Поездка в пустыню Каракум.

«Батыр без ран не бывает»

Каракалпакская поговорка.

Роман в 3-х частях.

Часть первая.

I. Кара-Кумы.

История пустыни Каракум.

Четыре волка, гуськом друг за другом, боязливо оглядываясь, спускались с песчаного бугра. Если бы им предоставлен был свободный выбор, то они спустились бы совсем не с этой стороны. Их зоркое зрение, несмотря на темноту ночи, упорно останавливалось на одном и том же предмете.
Их раздутые ноздри жадно втягивали в себя струю воздуха, несшуюся от этого предмета. Голод ворочал внутренности степных хищников, зубы скрипели и щелкали, налитые кровью глаза искрились во мраке.
Бандиты остановились в лощине, куда не проникали лучи лунного света, и сели. Они не решились отступить совсем и выжидали. Они хорошо устроились: надо было прилечь к самой земле, - я хотел сказать, на песок, потому что земли давно уже не видно было в этом песчаном, волнистом море, - чтобы заметить четыре рядом торчащие силуэта, с острыми, настороженными ушами.
А, между тем, сами волки хорошо видели кругом. Луна усердно помогала им в этом обзоре, освещая своим мертвым светом мертвую окрестность.
Лощина, где они сидели, заменяла темную литерную ложу, пустыня - ярко освещенную сцену.
Голодные бродяги видели все, а их не видел никто. Они видели верблюда, который стоял на вершине противоположного бугра; они видели, как безобразно, неловко привешены были к бокам животного толстый тюк, обмотанный веревками, русский чемодан, железная складная кровать в чехле и медный закопченный чайник.
Все это висело кое-как, и, должно быть, сильно беспокоило верблюда; заметно было, что его вьючили неопытные и неискусные руки. На самом верху, неловко растопырив ноги, сидела человеческая фигура.
Голова у этой фигуры была обвязана белым платком, одета она была в белую же, русскую рубаху, на длинных смазных ботфортах виднелись ржавые шпоры, из-за плеч торчала двухстволка.
Фигура эта как-то странно колыхалась на вершине вьюка: то она откидывалась назад, то вдруг нагибалась вперед; головной убор сбился на самое лицо. Нетрудно было догадаться, что всадник спал, - и спал весьма крепко, несмотря на неловкость своего положения.
У верблюда в разорванные ноздри продета была волосяная веревка; конец той веревки находился в руках другого путешественника, который шел пешком. Взобравшись на берег, вся группа остановилась.
И верблюд, и шедший пешком - разом увидели то, что давно уже наблюдали волки. Первый смотрел равнодушными, полузакрытыми глазами, пережевывая вонючую, зеленую пену, второй кинулся будить своего товарища.
Внизу, где сыпучая, песчаная гряда переваливалась через едва заметный след караванной дороги, стоял безобразный ящик на трех колесах. Четвертое лежало около. Как у трупа, около которого повозились уже крылатые и четвероногие хищники, из-под клочьев изорванного мяса и кожи торчат оголенные ребра, так из-под клочьев холстины виднелись деревянные ребра верхней части кузова.
Немного в стороне лежала куча старого изодранного платья. У этой кучи виднелось что-то похожее на человеческую ногу; у этой кучи были даже руки, судорожно искривленные пальцы которых глубоко врылись в окровавленный песок, и от этой кучи несло запахом разлагавшегося трупа.
Кругом было тихо, как в могиле: ни звука, ни движения.
- Падалью воняет, - произнес проснувшийся всадник.
- А ведь дело скверное, - заметил другой. - Не вернуться ли нам назад, в Аль-Кадук?
- Падалью воняет. Это сделано давно: или сегодня, рано утром, или еще вчера. Они теперь далеко. Ну, тяни эту ленивую гадину, и едем дальше.
- Да, черт возьми, едем. Я, вот уже целую ночь иду пешком.
- Если бы верблюд мог идти без твоего содействия, мы ехали бы оба; а я разве виноват, что у меня осталась в распоряжении только одна нога. Проклятое колено! как оно опять расходилось!
- А что, если с нами то же будет? Если барантачи теперь на той станции, куда мы едем?
- А если они там, откуда мы уже уехали? Шансы совершенно одинаковы. Продвинь еще немного вперед этого подлеца. А! вот оно что. Ведь я узнал, кто это.
- Я тоже догадываюсь.
- Это жид, помнишь, в Уральском укреплении, с женою и немцем-механиком. Ты это их ищешь? Загляни в фургон: там, должно быть, и жена, и немец.
- В фургоне никого нет, - процедил сквозь зубы тот, который шел пешком.
Он бросил верблюда и, взобравшись на колесо экипажа, рылся внутри его, погрузившись в фургон всем корпусом.
- Ну, значит, у него украли жену и немца, да, кажется, сколько я могу разглядеть, и его собственную голову.
Мороз подрал по коже обоих наблюдателей. Скверные мысли заворочались в мозгу. Одни, в самом глухом месте песчаной пустыни. Ждать помощи неоткуда. Кто поручится, что с ними не будет, может быть, даже очень скоро, того, что случилось с этим жидом. Может быть, за этим барханом сидят они. Сейчас вылетят на них с своими длинными пиками.
- Ты слышал?!
- Ничего не слышал.
- Где-то гикают.
- Это у тебя в воображении гикают или… постой-ка нет, это в желудке у нашей скотины, - бравировал тот, который сидел на верблюде. Но голос его слегка дрожал, словно в его горле что-то задерживало звуки. - А этот собирался водку гнать в Ташкенте. Заводы строить хотел, барыши наживать. Что это ты прячешь за пазуху? Покажи-ко.
- Что прячу… Кто прячет?! Ничего не прячу; это так. проклятые вши развозились. Я только почесался.
- В синей бумаге. Я видел.
- Да что ты видел… что?!..
- Подожди, я сейчас слезу. Моей ноге как будто лучше. Посмотри, он упал около колеса: у тебя пояс развязался, ты сунул, а он провалился.
Оба путешественника стояли на земле, один сполз с верблюда, другой соскочил с колеса. Большой пакет, в чем-то синем, не то в бумаге, не то в платке, лежал на песке. Этот темный четвероугольник, на светлом фоне, так и лез в глаза. Четыре руки разом потянулись по одному направленно.
- Это деньги, и даже очень много денег. Боже мой, как у меня затекли ноги. Я едва стою киргизы плохо знают толк в русских бумагах. Мы, брат, с тобою знаем его лучше.
- Пополам, я думаю.
- Да, уже на три части делить не станем. Теперь ему ничего не нужно. Куда! держи! держи! проклятая скотина!
Освободившись от всадника, верблюд сделал несколько шагов по дороге. Вдруг он фыркнул и вытянул шею. В темноте сверкнули красноватые точки. Испуганное животное поняло опасность и, со всех ног, пустилось бежать своею неуклюжей, по виду медленной, но на деле чрезвычайно быстрой иноходью.
Раздался жалобный, хриплый вой, и четыре тени, скользнув по желтоватой поверхности бугра, понеслись за убегающим животным. Несколько минут длилось молчание.
- Что же мы теперь будем делать? - мрачно сказал один из спутников.
- И зачем ты его выпустил?
- И кой черт тебя заставил слезть с него!
- Что ж, надо идти пешком, целую ночь шли. Станция не должна быть далеко.
- Идти, так идти.
- Не знаю, добреду ли я?.. Попробуем.
- Идем! авось живы будем. Вот они, дешевые тарантасы.
- Ну, что уж тут, и дорогие – ломаются. У Келлера, двести пятьдесят заплачен в Казани, а так же, как и наш, брошен на дороге

С бархана на бархан, взрывая сухой песок, с отчаянным, полным смертельного ужаса ревом, неслось горбатое чудовище. Преследователи не отставали: с боков, спереди заскакивали голодные звери.
Растрепался вьюк и безобразно хлопал по взмыленным бокам, стесняя бег верблюда. Войлочный тюк свалился и тащился по земле, путаясь между длинными ногами. Споткнулся беглец и со всего размаха брякнулся на песок, взбороздив его своею мордою.
Отчаяние придало силы несчастному животному, и оно снова вскочило на ноги, но уже страшный всадник сидел у него на шее, вцепившись зубами в загривок. Другой волк высоко взлетел на воздух и, как мешок, брякнулся на дорогу: он попал под удар могучей ноги и поплатился за свою неловкость.
Вдруг раздался выстрел.
Немного в стороне чернелась закопченная труба маленькой землянки. Только этою, искривленной коленом, железной трубою отличалась землянка от окружавших ее песчаных наносов. Кругом нее песок был сильно утоптан и покрыт навозом. Неподалеку лежал разбитый ящик повозки, кое-где валялись остатки колес. В дверях, более похожих на отверстие норы, виднелось испуганное лицо; беловатое облачко дыма медленно расползалось, исчезая в лунном свете.
Тяжело дыша, плашмя на боку, вытянув длинные мускулистые ноги, лежал верблюд, почти около самого входа. Волков как не бывало. Это была почтовая станция на большом Орско-Казалинском тракте, в самой середине «Кара-Кумы».
Станция эта называлась Джунгурлюк-Сор.

II. Перлович у себя на даче.

Просторная, довольно высокая комната. Открытые, потолочные брусья расписаны яркими, цветными узорами и украшены позолотою, стены, с бесчисленными хитро вырезанными углублениями, покрыты мелкою резной работою по алебастру. 
В одной из длинных стен, так как комната не квадратная, проделаны рядом одна с другою четыре двери из темно-коричневого карагача; двери эти также сплошь покрыты затейливою резьбою. Над каждою дверью - полукруглое окно с частым гипсовым переплетом, затянутым красною кисеею.
Все эти двери выходят на обширную террасу; над нею - тяжелый навес, составляющий продолжение плоской крыши дома. Навес этот поддерживается рядом деревянных, кувшинообразных столбов. Справа и слева виднеются узкие двери в прочие помещения дома.
Несмотря на сорокаградусный жар, несмотря на солнце, стоящее над самою головою, в доме прохладно, и отрадный зеленоватый полусвет приятно ласкает глаза, утомленные ярким солнечным светом. Громадные столетние карагачи раскинули свои густые ветви над крышею дома; никакие солнечные лучи не найдут себе дороги сквозь эту массу темной зелени. Перед террасою - пруд, обсаженный такими же гигантами-карагачами.
Высокие пирамидальные тополи, упираясь своими вершинами в сероватое, раскаленное небо, двойными рядами окружали все пространство сада. Тщательно вычищенные дорожки все сходились к пруду; по бокам этих дорожек тянулись неглубокие канавки (арыки) с свежею проточной водой: одни канавки проводили воду к центральному пруду - резервуару, другие - выводили ее вон, за пределы сада.
Всюду, куда могло только проникать солнце, виднелись деревянные решетки, которые гнулись под тяжестью виноградных лоз; красивая, вырезная листва мешалась с наливающимися гроздьями синего винограда.
Под одним из карагачей, тех, что у пруда, навзничь, закинув мускулистые руки за голову, лежала почти голая темно-бронзовая фигура; белая, старческая борода торчала кверху, шапочка (тюбетейка) сползла с головы, обнажив гладко выбритый, лоснящийся от пота череп. К дереву прислонен был садовый заступ, указывавший на должность спящего.
Садовник спал крепко. Его ничто не беспокоило. Большой шмель мелодично басил, предполагая, вероятно, спуститься на кончик горбатого, чисто библейского носа. За стеною послышался топот лошадиных ног; звуки двигались вдоль стены, приближаясь к калитке. Красивый желтый сеттер шарахнулся с террасы, где он спал, и, прыгая через арыки, понесся ко входу.
- Возьми лошадь, эй! Поводи ее здесь хорошенько. Ишь, как замылилась. - отдавал отрывистые приказания приятный, несколько охриплый баритон.
- Прекрасный «карабаир» у вас, полковник, - заметил довольно вкрадчиво другой голос. - Сюда, сюда пожалуйте, в мои новые владения.
- Да, ничего, недурен. Сюда?
Перешагнув через высокий порог, вошли в сад два человека: один, впереди, среднего роста, несколько худощавый, с подвижной и умной физиономией, в круглой соломенной шляпе, в широком парусинном пальто, в кожаных черных штиблетах поверх летних панталон, в перчатках и с хлыстом в руке. Другой высокого роста, в форменном кителе, с щеголеватыми, несколько изысканными манерами.
- Давно бы пора, полковник, давно.
- Да я, знаете ли, все собирался, но как-то все не мог собраться, то помешает, то другое. А у вас великолепно!
- Ну, полноте.
- Нет, право. Тень, прохлада, виноград. Все это в восточном вкус. Превосходно.
- Что мог, полковник, что мог. Конечно, тут еще многого недостает.
- Ну, чего же недостает? - (полковник как-то растягивал слова и произносил их несколько в нос: он находил, что эта манера говорить весьма изящна). - Вы уже слишком требовательны, добрейший Станислав Матвеевич, конечно, человеческой фантазии нет границ: она безбрежна; но, принимая в расчет.
- Извините, полковник, много, очень много обяжете. - Тут Станислав Матвеевич приятно улыбнулся и согнулся всем корпусом, приложив к сердцу правую руку). - Чаю, вина, сельтерской воды, льду - все, что прикажете без церемонии.
- Если так, то я попрошу сельтерской воды и красного вина… Эта несносная жара.
- Извините я сейчас распоряжусь.
Хозяин усадил гостя на ступеньках террасы, покрытых пестрым ковром, и скрылся куда-то направо.
э Шарип! эй, Шарип! э слышался хозяйский голос.
Спящий у пруда сарт приподнялся, посмотрел вокруг себя мутными заспанными глазами, поправил шапочку, зевнул на весь сад и поднялся на ноги. Лениво шагая, он пошел на зов хозяина.
Гость сперва посидел немного, потом его сманила чистая дорожка и густая тень у пруда. Оп встал и пошел, заложив за спину руки и волоча по песку свою саблю. Красивая собака лежала в траве и, подняв свою умную морду, казалось, заигрывала.
- Ну, иси! иси! как тебя там звать: Збогар, Мильтон, Трезор все равно, ну, пойди, дурак, ну, иди же.
Собака встала и подошла, виляя пушистым, мягким, как шелк, хвостом.
- А ну, тебе, должно быть, жарко; надо покупаться, а, надо?
Полковник поднял какую-то щепочку, поплевал на нее и бросил на самую середину пруда. Собака все время следила глазами за щепкой, потом с размаха бросилась в воду, выловила брошенное и поплыла к берегу; здесь она с трудом, раза два обрываясь, выкарабкалась на сухое место, выпустила изо рта поноску и отряхнулась.
- Молодец, молодец. Ай да водолаз. Ну-ка еще.
- Вы, верно, охотник, полковник? - раздался сзади голос хозяина. - Милости просим; все готово. У меня это делается довольно скоро, потому что все под руками.
- Да это манифик; нечто в роде «Шахеразады»; знаете, эти восточные сказки. Раз, два…
- Усаживайтесь покойней. Лед изрублен недостаточно мелко, но это лучше: не так скоро тает. Возьмите эту подушку, вам будет удобнее.
На террасе поставлен был низенький стол, не выше полуаршина, так что, лежа на ковре, можно было удобно доставать с него все, что нужно. Стол этот был покрыт белой скатертью; посередине стояла туземная чашка из зеленой глины с нарубленным, сверкающим льдом, вокруг нее лежали бутылочки с сельтерской водою с подрезанными проволоками, по бокам подымили свои чеканенные носики два высоких металлических «кунгана» (кувшина) с красным вином и стояли стаканы с чайными ложечками, тут же распространяло аромат блюдо с виноградом, персиками и гранатами; последние были разрезаны и сверкали своею кроваво-красною внутренностью в массах бледно-восковой зелени винограда.
В углу, на последней ступеньке, кипел ярко вычищенный самовар, и тот же старик-садовник перетирал полотенцем плоские, зеленые чашечки с китайскими буквами на донышках.
- Ну что, полковник, слышно в ваших, так сказать, высших административных сферах?..
- Особенного ничего, но предполагают - (тут голос был значительно понижен), - предполагают, что поход неизбежен.
- И, думаете, скоро?
- То есть, как бы вам это сказать. Пока все еще одни предположения… Весьма недурное вино; Первушин, положительно, совершенствуется.
- Я, знаете ли, предполагаю, на случай похода, тоже пристроиться к войскам.
- В качестве воина?..
Полковник улыбнулся и скосил глаза на говорящего.
- Нет, зачем? это не в моем характере. Я даже совсем оставил службу: с часу на час жду приказа об отставке.
- Так в качестве волонтера, любителя сильных ощущений?..
- Вы шутите. Конечно, без сильных ощущений не обойдется, но для этого только не стоит беспокоиться: это все я предоставляю натурам более героическим, чем моя. Чаю, Шарип! Не прикажете ли?
Собеседники потянулись к зеленым чашечкам.
- Нет, мой уважаемый полковник, - продолжал хозяин, - цель моя не та. В походах вам придется испытывать и голод, и холод, и жажду, и, там, разные лишения. И на бивачном отдыхе вам весьма полезно будет выпить стаканчик глинтвейну, съесть кусочек настоящего швейцарского сыру.
А там, знаете, победа; ожидание различных благ свыше. Вы понимаете; не лишнее будет выпить бутылку-другую шампанского да мало ли чего захочется? а взять неоткуда. Свои запасы истощатся скоро (я имею основание предполагать это). Некрасиво, не правда ли?.
Вот тут-то и явится с своими услугами Станислав Матвеевич Перлович, которому только и будет заботы, чтобы его арбы не отставали, чтобы его верблюды не запаздывали, чтобы его запасы не истощались. И в и палатках Станислава Матвеевича господин полковник и все его товарищи по оружию найдут все то, что им будет угодно.
- Позвольте, я буду продолжать вашу картину, - перебил гость.
А денег в то время будет много, - (полковник подлаживался под тон Перловича), - поднимется игра, увеличится содержание; лишние рубль-два на бутылку никому не покажутся обременительны и
ой уважаемый собеседник и хозяин, заботясь о нашем походном благосостоянии.
- О, нет, полковник, я вовсе не так корыстолюбив, как вы думаете. Конечно, без барыша нельзя же.
- Ну, само собою разумеется.
Да, - (Перлович вздохнул), - с помощью Божьею, имея в принципе честность и уверенность, - (он вздохнул еще продолжительней),  можно легко соединить общую пользу. Не прикажете ли еще чашку, полковник, с гранатным соком и вином. Эй, Шарип!
- Благодарю вас. Ай-ай-ай! - сказал полковник, посмотрев на свои массивные золотые часы.  Скоро три, а в пять я должен обедать у губернатора.
- Не смею задерживать. Благодарю вас, полковник, за ваше любезное посещение. Шарип! лошадь полковнику.
Они пошли вдоль сада к выходной калитке.
- А ведь я к вам, собственно, за делом,  начал полковник, едва они сделали несколько шагов. - Мне очень нужно, конечно, на самый короткий срок.
Полковник с ожесточением терзал кисть темляка на эфесе сабли. Перлович со вниманием подвязывал виноградную лозу, свесившуюся почти до самой земли.
- Тысячу? - спросил он, и скорее не спросил, а прямо определил сумму, словно ему заранее известны были требования гостя.
- Да, почти около того, но для округлости…
- На тех же условиях, как и в тот раз?
- Послушайте, Перлович, ведь это почти что двадцать процентов в месяц.
- Ну, вот, так оно и вышло, - начал Перлович. - Экая досада!.. Посмотрите, вот эта превосходная лоза положительно погибла; даже зелень начинает блекнуть. Экая досада! Такой редкий сорт.
- Ну-с так как же? - перебил полковник.
- Вы не можете себе представить, как мне досадно, что в настоящую минуту я решительно не могу быть вам полезным; ведь надо же было только вчера.
- Я сегодня вечером буду у Хмурова. Я согласен. Привозите документ и деньги. Пожалуйста, не опоздайте.
- Не беспокойтесь, полковник, вы знаете мою аккуратность - ровно в десять.
- До свидания пока.Чрез минуту полковник, подпрыгивая по-английски, на английском же седле, мелькал своим белым, как снег, кителем в густом облаке пыли; за ним суетливо трепался оренбургский казак на своем приземистом клепере.
Перлович распоряжался уборкою завтрака, тщательно проверив число оставшихся бутылок. По дорожке шагала Бог весть откуда появившаяся фигура. Грязная, когда-то белая фуражка была сдвинута на гладко остриженный затылок; китель с металлическими пуговицами обтягивал тощий, сутуловатый стан; красные кожаные шаровары спущены были поверх сапог, порыжелых от пыли и времени; они неуклюже болтались на тонких, длинных ногах и, казалось, мешали им двигаться.
Под кителем вовсе не было никакого белья; по крайней мере смуглая, морщинистая шея и почти на четверть выдающиеся из-под коротких рукавов мохнатые руки были совершенно голы.
- Ба! Господин Перлович, если я не ошибаюсь, занимается хозяйством.
Остзейское происхождение ясно слышалось в говоре нового гостя.
- Каким образом вы изволили пожаловать? - спросил, не оставляя своего дела, хозяин. В голосе его слышалась досада: заметно было, что визит этот не доставляет ему никакого удовольствия.
- Странное приветствие, господин Перлович! Несмотря на наше недавнее знакомство, вы, кажется, предубеждены против меня?
- Нисколько, но.
- Нет, нет, пожалуйста! Я все понимаю (гость уставился на Перловича своими большими, оловянными глазами). - Это видно по всему. Вот, например, даже по тому, что вы убираете это вино, не спросив меня: приятно ли это моему пересохшему от этой дьявольской жары горлу.
В голове Перловича в эту минуту перебирались способы отделаться от этого гостя; он никак не мог остановиться на удобнейшем.
- Если вам угодно, господин Блюменштант, - начал хозяин, - то.
- Не думаете ли вы, что я нуждаюсь в вашем вине?!
Горбатый нос гостя побагровел, из-под седых усов пахнуло спиртом.
- Вы ошибаетесь!
- Но, позвольте же, однако…
- Дайте мне высказать.
Блюменштант тяжело опустился на ступени террасы.
- Я к вам пришел, - начал он, роясь во фруктах, - с тем, чтобы предложить вам весьма выгодную, для вас, конечно, сделку.
Перлович начал заинтересовываться.
- Я долго обдумывал это, прежде чем решился, - продолжал Блюменштант, - и вот результаты моих размышлений. К черту служба! Там меня оценить не умели. Надо подумать о себе, о своей, так сказать, личной выгоде и, понятно, о выгоде общества; ибо, я в этом убежден, из совокупности индивидуальных выгод составляется выгода коллективная. Вы меня понимаете?
Он положил в стакан кусок льду и долил его до краев красным вином.
- Но это все общие места, мы теперь перейдем к частным явлениям. Я, лично я, капитан Блюменштант, желаю заняться частным, полезным для себя и для других делом.
- Это все прекрасно, - перебил Перлович, - но что ж тут может касаться до меня?
- До вас?! Все, т. е. не то, чтобы все, но, но моему разумению, как раз половина.
Перлович недоумевал.
- Я поясню мою мысль. Соединим наши усилия. У вас - капитал, у меня - голова, руки (он сжал кулаки и поднес их к самому лицу хозяина; тот невольно отшатнулся) и необъятый запас житейской опытности.
Багровое лицо капитана разгорелось еще более; он торжественно выпил свой стакан и снова долил его до краев. Перлович не ожидал этого предложения.
- Позвольте вас просить, почтенный капитан, подождать меня несколько минут.
- Пожалуйста, не стесняйтесь; велите только подать еще немного льду.
Перлович исчез. Прошло минуть пять - его еще не было; прошло четверть часа - Блюменштант все еще сидел один над своим стаканом. Наконец, ему надоело ждать; он порывисто встал, шагнул раза два и пошатнулся.
Вершины тополей заколыхались у него в глазах, песчаная дорожка показалась ему ковром, который кто-то из шалости хотел вырвать у него из-под ног. Старик садовник подходил к нему, прыгая, кувыркаясь и ухмыляясь своим беззубым ртом.
«Эк нарезался, - подумал про него Блюменштант, - ведь вот мусульманин, а не устоял от искушения, выпил… да, выпил…».
Капитан сел на прежнее место и опустил усатое лицо на грудь. Долго он сидел в таком положении; потом начал шарить вокруг себя руками, шарил долго, пока не схватился за кисти вышитой подушки; с усилием, словно в ней было десять пудов, подтянул он ее к себе, запрокинулся назад всем корпусом и вытянул ноги.
Старик-сарт робко подошел к нему и заглянул в лицо. Глаза капитана были закрыты; из-под седых усов вырывалось тяжелое, порывистое дыхание. Он спал.
- Хозяин уехал, - начал садовник; - хозяин совсем уехал в город, - произнес он громче, наклонившись к самому уху спящего.
Карамболь по красному! Хлоп!..
Сарт в испуге отскочил и сплюнул в сторону.
- Заснул пьяный кабан, - произнес он по-татарски, сплюнув еще раз, и выругался.
В воздухе стало прохладно. Тени в саду стали синеватее и гуще; в углах и внутри комнат совсем стемнело. Вершины тополей и карагачей ярко зарумянились; над прудом и арками подымался белый пар. Тучи комаров с тихим звоном заносились в вечернем воздухе.
Два длинноногих аиста, мелькнув красными пятнами на небе, пронеслись над садом. До слуха доносился жалобный, зазывающий крик: это муллы, стоя на крышах своих мечетей, зажав уши и обратив свои лица к востоку, призывали правоверных творить вечерний намаз (молитвы).
Садовник оставил надежду разбудить пьяного гостя. Он убрал все, что было на столе, тщательно подмел окурки папирос и гранатные корки и побрел опять к пруду. Здесь он зачерпнул в кувшинчик воды, отвернулся в сторону и сделал омовение; потом разостлал на земле какую-то ветошь и стал на нее на колени.
Неподвижно, словно бронзовая статуя, находился он в таком положении почти полчаса времени; только сухие, старческие губы медленно шевелились, творя обычные молитвы. Он все забыл в эти минуты; он ничего не чувствовал. Большой комар сел как раз на конец его носа, все более и более наливалось жадное насекомое, и безнаказанно улетело прочь, оставив на носу крупную каплю алой крови.

