«Халим Мола  полностью доверял моему обличью дервиша, и я не был очень удивлен, когда он попросил меня посмотреть в моем Коране фали (предсказание) для его семьи. Я проделал обычный фокус, закрыл глаза и, на свое счастье, открыл книгу в том месте, где речь шла о женщинах. Толкование арабского текста, а именно в этом, собственно, и кроется все искусство, привело моего юного туркмена в восторг, он поблагодарил меня, и я был в высшей степени рад, что приобрел его дружбу»

От Самарканда до Карши через пустыню. Кочевники. Карши, древний Нахшеб. Торговля и мануфактура. Керки. Оксус. Автора обвиняют в том, что он беглый раб. Туркмены-эрсари. Мазари-Шериф. Балх. Автор присоединяется к каравану из Бухары. Рабство. Сейид. Андхой. Екетут. Хайрабад. Меймене. Аккале.

Не буду знакомить читателя с моими новыми спутниками, происходившими из Оша, Маргелана и Намангана (Кокандское ханство). Они были для меня совсем не то, что мои добрые друзья, и вскоре я расстался с ними.
Тем более я привязался к молодому мулле из Кунграда, который ехал с нами до Самарканда и оттуда надеялся дойти со мной до Мекки. Это был добродушный молодой человек, такой же бедный, как и я; он считал меня своим учителем и старался всячески услужить. 
От Самарканда до Карши ведут три дороги:
1) через Шахрисябз самая длинная, ее можно было бы назвать окольным путем;
2) через Джам, всего в 15 миль; но эта дорога идет по каменистой горной местности и поэтому очень тяжела, если вообще прохо­дима, для повозок;
3) через пустыню, что-то около 18 миль.
Из Самарканда мы выехали по той же дороге, по которой прибыли из Бухары. У холма, с которого впервые открылся вид на город, дорога повернула влево. Мы проехали две деревни с хорошей застройкой, и, совершив переход в три мили, останавились у караван-сарая Робати-хауз, где дорога разделяется надвое, левая идет через Джам, правая - через пустыню. Мы выбрали последнюю. Эту пустыню, по сравнению с теми, которые мы видели раньше, можно скорее назвать средней величины лугом.
Ее часто во всех направлениях пересекают пастухи, потому что здесь есть много колодцев с неплохой питьевой водой, а поблизости от них почти повсюду встречаются юрты узбеков. Колодцы по большей части глубокие, а возле них, чуть повыше, сделан каменный или деревянный резервуар, всегда в форме четырехугольника, куда наливают вычерпываемую из колодца воду и где поят животных. Так как ведра малы и пастухи скоро устали бы вытягивать их, для этой цели приспосабливают осла, а еще чаще верблюда.

Животное, к седлу которого привязана веревка, проходит в направлении от колодца точно такое расстояние, которое соответствует длине веревки, и тем самым достает воду. Эти колодцы с пьющими овцами и серьезными пастухами в тихие вечерние часы представляют собой поэтическую картину, и меня очень порадовало сходство этой части пустыни с нашими пуштами в Венгрии. 
Вследствии строгости полиции, которая по приказу бухар­ского эмира действует повсюду, даже здесь дороги были на­столько безопасны, что по пустыне проходили не только неболь­шие караваны, но и одинокие путники. На второй день мы встретили у одного из колодцев караван из Карши.
Среди проезжавших была молодая женщина, изменнически проданная своим собственным мужем старому таджику за 30 тилла. Она лишь в пустыне узнала о гнусной сделке; бедняжка кричала, плакала, рвала на себе волосы и, подбежав как сумасшедшая ко мне, воскликнула: "Хаджим (мой хаджи), ты прочитал много книг.
Скажи мне, где написано, что мусульманин может продать свою жену, родившую ему детей?" Я сказал, что это грех, но таджик только посмеялся надо мной, потому что он, наверное, уже договорился с кази-келаном (верховным судьей) Карши и был уверен в надежности своей покупки. 
Так как из-за сильной жары мы продвигались очень медленно, нам понадобилось два дня и три ночи, чтобы добраться до Карши. Мы увидели город, лишь поднявшись на плато, где справа идет дорога в Катта-Курган, а слева появляется река, которая течет сюда из Шахрисябза и теряется в песках далеко за Карши. Начиная отсюда и до самого города все время едешь по обработанной земле и мимо бесчисленных садов, а так как в Карши нет стены, то, миновав мост, вдруг замечаешь, что находишься уже в самом городе. 
Карши, древний Нахшеб, - второй город Бухарского ханства как по своим размерам, так и по торговому значению; он состоит из собственно города и цитадели (курганче), находящейся на северо-западной стороне и плохо укрепленной. В Карши в на­стоящее время десять караван-сараев и богатый многолюдный базар; не будь политических неурядиц, город играл бы значи­тельную роль в транзитной торговле между Бухарой, Кабулом и Индией.
