Лучшие достопримечательности Памира.

«Помнилось ущелье, по которому вчетвером мы направились
через хребет Бурхан-Будда в Тибет без гроша денег,
полуголодные, оборванные – словом, нищие материально,
но зато богатые силою нравственною…»

Н.М. Пржевальский. «Третье путешествие в Центральной Азии 1879 – 1880 г.г.»

Предания о Памире.

XX. Первые монголы.

30 сентября. На левом берегу ручья виднелся издалека какой-то черный предмет, который мы приняли за отдыхающего быка. Но когда мы несколько приблизились, люди стали уверять, что это нишан (путевой знак).
Мы направились к нему и были очень поражены, найдя здесь в дикой пустыне в высшей степени оригинальное и красивое "обо", вероятно воздвигнутое для умилостивления горных божеств. Состояло "обо" из прислоненных друг к другу больших сланцевых плит, покрытых письменами.
Вот мы оживились! Каравану было скомандовано остановиться, и мы расположились лагерем около самого "обо", пройдя на этот раз едва девять километров. Работы здесь должно было хватить с избытком дня на два.
Подножный корм был тут лучше обыкновенного; водой снабжал нас ручей, а то обстоятельство, что перевал стоил нам лошади и осла, ясно указывало, что животные нуждались в возможно продолжительном отдыхе.
Прежде всего я принялся за наброски и срисовал оригинальное "обо" со всех четырех сторон. Всего мы насчитали 49 прислоненных друг к другу в наклонном положении сланцевых плит; так строят карточные домики.
Плита, образовывавшая заднюю стену, имела в высоту 1,45 метра и живописно высилась надо всем сооружением. Часть ее, возвышавшаяся над крышей, была свободна от надписи лишь на внутренней стороне; все остальное пространство ее было покрыто большими и малыми письменами.
Длина этой плиты равнялась 1,34 метра. Около нее находились другие плиты, длина которых доходила до 1,52 метра. Все эти плиты, темно-зеленого цвета, были совершенно ровны и плоски, толщиной всего в 1 сантиметр.
Надо было удивляться, как удалось добыть их из местных скал в целом, неповрежденном виде. Крыша сооружения, находившаяся всего на 0,61 метра над землей, состояла из четырех длинных плит, длиной в 2,39 метра.
Края их выдавались над десятью крайними плитами-подпорками. Фасад сооружения был обращен прямо к юго-востоку. Письмена, видимо, были не высечены, а просто выцарапаны каким-то острым инструментом - иначе хрупкий камень не выдержал бы - и выделялись на темно-зеленом фоне светлосерыми линиями.
Неподалеку от "обо" виднелось несколько закоптелых камней; между ними еще уцелели зола и уголья; ясно было, что здесь останавливались осенью монголы-кочевники. Найдя вдобавок поблизости прямоугольную могильную плиту и тропинку, мы заключили, что здесь, вероятно, находится мазар, время от времени посещаемый паломниками.
И тут перед нами встал тот же вопрос: что могли вещать путникам эти безмолвные камни? По всей вероятности, содержание надписей было религиозного характера. Быть может, тут описывалось какое-нибудь происшедшее на этом месте событие? Надо было скопировать надписи, чтобы потом можно было дешифрировать их. Когда я срисовал самое "обо", мы разорили его, разложили плиты в ряд на земле, и я принялся копировать надписи, после чего люди ставили плиты на свое место.
Первые две плиты были невелики, и с ними было покончено в полчаса. Когда же я взялся за третью, внимание мое было привлечено однообразием букв. Мне показалось, что один и тот же знак повторялся довольно правильно. При более внимательном рассматривании и оказалось, что каждая седьмая буква была одна и та же.
Я всмотрелся в "обо" и нашел, что все 49 плит были покрыты теми же правильно повторяющимися семью буквами. А вот оно что! Понял! Это не что иное, как известная тибетская священная формула: "О, сокровище лотоса!"
Копировка письмен была немедленно прекращена, и завтрашний день отдыха оказался лишним. Мы захватили с собой лишь две красивые плитки, как образчики, а взятые у лагеря No XXXVI оставили здесь.
О том, чтобы забрать все сооружение, не могло быть, конечно, и речи. Оно составило бы три верблюжьих вьюка, и этнографическая ценность его далеко уступала его тяжести. Только что рассматривавшийся как большая достопримечательность, "обо" потерял в моих глазах всякое значение. Я извлек из него лишь ту пользу, что оно впервые познакомило меня со страстью ламаизма к преувеличенью и формализму.
Вместо важных исторических данных о великом пути монгольских паломников в Лхасу, который как раз здесь пересекал окраинные горы Цайдама, мы нашли пустую формулу; красивая сама по себе, она становилась бессмыслицей, повторяясь 4000 раз кряду. Что за остроумие написать на бумаге 4000 раз "Отче наш"? А уж столько же раз выцарапать на камне, не жалея трудов и времени, одну и ту же молитвенную формулу прямо глупо.
Я был несколько раздосадован этим приключением. Но если результат и оказался меньше, нежели я ожидал, то все же вреда от нашей остановки, собственно, никакого не произошло. По крайней мере, мы имели теперь ясное доказательство, что попали на большой проезжий тракт, ведущий в Лхасу. Об этом свидетельствовали и "обо", и могилы, и тропинки, и кучи камней. Дальше, в долине, люди, кроме того, видели следы двух верблюдов и несколько больших стад куланов.
Таглыки наши утверждали, что куланы никогда не держатся вблизи населенных мест и что до последних, следовательно, по крайней мере два дня пути. 1 октября мы могли спокойно продолжать путь к востоку по этой прямой, широкой долине. Около устья долины мы нашли еще два "обо", один состоял из 63 сланцевых плит, поставленных попросту стоймя вокруг холмика. Надписи на плитах, обращенных к западу, частью стерлись; должно быть, от часто дующего здесь западного ветра.
С напряженным вниманием ловили мы по пути всякие признаки близости людских жилищ. Между прочим, видели еще одно обгорелое место после костра, несколько кольев от палаток и верблюжий помет. Вдруг Ислам-бай увидал у подошвы противоположной скалы нескольких яков. Он осторожно подкрался к ним на выстрел и пустил пулю, вторую, третью, но без успеха. Тут, к нашему изумлению и радости, откуда-то выскочила старуха и принялась кричать и размахивать руками.
Мы сразу поняли, что это были домашние яки и что мы наконец после 55 дней странствования в пустынных областях добрались до окраинных людских поселений. Неподалеку виднелась кибитка старухи. По соседству от нее, на правом берегу реки, мы и разбили лагерь No XXXVIII.
В окрестностях паслись яки, козы и овцы старухи, и при виде последних у нас потекли слюнки изо рта. Разговор со старухой оказался настоящим оселком для нашего терпения. Разумеется, она не знала, что мы за птицы такие, а из нас никто не понимал по-монгольски. Парпи-бай помнил одно слово "бане" (имеется), а я знал из географии общеупотребительные наименования вроде: "ула" - гора, "гол" - река и "нор" - озеро.
Но дать с этим скудным запасом слов старухе понять, что мы хотим купить у нее овцу, было нелегко. И вот я принялся блеять по-бараньи, а потом показал старухе китайскую монету в два лана, она поняла, и на ужин у нас была настоящая свежая баранина!
Люди мои сияли. Конец уединенной тяжелой жизни на высотах! Нечего больше скупиться на провизию, не надо питаться жестким яковым мясом! Быть может, нам даже удастся теперь спасти остатки нашего некогда столь внушительного каравана.
С помощью знаков старуха объяснила нам, что муж ее отправился в горы стрелять яков, но вернется домой до захода солнца. В ожидании его я с Парпи-баем и Эмином-Мирзой посетили кибитку старухи. Завидев нас, она со своим восьмилетним сыном учтиво вышла нам навстречу. Мальчуган получил от нас кусочек сахару, а старуха щепоть табаку, которой сейчас набила свою длинную, узкую китайскую трубку. Весь страх ее теперь как рукой сняло.
Кибитка состояла из старого изодранного войлочного ковра, наброшенного на два шеста; к середине продольных внутренних сторон были подвешены два горизонтальных шеста, проходивших в дыры в войлоке и привязанных к стоявшим снаружи шестам, в свою очередь укрепленным веревками. Благодаря такому устройству кибитка становилась более выгнутой и просторной. Посреди крыши было дымовое отверстие. Шесты были тамарисковые и привезены из Гаджира в Цайдаме.
