. Риза, дай мне два рубля! Они демонстрируют
Снайпер".
Я видела этот фильм, историю о шпионе во время Великой Отечественной войны.
"Ничего не поделаешь, моя девочка, сегодня так же, как и вчера!"
Девушка уходит, а мы дразним Ризу и поздравляем его с тем, какой он везучий.
"Ну, они бегают за мной по пятам. Два года я пытался избавиться от этой женщины: я выгоняю ее, не даю ей ни пенни, и все же она не сдается, часто она ничего для меня не значит. Но ты, Элла, именно тот человек, который мне нужен. Ты обдумала мое предложение?"
Мы рассмеялись. Риза тоже хотел жениться на мне накануне, и я подумала, что он шутит.
"Но почему бы и нет? Элла хочет познакомиться со страной поближе: ей не нужно работать, я позабочусь о ее еде. Она хочет поехать в Бухару, которую я хорошо знаю. Я буду ее гидом. . . "
"Мне надо время, чтобы подумать об этом," - говорю я, решив не отпускать его, пока он не сделает то, что я от него хочу.
"Риза, ты должен сводить нас в армянское кафе, чтобы Элла смогла послушать местную музыку".
Мы уже были там одни, но нам хотелось во что бы то ни стало заставить Ризу сунуть руку в карман.
"И если бы ты был по-настоящему галантен, я думаю, ты бы подарил этот кусочек масла Элле".
"Вовсе нет! Эти полфунта стоят семь рублей".
В большой переполненной таверне самое большее пять-шесть женщин, ни одной узбечки. На столах американские скатерти, столы накрыты, и пьют пиво или водку. Перед дверью жарятся куски баранины, насаженные на металлические шампуры. Шум, дым!
Оркестр - струнный, и звуки резкие, скрипучие и очень монотонные, с постоянно меняющимся ритмом, который сам по себе раскрывает ощущение, приближающееся к кульминации. По сравнению с этим наше собственное использование богато мелодичных фраз кажется довольно органичным. Песни исполняются на персидском, танцы - на узбекском.
У каждого из четырех посетителей на виске по розе, застрявший между черепной коробкой и бритой головой. Двое "товарищей-официантов" выводят шатающегося мужчину, поддерживая его под руки, на тротуар. Другой падает в собственную рвоту.
Однако ничто не может отвлечь меня от удовольствия слушать "барабан", большой тамбурин, чьи богатые приглушенные звуки образуют, так сказать, основу музыки. Исполнитель - высокий бородатый мужчина, сопровождающий свои движения выразительной мимикой.
Прежде чем начать играть, он закатывает рукав, обнажая жилистое запястье и длинные загорелые пальцы. Затем он смачивает большой палец, который прижимает к краю барабана, а сухие пальцы быстро стучат по его натянутой коже.
Они следуют своему ритму, повторяемому более медленно и еще медленнее бюстом; тройная артикуляция тела, тройное подчеркивание такта. Во время крещендо колено вводит четвертый удар, и широким жестом мужчина поднимает "барабан" с его мелкими металлическими звоночками и страстно раскачивает его.
Именно когда Тамара Ханум танцует, она стоит неподвижно, с напряженными плечами и ритмичными движениями своей, казалось бы, раздвоенной головы, из-под которой развеваются сотни локонов, отбивая такт ритмичным подбородком. Я уже видела ее в Москве с ее группой.
Риза начинает рассказывать мне о деревне недалеко от Хивы, где живут только женщины, а все мужчины были казнены. Он отвезет меня туда, если я только соглашусь. Он очень недоволен, потому что мы настояли на том, чтобы нам подали дорогие шашлыки и водку к ним.
По пути в гости к Туле, младшей дочери Ризы, мы проходим мимо толпы узбеков, мужчины в очереди торопятся вперед, чтобы подставить плечо под ручки носилок. Даже шорник бросает свою работу, чтобы пройти десять ярдов с носилками, прежде чем вернуться. На шесты натягивается длинный продолговатый материал темно-синего цвета. Это похороны, и, помогая перенести усопшего на несколько ярдов пути к его последнему дому, каждый мусульманин совершает доброе дело. . .
Судя по выражению лица Тулы, она унаследовала упрямство от отца, и, похоже, с ней нелегко ладить. Четко очерченный лоб под растрепанными волосами схвачен черной лентой, нос широкий, но четко очерченный, на ней поношенные ботинки, а черное пальто накинуто поверх широкой белой рубашки с открытыми плечами.
Овальная глинобитная печь во дворе, защищенная навесом, нежно дымит. и в ее почерневшей утробе я вижу, как подрумянивается "лепешка". Узбекская пословица гласит: "Благословен гость, который приходит во время выпечки".
Тула, расстилающая для нас кошму во дворе, едва удостаивает отца вниманием. Она предлагает нам несколько яблок.