Жители говорят, что их 25 тысяч, большей частью это узбеки, они составляют костяк бухарских войск. Кроме них есть еще таджики, индийцы, афганцы и евреи; последние пользуются здесь правом ездить верхом и в самом городе, что им запрещено в других местах ханства. В промышленном отношении Карши славится ножевым производством, уступая, правда, соседнему Гиссару. Различные сорта ножевых изделий расходятся по всей Средней Азии, мало того, хаджи вывозят их в Персию, Аравию и Турцию и продают в три-четыре раза дороже.
Одна их разновидность, клинки из дамасской стали с рукоятками, отде­ланными золотом и серебром, изготовляется и в самом деле очень искусно, а в отношении прочности и изящества могла бы посрамить даже самые знаменитые английские изделия. 
Среди рекомендательных писем к ишанам и муллам, ко­торыми мои друзья снабдили меня на дорогу, одно было в Карши, к некоему Хасану, пользовавшемуся здесь большим уважением. Он принял меня очень ласково и посоветовал купить длинноухого скакуна, поскольку весь скот, особенно ослы, здесь очень дешевы, на оставшиеся же небольшие деньги, как делают все хаджи, накупить ножей, иголок, ниток, стеклянных бус, бухарских платков, а больше всего сердолика, привозимого сюда из Индии и очень дешевого, так как, продолжал он, "у кочевни­ков, мимо которых вам придется проезжать, можно будет кое-что приобрести за эти товары, по крайней мере облегчить свое существование, потому что зачастую за одну иголку или несколько стеклянных бусинок (монджук) можно получить столько хлеба и дынь, что на целый день хватит".
Я понял, что добрый человек прав, и в тот же день вместе с кунградским муллой отправился покупать названные предметы. В результате половина одна моего хурджина (сумки) была заполнена ру­кописями, а другая превратилась в склад товаров, предназ­наченных на продажу. Таким образом, я сделался в одно и то же время антикваром, торговцем галантереей, хаджи и муллой, а сверх того побочно занимался продажей благословений, нефесов, амулетов и других чудес. 

Удивительная перемена! Прошел ровно год с тех пор, как я совершал эти разнообразные торговые операции, и вот теперь, запертый в четырех стенах, сижу и пишу по восемь часов в день. Там мне приходилось иметь дело с кочевниками, выбиравшими из стеклянных бусинок самые яркие, а из амулетов тот, края которого были обведены самым толстым слоем красной краски, здесь же мне приходится иметь дело с издателями, критикой и публикой, чьи разнообразные желания удовлетворить, конечно, труднее, чем запросы моды юной туркменки или смуглой дочери джемшидов. 
К своему крайнему удивлению, я обнаружил в Карши пуб­личное увеселительное место; ничего подобного я не встречал ни в Бухаре, ни в Самарканде, ни даже в Персии. Собственно говоря, это большой сад на берегу реки с несколькими аллеями и цветочными клумбами, носящий скромное название "календер-хане" ("дом нищих"). Здесь-то и прогуливается beau monde Карши с двух часов пополудни до заката солнца, а иногда задерживается на час позже.
Там и сям дымятся самовары, а вокруг них всегда несколько теплых компаний. Эта развеселая толпа - зрелище для путешественников по Средней Азии весьма необычное. Впрочем, жители Карши отличаются веселым, лег­ким нравом и считаются ширазцами Бухарского ханства. 
После трехдневного пребывания в Карши я выехал в сопро­вождении Молла Исхака (так звали моего спутника - кунградского муллу) и двух других хаджи в Керки, до которого было 14 миль. Туда ведет одна-единственная дорога. Проехав две мили, мы оказались в Файзабаде, большой и, как я слышал, богатой деревне. Миновав ее, мы провели половину ночи в развалинах цистерны, которых здесь много; все они остались со времен Абдулла-хана.
Хотя окрестности считались совершенно без­опасными, нам все-таки посоветовали быть после Карши насто­роже, потому что здесь уже есть туркмены, которым нельзя доверять. Мы поставили своих ослов в один угол развалин, а сами легли в передней части на своих сумках и спали поочередно до полуночи. Тогда мы встали и отправились дальше, чтобы до полуденного зноя достигнуть намеченной станции. Задолго до полудня мы добрались до цистерны Сенгсулак.
Увидев издали вокруг нее юрты и пасущийся скот, мы обрадовались; теперь мы поверили, что найдем воду, в чем прежде сомневались, нагрузив поэтому своих ослов водой про запас. Куполообразный высокий свод цистерны, несмотря на более чем двухсотлетний возраст, сохранился в абсолютной целости, так же как и ниши, дающие тень путникам. Цистерна, расположенная в нижней части долины, весной доверху напол­няется водой.