Мы зашли в кибитку и принялись рассматривать ее внутреннее убранство. Главной выдающейся частью меблировки являлся небольшой кубической формы деревянный ящик, стоявший около поперечной стены, прямо против входа. По словам Парпи-бая, это был "бурхана", или кумирня в миниатюре. После некоторого колебанья старуха подняла крышку, и мы увидели в ящике священные тибетские книги, т.е. отдельные длинные, исписанные полоски бумаги.
Каждая книга, т.е. кипа таких полосок, была обвернута куском материи. На крышке лежал пук яковых хвостов, которым старуха, как метелкой, смахивала пыль со святыни. Несколько хранившихся там же медных и деревянных чаш, видимо, служили священными сосудами.
Хозяйственная утварь состояла из китайской фарфоровой чашки, кожаного ведра, кожаного же кувшина, железного котла, медной кастрюли с крышкой, чайника из желтой меди, мешка с высушенными травами, игравшими роль благовонных курений, ножа, раздувальных мехов, огнива, седла, сбруи, рваной одежды, бараньего желудка с яковым жиром и мешка с цзамбой. Большую часть помещения занимали, однако, куски превосходного якового мяса.
Снаружи около палатки тоже лежало мясо, так что нам пришлось привязать своих собак. Мясо оставляют на воздухе, пока оно высохнет, почернеет и затвердеет, как дерево. Старуха отрезала ножом несколько ломтиков, поджарила их над огнем и угостила нас.
Мы узнали, что семья эта живет здесь круглый год, чтобы снабжать своих сородичей в Цайдаме яковым мясом. Посреди кибитки стоял на его сын и зять трех камнях котел, а вокруг шел вал из якового помета. Собираясь разжечь костер, старуха высекла огнивом огонь и подхватила искры горстью растительного пуха, которую затем сунула в сухой распыленный лошадиный помет, а когда этот, с помощью мехов, затлелся, прикрыла его яковым пометом.
Мяса куланов монголы не едят, кобыл своих доят, и старуха угостила нас питьем, напоминавшим киргизский "айран". Лампой служил выдолбленный камень, наполненный яковым жиром и опирающийся на низкий треножник.
И мать и ребенок носили бараньи тулупы, подпоясанные кушаками, а на ногах сапоги. Голову старухи прикрывал продолговатый платок; концы его были завязаны узлом на затылке; волосы были заплетены в две длинные косы, прикрытые куском материи. Мальчуган ходил с непокрытой головой. У него волосы заплетены были в три косички, торчавшие в разные стороны, точно крысиные хвостики
Вечером, когда мы смаковали свежую, вкусную баранину, вернулся домой старик с застреленным яком. Он был немало удивлен, увидав здесь чужих, но оказался человеком разумным и отнесся к делу спокойно. Звали его Дорча.
Тип его был чисто монгольский: маленький старичок с обветрелым, морщинистым лицом, маленькими глазками и реденькой растительностью на губах и на подбородке. Одет он был в бараний тулуп и кожаные панталоны; ноги были обвернуты кусками войлока, голову прикрывала войлочная же шапочка.
По-джагатай-тюркски он смыслил столько же, сколько Парпи-бай по-монгольски. Мы, впрочем, обходились, как умели, и скоро стали кое-что понимать. Местность эта называлась Моссото, а река была одним из истоков Найджин-гола. Мы спросили насчет следов трех верблюдов, виденных нами два дня тому назад; оказалось, что это одна семья недавно выступила со всем своим скарбом в зимнюю стоянку около Гаджира.
Если бы мы пошли по этим следам, мы через пять дней были бы в Гаджире. По той же дороге, по которой мы шли, до Гаджира было восемь дней пути. В одном дне пути вниз по реке жили найджи-монголы. На них недавно произвели нападение вооруженные с ног до головы тангуты, явившиеся с юго-востока, и ограбили их дочиста. Монголам с тех пор приходится жить исключительно яковым мясом.
Они отправили в Синин к губернатору челобитчиков с просьбой о помощи, и губернатор прислал им муки и хлеба. Дорча не советовал нам продолжать путь в этом направлении -- нельзя будет достать даже самого необходимого продовольствия.
Старику подарили за его сообщение папиросу, набили его пороховницу порохом, и он остался очень доволен нами. Тем и закончился этот счастливый день. Мы были уже несколько удручены нашим продолжительным скитаньем по безлюдным областям, и встреча с людьми подействовала на нас, как жизненный эликсир; мы вновь ожили. Обильная водой речка мелодично журчала между гранитными глыбами, и так приятно было прислушиваться к этой музыке.
Мы провели у монголов и весь следующий день, но не оставались праздными. Прежде всего мы купили трех небольших крепких лошадок и двух овец. Худших из наших животных, в том числе и двух истомленных верблюдов, мы совсем забраковали.
Монголы могли угостить нас лишь козьим молоком, но мы и ему были рады. Их же мы обрадовали небольшим запасом чая и хлеба. Во время наших переговоров около моей палатки вдруг раздался крик: "Медведь!" Ислам-бай со своим ружьем и Дорча со своим длинным, неуклюжим кремневым ружьем пустились за зверем.
Но тот был легок на ногу и быстро скрылся в горах. Меня особенно позабавил первый урок монгольского языка. Дорча был необычайно комичен со своими отчаянными попытками понять, что я хочу сказать своими жестами.
Первым шагом было изучение счета, который я быстро и постиг с помощью пальцев: нигэ, хояр, гурба, дурбэ, табу, чжиргуган, дологан, найман, йисун, арба, арба-нигэ и т д. Нетрудно было также усвоить себе названия окружающих предметов: палатки и ее частей, красок, частей тела, географических названий и т. п.
Таким образом, у меня составился длинный список самых необходимых слов, и я после первого же урока мог разговаривать с Дорчей, составляя простые фразы вроде: "гурба тэмэн байва" - "у нас три верблюда"; "бамбураши му" - "медведь зол" и т. п.
С глаголами было потруднее, но все-таки важнейшие я заучил в тот же вечер; например: идти, быть, ехать верхом, искать, падать, находить, снег идет, дождь идет и т. п. Урок вместе с тем был и гимнастическим упражнением, как так я проделывал все эти движения, а раз даже привел Дорчу в полное изумление, принявшись колотить его по загорбку, чтобы узнать, как обозначается это действие по-монгольски.
В течение двух недель Дорча был нашим проводником, и мы каждый свободный час посвящали лингвистическим занятиям. Я прислушивался также к его разговору с сородичами и делал быстрые успехи, так что скоро мог уже сам объясняться с монголами.
Когда одолеешь первые трудности и научишься связывать слова в предложения, дальнейшее совершенствование в языке нетрудно: стоит только увеличивать запас слов и упражняться в разговоре. Зато мне и не было нужды прибегать к переводчикам во время нашего долговременного пребывания среди монголов; я мог даже без посредничества переводчика вести беседу с "живым Буддой" в монастыре Кумбуме (Гумбум) и с вице-королем Ван-я-фу.
Таким образом мы избежали всех затруднений и неприятностей, которых я ожидал, лишившись переводчика Фонг-Ши. Утром 3 октября мы выступили из Моссото. Сначала мы следовали по левому берегу реки, потом свернули к северу по каменистой боковой долине.
Стадо куланов, голов в 150, завидев нас, исчезло с быстротой ветра. Долина мало-помалу расширилась и стала плодородной. Около одного озерка Дорча слез с лошади и заявил, что место это Ихэ-цаган-номун (4390 метров) и что нам здесь надо сделать остановку. Мы так и сделали, пройдя в этот день 20 километров.
4 октября проводник наш повел нас дальше вверх по долине. Три наших последних верблюда подымались по округленным высотам без видимого труда. Вид с перевала открывался не особенно обширный, так как перевал окружен вершинами гор, а восточная долина, дугой загибающая к северу, заключена между высокими, закрывающими ее горами.
Около того места, где долина заворачивала к северу, река, стекавшая с перевала и успевшая уже принять несколько притоков, начинала свою разрушительную работу в гранитных массах. Вода так и кипела в глубоком узком ущелье с отвесными стенами скал.
Дорча ехал впереди, я за ним. Вдруг лошадь моя забрала слишком к краю рыхлой тропы, нога у нее оборвалась, и лошадь упала. Душа у меня ушла в пятки, но я все-таки успел соскользнуть с седла и растянулся, упершись локтями в землю. Лошадь несколько раз перевернулась, катясь по откосу, пока наконец не обрела под ногами опору. Дорча поспешил вниз к ней на помощь. Если бы
лошадь не остановилась вовремя, она скатилась бы в пропасть, так как до края оставалось всего несколько метров.