"Нет, она не отказалась от использования "чадры."
"Нет, у нее нет желания учиться читать; нет, кино ее не привлекает" Она также не любит говорить о своем муже, и поэтому мы не узнаем, чем он занимается.
Но ее морщинки разглаживаются, когда она видит, как я играю с ее малышом. Я захожу в темную комнату, где пол устлан коврами. Ребенок улыбается, лежа на привязи в своей кроватке. Колыбель сделана из резного дерева, а на толстой деревянной перекладине над ней лежат два тяжелых стеганых покрывала, раздвинутых наподобие занавесок.
Ребенок играет с ожерельем из разноцветных бусин, висящих под его носом. Чтобы покормить грудью своего ребенка, который по-прежнему лежит на спине, Тула опирается рукой на перекладину и неподвижно садится на корточки. Затем она снимает с колыбели постельное белье.
В матраце и деревянном основании, где находится попка ребенка, проделано круглое отверстие, под которым стоит глиняный горшок с золой. Теперь мне понятны функции небольших деревянных предметов, сотнями изготовливаемые плотниками: они имеют форму трубы для мальчиков и канавки для девочек и служат проводниками, которые безопасно доставляют мочу к месту назначения.
Как только мы уходим, входит цыганка-попрошайка, ее свирепая голова повязана большим алым платком с бахромой. В округе их много. За несколько дней до этого в русском городе, я видела сидящую на корточках на углу улицы великолепную темноволосую женщину, которая за рубль гадала по колоде карт таро двум маленьким белокурым русским девочкам с озабоченными лицами. Подавая "лепешку" попрошайке Тула сказала ей:
"Знаешь, я бы хотела позволить себе такую красивую шаль!"
Многие узбеки летом обитают в садах. Мы застаем Джуру, старшую дочь Ризы, дома, она сидит на корточках по-турецки под высокой верандой с колоннами у подножия резной деревянной колонны. Трое детей играют во дворе, затененном ивой, о которую трется тощая корова. Но я не вижу места для водоема, как это принято в домах туземцев.
Джура, у которой на щеках полно ямочек, носит браслеты, шелковые брюки и черную ленту вокруг головы, заставляет нас чувствовать себя комфортно в высоком прохладном помещении, покрытом темными коврами. Это единственный предмет мебели и единственное украшение, так что ничто не отвлекает от созерцания их красоты.
И снова мы видим привычные симметричные ниши с чайниками, зеркалами, салфетками и стегаными одеялами. Специальный столик, принадлежащий "сандалу", стоит над отверстием в полу, предназначенным для тлеющих углей, а в углу есть квадратное отверстие, через которое стекает вода.
Джура угощает нас жареными пирожками, но не садится и не ест в нашем присутствии. С другой стороны коридора, всякий раз, когда дверь открывается, соседи спешат взглянуть на нас. Джура не больше, чем ее сестра, интересуется современностью, которая витает за ее дверью, не в силах переступить порог коридора, ведущего в каждый двор.
Она жалуется на цены на муку и "кишмиш", настоящий хлеб насущный для местных жителей. Когда дети подрастут и пойдут в школу, возможно, тогда она осознает все изменения , о которых до сих пор не подозревает. Уходя, я бросаю взгляд на наших смеющихся соседей и вижу пожилую женщину, курящую чилим, и молодую вышивальщицу.

В кишлаке.

Я встречаю красивого голубоглазого Яна, который говорит мне:
"Ты все еще хочешь поехать в кишлак, посмотреть на мужчин за работой, на шелкопрядов и покататься на верблюде? Мы встречаемся сегодня в семь вечера. Это лучше, чем ехать с Ризой в деревню, о которой никто ничего не знает".
В девять, когда мы с Марусей уже начинаем отчаиваться, появляется Янн, за ним следуют два узбека с красивыми круглыми, открытыми лицами, одетые в кожаные жилеты, и у каждого в руках по огромной бутылке пива, вмещающей почти галлон.
Мы с Марусей нахмурились:
"Что это значит? Ты хочешь пригласить нас на вечеринку?"
"Не бойтесь. Мура и его друг заслуживают абсолютного доверия, вам нечего бояться. Пива как раз хватит, чтобы вдохнуть в нас немного жизни".
И Ян останавливает двух "извозчиков", которые, громко щелкая кнутами, везут нас за город на хорошей скорости.
"Мура, далеко ли до твоего дома?"
"Нет, апа [87].Столько времени потребуется, чтобы опустошить два чайника".
Я не имею ни малейшего представления, куда мы направляемся. Но жребий брошен. Ночью, на незнакомых дорогах, как только экипажи оплачены, обратного пути нет. Густая пыль проезжей части, которую нужно пересечь, тропинка на утес, высокие деревянные ступени, перекладины, терраса: затем дверь, и мы оказываемся в просторном помещении.
