Глава вторая.

 «Вторая моя большая поездка на реку Чу успехом своим превзошла мои ожидания: мне не только удалось перейти Чу, но даже и достигнуть этим путем до Иссык-куля, т. е. западной его оконечности, на которую еще не ступала нога европейца и до которой не коснулись никакие научные исследования».

Из письма П.П. Семенова Тян-Шанского  в Русское Географическое общество. 1856 год.

Семипалатинск. Встреча с Ф. М. Достоевским. Путь к югу. Аягуз. Лепсинский форпост. Семиреченский Алатау. Арасан. Копал. Полковник Абакумов. Чолоказаки. Хребет Алман. Река Или. Укрепление Верное. Заилийский Алатау. Вид на Тянь-Шань. Озеро Иссык-Куль. Река Чу. Буамское ущелье. Каракиргизы. Возвращение в Верное. Поездка в Кульджу. Возвращение через Копал в Семипалатинск. Вторичная встреча с Ф. М. Достоевским. Возвращение в Барнаул.

В Семипалатинске, где мне не было никакого дела, кроме посещения губернатора, так как я ему был рекомендован генерал-губернатором, и где город, как и ближайшие его окрестности, не представлял для меня интереса, я определил пробыть только сутки.
При этом я встретил самый предупредительный приём со стороны губернатора, генерал-майора Главного штаба Панова, который, будучи предупреждён о моем приезде, выслал мне навстречу своего адъютанта, блестящего армейского офицера Демчинского, любезно пригласившего меня остановиться у него, так как в Семипалатинске в то время никаких гостиниц не было. Но всего более обрадовал меня Демчинский деликатно устроенным сюрпризом: он мне представил совершенно неожиданно у себя, на квартире одетого в солдатскую шинель дорогого мне петербургского приятеля Фёдора Михайловича Достоевского, которого я увидел первым из его петербургских знакомых после его выхода из «мёртвого дома».
Достоевский наскоро рассказал мне всё, что ему пришлось пережить со времени его ссылки. При этом он сообщил мне, что положение свое в Семипалатинске он считает вполне сносным, благодаря добрым отношениям к нему не только своего прямого начальника, батальонного командира, но и всей семипалатинской администрации.
Впрочем, губернатор считал для себя неудобным принимать разжалованного в рядовые офицера как своего знакомого, но не препятствовал своему адъютанту быть с ним почти в приятельских отношениях.
Надо заметить, что в Сибири вообще к находившимся уже на свободе ссыльным или поднадзорным начальство в то время относилось благодушно.
Так, «завсегдатаем» у генерала Панова, составлявшим по вечерам постоянную его партию в вист, был медик, который вместе с тем наблюдал за слабым здоровьем губернатора. Когда вышел коронационный манифест Александра II, Панову было сообщено официально, что с этого медика, достигшего, по его представлениям, чина статского советника, снимается надзор полиции, о существовании которого губернатор узнал по этому поводу впервые, полагая, как он сказал мне в шутку, что со времени его назначения губернатором не медик состоял под его надзором, а наоборот, он состоял под надзором медика.
Фёдор Михайлович Достоевский дал мне надежду, что условится со мной, при моём обратном проезде, посетить меня на моих зимних квартирах в Барнауле, списавшись со мной по этому предмету заранее. Выехав из Семипалатинска 6 августа, я направился в своем тарантасе по почтовой пикетной дороге в город Копал.
В это время путешественники не могли иначе ездить по этой дороге, как с конвоем от двух до пяти казаков. Станции по дороге состояли из выстроенных в степи на расстоянии от двадцати пяти до тридцати пяти вёрст один от другого домиков из необожжённого кирпича и занятых пикетом из двенадцати казаков.
Лошадей на этих станциях содержалось немного, а в случае необходимости они брались прямо из табунов, кочующих вблизи киргизов. Пойманную в табуне тройку, не видевшую никогда упряжи, запрягали так, что лошадям завязывали глаза и ставили их мордой к тарантасу, а потом уже повёртывали как следует и, когда всё было готово, снимали с глаз лошадей повязки и пускали всю упряжку по дороге.
Лошади мчались, как бешеные, по степи. Казак-кучер не старался даже их удерживать, но верховые казаки мчались по обе стороны тарантаса и только отгоняли тройку от опасных мест, соблюдая общее направление. Промчавшись таким образом вёрст десять, лошади, значительно утомившись, бежали уже ровнее и спокойнее, и ими легко было управлять.
6 августа, около полудня, подъехал с Демчинским к переправе через Иртыш, где нас уже ждал мой тарантас и где нас встретил Ф. М. Достоевский. Переправа была довольно продолжительная, потому что летом вместо одной их бывает две: одна через Семипалатинский рукав Иртыша, а другая - через самый Иртыш.
Переехав через обе переправы, простился со старым и новым своими приятелями, получив от них искренние пожелания успеха, и сел в свой тарантас, тронувшийся в путь в сопровождении четырёх конвойных. Вид из-за Иртыша на Семипалатинск был привлекательнее внутренности города, состоявшего из некрасивых деревянных домов и растянутого вдоль берега реки. Направо торчали острые верхушки 5 или 6 некрасивых деревянных минаретов, а налево возвышались лучшие в то время каменные строения города: белый каменный госпиталь и единственная кирпичная православная церковь.
Ещё левее тянулась вдоль берега длинная казацкая слобода, состоявшая из таких же невзрачных деревянных домов, как и город. В то время (в 1856 г.) в городе было менее 9 000 жителей; к концу века число их почти учетверилось (до 35 000).
Не было в городе в то время и никаких древесных насаждений. Всё заречное левое прибрежье Иртыша, песчаное и пыльное, имело вид совершенной пустыни, и только на островах реки были видны высокие деревья - осины и тополи.
Пространство между Иртышом и первым на моем пути Улугузским пикетом (26 вёрст) имело характер полупустыни. Почва была здесь песчаная, с галькой; необыкновенно редкая растительность состояла из ковыля (Stipa capillata) и полыни (несколько видов Artemisia), но появились уже некоторые характерные, чисто азиатские растения, в особенности из галофитов (солянок).
Вообще же Киргизская степь в Семипалатинской и Семиреченской областях оказалась совершенно непохожей ни на Ишимскую и Барабинскую, ни на степи южной России. В этом, по крайней мере, году (1856 г.) Киргизская степь в начале августа ещё не выгорела, и растительность её сохранилась в полном блеске своих разнообразных цветущих травянистых растений, между которыми преобладали чисто степные среднеазиатские формы, при полном отсутствии всякой лесной растительности.
Зато в Киргизской степи часто попадались более или менее обширные солончаки со своей своеобразной растительностью. Иногда подымались настоящие небольшие горные группы и кряжи, состоявшие преимущественно из порфиров и покрытые также степной растительностью.
У подножья этих гор иногда пробивались водные ключи и небольшие источники, но никаких текущих вод от самого Иртыша на большом пространстве до речки Аягуза я не встретил. Первый горный кряж на моей дороге, пересекавший весь горизонт невысокой, но довольно однообразной стеной, был простирающийся от востока к западу, верстах в шестидесяти от Иртыша, хребет Аркалык.