А если бы я вовремя не соскользнул с седла, я, пожалуй, разделил бы ее участь. После того я благоразумно пошел пешком, ведя лошадь за повод. 5 октября. На одном открытом местечке мы встретили кучку монголов верхом, вооруженных ружьями. И мы, и они были поражены встречей. С помощью Дорчи я завязал с ними разговор. Решено было разбить тут лагерь, хотя мы и прошли еще только 15 километров. Но местечко было прелестное, богатое растительностью.
Верховых было шесть человек, между ними одна женщина. Они ехали в Моссото и затем дальше в горы, чтобы запастись на зиму яковым мясом. Они полагали пробыть в пути 15 - 20 дней, но продовольствия взяли всего дней на 5 - 6, надеясь затем питаться мясом яков.
Возвращаясь с удачной охоты, они везут на своих лошадях мороженое мясо, а сами идут уже пешком. Монголы были очень веселы; видимо, эта осенняя охотничья экскурсия вносила приятное разнообразие в их монотонную, бедную событиями жизнь.
Сезон охоты на яков продолжается с месяц, и каждая охотничья партия имеет свои определенные участки для охоты, где охотники живут без кибиток под открытым небом, без всяких пожитков, кроме платья на себе, седел, ружей да небольших мешков с кое-какими съестными припасами.
Монголы расположились в кустах, около моей палатки, развели огонь между тремя камнями. Когда вода закипела, один из старших вынул из мешка шесть мелких деревянных тарелочек и, раздав их товарищам, насыпал в каждую по нескольку горстей поджаренной ячменной муки.
Затем он изрезал тонкими ломтиками кишку, начиненную застывшим бараньим салом, и смешал сало с мукой. После этого женщина, поддерживавшая огонь, зачерпнула железной ложкой кипящей воды из котла, разлила ее по тарелкам, и цзамба, любимое блюдо монголов, было готово. Когда жидкое содержимое тарелок было съедено, на дне их осталось еще столько жира и муки, что можно было прибавить еще по нескольку ложек воды.
Блюдо это и составляло весь обед монголов. После обеда они закурили трубки со скверным китайским табаком и пришли в настроение полного благодушия. Все они были, по-видимому, большие охотники до трубочки.
Все одеяние их состояло из тулупа, панталон, сапог и шапки. Тулуп они накидывали прямо на тело и, видимо, были нечувствительны к холоду, так как правая рука и плечо оставались голыми. Ночью они закутывались в тулупы и располагались около костра. В сильные же вьюги они устраивали себе походную палатку из ружей, седел и войлоков. Волосы у всех были заплетены в косы; молились они, сидя на корточках и перебирая четки, чтобы отмечать, сколько раз произнесут молитву: "Ом мани падме хум".
6 октября. Рано утром монголы, продав нам пару из своих лошадей, двинулись дальше. Через час собрались выступать и мы, и оказалось, что вновь приобретенные лошади ушли по привычке за своими прежними владельцами. Пришлось двум из моих людей ехать вдогонку за ними, и мы выступили только около 10 часов утра. Двое таглыков с тремя верблюдами выступили, впрочем, гораздо раньше. За ними двинулся я с Дорчей и Джолдашем и, наконец, лошадиный караван.
Мы уклонились в сторону от реки, но через некоторое время снова очутились в ее русле, которое становилось все шире, ровнее и беднее щебнем и несло воду лишь летом. По этой долине мы ехали затем весь день. Перед нами расстилалась безграничная равнина. Просто голова кружилась с непривычки среди этого безбрежного пространства. Только обернувшись назад, можно было остановить взор на мощном хребте с его снежными вершинами.
Вследствие дальности расстояния и непрозрачности воздуха он казался стеной, нарисованной на одной плоскости, нельзя было различить даже устья долины, которую мы только что покинули. Так мы ехали к северу час за часом. Полоса пустыни сменилась степью с зарослями тамариска, сначала скудными, затем все более густыми; кусты тамариска большей частью росли здесь, как и в Восточном Туркестане, на буграх.
Дорча еле мог найти тропу среди этого лабиринта кустов и выразил опасение, что остальной караван ни за что не найдет без проводника дороги к месту стоянки. Поэтому он, указав мне направление, по которому я должен ехать сам, поскакал обратно и прежде, чем я успел что-либо возразить, скрылся во мраке.
К счастью, лошади моей эта местность была знакомее, чем мне, и, проехав шагом с час, я завидел между кустами к северу огни. Потом послышался собачий лай, и целая стая монгольских собак вынеслась навстречу мне и Джолдашу, который, однако, вовремя успел спастись у меня на седле.
Вот показались и люди и палатки. Я спокойно подъехал к одной из них, привязал лошадь и пошел, приветствуя шестерых изумленных монголов дружеским "амур сайн", уселся у огня и закурил трубку. В углу стояла кринка с кумысом, и я хлебнул из нее здоровый глоток.
Напиток напоминал квас и очень освежил меня после продолжительной езды. Монголы только таращились на меня, не говоря ни слова. Они осмеливались лишь подкладывать топлива в огонь и окончательно пришли в себя не раньше, нежели Дорча, явившийся с караваном через два часа, объяснил им, что мы за люди. На свободном месте между кибитками монголов разбили наши палатки и разложили костер. Ужин успели приготовить лишь к часу ночи.
Последний форсированный переход стоил нам двух лошадей и осла; теперь у нас оставалось только три верблюда, три лошади и один осел из 56 животных, с которыми мы два месяца тому назад выступили из Далай-кургана.

XXI. Между цайдамскими монголами.

   Мы оставались около Ихэ-цаган-гола до 11 октября; отдых был крайне необходим. Прежде всего мы рассчитались с Гамдан-баем и таглыками, которым хотелось поскорее отправиться на родину через Чимен-таг и Токкуз-даван.
За перенесенные труды и безукоризненную службу они получили двойную против условленной плату, большой запас провизии, несколько овец и наших забракованных животных, которым, однако, надо было дать немного отдохнуть перед новым путешествием.
Следующим делом, требовавшим и времени, и многих соображений, было снаряжение нового каравана. Узнав, что нам нужны лошади, монголы день-деньской толклись у моей палатки, предлагая лошадей. Цен они не заламывали, и мы приобрели у них 20 крепких, сытых лошадей.
Но нам еще нужны были вьючные седла. Старые были брошены вместе с павшими по пути животными. Парпи-бай был мастер изготовлять седла, материал доставили монголы, и площадка перед людской палаткой превратилась в седельную мастерскую.
Я же был целые дни занят изучением языка и расспросами монголов насчет местных географических названий, климата, образа жизни монголов, их религии и т.п. Большинство из них бывало в Лхасе и рассказывало много интересного об этом городе и о пути туда.
Узнав, что я очень интересуюсь их "бурханами" - фигурками богов из терракоты, которые монголы носят в футлярах ("гау") на шее, - они стали приносить их мне и даже продавали тайком за хорошую цену.
Боялись они в данном случае не меня, а друг друга, являлись в мою палатку только в сумерки и просили тотчас же спрятать фигурки на дно моих сундуков. "Бурханы" эти были мастерски сделаны в Лхасе. Футлярчики часто бывают серебряные с выгравированными оригинальными, красивыми рисунками, с украшениями из бирюзы и кораллов. Более простые делаются из красной меди или желтой.
Скоро я совсем подружился с обитателями Ихэ-цаган-гола. Когда я рисовал, они вечно сидели около моей палатки, а когда заходил к ним в гости, угощали меня чаем и цзамбой. Они не выказывали даже и малейшей суеверной боязни или застенчивости, когда я срисовывал с них портреты. Мне даже удалось подвергнуть многих из них антропологическим измерениям.
Им не понравилось только, когда я вздумал отметить высоту их роста на шесте, подпирающем палатку. Они вообще всегда остерегались, чтобы я не дотронулся руками до их макушки, может быть, потому, что они возлагают себе на голову "бурханов" в знак почитания, или потому, что их благословил далай-лама или другое высшее духовное лицо.
Монголы придерживаются одноженства, и женщины у них пользуются куда большей свободой, нежели у мусульман. Они занимают места в общем кругу около костра и не носят покрывал. Тулупы у них держатся только на левом плече и на талии, а вся правая верхняя часть туловища остается голой. Груди, даже у молодых женщин, некрасивые, отвислые.