Теперь глубина воды в ней была всего 3 фута, вокруг нее стояло около 200 юрт узбеков из племени кунград и найман, голые дети плескались в цистерне рядом со скотом, и все это несколько портило прекрасный вкус воды. Так как отсюда до Керки насчитывают шесть миль, мы решили облег­чить нашим животным этот длинный переход и проделать его ночью, а день использовать для сна. К сожалению, наш покой вскоре был нарушен, так как узбекские девочки успели разглядеть наши кораллы и поспешили явиться с большими деревянными мисками верблюжьего и кобыльего молока, подстрекая нас к обмену. 

Мы выехали через час после захода солнца. Была чудесная тихая ночь. Не прошло и четырех часов, как нас сморил сон, мы сели отдохнуть и заснули, держа поводья в руках. Нас разбудили всадники. Упрекнув в неосторожности, они велели нам ехать дальше. Мы вскочили на ноги и частью пешком, частью верхом добрались на восходе солнца до Оксуса. На нашем берегу, на холме, была цитадель, а на другом, на крутой возвышенности, - пограничное укрепление, а вокруг него городок Керки. 
Оксус, текущий между двумя упомянутыми возвышенностя­ми, почти в два раза шире, чем Дунай между Пештом и Офеном. Течение очень сильное, но, несмотря на это, есть песчаные отмели. Наша переправа длилась целых три часа, потому что, на наше несчастье, нас относило вниз по течению. Даже если переправа совершается при наиболее благоприятных условиях, а именно летом, когда вода в реке самая высокая, на нее тратят добрых полчаса, так как никому ни разу не удавалось провести лодку, не посадив ее на мель; лодочнику приходится слезать в воду и с помощью каната перетаскивать лодку через мелкие места. К счастью, жара была не такая сильная, как при нашем переезде у Ханки, и нам не пришлось много страдать.
Перевозчи­ки оказались достаточно гуманными и не взяли с нас денег. Но едва мы ступили на другой берег, как нас задержал дерьябеги губернатора Керки. Он обвинил нас в том, что мы - беглые рабы и пробираемся на родину, в свою еретическую Персию. Он приказал нам следовать со всеми пожитками за ним в крепость, где нас допросит сам губернатор. Можете себе представить, как меня удивило это подозрение. Трое моих коллег, физиономия и язык которых явно выдавали их происхождение, вовсе не тревожились, и действительно их скоро отпустили.
Со мною они возились дольше. Но когда я увидел, что они силой хотят отнять у меня моего осла, мною овладело бешенство, и, перемешивая татаро-тюркский диалект с константинопольским, я совал им свой паспорт и, горячась, требовал, чтобы они показали его бию (губернатору) или провели к нему меня самого. 
Привлеченный поднятым мною шумом, подошел топчибаши (начальник артиллерии) крепости, перс по рождению, взлетевший на свой нынешний пост из рабов, и зашептал что-то на ухо дерьябеги. Затем он отвел меня в сторону и рассказал, что сам он из Тебриза, это его родной город, не раз бывал в Стамбуле и сразу узнает человека из Рума.
Он заверил меня, что я могу быть спокоен, со мною и моим имуществом здесь ничего не случится, но все иностранцы обязательно подвергаются обыску, потому что освобожденные рабы должны платить здесь, на границе, два дуката пошлины, а они, чтобы избежать этого, пускают в ход всякого рода переодевания. Вскоре вернулся слуга, ходивший показывать мой паспорт губернатору; он вернул мне его с пятью тенге в придачу, подаренными бием, хотя я и не просил у него ничего. 
Поскольку Керки - пограничная крепость и, так сказать, ключ к Бухаре со стороны Герата, опишем его подробнее. Как я уже говорил, укрепления делятся на две части. Цитадель на правом берегу очень мала, в ней четыре пушки, и в мирное время там живут несколько стражников. Сама крепость на левом берегу представляет собой построенный на возвышении замок, окру­женный тремя стенами и насчитывающий, как я слышал, 12 чугунных и 6 медных пушек.
Стены земляные, но довольно крепкие, особенно нижняя, в 5 футов шириной и 12 высотой. Вокруг крепости лежит городок, в котором 150 домов, 3 мечети, караван-сарай и небольшой базар; он также обнесен добротной стеной и глубоким рвом. Жители, узбеки и туркмены, зани­маются отчасти торговлей, но больше земледелием. Вблизи городской стены находится могила знаменитого имама Керхи, написавшего много трудов по экзотике.