Уже через версты четыре, не доезжая до Аркалыкского пикета, я въехал в горное ущелье, состоявшее из кремнистого сланца, поднятого зелёным порфиром (грюнштейном), или диабазом. Проехав вёрст тридцать за Аркалыком, я только поздно вечером 6 августа добрался до пятого на моей дороге пикета - Аркатского и ночевал здесь в своём тарантасе, с намерением на другое утро, 7 августа, осмотреть соседние с пикетом горы. Ночь была свежа, к утру было только +7,5°Ц.
Аркатский пикет был расположен направо от дороги, у подножья холмика, и полуокружён хотя не особенно высокими, но очень резко очерченными гранитными горами, собранными в две группы, одна из них - к западу от пикета - называлась Аркат, другая - к юго-западу - Буркат; последняя состояла из продолговатого кряжика самых замечательных по своей форме гранитных пиков, более или менее уподобляющихся остроконечным колпакам или шапкам.
Романтические эти скалы я нашёл состоящими из крупнозернистого гранита с матрацовидной отдельностью, как на Колыванском озере или на Брокене (в Гарце), но нагромождёнными в беспорядке, подобно грудам вьюков, и иногда нависшими над обрывами в едва устойчивом равновесии. Изредка попадались на них захудалые хвойные деревья.
На Аркатские горы я взбирался верхом, а на самые высокие скалы - пешком, цепляясь за кустарники. Высота их, определённая гипсометрически, не превосходила 800 метров. Горы на левой стороне копальской дороги (на юго-восток от пикета) имели совершенно другое сложение.
Вершины их я нашёл состоящими из талькового сланца, приподнятыми на северо-восточной стороне фиолетовым порфиром. У подножья этих гор было солёное озеро, высыхающее летом; на грязном краю его росли наяды (Potamogeton perfoliatus) и некоторые солянки (например, Statice caspia и St. suffruticosa), а рыбы в нём не было.
Зато верстах в тридцати к востоку от Арката находилось озеро, богатое рыбой и потому получившее название Балык-куль. Гранитные Аркатские и Буркатские горы со своими резкими профилями составляли исключение на моем пути в Семиреченский край.
На следующих пяти перегонах до города Аягуза (118 вёрст) горы имели куполовидные формы и округлые очертания, характеризующие порфировые поднятия. Такие куполовидные горы в особенности заметны были между Усунбулакским и Ингрекеевским пикетами.
Тут весь перегон шёл через холмистую местность. Горы эти носили название Ингрекея и были подняты зелёными порфирами (диабазами). За Ингрекеевским пикетом к Алтынкалатскому степь становится ровнее. Верстах в шести за Алтынкалатским пикетом наша дорога перешла через сухое русло высохшей реки, которую казаки называли Горькою.
Эта безводная река - первая встреченная мной на 220-вёрстном расстоянии от Иртыша - и была Ащи-су, или Чаганка, левый приток Иртыша. Верховья Ащи-су находятся в хребте Чингистау, зубчатый гребень которого синеется вдали от Алтын-калатского пикета.
Последний перегон от Алтын-калата до Аягуза (30 вёрст) я сделал поздним вечером 7 августа, так как солнце уже закатилось, когда я выехал из Алтын-калата. Вечерняя заря исчезла; ночь была тёплая и великолепная; звёзды блистали очень отчётливо на безоблачном горизонте, но тихим и ровным, как бы сухим блеском, а не мерцая разноцветными огнями, как на безоблачном же небосклоне Италии.
Оттого они казались очень маленькими. На востоке, вслед за лёгким заревом, поднималась луна. Она казалась такой малой на горизонте, как бы была в зените, диск её был резко очерчен, свет её был ярок; всё это обличало необыкновенную сухость воздуха; росы не было и следа.
Я приехал в Аягуз уже после десяти часов вечера, проехав таким образом двести семьдесят вёрст по типичной Киргизской степи. Переезд этот в значительной степени расширил мои понятия о том, что русский народ подводит под термин степи.
Рождённый в соседстве с чернозёмными русскими придонскими и приволжскими степями, на той окраине чернозёмной России, для которой русская научная терминология придумала название лесостепи, я привык разуметь под именем степи обширные безлесные равнины, покрытые чернозёмом и поросшие исключительно травянистой растительностью.
Такой характер имели родные и знакомые мне с детства придонские и приволжские степи. На ровном их горизонте никогда не профилируются никакие горные возвышенности. Проезжая в своём детстве и юности сотни и даже тысячи вёрст по чернозёмной России, я никак не мог себе представить, что такое гора, так как видел горы только на картинках и готов был относиться к ним как к художественным вымыслам, а не как к действительности.
То же, что наш великорусский народ разумел у нас под именем гор, были, с одной стороны, спуски в ложбины или овраги, промытые доисторическими дилювиальными течениями или современными вешними водами в нашей беспредельной Сарматской равнине, а с другой - подъём на другую сторону этих ложбин и оврагов.
Таким образом, пересекающие наши великорусские степи так называемые горы имеют отрицательный рельеф, то есть состоят не из возвышений над уровнем степи, а наоборот, из углублений, в которых ютится лесная растительность, между тем как ровная поверхность самой степи поросла исключительно травянистой растительностью, необыкновенно роскошной весной и в начале лета и выжженной палящими лучами солнца к осени.
В пять же зимних месяцев вся эта поверхность покрывается глубоким пластом снега, дающего своим таянием весной новую жизнь нашим степям. Совершенно иной тип степи встретил я в Азиатской России на необъятном пространстве между Уралом и Алтаем, составляющем южную часть Западно-Сибирской низменности.
С южно-русскими чернозёмными степями сибирские степи имеют то общее, что на всём их пространстве нет никаких возвышенностей, что они также очень богаты травянистой растительностью и что их флора имеет большое сходство с флорой наших степей.
Но существенное различие тех и других заключается в том, что хотя сибирские степи и богаты прекрасными луговыми пространствами, но пространства эти очень часто перемежаются с более или менее обширными перелесками (колками), состоящими из лиственных деревьев (берёз, осин, тополей, и т. п.) и что эти колки не скрываются в ложбинах, а растут на самой поверхности степи.
В самой почве тех и других степей есть также существенное различие в том, что хотя почва сибирских степей плодородна, но она не может быть отнесена к типичной чернозёмной почве. По отношению же к своему орошению сибирские степи имеют также свои особенности.
Величественные реки, орошающие Западно-Сибирскую низменность, текут издалека, так как они берут начало преимущественно в Урале или в Алтае, и, не встречая по выходе своём в низменность тех ложбин, промытых дилювиальными водами, которыми обилует Сарматская равнина Европейской России, протекают по самой поверхности низменности, прорывая себе неглубокие русла в мягкой и рыхлой почве.
При этом они постоянно притискиваются (по закону Бэра) к правому своему берегу и, подмывая его, делают его крутым и нагорным, так что он издали представляет вид возвышенности, ограниченной, впрочем, прямой линией на горизонте.
За Омском, в так называемой Барабе, я встретил ещё новый для меня третий тип степи. При том же равнинном её характере и перемежаемости её луговых пространств с лиственными перелесками (колками) Барабинская степь характеризуется отсутствием текущих вод и преобладанием более или менее обширных пресноводных озёр.