Не думаю, чтобы такая откровенность костюма содействовала сохранению супружеской верности. Но, пожалуй, они так привыкли к такому оголению, что находят его вполне естественным. Сами монголы уверяли меня, что нравственность у них куда выше, чем у мусульман.
Уже одно то, что мусульмане многоженцы, свидетельствует, по мнению монголов, об их низком нравственном уровне. В первый же день ко мне явился с визитом сам старшина ихэ-цаган-гольский Сонум и принес в дар пресного молока, кислого кобыльего молока и перебродившего кумыса, похожего на водку. Последний имел отвратительный вкус, но, должно быть, был крепок, так как Парпи-бай, несколько неумеренно хлебнувший его, никуда не годился потом весь день.
Сонум был одет в огненно-красную мантию и китайскую шапку с пуговкой и длинными лентами. На следующий день я отдал визит. Прямо против входа в кибитке стоял небольшой алтарь. Он состоял из нескольких, поставленных один на другой ящиков с деревянной дощечкой сверху. На последней были расставлены в ряд медные чашечки и блюдца с водой, мукой, цзамбой и другими приношениями "бурханам".
Кроме того, там находились священные книги, вращающиеся молитвенные валики и "бурханы" из Лхасы и Даши-лумпо. Прикасаясь к последним или глядя на них, нельзя ни курить, ни даже дышать на них. Я, по незнанию, погрешил против этого закона, и "бурхана" очистили, подержав над жаровней, с какими-то благовонными травами.
Изображений не должен также касаться прах. Посреди кибитки горел под таганом огонь, поддерживаемый тамарисковыми ветвями и корнями; на тагане стоял котел. Для гостей приготовили небольшие скамеечки, на которые и ставились кушанья. Таким образом, в кибитке было больше мебели, нежели у киргизов. Самые кибитки называются "ургами"; они очень похожи на киргизские "карауи".
Замечательно, что эта форма жилищ распространена по всей огромной Центральной Азии, у народов самых различных рас, не имеющих даже сношений между собой. Материал, из которого кибитки делаются, свидетельствует о бедности страны другими сырыми продуктами, а форма действительно самая удобная и практичная.
Около палатки было водружено в землю копье - знак резиденции старшины. Вокруг росли высокие, как деревья, кусты тамариска. Они доставляют материал для выделки разной посуды и другой обиходной утвари, которую монголы мастерят сами.
Значительную часть домашней утвари и продовольствия, например муку, они привозят из Синина. Наши знакомцы монголы были настоящими кочевниками. Когда скот их съест весь подножный корм в одном месте, они переходят на другое. Аул их был расположен очень благоприятно, в сухом русле реки; воду они доставали из колодца; из колодца же поили по вечерам животных. Особенно развито у монголов коневодство.
По всей окрестности разносилось лошадиное ржанье; по вечерам женщины доили кобыл. Кумыс, или закисшее и перебродившее кобылье молоко, и является главным напитком монголов. Они держат также много овец, верблюдов и рогатого скота, земледелием же вовсе не занимаются.
В сумерки в ауле начиналась суета - приходил скот; женщины с длинными косами, в широких войлочных шапках, то и дело сновали между рядами сытых кобыл и блеющих овец, мужчины загоняли стада, а стая длинношерстых черных собак подымала страшный гам. В полуоткрытых кибитках блестели огни, и мы в полном смысле слова наслаждались благодатным отдыхом в этом совершенно летнем климате после долгого пребывания в холодных неприветливых горах.
Хотя мои слуги-мусульмане в глубине души презирали монголов, считая их дикарями и язычниками, обе стороны прекрасно уживались, стараясь понять друг друга. Можно было умереть со смеху, глядя, как Дорча совершенно серьезно выделывал невероятные жесты и гримасы, чтобы растолковать что-нибудь мусульманам. Он кричал им, словно глухим, корчил гримасы, как будто лицо у него было из гуттаперчи, прыгал и подскакивал точно клоун.
Зато когда слушателям наконец удавалось понять его, удовольствию его не было границ. Он хохотал во все горло и долго кивал головой, словно фарфоровый китайский болванчик. 12 октября. С самого восхода солнца в лагере царствовали суматоха, шум и беготня, обычные при сформировании нового каравана. Вьюки взвешивали и располагали попарно. Ягданы с хрупкими вещами предназначались для более спокойных лошадей, вещи погрубее, палатки и провиант - для более резвых.
Весь аул со старшиной во главе был на ногах. Нам не хватило веревок, и их тотчас же доставили. Женщины нанесли нам молока на два дня. Когда караван уже отъехал порядочный конец, нас догнал один молодой монгол, только теперь решившийся продать своего "бурхана".
Караван с виду был очень хорош и быстро подвигался к востоку под предводительством опытного Дорчи. Я с чувством особенного удовольствия озирался на сытых, крепких, отдохнувших лошадей, которые теперь должны были служить нам долго.
13 октября. В Цакше мы нашли 10 монгольских кибиток, т. е. столько же, сколько в Ихэ-цаган-голе. И здесь я встретил дружественный прием у старшины; все члены его семьи были заняты изготовлением стремян из ветвей тамариска и ремней.
На следующий день мы стали лагерем на берегу реки. Вечером явилась толпа монголов, желавших продать материи из Лхасы; они принесли с собой водки в двух медных кувшинах. Водкой этой они вместе с Дорчей наугощались так, что принялись громко кричать и вызывать мусульман на единоборство. Борьба имела то хорошее последствие, что полупьяные монголы значительно протрезвились.
16 октября мы прошли 20 километров до Тогда-гола. Ночь была холодная, минимальный термометр упал за ночь до - 16,3°. Здесь было, таким образом, гораздо холоднее, чем в Тибете; континентальная зима с ее суровыми холодами была уже не за горами. День выдался ясный, чудесный; на юге ясно обрисовывались горы, носившие у местных жителей название Карангуин-ула, или Черные горы.
Тогда-гол течет по очень глубокому и узкому руслу, через которое трудно было перебраться, не замочив ног. Очутившись на другом берегу, мы постарались поудобнее расположиться в кустах тамариска, намереваясь посвятит следующий день отдыху.
Проводник наш Дорча получил здесь расчет и мог вернуться в свои пустынные горы, к диким якам. Вместо Дорчи я нанял молодого, высокого, крепко сложенного монгола по имени Лопсен, который много раз бывал в Лхасе и Синине и, таким образом, прекрасно знал эту область.
Он оказался одним из лучших моих слуг, всегда был весел и бодр и освежал мои познания в монгольском языке. Лопсен живо добыл мне несколько "бурханов" и "танка" - род хоругвей с изображениями далай-ламы и банчин-богдо [духовное лицо, равное в тибетской иерархии далай-ламе]. Как он их достал, не знаю; должно быть, просто-напросто стащил их у наших соседей, так как очень боялся, чтобы они не увидели этих предметов.
20 октября прошли по тамарисковым чащам, зарослям камыша и пустынным участкам 20 километров до Тенгелик-гола. Южные горы носили здесь название Номохун-ула. Вообще у цайдамских монголов нет для этих гор одного общего названия, а все местные.
На следующий день наш путь свернул слегка к северу, так что южные горы стушевались, тогда как северные вырисовывались все яснее. По степным и бесплодным участкам прошли мы 28 километров до Ова-тёгёрука, где раскинулось несколько монгольских кибиток и где нас, по обыкновению, радушно встретили.
Живущие здесь монголы принадлежат к большому племени тадженур. Монголы эти ходят всегда в длинных бараньих тулупах с поясом, из-под которого они вытягивают тулуп настолько, что он образует как бы мешок, надетый на верхнюю часть туловища. Он и служит мешком, куда они кладут разные вещи; кроме того, они носят у пояса нож, трубку, кисет с табаком и щипчики, которыми выщипывают волосы из бороды, если она растет слишком густо.
Сапоги они носят с остроконечными носками. Голову прикрывают островерхой или круглой шапочкой; часто также головным убором служит кусок войлока, завязанный на затылке узлом; ходят и простоволосыми.
Волоса у них по большей части коротко острижены, густые, темного или черного цвета. Косы у мужчин встречаются в Цайдаме гораздо реже, чем в собственной Монголии. Цвет кожи у них красновато-смуглый от постоянного пребывания на свежем воздухе, а также отчасти и от грязи; зубы мелкие, желтоватые, но, по-видимому, долго сохраняются.
Скулы выдающиеся, нос приплюснутый, небольшой, голова круглая, как шар, впереди плоская, растительность на подбородке редкая; тонкий пушок развивается у мужчин после тридцати лет от роду в весьма редкую бородку.