Масляная лампа, подушки, ковры. Девушка, сестра Муры, приносит чай, яйца вкрутую и поднос с "кишмишем". Еще не поздно осмотреть остальную часть дома. Янн выглядит задумчивым. Он не хочет рассказывать нам, что происходит в узбекских браках. Маруся в плохом настроении и быстро объясняет мне причину:
"Ян разрушил нашу дружбу. Он только что сказал мне, что вот уже полгода он не может думать ни о чем, кроме меня. До сих пор на его лице не появлялось такого умоляющего выражения. Вот почему я ничего не заподозрила".
Маруся уже поделилась со мной своей точкой зрения. Она безмерно любит мужчин и их компанию, но терпеть их не может, когда они начинают чего-то от нее хотеть: она не испытывает ни малейшего желания сблизиться с кем-либо из них настолько, чтобы как-то повлиять на него.
Именно это она сказала своему мужу, когда они были помолвлены. И все же он хотел жениться на ней, чтобы, по крайней мере, иметь возможность жить рядом с ней.
"Твой очаровательный муж, Маруся, согласна, не очень аппетитен, но Янн красив, и если он не сможет пробудить в тебе желание, боюсь, будет трудно заставить тебя уступить. Я думаю, ты, должно быть, высоко поднимаешь свои идеалы, потому что боишься разочароваться и тем самым разрушить свое нынешнее спокойствие". 
Ян и Маруся спорят друг с другом.
Я измотана своим насыщенным днем, потому что уже побывала на ферме за городом по дороге в Агалик, где наблюдала, как местные жители варят коконы в больших чанах. Мертвые черви воняли просто ужасно. Это напомнило мне берег, усеянный косяками рыбы, разлагающейся на солнце и кишащей мухами.
А потом я посетил мавзолей Ходжи Данияра, на другом конце Афросиаба, представляющего собой огромный каменный цилиндр длиной в пять или шесть ярдов, расположенный в тени "бунчука", священной мачты. Легенда гласит, что гигантский святой все еще продолжает расти в своей могиле.
Продолжая свою прогулку, я искупалась в большом акведуке , затененном ивами, прежде чем отправиться в обсерваторию Улугбека. Этот преемник Тимура определил точный меридиан Самарканда, и именно на вычислениях , разработанных им в XV веке, основывались все календари средневековья.
Здесь он проводил свои наблюдения за небом. На дне глубокой траншеи, имеющей форму сегмента круга, виднелась каменная ограда поддерживающая подвижное сиденье под окуляром телескопа. Несмотря на храп молодых людей, Ян и Маруся все время продолжают разговаривать.
Просыпаться трудно. Мы одни. Уже поздно. Все уже ушли. Ян и Маруся в ссоре, и мы решаем вернуться в Самарканд как можно быстрее. Прощайте, поля, шелк, верблюды, выводки! С нашей высоты открывается вид на сельскую местность, сияющую кристальной прозрачностью, которая бывает только в утреннем Туркестане.
За тысячи миль от светящихся волн моря воздух здесь невероятно прозрачен. Я выхожу из комнаты для гостей, чтобы бросить взгляд во  двор дома, и вижу старую женщину, сушащую протертые простынки из колыбели, и блеющую черную овцу.
"Элла, пойдем со мной в соседний дом", - говорит Янн. - В нем уже два года никто не живет, но это не  имеет значения".
Голые полы и стены, уцелевшее окно и темная вентиляционная дыра, похожая на зияющий почтовый ящик, у самого подножия стены. "Да, вы смотрите в нужное место, - говорит Янн, проследив за моим взглядом. - Только подумайте, как все произошло...
Они были бедной парой. Он больше всего на свете любил свою жену и лошадь. Куда бы он ни водил лошадь, она оказывалась быстрее других и получала призы и подарки. Сначала у них не было детей. Потом его жена подарила ему дочь. "Табибу"[88]нравится его лошадь и он хочет ее купить и предлагает крупную сумму, но безуспешно.
Ребенок начинает превращаться в прекрасную девушку. Все идеально. Но внезапно у ребенка появляется белое пятно на шее: возможно, проказа. В таком случае семье придется покинуть деревню. "Табиб", посмотри мою девочку, что с ней?" Бородатый "табиб" делает вид, что в ужасе убегает, но отец удерживает его.
"Только скажи мне, и я дам тебе все, что ты попросишь". "Отдай мне свою лошадь, и я никому об этом не скажу."
Ей было три года. Они спрятали ее в подвале, чтобы никто ее не видел. Мать очень несчастна, она кормит ребенка по ночам, чтобы не быть застигнутой врасплох. Она ласкает свою дочь, затем растирает ей лицо, чтобы самой подхватить болезнь, но безрезультатно.
Ребенок плачет, хочет выйти и побыть с матерью. Они заставляют ее вести себя тихо. Прошло пятнадцать лет. Грянула революция. В деревне узнали о ребенке, и комсомольцы внезапно решили проверить старые слухи. Дочь выползла из дома на четвереньках. Ее кожа покрылась множеством морщин.