Наконец четвёртый и совершенно неожиданный для меня характер степи встретил я за Иртышом при моем переезде между Семипалатинском и Аягузом. Со степями нашей Сарматской чернозёмной равнины пересечённая мной здесь Киргизская степь имела только одно общее, а именно совершенное отсутствие лесной растительности и обилие травянистой, необыкновенно роскошной весной и в начале лета, совершенно выгорающей осенью, а в зимние месяцы покрытой снежной пеленой, настолько лёгкой, что скот, разрывая снег своими; копытами, находит себе подножный корм и в течение этих зимних месяцев.
Но самое поразительное отличие Киргизской степи от наших южно-русских состоит в том, что на её горизонте поднимаются очень часто горно-каменные возвышенности, которые состоят то из округлых куполовидных порфировых холмов, то из резко очерченных гранитных кряжей.
Текущими водами Киргизская степь чрезвычайно бедна, но в горно-каменных её возвышенностях есть ключи и источники, а на самой поверхности степи встречайте и озёра, но почти всегда с солоноватой водой. Самый же характер растительности, состоящей часто из роскошных трав и кустарников, совершенно иной, чем в наших степях, так как во флоре Киргизской степи преобладают не европейские формы, как в наших сибирских степях, но уже чисто азиатские.
Таким образом, этот четвёртый тип степи ещё более отличен от нашего средне- и южно-русского, чем оба сибирских типа. Что же, в конце концов, разумеет русский человек под названием степи? По-видимому, обширные равнины, богатые травянистой растительностью и не тронутые ещё культурой.
При этом понятию степи не противоречит ни присутствие на ней твёрдо-каменных горных групп и кряжей (как это замечается в Киргизской степи), ни произрастание на ней перелесков, состоящих из лиственных лесных пород, как это замечается в Ишимской и Барабинской степях.
Орошение есть необходимое условие существования степи: безводная степь перестаёт быть степью и делается пустыней. Но характер орошения степи может быть весьма различен. Степь может быть орошена реками, текущими или по совершенно ровной её поверхности, или в более или менее глубоких ложбинах. Наконец степь может совсем не иметь текущих вод, а быть покрыта пресноводными или солёными озёрами.
Но ещё более необходимо, чтобы степь была покрыта зимой сплошным снежным покровом, составляющим непременный атрибут степи, так как таяние этого покрова восстанавливает тот растительный покров, который служит главной характеристикой степи.
Возвращаюсь к своему путешествию 1856 года.
Город Аягуз (впоследствии Сергиополь) был расположен на правом берегу реки того же названия, которая имела здесь всего только 10 метров ширины, но я обрадовался и этой ничтожной речке, так как это была первая встреченная мной проточная вода на протяжении двухсот семидесяти вёрст от Иртыша, и притом она принадлежала уже к бассейну озера Балхаша.
Город этот первоначально был построен верстах в тридцати выше на речке Аягузе при пересечении её караванной дорогой, но вскоре после основания там города караванная дорога отошла от него в сторону и стала пересекать речку в тридцати верстах ниже.
Тогда город перенесли на это, то есть на нынешнее, его место, но караванная дорога снова перешла на своё старое место. Однако город не захотел качаться далее, как маятник, из стороны в сторону и остался на своём втором месте.
Во время моего посещения он был таким жалким и ничтожным, каким мне не приходилось видеть ни одного русского города. Построен он был на одном, более низком берегу ничтожной речки, везде проходимой в брод, и состоял из глиняного укрепления с бастионами и куртинами, которое уже разваливалось и внутри которого помещались кое-какие казенные здания (казармы, больница и не достроенная еще кирпичная церковь).
Собственно, город состоял из одной широкой улицы с такими низенькими саманными глинобитными домиками, что приходилось нагибаться, чтобы разговаривать со стоявшими у окон этих домиков жителями. Лавок в городе совсем не было: единственная, просуществовавшая короткое время, закрылась, потому что, как уверял разорившийся лавочник, никто не хотел платить денег за товары, а все требовали их отпуска даром!..
На другой стороне реки возвышались каменистые холмы, на которых по вечерам выли волки и даже видны были их сверкавшие в темноте глаза. Я остановился в городе в маленьком, но чистом и хорошо выбеленном домике зажиточного казака и пробыл весь следующий день, проночевав здесь две ночи.
Такая днёвка оказалась необходимой, главным образом, для разбора и укладки моих богатых геологических и ботанических сборов. День был жаркий: в 7 часов утра в тени было 15°, в два часа пополудни 21,5°, а в 9 часов вечера ещё 19°.
Главная моя экскурсия 8 августа была направлена вверх по одной из составных ветвей речки Аягуза, где в шести верстах выше города находились ломки известняка, а в трёх верстах - кирпичный завод, на котором выделывался кирпич для постройки церкви и дома коменданта города (этим комендантом был казачий есаул).
Растительность посещённых мною холмов была очень бедна, но в минеральных богатствах в окрестностях Аягуза, по-видимому, не было недостатка: мне доставили образцы прекрасного графита, найденные верстах в сорока от города в вершинах речки, впадающей в Аягуз, и образцы каменного угля залегающего верстах в семидесяти от него в ту же сторону.
9 августа, рано поутру, после второй ночи, проведённой в Аягузе, я тронулся в путь по направлению к городу Копалу. Первые четыре перегона (более 100 вёрст) шли вдоль течения речки Аягуза, через которую мы не раз переезжали в брод. Течение это сопровождалось довольно ровной степью; гор не было видно.
Вдоль реки росли деревья, преимущественно серебристые и разнолистные тополи (Populus alba и P. euphratica). На четвёртой от Аягуза станции, Мало-Аягузской, мы расстались с рекой Аягузом и через два перегона (около 60 вёрст), совершённые уже ночью, достигли на рассвете 10 августа интересовавшей меня станции Арганатинского пикета.
Пикет этот был расположен в ущелье маленькой горной группы, состоявшей из скал чёрного кремнистого сланца, круто приподнятых порфиром. По ущелью мимо пикета протекал ключ чистой воды. Дорога поднималась по этому ущелью.
Я остановился на пикете для того, чтобы пересесть на верховую лошадь и предпринять в сопровождении двух казаков экскурсию к камышам, окаймляющим озеро Балхаш, видное из пикета в хорошую погоду. К сожалению, когда мы выехали из пикета и сделали несколько верст по направлению к Балхашу, тучи собрались со всех сторон и пошёл сильный дождь, промочивший нас, что называется, до костей.
Экскурсия не удалась, пришлось вернуться на пикет. Я, пересев в тарантас, решил продолжать свой путь к Копалу. Через два перегона (65 вёрст) я достиг Лепсинского пикета и выехал на реку Лепсу. Это была первая значительная река Семиречья.
При выезде на Лепсу дождь уже прекратился, и я мог сделать хороший сбор интересных растений семиреченской флоры. Река имела метров 40 ширины и быстрое течение; через нее мы переправились на пароме. За переправой находился Лепсинский пикет.