В Ова-тёгёруке мы достали два мешка ячменя; это было тем более кстати, что перед нами на два дня пути расстилалась пустынная область. Для перевозки этого запаса приобрели молодую кобылу. В течение дня отдыха Ислам-бай занялся очисткой и описью кухонных ящиков, причем открыл целый мешок кофейных зерен и бутылку сиропа, подаренную мне больше года тому назад патером Гендриксом. Кофе, чередуясь с чаем, внес приятное разнообразие в меню, сироп пошел на десерт.
23 октября нам пришлось перейти через Хара-усу, т.е. Черную реку. Скользкие берега круто обрывались в реку, и нам пришлось заступами наделать в глине ступенек для лошадей. Лопсен, знавший брод, спустился первым, но едва лошадь сделала шага четыре по воде, как погрузилась в ил до луки седла, и всадник промок до пояса. Ислам-бай попытал счастья в другом месте, но так же неудачно.
Мы остановились. Люди принялись разъезжать по берегу в обе стороны, но и в ту и в другую сторону река становилась еще уже и глубже, и Лопсен заявил, что другого брода нет. Он был очень удивлен такой прибылью воды и полагал, что она вызвана сравнительно теплой погодой за последние дни и обильным выпадением снега в области Бурхан-Будды, белые вершины которого сияли на юге.
Глубина самой воды не превышала одного метра, но беда была в том, что лошади глубоко погружались в ил и того и гляди могли завязнуть. При переправе при таких условиях могли намокнуть и ягданы до самых замков.
Разбили палатку, лошадей пустили пастись, а в дно реки воткнули шест с надрезами, чтобы отмечать изменения уровня. К следующему утру воды убыло только на 2 сантиметра, а камыш был уже съеден нашими лошадьми дочиста. Лопсен и двое других людей повели поэтому животных обратно к пастбищам Ова-тёгёрука.
И надо же было случиться такой задержке! Я стал волноваться, так мне не терпелось вернуться на родину. Вот уже полгода я не получал никаких известий оттуда. Я был одинок в течение трех лет с лишком, проведенных мной в сердце этого бесконечного континента, берега которого казались мне просто недостижимыми.
Меня занимало каждый вечер подсчитывать, сколько километров мы прошли за день, и затем вычитать это число из тысяч километров, которые нам предстояло вообще пройти до нашей отдаленной цели, до Пекина. От Хара-усу оставалось до него 2025 километров. Сколько терпения нужно будет еще затратить на этот путь, сколько ждет нас еще приключений, прежде чем мы на своих усталых лошадях въедем в ворота этой крайней столицы Востока!
Утром 25 октября вода наконец спала настолько, что мы могли перебраться через реку. Ящики подняли на седлах повыше, и каждую лошадь повел особый человек. Ил, под тяжестью животных, становился все более рыхлым, и последние лошади погрузились особенно глубоко. Но все обошлось благополучно.
До Пекина осталось теперь 2000 верст.

XXII. Разбойники-тангуты.

26 октября мы прошли целых 39 километров и достигли северного края Цайдамского бассейна. Путь наш шел все в том же направлении и по таким же пустынным областям. Лишь изредка этот безмолвный, пустынный, хотя и не лишенный живописности пейзаж оживлялся неприхотливыми кустами тамариска и саксаула; чем они питались - Бог весть, так как почва была суха, как трут, и в течение целого дня мы не видели ни капли воды.
Мы миновали целый ряд низких глинистых перевалов. На первом из них находилось "обо". На втором монголы поставили небольшие шесты из корней и ветвей саксаула, которые и служат путевыми знаками для путешественников.
Там и сям между холмами расстилались ровные, как пол, участки, белевшие выцветами соли. По словам Лопсена, после дождей участки эти заливались водой. За последним перевалом расстилалась к северу, насколько хватал взор, бесплодная, песчаная равнина, обещавшая хороший путь нашим усталым, томимым жаждой лошадям.
Наконец на севере заблестело озеро; это был залив Тоссо-нора, окруженный словно рамкой глинистыми террасами и холмами, которые довольно круто спускаются к воде. Здесь маршрут наш слился с описанной Пржевальским дорогой из Дзун-дсасака в Северный Цайдам.
Достигнув местечка, где густо разросся камыш и кусты тамариска и где мы нашли пресную воду, мы разбили палатки. Местечко было славное, и только теперь я понял, почему озеро называется Тоссо-нор, т. е. Жирное озеро. Согласно объяснению Лопсена, озеро называлось так потому, что располагающиеся здесь кочевники не терпят недостатка ни в топливе, ни в воде, ни в подножном корме для скота, словом, "как сыр в масле катаются".
На следующий день мы сначала следовали по самому берегу к северу, но затем, когда прибрежная полоса стала неровной и затруднительной для передвижения, мы снова поднялись на ровную, открытую, усыпанную крупным песком и щебнем береговую террасу. Теперь путь повел почти прямо к востоку. Пройдя 25,5 километра, мы расположились лагерем около Лакимтос-"обо", самого красивого из виденных нами: оно было сложено на пустынной возвышенности и виднелось издалека.
Состояло "обо" из трех кубической формы жертвенников из сырцового кирпича, покоящихся на пирамидальных пьедесталах. Вокруг них было воткнуто одиннадцать шестов, обрисовывающих прямоугольник; между ними было протянуто множество веревочек. От четырехугольных угловых шестов шли диагоналями веревки к шесту вышиной 3,6 метра, укрепленному на самом большом жертвеннике. На среднем жертвеннике зияло четырехугольное углубление.
Лопсен сунул туда руку и вытащил множество длинных, узеньких полосок бумаги с тибетскими письменами. По его словам, здесь были замурованы и "бурханы", но он побоялся их трогать. При лунном свете "обо" имело совершенно фантастический вид. Три пирамиды рисовались какими-то призраками, тысячи лоскутков тихо развевались по ветру, словно хотели навеять мир на мятущуюся душу. Странные звуки нарушали безмолвие ночи.
Можно было подумать, что озерные духи устроили воздушный хоровод над темной водной поверхностью. Но это попросту крякали утки в камышах. У восточного края озера светилось во мраке два огонька.
28 октября. Мы были одни в этой пустынной области. Ни признака жизни кругом. Лишь валяющиеся там и сям лошадиные остовы указывали, что это проезжая дорога. С самого Тенгелика мы не встречали ни одного путника-монгола. Лопсен говорил, что чем дальше к востоку, тем местность становится небезопаснее благодаря разбойникам-тангутам.
30 октября. Куда девалась веселость нашего Лопсена? Он ехал хмурый, молчаливый, не отрывая глаз от горизонта. Я спросил его о причине такого мрачного настроения; он покачал головой и сказал, что теперь мы приближаемся к опасным местам. Он и просил нас держать оружие наготове. Мы до сих пор не встречали тангутов по дороге, но они могли видеть нас, могли выследить нас и в лучшем случае украсть у нас лошадей. Мы зарядили все три ружья и пять револьверов и роздали их людям вместе с достаточным количеством патронов.
31 октября мы двинулись по степной области к Кёвве-кудуку (Прибрежному колодцу), находящемуся на южном берегу Хара-нора, т. е. Черного озера. Озеро это является центральным бассейном небольшой, не имеющей стока области, в которой собираются воды, стекающие с окраинных гор области. Теперь все русла были сухи. По северному берегу тянулись между озером и горами желтые песчаные барханы, а южный изобиловал сочной растительностью: колодец оказался соленоводным. Но до следующего источника оставался целый день тяжелого пути, и мы принуждены были поэтому остановиться здесь, хотя и прошли всего 14 километров.
Здесь стерегла наших лошадей другая беда. На мягкой, рыхлой почве явственно отпечатались бесчисленные следы медведей, являвшихся сюда из гор лакомиться ягодами. Лопсен советовал зорко следить за лошадьми, так как медведи имеют привычку залегать в кусты и оттуда хватать лошадей. Поэтому пришлось привязать лошадей на ночь в лагере между палатками.
Кроме того, мы каждую ночь выставляли двух караульных, которые сменялись через два часа. Чтобы не заснуть и в то же время давать нам знать, что они не спят, караульные должны были время от времени бить в кастрюли за неимением более подходящего инструмента.
Петь им было позволено, сколько душе угодно, чтобы прогонять дремоту, и я, часто просыпаясь ночью, слышал их заунывные однообразные мусульманские напевы. На заре караульные ложились спать и поручали нас охране собак.