III. На Мин–Урюке.

Перлович избавился от своего гостя, употребив уловку, хотя и слишком незатейливую, но уже несколько раз удававшуюся ему прежде. Он очень хорошо знал, что Блюменштант не долго будет его дожидаться: винные пары, с помощью усыпляющей тишины и наступающего мрака, возьмут свое; о дальнейшем Перлович не заботился: он также знал, что капитан проспит у него на террасе до утра, потом выкупается в пруду и, освежившись, забудет, о чем шла речь накануне.
Подтянув подпруги у седла, он сел на своего смирного коня и поехал в русский город. Дорога шла, извиваясь по берегу крутого оврага, скалистые берега которого почти отвесно спускались на зеленеющее, густо заросшее кустарниками дно.
Внизу шумел и пенился ручей Босу, перехваченный бесчисленными мельницами самых миниатюрных размеров; кое-где слышались звуки рожков, дающих знать, что та или другая мельница свободна и желающие могут приносить свое зерно для перемола.
По чуть заметным тропинкам спускались и поднимались серенькие ишаки с тяжелыми мешками на своих костлявых спинах. Вереницы закутанных сартянок, спешивших куда–то с узелочками в руках, стремительно кидались в сторону и при приближении чуждого всадника прижимались лицом к стенкам. Откуда–то из чащи со свистом вылетел маленький камешек, щелкнулся о дорогу перед самыми ногами чалого и поскакал дальше, рикошетируя по пыльной дороге.
Перлович погнал шибче.
- Экие скоты, - подумал он, - вот этак попадись к ним в руки: живой не выскочишь.
Когда Перлович поравнялся с развалинами коканской башни и стен старого города, он увидел правильные кварталы европейской части. Красивые, одноэтажные белые домики окаймлялись аллеями молодых, недавно насаженных тополей. Почти всюду, куда только хватало зрение, видны были безобразно перепутанные леса вновь созидающихся построек; на просторных площадях сложены были запасы строевых материалов.
Почти в самом центре, из–за громадной палатки с крестом наверху, заменявшей временно церковь, виднелись ярко освещенные окна магазинов. На шоссированных, прямых и широких улицах кипела жизнь: сновали экипажи, всадники и пешеходы. Днем все живое пряталось от невыносимой жары, зато вечером, когда зной сменялся оживительной, полной аромата прохладой, все, что только могло двигаться, выходило на улицы.
Просторно и широко раскинулся новый, словно из земли выросший город, но все в нем, на что только вы ни обращали внимание, поражало своею недоконченностью. Казалось, каждая встретившаяся личность, каждый предмет, деревцо, вновь посаженное, узорный заборчик, камни, заново отесанные, - короче, все говорило: «Что с нас взять; мы еще пока на биваках. Вот, погодите, после что будет».
Это город–лагерь; и долго еще на нем будет лежать эта своеобразная печать, несмотря на то, что уже много семейств прочно основалось в своем новом отечестве и ввело в обыденную колею свою семейную и общественную жизнь.
Задумался Перлович, глядя на картину, раскинувшуюся у него перед глазами. Он стоял на высокой горе, на повороте Большой Чимкентской дороги, и мог рассмотреть весь город, что называется, с птичьего полета.
С каждым днем, - думал он, - прибывает и прибывает население нового города; не по дням, а по часам увеличиваются новые потребности. Следи за ними, Станислав Матвеевич, изучай эти самые потребности, изыскивай все способы к их удовлетворению, предупреждай их, если сможешь.
В этом–то и кроется вся сила, вся тайна науки обогащаться. С пустыми руками приезжают сюда люди, и, смотришь, через год уже ворочают изрядными рычагами, действуют; а ведь люди эти из той же глины сделаны - не из золота. Расщедрилась судьба, послала тебе средства, и средства изрядные; мозгами тоже не обидела, - ну, и орудуй.
Лошадь храпнула и шарахнулась в сторону; всадник чуть не вылетел из седла. Длинная, худая, как скелет, почти черная фигура, вся обнаженная, за исключением только нижней части туловища, где болталась грязная рваная тряпка, в двух шагах от Перловича, протягивала к нему дрожащую руку.
Красные, воспаленные глаза гноились и усиленно моргали; вместо носа зияло отвратительное отверстие; седые клочья окаймляли беззубый рот.
- Аман, урус! силлау!.. [здравствуй, русский; силлау - непереводимая одним словом просьба о подачке] - гнусило несчастное существо и потянулось к поводьям уздечки.
- Прочь! - крикнул Перлович и замахнулся нагайкой.
- Акча, тюра; азрак… акча… (Денег, начальник, хоть немного денег…) Ой! ой–ой!
Старик нищий схватился за голову руками и упал, опрокинутый лошадью.
Перлович поскакал дальше.
Тяжело приподнялось бронзовое тело с пыльной дороги. Сквозь дряблые, поблекшие десны глухо прорывались невнятные проклятия вслед удаляющемуся всаднику. С горы, подтормозив заднее колесо, медленно сползал дорожный тарантас с фордеком.
Густой слой пыли покрывал все: и растреснувшуюся кожу экипажа, не выдержавшую сорокаградусной жары, и сбрую, и лошадей с потертыми плечами и спинами, и ямщика–татарина в остроконечной войлочной шапке, и целую пирамиду сундуков и чемоданов, хитро пристроенных сзади на фальшивых дрогах.
Много тысяч верст катилось это произведение казанских кузниц: и на волах, и на лошадях, и на верблюдах; расшаталось оно, словно расплюснулось, дребезжит своими винтами и гайками и, глухо прогремев по мосту, скрывается в остатках триумфальной арки, построенной для въезда губернатора услужливым, в подобных случаях, купечеством.
Из окна тарантаса выглядывал красивый, почти античный, женский профиль, из–за него виднелись полосатый чепец и зеленые очки–наглазники, принадлежащие другой спутнице. Какой–то всадник, в красных панталонах и белой, шелковой рубахе с офицерскими погонами, задержал свою лошадь у самого экипажа, с любопытством посмотрел на проезжих, потянул носом тонкий запах пачули, распространявшийся от античного профиля, и поскакал дальше.
По дороге, ведущей к Мин–Урюку (мин - тысяча; урюк - абрикосовое дерево; составное собственное имя рощи в одной версте от Ташкента), подымались облака пыли: быстро неслась оживленная кавалькада…
Впереди всех бойко семенил ногами белый иноходец; длинный шлейф черной амазонки развевался по ветру, открыв стройные ножки в отороченных кружевом панталончиках.
- Послушайте, барыня, не гоните так моего Бельчика, - говорил купец Хмуров, с трудом догоняя белого иноходца. - Да дайте ж ему дух перевести фу ты, право!
- Кажется, вы в этом больше нуждаетесь, чем ваш Бельчик, - заметила красивая наездница, сверкнув из–под густого вуаля глазами.
- Это почему–с?.
- Да вольно ж вам наряжаться в этот дурацкий кафтан. Вон тем, я думаю, и в кителях жарко.
Она указала назад своим хлыстиком. Хмуров был в суконном кафтане русского покроя, перетянутом золотым поясом с цветными, эмалевыми бляхами.
- Ну, хоть и не потому, - возразил Хмуров. - Вон, поглядите–ко, видите - сюда спускается.
- Кто это?
- А это наш новый негоциант…
- Перлович?..
- Он самый. Я, знаете, хочу его к нам пристроить: мы его придержим с нами, а там - ко мне. Сведу его с Спелохватовым; - пускай потягается…
Они поехали шагом. Остальные члены кавалькады стали понемногу догонять передних.
- Станислав Матвеевич! - кричал рыжий артиллерист. - Вы там не переедете; возьмите немного поправее! там уже.
- Это он недавно купил чалого, - заметил один офицер другому и приподнял фуражку, отвечая на поклон издали Перловича.
- Недавно, должно быть; у него прежде был вороной с лысиной.
- Вас нигде не видно, Станислав Матвеевич, - сказала амазонка, когда Перлович неловко перескочил канаву, причем чуть не вылетел из седла, и подъехал к обществу. - Вы совсем пропадаете на вашей даче.
- В оборотах погряз, - вставил Хмуров; - такие дела заводит, что скоро всех нас подорвет.
- Ну, вас–то не скоро подорвешь, - огрызнулся Перлович.
- Вы не поверите, Марфа Васильевна, времени свободного так мало, так мало. Мое почтение, капитан! Здравствуйте, господа. Да, к тому же, я живу так далеко…
- Мы все к вам как–нибудь нагрянем гуртом, - перебил рыжий артиллерист.
- А ты, - (Хмуров имел привычку скоро сходиться на ты), - к тому времени кое–что в лед заруби, понимаешь. Ты куда это ехал–то?
- Поезжайте с нами, - приглашала его амазонка. - Конечно, если вы не имеете чего–нибудь более интересного…
- Извините. Я, собственно, ехал к вам к тебе, - поправился Перлович, обращаясь к Хмурову; - а пока - в город, по одному делу (он наклонился к Хмурову и понизил голос). Ну, так вот, видишь ли,
адо повидать кое–кого.
- Кого, кого? - наступал Хмуров.
- Захо, да еще, вот, Федорова.
- Стой! этих жидов ты сегодня у меня увидишь такой ансамбль соберется.
- Итак… - протянула Марфа Васильевна.
- Да что с ним говорить! Не пускать его, да и только, - решил Хмуров и заворотил коня Перловича. 
Кавалькада тронулась.
- Вы, говорят, устроились не хуже бухарского эмира, - начала Марфа Васильевна, поравнявшись с новым членом кавалькады.
- Ну, уж это слишком.
- Помните - в Самаре… Мы встретились, если не ошибаюсь, на Самолетской пристани.
Перлович передернул поводья своей лошади, отчего та задрала морду кверху и засеменила ногами.
- Вы, кажется, служить собрались здесь? - допрашивала наездница.
- А теперь нашел выгоднее бросить службу.
- Отчего выгоднее?
- У вас вон шлейф разорвался, - круто повернул Перлович, и ни за что ни про что огрел чалого хлыстом по боку.
Их обогнала коляска парою, сопровождаемая неизбежными конвойными казаками. В экипаже сидел красивый, полный генерал с дамою сурового вида. Рыжий артиллерист и остальные офицеры приняли солидный вид и приложили руки к козырькам фуражек.
Хмуров почтительно раскланялся и даже произнес с гостинодворской вежливостью: «Мое почтение–с, ваше превосходительство–с…», хотя генерал никак не мог его слышать. Марфа Васильевна скромно опустила глазки; Перлович нагнулся к стремени и что–то очень долго поправлял гайку на ремне.
Коляска скрылась за поворотом…
Довольно большое пространство, усаженное правильными рядами старых, раскидистых абрикосовых деревьев, кишело гуляющими. Разноцветные фонари ясными точками искрились во мраке, в глубине рощи, и бледнели по окраинам, где им приходилось еще побороться с слабыми лучами угасающего дневного света. Сквозь деревья виднелись какие–то постройки, флюгера, полосатые навесы; в этих пунктах освещение было ярче и гремела военная музыка.
Часть этого гульбища была огорожена решеткою: она предназначалась для привилегированной публики. Вдоль этой решетки, по наружной стороне, стояли десятка два длинных приземистых дрожек в одну лошадь, так называемых долгуш, две коляски и множество верховых лошадей, оседланных русскими и азиатскими седлами. Группы оборванных сартов, евреев, туземцев, преимущественно детей, жались к самой решетке, пытаясь разглядеть, как забавляются «урусы».
- Эй, пошли прочь. Гайда! гайда! - помахивая нагайкой, разгонял Хмуров толпу у ворот, когда кавалькада прибыла на место.
Рыжий артиллерист почти свалился с своей лошади и уже стоял у шлейфа Марфы Васильевны, готовый принять ее, хотя на одно мгновение, в свои объятия.
- Позвольте, - сказала она, отстраняя эту услугу, и соскочила на землю без помощи протянутых к ней рук.
- Такие прыжки не совсем безопасны, - произнес рыжий артиллерист, стараясь улыбнуться как только возможно язвительней.
- Не беспокойтесь, я не беременна, - ответила Марфа Васильевна, прикладывая свой шлейф к поясу.
Хмуров усердно обчищал пыль с черного платья амазонки, пустив в ход свою меховую шапочку, что оказалось очень удобным.
Все общество вошло в сад.
Впереди - Марфа Васильевна под руку с Хмуровым; она сообщала что–то Перловичу, который шел рядом, с другой стороны; за ними - рыжий артиллерист, все еще продолжая язвительно улыбаться. Далее - остальные члены кавалькады, которые и разбрелись тотчас же по сторонам.
Ближе к освещенным ярче других палаткам буфета расставлены были крашеные столики и деревянные стулья; между ними, по разным направлениям, сновала прислуга; слышались громкие требования, звон посуды, хлопанье пробок; и если бы не чалмы и яркие халаты, там и сям видневшиеся в толпе, да этот теплый, мягкий, охватывающий, словно бархатом, воздух, то можно было бы подумать, что находишься на одном из наших загородных гульбищ.
В павильоне, задрапированном полосатым тиком, с дощатым некрашеным полом, два офицера–линейца степного происхождения и статный адъютант с ярко–красным орденским бантом на белом кителе отхватывали разухабистую польку.
У одного из столов, поближе к проходной дорожке, сидели две личности в неопределенных костюмах: они пили красное вино местного первушинского приготовления. Стаканы были почти допиты, бутылка, неубранная еще со стола, была совершенно пуста.
- Что, в бутылке ничего нет? - спросил один.
- Пусто - отвечал другой, приподняв и тряхнув бутылку.
- Ну, доливай свой стакан, да и мой, кстати…
- Пусто, тебе говорят.
- Ничего, наливай…
- Я, брат, не Боско.
- Нет, я это к тому говорю, что если бы ты из пустой бутылки начал наливать и вино полилось бы…
- Это было бы странно.
 Зато выгодно.
- Выгодно?
- Ну вот, нам странно, а ему выгодно.
Он указал глазами на Перловича, который в эту минуту подошел к ближайшему фонарю закурить сигару.ба помолчали и стали насвистывать персидский марш.
- Батогов с передовой линии приехал.
- Ты его видел?
- Да, сегодня у Спелохватова. Приехал, говорит, поправляться, а то совсем продулся.
- Еще бы, дураком играл: закладывает чистые, а ему понтируют на мелок.
- Цены деньгам не знает. Легко пришло, легко и ушло.
- У того не уходит.
- Тот, брат, помесь жида с ляхом, на немецкой подкладке,  порода, на сей предмет приспособленная.
- Это точно, что приспособленная.
- А что, если бы нам какая–нибудь благодать с небеси – бряк. Эк ее заливается! а ведь барынька хоть куда просто дух захватывает.
Последнее было произнесено по поводу звонкого смеха Марфы Васильевны, пронесшегося из уютного уголка сада, где Хмуров угощал все общество замороженным шампанским.
- Кто это? - спросила Марфа Васильевна, пристально всматриваясь в глубину аллеи. Там шел человек среднего роста с большою, темною бородою; на нем были высоте походные сапоги и вместо кителя - белая шелковая рубаха с погонами; через плечо, на тонком ремне висела кавказская шашка.
- Кто это? - повторила свой вопрос Марфа Васильевна. - Я его никогда здесь не видела.
Перлович взглянул, побледнел и сделал вид, что не слышит вопроса. Хмуров занят был откручиванием проволоки у новой бутылки; прочие тоже никто не заметили новоприбывшего, да и сам он словно сквозь землю провалился, свернув в боковую аллею.
- Как было бы прекрасно, если бы не эти проклятые комары, - произнес Перлович с заметным смущением, дав разговору новое направлено.
- Это еще что! - начал один из собеседников; - это еще очень сносно; а то, вы представить себе не можете, раз в Кармакчах мне пришлось ночевать на открытом воздухе: тут, знаете, сейчас камыши - это ужасно! Пробовал курить - не помогает, завернулся с головою под простыню - дышать невозможно…
- Пью за ваше здоровье, Марфа Васильевна! - отчеканил рыжий артиллерист и приподнял стакан.
- Пейте, - произнесла она, слегка повернув свою голову.
- Чокнемтесь.
Марфа Васильевна протянула стакан. Рыжий артиллерист быстро наклонился через стол и чмокнул протянутую руку.
 Это еще что за глуп нежности? - поправилась Марфа Васильевна и быстро отдернула руку. Стакан выскользнул из облитых вином пальцев и покатился по столу. Рыжий артиллерист вскочил, хотел что–то сказать, заикнулся и, повернувшись, быстро вышел из павильончика.
- Ну, за что вы его обидели? - начал Хмуров.
- Кто его обижал? Так комары в Кармакчах сильно кусаются? - обратилась она к тому, чей рассказ был прерван тостом рыжего артиллериста…
Неловко шагая в своих широких кожаных шароварах, вовсе не приспособленных к пешей ходьбе, в красном расшитом халате, в тюрбане из красного же куска шерстяной ткани, подходил к столу молодой туземец, по типу - узбек, оставляя на песке дорожки глубокие следы острых металлических каблуков. Это был очень красивый парень с яркими белыми зубами, способными жевать свинцовые нули, с едва пробивающимися усами, с веселой, хотя несколько глуповатою улыбкой.
- А, здравствуй, приятель! - произнес Хмуров, по–видимому, узнав джигита.
- Аман,  отвечал тот и обратился к Перловичу.
- Эй, тюра! Мой тюра зовет; вон там. - (Джигит указал рукою к воротам сада). - «Поди, Юсуп, скажи Перлович–тюра, чтоб сейчас пришел», - говорил он ломаным русским языком.
- Это Батогова джигит,  объяснил Хмуров в ответ на вопросительный взгляд Марфы Васильевны.
Джигит пристально смотрел на русскую женщину; улыбка его росла все шире и шире.
- Эх! хорош марджа(марджа - женщина) якши ой! ой! - бормотал наивный узбек.
- Вот и этот тоже,  произнесла Марфа Васильевна и расхохоталась.
Перлович встал и отвел джигита в сторону. Он несколько минут говорил с ним вполголоса и закончил словами:
- Завтра утром так и скажи завтра.
После этого джигит пошел к воротам, оглянувшись раза два на Марфу Васильевну. Весь запыхавшись, бежал с салфеткой в руке один из буфетных прислужников. Из боковой аллеи выскочил другой, тоже в взволнованном виде, с разорванною полою фрака:
- Поймал?!
- Пойди, поймай. Я к воротам, а они - через забор.
- Тоже чиновники прозываются… эх!..
- Много напили?
- На три с четвертью… Ах, Господи! Народу много - прислуги мало: нешто за всеми углядишь!
- Где углядеть! Слышь! Федор Иванович кличет.
- Однако мне пора и домой, - сказал Хмуров, поднимаясь со стула. - Тоже ведь хозяйственные распоряжения надо сделать.
- Ну, что же, поезжайте; мы еще посидим. Перлович, вы не откажетесь быть моим кавалером?
- О, конечно, мне будет это очень приятно. Я вполне… я… - бормотал Перлович.
Он совершенно растерялся. С той минуты, когда он поговорил с джигитом Батогова, даже раньше, когда Марфа Васильевна заметила кого–то в конце аллеи, он был совершенно не в своей тарелке.
- Что с вами? - спросила она своего нового кавалера.
Хмуров уже уехал и они остались вдвоем.
Мне что–то нездоровится.
- Вздор, вы просто смущены.
- Вот еще!
- Вы получили нехорошие вести этот джигит.
- Марфа Васильевна, что вас так занимают мои дела? Ну, пожар, разоренье, караваны мои ограбили, дачу сожгли - Господи Боже мой! Да вам–то что до этого?
Видно было, что Перлович был очень раздражен, когда произносил эту тираду.
- Ну, довольно, довольно; положим, что ничего подобного не случилось, но, во всяком случае, волноваться нечего. Пойдемте; в этой беседке страшно накурено и вином пахнет. Пройдемтесь но дорожкам. Э, да никак все почти разъехались?
Они встали и пошли к павильону для танцев, где ужо никого не было и музыканты убирали пюпитры.Несколько раз они прошлись по саду.
- Вот мой Бельчик, - указала Марфа Васильевна на белую голову лошади, видневшуюся сквозь решетку.
Она начала откалывать шлейф и нечаянно уронила хлыст. Когда Перлович поднял его и подавал Марфе Васильевне, то заметил, что она пристально всматривается в кого–то. Ему показалось сначала, что на него, но потом он увидел, что взгляд этот устремлен на того, кто находился сзади Перловича, по одному с ним направлению.
Перлович невольно задрожал и обернулся. Не более как в трех шагах от них стоял тот самый бородач, который так смутил его своим появлением, час тому назад.
- Тебя никак в генералы произвели?  спросил он Перловича.
- Я, может быть, стесняю вас? - сказала Марфа Васильевна и отошла.
- О нет, сударыня, извините, я не имею чести знать ваше имя. Да, в генералы произвели, - продолжал он, обратившись к Перловичу. - Как же, посылаю джигита, говорит: завтра - совсем по–генеральски.
Бородастый незнакомец пошел в глубину сада. Перлович машинально шагнул за ним. Марфа Васильевна осталась одна. Несмотря на свою бойкость, она несколько струсила, потому что, по местным нравам, это было не совсем безопасно и она могла рассчитывать на всякую неприятность со стороны запоздавших посетителей Мин–Урюка. Уже раза два какие–то подозрительные личности проходили близко от Марфы Васильевны, искоса поглядывая на красивую женщину.
Вдруг, словно из–под земли, перед нею очутился рыжий артиллерист. Марфа Васильевна вздрогнула, даже слегка вскрикнула.
- Чего же вы испугались? - начал рыжий артиллерист. Он стоял перед нею в самой скромной, почтительной позе, даже шапки не было у него на голове, он ее снял и мял в руках, как провинившийся школьник перед учителем.
- Я не мог уехать из сада, не видавшись с вами. Я сделал глупость. Простите. Будьте уверены, Марфа Васильевна, что подобной выходки не повторится.
Он говорил даже с некоторым жаром.
- Простите же, - продолжал он; - я до тех пор не успокоюсь, пока не уверюсь, что вы на меня не сердитесь.
Марфа Васильевна улыбнулась. К ней вернулась уже ее смелость; она успокоилась.
- Хоть вы и раскаиваетесь, - начала она, смеясь, - но все–таки получите достойное наказание.
- Я на все согласен!
- Вы должны меня проводить в город. Перлович исчез и, кажется, не скоро явится. Едемте.
Рыжий артиллерист кинулся отвязывать Бельчика. Когда они отъехали от ворот сада, из–за другой стороны выехали еще два всадника, держа наискось, наперерез их дороги. Потом они приостановились, дали проехать Марфе Васильевне с своим кавалером и тронулись вслед за ними в почтительном отдалении.
Несмотря на темноту, можно было рассмотреть, что рыжий артиллерист разменялся с одним из всадников каким–то странным сигналом. Марфа Васильевна ничего не замечала и заигрывала с своим Бельчиком, слегка щелкая хлыстиком по кончикам его ушей, отчего конь тряс головой, мелодично гремя мелкими металлическими украшениями кашгарской уздечки.
Перлович и человек с большой бородой забрались в самую глушь опустелого Мин–Урюка. Перлович горячился.
- Батогов, я вам говорю: это эксплоатация! Скажу более: это не совсем честная эксплоатация.
- Ну, честь тут ни причем, - вставил человек с бородою, которого Перлович назвал Батоговым.
- Мы с вами - (Перлович все время говорил Батогову «вы», несмотря на то, что последний относительно его употреблял другое местоимение) - разошлись при совершенно равных условиях; я не виноват, что вы не умели воспользоваться тем, что вам попало прямо в руки.
- Оставим и это - проговорил Батогов.
- Нет, не оставим. Сотня по сотне вы перебрали у меня более пяти тысяч.
- Да, а разве, черт возьми, не возвращал я тебе, когда выигрывал; я даже возвращал более: я надбавлял также жидовские проценты, которые ты берешь с других…
- Когда выигрывал, когда выигрывал, - повторял Перлович. - Ну, а когда проигрывал… что было чаще, что было почти постоянно.
- Тогда, понятно, я не мог заплатить.
- Да, не мог; но согласитесь же, Батогов, если подобный порядок вещей будет продолжаться, что же останется у меня? Вы высасываете у меня капля по капле все, что я приобретаю трудом.
- Давая взаймы по двадцати процентов, - опять вставил Батогов.
- Это не ваше дело. Я веду торговые обороты, рискую; я отказываю себе почти во всем, имея одну цель впереди; я иду к этой цели, и на дороге постоянно натыкаюсь на вас; вы мне отравляете все мое существование. Для чего я хлопочу, если все это идет в бездонную яму?. Я разве знаю границы ваших требований, разве вы их знаете сами?
- Постой–ка; вот ты тут речи произносишь, а время идет: ты, во–первых, меня задерживаешь, а, во–вторых, тебя дожидается барыня у ворот, и очень красивая барыня!
Я не могу вам более ничего дать.
- Ну, и не давай…
- Да, не дам. Помните, что мне нечего вас бояться.
- Конечно, что же во мне страшного?
- Выдавая меня, вы и сами лезете в петлю.
- Ну, понятно.
- Прощайте!
Перлович встал со скамьи, на которой они оба сидели, и сделал несколько шагов.
- Прощай, брат, - спокойно произнес Батогов и не трогался с места.
Перлович быстро вернулся.
- Батогов, я вам завтра дам эти деньги - (в тоне Перловича зазвучали просительные ноты). - Завтра, приезжайте ко мне на дачу…
- Завтра мне не нужно будет. Ступай же скорее! Ведь, говорят же тебе, что тебя ждут.
- Сегодня со мною нет денег я бы рад, но...
- Не ври, пожалуйста, они всегда при тебе.- Ах, да идите.
Перлович сел на скамью и черкнул спичкой: загорелся синеватый огонек. Неловко придерживая спичку и в то же время достав из бокового кармана бумажник, он начал отсчитывать деньги.
- Ну, вот, давно бы так, - произнес Батогов, принимая маленькую пачку бумажек. - Юсуп! лошадей!
Тут только Перлович заметил, что около них, на траве сидел на корточках туземец, джигит Батогова. Непроницаемая темнота охватила всадника, когда Перлович, доверившись зоркости своего чалого коня, рысил к городу. Вдали почти на горизонте мелькали красноватые огоньки. Густая пыль не успела еще улечься и почти неподвижно стояла в воздухе.