За Лепсой расстилалась обширная песчаная степь, а вдоль берегов её росли деревья: талы (Salix viminalis) и тополи (Populus laurifolia). Местность эта была оживлена богатой орнитологической фауной. Здесь мы увидели впервые степных куриц: так казаки называли характернейшую среднеазиатскую птицу, свойственную, между прочим, и природе Семиречья; в систематике ее называют Syrrhaptes paradoxus, а у нас саджей или копыткой.
Сверх того, мы видели много дроф и стреляли с успехом куропаток (Perdix daurica) и степных рябков (Plerocles arenarius). В этот день (10 августа) я переехал и вторую значительную реку Семиречья, Баскан, при Басканском пикете, и достиг третьей реки Аксу, у Аксуйского пикета, после двух перегонов от Лепсы (65 вёрст), где и ночевал.
Что придавало неимоверную прелесть той части Семиречья, которую мы проехали в этот день, так это то, что в стороне истоков реки Лепсы, на юго-востоке, перед нами раскинулся во всём своём величии исполинский снежный хребет - Семиреченский Алатау (*Теперь называется Джунгарским Алатау. (Ред.), который с низменной Прибалхашской степи поднимается далеко за пределы вечного снега ещё более резко, чем Альпы со стороны Ломбардской равнины.
11 августа, переночевав на Аксуйском пикете и проехав ещё один перегон (23 версты) до пикета Карасуйского, я стал подниматься в гору на высокий отрог Семиреченского Алатау. Весь перевал этот, известный в то время под названием Гасфортова (так как он был устроен самим генерал-губернатором), находился между станциями Карасуйской и Арасанской, отстоящими одна от другой на двадцать семь вёрст. Вёрст пять дорога поднималась в гору узким ущельем, состоявшим из диких обрывов глинистого сланца, поднятых очень круто.
Часа через два очень крутого подъёма мы достигли вершины гребня, который, впрочем, едва ли превосходил 1300 метров абсолютной высоты и, во всяком случае, не имел ещё альпийской растительности. После нескольких вёрст пути через плоскогорье и семивёрстного пологого спуска я увидел, наконец, впереди себя извивающуюся ленту реки Биён, а за ней - интересное Арасанское поселение. Биён имеет характер быстрой и пенящейся горной реки, стремящейся через камни и скалы, обмытые ею и торчащие из неё; они состоят из гранита.
Много этих скал было навалено и за рекой и, видимо, принесено сюда ею, но, во всяком случае, не издалека, так как эти самые граниты выходят на поверхность в полуверсте от посёлка. Посёлок состоял из двух десятков домов, из которых один, построенный над самым ключом, был очень опрятен и даже красив.
Бассейн Арасана был разделён на 4 купальни, каждая метров 6 длиной и 4 шириной. Вода в них выходила с чистого дна из-под расчищенных камней. Из неё в трёх местах выбивались с силой пузыри газов. Температуру Арасана я нашёл в +26,5° Ц.
Запах сернистого водорода был очень мало чувствителен. Нет сомнения, что после расчистки температура источника несколько понизилась и выходящие на его дне газы стали менее задерживаться. Перед домиком был разбит сад, в котором деревья ещё не успели разрастись.
Но что придавало уже прелесть всей местности, так это пашни копальских жителей, необыкновенно богатые своим урожаем пшеницы и овса и плодородием почвы. Пашни эти простирались от самого города Копала по всему плоскогорью Джунке до реки Биёна, доставлявшего обильное орошение этим пашням.
Если принять во внимание, что многие из копальцев обрабатывали в, это время до двадцати десятин на тягло, то можно себе представить, какой цветущей русской колонией в Семиречье был уже в то время Копал, основанный за 15 лет до того в местности, плодородие которой и удобство для основания оседлой русской земледельческой колонии были впервые оценены знаменитым русским путешественником Г.С. Карелиным, ранее всех проникшим в северную часть Семиречья в 1840 году.
Я не остался ночевать в Арасане и 11 августа к вечеру добрался уже до Копала через прекрасное и плодородное плоскогорье Джунке, имеющее здесь не менее тридцати вёрст ширины. Копал был в это время уже очень порядочным городком, состоявшим из 700 домов, с деревянной церковью на площади и несколькими красивыми деревянными же домиками наиболее зажиточных казаков.
В одном из таких домиков, служившем постоялым двором, я нашёл себе пристанище, так как гостиниц в Копале не было. На другой день поутру я отправился к начальнику Копальского округа, полковнику Абакумову, который меня принял особенно приветливо и радушно.
Он был выдающейся личностью, имевшей заслуги и перед наукой. Будучи ещё молодым казачьим офицером, Абакумов сопровождал высокоталантливого натуралиста, путешественника Карелина, когда тот в 1840 году совершал первые свои поездки в северной части Семиречья, в горах Семиреченского Алатау, и сделался под его руководством страстным охотником и натуралистом.
Когда же Карелин обосновался в Семипалатинске и перестал выезжать оттуда куда бы то ни было, Абакумов, бывший его подручником во время его путешествия, поселился в только что основанном Копале и стал выезжать оттуда и в ущелья, и на вершины Семиреченского Алатау, и в Прибалхашские степи, собирая в неизведанной ещё стране орнитологический, энтомологический и ботанический материалы сначала для Карелина, а после его отъезда по его рекомендации вступил в сношения с заграничными натуралистами, которым и начал доставлять свои сборы.
Немало растений и животных было вновь открыто Абакумовым, и некоторые из них получили его имя, как, например, один из весенних жуков-усачей или дровосеков (Dorcadion abacumovi). Впрочем, в последнее десятилетие и старевший Абакумов, с повышением в чинах и с укреплением за ним первой роли в цветущем уже городе, отяжелел, перестал выезжать на охоту и на экскурсии и только высылал за естественно-исторической добычей наиболее способных из своих прежних спутников-казаков.
Понятно, как воодушевил и оживил местного ветерана детальных естественно-исторических розысков и открытий мой приезд, понятно и то, с каким удовольствием он предоставил всю свою команду в мое распоряжение.
День 12 августа был им проведен вместе со мной в близких от Копала экскурсиях, а на следующий, 13 августа, он устроил мне восхождение на Семиреченский Алатау до вечных снегов этого хребта, но сам не решился сопровождать меня, боясь обнаружить передо мной свою единственную слабость, без которой он был бы идеальным начальником столь интересного края, каким был Копальский округ: слабость эта - та самая, которой страдало в то время огромное большинство талантливых деятелей наших захолустных окраин, - была алькоголизм, в силу которого Абакумов после каждого обеда находился в состоянии полной невменяемости.
13 августа, на рассвете, я, в сопровождении шести отборных казаков, был уже на пути в горы. Переехав в брод речку Копалку, мы начали подниматься в направлении к юго-западу, где подъем был наиболее отлогий. На всём пути своём я брал образцы горных пород.
В самом начале подъёма я встретил жилу точильного камня, открытого здесь Абакумовым и уже употреблявшегося копальскими жителями взамен выписывавшегося прежде по дорогой цене из Европейской России. Точильный камень этот оказался довольно мягким диабазом с кристаллами колчедана.