1 ноября. Ночь прошла спокойно. Ни о медведях, ни о тангутах не было ни слуху ни духу. Скоро озеро скрылось из виду, и мы очутились в довольно широкой долине, с отлогим подъемом в направлении нашего пути. По обе стороны шли средней высоты горные кряжи с зубчатыми, свободными от снега вершинами. Дорога шла посреди долины между степными участками, кустами и зарослями камыша, вдоль сухого теперь русла, являющегося в летнее время водной артерией области.
На дороге виднелись совсем свежие следы медведя, и так как он направился в ту же сторону, куда шли мы, то Ислам-бай и Лопсен, выпросив позволение выследить медведя, исчезли между кустами.
Караван шел около самых гор, бывших по правую руку. Когда дорога стала завертывать, огибая скалистый выступ, я и Эмин-Мирза остановились, чтобы произвести некоторые наблюдения. Горные породы были представлены здесь темно-лиловым сланцем. Затем мы догнали караван, достигли середины долины и спустя приблизительно час с удивлением увидели несущихся назад вскачь Ислама и Лопсена. Они держали ружья над головой и кричали: "Разбойники-тангуты, разбойники-тангуты!"
Наконец они подскакали к нам, а вдали показались 12 вооруженных тангутов, окутанных облаками пыли. Я скомандовал остановиться и спешиться. Вьючных лошадей поставили под прикрытие кустов тамариска и поручили надзору одного из людей. Оружие было заряжено, и мы с Исламом, Парпи и Лопсеном заняли позицию на вершине глинистого бугра.
Все мы спешились и сбросили с себя тулупы. Парпи уже раз, два с половиной года тому назад, побывал в такой переделке, когда тангуты напали на караван Дютрейля-де-Рина и убили последнего около Там-будды. Пржевальский и Роборовский также подвергались нападению в этих местах, и я вполне сознавал серьезность положения.
Тангутов, как сказано, было 12 человек, и Лопсен уверял, что у них, без сомнения, у всех были ружья. У нас же имелось всего три ружья и пять револьверов, так что на стороне неприятеля был значительный перевес. Ислам и Лопсен стреляли лучше нас всех. Но тангуты также хорошие стрелки, целятся долго и хладнокровно и не стреляют на ветер.
то же нас ожидало? Неужели караван будет уничтожен, а с ним погибнут и труды последней экспедиции? Нет! Опасность была не так велика, как казалось. Увидав, что нас много и что в руках у нас блещет оружие, разбойники остановились шагах в 150.
Когда пыль улеглась, мы ясно разглядели разбойников. Они оживленно совещались, сильно жестикулируя и крича. Надо было ожидать, что в результате они найдут нападение на нас рискованным. Мы пока что выжидали на бугре. Я спокойно продолжал курить трубку, что, видимо, успокаивало моих людей, и рассматривал тангутов в бинокль, который у меня всегда был под рукой. После минутного совещания разбойничья толпа повернула под прямым углом направо, к подошве южных гор, где и разделилась.
Половина пустилась по теснине между скалами, а половина, когда мы вновь сели на коней и сомкнутой кучкой поехали дальше, направилась параллельно нашему пути, в расстоянии всего двух ружейных выстрелов от нас.
Долина между тем сузилась, и путь вел через узкое ущелье. Лопсен боялся, что тангуты поторопятся вперед, чтобы залечь за скалами и оттуда обстреливать нас. Но другого пути не было, вернуться назад тоже было невозможно. Надо было, следовательно, постараться пройти ущелье прежде, чем тангуты успеют занять выгодные позиции. У них, однако, было то преимущество перед нами, что они в мельчайших подробностях знали свои скалы, балки и места, удобные для засады.
Кроме того, наши лошади были тяжело навьючены, а лошади тангутов не обременены ничем. Тангуты заметно и обгоняли нас, мало-помалу приближаясь к дороге, но затем исчезли между скалами. Мы изо всех сил погоняли лошадей к ущелью, защитив правый фланг каравана стрелками. Тут мы снова увидали тангутов. Они остановились и, по-видимому, не намеревались нападать. Мы благополучно и проехали ущелье, держа курки на взводе и не сводя глаз со скал, бывших по правую руку.
По ту сторону ущелья долина снова расширялась, и мы были рады опять очутиться в открытой местности. Лопсен полагал, что тангуты взяли в обход по горам, намереваясь преследовать нас. Мы, пройдя в общем 34 километра, расположились лагерем; тут было прекрасное пастбище и пресное озерко, питаемое источником. Костер для приготовления пищи разложили низенький и в укрытом месте, чтобы огонь не слишком выдавал нас.
Лопсен очень тревожился, говоря, что тангуты могли наблюдать за нами, притаившись в траве. Во мраке ночи они и дали о себе знать. Вокруг лагеря стало со всех сторон раздаваться их неприятное перекликание, напоминавшее голоса гиен или шакалов.
Лопсен знал эту их хитрость: они таким путем узнавали, есть ли у намеченных ими жертв сторожевые собаки. Если действительно таково было их намерение, то она могли увериться, что собаки у нас есть. Последние всю ночь яростно лаяли и бросались к озерку, поблизости которого тангуты, видимо, привязали своих лошадей. Лопсен не находил слов для выражения своей ненависти к тангутам вообще: говорил, что они сами не лучше собак и проч.
Ночь прошла тревожно. Люди расхаживали взад и вперед, лошади фыркали и ржали, кастрюльный бой и крики правильно чередовались, словом, мы не на шутку попали в осадное положение. Замыслы тангутов, однако, так и не удались: им не пришлось увести у нас ни одной лошади.
Тангуты - известные разбойники и воры, грабящие своих мирных соседей, монголов. Последние, отправляясь в большие праздники в монастырь Гумбум, собираются поэтому в большие вооруженные партии, так как миновать область тангутов никак нельзя.
На восходе солнца мы приготовились выступать. Тангуты снова удалились на приличное расстояние. Но, как только караван наш двинулся к востоку, они появились опять и заняли оставленное нами место. По пустым спичечным коробкам, обрывкам газетной бумаги, огаркам свеч они узнали, что тут им пришлось бы иметь дело не с простыми монголами, и они, должно быть, поэтому и отказались от дальнейшего преследования.
2 ноября мы продолжали путь почти прямо к востоку и прошли целых 43 километра по обширным степным участкам между обеими горными цепями. В горных долинах держалось, по слухам, множество тангутов; и действительно мы видели на пути бесчисленное множество их пересекающихся следов. Поверхность была ровная и удобная для езды, и мы быстро подвигались вперед, хотя некоторые из наших лошадей и были уже плохи.
Три раза видели большие стада куланов, скрывшихся в горы. На следующий день лагерь мы разбили на правом берегу реки, в чудесном местечке, недалеко от кибитки тангутов. Мы нарочно хотели показать тангутам, что не боимся их. Двое встретившихся нам всадников тотчас обратились в бегство, и только под вечер двое других, вооруженных длинными мечами, отважились приблизиться к моей палатке. Одеты они были совсем как монголы, но ни слова не понимали по-монгольски.
Лопсен в течение своих четырех паломничеств в Лхасу успел выучиться тангутскому наречию, и мы с его помощью могли объясниться с тангутами. Дружелюбный прием несколько ободрил их, но все-таки видно было, что они еще не знают хорошенько, что им думать о нас, как относиться к нам. Они, впрочем, продали нам овцу и принесли вечером молока.
Мыс намерением выбрали для лагеря поросший кустарником островок, между двумя рукавами реки, откуда нам видна была долина. Топлива тут было довольно; река весело журчала по камням. Лошадей отвели пастись на ближайшую лужайку, где они всю ночь и охранялись двумя вооруженными людьми.

XXIII. Страна хара-тангутов. Куку-нор.

Около Дулан-юна (Теплой реки) мы отдыхали весь день 4 ноября; измученные ночные караульные наши храпели весь день. Лопсен, впрочем, и тут советовал нам глядеть в оба, не доверяя наружному дружелюбию и бескорыстию тангутов, продавших нам овцу и молоко всего за один лан.
Лопсен опасался, что они намеревались наверстать свое кражей. После многих отговорок он наконец согласился сопровождать меня к двум соседним кибиткам, а сначала так и слышать об этом не хотел, да и слуги мои мусульмане отговаривали меня.
Я же не видел в этом ничего опасного, так как собирался посетить тангутов безоружный, как добрый сосед. Две черные кибитки были разбиты одна возле другой. Около кибиток встретили нас шесть сердитых, черных псов.