IV. Оргия у Хмурова.

В первой комнате было пусто; у окна стояла только высокая конторка, на ней лежала большая счетная книга в изношенном донельзя переплете, на книге - казачья уздечка. Под конторкою стояла корзинка с посудою, в углу валялись шелковый халат и камер–обскура с выбитыми стеклами.
Все это освещалось висячею лампою под круглым металлическим абажуром. Во второй комнате - пили, в третьей - играли, в четвертой - опять пили, в следующей - опять играли. Всем, должно быть, было весело.
Громкий говор и смех, вместе с клубами табачного дыма, носились из комнаты в комнату. Словно маяки по берегу в туманную погоду, мелькали нагоревшие свечи, кое–где мигали и теплились голубоватые огоньки на пуншевых стаканах играющих.
Все двери и окна большого дома Хмурова были растворены настежь, и в них заглядывали характерные, узкоглазые, скуластые, то черные, почти оливковые, то медно–красные лица любопытных туземцев.
Несмотря на позднее время ночи, все хмуровские приказчики бойко шныряли по двору по разным делам, ругаясь мимоходом с киргизами, только что прибывшими с большим оренбургским караваном. Длинные ряды развьюченных верблюдов, неподвижно, словно груды камня, лежали вдоль стен двора, пережевывая саман (мелко рубленую солому). Ручной тигр Маша метался в своей просторной клетке, сверкая разгоревшимися изумрудными глазами.
Шум и гул веселья далеко разносились по городу.
- У Хмурова нынче вечер,  говорил один офицер–линеец другому.
Оба они мерно, нога в ногу, шагали по «большому» шоссе.
Да, что–то гудят.
- А что, зайдем, брат?
- Неловко: я совсем не знаком.
- Ничего, я представлю.
- А ты когда же познакомился?..
- Не помню, как–то на прошедшей неделе; где–то виделись, чуть ли не подрались даже, а, впрочем, мы с ним уже на ты.
- Ну, ладно, идем.
- Ты, брат, кажется, в одних под…
- Нет, это - так: белые панталоны в сапоги - по–походному.
Оба свернули с шоссе, перескочили чрез арык и направились полем, куда предполагали.
Спелохватов метал, несколько военных и два господина в штатских костюмах понтировали. Банкомету, что называется, везло, и около него лежала порядочная куча небрежно скомканных ассигнаций. Перлович только что поговорил с полковником, бывшим у него сегодня утром на даче, и ощущал в своем боковом кармане аккуратно сложенный документ.
Полковник походил еще по комнатам, больше для вида, перекинулся кое с кем незначащими фразами и раскланялся с хозяином. Хмуров, полулежа на турецком диване, рассказывал многочисленным слушателям, как они в бытность свою в Бухаре, вдвоем с приказчиком Громовым, вооруженные одною только бутылкою шампанского, тьфу - бишь, - револьвера в триста шестьдесят пять выстрелов (особенной американской системы) защищались от сорокатысячной армии бухарского эмира.
- Я  бац! бац! бац! - говорил Хмуров. - Передние повалились, задние - тягу, потеха, право! Громов вдогонку - хлоп! я опять - бац! Посылают за артиллерией и возобновляют атаку.
- Эка врет, эка врет, - ворчит сквозь зубы Спелохватов, до слуха которого доносятся отдельные фразы любопытного рассказа.
- Наконец, вступили в переговоры. Что же это Марфа Васильевна не едет? - обратился рассказчик к Перловичу, который пробирался между игорными столами.
- Не знаю, право. Она уехала, не дожидаясь меня.

               Кубок янтарный
               Полон давно… -

Подхватили хором несколько голосов.
- Семь верблюдов с сахаром и четыре с разною галантереей, - итого одиннадцать; а остальные девять  все под вино - говорил рябоватый господин с сильным еврейским акцептом. - Ну, хорошо; я так и распорядился. Цто зе? Проходит неделя - нету другая – нету. Пису к коменданту.
- Придется зимовать в фортах - это случается.
- Да, но ведь теряется время, согласитесь сами. А все отчего? Эмбинские киргизы взялись доставить только до форта «Первого», а там передать казалинскому караван–баше, а те цену подняли вдвое и верблюдов не дают. Какие зе тут контракты?
- Стакнулись косоглазые мошенники, и остановилось дело…
- Послушайте, Захо, - сказал Перлович, подойдя к говорившему. - Не вы одни жалуетесь на эти неудобства. Вон и тот, и этот, - (Перлович ткнул пальцем по разным направлениям) - все одна и та же песня; а между тем совершенно от нас зависит переменить обстоятельства к лучшему.
 Позвольте, как же это от нас?..
- У меня есть проект; если мы, негоцианты, обсудим его все сообща, то, может быть, и придем к каким–либо результатам.
- Мы слусаем.
- Теперь не время распространяться, а вот вы заезжайте на днях ко мне на дачу, - мы и потолкуем.
Хмуров, пошатываясь, подошел к Перловичу.
- Пойти разве наказать его? - мигнул он глазами в ту сторону, где Спелохватов обирал своих понтеров. - Идем в долю. Да, пойдем же. - Хмуров взял Перловича под руку и почти силою потащил к столу.
- Сейчас банк затрещит, - провозгласил он, проталкиваясь к столу. - Настоящие игроки идут. Э, бык - алле.
-  Я сказал, что не стану играть.
- Не мешайте, господа, - коротко обрезал Спелохватов, задержав талию и отмечая что–то мелом.
- Алле, - черт побери, и жуэ, говорят тебе.
Хмуров не то чтобы был пьян, а просто ломался.
- Михайло Иванович, а, Михайло Иванович - говорил почти шепотом высокий, плотный приказчик, почтительно дотрагиваясь до плеча своего хозяина.
- Что там еще?!
- Пожалуйте–с на крыльцо.
- Зачем?
- Пожалуйте - дело есть.
Хмуров пошел к выходу, бормоча: что там еще такое? пойти посмотреть. - Перлович тем временем стушевался в толпе; он уселся в скромном уголке, заслоненный широкою спиною певца, который, уткнувшись в одну точку, тянул густым басом:

                Выпьем за славу,
                Славу, друзья… я…
                Бррранной забавы.
                Любить нельзя.