Провинция Керки начи­нается неподалеку от Чарджоу и тянется по берегам Оксуса и каналов этой реки до перевоза Хаджи-Салих (неправильно называемого Хойя-Салу). Местность населена туркменами-эрсари, это единственное племя, которое платит дань эмиру, чтобы обезопасить себя от враждебных действий других племен. Преж­де бухарский эмир имел владения и по другую сторону Оксуса, но победоносный Дост Мухаммед-хан отнял их, так что теперь у эмира, кроме Чарджоу и Керки, ничего не осталось. 

К великому моему огорчению, я услышал, что Молла Земан, предводитель каравана, идущего из Бухары в Герат, прибудет сюда только через 8 - 10 дней. Я счел за лучшее не провести это время в Керки, и поехать к туркменам и в сопровождении Молла Ишана отправился к племенам кызыл-аяк и хасанменекли, среди которых было несколько мулл, видевших меня в Бухаре в обществе друзей. Туркмены-эрсары, переселившиеся сюда только около 200 лет назад с Мангышлака и 40 лет назад признавшие власть Бухары, мало что сохранили от националь­ного характера туркмен.
Их можно назвать только полуко­чевниками; большая часть их обрабатывает землю, но даже те, кто занимается исключительно скотоводством, утратили дикий характер, а вместе с ним и исконные добродетели своих соп­леменников. В своем стремлении цивилизовать их Бухара отоб­рала у них меч и лишила честного простодушия, дав взамен Коран и религиозное лицемерие. Никогда не забуду сцен, ко­торые я наблюдал в доме моего хозяина, одного из самых уважаемых туркменских ишанов.
Хальфа Нияз унаследовал святость, знания и почет от своего отца. У него был текке (монастырь), где, по примеру Бухары, получали образование несколько групп учеников. К тому же он получил еще изн (разрешение) из Мекки читать священные стихи (касыде - и шериф). При чтении он обычно ставил чашу с водой, куда сплевывал по окончании каждого стиха. Эти плевки, в которые проникла святость текста, продавались затем всем желающим как чудодейственное лекарство.
Только одна туркменская черта сохранилась у эрсари: любому чужаку они оказывают госте­приимство, все равно, живет он у них один день или год, потому что во всем Туркестане, за исключением таджиков, еще не­известна пословица: "Hфte et poisson, en trois jours poison". 
Я ездил со своим хозяином также к Мазари-Шерифу (Святой могиле), которая находится в двух днях пути от его овы и в четырех-пяти днях от Керки, а от древнего Балха всего в пяти часах пути. Так как утверждают, что это могила Али, она считается во всем Туркестане важным местом паломничества. Чудотворная могила Шахи Мердана (Короля героев, т.е. Али), как еще принято называть Мазар, была обнаружена, по преда­нию, во времена султана Санджара (1150 г.).
Развалины, под которыми будто бы хранятся сокровища со времен дива (дьявола), были в Балхе везде и повсюду, и вышеназванный султан повелел начать раскопки, во время которых была найдена белая каменная плита с надписью: "Это могила Али, сына Абу Талиба, великого героя и сподвижника пророка". Обстоятельство это представляет для нас интерес лишь постольку, поскольку оно дает возможность установить, что развалины древнего Балха (называемого на Востоке Умм уль-Билад, мать городов) тяну­лись на расстоянии пяти часов пути.

Теперь только отдельные кучи земли указывают на место, где стояла древняя Бактра, а из более поздних развалин заслуживает упоминания лишь полураз­валившаяся мечеть, построенная повелителем сельджуков сул­таном Санджаром. В начале средних веков Балх был средото­чием исламской цивилизации и носил тогда еще одно имя: Куббат уль-Ислам, т.е. Купол ислама. Поразительно, но здесь я обнаружил кирпичи такого же размера и качества, что и на йомутских развалинах, однако не нашел ни одного с надписями.
Раскопки, бесспорно, увенчались бы успехом, однако приступить к ним, пожалуй, можно, лишь заручившись рекомендательным письмом, подкрепленным двумя-тремя тысячами европейских штыков.       Сегодняшний Балх, который считается столицей афганской провинции Туркестана и дает приют сердару с его гарнизоном, обитаем только зимой, потому что с началом весны все, даже самые бедные жители, перебираются в расположенный повыше Мазар, где жара не такая гнетущая и воздух не такой плохой, как среди развалин древней Бактры.
Если Балх знаменит бесчислен­ным множеством опасных скорпионов, то Мазар славится чудес­ными красными розами (гюлисурх). Эти цветы растут на мнимой могиле Али, (Настоящая могила Али - в Неджефе.) их аромат и цвет в самом деле так прекрасны, что ничего лучшего я никогда не видел. Существует поверье, что розы не переносят пересадки отсюда и не могут расти ни в одном другом месте, даже в самом Мазаре. 