Она боится всех, как дикое животное. Она не умеет говорить. Они умоляют отца рассказать, как это произошло. Русский врач осматривает девочку и говорит, что это был всего лишь нарыв. Они посылают за "табибом" с длинной бородой и начинают его допрашивать. Но отцу все ясно: он берет свой нож и убивает его".
Мы возвращаемся через кусты, блестящие от росы. Эта ужасная история заставляет меня в очередной раз задуматься о том, что я живу в самом сердце средневековья. Этот факт нельзя игнорировать. Мы все еще живем в 1311 году, на сорок лет отставая от арабского календаря хиджры.
На каждом шагу четырнадцатое столетие сталкивается с двадцатым. Здесь право всегда принадлежало сильнейшему, и понятие справедливости для всех должно прививаться с самых низов. На каждом шагу сила привычки противостоит воле к действию, которую принесли с собой Советы.

X. Суд над басмачами.

Я просыпаюсь от неправдоподобного стука лошадиных копыт, эхом отдающегося по каменным плитам моего медресе...и бросаюсь выглянуть наружу. Вооруженные солдаты на лошадях следят за тем, чтобы стулья были расставлены обращенными в сторону арки "айвана", ведущей во внутренний двор.
Это день, которого мы, затаив дыхание, ждем, когда будет вынесен вердикт по делу о "басмачах", которое длится уже несколько месяцев. В выгодной позиции у окна, находясь в неустойчивом равновесии, я пытаюсь сфотографировать внутренний двор, который мало-помалу заполняется народом.
Я бы предпочла выбрать немного другую точку обзора, но я боюсь, что мою камеру снова могут конфисковать. Я знаю… Я буду лазать по крышам, как делаю это каждое утро. Но нет: узкий проход в конце двора закрыт для посетителей и охраняется милиционером.
И я рискую. Мне удается протиснуться к подножию возвышения, где трое судей сплетничают в ожидании, когда приведут обвиняемого. Я показываю им свой фотоаппарат, говорю, что у меня есть разрешение на его использование, и спрашиваю, могу ли я остаться рядом с ними.
Они немного колеблются, потом соглашаются. Один из них одет в серый макинтош и белую матерчатую кепку, козырек которой прикрывает орлиный армянский нос. Двое других одеты в узбекские "тюбитейки" и "чапаны" в зеленую и сиреневую полоску.
За ними, на стене в нише, висят два портрета - Маркса и Ленина. Со свода из эмалированных кирпичей свисает алый бархатный баннер, на котором вышит человек, стоящий перед прилавком и протягивающий весы правосудия заинтересованному зрителю.
На земле, у подножия великой арки возрождения, я вижу огромную голову Сталина, парящую в небе на фотомонтаже "Пятилетний план". На возвышении расстелен большой ковер, в середине которого стоит стол, за которым сидит председатель суда: худощавый мужчина в черной меховой шапке на голове и в черном пальто, которое резко выделяет его на общем фоне.
На одном углу длинного стола, покрытого красной тканью, бронзовый бюст В. И. Ленина, с характерными особенности властного лба, бровей, подчеркнутыми белый светом промытого дождем неба. Как ни странно, сам председатель суда напоминает его. У него такой же пронзительный взгляд, свисающие усы и козлиная бородка.
На уровне внутреннего двора несколько клерков что-то пишут персидскими буквами, их стол покрыт розовой и золотой парчой. Затем под конвоем приводят обвиняемых, всего около сорока человек, все местные жители, закутанные в свои ватные куртки, залатанные и пестрые. У одного мужчины босые ноги, а руки скрещены на "чапане", украшенном узором из роз. Он ставит перед собой чайник.
"А вот и Амриста, - говорит мой сосед, - их вождь!"
"Который?"
"Самый маленький из них, в зеленой шапочке".
Опущенные плечи, круглый худощавый череп, глубоко запавшие глаза, тонкие губы, мантия обвивает его, как марионетку, когда он шутит с толпой.
"Его уже двенадцать раз сажали в тюрьму, - говорит мой сосед в роскошном, небрежно повязанном тюрбане. - Ему всегда удавалось сбежать, и полиция его не волновала. Он сказал им: "Ну, убьете меня, я спокоен. Есть еще десятки людей, готовых занять мое место".
За огороженной веревкой оградой, отведенной для обвиняемых, стоят в ряд женщины, встревоженные и неподвижные, закутанные в белые "паранджи", подпоясанные черными "чадрами" из конского волоса: это жены и матери обвиняемых.
Их дети, ничего не подозревая, играют на земле. Позади них - стена мужских лиц, которые наблюдают за происходящим, как за бесплатным развлечением; образцы всевозможных азиатских примесей, начиная с лиц, похожих на японцев до белокурых башкиррв, в которых примешана славянская кровь.