На дальнейшем пути мы следовали через круто поднятые (под углом 70°) слои метаморфического сланца. После почти четырёхчасового подъёма на сильных и здоровых лошадях мы достигли гребня хребта и вдоль него повернули к востоку.
Оказалось, что высокий кряж, по которому мы следовали, отделял широкое Копальское плоскогорье от глубокой долины горной реки Коры, одной из составных ветвей значительной реки Семиречья - Картала. Весь этот Копальский гребень простирался от запада к востоку и носил на себе не только полосы, но и поляны никогда не растаивающего, то есть вечного, снега.
Но за глубокой долиной реки Коры простирался ещё гребень, параллельный с Копальским, и этот гребень уже переходил за пределы вечного снега в нескольких из своих пиков. В особенности две его вершины были совершенно убелены вечным снегом, который спускался с одной из них довольно низко на северную её сторону в голову поперечной долины, где протекал с шумом левый приток Коры.
Котловина, в которой зарождался этот приток, была обнята крутыми снежными скатами и походила на ледник, но, к сожалению, я не мог исследовать его, потому что расстояние до него было слишком велико и на это исследование пришлось бы посвятить несколько дней.
Вид на долину реки Коры был восхитителен. Он напомнил мне красивые долины Гриндельвальда и Лаутербруннена. Высота гребня, по которому я следовал, казалась мне, по крайней мере, метров на 1500 выше Копальского плоскогорья, но он ещё более возвышался над глубокой долиной Коры.
Широкая и многоводная река, через которую, как говорили, очень трудно, а иногда и совсем невозможно перебраться в брод, кажется сверху узкой серебристой ленточкой, которая, однакоже, несмотря на свое отдаление, наполняет воздух диким рёвом своих пенистых волн, стремительно прыгающих по камням.
Пена и брызги этой реки имеют тот особенно млечный цвет, который свойствен рекам, порождённым ледниками. Кое-где виднеются вдоль реки темнозелёные полоски длинных лесистых островов, масштабом величины которых могут служить растущие на них тёмные и стройные вековые тяньшанские ели (Picea Schrenciana), получившие свое научное название в честь современного Карелину путешественника Александра Шренка, доходившего в 1840 же году до Семиреченского Алатау и озера Балхаша.
Такие же ели торчат по утёсам и на скатах величественной долины Коры. За рекой быстро поднимались горы, сначала поросшие сибирской пихтой (Abies sibirica), далее кустарником, потом снабжённые и поросшие альпийскими травами, исчезающими, наконец, под снежной мантией. Кое-где на снегу видны были как бы горизонтальные и вертикальные тропинки.
По рассмотрении в зрительную трубу горизонтальные тропинки оказались глубокими трещинами, а вертикальные - следами низвергнувшихся лавин. Как ни манила меня очаровательная долина, нельзя было и думать о спуске в неё, и я решил следовать вдоль гребня, переходя с одной возвышенности на другую и стараясь достигнуть предела вечного снега.
Мы следовали на лошадях до тех пор, пока дико наваленные одна на другую гранитные скалы не преградили нам пути. Тут мы вынуждены были оставить лошадей, и я уже пешком отправился с тремя казаками по пути, по которому с испугом неслось перед нами стадо диких коз (Capra sibirica), с необыкновенной лёгкостью перескакивавших с одной скалы на другую.
Приходилось и нам перепрыгивать через глубокие поперечные трещины или обходить их, спускаясь несколько в долину Коры, где глыбы скал были не так громадны и трещины более доступны к переходу, облегчаемому крепкими стволами и ветвями растущего в них казачьего можжевельника (Juniperus sabina).
Таким образом я добрался до предельного пункта своего восхождения - одной из вершин гребня, на которой в западине находилась поляна никогда не растаивающего (вечного) снега. Здесь я решился сделать привал для того, чтобы измерить высоту, на которой мы находились и которая могла быть едва ли менее 3000 метров.
Измерения свои я производил посредством аппарата для кипения воды, так как имевшийся у меня барометр не выдержал переездов и разбился еще в Сибири. Я принялся за свой аппарат, но как ни старался зажечь спирт, налитый из имевшейся на руках казаков бутылки, он не горел, потому что, как оказалось, был наполовину выпит одним из сопровождавших меня казаков и разбавлен водой.
Впоследствии я узнал от Абакумова, что Карелин отравлял в присутствии казаков весь свой запас спирта, необходимого для научных целей, самым сильным ядом и давал этот спирт в присутствии казаков собаке, которая тотчас же околевала, и что только этим способом он мог отучить казаков от хищения ими спирта, столь необходимого для целей науки.
Для меня же дело было в этот день непоправимо, и на первом моем восхождении я потерпел досадную неудачу. Пришлось довольствоваться полным сбором горных пород на пути, богатой коллекцией альпийских растений* и небольшим количеством жесткокрылых насекомых.
*Вот список собранных мной в альпийской зоне Копальской цепи растений сем. Ranunculaceae: Anemone narcissiflora, Ranunculus hyperboreus, R. altaicus, Trollius asiaticus, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium; сем. Papaveraceae: Papever alpinum; сем. Cruciferae: Draba stellata, Erysimum cheiranthoides; сем. Droseraceae: Parnassia Laxmanni; сем. Sileneae: Dianthus alpinus, Alsine verna; сем. Geraniaceae: Geranium albiflorum; сем. Leguminosae: Oxytropis amoena, Ox. fruticulosa n. sp., Ox. algida n. sp., Ox. platysema, Ox. oligantha n. sp., Hedysarum obscurum; сем. Rosaceae: Potentilla opaca, Pot. nivea; сем. Crassulaceae: Umbilicus alpestris, Sedum Ewersii; сем. Saxifragaceae: Saxifraga sibirica; сем. Compositae: Rhinactina limonifolia, Erigeron uniflorus, Richteria pyrethroides, Leontopodium alpinum, Doronicum altaicum, D. oblongifolium, Saussurea, pygmaea; сем. Pyrolaceae: Pyrola rotundifolia; сем. Primulaceae: Primula cortusoides, Pr. algida, Androsace septentrionalis, Cortusa Mat-thioli; сем. Gentianeae: Gentiana aurea, G. barbata, G. frigida; сем. Boragineae: Myosotis silvatica, Eritrichium villosum; сем. Scrophulariaceae: Gymnandra borealis; сем. Labiatae: Dracocephalum altaiense, Dr. peregrinum; сем. Liliaceae: Allium platyspathum. 
Альпийская флора роскошно покрывала своими чудными цветами скалы вершин Копальского гребня. Флора всего Копальского гребня носила вполне альпийский характер, но между растениями, её составлявшими, были и европейские (как альпийские, так и северные), в ещё большей степени алтайские, а отчасти и местные алатауские, значительная часть форм которых была найдена мной впоследствии на Тянь-шане*. 