В последние дни мучительного ожидания в Керки меня постигло ужасное несчастье, воспоминание о котором никогда не изгладится из моей памяти. В ожидании гератского каравана я проводил жаркие августовские дни на берегу Оксуса в компании туркмен-лебаб.
Я жил во дворе заброшенной мечети; туркмены приносили с собой каждый вечер либо сборник своих песен, либо поэтические повествования, и я читал им вслух, причем мне доставляло особую радость то внимание, с которым они в тишине ночи, при глухом рокоте Оксуса слушали рассказы о деяниях какого-нибудь любимого героя. 
Однажды наше чтение затянулось до глубокой ночи. Я порядочно устал и, забыв часто повторяемый совет не ложиться спать в непосредственной близости от развалившегося здания, растянулся возле стены и уснул, по-видимому, очень скоро.
Приблизительно, через час я проснулся от неописуемо сильной боли в ноге и, крича диким голосом, вскочил со своего ложа. Мне казалось, будто сотни ядовитых иголок пронзают мою ногу, как раз около большого пальца правой ноги. Мой крик разбудил самого старого из туркмен, который отдыхал поблизости, и, ни о чем меня не спрашивая, он запричитал: "Бедный хаджи тебя укусил скорпион да еще в самое плохое время саратана (самые жаркие дни года).
Да поможет тебе бог!" С этими словами он схватил мою ногу, перевязал ее у щиколотки так сильно словно хотел отрезать, затем быстро нашел губами место ранки и начал высасывать с такой силой, что я почувствовал это всем телом. Вскоре его сменил кто-то другой, и, наложив еще две повязки меня оставили одного, сказав в утешение, что к завтрашней утренней молитве решится, отпустит меня боль или я cовсем избавлюсь от всех перипетий этого бренного мира. 
Изнемогая от зудящей, колющей жгучей боли я тем не менее вспомнил легенду о балхских скорпионах, знаменитых уже в древние времена благодаря своему яду. Из-за вполне понятного страха боль сделалась еще более невыносимой и после нескольких часов страданий я лишился всякой надежды о чем свидетельствует то обстоятельство, что, забыв о своем инкогнито , я начал громко и, как показалось татарам, paccказывашим мне позднее об этом, несколько странно стонать и жаловаться , потому что у них такие звуки издают обычно толькоко при ликовании.
Удивительно, что боль в течение нескольких минут распространилась с пальца ноги до темени, но лишь по правой стороне то и дело переливаясь вверх и вниз подобно огненному потоку. Ничто не в силах передать муки, ничто не может описать пытки, которые мне пришлось претерпеть после полуночи. Жить дальше стало невмоготу, и я бился головой о землю; заметив это меня крепко привязали к дереву. Обливаясь холодным потом от страха смерти, я пролежал несколько часов в полуобмороке обратив взор к небосводу, усеянному яркими звездами.
Плеяды постепенно клонились к западу, дорогому западу, которого как я полагал, я уже никогда больше не увижу. Ожидая в полном сознании голоса муэдзина, а лучше сказать наступления утра, я заснул тихим сном, и вскоре меня пробудило монотонное "Ла иллах, ил аллах". Придя в себя, я почувствовал некоторое облегчение. Колющие жгучие боли мало-помалу проходили, совершая в обратной последовательности тот путь, которым они явились.
олнце не успело еще подняться на высоту копья, как я уже встал на ноги, правда совершенно обессиленный. Мои спутники уверяли меня, что только утренняя молитва может изгнать дьявола забрав­шегося в тело человека с укусом скорпиона, в чем я, конечно не смог сомневаться. Да, эту ужасную ночь я не забуду вовек . 
После долгого ожидания мы, наконец, получили сообщение о прибытии гератского каравана, и я поспешил в Керки в надежде продолжить свое путешествие, но отъезд снова задержался из-за споров о пошлине с возвращающихся домой рабов. У Молла Земана в караване было около 40 освободившихся рабов, частью из Герата, частью из Персии. Они отправились домой под его защитой, которая дорого обходилась несчастным, но идти в одиночку было слишком опасно, потому что первый встречный мог снова схватить их и во второй раз продать в рабство.
Несмотря на то что Земан был хорошо знаком со всеми погра­ничными чиновниками, у него всякий раз при переходе границы возникали перебранки не столько из-за таксы, которая здесь была твердой, сколько из-за числа рабов, которое он всегда стремился уменьшить, а начальство - увеличить. За раба могли посчитать любого незнакомого человека, а так как каждый хотел защитить­ся от этого подозрения, то крикам, спорам и сумятице не было конца.