Милиционер держит на поводке двух великолепных полицейских собак. Судья монотонно, неразборчиво зачитывает имена, отчества и статус каждого из них, сначала на узбекском, затем на русском языках. Слева от Амриста маленький старик с белой бородой, обрамляющей его лицо, вытягивает вперед тощую шею, пытаясь что-то расслышать.
Его огромные голубые удивленные глаза широко открыты, и он выглядит таким невинным, что кажется, будто он мог бы попасть на небеса без отпущения грехов. Тот здоровяк, что рядом с вами, по профессии портной, но он уже убил восемь человек".
В течение дня каждый из них занимался своим делом: кузнец-золотоискатель, подмастерье, дворник, владелец кафе. По ночам они собирались вместе, обсуждали новые законы, критиковали правительство, разжигали недовольство и устраивали рейды на фермы, которые приняли большевизм, саботируя везде, где это было возможно.

Что я узнала об их прошлом.

Под именем "басмач", что означает вор и "бандит"[89], объединены все враги советского режима: бандиты, освобожденные из тюрем во время революции, националистические контрреволюционеры, принадлежащие к партии социалистов, Сеид Мир Алим-хан, прежний эмир Бухары, и, опять же, белые русские, в прошлом царисты.
В несоветских странах это слово означает националистического мятежника. Сопротивление, оказанное ими, было настолько ожесточенным, что долгое время Красная Армия была вынуждена содержать большое количество вооруженных сил в Туркестане.
"Басмаческое" движение зародилось после падения Кокандского временного правительства, которое попыталось захватить власть в Туркестане после революции. После пятидесяти лет российской оккупации, в течение которых ни одна внутренняя организация не смогла поднять голову, этот внезапный дух сопротивления был вызван рядом причин.
После падения ханств в национальном сознании произошли значительные изменения . Затем сработал инстинкт самосохранения, возникший сам по себе он стал побуждением к восстанию, потому что завоевания красных неизбежно происходили в очень суровых условиях, иногда с уничтожением урожаев хлопка, а слишком частые реквизиции, привели к массовому голоду.
Эти организованные группы, поначалу занимавшиеся борьбой с преступниками, были призваны на помощь кокандскому правительству[90], и таким образом, превратились в героев борьбы за свободу, сражавшихся во имя коренных жителей.
В Ташкенте, под командованием генерала Джунковского, белогвардейы при поддержке британской помощи организовали контрреволюцию: но затем последние отправилась на помощь "советскому" правительству Ашхабада, которое поставило себя в оппозицию к большевистской диктатуре.
В этот период, в первые годы революции, Москва придерживалась тезиса о том, что диктатором Туркестана не может быть никто, кроме русского ("Правда", 20-06-20). Этот антинационалистический уклон, распространявшийся, по мнению противников режима, без исключения на всю страну, и стал причиной всеобщего восстания.
Конечно, мятежники были и до революции, поскольку я уже довольно подробно объясняла это в связи с киргизскими восстаниями в 1916 году, когда, чтобы поддержать свой престиж, тогдашнее Правительство попыталось возложить вину на турецких агентов-провокаторов.
Но после жестких мер, принятых российским генералом Ивановым-Риновым, и когда приказ о мобилизации, предусматривающий призыв мужчин в возрасте от девятнадцати до сорока трех лет, был заменен на работу в трудовых батальонах, установилось относительное спокойствие.
Многочисленные конфликты происходили также между узбеками и туркменами в районе Хивы, усмирение которых произвели русские. В 1916 году, когда Джунаид во главе своих воинов захватил Хиву, хивинский хан Саид Асфендиар Бахадур оказался в его полной власти.
Но Джунаиду пришлось покинуть Хиву, столкнувшись с карательной экспедицией генерала Галкина. В результате он питал к русским большую неприязнь, даже если они были "большевиками". В 18-м году, после ухода полковника Зайцева, он отбил Хиву и удерживал ее в течение двух лет.
В 1924 году с помощью мулл и купцов, он снова отвоевал Хиву, но Красная Армия, окончательно разгромив "басмачей" Памира, двинулась против него и вынудила покинуть город. Был заключен пакт, который Джунаид соблюдал до тех пор, пока казнь некоторых из его сторонников не заставила его показать зубы.
Для борьбы с ним пришлось объявить состояние всеобщей мобилизации, издать декрет, объявляющий железнодорожную линию военной зоной, и созвать Военно-революционный совет. Имеется мнение. что подчинение Туркестана правительству красных унесло больше жизней, чем все русские завоевания пятьюдесятью годами ранее.
Тем не менее, Ферганская область всегда была мирной, прежде чем стала колыбелью "басмаческого" движения. Даже сами советские писатели описывают это как неизбежную реакцию на антимусульманскую программу советских лидеров.