Когда хор стихал, чтобы разразиться новым куплетом, слышны были иные, плачевные звуки: то продолговатая шкатулочка с музыкою чуть не в сотый раз наигрывала арию из «Трубадура». Тот самый адъютант, который так ловко полькировал на подмостках мин–урюкской танцовальной беседки, томно глядя в открытое окно на чуть освещенные, запыленные листики росшего у самой стены тополя, говорил какому–то интендантскому чиновнику:
- О, как я способен любить и любить не тою пошлою, чувственною любовью.
- Ну, конечно, - соглашался собеседник.
- Когда судьба столкнет с настоящею женщиною, близкою к тому почти неуловимому идеалу, то тут уже вся жизнь сливается, так сказать, в один фокус этот фокус.
Громадная датская собака Хмурова, спавшая на ковре, поблизости, не обращая внимания на разнообразный шум и движение, звонко зевнула и потянулась…
- Этот фокус - продолжал адъютант. - Гектор, свинья, пошел вон! Жарко, дышать невозможно.
- Хотят к ужину накрывать, - сказал интендантский чиновник. - Мы тут, пожалуй, мешать будем. Пойдемте туда: посмотрим, как Спелохватов капиталы огребает. Ну, смотри, «фокус», не укуси меня, - отнесся он к собаке, шагая через животное.
А между тем Хмуров вышел на крыльцо и прежде всего увидел своего Бельчика, который так и лез в глаза, громадным белым пятном рисуясь во мраке. От него валил пар, и конюх–киргиз усердно обтирал шею лошади полою своего полосатого халата.
- Я к вам сегодня не зайду, - сказала Марфа Васильевна, стоя у столба крыльца, - (Хмуров с первого раза не заметил ее). - Уже поздно, да и к тому же. Я вот вам привезла вашего Бельчика, а отсюда пешком дойду…
- Марфа Васильевна, а мы вас ждали. Да к чему же пешком? Я велю запрячь коляску.
- Это еще зачем? - тут близко, а вот вы лучше дайте мне кого–нибудь проводить меня до дому, а то тут есть своего рода бандиты.
- Бедный Бельчик, - вздохнул комически Хмуров.
- Это почему? - удивилась наездница.
- А я вон гляжу на ваш хлыст, и ни за что не захотел бы быть в ту минуту в шкуре моего иноходца…
- Ха–ха–ха! - расхохоталась Марфа Васильевна, подняв обломок своего хлыста и рассматривая его при свете китайского бумажного фонаря, висевшего на перекладине крыльца. - Это досталось совсем не Бельчиковой шкуре, а другой.
- Другой? - озадачился Хмуров. - Кто же это - кто? Скажите ради Бога, Марфа Васильевна!
 Теперь не время, после как–нибудь узнаете, - уклонилась Марфа Васильевна. - Малайка, пойдем со мною, - сказала она конюху–киргизу. - Вы позволите?
Хмуров засуетился.
- Малайка, Юсуп, Аслан–бай! Все сюда! Фонарей побольше, да клынчи (шашки) наденьте, болваны…
- Это еще что такое? - изумилась Марфа Васильевна.
- Почетный конвой. У меня нет в распоряжении казачьих сотен, как у губернатора, так я вам своих чумазых джигитов. Ты что, скотина, нагишом пришел? - обратился он к корявому Аслан–баю, - красный халат надень, чушка (свинья)!
- Ну, с вами не сообразишь; прощайте, - сказала Марфа Васильевна, шмыгнув за ворота.
Несколько туземцев, сопровождаемые подзатыльниками Хмурова, кинулись за ней следом. Сам хозяин вышел на улицу, и слышен был его сиплый голос, кричавший: «Да смотрите, собаки, если только барыня пожалуется закатаю!».
- Ты, братец, пожалуйста, извини, что я к тебе не с парадного подъезда, - произнес Батогов, влезая в окно той комнаты, где Спелохватов метал банк. - Смотрю – освещение. Да где же Хмуров? Здравствуйте, господа!
Батогов успел уже где–то, что называется, хватить и, не снимая своего белого кепи с назатыльника, смотрел на все сборище своими вполпьяна веселыми серыми глазами. Это неожиданное появление сразу всех несколько озадачило; потом раздались оглушающие приветствия, направленные к новоприбывшему.
- А, Батогов! Вот неожиданность!
- Откуда?
- Когда приехал?
- Надолго ли?
- Ура! - крикнул интендантский чиновник, налив себе рюмку и никак не попадая пробкой в горлышко графина.
Один Перлович заметно смутился и потому только не ушел, что видел прямо на него устремленный добродушный взгляд бородатого гостя. Он машинально подошел к Батогову и протянул ему руку.
- Здравствуй, голубчик, здравствуй, - говорил Батогов,  давно не видались, а, впрочем, не очень давно. Да где же Хмуров?
- Вот распотешил! Благодарю - не ожидал. Мерси боку, мерси, - произнес Хмуров, входя с распростертыми объятиями.
И хозяин, и гость обнялись и громко чмокнулись.
- А мы думали, что ты уже сдох, право. Засел там на передовой линии.
Батогов подошел к столу и покосился на деньги, лежавшие под рукой Спелохватова. Перлович порывисто встал и вышел в другую комнату.
- Идет? - спросил он Спелохватова, вынимая из кармана пачку и накрыв ее картою.
- Сколько? - спросил банкомет.
- Не знаю.
- Да ну, не дури; ставь, как следует.
- Считай, мечи, и будь здоров, а я пойду туда к столу и «того». Алон…
Он взял Хмурова под руку и отошел от стола, оставив там деньги. Спелохватов тщательно пересчитал пачку Батогова, приложил столько же своих и протянул колоду, говоря:
- Срежьте, кто–нибудь.
Щеголеватый адъютант ловко вынул карту и подрезал, Спелохватов вскрыл талию и открыл карту Батогова.
- А, дама - произнес он.
Он начал метать медленно, с выдержкою, тщательно просматривая каждый абцуг.
Игра была интересна, не потому, что шел большой куш, превышавший половину всего банка, но потому, что единственный в данную минуту понтер закусывал с Хмуровым в другой комнате, совершенно равнодушно относясь к тому, что происходило на игорном столе.
Несколько десятков глаз жадно следили за пальцами Спелохватова, унизанными сверкавшими перстнями.
- Смотрю, - говорил Батогов Хмурову, чокаясь с ним стаканами, - факелы впереди, факелы сзади, болваны в красных халатах, твои, кажется; у одного так даже ружье, никак, было  только бы еще флейту с барабаном - совсем принцесса сиамская. Кто такая?
- Это, гм… это, братец ты мой, сама…
- Дама, - громко и совершенно покойно провозгласил Спелохватов.
- Вы имеете вашу даму–с, - подскочил к Батогову совершенно ему незнакомый господин, сообщая эту приятную новость.
- Я ее, кажется, сегодня в Мин–Урюке видел, - говорил Батогов. - Много ли там у тебя в банке? - крикнул он Спелохватову.
- Позвольте, я сейчас сосчитаю, — предложил свои услуги все тот же незнакомый господин.
- Убирайся к черту! - обрезал Батогов.
- Милостивый государь, вы… вы… вы…
- Хмуров, убери его, голубчик, - отнесся Батогов к хозяину и пошел к Спелохватову.
- Вот дикость нравов - бормотал господин, посланный к черту, которому Хмуров говорил что–то вполголоса. - Да я, собственно, ничего, но к чему же такие резкости…
- Да ну, ладно, ладно, - говорил Хмуров. - Этак на всякую безделицу обижаться помилуй
- Да я и не обижаюсь, но все–таки, посуди сам.
Батогов стоял перед Спелохватовым и перебирал понтерки; Спелохватов распечатывал новую колоду. Оба были более нежели покойны. Последний даже слегка улыбался. Со стороны можно было подумать, что они заняты простым пасьянсом. А между тем игра была громадная, такая, что у всех окружающих затаило дыхание и в комнате совершенно затихло; только и слышны были громкое сопение Гектора и шелковистый шелест новой колоды.
- Ну, голубчик, ва–банк со входящими и со всем прочим; готово?
- Готово.
Батогов вскрыл опять даму.
- Это кто же? - ткнул Хмуров пальцем в открытую карту.
- А вон та, с факелами.
- Дама! - вскричали разом несколько голосов.
- Ишь, ведь, как повезло, - произнес Батогов и придвинул к себе все, что было на столе
Спелохватов отошел от стола.
Закладывай теперь ты, - сказал он Батогову.  Ты сегодня в ударе.
- Ладно, - сказал Батогов, - после ужина.
Трудно было определить, когда именно начался ужин. Уже давно ароматические, дымящиеся мясные блюда стояли на столе, и публика давно уже подходила и брала себе на тарелки, что кому по вкусу. Только игра Батогова отвлекла общее внимание от сервированного стола, и теперь снова все хлынули в большое зало и загремели оставленными тарелками.
Приезд Батогова внес новый элемент в разнообразную болтовню пирующих. Было шумно, ели много, пили еще больше, и уже большинство, что называется, не вязало лыка. Игра после ужина возобновилась. Метал теперь Батогов, понтировать ему нашлось много охотников.
Босоногая, туземная прислуга Хмурова живо разобрала складной стол, вынесла вон все лишнее, и в зале стало просторно. А между тем Перлович ходил в темноте под окнами хмуровского дома, скрытый совершенно густою стенкою молодых тополей.
- Вот он мечет - смотрел он, как в светлом четыреугольнике раскрытого окна, в синеватой мгле табачного дыма рисовалась темная окладистая борода Батогова. Чья–то спина заслонила его на минуту от глаз невидимого наблюдателя.
- Да, конечно, не может же везти целый вечер - сказал кто–то, стряхивая за окно пепел своей сигары.
- Сорвут это непременно - добавил кто–то другой.
Перлович быстро отошел от окна и пошел отыскивать свою лошадь. Вдоль стены двора, у врытых в землю точеных столбиков с кольцами, стояли разнокалиберные лошади хмуровских гостей, под самыми разнообразными седлами. Человека три туземцев ходили около них с своими нагайками, присматривая за животными и не допуская драться соседним жеребцам.
Перлович отыскал своего коня, вывел его, разобрал поводья и занес ногу в стремя. Занес и задумался.
- И связала же судьба с таким. Эй, Тамыр, привяжи–ка ее опять, - сказал он туземцу, передавая ему поводья.
Он снял шапку, обтер платком пот и подошел опять к окнам.
- Ну, что? - говорил кто–то.
- Прикончили, - отвечал другой,  аккуратно обработали.
- А Батогов, что?
Да что Батогов: рассказывает, как доктор в Чиназе тифозных больных в Дарье мочить велел, а те и отправились все к ночи.
- А молодец играть, право; нужно отдать справедливость.
- Играет хорошо.
- Другой какую–нибудь сотню проиграет - из себя выходит: зеленеет, краснеет, бесится, ну, так и лезет на неприятность, а этот и выигрывать мастер, зато и проигрывает тысячи - бровью не
оргнет.
- Да, легко проигрывать, что легко досталось.
- Ну, мало ли, что врут.
- Да, оно, положим, что врут, а все–таки подозрительно: знали, что ни у того, ни у другого ни гроша, а тут приезжают - Ротшильд со Штиглицем.
- Я слышал, будто хотели следствие произвести, да прицепиться не к чему.
- Ну, уж и следствие?
Да отчего не произвести: откуда, что и как все досконально. Перлович слышал все, что говорили в комнате у окна; он прикусил губу и судорожно сжал кулаки: ему вдруг захотелось кинуться и исколотить обоих говоривших.
А Батогов искал кого–то глазами между хмуровскими гостями и как будто удивлялся: куда же это он провалился? Перлович инстинктивно чувствовал, кого ищет Батогов, и даже знал, зачем. Он плотно прижался в своем темном углу и с лихорадочным, жгучим вниманием наблюдал за всем происходившим.
Хмуров вышел и распоряжался чем–то на дворе. Слышен был сдержанный, тревожный говор и бряцанье железной цепи.
- Эх, Михайло Иванович, напрасно–с,  говорил кто–то в темноте.
Убирайся, - слышен был голос Хмурова. - Асланку позови; отодвигай засов. Постой, не сразу. Асланку, лешего, сюда. Смотри, как бы к лошадям не рванулся. Эй, пошли прочь с крыльца. Смотри, цепь из рук не пускать - ни Боже мой. Ну, Господи благослови!
Послышался лязг железной дверцы клетки, где сидела насторожившая уши полосатая Маша.
- Гектора уберите, ради Бога, скорей, а то такая беда будет! - стремительно вбежал бледный, растерянный приказчик, тот самый, что вызывал Хмурова к Марфе Васильевне. Он кинулся к дверям спальни, растворил их и стал манить туда собаку.
- Что случилось? Зачем? - послышались вопросы.
Встревоженный вид приказчика смутил несколько всех присутствующих, и даже Спелохватов, ничем никогда не смущавшийся, спросил:
- Да что же там такое, в самом деле?
- Михайло Иванович, Машку ведут сюда, - отвечал приказчик. - Гектор, иси, сюда! ну, сюда, дурачок. - (И он, стоя на пороге спальни, перебирал всевозможные междометия самого манящего свойства). - Да иди же, иди, - говорил он чуть не со слезами, - иди, Гектор. Экой ты упрямый… Да подгоните его, кто–нибудь.
- Ладно. Как его подгонишь, - сказал кто–то из гостей, глядя на внушительные формы ленивого животного.
Собака встала, наконец, оглянулась во все стороны, зевнула, потянулась и шагнула на зов. Собака эта была с доброго теленка ростом; красно–коричневое туловище, разрисованное черными, поперечными полосами, и гигантский рост делали ее чрезвычайно похожей, с первого взгляда, на тигра. Это животное одарено было, при колоссальном росте, могучею силою, одно ходило на медведя и никогда не знало поражения.
Когда Гектору приходилось проходить по двору мимо клетки тигра, он всегда подходил к самой клетке, пристально осматривал хищника и, не обращая никакого внимания на беснование Машки, спокойно проходил дальше. Иногда только, когда Машка просовывала свою лапу между железных прутьев, пытаясь задеть собаку, Гектор внушительно рычал, как бы говоря: постой, приятельница, доберусь и до тебя при случае.
Половицы дрогнули и зазвенела на столах неубранная посуда, когда собака одним прыжком очутилась у дверей спальни.
- Ну, молодец, молодец; ну, ложись здесь. Куш!
Приказчик выскочил, захлопнул дверь, повернул ключ, прислушался одно мгновение и махнул за окно. Это было словно сигналом: разом несколько спин мелькнуло в отворенных окнах и затрещали молодые тополевые сучья. Однако большинство осталось на месте, все еще не успев сообразить: что же такое делается?
Послышались шаги нескольких человек, дрогнула натянутая цепь, послышались и другие шаги: мягкие, эластичные, сопровождаемые сухим стуком когтей по плитному полу соседней комнаты. В отворенных настежь дверях показалась круглая голова с торчащими, короткими ушами.
Желтоватые, мигавшие фосфорическим блеском глаза прищурились от потока непривычного света. Первое мгновение всем показалось, что тигрица проскользнула в комнату одна, совершенно свободная, и холодный пот заиграл под рубашками у полупьяных храбрецов; но потом все ясно рассмотрели, как толстая цепь, продетая в кольцо сыромятного ошейника, была намотана на сжатой в кулак руке Хмурова; кроме этой цепи, веревка, пропущенная сквозь то же кольцо, была в руках здоровенного Аслан–бая.
У последнего за поясом засунут был слегка искривленный туземный нож в оправе из змеиной кожи, а высокий приказчик, обойдя вокруг дома, высунулся из двери, робко протягивая Хмурову пару револьверов на всякий случай.
- Положи на стол, - отрывисто произнес Хмуров. - Господа, позвольте вас познакомить: сия дама прислана мне от кашгарского бея  бравировал он, скользнув рукою по цепи и гладя животное за пушистою щекою, как гладят кошек, если хотят заставить их мурлыкать.
Тигрица, озадаченная таким большим обществом, выдрессированная смолоду и не успевшая еще окончательно одичать в хмуровских руках, недоверчиво косилась по сторонам и вздергивала красными, словно раскаленные уголья, ноздрями. Полная дикой грации, она припала на передние лапы и легла на ковер, как раз посредине залы.
Широкоплечий Аслан стал у притолки, прислонившись к дверному косяку и сложив на груди мохнатые, мускулистые руки; он выпустил веревку по приказанию Хмурова, который один сел на пол, рядом со своею тигрицею.
Началось совершенно неожиданное, оригинальное представление. Замоскворецкое «нашему ндраву не препятствуй» на этих далеких окраинах нашло себе новое применение. Все сидели и стояли совершенно неподвижно, как кого застало появление зверя. И жутко, и приятно было ощущать близость этой дикой, враждебной человеку силы. 
Густой румянец совершенно исчез со щек щеголеватого адъютанта, замененный цветом, близко подходящим к цвету его кителя, осовелые глаза жалобно моргали, нижняя губа отвисла и с нее что–то капало.
Под влиянием нервного напряжения, хмель испарялся из опьянелых голов; многие уже протрезвели окончательно.
- Асланка, мяса принеси,  сказал Хмуров и лег рядом с тигрицею и положил на нее свою голову. Пушистая ткань ковра, цепляясь за острые когти зверя, видимо, беспокоила его, и эти крючковатые, вершковые когти, раздражительно ерзая, то выказывались во всем своем грозном величии, то прятались в мягких, бархатистых лапах. Хвост животного был вытянут совершенно прямо, и только грязно–белый кончик его дрожал словно наэлектризованный.
Но тут случилось то, чего никто не мог ожидать, чего не предвидел даже, всегда на все готовый, Хмуров. Высокий офицер в казачьем мундире, в широчайших штанах с синими лампасами, встал, пошатнулся, улыбнулся во весь рот, сделал какую–то многозначительную гримасу: погоди, мол, я удеру штуку, и направился к тигру.
- Брандман, ты куда? - спросил его Спелохватов.
Казак глупо улыбнулся и вдруг кинулся к зверю и со всей силы дернул его за кольчатый хвост. В первую минуту никто не мог сообразить: что такое произошло. Ошеломленный Хмуров кубарем пролетел по комнате и с размаха ударился об ломберный стол. Тигрица вскочила с страшным ревом и, прижав уши, дико озиралась по сторонам, как бы раздумывая, на кого ей броситься. Цепь свободно волочилась по полу. Аслан появился на пороге с куском мяса в руках.
Все оцепенели. Все боялись сделать хотя какое–нибудь малейшее движение; казалось каждому, что налитые кровью глаза раздраженного, свободного зверя устремлены именно на него, и что если он пошевелит хотя бровью, то в то же мгновение в него вопьется эта темная пасть с страшно белевшими клыками, эти кривые, как ланцеты, острые когти.
Батогов сидел как раз против тигра; их отделяло не более двух шагов; ни на нем, ни около не было никакого оружия. Вероятно, густая борода Батогова на белом фоне его рубашки привлекла внимание зверя.
Тигрица припала, вытянулась и приготовилась к прыжку. В окне, словно прилипшее к стеклу, показалось чье–то бледное лицо; два глаза горели ожиданием и томительною радостью; узкие губы складывались в отвратительную, конвульсивную улыбку.
Дверь в спальню затряслась под напором могучего тела; глухое рычание Гектора слышалось за этою дверью; со звоном отлетел плохо привинченный замок и, затрещав, распахнулись настежь обе половинки, повиснув на полуоторванных косяках.
Две полосатые, живые массы поднялись на дыбы, сцепились и с каким–то странным звуком (не то визг, не то рев, не то задавленное хрипение) покатились по полу, опрокидывая все встречное своим стремлением.
В углу, между камином и столом, разыгрывалась в эту минуту трагикомическая сцена:
Спелохватов схватил сзади за руки щеголеватого адъютанта, поставил его перед собой, и, как в железных тисках, держал его в этом положении. Он, на всякий случай, живым щитом закрылся от предстоящей опасности.
- Спелохватов, что за пошлости, что за неуместные шутки, - захлебывался адъютант, силясь освободиться.
Какие тут шутки, - спокойно, вполголоса утешал его Спелохватов, - это простое чувство самосохранения это вот, видите ли. Да не барахтайтесь же; это, наконец, глупо, во–первых, бесполезно, потому что из моих рук трудно вырваться, а во–вторых - вы этим скорее привлечете внимание тигра.
- Это подло пустите - лепетала жертва коснеющим от ужаса языком.
- Не пущу, хотя это с моей стороны несколько эгоистично, зато благоразумно: по крайней мере, если тигру вздумается броситься на нас, то я предоставлю ему в распоряжение вашу особу, а сам, тем временем, приму надлежащие меры. Да ну же, стойте же смирно!
- Собаку спасайте. Гектора! - кричал Хмуров, весь разбитый, подымаясь с полу…
Аслан, с ножом в руках, согнувшись и стиснув зубы, стоял над борцами, выжидая мгновения… еще секунда — и он согнулся еще ниже, почти лег и погрузил куда–то свою вооруженную руку. Закатив потухающие глаза, конвульсивно сгребая лапами изорванный ковер, издыхала Машка, брызгая во все стороны своею горячею кровью. Гектор с раздробленным плечом, с страшною раною на боку зарылся мордою в горло тигра.
Соединенные силы человека и собаки одержали победу над дикою мощью могучего хищника.
- И за что, подумаешь, загубили зверя! -произнес Батогов и направился к выходу.
Ну, баталия! - протянул интендантский чиновник и глядел, где же это водка делась, - для подкрепления сил весьма не мешало бы, - думал он. - Вероятно, в той комнате.
Щеголеватый адъютант нервно рыдал и пил холодную воду.
Спелохватов, держа в руках колоду, говорил:  Что же, господа, напрасно терять золотое время. - Но он, очевидно, рисовался. Хмуров у себя в спальне усердно клал земные поклоны и считал двадцать восьмой, двадцать девятый. Он непременно хотел досчитать до сорока.
По Большой Чимкентской дороге скакал всадник, машинально колотя несчастную лошадь нагайкою. Если бы не было так темно, если бы луна, по каким–либо экстренным причинам, появилась так несвоевременно, то она осветила бы то самое бледное лицо, которое смотрело в окно на тигра; только теперь эти глаза не искрились, как в то время: теперь они были, как у помешанного, бессознательно устремлены вдаль и, казалось, ничего не видели.
Всадник скакал, и его пересохшие губы шептали: «И связала же судьба с…».