*Среди собранных мной 13 августа на Копальском гребне растений были уже известны из альпийской флоры Швеции, Швейцарии и других стран Европы: Anemone narcissiflora, Ranunculus hyperboreus, Papaver alpinum, Draba stellata, Dianthus alpinus (в другом видоизменении), Alsine verna, Hedysarum obscurum, Potentilla opaca, P. nivea, Erigeron uniflorum, распространённый в Альпах эдельвейс (Leontopodium alpinum), Primula cortusoides, Cortusa Matthioli, Gentiana aurea, Dracocephalum peregrinum. Но встретились мне в этой флоре и несколько растений, распространённых в нашей северной русской (Сарматской) равнине: Pyrola rotundifolia, Androsace septentrionalis и наша обыкновенная незабудка (Myosotis silvatica), а из растений Сибирской равнины: Trollius asiaticus и полярная Gimnandra borealis. Всего же более растений в этой зоне было алтайских, а именно: Isopyrum grandiflorum, Erysimum cheiranthus, Parnassia Laxmanni, Geranium albiflorum, Sedum Ewersii, Saxifraga sibirica, Doronicum altaicum, Primula algida, Eritrichium villosum, Dracocephalum altaiense. Все же остальные виды принадлежали к центральноазиатской флоре местной альпийской зоны и оказались позже отчасти распространёнными также и в Тянь-шане. Из этих растений местной алатауской флоры мной в этот день были найдены впервые получившие впоследствии следующие названия: Oxytropis fruticolosa n. sp., Ox. algida n. sp., Ox. oligantha n. sp. 
Ключ, выходивший из земли близ нашего привала метров на 60 ниже снежной поляны, имел +1,5°, а температура воздуха в тени +9°, но пригрев солнца был очень силен, и, конечно, не растаявшие в это время года снега нужно было уже признать вечными, в чём легко было убедиться из их сложения.
Когда же мы, после сбора альпийских трав, тронулись с нашего привала, день склонялся к вечеру, и было уже около 6 часов пополудни. Сумерки застали нас на половине спуска, который был очень крут, потому что мы шли напрямик в направлении к Копалу.
Когда мы вошли в зону хвойных лесов, то уже совершенно стемнело, и мы, спотыкаясь и падая, должны были вести лошадей в поводу, пробивая себе путь между скалами и срубленными деревьями. Наконец мы вышли на тропинку дровосеков, проходившую через ущелье, в котором зимовал первый пришедший сюда русский отряд в 1841 году, при занятии местности Копала под первое русское поселение в Семиреченском крае.
Уже очень поздно вечером огни и лай собак возвестили нам наше благополучное возвращение в Копал. Отвычка от верховой езды и переутомление от слишком трудного восхождения не остались для меня без последствий.
День 14 августа я ещё провел кое-как, приводя в порядок свои богатые сборы от 13 августа, но на другой день я уже слёг в постель. Следующие три дня я не мог двинуться с места и только 18-го утром с трудом сел в тарантас для того, чтобы шагом доехать до Арасана.
Теплые ванны имели на меня самое благотворное влияние: невыносимые боли прекратились, и 19 августа я с удовольствием мог уже сделать первую экскурсию за пять вёрст от Арасана. На следующие дни - 20, 21, 22 и 23 августа - я уже делал ежедневно экскурсии от 15 до 20 вёрст во все стороны от Арасана, вдоль реки Биёна вниз по ею течению вверх в горы, в ущелье Кейсыкауз, на копальские пашни и т. д.
Во время этих экскурсий я ознакомился с фантастического вида нагромождениями скал по реке Биёну, как бы наваленных одна на другую, так что они могли дать в своих промежутках убежище для многих людей, а также с рекой, до такой степени обильной водой, что её легко было развести на арыки (ирригационные каналы) для полива обширных пашен, а также с интересной фауной каменистых берегов Биёна, в состав которой входило множество черепах (Testudo horsfieldi) и птиц, в особенности каменных куропаток (Caccabis chukar) и степных рябков (Pterocles).
Наблюдение над здешней хлебной культурой убедило меня в том, что эта замечательная плодородная местность, дав место достаточно сильной русской колонизации, сделается сразу одним из прочных опорных пунктов нашего владычества в Средней Азии.
Хлебные посевы состояли здесь из пшеницы, овса, ржи, ядрицы, ячменя и отчасти кукурузы и сорго, но просо родилось неудовлетворительно. Посевы производились около 20 мая, первый полив полей - в первых числах, а второй - около 20 июня, жатва же началась в начале августа, а окончилась во время пребывания моего на Арасане.
На десятине родилось в этом году средним числом пшеницы по 12 четвертей, а овса - по 20. Садоводство также развивалось здесь с успехом. Насаждённые в садах персиковые деревья и виноградные лозы росли очень быстро, не говоря о яблонях, уже дававших плоды.
24 августа я почувствовал себя настолько хорошо, что решился продолжать свое путешествие в направлении к укреплению Верному. Выехав из Арасана рано поутру, я совершил свой переезд в Копал без усталости часа в три и, немного не доезжая до Копала, видел сухой смерч.
В Копале мне не было другого дела, как повидаться и проститься со столь внимательным и предупредительным по отношению, ко мне полковником Абакумовым. Выехал я из Копала в 4 часа пополудни в дальнейшее, в высшей степени интересное для меня, путешествие, предшествуемый самыми благосклонными распоряжениями Абакумова на весь дальнейший мой путь по Копальскому округу.
Дорога шла прямо к западу, вдоль северного подножья Каратау или Копальского гребня, отделяющего плодородное плоскогорье Джунке от глубоких долин рек Коры и Каратала, и после первого перегона до пикета Ак-Ичке (25 вёрст) я стал подниматься в гору и переезжать через понизившееся продолжение Каратау. Солнце уже скоро закатилось, дальние снежные вершины Семиреченского Алатау на востоке загорелись розовым цветом (Alpengluhen), а на западе вечерняя заря исчезла за невысоким узорчатым гребнем, и на небосклоне осталась, наконец, только двурогая луна, освещавшая своим бледным светом высокие горные обрывы, мимо которых проходила наша дорога.
При этом-то несколько фантастическом свете поразило меня неожиданное явление, которое я ощутил в первый раз в своей жизни: скалы начали колебаться, а обвалы беспрестанно падали с треском с горных вершин; это было довольно сильное землетрясение.
Для нас, к счастью, всё обошлось благополучно, и мы в 9,5 часов вечера добрались невредимыми до Сарыбулакского пикета, отстоявшего с небольшим в 50 верстах от Копала, и я ночевал в чистой и просторной комнате на этом пикете.
Выехав на другой день (25 августа) рано поутру из Сарыбулака, я доехал верст через пять до реки Каратала, одной из значительнейших рек Семиречья, которая, только что вырвавшись здесь из стеснявшей ее горной долины, неслась через скалы и камни, разбиваясь на множество рукавов и образуя многочисленные пороги.
Броды через реку были здесь затруднительны, вследствие необыкновенной быстроты двух главных рукавов Каратала. Для удобства переправы дорога поднималась вверх Каратала верст на двадцать до вновь основанного Карабулакского пикета, в то время еще не совсем достроенного и состоявшего из группы временных юрт.
Что меня поразило на этом пикете, это то, что обыкновенно все пикеты, много лет существовавшие, были расположены на совершенно обнажённой поверхности, и никаких деревьев около них насажено не было, а здесь я увидел, что около не достроенного ещё пикета был целый садик.