Третий съезд Советов Туркестана в ноябре 1917 года отказал мусульманам во всех правах занимать государственные посты. В результате Национальный конгресс собрался в Коканде, чтобы попытаться исправить такое положение дел. У них не было ни оружия, ни денег, а просто вера в коммунистическую революцию.
На это они больше полагались, чем на затяжную борьбу с Центральным исполнительным органом российского правительства. Но оставалась одна претензия к коммунистическому режиму. Она заключалась в том, что советской властью ничего не было сделано для эвакуации Красной Армии, находившейся на территории страны.
Ответ самого Сталина был таков: "Уничтожьте русские вооруженные силы в Туркестане сами, если вы сможете собрать достаточно сил со своим пролетариатом и землевладельцами, и если население считает их чужеземцами на этой земле". [91]
В 1918 году Коканд подвергся бомбардировке. Попытка самоуправления провалилась. Но многочисленные мятежники посеяли смуту. В то время у "басмаческого" движения было много сторонников, поскольку безработные находили поддержку среди буржуазии и духовенства.
Однако их единственной идеей было проведение специальных реформ, которые сделали бы советскую программу более приемлемой для мусульман. В 1922-1923 годах аграрная реформа была приостановлена, конфискация "вакуфов" (собственность мечетей) была приостановлена, и мусульманские школы были официально признаны законными.
Следуя этой концессии, четыре тысячи "басмачей" были переданы в распоряжение "большевиков". В то время не было общей национальной идеи, было только стремление к автономии. ергана чувствовала себя отрезанной от всего с остального мира Туркестана.
Повстанцы пали духом и стали слепыми орудиями в руках предприимчивых "курбаши", или военных вождей, таких как Мадамин Бек, бывший заключенный, освобожденный временным правительством и служивший в милиции под советским флагом.
Его обвинил в государственной измене конкурент Курширмат, командовавший всеми антисоветскими силами в Фергане, и организовал его убийство, но сам был вынужден уйти в Афганистан в 23-м году. Басмаческое движение исказило суть борьбы и вместо объединения разделило людей.
Каждая группа стремилась захватить власть за счет других. В то время было бы нетрудно подавить их, но постоянные грабежи со стороны красных мародеров приводили к появлению новых повстанцев. В 1920 году эмир ушел в горы, и Ибрагим-бек, возглавлявший повстанцев, сражался в его поддержку.
Но когда Бухара была советизирована,"басмаческое" движение обрело новую силу, теперь его поддерживали интеллектуалы, которые опасались, что вся оппозиция будет побеждена. Они провели ряд тайных конференций, на которых была предпринята попытка придать движению политическую форму. Об автономии, которая была бы связана собственно Россией, не могло быть и речи; их устраивала только национальная независимость.
Комитет национального освобождения Центральной Азии без денег и оружия, в 1921 году решил обратиться за поддержкой к британскому консулу в Кульдже и провозгласить Туркестан "Независимой демократической республикой".
Однако члены организации были арестованы, и на суде было объявлено, что они признаны виновными, основывая свое осуждение на "шариате"; его доводы заключались в том, что обвиняемые обратились за помощью к неверным британцам, расе, враждующей с мусульманами, поскольку они притесняли такие святые места, как Мекка и Медина.
К 21-му году красные ликвидировали белые фронты и разгромили "басмачей". Энвер-паша был в Баку [92] в 1920 году в качестве делегата от африканских и индийских революционеров, но товарищ Зиновьев отказался пригласить его выступить. Ему казалось, чго связь с Москвой достойна сожаления, поскольку он был наслышан о бесчинствах красных отрядов. Говорили, что сокровища эмира были отправлены в Москву "в качестве подарка от благодарного народа Бухары".
В ноябре 2011 года Энвер неожиданно появился в Бухаре, чтобы своими глазами увидеть, что там происходит. По его мнению советская политика в Туркестане под прикрытием освобождения просто продолжала политику старого режима.
Чены младобухарской правящей партии, такие как Файзулла и Осман Ходжа, говорили ему, что они были пленниками Красной Армии и не получили обещанной независимости. Энвер понял, что ничего не может сделать в Бухаре. Под предлогом поездки на охоту он отправился в Таджикистан и оттуда отправил свое первое послание в Центральное Правительство.
Он предложил вывести войска из региона, и организовать создание Туркестанской республики в союзе с Советами и проведение общей внешней политики. "Тогда, - добавил он, - с помощью революционных сил Туркестана, клянусь вам, я изгоню британцев из Индии".
Энвер был зятем султана-халифа Константинополя и тесно связан с мусульманской интеллигенцией, но его имя мало что значило для недовольных, с которыми он был связан. Он совершил серьезную ошибку, назначив великим визирем бывшего эмира Саида Алима, деспотичного и ненавистного союзника царских штыков.