V. Серенада.

Тихая, летняя ночь стояла над спящим городом. На темном небе ярко искрились звезды. Прохладный воздух врывался в отворенное окно, внося с собою смолистый запах тутовых деревьев. В кустах, в непроницаемом мраке сверкали светляки–изумруды.
Там и сям, в своем беззвучном полете, проносились летучие мыши. Где–то - далеко–далеко - звенели подковы скачущего коня. Утомленная продолжительною прогулкою верхом, Марфа Васильевна жадно, всею грудью впивала ароматический воздух.
Она стояла у окна. Волосы ее были распущены и длинными, темными прядями падали вниз, скользили по плечам, прикрывая белые, словно точеные, руки. Ворот у рубахи расстегнулся и спустился: на тонкой, черной бархатке колыхался вместе с упругою грудью не то медальон, не то крестик.
Давно она стояла в таком положении. Полузакрытые глаза ее ничего не видали; она, казалось, забыла обо всем окружающем. Она мечтала. Маленькая тень черкнула в воздухе перед самым окном и, испуганная встреченною там белою фигурою, отшатнулась назад, задев за кисейную занавеску своими мягкими крыльями.
Марфа Васильевна вздрогнула и села на подоконник, прислонясь спиной к косяку и сложив на коленях свои обнаженные тонкие руки. Из–за тонкой перегородки доносилось всхрапывание мужа и мерное чиканье лежащих на столике карманных часов.
Был уже второй час пополуночи. Созвездие Большой Медведицы запрокинулось почти к самому горизонту; усилившаяся темнота ночи напоминала о скором рассвете. Три человека, держась под руки, волоча за собою распущенные сабли, шли самою серединою улицы.
Если бы кому–нибудь вздумалось наблюдать следы, оставленные ими на тонком слое уличной пыли, то наблюдатель заметил бы, что эти шесть ног, вооруженных шпорами, лавировали, как парусное судно лавирует против ветра: то они направлялись к одной стороне улицы, то вдруг поворачивали в другую.
- Слушай, - говорил один из них, - позволь мне, как другу, как самому искреннему другу, сказать тебе: оставь, понимаешь, оставь.
- О нет, это невозможно, - говорил другой.  У него слишком пылкий характер, у него.
- Да, черт возьми, я горяч; и я докажу это!
- Оставь, ну - оставь. Я не говорю: совсем оставь; это было бы невозможно, но теперь, в настоящую минуту.
- Ни за что! Идем и я докажу! Я докажу!..
- О Боже! он сейчас упадет.
- Я пьян, да, я пьян, но еще довольно тверд на ногах, чтоб идти туда, прямо к ней, и сказать…
Он сильно пошатнулся; а так как, в эту минуту, все трое пролавировали к сложенным в кучи кирпичам, приготовленным для какой–то постройки, то тут же и опустились на отдых, подобрав свое оружие.
- Меня хлыстом по руке! Нет, это уже чересчур.
- Но ведь она женщина, пойми ты, существо слабое; ну, опять там, - нервы.
- Хлыстом публично.
- Да нет же, тебе говорят; видели это только мы двое. Значит, вовсе не публично.
- Друг мой, это было, так сказать, наедине.
- Эх! как только вспомню, - все переворачивает. Идем!..
- Ну, пожалуй, идем! Мне что? мне все равно.
- Идем так идем!
Все трое сидели. Тот, которого уговаривали, ожесточенно чиркал спичкою о свое колено. В зубах он догрызал окурок потухшей сигары. Вспыхнул синеватый огонек и ярко осветил нижнюю часть лица, рыжие усы, угреватые щеки…
Да поднимите же меня, наконец.
Общество усиленно завозилось; при этом им сильно мешали их сабли, путавшиеся между ног, когда ноги и без того путались между собою. Наконец, они справились, снова стояли на ногах и могли продолжать свое путешествие.
Ночные путешественники прошли еще шагов полтораста, повернули в короткий и довольно узкий переулок и вдруг остановились как вкопанные. Их слух был поражен стройными музыкальными звуками, их опьянелые глаза остановились на одной точке.
Эта точка была - отворенное настежь окно; в окне, едва очерченное во мраке, легкое, полувоздушное видение. Марфа Васильевна пела. Она пела без слов, без определенного мотива. Она не могла бы повторить того, что уже раз вылилось в звуках. И эта чудная, чарующая песня импровизация, вырываясь прямо из переполненной души красавицы, росла и росла, расходилась вширь и ввысь, замирая далеко в ночном воздухе.
Рыжий артиллерист и его товарищи, неподвижные, окаменелые, стояли, не спуская глаз с певицы. Что–то хорошее, вовсе им незнакомое, закопошилось у них в груди; в опьянелых мозгах заворочалась свежая мысль.
Марфа Васильевна увлеклась: ее прекрасные, влажные глаза из–под густых, длинных ресниц смотрели куда–то вдаль, ничего не видя. Она не замечала, что на плоской крыше противоположного дома проснулся сторож–татарин и слушал, оперши свою голову на жилистые руки.
Она не замечала, как статный серый конь, стоя на приколе, под навесом, поднял свою умную голову и навострил чуткие уши; как ее любимица - косматая кудлашка, до сих пор спавшая спокойно на заваленке, зарычала, пристально вглядываясь в темноту. 
Она не замечала, что в десяти шагах от нее, словно столбы, врытые поперек дороги, неподвижно стояли три человеческие фигуры.
- Царица, богиня… - бормотал рыжий артиллерист. - Ангел, с неба слетевший.
Белые занавески у окна показались ему распущенными крыльями. Кровь прилила у него к голове; он пошатнулся. Он вспомнил и закрыл лицо руками.
- Хлыстом по роже по роже, меня! - всхлипывал он и, вдруг, неистово вскрикнул: - Браво! браво! бис!!! и кинулся к окну, протянув вперед свои руки.
- Урра!!!  заорал, уже Бог весть по какому вдохновению, один из спутников.
- Ату его! - подхватил другой. И оба, не понимая, что делают, бессознательно ринулись вперед и вскочили на приступку у окна.
Марфа Васильевна пронзительно вскрикнула и закрыла окно.
- Назад, не выгорело! - командовал рыжий артиллерист.
Кудлашка бросилась на него, но с визгом отлетела, подвернувшись под удар сабельных ножен. Сторож–татарин сплюнул свою табачную жвачку и, не переменяя положения, смотрел, чем это все кончится.
Глухой топот конских копыт, свернув с шоссированной дороги, приближался к месту действия. За калиткою послышались торопливые шаги и брякнула щеколда.
- Господа, не отставать! Скандал так скандал! - бесновался рыжий артиллерист. - Начинай за мною. Марта, Марта, где ты скрылась? - взвыл он, поводя распаленными зрачками. Товарищи подхватили…
- О, явись к нам, ангел мой.
- А… ах, куда ж ты провалилась? - вопил импровизированный хор
На соседнем дворике, две или три собаки, подняв кверху морды, затянули в тон неожиданной серенады.
Калитка отворилась, и через порог переступил худощавый человек в одном белье, бледный от внутреннего волнения, едва сдерживавший подступающее к горлу бешенство.
- Господа, - начал он прерывающимся голосом, - вы не совсем удачно выбрали место для ваших музыкальных упражнений. Я бы вам советовал, капитан…
- А я вам советую, - оборвал капитан, - отправляться опять в свою постель и не мешать нам петь. Короче - убирайтесь к черту!
- Ведь мы не лезем же в спальню к вашей супруге, - нахально смеясь, вставил тот из певцов, на котором были докторские погоны.
Этой фразы было достаточно, чтобы терпение худощавого человека лопнуло. Он зверем кинулся на доктора, тот увернулся; удар пришелся на долю рыжего артиллериста. Они сцепились. Недолго продолжалась борьба: силы были слишком неравны. Худощавый человек застонал под силою шести рук нападавших. Но тут подоспела неожиданная помощь.
Рыжий артиллерист вскрикнул и схватился за голову от страшного удара, сбившего у него фуражку. Доктор не устоял на ногах и растянулся: он не выдержал удара сильной конской груди; товарищ его бросился бежать, хотел перескочить канаву, отделявшую улицу от незастроенного пустыря, но запутался в своей сабле и упал головою вниз, на покрытое жидкою грязью дно.
Между поверженными стоял всадник, спокойно глядя на дело рук своих. Он находился с своим гнедым конем у самого окна дома, так что правая рука его, вооруженная массивной киргизскою плетью, опиралась на подоконник.
- Идите домой и заприте за собою калитку, - говорил всадник худощавому человеку. - Об этой сволочи не заботьтесь: они не повторят своей атаки. Покойной ночи, хотя правильнее сказать: доброго утра!
Оп показал рукою на золотистую полоску утренней зари, на которой вырезывалась тонкая зубчатая линия хребта Актау.
- Вот так; заприте же калитку. Ну, мой Орлик, с Богом!
Он хотел тронуть своего коня, но почувствовал, как чья–то нежная, горячая рука, просунутая в щель слегка отворенного окна, сжала его грязную замшевую перчатку. Марфа Васильевна наблюдала всю сцену сквозь кисейную занавеску. Она узнала всадника, узнала его густую, окладистую бороду, его слегка охриплый от бессонных ночей и попоек голос.
Оглушенные, озираясь мутными, бессмысленными глазами, поднялись на ноги несчастные, потерпевшие такое полнейшее поражение. Снова все было тихо. Сторож на крыше, удовольствовавшись результатом схватки и рассчитывая, что, вероятно, ничего интересного дальше не будет, крякнул, переложил жвачку из–за одной щеки за другую и заснул, пожимаясь под своей кошмою от утреннего холодка.
Окна, ворота, калитка были наглухо заперты; кудлашка куда–то исчезла, и не было даже слышно ее рычанья. В канаве, неподалеку, кто–то возился, силясь выбраться. Рассветало.
- Скверное дело, - задумчиво произнес рыжий артиллерист.
- Я говорил: оставь, говорил…
Оба они протрезвели и могли сообразить мало–помалу все обстоятельства дела.
- Скорее домой, - говорил доктор. - Скорей, пока еще никого нет на улицах.
- Помогите мне выбраться. О, Боже мой, в каком я положении - слышался голос из канавы.
Через минуту они скрылись за поворотом длинного кирпичного забора. На крепостном бастионе зарокотал барабан. Где–то, далеко в садах, прозвенела казачья труба. На базарах задымились огни и зашевелился народ рабочий.

VI. Сон Перловича.

Эге, никак тюра пьян, - подозрительно посмотрел Шарип, принимая лошадь Перловича. - Что бы это такое значило? Прежде этого с ним никогда не бывало. Да, а лошадь как отделал, - думал он, глядя на уныло повестившего уши, почти загнанного чалого.
Перлович, против обыкновения, но обратил внимания на ласки своего сеттера, который выражал свою радость веселым лаем и усиленными прыжками. Поднимаясь на ступени террасы, он чуть не упал, споткнувшись на спящего поперек дороги Блюменштандта; расходившаяся рука хотела и тут пустить в ход нагайку, но почему–то остановилась на взмахе.
Перлович швырнул в угол шляпу, почти посрывал с себя платье и сапоги и бросился на складную кровать… В сакле было душно и сильно пахло какими–то пряностями. Воспаленные мозги словно ворочались в голов Перловича, в ушах стоял непрерывный звон. Узорные гипсовые переплеты окон, сквозь которые искрились звезды, дрожали у него перед глазами.
- Фу, какая мерзость! - произнес он и сел на постели, спустив на пол босые ноги. - Этак, пожалуй, и с ума сойти недолго.
Длинная сороконожка показалась из–за резного карниза и быстро поползла по стене, над самою постелью. Расстроенное воображение Перловича представило ему это насекомое в громадных размерах: мохнатые ноги страшно топорщились в разные стороны. Он слышал даже шелест ее движения. Порывисто схватил он ближайший сапог, размахнулся, как будто хотел убить вола одним ударом, расплюснул ядовитую гадину и размазал ее по стене.
Он начал пристально рассматривать эту отвратительную кляксу, в которой еще дрожали и шевелились размозженные части. «Эх, если бы так же…» - прошептал он и вздрогнул. Сонный Блюменштандт заворочался во сне и глухо замычал; высокая тень Шарипа на одно мгновение показалась в дверях и скрылась. Собака, поджав хвост, прошмыгнула в саклю и осторожно кралась с намерением занять свое обычное место под кроватью.
- Вот пытка,  думал Перлович. - И из–за чего я бьюсь?.. На кой черт мне все это, когда я и минуты не имею покоя… На, на, бери все! играй, проигрывай, бросай, жги, проклятый! только оставь меня, дай мне хоть дышать–то свободно.
Перлович сжал кулаки, вскочил на ноги и обращался в темный угол, словно он видел там кого–то, словно на этой, едва белевшей стене, чернела окладистая борода и спокойно, в упор смотрели на него два серых глаза.
- А потом опять нищета, опять лямка, и все эти мечты, все, что уже достигнуто. Да ведь это же все мое по праву. Мое!.. Он получил свою долю, даже больше, ведь это значит наступить на горло: подай, да и только, ведь это хуже разбоя; там потеряешь раз, другой раз примешь меры, а здесь и мер никаких принять невозможно.
Вдруг почему–то вспомнились Перловичу фразы: «Все как–то подозрительно. Отчего не произвести? откуда, что и как; все досконально».
- Ну, пускай производят! Где доказательства? Да и что я сделал? Разве это преступление? Это случайность, простая только случайность: не я, не он, другой, третий, всякий, да, да, всякий, без исключения, люди не ангелы. У кого мы взяли? где? разве тому что–нибудь нужно?!
Руки врозь, ноги врозь, головы нет, падалью воняет - вспомнилось Перловичу. Ему вдруг стало невыносимо душно в этой сакле, ему показалось даже, что от стен пахнуло и шибает в нос тем самым запахом падали. Босой, в одном белье, он вышел в сад и начал быстро ходить взад и вперед по средней аллее.
Долго он ходил таким образом; ночной воздух, сырость от пруда и от этой массы зелени одолели горячечный жар Перловича, и пульс его сталь биться ровнее. Вершины тополей и нарезанный зубцами гребень стены стали определеннее; небо светлело. В туземном городе перекликались петухи; утренний ветер колыхнул слегка ветви фруктовых деревьев, и на дорожку со стуком упало несколько персиков. Перлович вошел опять в саклю, лег навзничь на кровать и закурил сигару.
Все контуры окружающих предметов начали сливаться у него перед глазами; сеттер завозился под кроватью и стал усиленно чесать заднею лапою за ухом. Стук этот показался Перловичу где–то далеко, и едва доходил до его слуха.
Он задремал, и дремота перешла в тяжелый, болезненный сон. Народу сколько на площади!.. Кругом, куда только ни достанет глаз, все головы, головы, и конца нет этому морю голов человеческих. Волнуются, гудят и ревут эти живые волны, и глухой гул, словно отдаленные раскаты грома, стоит в воздухе. Да это гром и есть: что–то красное, яркое блеснуло в очи и зубчатою стрелою прорезало темную тучу; загрохотало потемневшее небо и в этом грозном звуке слились миллионы голосов человеческих.
Все чернее и чернее, ниже и ниже, со всех сторон света надвигаются тяжелые тучи, словно хотят раздавить все живое своим натиском. Мало воздуху, дышать тяжело и уйти некуда от страшной смерти.
А там, высоко–высоко, виднеется маленький клочок голубого неба. Яркая звезда горит как раз посредине, и прямой светлый луч с недосягаемой высоты спускается на мрачную землю. Туда, скорее к этому лучу… это дорога к спасению!.. Массы народа рванулись и хлынули. Он бросился туда же.
Через головы упавших, расталкивая все встречное, пустив в ход кулаки, лоб и зубы, прокладывает он себе дорогу. За ним следом несется хриплая, пьяная ругань дикие проклятия, стоны и вой раздавленных. Он уже опередил всех. Он уже много отделился от толпы уже близко. Он добежал.
- Постойте, братцы, постойте, голубчики, не сразу - суетится полицейский чиновник в мундире при всех регалиях и шпорах с малиновым звоном. - Городовые, чего смотрите? Ты куда, - обратился он к Перловичу, да потом спохватился, заметив на нем тоже светлые пуговицы и поправился:
- Пожалуйте–с пожалуйте–с. Здесь не приказано.
- Да отчего же! - чуть не плачет Перлович. – Вся.ому дышать хочется.
- Для народа, только для народа, - внушает чиновник и стремительно бросается в сторону.
- Ах ты Господи, ах ты олухи царя небесного! Стоят, свиньи, и не видят, что пьяного хлещет.
Несколько городовых, один пожарный и два синих мундира пробегают, запыхавшись, мимо Перловича; на него так и пахнуло махрою, луком и ржавою селедкою. Он воспользовался минутою замешательства, ухватился и полез вверх. Усиленно работает он и ногами и руками. «И зачем это его мылом намазали?» - думает он и крепче прижимается к нему своею наболевшею грудью.
- То есть прямо на красное сукно, каналья, - рассуждает возвращающийся с распоряжения чиновник. - Меры ни в чем соблюдать не привыкли: трескают, пока с души не попретит. - Да–с, господин, только для народа, а для дворянства и прочих сословий есть совсем особенное устройство. Да где же он?!
Чиновник обернулся, - нет, посмотрел вправо, влево, - нет, взглянул наверх и увидел высоко над собою усиленно дрыгающие ноги Перловича.
- Назад, назад! Вот народ–то; да назад же, говорят вам, назад слезайте.
Но Перлович не слушал и все лез и лез. Уже высоко поднялся он над землею. Взглянул вниз: словно муравейник кишел у него под ногами, и не разберешь там ни светлых, ни темных пуговиц, ни синих мундиров, ни серых, заплатанных чуек: все слилось там в один неопределенный тон, в одну грязную, ворочающуюся массу. Взглянул наверх: мягким, манящим светом серебрится светлая точка и мечет во все стороны радужные лучи; но далеко еще до нее, много дальше того, что осталось сзади, а силы слабеют, порывистей становится горячее дыхание и медленнее работают усталые руки. Доползу ли? Господи!.
Он зажмурил глаза, чтобы не видать ни этого блеска отрадного, ни этой ужасной тьмы под ногами, и все лез и лез. Долго он лез и снова открыл глаза: внизу уже ничего не видно и не слышно, а сверху, прямо на него, так и стремится светлая точка. Руки немеют, ноги готовы разжаться и повиснуть обессиленные. 
Еще бы немного, еще бы одно мгновение. Он протянул руку. Вот висит какая–то веревочка: только бы за нее ухватиться. Вдруг светлая точка погасла: ее словно загородила какая–то массивная тень - Батогов сидит верхом на перекладине, в руках у него дама с надогнутым углом.
- Эх, братец, говорят тебе: назад - сообщает он Перловичу.
Стремглав, с быстротою молнии, летит вниз несчастный, прямо в эту темноту, веющую могильным холодом. Полицейский чиновник улыбается и потирает руки, глядя наверх; синие мундиры усиленно забегали; какая–то кокарда вынимает из портфеля лист гербовой бумаги, надевает золотые очки на свой ястребиный нос и прокашливается.
Тысячи голосов свистят, хохочут и гикают, где–то ревет тигр и глухо рычит собака и все это покрывает фраза: «Отчего не произвести? все допросить: откуда, как и что, - все досконально…». Перлович очнулся.
Лежит он уже не на кровати, а на ковре, на открытом воздухе. Шарип мочит ему голову холодною водою. Блюменштандт уже выкупался, сидит около него с стаканом в руках и смотрит.
- Ну, вы вчера, должно быть, хватили, - говорит он и хохочет.
Солнце высоко стоит, почти над головою, и стрелка солнечных часов показывает полдень.