В итоге дело все-таки отдавалось на усмотрение керванбаши, который из 100 - 150 едущих с ним людей признавал освободившимися рабами только тех, кого неопровержимо выдавали черты лица, речь или другие приметы. В общем, чаще всего подозрение вызывают бродяги и едущие без какой-либо определенной цели, а так как все они большей частью называют себя хаджи, то политика Молла Земана заключается в том, чтобы собрать в Бухаре как можно больше настоящих хаджи, а в их ряды вставить затем своих рабов - мнимых хаджи. 
Целый день прошел в осмотре тюков с товарами, а также людей, верблюдов, лошадей и ослов. Наконец мы отправились в путь в сопровождении таможенника, который строго следил за тем, чтобы ни один путник не присоединился к каравану на окольной дороге. Только после того как мы доехали до необи­таемых мест, где проходит граница Бухары, чиновник повернул назад, а мы продолжили свой путь по пустыне, рассчитывая через два дня добраться до ханства Андхой. 
Мой тяжело нагруженный ослик резво трусил в ночной тишине, и в первый раз мне пришла в голову радостная мысль, что я повернулся спиной к Бухарскому ханству и теперь нахожусь на пути к дорогому Западу. Невелики, правда, плоды моего путешествия, думал я, но я везу самый ценный для меня приз - свою жизнь; мое сердце забилось сильнее от блаженства, едва я подумал о том, что, может быть, счастье будет сопутство­вать мне и в дальнейшем и я достигну Персии - Мекки моих самых горячих желаний.
Наш караван, состоявший из 400 вер­блюдов, нескольких лошадей и ослов, образовывал длинную цепь. Мы бодро шли всю ночь и, когда утро было уже в разгаре, достигли станции Сейид, находящейся в 6 милях от Керки; там есть несколько колодцев, но вода в них плохая. Уже на первой станции я заметил, что в караване было кроме меня несколько человек, страстно желавших поскорее дойти до южной границы Средней Азии.
Это были освободившиеся рабы, вместе с ко­торыми устраивались на отдых и мы, хаджи. Находясь среди них, я узнал много печальных историй. Возле меня был согнутый возрастом старик, который вы­купил в Бухаре своего тридцатилетнего сына, чтобы вернуть мужа невестке, отца внукам. Сумма выкупа, 50 дукатов, заста­вила бедного старика взять в руки нищенский посох, но он сказал: "Лучше терпеть нужду, чем видеть сына в цепях". Он был родом из Хафа в Персии.
Недалеко от меня лежал другой человек из того же города, еще крепкий, но поседевший от горя, потому что туркмены несколько лет назад похитили у него жену, сестру и шестерых детей. Несчастному пришлось целый год колесить по Хиве и Бухаре, разыскивая членов своей семьи, томящихся в рабстве. После долгих скитаний он узнал, что жена, сестра и двое младших детей не вынесли жестокостей неволи; из оставшихся в живых четверых детей он смог выкупить только двоих, потому что за двоих других, превратившихся в хорошень­ких девушек, потребовали слишком высокую цену. Немного дальше сидел молодой гератец, выкупивший свою пятидесяти­летнюю мать.
Два года назад на дороге из Герата в Гуриан на нее, ее мужа и старшего сына напала шайка разбойников (аламан); она видела, как оборонявшиеся мужчины пали под копьями и мечами туркмен; потом после бесконечных страданий она была продана в Бухаре за десять дукатов. Теперь же за нее пришлось отдать двойную цену, потому что владелец, узнав в покупателе ее сына, извлек немалую выгоду из сыновних чувств. Я не могу не упомянуть еще несчастного родом из Теббеса. Восемь лет назад он был взят в плен, а два года назад отец его выкупил. Они возвращались домой, но когда были всего в трех часах пути от родного города, на них напали туркмены и отправили их назад в Бухару, где их опять продали.
Теперь оба они вновь были свободны и направлялись на родину. Но к чему еще и дальше рисовать читателю картины подобных злодеяний? К сожалению, это только лишь отдельные штрихи того злополучного бедствия, которое вот уже несколько столетий опустошает эти области, но в особенности северо-восточную часть Персии. С
читается, что в настоящее время более 15 тысяч туркменских всадников-текинцев днем и ночью помышляют о разбойничьм промысле, и поэтому легко себе представить, сколько домов и деревень разрушили эти алчные разбойники и скольким семьям принесли несчастье. 
Мы выехали из Сейида около полудня. Местность вокруг - ровная сухая пустыня, дающая жизнь лишь какому-то растению вроде чертополоха, излюбленному корму верблюдов. Просто поразительно, как эти животные захватывают языком и прог­латывают растение, которое способно поранить самую грубую руку. Мы неуклонно шли на юго-запад; нам показали вдалеке нескольких всадников из племени кара-туркмен, карауливших добычу; они напали бы на наш караван, если бы он не был столь велик.