Ни Ферганская, ни Самаркандская области не присягнули ему на верность. Энвер-эмир сказал, что Алим не доверяет бывшему лидеру младотурок и подозревал его в желании добиться объединения турецкого народа с народами Турана ради собственной выгоды.
Правительство Бухары решило направить к Энверу ревизионную комиссию с Османом Ходжей в качестве прдседателя, с очевидной целью подавить восстание. Но на самом деле Комиссия хотела помочь Энверу в его борьбе с Москвой.
В конце концов, однако, Осман был вынужден укрыться в Стамбуле. Файзулла намеревался присоединиться к нему через неделю, но из-за того, что за ним пристально следили, он был вынужден остаться. И все же Энвер сохранил власть.
В Туркмении Джунаид, тоже поддерживал его, но "басмачи" были неспособны создать панисламскую империю. Местная провинция была самым большим, к чему они стремились. Ибрагим-бек, вассал эмира, отказался поддержать его.
Как бы то ни было, в конце концов Энвер-паша был зажат в горах Таджикистана и убит 4 августа 1922 года. Однако восстание продолжало распространяться, поскольку соперничество между вожаками "басмачей" становилось все более ожесточенным. Единственной мыслью каждого курбаши было захватить какой-нибудь регион для себя, поселиться там в качестве бека и восстановить древний феодализм.
Но со взятием Гарма красные завоевали позиции в высокогорье. Именно тогда эмир обратился с пространным обращением к Лиге Наций и ко всем, "кто любит мир и уважает справедливость". В 24-м Советы обвиняли Англию в разжигании беспорядков в Центральной Азии. Файзулла Ходжаев сказал тогда, что "басмачи" всего лишь недисциплинированные группы, больше не имевшие никакого политического значения.
Автономная Республика Таджикистан была официально образована в 1925 году, а четыре года спустя страна стала Социалистической Советской Республикой, став в один ряд с Украиной и Узбекистаном. Вплоть до 1931-го года Ибрагим-бек возглавлял повстанческие отряды и был облечен большими полномочиями.
Глубоко на Памире, в районе Гиссара, жили племена локайцы и матчинцы, известные своим бунтарством. Ими правили всемогущие беки с феодальными обычаями, которые грабили страну. Иногда крестьяне поднимали восстание, убивали бека и, спасаясь бегством, присоединялись к "басмачам".
Крестьянин, заплативший дань беку, думал, что заслужил право грабить своего соседа подобным образом. Ибрагим-бек, хотя его отец был богатым мельником, одалживал лошадей у соседей, что часто случается в этой стране. Его боялись, потому что он был отличным стрелком.
Он восстал против Энвера и присоединился к партии эмира, от имени которой распространял прокламации по всему региону. Таджики были против Ибрагим-бека, локайского узбека и сторонника эмира Бухары, который был мангытским узбеком.
Эта борьба племен получила название классовой борьбы у советских властей. 26 июля 1931 года Ибрагим был схвачен вместе со своим телохранителем. Его увезли в Ташкент, и он все еще должен находиться там в заключении.
Но я должна вернуться к судебному процессу. Обвиняемые встают, и всех уводят в глубь мечети, где их обыскивают. Зрители толкают друг друга локтями, чтобы лучше видеть, и два небольших деревца, растущих в центре мечети, необъяснимым образом склоняются к земле, из-под рук зрителей торчат покрытые листвой ветви.
Собирается ли толпа броситься освобождать того или иного пленника? Нет, они стоят и смотрят на них. Парами под конвоем их выводят на короткое время на другую сторону сводчатого коридора в конце двора. . . Холодно, и продолжает накрапывать неприятный дождь. Уже поздно и я голодна. Иду в свою камеру за куском хлеба.
"Басмачи" снова садятся на свои места, дрожа от холода и пряча руки в длинные рукава. У Амриста, должно быть, малярия: он позеленел под проливным дождем. Жирные щеки дородного портного с коварным видом трясутся. Теперь все они склонили головы, в изнеможении опустив их вниз, подбородки их покоятся на ключицах.
Все эти обнаженные, короткие шеи, торчащие из зияющих халатов, кажутся застывшими в ожидании удара топора. . . Если бы момент не был таким серьезным, вид всех этих одинаково изогнутых шей показался бы почти комичным: это заставляет меня вспомнить о молитвенных собраниях, где каждый преувеличивает набожность своей позы, чтобы его раскаяние казалось еще более назидательным.
На возвышении мужчина все еще читает: бесконечная череду слов, которые следуют друг за другом, приглушенные, гортанные, странно переплетенные и заканчивающиеся внезапным ударением. . . Крик, протяжный вой. . . . Женщины бросаются вперед, проходя под веревкой. 
Девятнадцать заключенных, чьи имена были зачитаны, приговорены к смертной казни. Неразбериха душераздирающая. Обнажив мечи, ополченцы прорываются сквозь халаты и тюрбаны, и снова в суматохе маленькие деревца склоняются, а женщин насильно уводят подальше от их мужчин.