VII. Марфа Васильевна хочет начать знакомство с Батоговым.

Проводив, сквозь занавеску окна, глазами удаляющегося всадника, Марфа Васильевна юркнула к себе на постель. Она внутренне смеялась, припоминая комическое положение трех несчастных певцов; и этот внутренний смех по временам вырывался наружу неудержимым фырканьем, которое она старалась заглушить, прижимаясь лицом к подушке.
- Однако интересно, чем это все кончится, - подумала она.
- Удивительно смешно, - произнес муж и добавил: - нечего сказать, приятные события.
- Вы, кажется, сердитесь? - Марфа Васильевна немного приподнялась и посмотрела на мужа, который, стоя у комода, крутил себе папиросу. Насколько можно было рассмотреть при бледном, чуть пробивающемся свете утренней зари, он был сильно взволнован; руки его дрожали и неловко ворочали клочок тонкой бумажки. Марфе Васильевне показалось даже, что он слегка дрожал и неподвижно уставился в небольшое туалетное зеркало, как бы рассматривая там свою тощую фигуру.
- Разве нельзя было постараться избегать повода к подобным диким сценам? разве.
- Ты, наконец, просто невыносим! Или ты не хотел внимательно прослушать то, что я тебе рассказывала.
- Да, но под влиянием пристрастия (невольно, конечно, совершенно невольно) к своей особе многие оттенки, по–видимому, незначащие, могли ускользнуть из твоего рассказа, а если бы взглянуть на дело с третьей, беспристрастной стороны…
- В таком случае потрудитесь произвести строжайшее дознание, составьте протокол или - как там оно называется? - постановление, что ли, а пока ложитесь спать.
- Марта (муж иногда поэтизировал имя своей жены), я очень хотел бы серьезно поговорить с тобою.
- Поговорим завтра.
Марфа Васильевна притворно зевнула.
- Нет, не завтра, а теперь, когда у меня слишком уже много накипело в груди.
- Чего? - как бы вскользь спросила она. Тот не нашелся, что ответить.
- Когда что–нибудь кипит, - продолжала Марфа Васильевна, - то на поверхности обыкновенно накипает пена, - весьма грязная пена, которую надо снять ложкою и выплеснуть в лохань. Так и теперь. Что в вас говорит? Что вас бесит? - Чувство фальшиво–оскорбленного самолюбия: вас взяли за ворот, вас тряхнули и даже чуть не побили.
Полноте! Вы забыли, где мы; разве можно считать оскорблением, если дикарь на каких–либо забытых островках ударит случайно заезжего европейца, если осел лягнет своего вожака, если, наконец, вас из–за решетки обругают в доме сумасшедших? Или, может быть, вас волнует то, что вам приходится краснеть за свою жену? - (Марфа Васильевна приподнялась и пристально смотрела на мужа).
- Вы бы прекрасно сделали, избавив меня от этого непрошенного попечительства. Кстати - (она вдруг совершенно переменила тон), - статья четырнадцатая нашего добровольного взаимного договора гласит, что если жена хочет спать, то муж ничем не должен ей в этом препятствовать. Итак, в силу этой четырнадцатой статьи, - до свидания.
Она протяжно зевнула и повернулась лицом к стене.
- Марта, мне бы хотелось в данную минуту нарушить эту статью - начал опять муж.
Марфа Васильевна не отвечала и, казалось, крепко заснула, а вернее - притворилась спящею. Спокойный голос красавицы, когда она, отчеканивая каждую фразу, произносила свой монолог, как–то успокоительно подействовал на взволнованные нервы мужа. От этого голоса веяло неотразимою силою; эта речь пробудила в нем целый ряд воспоминаний. Этому успокоению способствовали также и утренний холодок, и сильные затяжки табачного дыма.
Он задумался. Они сошлись под влиянием сильного и, главное, взаимного чувства. Сошлись уже года три, еще в Петербурге. Ему нравилось это красивое личико с строго очерченным профилем, с веселыми, темными глазками, эта стройная, словно выточенная фигурка и много еще чего нравилось ему такого, что неудержимо влекло его к этой прелестной девушке, склонившейся над швейною машиною и вскидывавшей глазами только для того, чтобы развеселить всю работающую братию.
Когда ее нет, все тихо и скучно в этой большой комнате с приземистыми сводами: монотонно жужжат машины, во весь рот зевают молчаливые работницы; но она пришла и села на свое место - все ожило, словно под влиянием волшебной палочки, и не слышно стукотни машин, не слышно даже брюзгливого ворчания мадамы в чепце за этим серебристым смехом и бойкою болтовнею развеселившихся тружениц.
Ей правилось в нем… Он положительно не мог дать себе отчета, что могло ей нравиться в нем. Ряд самых розовых дней потянулся за этою встречею. Ну, и прекрасно.
- Завтра непременно надо всю постель обсыпать персидскою ромашкою: эти проклятые земляные полы удивительно способствуют размножению паразитов, - вдруг прервал он свои мысли.
Где–то далеко на Востоке открылась какая–то страна. Туда нужны люди, туда их ищут и зовут, льготы разные обещают: уж не махнуть ли?..
- А что, тебе не страшно будет в такую даль?
- Чего же мне бояться? Ведь едут же люди.
- Но все–таки, ведь это так далеко: необозримые степи, верблюды, тигры, скорпионы, возвратные горячки там головы режут и выставляют на копья, там.
- Ведь я буду с тобою!
- Ну, так я подам завтра же, куда следует бумаги, и - едем.
Ряд розовых дней сменяется рядом не менее интересных приготовлений. Сборы, расспросы, закупки, прощания, тысячи предположений, одно другого грандиознее. Вранья–то сколько!.. Наконец, готовы к отъезду.
- А что, не перевенчаться ли нам? - говорит он, вернувшись только что из какой–то канцелярии.
- А что? - спросила Марфа Васильевна и даже струхнула немного от такой непредвиденной неожиданности.
- Да тут есть одно обстоятельство, чисто материальное, впрочем, но все–таки. Видишь ли, если мы обвенчаемся, то мне, как человеку семейному, выдадут годовое жалованье не в зачет, двойные прогоны, и там есть еще другие льготы всего составится тысячи полторы, если не больше, а это, по правде, куш порядочный.
- Ну, пожалуй - сказала она и задумалась.
Через неделю они обвенчались.
За несколько дней перед отъездом оба они очень много хохотали, а еще больше писали чего–то на листах гербовой бумаги того достоинства, на которой обыкновенно пишутся контракты. От души хохотали и двое господ приятелей, приглашенных в качестве свидетелей. Результатом этого веселого вечера были два экземпляра брачного договора обеих сторон… Вопрос был до такой степени подробно разработан, что явились чуть не триста параграфов, да еще с различными дополнениями.
Основным же мотивом этого договора была полнейшая гарантия независимости той и другой стороны, главною и единственною связью которых становилось их взаимное чувство. Он очень хорошо понимал всю юридическую несостоятельность этого договора; она же была глубоко уверена в важности своего документа. И он скорее согласился бы отрубить себе руку, чем хотя одним неосторожным шагом разрушить или же поколебать эту уверенность.
Но случилось так, что чувство, связывающее их, мало–помалу испарялось и, наконец, приняло уже такие микроскопические размеры, что ни та, ни другая сторона порою не замечали его вовсе. Если бы Марфе Васильевне пришлось столкнуться с новою личностью, способною зажечь новую божественную искру, то она наверное оставила бы своего мужа; но подобной личности не находилось, и наши супруги жили совместно, покойно и даже, по их взглядам на вещи, довольно счастливо.
У него всегда своевременно готово было безукоризненно чистое белье и даже со всеми прочно пришитыми пуговицами; у ней, также своевременно, являлись нужные по сезону костюмы. У него аккуратно ставился на стол завтрак, обед и все прочее; даже чай ему собственноручно наливала Марфа Васильевна. У ней всегда являлась возможность (конечно, в пределах возможного) пользоваться всякими удовольствиями и исполнялись (конечно, в тех же пределах) все ее прихоти.
Все у них было мирно, тихо и покойно; случалось, положим, иногда перебраниваться, но до потасовок никогда не доходило. Чего же еще нужно? Как Перловичу, так и Марфе Васильевне не удалось покойно провести остаток этой ночи. Причина у обоих была одна и та же.
Едва только Марфа Васильевна закрыла глаза и приготовилась заснуть, прислушиваясь, что бормочет ее муж, как перед нею, в мириадах радужных точек, показалась окладистая борода, и она почувствовала в крови какой–то беспокойный жар, совершенно разогнавший всякую наклонность ко сну. Она повернулась на другой бок, подвинулась к краю постели, где простыня но была еще так нагрета и давала приятную свежесть, и снова попыталась заснуть.
Опять та же окладистая борода, но теперь еще с прибавлением руки в замшевой перчатке и ременной нагайки. «Что же это такое?» - подумала она. «Надо посыпать персидскою ромашкою», - словно во сне, но довольно явственно бредит муж.
- «А, вот это отчего!» - думает Марфа Васильевна, но тут же чувствует, что это совсем не то, и никакою персидскою ромашкою тут не поможешь. «Уж не порывы ли это любви платонической?» - подумала она и чуть–чуть не расхохоталась.
Так вплоть до самого позднего утра и провалялась она на постели, не успев отогнать от себя этого упорного призрака с окладистой бородою и нагайкою в замшевой перчатке.
Сунув ноги в туземные туфли, она в одном белье подошла к письменному столу и приготовилась писать.
- Ты куда это пишешь? - спросил ее муж
- Сама еще не знаю, куда там разыщут, - отвечала она.
- К кому, по крайней мере?
- К Батогову.
- Да ты разве с ним знакома?
- Нет; вот собираюсь начать знакомство.
- Ты, кажется, совсем с ума сходишь.
- Послушай, в статье шестой сказано.
- Ну, хорошо, хорошо, пиши хоть к самому бухарскому эмиру, хоть к самому черту!
Он сильно хлопнул дверью. Марфа Васильевна удивленно посмотрела ему вслед.
- Ты, Марта, извини, пожалуйста: это я с просонков, - произнес ее муж, притворив дверь наполовину и начиная умываться.
- Ну то–то! - И она принялась писать.
«Милостивый государь», - написала Марфа Васильевна, - написала и зачеркнула. Подумала немного и написала прямо, без всякого заголовка:
«Мне очень бы хотелось поблагодарить вас лично за ту рыцарскую помощь, которую вы оказали нам прошедшею ночью, во время штурма моего окна тремя пьяными болванами. Я послезавтра рано утром, приблизительно часов в шесть, поеду кататься одна и нисколько не поразилась бы неожиданностью, встретив вас у Беш–Агача (буквальный перевод: пять деревьев, - пункт в дальних окрестностях туземного города).
«Подписи моей вам совершенно не нужно. До свиданья». Марфа Васильевна запечатала письмо в конверт и надписала: «Батогову». «Куда же?» - подумала она и решила послать письмо к Перловичу, рассчитывая, что последний должен знать местопребывание человека с окладистою бородою.
- Ну, дело сделано, - произнесла она вслух и принялась на спиртовой кастрюльке варить мужу кофе.

VIII. Вызов и отказ.

Приезжая в Ташкент, Батогов никогда не любил останавливаться в русской части города и предпочитал туземный город, где он почему–то чувствовал себя гораздо свободнее. Так и теперь: приехав с передовой линии, он расположился у сарта Саид–Азима, одного из влиятельнейших и богатых туземцев города и его старого приятеля.
Саид–Азим предназначил в распоряжение своего гостя одну из просторных, чистых и даже весьма роскошно отделанных в местном вкусе сакель первого двора, убедительно прося Батогова быть совсем как у себя дома и не заглядывать только туда, - при этом он кивал головою в ту сторону, где были расположены внутренние, сокровенные помещения его семейства, и откуда, несмотря на массы навоза от десятка лошадей, стоявших под навесом переднего двора, все–таки сильно несло запахом мускуса и розового масла.
Пригнувшись на высоком казачьем седле, чтобы не разбить себе головы об низкие ворота, во двор въехал всадник, остановился, посмотрел направо, посмотрел налево и громко крикнул по–татарски:
- Эй! кто там есть?..
Все лошади, жевавшие под навесом сушеную люцерну, повернули свои головы, посмотрели на рыжего, запыленого коня приезжего всадника, на его белый китель с докторскими погонами, вздрогнули, когда он еще раз закричал: «Да что, ни одного дьявола нет, что ли?..» и громко заржали. Вороной аргамак самого хозяина загремел своими цепями, прижал уши, лягнул раза два в воздух и завизжал от злости: уж очень ему хотелось вцепиться рыжему зубами в загривок.
Краснощекий джигит, босой, в красном полинялом халате, с бараньим ребром в руках, которое он обгладывал своими волчьими зубами, высунулся из–за навозной кучи, посмотрел на приезжего и спрятался.
- Ну, никак все передохли, - заворчал всадник, слез с лошади, выбрал место под навесом посвободнее и стал привязывать своего коня.
- Саид–Азим–бая дома нет, - сказал тот же самый джигит, вылезая из–за кучи. Он думал, что всадник так себе заехал, а увидит, что никого нет, и назад поедет; но увидав, что русский привязывает коня и, по–видимому, намерен остаться, решился вступить в переговоры.
- Да, нету дома: поехал в караван–сарай и раньше вечера не будет.
- Да мне его не нужно! - отвечал приезжий, - огня подай, дурацкая морда.
Он вынул из кармана сигару, откусил кончик и сплюнул.
- Что, Батогов дома? Офицер русский, что здесь живет, - пояснил он джигиту.
- Тюра–Батогов? Тюра–Батогов тоже нет дома.
- Где же он?
- Я почему знаю. Юсуп знает Эй! Юсуп–бай. Гей!
Заспанный джигит Батогова показался на пороге одной из сакель.
- Вон, твоего тюра спрашивает, - сказал ему джигит с бараньей костью.
Юсуп пристально посмотрел на доктора, улыбнулся чему–то и сказал:
- Вон, видишь - солнце: оно теперь на ту стену светит, а тень от него сюда падает, а когда оно будет на эту стену светить, а тень туда пойдет, и Батогов–тюра приедет.
- Тень туда, тень сюда. Пойми эту обезьяну, - ворчал доктор, - а все–таки сообразить нетрудно: тень сюда… это значит - по закату, часов в восемь, а теперь (он вынул свои часы). Да, часа три подождать придется.
На самой середине двора рос развесистый карагач, покрывавший своею тенью почти весь двор и даже соседние крыши. Вокруг этого дерева сделана была глинобитная насыпь в виде заваленки, на которой могло лежать и сидеть человек десять одновременно. Доктор потребовал себе ковер и седельную подушку: ему принесли и то и другое. Он лег под карагачем и начал пускать кверху кольца, сжигая одну сигару за другою.
Старик с седою, подстриженною бородою принес ему дыню, несколько пшеничных лепешек и миску с виноградом. Таким образом, приезжему представлялась полнейшая возможность с комфортом прождать эти три часа.
Старик и краснощекий джигит с бараньей костью скрылись; остался только Юсуп, который, сидя на пороге сакли, занимаемой Батоговым, не спускал глаз с человека, лежавшего под карагачем. За воротами, на улице, пронзительно заорал ишак, послышались тяжелые шаги навьюченных верблюдов, арба завизжала немазаною осью, дробно, словно горох, просыпанный на натянутую кожу, протопали многочисленные ноги бараньего стада, которое местный мясник, в окровавленном закорузлом халате, скупил на базаре и гнал к себе, на зарез к завтрашнему дню.
Тени стали сгущаться и принимать синеватый тон. Мелкие куры туземной породы, хлопая своими мягкими крыльями, взбирались с ветки на ветку, все выше и выше, собираясь провести ночь на вершине карагача.
В ворота вбежал Орлик без всадника, за ним следом вошел Батогов, крикнув кому–то за воротами:
- Ну, прощай, тамыр, иди себе домой!
Юсуп встал и пошел принимать лошадь.
- Милостивый государь! - начал приезжий, с достоинством поднявшись с своего места и идя навстречу Батогову.
- Что такое? - слегка удивился Батогов. - Там задняя подкова на левой ноге переломилась, - говорил он своему джигиту; - сегодня же своди его к Каримке. Ну–с... Так вы ко мне, а я думал, к Саид–
зиму.
- Вчерашнее происшествие.
- Это какое? Вчерашний день довольно богат всякими приключениями.
- Я говорю о случае в переулке, на рассвете.
- А! - произнес Батогов, посмотрел со вниманием на доктора и вдруг захохотал.
- Не знаю, придется ли вам, милостивый государь, смеяться впоследствии, а теперь нам терять времени нечего.
- Э, да говорите короче, в чем дело?
- Я приехал к вам в качестве секунданта от капитана Брилло, которого вы прошедшею ночью, на рассвете, так жестоко и совершенно неуместно оскорбили.
- Это нагайкой–то?..
Доктор кивнул головой в знак согласия.
- Вы что пьете? - спросил его Батогов.
- Что за странный вопрос?
- Чем же странный? Ведь я не спросил вас просто: пьете ли вы? А дело в том, что у меня есть красное ходжентское и есть еще бутылки две коньяку, из того, что, помните, недавно привезли
мурову, а принимая в расчет вечернюю прохладу, не распорядиться ли соорудить глинтвейнчик, а, не правда ли?
- Гм… - промычал доктор, который вполне разделял мнение Батогова насчет глинтвейна и который очень бы был не прочь принять любезное предложение хозяина, но эта проклятая важность поручения, которое ему приходилось исполнять, мешала ему прямо отвечать Батогову.
- Мне кажется, что не совсем уместно - начал он.
- Ну, что за предрассудки… напротив, чрезвычайно уместно: ведь нам придется поговорить поподробнее обо многом. Условия, например, разные, место, ну, опять, оружие, там то, се разболтаемся и не заметим, как уйдет время; а мы это все с комфортом. Юсупка у меня эту штуку отлично варит, и как он, каналья, научился шашлык парить; ну, это, я вам скажу, просто… Да вот вы сейчас увидите. Эй, Юсуп!
- Эге! - отозвался Юсуп из–под навеса.
- Погоди лошадь ковать, а сейчас вари нам ту штуку, за которую я тебе вчера дал по уху.
- Ой! ой! - ухмыльнулся джигит и, оскалив зубы, потер рукою левую щеку, как бы припоминая вчерашнее ощущение.
- Ну–с, почтеннейший секундант, - начал Батогов, - пойдемте–ка ко мне в саклю; или я лучше велю сюда вынести большой ковер. Тут, хоть и навозом пахнет, а все–таки будет удобнее.
- Запах навоза весьма полезен, - заметил доктор; - особенно при страданиях грудью. И, знаете ли, до чего можно привыкнуть к этому запаху.
- Ну–ка, берите за этот конец, тащите сюда…
Батогов принял от Юсупа большой хивинский ковер, и они, вдвоем с доктором, принялись разворачивать его под карагачем. Через несколько минут они оба, покойно лежа на мягком ковре, спинами кверху, наблюдали, как Юсуп варил в кострюле какую–то красную жидкость, распространявшую вокруг себя самые пряные ароматы.
Джигит уселся неподалеку на корточках и, вытянув свою черномазую физиономию, внимательно наблюдал за поверхностью начинавшей уже закипать жидкости. Тонкие, красноватые язычки пламени, облизывая закоптелое дно кострюли, оригинально освещали снизу лицо Юсупа и искрились на шитом галуне его халата, на рукоятке кривого ножа, на металлических побрякушках, украшавших пояс джигита, и на большой серебряной ложке, которою он тщательно снимал накипавшую пену.
По временам он, несмотря на то, что ложка была у него в руках, совал палец в кострюлю, облизывал его, и бормотал при этом: «Ой–ой», при чем кривил свою рожу и обтирал палец об полы халата.
- Тюра́, булды? (готово?) - спросил он Батогова.
- Кипяти еще, - отвечал Батогов, - да вылей туда все вон из той бутылки. Ну, ладно, - беги за чашками.
Через несколько минут гость и хозяин дружелюбно чокались плоскими, туземными чашками, осторожно прихлебывая ароматический, бьющий в нос напиток.
- Ну–с, доктор, так вызывает? - говорил Батогов.
- Вызывает - говорил доктор и при этом пожимал плечами, как бы думая: «Вот есть из–за чего».
- Ну, и как же это? стреляться, или, может быть, на ножах? а?
- Собственно эти подробности зависят от дальнейших соображений, но я полагаю - на револьверах.
- Не на Хмуровских ли, в триста–шестьдесят–пять выстрелов?.. пойдет такая, я вам доложу, стрельба, хлоп, да хлоп, часа, я думаю, четыре стрелять будем - это скучно. Нельзя ли что–нибудь покороче.
- Ну, эти револьверы существуют, положим, только в воображении Хмурова, а мы на обыкновенных.
Доктор еще налил себе из кострюли.
- Ну, хорошо. Теперь еще один вопрос: когда я покончу с Брилло, положим, что я буду так счастлив, тогда мне придется с вами начинать - да?
- Со мной? - удивился доктор, - это с какой стати?
- Да ведь, сколько я припоминаю, я и вас тоже.
- Меня? – нет.
- Что же, это мне показалось, будто вы тоже повалились.
- О да, я упал, но упал совершенно от других причин: меня сбила с ног ваша лошадь.
- Ну, вот видите ли.
- Да, но разве это оскорбление. Я на это смотрю совершенно с другой точки зрения. Вот если бы вы меня нагайкой так, как его… Ах, как вы его царапнули. Я целый день прикладывал ему холодные
омпрессы: вот как вздулось.
И доктор показал рукою, по крайней мере, на пол–аршина от головы.
- Ах, бедняга - пожалел Батогов. - Ну, так значит, мне придется иметь дело с одним Брилло.
- Да, только с ним.
- Ну, и что же, он очень сердится?
- Он рвет и мечет, он впал в положительное бешенство, и если принимать в расчет страшный прилив крови к мозгам.
- Это от этого–то?..
Батогов показал рукою.
- Ну да… то можно рассчитывать на весьма печальный исход.
- Скажите.
- Конечно, тут были еще события, подействовавшие несколько раньше на его организм. - (Доктор налил еще чашку). - Но, Боже мой, как он взбешен. Боже мой!.. Он говорит мне: «Поезжай к этому мерз… - (Доктор спохватился на полуслове, Батогов улыбнулся). Это он говорит, - и если только Батогов откажется, то я его все равно из–за угла пришибу, как собаку, я ему горло перегрызу, я ему…».
Доктор вошел в азарт и сильно жестикулировал; он даже чуть не схватил руками Батогова за горло…
Несколько чашек глинтвейна, сильно разбавленного коньяком, начинали действовать на голову доктора.
- Эк его раскачивает, - подумал Батогов, глядя на секунданта.
- Так значит, на револьверах? - произнес он вслух.
- На револьверах.
- Ну, а где?
- Об этом еще не решено, но вам дадут знать своевременно.
- Вы куда отсюда? - намекнул Батогов гостю: не пора ли, мол, убираться.
- Прямо к Брилло: он просил сообщить ему тотчас же.
- Ну, поезжайте. Только что же вы ему сообщите?
- Как что? - удивился доктор.- То, что вы приняли вызов и ждете только подробностей в условиях.
- Напрасно вы ему это сообщите.
- Это почему?
- А потому, что я вызова не принимаю и стреляться с капитаном не буду.
- Вот как!- протянул секундант. Как он ни был пьян, а все–таки этот отказ, так спокойно произнесенный Батоговым, треснул его, как обухом в голову.
- Но почему же, вы боитесь, что ли? Ведь это, наконец, не совсем чест…
- Тс… не говорите глупостей, пожалуйста, а то они до добра редко доводят.
- О причинах отказа я не стану распространяться; допустите хоть то, например, что я, положим, считаю дуэли глупостью - ну, на этом предположении и остановитесь. - Да наливайте себе еще чашку; пожалуйста, без церемонии. Ну–с, а Брилло скажите, что если он хочет, чтобы я еще раз его поколотил, то это я могу, ибо физически я много его сильнее.
При этих словах доктор невольно покосился на говорившего, который, освещенный с ног до головы светом от костра, так покойно лежал на ковре, заложив за голову свои мускулистые руки.
- Насчет атак из–за угла, - продолжал Батогов, - я принял давно уже приличные меры, и атаки подобного свойства не всегда удаются. Ведь вы вот не считаете оскорблением толчок моей лошади. Посоветуйте ему так же точно отнестись к удару нагайкой, тем более что, действительно, не было оскорбления, а была только весьма неприятная для него случайность, и вдобавок вполне им заслуженная. Когда трое нападают на одного, тогда они не имеют никакого права оскорбляться, если один побьет их троих. Сообразили, почтеннейший доктор?
- Мне что мне все равно - я так и передам, - бормотал доктор, смущенный заключительною фразою; он невольно поддался заговорившему в нем чувству справедливости.
- Итак, покойной ночи. Юсуп! Лошадь господину. Прощайте.
Темный четыреугольник растворенных настежь ворот осветился пожарным, красным светом; два всадника–туземца, пригнувшись к шеям лошадей, проскочили во двор с смоляными факелами в руках. Длинные палки, обмотанные тряпками, пропитанными смолою и кунжутным маслом, трещали, страшно чадили и разбрасывали вокруг себя яркий, мигающий свет.
Вслед за факельщиками въехал сам сановитый хозяин в необъятной кашемировой чалме, в опушенном соболем халате и зеленых ичегах (род обуви) с длинными, совершенно остроконечными каблуками. Аргамак его был покрыт роскошною бархатною попоною, вышитою золотом и бахромою.
Несколько пеших джигитов поспешно бросились к Саид–Азиму, чтобы помочь ему сойти с лошади. Батогов пошел навстречу своему приятелю, а доктор прошмыгнул за спиною прибывшего и поехал рысцою по узкой улице туземного города, осторожно пробираясь чрез никогда не просыхающие лужи с густою, вонючею грязью.
- Прав Батогов, прав; с которой стороны не заходи, прав, - бормотал доктор, рассуждая сам с собою. - Только опять тоже, если войти в положение Брилло, так сказать, подыскать ему какой–либо исход да, трудновато. То есть оно, собственно, не трудно бы: там выпил, здесь закусил, раз–два, долго ли помириться, только горячка эта подлейшая; пойди вот, уломай. Да, что ни говори, а без скандала, и даже очень немаловажного скандала, не обойдется.
Несколько разношерстных собак, прыгая по плоским крышам сакель, с лаем и визгом провожали русского всадника, голова которого приходилась на одном уровне с их мордами.
- Ишь! пристали, проклятые - крикнул доктор, махнув нагайкою, и погнал свою лошадь.
Проезжая мимо так называемых Коканских ворот, где несколько линейных солдат в белых рубахах прямо руками, по местному обычаю, обрабатывали большую деревянную чашку с каким–то мясным варевом, доктор еще раз задумчиво произнес: «Да, без скандала не обойдется…» и даже почесал у себя за ухом.