К вечеру мы расположились лагерем. Разбойники галопом скакали вблизи нас с двух сторон, но после того, как по ним дали несколько выстрелов, они оставили свои намерения. Через час после заката солнца мы отправились в путь и, проехав с вели­чайшей осторожностью всю ночь, на следующее утро оказались среди развалин города Андхой. 
Караван расположился на краю бывшего города, поблизости от ханского чахарбага. Никто из путников не осмеливался выйти из-под защиты керванбаши, наслышавшись рассказов о разбойничьих склонностях жителей. Мы знали, что наверняка пробудем здесь несколько дней, потому что переговоры по поводу размера пошлины, которые ведет либо сам хан, либо его первый везир, всегда затягиваются. Вначале хан обычно требует за рабов, за животных и тюки с товарами явно завышенные цены, но, так как хан разрешает торговаться, снижение пошлины целиком и полностью зависит от длительности переговоров и ловкости керванбаши.
Не имея охоты присутствовать при этом скучном деле, я вместе с другими хаджи отправился в город, чтобы поискать защиты в тенистой прохладе медресе и открыть лавочку по продаже своих товаров, с тем чтобы обратить их в насущную пищу и деньги. Я долго бродил по развалинам и наконец расположился во дворе мечети, неподалеку от резиденции хана. 
Весь базар состоял из нескольких крытых рядов, где прода­вали хлеб, и из двух-трех лавок, где предлагали дешево купить какие-то ткани и готовую одежду. Наше присутствие немного оживило базар, женщины и дети с утра до вечера стояли вокруг разложенных товаров, однако торговля не шла, потому что вместо денег нам приносили фрукты и хлеб, а мы не хотели соглашаться на натуральный обмен в таких местах, где 50 дынь продавали за одну тенге, да и дыни здесь далеко не так хороши, как на берегу Оксуса.
Меня, впрочем, поражало огромное коли­чество фруктов, зерна и риса, произраставших в этой пустынной местности, скудно орошаемой небольшим солоноватым ручей­ком, притекающим сюда из Меймене. Летом вода в этом ручье кажется приезжему человеку почти непригодной для питья, а местные жители уже привыкли к ее плохому вкусу. Хотя в этой воде и не водится ришт, ее употребление наверняка имеет много других скверных последствий. Климат тоже пользуется дурной славой.
В одном персидском стихотворении справедливо говорится: "В Андхое вода солона и горька, песок жгуч, мухи и скорпионы ядовиты; хвалиться ему нечем, потому что это прообраз сущего ада". Несмотря на все пороки, Андхой еще 30 лет назад был весьма цветущим городом и, говорят, насчитывал 50 тысяч жителей, которые вели значительную торговлю с Персией тонкими черными овечьими шкурками, называемыми у нас "каракуль", и даже сильно конкурировал с Бухарой, где этот товар отличается самым высоким качеством.
Андхойские верблюды пользуются наибольшим спросом во всем Туркестане, особенно порода, называемая "нер", отличающаяся густыми длинными волосами, свисающими с груди и шеи, стройным телосложением и необыкновенной силой. Теперь верблюды этой породы встречаются крайне редко, потому что они частью вывезены, частью вымерли. 
У Молла Исхака был здесь земляк, один из наиболее ува­жаемых имамов. Поскольку он не раз приглашал нас к себе, я использовал эту возможность, чтобы познакомиться с мест­ными знаменитостями, носящими духовный сан. Меня крайне поразил величайший беспорядок в делах как юридических, так и религиозных. Кази-келан (верховный судья), пользующийся большим уважением в Бухаре и Хиве, здесь просто посмешище для детей: каждый делает то, что ему заблагорассудится, с помощью подарка можно добиться оправдания самого вопию­щего преступления.
Поэтому жители говорят о Бухаре как об образце справедливости, благочестия и земного величия и почи­тали бы себя счастливыми, если бы эмир взял их под свое покровительство. Один старый узбек заметил, что даже френги (англичане) - "да простит ему господь его прегрешения!" были бы лучше нынешнего мусульманского правительства.
Он прибавил, что еще помнит некоего Хаким-баши (Муркрофта?), умершего в доме его дяди еще во времена эмира Хайдара; он был искусный чародей и хороший врач и, если бы захотел, мог бы разбогатеть, при всем том он был непритязателен и снисходителен ко всем на свете, даже к женщинам. Я расспрашивал у нескольких человек о смерти этого путешественника, и все говорили мне, что он умер от лихорадки; это и в самом деле более вероятно, чем рассказы о его отравлении. 