Потом вышел тангут, прогнал собак и, узнав от Лопсена истинную цель нашего посещения -- мое желание посмотреть на их житье-бытье, пригласил нас войти. Я вошел и расположился около огня. Две женщины кипятили в котле чай с мукой и маслом.
Одна из них, молодая, была женой хозяина кибитки. У нее было приятное лицо с бойким, веселым выражением; у груди ее лежал малютка, которого она кормила, все время не сводя с меня глаз. Другая была препротивная старуха; около нее сидела девочка лет пяти.
Одежда женщин и самого хозяина была та же, что и у монголов. Тулупы были наброшены на левое плечо, остальная же часть туловища до самого пояса была обнажена. Молодая женщина отличалась крепким и красивым сложением; цвет тела был смугло-желтый.
Типом тангуты, по крайней мере в глазах тех, кто видит их впервые, сильно напоминают монголов. Можно было бы даже принять их за монголов, если бы не другой язык и не другая конструкция кибитки.
Посреди кибитки, против входа, стоял на ящике такой же жертвенник, как и у монголов, а на шее у хозяина висел такой же футлярчик с "бурханом". Нас угостили чаем. Я расспросил насчет устройства кибитки, узнал, как называются разные ее части, и занес все это в записную книжку. Это встревожило Лопсена.
Он опасался, что тангуты могут заподозрить нас в дурных намерениях. Женщины умирали от хохота при моих отчаянных усилиях выговорить трудные слова тибетского наречия с нагромождением согласных в начале слов.
При этом они не сводили с меня глаз. Волосы у них были заплетены во множество косичек, обрамлявших их грязные лица и спадавших на плечи, на спину и на грудь. В самую среднюю, спускавшуюся по спине, косу и в две боковые были вплетены красные и синие ленты, лоскутки материй и разные бусы, которые болтались и били по спине при каждом движении головы. Нельзя сказать, чтобы это было особенно удобно.
Кибитка имела квадратное основание и была раза в три- в четыре просторнее обыкновенной монгольской или киргизской юрты. Формой она напоминала низкую усеченную пирамиду. Посреди ее шел ряд шестов, поддерживавших парусину, т.е. черный, грубый, домашнего тканья холст; между шестами было продолговатое отверстие для выхода дыма.
Вокруг кибитки была вырыта канава для стока дождевой воды. Посреди кибитки виднелся очаг, сложенный из плоских камней с углублениями для котлов и отверстием внизу для тяги. Между двумя рядами таких же камней хранился запас помета для топлива.
Вдоль стен расположены были холщовые и кожаные мешки с ячменем, мукой, салом и солью. Мешки эти также защищали обитателей кибитки от сквозняка, пробиравшегося снизу под ее полами. На рваных кошмах около огня валялись в живописном беспорядке тулупы, козьи бурдюки, куски холста, веревки, сапоги, ружья, два меча, медные котлы, деревянные чашки, чайники, китайские фарфоровые чашки, четырехугольные ящики для муки, раздувальные мехи, седла и сбруя.
Большую часть этих предметов, даже мечи, тангуты изготовляют сами. Священные сосуды, "бурханы" и т. п. были привезены из Лхасы и Гумбума, а часть остальных вещей из Синина. 5 ноября. Ненастье, небо хмурое, земля покрыта снегом -- необычайное зрелище с тех пор, как мы оставили Тибет.
Утром в лагерь явились 10 человек тангутов, вооруженных прямыми острыми мечами и одетых в пестрые, синие и красные, одежды, в остроконечных шапках на головах. Костюм придавал им некоторое сходство с солдатами.
Они принесли нам два кувшина молока и предлагали купить у них лошадей. Цены они запросили, однако, несуразные, и покупка не состоялась. Они с любопытством рассматривали наши пожитки, безо всякой, впрочем, назойливости, и вообще были очень добродушны и разговорчивы. Особенным почтением прониклись они к моему револьверу, заряженному шестью пулями. Я хотел нанять одного тангута проводником, но они ответили, что иначе как вдвоем не согласны.
Я согласился и давал каждому по 12 лан до Синина, но они требовали 16 лан (около 23 рублей), когда же я пошел и на это, они отговорились тем, что у них нет свободных лошадей. Наверное, они просто не доверяли нам и боялись отправиться с нами.
К счастью, Лопсен отлично знал эту область. Вообще, это был лучший из всех наших проводников. Долина постепенно шла вверх, между покрытыми землей округленными горами, средняя часть склонов которых поросла хвойным лесом.
Посреди долины я увидал своеобразный, похожий на пирамиду предмет. Это был глиняный куб с таким же цилиндром на нем. Лопсен объяснил, что это "субурган" и что, значит, вблизи есть кумирня. Через минуту мы и приблизились к стенам Дулан-кита, первого встреченного нами оседлого поселка с тех пор, как мы выехали из Копы.
Внутри стен находилось несколько домиков; нижняя часть их была каменная, верхняя глиняная; было тут и несколько кибиток. Жители принадлежали к племени банга-монголов, пользовавшемуся дурной славой.
В западной части поселка возвышался большой четырехугольный дом с плоской крышей и окнами. Это и была кумирня, или кит. Здесь проживал главный лама 25 кукунорских племен по имени Худыктын-гэгэн. Он монгол, воплощающийся в Дулан-ките в течение 6100 лет. Когда он достигает 61 года от роду, он ложится и умирает, но снова возрождается в лице какого-нибудь маленького ребенка, который и делается его преемником.
В Монголии, Гумбуме и Тибете насчитывается 61 лама такого же класса. Пройдя 26 километров, мы разбили палатки сейчас на восток от Цаган-нора (Белого озера). Озеро было стиснуто боками долины, и гранитные скалы во многих местах круто обрывались в воду выветрелыми крутыми отрогами. Лес поредел, и последние деревья росли уже так высоко на склонах, что до них не достать было. Насчет топлива у нас было поэтому туговато.
Лопсен был в большом горе, у него пропала сумка с провизией и 10 ланами серебром, на которые он собирался купить в Гумбуме верблюда. Сумка служила ему подушкой ночью, и, верно, наши почтенные гости тангуты украли ее утром, пока люди вьючили лошадей. Я пообещал ему возместить его потерю, если он достанет мне в Гумбуме несколько красивых священных флагов из кумирни, и Лопсен мой утешился.
6 ноября. Ночью в долине, по соседству от лагеря раздался пронзительный вой. Я был вполне уверен, что это опять мальчик-тангут преследуют нас тангуты, намереваясь преградить нам путь. Собаки бешено лаяли, и караульные то и дело перекликались. Но я так устал, что заснул, несмотря ни на что. Утром я узнал, что суматоху эту подняли три волка, подкравшиеся ночью к моей палатке и погрызшиеся с собаками.
Выступив в путь, мы направились по широкой, поросшей травой долине сначала к северо-востоку, затем к северу. Посредине долины выступала из почвы отдельная остроконечная скала, похожая на гигантский зуб. Здесь нам попался в высшей степени оригинальный памятник. Это была четырехугольная стена, сооруженная из гранитных плит толщиной в три четверти метра и примыкавшая к скале.
В стене были широкие ворота, которые вели во двор, вымощенный каменными плитами; каждая сторона его имела около 12 метров в длину. Выветрелые камни и покосившиеся стены памятника говорили о его древности. Высота стен равнялась полуторному человеческому росту.
Стены были увенчаны сланцевыми плитами с выцарапанной на них обычной молитвенной формулой. Боковые стены были с внутренней стороны увешаны клочками шерсти, лоскутками материй и костями, тоже покрытыми письменами.
Хотя сооружение это, без сомнения, играло первоначально роль крепостцы, жители этой местности считали его, по-видимому, за "обо". Со двора можно было проникнуть в высокий и длинный грот в скале, неправильные и выветрелые стены которого свидетельствовали о его естественном происхождении. Все стены были испещрены черными китайскими письменами. Место это называлось Ганджыр.
Мы спустились с перевала и остановились, пройдя задень 25¹/₂ километра, около небольшого, мелководного ручейка. Для костра пришлось удовольствоваться пометом куланов. Зато подножного корма тут было вдоволь. Здесь встретили мы караван из 50 тангутов, шедший из долины Дулана. Тангуты были очень удивлены, но не выказали никаких признаков враждебности и сообщили, что ездили в Донкыр за мукой и другой провизией на зиму. Сами они ехали верхом на лошадях, а мешки с мукой и прочий багаж везли на яках.