Но пришлось очень скоро разочароваться; садик этот состоял из довольно больших деревьев, привезённых из Ка-ратальского ущелья и натыканных в землю в виде садика только по случаю моего проезда, что объяснялось тем, что перед моим приездом в Копал пронёсся слух, что едет из Петербурга ревизор, который обращает особое внимание на растущие везде травы и деревья, почему и называется «министром ботаники».
Слух этот был основан на том, что я был назван в открытом листе, данном мне Русским Географическим обществом, магистром ботаники, и ещё более укрепился тем, что Абакумов после моего первого посещения Копала сделал распоряжение, впоследствии вполне удавшееся, чтобы пикеты обсаживались деревьями.
Прежняя пикетная дорога от Копала в Верное выходила на Каратал в Каратальском пикете, находившемся в восьми верстах от нынешнего Карабулакского пикета, выше по реке Караталу, в самой долине реки. Пикет был перенесён в Карабулак, а на прежнем его месте на правом берегу Каратала осталось оседлое казачье поселение - хутор, в местности, богатой сенокосами, в которых у Копала ощущался недостаток.
Вблизи этого хутора на обоих берегах реки возникли оседлые поселки так называемых чолоказаков. Под именем чолоказаков разумелись здесь такие выходцы из Ташкента, которые основывали оседлые поселения в степи, взяв себе в жены киргизок.
В конце сороковых годов такие поселки чолоказаков стали возникать и на Каратале. Посёлки эти состояли из тщательно выбеленных мазанок с плоскими крышами и печами, приспособленными для зимнего пребывания выстроивших их чолоказаков, которые обзавелись киргизскими жёнами тем же путём, каким римляне похитили сабинянок.
Казаки назвали эти посёлки «курганами» и очень хвалили умелость их жителей не только в полевых работах, ирригации и скотоводстве, но и в садоводстве и строительстве. Во главе одного из этих самовольных поселков (курганов) стоял престарелый патриарх Чубар-мулла, на которого мне указали как на единственное лицо, знающее, где были найдены интересные исторические предметы в каратальской долине.
Но не менее этих предметов меня интересовали и сами каратальские чолоказаки, так как я имел некоторое основание думать, что большинство их были совсем не ташкентские узбеки, а беглые из Сибири ссыльнопоселенцы, долго проживавшие в Ташкенте и, наконец, образовавшие в конце сороковых и начале пятидесятых годов земледельческую колонию на самой окраине тогдашних наших азиатских владений, на реке Каратале, под сенью легальной русской передовой земледельческой колонии - Копала.
Для того, чтобы разыскать древние исторические предметы буддийского культа, о которых мне говорили в Копале, и разрешить попутно мои недоумения относительно каратальских чолоказаков, я решился направиться из Карабулакского пикета в отстоящий верстах в восьми оттуда вверх по каратальской долине на левом берегу реки «курган» или посёлок Чубар-муллы, захватив с собой из пикета пять рабочих с ломами и казака-переводчика, хорошо знакомого с Чубар-муллою.
Хутор Чубар-муллы представлял уже по своему внешнему виду очень отрадное явление: он состоял из двух десятков хорошо выбеленных домиков с плоскими крышами, прекрасно устроенными печами и трубами и утопал в зелени деревьев, которыми они были обсажены и между которыми были лесные деревья местной флоры каратальской долины, а еще более фруктовые: яблони, абрикосовые деревья, так же как и лозы винограда. На огородах были овощи и кукуруза.
Уже подъезжая к посёлку чолоказаков, я нашёл местность автономной каратальской колонии очень оживлённой: беспрестанно встречались мне киргизы и чолоказаки на быках и верблюдах и прекрасные стада крупного рогатого скота и характерных киргизских овец с их тяжёлыми курдюками и табуны лёгких лошадей.
Для того, чтобы достигнуть «кургана» Чубар-муллы, когда мы поровнялись с ним, нам пришлось переехать в брод через реку, так как хутор находился за нею. Брод через Каратал был очень труден. Дикая река разбивалась здесь на несколько рукавов, и, несмотря на сухое время года, рукава эти, вероятно вследствие таяния вечных снегов, представляли собой шумные и многоводные потоки, богатые водоворотами и порогами. Острова их живописно поросли талом, черёмухой, облепихой, высокими ивами и тополями.
Перебродили мы через реку зигзагами, диагонально, через гривы порогов, мимо огромных пней, нарочно здесь набросанных для того, чтобы волны не уносили лошадей с переправляющими их всадниками. За рекой мы повернули круто и скоро очутились перед ближними жилищами посёлка.
Чолоказаки встретили нас с заметной недоверчивостью и на вопрос о том, где мы можем увидеть Чубар-муллу, мы получили уклончивые ответы. Тогда я послал своего очень смышлёного переводчика разыскать его и устроить для меня с ним свидание.
Я поручил переводчику разъяснить престарелому чолоказаку, что я приехал издалека, из столицы, посмотреть на то, как живется людям на новых русских землях, что я смотрю с радостью на то, как на этих землях селятся люди, от которых в течение почти десятка лет русские, кроме хорошего, ничего не видели, что они устроили своим собственным трудом для себя хорошие постоянные жилища, тёплые зимой, а благодаря своим познаниям в садоводстве они развели и садики и огороды, сеют хлеб и держат хороший скот, из чего можно заключить, что они многое число лет прожили в «Ташкении» - как они ее называют, где многому и хорошему научились, что время их переселения из Ташкента мне хорошо известно, но откуда они родом и когда поселились в Ташкенте - я спрашивать их не буду, что моё посещение их «кургана» ничего, кроме пользы, им принести не может, так как еще более упрочит их спокойное пребывание с их семьями на русских землях, где местное начальство приняло их на жительство и где они уже прожили много лет, ничего дурного никому не сделали, а пользу русскому переселению на новые земли принесли немалую.
После переговоров с переводчиком Чубар-мулла явился ко мне, а причина, почему он не сразу решился показаться мне, скоро выяснилась: он был старец лет 80 с явными следами вытравленных клейм на лице. Объяснения наши произошли уже не через переводчика, а на русском языке, на котором он говорил, как русский, но со слегка татарским акцентом, легко объясняемым или тем, что он был по происхождению казанский татарин, или тем, что он долговременным пребыванием в Ташкенте, после побега своего с каторги, привык к татарской речи: хотя я и не сделал ему никаких прямых вопросов, особенно относящихся ко времени, предшествовавшему его осуждению, однако из наших разговоров выяснилось, что, поселившись в Ташкенте ещё в тридцатых годах XIX века, он нашел себе там кусок хлеба, занимаясь земледельческими, садовыми и вообще сельскохозяйственными работами.
У богатых ташкентских узбеков таких русских работников, бежавших из Сибири в Ташкент, было немало, и естественно, что они все знали друг друга, а он между ними был всех старше летами. В 1842 году до этих уже давно проживавших в Ташкенте русских людей дошли слухи о том, что в Семиречье возникло цветущее русское земледельческое поселение (Копал) и Чубар-мулла, человек отважный и предприимчивый, много лет страдавший тоской по родине в своем изгнании на чужбине, решился привести в исполнение зародившееся в нём непреодолимое желание посмотреть на эту новую богатую окраину русской земли и, если возможно, поселиться в ней для того, чтобы, по крайней мере, умереть на родной земле.