Андхой насчитывает в настоящее время около 2 тысяч домов, которые составляют город, и около 3 тыс. юрт, рассыпанных по окрестностям и в оазисах пустыни. Часто жителей определяют в 15 тыс., это большей частью туркмены-алиели с примесью узбеков и небольшого числа таджиков. Андхой, так же как и Хулум, Кундуз и Балх, издавна представлял собой самостоя­тельное ханство, но из-за своего местоположения на главной дороге, ведущей к Герату, в большей степени, чем последние, подвергался нападениям эмиров бухарского и афганского.
Он процветал до 1840 года. Находясь под главенством Бухары, он вынужден был тогда сопротивляться победному продвижению к Оксусу Яр-Мухаммед-хана, который осаждал город в течение четырех месяцев, затем взял его штурмом, разграбил и разрушил до основания, превратив в груды мусора.
Большая часть жителей, не успевшая бежать, погибла под мечами безжалостных афганцев. Нынешний правитель, Газанфар-хан, во избежание полного крушения бросился в объятия афганцев и сделал тем самым своими злейшими врагами, с одной стороны, Бухару, с другой - соседний Меймене. Во время нашего пребывания в Андхое он вместе с балхским сардаром участвовал в битве, причем оба потерпели поражение от маленького Меймене. 
Между тем в нашем караване царил страшный беспорядок. Везир, намеревавшийся в отсутствие хана разбогатеть, взимая огромные пошлины, успел уже поссориться с керванбаши. Пере­бранка скоро перешла в буйную драку, а так как жители взяли сторону каравана, они быстро вооружились и были готовы на крайности.
К счастью, хан, человек очень добрый, вернулся из своего похода, сгладил противоречия, снизив назначенную везиром чрезмерную плату, и простился с нами, посоветовав соблюдать осторожность в пути, так как туркмены, пользуясь нынешней политической сумятицей, рыщут по дорогам большими группами. Нас это нисколько не пугало, так как в Андхое наш караван удвоился и нам нечего было бояться нападения разбой­ников. 
Поэтому в тот же день к вечеру мы отправились в путь и остановились в Екетуте, в часе езды от Андхоя, где было назначено место сбора. Ночью мы двинулись в дальнейший путь, и следующая наша станция была на берегу ручья, который течет от Меймене; его русло в некоторых местах очень глубоко, а по берегам густо растут деревья.
От Андхоя до Меймене считают 12 миль, два дня ходьбы для верблюдов. Мы уже проехали четыре мили, и проделать оставшиеся восемь миль не составляло бы труда, если бы нам не надо было тайком миновать Хайрабад, а к утру непременно дойти до окрестностей Меймене. Хайрабад как раз в то время был афганским, и керванбаши был прав, опасаясь приближаться к нему, потому что даже в мирное время афганцы не прочь взять пошлину разбоем.
Можно представить себе, как обошлись бы военные власти с караваном, попади он им в руки. Нескольких жителей Хайрабада, которые были в караване и при приближении к родному городу захотели расстаться с нами, принудили продолжить путь, страшась измены, так как, если бы афганцы нас обнаружили, они не замедлили бы все конфисковать. Хотя несчастные верблюды были очень тяжело нагружены, мы шли без остановок с 12 часов дня до 8 часов следующего утра; и велика же была наша радость, когда на следующее утро мы благополучно прибыли в ханство Меймене.
Впрочем, на этом последнем переходе можно было ожидать препятствий не только от людей, но и вследствие природных трудностей, потому что приблизительно в девяти милях от Андхоя местность становится холмистой и по мере приближения к Меймене холмы превращаются в настоящие горы. Кроме того, нам еще пришлось преодолеть небольшую часть Баткана, боло­тистой местности, где, несмотря на жаркое время года, во многих местах стояла глубокая грязь, доставлявшая много страданий верблюдам и нашим ослам.
Я ехал на бойком ослике, но, так как его ножки слишком часто увязали, он в конце концов устал подниматься, и только после долгих криков, упрашиваний и понуканий мне удалось заставить валаамову ослицу подняться с мягкого ложа и встать на ноги. 
Мы расположились у подножия небольшой цитадели, на­зываемой Аккале, в четырех часах езды от Меймене. Керванбаши подарил хаджи двух овец, чтобы отблагодарить бога за благо­получное избавление от опасности.
Мне как старшему поручили разделить подарок; мы целый день ели вместо хлеба баранину, а вечером все вместе спели телькины, которые я велел сопровож­дать зикром, т.е. во всю глотку прокричали две тысячи раз: "Йа-ху! Йа-хакк!".
Отсюда мы сообщили в Меймене о своем прибытии, и к вечеру пришел таможенный чиновник, вежливый узбек, который все переписал. Ночью мы отправились в путь и на другое утро были в Меймене. 

Источник:
Вамбери Арминий. "Путешествие по Средней Азии". 1867 год.

Использованы фотографии
с сайта http://rus-turk.livejournal.com