IX. Что видел таджик Уллу–гай на рассвете, когда отыскивал свою серую ослицу.

Утренняя заря едва занималась и густой туман покрывал окрестности. Светлым серпом стояла высоко на ней последняя четверть луны, и ее слабый свет боролся еще с наступающим утром. На низовьях было прохладно и сквозь камыш тянул сырой, пронизывающий ветер.
У таджика Уллу–гая еще вчера вечером пропала его серая ослица, а ему непременно надо было сегодня утром везти на русский базар дыни с своей бакши. Никак не мог сообразить бедный Уллу–гай: куда это могла деваться его серая ослица? Еще после обеда возил он на ней ячмень в Ногай–курган на мельницу; потом домой приехал, по дороге еще аркан новый купил у Бабая в лавке, выпустил на траву и даже ноги спутал, чего прежде никогда не делал.
Вечером хватился - нет. Искал, искал, верст двадцать, может быть, обегал, нет. Спрашивал у всех, кого только ни встречал: не видал ли кто его ослицы? - серая такая, толстая, одно ухо до половины отрезано. Много серых ослов видели, говорят, - может, который из них и твой. Просто беда, да и только!
Сегодня опять пошел искать; еще задолго до света выполз из своей землянки, что на самом краю бакши, около Чиназской дороги, и побрел. Бродил, бродил и все ворчал про себя: «Экая досада, что забыл звонок подвязать, все, может, услышал бы; а то ты вот тут идешь, а она вон там в канаве бурьян гложет, а тебе и не видно, и не слышно».
Осторожно раздвигая камыши, выбрался он на берег небольшого ручья, когда–то бывшего арыка, но временем размывшего себе более просторное, привольное русло и приобретшего вид природного ручья, густо заросшего камышом и осокою.
Утиный выводок с шумом ринулся с берега в воду и поплыл в надводную чащу, оставляя за собою мелкие, серебристые струйки. Лупоглазые лягушки, тяжело шлепая пузом, попрыгали прочь с тропинки; кольчатая, сероватая змейка с оранжевым брюшком, тоже шипя, выпрямилась и поползла под мокрые корни красной, кустарной ивы. Все это испугалось приближения таджика Уллу–гая, который, пристально осматриваясь по сторонам, крадучись, словно кошка, чуть слышно ступал своими босыми ногами.
Выбрался таджик на берег и присел на корточки. «Дай, - думает, - отдохну здесь немного». Достал он из–за пазухи маленькую тыкву–горлянку, ототкнул пробочку, насыпал себе на ладонь изрядную горстку темно–зеленого, тертого табаку, понюхал, потом все в рот высыпал, поправил языком и задумался.
Так просидел он с полчаса времени и вдруг ему показалось, что вправо словно кто–то верхом едет, да и не один, будто бы их много. Открыл глаза испуганный Уллу–гай - ничего; прислушался -- ничего не слышно…
«Однако нечего сидеть, - думает, - пора и в дорогу». Засучил он свои холщевые шаровары выше колен и полез в воду. «Ух! какая холодная вода под утро бывает: словно ножом резанула…» Две большие рыбы плеснули около самого Уллу–гая, и по воде пошли в разные стороны широкие круги.
«Да и много же рыбы водится в этом ручье, - подумал Уллу–гай, - то есть, если целый год сидеть на берегу, не сходя с места, и все ловить ее сеткою с крючьями, так, я думаю, и половины не выловишь. Да здесь что! здесь еще малая вода, а вот в большой Дарье сколько ее…».
И вспомнил Уллу–гай, как ему рассказывали на днях в Дзингатах приезжие киргизы–курама, что у них в Дарье большая рыба утащила барана и девочку. Девочка–то еще ничего: такая дрянненькая была, вся в лишаях, а баран был отличный: одного сала пуда два с половиною было.
Вспомнил все это Уллу–гай и взглянул в ту сторону, где далеко, верст за сорок, протекает большая Дарья. Не побоялся. Уллу–гай, что вода холодна под утро бывает; присел по самое горло и смотрит сквозь частые, камышовые стебли испуганными глазами, что за люди такие едут почти что по самому берегу, и, того и гляди, что заметят над водою Уллу–гаеву красную тюбетейку.
Гуськом друг за другом, тихонько, с оглядкою, словно не за хорошим делом, едут все чужие, незнакомые всадники. За остролукими, тюркменскими седлами переметные сумки привязаны (видно издалека), за плечами ружья с раструбами; заря искрится на мелких кольчугах и сверкают круглые бляхи на поясах и кожаных щитах всадников.
Халаты все старые, порванные и в широкие, кожаные чамбары засучены. А сколько их! Аллах, Аллах!. Бедному Уллу–гаю казалось, что и конца не будет этому страшному шествию. Вот, наконец, едет и последний джигит. Он поотстал немного от своих товарищей: лошадь у него сильно припадает на заднюю ногу, накололась, должно быть, в камышах.
Слез он с коня, поправил седло, штаны себе подтянул покрепче и пристально посмотрел прямо в глаза Уллу–гаю, так, по крайней мере, ему показалось. «Ну, - думает таджик, - пропал теперь совсем». Однако Аллах не без милости: всадник опять сел на свою хромую лошадь и поковылял дальше.
Долго сидел еще в воде Уллу–гай; все ждал: не поедут ли еще? Просто уже и терпеть стало не под силу, хоть умирай. Зубы так колотятся друг о друга, что, должно быть, шагов за десять слышно. Ну, думает, теперь можно.
Осторожно выполз Уллу–гай из воды и бегом пустился напрямик, не разбирая дороги, в ту сторону, где еле виднелись сквозь дымку утреннего тумана высоте тополи, что растут на выезде из Дзингаты. Бежит таджик и думает дорогою: как это он будет рассказывать тамошним ак–сакалам, что каракчи (разбойники) из–за Дарьи перебрались. Пожалуй, не поверят еще, да вздуют нагайками. Не ври, мол, вздору, не мути народ. Это прежде бывало.

X. Слухом земля полнится.

Ничто так быстро не разносится народною молвою, как различные скандалезные случаи, которые предоставляют такое обширное поле для более или менее остроумной изобретательности, что скоро принимают такие размеры и такую сказочную обстановку, что даже сами герои скандала не узнают начального эпизода.
Так случилось и в настоящем случае: о смерти Машки и о трагикомической серенаде под окном у Марфы Васильевны, со всеми своими плачевными последствиями, все население русского города узнало еще задолго до обеда; и когда в единственном ресторане города, у жида Тюльпаненфельда, собрались его завсегдатаи, как они сами себя называли, то только и было разговоров, что о происшествии в узком переулке.
Да и сама Марфа Васильевна вовсе не находила нужным хранить все это в тайне. Она всякого, кто только ни спрашивал у нее о случившемся, посвящала во все подробности ночного события. По местным обычаям, здесь очень немногие ездят в экипажах, большинство же довольствуется верховыми лошадьми, и потому множество самых разнообразных всадников проезжало мимо окон Марфы Васильевны: кто на службу, кто со службы, кто на проездку, а большинство - так только, для того, чтобы прогарцовать мимо этого уютного окна, в тени шелковичного дерева, в котором, словно в рамке, сидела улыбающаяся красавица с чудными, влажными глазами и в легком, белом утреннем костюме.
Свернув с шоссе, целиком мимо мусорных ям, через задворок старого полицейского двора, на красивом коне едет тоже красивый офицер; оба горячатся и волнуются: один - оттого, что вследствие того же самого получил под бока жестокий удар шпор с репейками.
- Вы куда это, Набрюшников? - спрашивает Марфа Васильевна офицера, который десятый раз делает вид, что совершенно нечаянно увидел красивую барыню.
- Ах, это вы! - удивляется Набрюшников, ловко осаживая коня и монументом останавливаясь перед окном. - Ваше здоровье–с?
- Благодарю. Что это у вас за лошадь?
- А что–с?
Всадник чувствует, что его конь как–то подозрительно начинает поднимать хвост и дает ему предупредительный удар шпорами: дескать, веди себя прилично, когда разговариваешь с дамами.
- Да прекрасивая.
- Это я недавно купил в Ходженте.
Незначительная пауза.
- Марфа Васильевна, правда ли, я слышал, что.
- Правда, правда, - хохочет Марфа Васильевна.
- И как это он, почти в упор, и промахнулся? - удивляется всадник.
- Как промахнулся?! - удивляется в свою очередь Марфа Васильевна.
- Да из револьвера.
- Из какого револьвера? Просто нагайкой.
- С победою имеем честь поздравить! - басит толстый генерал и хохочет, хохочет всем своим ожиревшим существом, хохочет чуть не до апоплексического удара.
Два конвойные казака–уральца, которые трепались за генералом, не ожидая, что тот так внезапно остановится, натыкаются на круп его лошади.
- Чего рты разинули, скоты!
- А мы хотим Батогова к следующему чину представить за его рыцарскую отвагу.
- У меня в канцелярии уже реляцию пишут о ночном деле, - острит генерал и плотоядно смотрит на круглые локотки Марфы Васильевны.
И с генералом поболтала немного Марфа Васильевна.
Вся словно развинченная, дребезжит оренбургская линейка в одну лошадь; на козлах - солдат в кумачной рубахе и ермолке с кистью. В линейке сидят четыре дамы в канаусовых блузах и в круглых
оломенных шляпках, на которых раскинулись целые цветники и огороды.
- Марфа Васильевна, - пищат дамы, - мы к вам.
- Заходите, - нехотя произносит Марфа Васильевна, которая вообще недолюбливала общества местных барынь.
- Да нет же, я вам говорю, это совершенно не так было, - говорит интендантский чиновник, тот самый, что был у Хмурова. - Кому же и знать, как не мне.
- Да вы–то откуда знаете? - спрашивает его другой, тоже, должно быть, чиновник.
Оба они выпили у буфета по большой рюмке полынной и тыкали вилками в тарелку с молодым редисом.
- Я откуда знаю, гм...
- Да, вы–то?
- Мало ли откуда: тот говорил, другой говорил, третий. Да вот даже, не больше как за четверть часа перед этим, встречаюсь я с…
- Ну, вот то–то же другой, третий, а мне сам Батогов подробно рассказывал.
- Что же это он вам говорил–то? - язвительно улыбаясь, спрашивает интендантский чиновник.
- Брилло схватил ее за талию, а доктор за ноги, и марш–марш в кусты; знаете, тут сейчас кусты, такие густые, ну, вот где новая стройка, большая яма тут еще такая…
Несколько человек окружили рассказчика; какой–то высокий, лысый господин бросил обгладывать крыло поданного ему фазана, встал и подошел к прилавку, обтирая усы салфеткою.
- В эту–то минуту является Батогов, а сидел он до той поры в экипажном сарае. Бац в одного, бац в другого: натурально - оба наповал. «Марфа Васильевна, - говорит, - вы свободны…».
- Да тигра кто же выпустил?
- Какого тигра? Это совсем другая история
- Да, да, ну, виноват, продолжайте.
- Вы говорите, оба наповал? - прерывает рассказчика лысый господин.
- Наповал; в висок навылет.
- Да они оба живы.
- Как живы! ну, вероятно, скоро умрут, по крайней мере, ранены смертельно.
Рассказчик несколько смущен и сосредоточенно ловит вилкою новую редиску.
- Полноте, с Батоговым даже и револьверов не было.
- Ну, батенька, это нет… Это вздор! Я, положим, не слыхал, но моя жена ясно слышала два выстрела.
- Ну, может, то были совсем другие выстрелы, - улыбается за прилавком сам Тюльпаненфельд, отсчитывая кому–то сдачу.
Публика хохочет.
- Сегодня вечером дуэль! - объявляет новый посетитель, появляясь на пороге ресторана. - Кто смотреть хочет?
- Где, где? - послышались вопросы со всех сторон. Никто уже не спрашивает: кто? с кем? Дело всем хорошо известно. Из бильярдной выбегают личности без сюртуков с киями в руках.
- А вот еще покуда не решено. Доктор поехал к Батогову с вызовом. Что–то привезет.
- Наверно, через платок.
- Помирятся.
- Нет, тут не помиришься; тут, брат, кровью пахнет.
- Да, дело скверное, хоть из области уезжай. Как теперь ему глаза показать в общество?
- Ничего, обтерпится.
- Ох, трудновато.
- А на холодном оружии, знаете ли, много посущественней будет; как–то к делу ближе…
- Ну, а Марфа Васильевна что?
- Да ей–то что же?
- Ну как же, все–таки.
- Она–то тут совсем уже ни при чем, - говорит как будто про себя стрелок, уткнувшись лицом в обрывок газеты. - Всякий негодяй полезет бесчинствовать, а женщина виновата, гм… Странно!
- Ну, вы уже слишком: «негодяй». Эдак много негодяев скоро будет,- вступается сосед с правой стороны. - Ежели человек пьян и сам себя не помнит.
- Так это вы пьянством всякую гадость оправдывать станете. Ну, не пей, если знаешь, что скотская натура наружу полезет.
- Ну, заспорили! - протянул интендантский чиновник.  А ведь если рассудить по чести, по справедливости: ну что такого особенного сделал Брилло? То есть ровнехонько ничего.
- Ну, как же ничего…
- Да, конечно. Пели под окном, что за беда. Ну, в окно полезли; Господи, Боже ты мой! да что же тут такого. Положим, бить не следовало, но согласитесь же сами, видит, что трое пьяных, ну, чего лезть, ну, оставь его в покое. Нетрудно было предвидеть, что бить будут… Со стороны Батогова тоже не совсем честно. К чему это такие крайние меры: нагайками по голове! Не по–товарищески, нет, не по–товарищески. Не следовало бы.
- Дайте еще бутылку белого!
- А это ты швырни в рыло самому Тюльпаненфельду, - приказывает лысый господин слуге–туземцу, во фраке поверх полосатого халата и без сапог.
- Тс!.. - предостерегает его сосед и косится в ту сторону, где сам Тюльпаненфельд делает вид, что ничего не слышит.
Мимо террасы перед рестораном, по шоссе, слышится стук легкого рессорного экипажа и топот многочисленных конских ног. Все стремительно кидаются к окнам и на террасу. Интендантский чиновник пользуется случаем и перекладывает поспешно куски с чужих тарелок на свою.
Впереди едет конный патруль, человек из десяти уральских казаков, за ними - коляска парою серых, в коляске сидит старичок с седыми усами, в белой фуражке, с длинным, далеко выдающимся вперед козырьком.
За коляскою едет целая сотня в разнообразных мундирах, с голубым, распущенным штандартом. По бокам коляски несколько туземцев в разнообразных, пестрых костюмах джигитуют на своих рьяных аргамаках. Густые облака шоссейной пыли несутся следом за блестящим кортежем.