7 ноября. Всю ночь тангуты шныряли вокруг нашего лагеря, но украсть наших лошадей им так и не удалось, и утром они тронулись в путь раньше нас. Переправа через речку представила большие затруднения. Ислам-ахун из Керии, ехавший на одной из вьючных лошадей, попробовал было пуститься вброд по воде, кишевшей льдинками. Но речка оказалась такой глубокой, что лошадь чуть не потонула. Всадник взял холодную ванну, а вьюк весь вымок.
Парпи-бай попытал счастья в другом месте, повыше, но с тем же результатом. Наконец Лопсен нашел сравнительно мелкое место, где лед пришлось прорубать топором. 8 ноября. Зима снова набросила на окрестность свой холодный, белый ковер.
Ночью шел снег и жалобно выли волки. Но когда взошло солнце, снег растаял. Едва мы оставили лагерь, как место наше заняла стая волков в надежде поживиться чем-нибудь после нас. На собак наших они не обращали ни малейшего внимания, да те и остерегались приближаться к ним.
Мы все больше удалялись от Южно-Кукунорского хребта, снежный гребень которого рисовался вдали все более легкими, неясными тонами. Там и сям опять зачернели кибитки тангутов. Раза два мы видели стада и всадников. Вдали на востоке горизонт был очерчен ровной темно-синей линией; это и был Куку-нор. Мы разбили лагерь, пройдя за день 22¹/₂ километра. Вечер выдался тихий, ясный, звезды так и сверкали, а окрест лагеря в ущельях мерцали огоньки тангутских костров.
9 ноября мы сделали небольшой переход, так как одна из лошадей пала в начале пути, а многие из остальных были очень изнурены. Безграничная водная поверхность Куку-нора выступала все яснее. Местность медленно понижалась по направлению к берегам озера. Вода была непрозрачна, должно быть, от волнения. На вкус она была значительно менее солоновата, чем вода севернотибетских озер.
Около ручья Бага-улан мы сделали привал. Из этого лагеря открывалась величественная панорама. Озеру, отливавшему голубоватыми и зеленоватыми тонами, казалось, не было границ; это было настоящее море, уходившее из глаз. Далеко-далеко, налево и направо, виднелись горные хребты, но чем дальше, тем они становились ниже и наконец исчезали, как бы окутанные дымкой. Края их не сходились, оставляя широкий просвет на юго-восток.
Здесь мне дышалось легче; я как будто ощущал свежее, влажное дыханье морского воздуха. Итак, мы наконец достигли Голубого озера, по-тангутски Цо-гомбо, по-монгольски Куку-нор, по-китайски Цзин-хэ, расположенного на высоте 3040 метров над поверхностью моря, и нам предстояло следовать вдоль его берегов еще в течение трех дней.
Лопсен сообщил легенду о происхождении озера. В древности один лама выкопал здесь глубокую, огромную яму. Затем взял один белый и один черный корень какого-то растения, протянул их над ямой и переломил черный пополам. Тогда из корней обильно хлынула вода и заполнила яму.
Если же бы он переломил белый корень, яма наполнилась бы молоком. И большое счастье, что не случилось так, - тогда жители этой местности были бы лишены любимого своего занятия - скотоводства. После того лама поднялся на высокую гору по соседству и сбросил оттуда на середину озера глыбу, которая и образовала остров.
10 ноября. В этом лагере мы лишились одной лошади. Вообще оказалось, что монгольские лошади плохи. Зато они недорого и стоили. У большинства из них, после месяца путешествия, спины были уже стерты в кровь. Тангуты, применяющие лошадей исключительно для верховой езды, больше холят их, но и требуют за них дороже.
ошадь среднего достоинства стоит у них 20 лан. Можно было бы ожидать, что монголы, благосостояние которых гораздо больше связано с коневодством, нежели благосостояние тангутов, сумеют создать лучшую породу, но на деле не так.
У тангутов роль племенного скота играют вместо лошадей яки. Наши лошади, взятые из Хотана, были куда лучше этого нового комплекта. Путь до Копы они прошли без малейшего труда. Они были лучше упитанны, нежели монгольские лошади, которые пробавляются почти исключительно подножным кормом.
Путь наш снова направился к востоку в одном километре расстояния от озера. Весь день над водной поверхностью выдавался, словно холм, скалистый остров. Ландшафт сегодня был оживленнее. Нам попадались стада, пасшиеся под надзором женщин, детей и пастухов, вооруженных ружьями или мечами. Встречавшиеся всадники также держали на плече ружья с фантастической подставкой-рогатиной; за поясом же у них был заткнут меч.
Тулуп, перехваченный поясом, был частью вытащен из-под него и спускался на него мешком. На ногах у них были сапоги с торчащими носками, а на головах остроконечные шапки. Около обильной водой горной речки Ихэ-улан мы сделали привал. Близко от нашего лагеря раскинулось 10 тангутских кибиток, а в ущелье, к северу, еще 20. Некоторые из обитателей ближних кибиток явились к нам в гости; у всех за поясом были обнаженные мечи из Лхасы.
Они продали нам молока, овцу и одну лошадь. Но Лопсену не понравилось, что они увидели у нас столько серебра. Он твердил, что все они негодяи и только из страха перед нашим вооружением не нападают на нас.
Тангуты обыкновенно спрашивали Лопсена, правда ли, что у нас в ящиках сидят солдаты, и он пресерьезно отвечал им, что в больших ящиках помещаются по два, а в ящиках поменьше по одному, да кроме того, оружие. Железную печку с ее странной трубой тангуты принимали за пушку.
На вопросы, зачем же мы зажигаем ее по вечерам, Лопсен отвечал, что таким образом мы держим ее наготове: в случае опасности стоит только бросить в огонь пороху и ядер, и труба выпалит. По словам тангутов, река должна была стать через 10 - 15 дней.
Лед держится обыкновенно около трех месяцев, но бывает непрочен, так как в ясные, ветреные дни образуется множество полыней, трещин и промоин, которые снова замерзают лишь в тихую погоду. Самый ледяной покров достигает, говорят, толщины в локоть. Благодаря этим трещинам и полыньям паломники, отправляющиеся на богомолье в находящуюся на острове кумирню, не могут ехать на лошадях, но должны идти пешком.
Запас продовольствия и топлива на три дня они везут на санках, смастеренных на этот случай из двух деревянных брусков, составляющих остов вьючного седла. Часто, однако, случается, что на пути попадается непроходимая полынья, и паломники принуждены бывают вернуться назад; иногда же их захватывает оттепель на острове, и, чтобы переправиться обратно, они должны дожидаться, пока лед снова подмерзнет.
Поэтому паломники никогда не рискуют посещать остров в такое время года, когда их может захватить вскрытие озера. Тогда им пришлось бы прожить тут до следующей зимы. Ламы, проживающие в одиночестве на этом пустынном острове, существуют приношениями паломников.
Кукунорские тангуты зимой держатся в степях около озера, которое, без сомнения, умеряет зимнюю стужу, а летом перекочевывают в северные горы. Главный старшина тангутов Ганцзы-лама. Он является как бы посредником между губернатором сининским и кочевниками и, как таковой, облечен властью творить суд и расправу. Всех преступников приводят к нему для допроса и следствия, которое нередко заканчивается смертной казнью.
В особенно важных случаях лама сносится с губернатором, в других действует по собственному усмотрению. В общем, страна, конечно, находится в руках китайцев, но способ управления их страной оставляет желать многого. Как и в Цайдаме, здесь мало китайских чиновников. В данном отношении обе эти провинции сильно отличаются от Восточного Туркестана с его превосходным административным устройством.
Монголы зовут своих хищных соседей хара-тангутами, т.е. черными тангутами, вероятно, за их черные кибитки, смуглый цвет лица и черные волосы, но не потому, чтобы слово "хара" означало, как старался уверить нас Лопсен, "дурной" и "злой".
Положение наше все еще оставалось ненадежным и заставляло нас постоянно быть настороже: мы ежеминутно могли ожидать нападения. Словом, мы держались как бы на военную ногу. К счастью, пошли опять светлые, лунные ночи, и наши ночные караульные могли обозревать окрестности.
Собаки каждую ночь яростно лаяли, но обыкновенно тревогу поднимали большие желтовато-серые волки, которые подходили к нашим палаткам.

Источник и фотографии:
Свен Гедиин (Хедин). «Памир - Тибет - Восточный Туркестан». Путешествие в 1893 - 1897 годах. (En färd genom Asien). Перевод со шведского Анны Ганзен и Петра Ганзена.