Меня так сильно толкают, что я не могу видеть, что происходит, и мне приходится напрягать все свои силы, чтобы меня не унесло прочь. Вернуться на свое место невозможно. Немного после этого толпа начинает таять. В последний раз я вижу босоногого Басматча с облупленным синим эмалированным чайником под мышкой: да, до самого момента смерти человеческое тело требует, чтобы его кормили.
В пустом дворе маленькие деревца чудесным образом снова стоят прямо; повсюду разбросаны стулья. Когда я просыпаюсь на следующее утро бюст Ленина все еще стоит на столе, медитируя в одиночестве. Стулья складывают в кучу, готовясь унести.
Мимо проходит узбек, одетый в толстый черный зимний плащ, с белым глиняным чайником в руке. Эхо его шагов разносится по двору, который теперь снова пуст и безмолвен. В газетах я не могу найти ни малейших подробностей о суде над басмачами.

Примечание:

 65 Это опять-таки отдельные размышления, хотя и повторные, автор не выполняет никакого задания (Прим. Автора).
66 Енох Генрих Киш (1841 – 1918 г.г.) - профессор медицины в Праге.
67 Дромадер - одногорбый верблюд.
68 Мир = Вождь. Ab = вода (прим. Автора).
69 Женская половина дома( с узб.).
70 1 дюйм - 2,54 см
71 Тесты охватывали бег, прыжки, плавание в одежде и без нее, греблю, стрельбу, подъем и перенос груза, бег на лыжах (прим. Автора).
72 Швейцарское блюдо из вареного плавленого сыра (прим. Автора.)
73 Ф. И. Колесов - председатель Совета Народных комиссаров Туркестана.
74 Ходжаев был Председателем Совета народных комиссаров (сентябрь 1920-декабрь 1924 г.г.).
75 Еще раз стоит отметить опасность слишком поспешного введения единой формы культуры, прежде чем это делать необходимо провести необходимые изменения в общественных отношениях, чтобы преодолеть трудности, подобные тем, которые возникают во многих европейских и азиатских странах (прим. Автора).
76 Hallelujah – американский фильм 1929 года.
77 Miguel Covarrubias (1904 – 1957 г.г.) Мексиканский живописец, график, иллюстратор книг.
78 В Узбекистане русские составляют примерно десятую часть населения (прим. Автора).
79 Туркестанская автономия - государство, существовавшее в период с 28 ноября 1917 года по 22 февраля 1918 года на территориях современных Узбекистана, Казахстана и Кыргызстана.
80 Исмаил Энвер - османский военный и политический деятель. Военный министр Османской империи во время Первой мировой войны. Один из османских военных деятелей, преобразовавших архаическую империю в современную Турцию.
81 Джеймс Элрой Флеккер Золотое путешествие в Самарканд (прим. Автора).
82Существует три вида мечетей: обычная мечеть для ежедневной молитвы; соборные мечети для пятничных (субботних) собраний населения и специальная соборная мечеть, встречающаяся только в крупных городах: обычно они не используются, но в них проводятся службы дважды в год (Прим. Автора).
83 Одни связывают появление пятна с тем, что Биби Ханум изменила своему мужу, хотя и на словах. Другие, напротив, утверждают, что пятно появилось из-за того, что Биби Ханум не сдержала обещания, данного влюбленному архитектору. Пятно на ее щеке оставалось недолго, но появился обычай, согласно которому тех, кто нарушает свои обещания или не выполняет свой долг, называют "чернолицыми" (Прим. Автора).
84 По мнению современных ученых легендарный царь Турана Афрасиаб принадлежал к древнему иранскому племени.
85 Двухсторонний ковер ручной работы
86 Исламский праздник жертвоприношения
87 Мать (пер с узб.)
88 Лекарь (пер. с узб.)
89 От турецкого глагола bamak = сдерживать, угнетать, насиловать (Прим. Автора).
90 Согласно советской версии (Прим. Автора)
91 Согласно книге Вадима Чайковского, Казнь двадцати шести комиссаров Баку. Москва, 1922 г. (Прим. Автора.)
92 На Первом Международный конгрессе народов Востока, с 1 по 8 сентября (Прим. Автора).

Окончание следует.

Источник:
Элла Майяр. Салев, ноябрь 1933 года.
Перевод: Владимир Петров, автор книг: «Пишпек исчезающий», «Гора, приносящая счастье», «Великая гора Улуу Тоо» с Ella K. Mallart «Turkestan Solo On Woman's». Expedition From Tien-Shan to the Kizil Kum. 
Villiam Heinemann Ltd. London:Toronto. First published in Great Britain. G.P. Putnam’s Sons. The Edition published by Villiam Heinemann Ltd. 1938.