XI. Записка.

Рыжий артиллерист сидел у себя в комнате и ждал, что привезет ему доктор. Он был страшен. Кто–то в полутуземном, полурусском костюме показался на мгновение в дверях, увидел широкую спину Брилло, его голову, коротко остриженную, перевязанную полотенцами; мельком заметил в зеркале два желтых глаза, прямо в упор на него смотрящие, вздрогнул от испуга и скрылся. Идя поспешно через двор к своей лошади, которую оставил за воротами, посетитель ворчал про себя:
«Ну его! Пожалуй, еще таких неприятностей наживешь. Ишь, какою гиеною смотрит…».
Даже денщик рыжего артиллериста ходил на цыпочках, осторожно обходя складное кресло, в котором сидел больной; он даже говорил сдержанным шепотом. Он по личному опыту знал уже, что барин его весьма опасен в данную минуту.
С самой той минуты, как уехал доктор, Брилло уселся в кресле перед столом и полубессознательно уставился в зеркало. Он видел там желтое вытянутое лицо, словно у мертвого, заострившийся нос, безобразно торчащие усы и массу чего–то белого, намотанного вокруг этого некрасивого лица.
От разлившейся желчи у него было горько и сухо во рту и в глазах прыгали зеленые точки. Голова его болела, и эта несносная, тупая боль, словно тисками, охватывала его мозг, парализуя всякую другую мысль, кроме той, на которой сосредоточилась вся нервная система рыжего артиллериста.
- Ну, так когда же? - Ему показалось, что вошел доктор. Он обернулся, в комнате никого не было, и вокруг не слышно было ни малейшего звука.
- Что же это, бред начинается, что ли? - подумал Брилло.
Циновки, завешивающие окно от солнечного света и жары, были сняты какою–то невидимою рукою, и в комнату ворвался поток вечернего света. Крыша противоположного дома была ярко–красная; трубочист на этой крыше, с метлою в руках, заглядывающий в отверстие трубы, был тоже красен, словно он не сажею был замаран с ног до головы, а кровью; головы всадников, проезжавших мимо окна, мелькнули тоже словно раскаленные, и густой дым, поднимавшийся из высокой трубы кирпичного завода багровыми клубами, расплывался по вечернему небу.
- Солнце заходит, - подумал больной. - Что же это он, провалился, что ли? Ящик подай, эй! - произнес он вслух и даже сам озадачился, услышав этот дикий, совершенно ему незнакомый голос.
Испуганный денщик в то же мгновение показался в дверях и торопливо заметался по комнате.
- Ящик, мерзавец; вон, красный, около кровати - завыл рыжий артиллерист.
Денщик осторожно подал ящик и поставил его на стол.
- Отвори.
В ящике лежал револьвер и все принадлежности к нему.
- Пошел вон.
Последнее приказание было лишнее: денщик давно уже выскочил из комнаты, притворил дверь и внимательно наблюдал в щель за всем происходившим. Рыжий артиллерист вынул револьвер и чуть не уронил оружие. Его пальцы не хотели слушать своего хозяина и нервно дрожали, прикасаясь к холодному металлу.
- Что же это такое? Эдак я промахнусь, - почти простонал Брилло и с тоскливым выражением поспешно приложился в какую–то точку на противоположной стене комнаты. Дуло револьвера с граненою, острою мушкою прыгало, описывало круги и упорно не останавливаюсь на этой точке.
Брилло прихватил пистолет левою рукою - еще хуже. Он опустил оружие и швырнул его через всю комнату; вскочил, прошелся раза два, ломая руки, потом остановился как раз перед печкою, прислонился лбом к ее облупившейся штукатурке и глухо зарыдал, если можно назвать рыданиями это дикое вытье, прерываемое каким–то хриплым собачьим лаем.
Несколько испуганных солдатских лиц показались в полуотворенных дверях. И вот эта печка стала словно уходить из–под его воспаленного, горячего лба; какая–то длинная темная галерея открылась перед его глазами; из этой мрачной трубы несет холодом, как из погреба. 
В самой глубине далеко–далеко мерцает какой–то неопределенный свет; это - беловатое облачко принимает формы, оно складывается в какой–то знакомый, смеющийся образ. Чудная нота дрогнула в воздухе: голос, глубоко проникающий в возмущенную душу, поет свою неземную песню.
Другой образ темным пятном заслоняет светлое видение. Надменно смотрят серые глаза и рот складывается в холодную, презрительную улыбку. «А не хочешь ли вот этого?» - и призрак взмахивает своею татарскою нагайкою.
- Он, он! проклятый! - пронзительно вскрикнул рыжий артиллерист и без жизни, без движений грянулся навзничь, широко раскинув свои руки. На дворе послышался топот коня. Кто–то спрашивал: ну, что? Другой кто–то отвечал: да вон, поглядите, ваше благородие.
Взошел доктор, остановился на одно мгновение и кинулся поднимать упавшего.
- Воды, скорее, льду - приказал он денщику. - Пошли вестового верхом в крепость, чтобы сейчас фельдшера Мандельберга тащил надо кровь бросить. Постой, скажи, чтобы инструменты перевязочные захватил. Да никак они со мною.
Доктор поспешно сунул руку в боковой карман, выдернул в разные стороны посыпались карты с надогнутыми углами; между ними мелькнули две стереоскопные карточки с голыми барынями, в самых утрированных ракурсах.
А доктор на возвратном пути от Батогова успел уже рассказать кое–кому из встретившихся ему на пути о своем разговоре с Батоговым и даже сообщил мнение свое, что Батогов «прав, то есть, с какой стороны ни заходи, - прав», и что он «не знает, удастся ли ему уломать этого пылкого Брилло».
Все выслушивали доктора, соглашались с ним, что Батогов прав, соглашались, что пылкого Брилло уломать довольно трудно и спешили поделиться с другими свежими новостями. Таким образом слухи об отказе Батогова от дуэли, приняв опять фантастические размеры, разнеслись по всему городу прежде, чем на крепостной степь дежурный артиллерист, раздавив у себя на шее здоровенного клопа, приложил фитиль к затравке заревой пушки.
- Так он отказался, - говорил рыжий артиллерист, который пришел уже в чувство и давно сидел опять в своем кресле, а доктор в четвертый раз передавал ему свою историю.
- Он говорит, - убеждал доктор, - пускай его посмотрит на дело совершенно с другой стороны и тогда он увидит ясно, что тут не было никакого оскорбления.
- Слушай, ты! - Брилло отделился от спинки кресел. - Кто из нас с ума сошел? ты или я? Или он, наконец, или оба вы вместе?
- Обыкновенная случайность - бормотал доктор. - Конечно, случайность не совсем приятная…
- Лошадь седлать! - крикнул Брилло, и крикнул так, что спавший на куче клевера вестовой кубарем скатился вниз и бросился в конюшню.
- Что ты делаешь, помилуй? - засуетился доктор. - Да это совершенное безумие. Ты хочешь ехать к нему. Да ты на седле не усидишь. Ведь вот.
- А вот я ему покажу.
- Брилло, да не дури, ну, голубчик, ну, выслушай ты меня внимательно.
- Лошадь, проворней!
Брилло стукнул кулаком по столу так, что на нем зазвенели разные безделушки и полетела на пол стоявшая у самого края пепельница. Доктор поспешно и убедительным тоном начал излагать рыжему артиллеристу свои доводы.
- Ну, - говорил он и даже всем корпусом вперед наклонился, - положим, ты доедешь. Ну, что ты сделаешь? Во–первых, тебя во двор не пустят: там этих косоглазых чертей сколько; опять, этот Юсупка, такая преданная сволочь. Да опять, разве ты с ним сладишь? 
Ну, он тебя того (доктор сделал выразительный жест) - и концы в воду. Будет совершенно прав: ночное нападение, он защищался. Разве тебе этого нужно? Пойми ты, я тебе добра желаю. Погоди, выжди случая подходящего, мы его еще заставим драться. Доктор за спиною у Брилло замахал рукою вестовому, явившемуся на пороге доложить, что лошадь готова.
- А тем временем ты несколько поправишься, - продолжал убеждать доктор. - Общественное мнение все на твоей стороне (доктор готов был приврать немного). Даже на что Марфа Васильевна (Брилло застонал), даже она говорила, что Батогов уже слишком.
Доктор, увлеченный красноречием, начинал портить дело.
- Эдак умрешь прежде, чем дождешься случая, - почти шепотом произнес Брилло и задумался.
Вспышка прошла; доктор торжествовал. В отворенное окно полез какой–то мальчишка–сартенок; в руках у него была бумажка.
- Ты чего, дьявол? - крикнул ему доктор.
- Эй, тамыр, - начал сартенок, сидя на подоконнике. - Здесь живет тюра, которого нагайками били?
Доктор вырвал у него бумажку, и сартенок, получив звонкую затрещину, сбившую красную шапочку с его гладко обритой головки, полетел кубарем за окно.
- Что там? - спросил рыжий артиллерист и взял у доктора записку.
Если бы доктор только знал содержание этой записки, он наверно поспешил бы ее уничтожить прежде, чем она попала в руки Брилло. Батогов, вдвоем с Марфою Васильевною, будут завтра в шесть часов утра у Беш–агача. Затем он уезжает на передовую линию, а может быть, и совсем из области. 
Случай представляется более нежели удобный. Доброжелатель. Вот все, что было сказано в этой записке. Рыжий артиллерист внимательно прочел это анонимное послание, посмотрел на доктора и захохотал. Он хохотал таким смехом, от звука которого что–то холодное пробежало по жилам доктора.
Все лицо его конвульсивно передергивалось и становилось все бледнее и бледнее.
- Кто бы это писал? - подумал доктор, тщательно рассматривая записку.
Это был небрежно отодранный угол от целого листа бумаги. Фразы были написаны четко, умышленным курсивом; видно было, что писавший тщательно позаботился скрыть свой почерк. Брилло посмотрел на часы. Стрелки показывали половину второго, и время близилось к рассвету.

XII. Катастрофа.

Верстах в двенадцати от города, под самою кручею высокого обрыва, на берегу арыка Кара–Су, стоит совершенно заброшенная мельница. Плотина ее, давно уже размытая, не удерживает воды, и она свободно стремится вниз, прыгая с камня на камень и постепенно подмывая глинистую массу обрыва, на самой вершине которого белеется гробница какого–то святого. Медные, пустые внутри шары с привязанными к ним конскими хвостами, повешенные на тонких жердях, издают унылый, металлический звук, колеблемые налетевшим порывом ветра.
Над самою пропастью нависла эта заброшенная гробница, украшенная турьими рогами, и, кажется, вот–вот рухнет подмытая вниз и запрудит шумящий арык своими обломками. Внизу, на противоположном берегу, пять громадных столетних карагачей раскинули свою густую, не проницаемую ни для каких лучей солнца тень. У этих массивных раскидистых деревьев остатки жилого двора, принадлежавшего прежде кому–то из местных властей, но теперь давно уже никем не обитаемого.
Лес из крыши и штучные, разрисованные потолки сакель давно уже разобраны, и голые стены с остатками лепных украшений стоят, открытые влиянию непогоды, и густо поросли кудреватою, зеленою плесенью.
За этим двором узкая тропинка выводит зигзагами на старую Ниазбекскую дорогу. Тут уже попадаются кое–какие жилые сакли, на порогах которых, под рогожными навесами, два–три старика торгуют, сидя за своими самоварами.
Марфа Васильевна на полных рысях подъехала к краю обрыва и взглянула вниз. Она остановилась как раз около гробницы, и ее Бельчик, вытянув свою умную голову, осторожно обнюхивал причудливо завитые рога горного барана.
Утренний туман еще не разошелся и внизу ничего не было видно, кроме неопределенно обрисованных, косматых вершин пяти карагачей. Марфа Васильевна тронула хлыстом лошадь, подобрала поводья и осторожно стала спускаться по едва заметной обрывистой тропинке.
Бельчик красиво переступал с камня на камень, похрапывая и насторожив уши. Наездница не решилась воспользоваться подозрительными остатками моста и поехала вброд, выбрав место, где вода не так уже бойко рвалась, стиснутая крутыми берегами.
Когда она выбралась на ту сторону, то увидела под одним из карагачей белый китель Батогова, спокойно идущего к ней навстречу.
- Ну, спасибо, что приехали, - начала она первая и весело протянула ему руку.
- Приехал - начал Батогов и запнулся. Он теперь только разглядел, что за красавица стояла перед его глазами.
- Вы меня, пожалуйста, извините, что я так просто отнеслась к вам. Хоть, впрочем, тот случай дал мне право, во–первых, поблагодарить вас, а во–вторых, попытаться покороче с вами познакомиться.
- Помилуйте, Марфа Васильевна, да это с моей стороны совсем ничего, - он чуть было не сказал: наплевать, но спохватился и подумал: - вот гостинодворскую–то глупость отмочил, не хуже Хмурова.
- Нет, как же ничего - начала Марфа Васильевна и тоже подумала: - Фу, какая же я дура стала.
Оба стояли друг против друга и молчали. Оба решительно не знали, о чем говорить.
«Если бы попрямее дело повести, - думал Батогов. - А то эти подступы, да обходы…».
- Марфа Васильевна, да вы бы слезли с лошади, - произнес он вслух.
- Бельчик не уйдет? - спросила Марфа Васильевна, а хотела сказать: «Это с какой стати?..».
- Я его привяжу, - сказал Батогов и подставил руки, чтобы принять наездницу.
Марфа Васильевна слезла с лошади. Батогов, снимая с седла красавицу, слегка прижал ее и почувствовал, как под ее корсетом что–то усиленно толкалось.
- Как тут прохладно - начала Марфа Васильевна и шагнула вперед, не стараясь освободиться от услуг Батогова, который все еще поддерживал ее, хотя она давно уже прочно стояла на земле. Это немного ободрило Батогова.
В таком положении они прошли несколько шагов и остановились у самого ствола ближайшего карагача.
- Это я вырезала, давно уже как–то, - показала Марфа Васильевна на корявой поверхности дерева какие–то царапины.
- Где? - спросил Батогов и наклонился, чтобы рассмотреть поближе. Она тоже наклонилась: и оба они, пристально, все более и более сближаясь, рассматривали одну точку, пока губы их не сошлись окончательно вместе. Тогда они разглядели, в чем дело.
- Тюра, - произнес Юсупка–джигит, высунув свою голову из–за стенки двора.
Марфа Васильевна вздрогнула от этой неожиданности и опомнилась.
- Что тебе нужно, чертова голова? - крикнул Батогов и взялся было за нагайку.
- Гляди, нехороший человек пришел, - сказал Юсуп и показал рукою.
На том берегу, шагах в двадцати, не более, стояли: доктор и Брилло. Лошади их были покрыты пеной и от них валил беловатый пар.
- А, мерзавец! теперь ты мне попался! - захрипел рыжий артиллерист и поднял револьвер.
Пуля щелкнула об кору дерева у самой головы Батогова, как раз в то место, которое с таким вниманием разглядывалось минуту тому назад.
- А, так вот ты какая гадина! - крикнул ему в ответ Батогов и отбежал несколько шагов от Марфы Васильевны.
Первая идея, мелькнувшая у него в голове, была та, что вторая пуля, направленная в него, может попасть в красавицу.
- Юсуп, подай пистолеты, - крикнул Батогов и, сжав кулаки, стал дожидаться рыжего артиллериста, который рванулся на своем коне к Батогову и чуть не вылетел из седла, перебираясь через ручей. В эту минуту страшный крик Юсупа покрыл собою общую сумятицу.
- Карак, карак! - кричал он и бросился отвязывать лошадей. Батогов оглянулся, и его привычный глаз сразу увидел и оценил опасность. Прямо на них, от Ниазбекской дороги, неслись страшные всадники. Много их было, и Батогов ясно видел, что о схватке нечего и думать, а надо удирать, и удирать попроворнее.
- Юсуп, спасай марджу, - сказал он своему джигиту спокойным голосом и схватил Марфу Васильевну, словно в ней было не более десяти фунтов, приподнял ее и посадил на седло. Юсуп схватил за поводья Бельчика, плотно прижался к нему своею лошадью и пронзительно гикнул. Обе лошади с места ринулись в карьер. У самого арыка джигит повторил свои ужасный гик, и кони, сделав громадный скачок, перенеслись через ручей и поскакали дальше.
Доктор прежде всех заметил опасность и, оставаясь на той стороне, поспешил воспользоваться выгодами своего положения. Он уже выскакал на обрыв и несся по большой дороге. Как волк, окруженный стаею собак, оскалив зубы, поджав хвост, вертится во все стороны, так Батогов крутился на своем Орлике, отыскивая себе путь к отступлению. Собрав все свое присутствие духа, он озирался кругом, грозя револьвером.
Он видел, как окружили рыжего артиллериста, как мелькнули в воздухе его ноги со шпорами, там, где за секунду была видна его рыжая голова. Он видел, как несколько всадников в кольчугах пытались отрезать дорогу его Юсупу.
Батогов дико вскрикнул, опрокинул вместе с лошадью ближайшего джигита и стал на роковой тропинке. Его окружили. На него навалились со всех сторон. Его схватили за руки, за ноги, за шею сзади. Его сорвали с седла.
Какая–то страшная рожа с беззубым ртом, с бельмом на одном глазе, наклонилась над самым его лицом. Эта рожа рыгнула прямо в него луком и дохлятиной, костлявые пальцы сдавили ему горло.
Батогов потерял сознание.

Продолжение следует.

Источник:
«На далеких окраинах». Н. Н. Каразин. 1872 год. «Дело».  No 9 - 11.