Он запасся тремя верблюдами, навьючил их ташкентским товаром - изюмом, шепталой, фисташками и ташкентскими тканями, беспрепятственно доехал до Семиречья, сбыл здесь с выгодой свой товар, запасся в Копале русским товаром, с которым вернулся в Ташкент; на дороге он встретил особенно благосклонное гостеприимство и временный заработок у русских казаков на Каратале и, облюбовав совершенно ещё свободные там места, удобные для орошения и земледелия, решился поселиться на них вместе со своими земляками, товарищами - беглецами из России, под именем ташкентских выходцев - чолоказаков.
По возвращении в Ташкент он собрал большой караван из нескольких десятков верблюдов и не меньшего числа чолоказаков с большим количеством ташкентских товаров, из коих самым ходким был изюм, так как из него копальские казаки курили водку, ввоз которой к ним из России был безусловно запрещён.
С тех пор эти русские чолоказаки окончательно поселились на Каратале, обзавелись здесь семьями, получив в жены киргизок, иных похищением с их на то согласия, других - с уплатой калыма. Второму поколению этих чолоказаков, происшедшему от смешанных браков с киргизками, уже было от 10 до 17 лет, а недоверчивые сначала их отцы («выходцы из Ташкении», как называли они себя) постепенно отважились говорить со мной на родном своем языке, то есть по-русски.
Один из них рассказал мне случай, бывший с ним при постройке русского консульства в Кульдже. Он был приглашен по рекомендации родственных с ним киргизов нашим консулом Захаровым для кладки печей.
Долго объяснялись они с консулом по-киргизски и по-узбекски, но все-таки понять друг друга не могли, и печник из чолоказаков, не вытерпев, спросил консула по-русски:
- «Да какую печку вашему высокоблагородию нужно - русскую или голландскую!»
Консул «изволил рассмеяться», а чолоказак соорудил ему такую печку, какую китайцы никогда и не видывали и за которую он получил и большую благодарность, и хорошую плату. Полевые работы были, конечно, известны Чубар-мулле с малолетства, но проведению арыков и разведению фруктовых деревьев он научился в Ташкенте.
Когда мои сношения с каратальскими чолоказаками вполне установились и всякая их недоверчивость в отношении меня исчезла, то они с удовольствием и любознательностью русских людей взялись указать мне место, в котором несколько лет тому назад инженеры, проводившие здесь дорогу, случайно нашли какие-то интересные предметы.
По рассказам, слышанным мной в Копале, это были, между прочим, какие-то круглые глиняные медальоны, на которых были изображены на каждом по сидящей фигуре со скрещенными ногами и короной на голове, а затем еще другие предметы, слепленные из глины, о форме и значении которых я не мог сделать себе никакого представления.
За аулом Чубар-муллы видны были часто встречающиеся в Сибири высокие курганы, заключающие в себе столь распространенные так называемые «чудские» могилы, но чолоказаки повели меня не туда, а в сторону от аула, на прибрежный к реке кряж, возвышавшийся над ней метров на 100 и состоявший из скалистых обрывов сланцев, поставленных на ребро, простирающихся от запада к востоку и имеющих естественное падение под углом в 80°, на этих-то скалах и к этим обрывам были прислонены человеческие сооружения, сложенные из плит тех же горных пород, но положенных горизонтально и разделённых между собой насыпями глины.
Иногда всё это принимало форму небольших курганов. При помощи своих работников и чолоказаков я прокопал один из таких курганов поперёк во всю его вышину и ширину поперечной канавой. Могилой перекопанный мною курган не оказался.
В нем не было никаких костей, ни предметов, находимых в могилах, и я пришёл к заключению, что эти человеческие сооружения были жилищами или кельями буддийских отшельников или монахов времени джунгарского владычества XVII века.
Медальонов с изображением Будды я уже не нашел, потому что мы попали на курган, хищническая раскопка которого была наскоро сделана инженерами, но другие предметы, о которых нам говорили, мы нашли в сотнях экземпляров.
То были небольшие предметы от 8 до 10 сантиметров в вышину, тщательно слепленные из глины. Они имели сходство по виду с небольшими коронками формы мономаховой шапки с рельефными украшениями на своей верхней, конической части и с тибетской надписью кругом.
Очевидно, это были какие-то предметы буддийского культа, изготовлявшиеся кустарным промыслом монахами, жившими в кельях на Каратале. Так как кельи были построены из тяжелых каменных плит, поддерживаемых деревянными столбами из очень непрочного дерева (тополя), то дерево это сгнило, и все кельи обрушились, а во время моего посещения уподоблялись уже более или менее бесформенным грудам камней, между которыми изредка можно было различить что-то похожее на коридоры.
К солнечному закату я должен был закончить работу, одарив всех своих сотрудников. Ночевал я в чолоказацком хуторе, пользуясь самым радушным гостеприимством экс-каторжников, давно превратившихся в самых мирных и трудолюбивых поселенцев новоприобретённой русской земли, упрочению обладания которой они служили очень усердно и вполне сознательно.
На следующее утро я расстался, после оживлённых бесед со встреченными мной в первый раз в жизни экс-каторжниками (совершившими, несомненно, когда-то в своей жизни очень тяжкие преступления), унося по отношению к ним самое тёплое, гуманное чувство.
26 августа я продолжал своё путешествие из Карабулака; восемь вёрст дорога шла ещё по Караталу, но на девятой версте повернула к югу, начала подниматься в гору и после перегона в двадцать четыре версты от Карабулака достигла Джангызагачского пикета.
Проехав ещё восемнадцать вёрст далее, сначала мимо диоритовых гор, а потом мимо горы, состоявшей из порфира, я переехал через перевал в долину реки Коксу, светлая, блестящая на лучах солнца лента которой представлялась передо мной, окаймлённая рядом свежих высоких тополей.
Здесь я оставил свой экипаж на привале, а сам отправился на коне семь вёрст вниз по течению Коксу, где, как я слышал, находилась скала с какими-то фигурами или надписями. Версты через две довольно широкая долина Коксу заметно сузилась.

Дно долины уподоблялось чудному парку, состоявшему из тополей, берез, черемухи, облепихи и ивы, перевитых джунгарским ломоносом (Clematis soongarica). Река, широкая и быстрая, то разделялась на несколько рукавов, то соединялась в одно русло, украшая парк своими серебристыми, аквамариновыми лентами.
С обеих сторон высоко громоздились горы крутыми и смелыми обрывами скал, состоявших из конгломерата. На пятой версте мы переехали через гранитный гребень, а, спустившись с него, по проезде семи вёрст, на луговом скате к реке нашли много отдельных гранитных скал и на одной из них те грубые, можно сказать детские, изображения животных, о которых нам говорили.
Замечательно, что совершенно такие же фигуры оленей и диких коз Спасский нашёл на берегах Енисея и изобразил их в своем «Сибирском вестнике» еще в 1820 году. По-видимому, эти изображения заменяли собой надписи и имели условный гиероглифи-ческий характер, но во всяком случае они относились к «чудскому», бронзовому периоду и доказывали, что в доисторические времена одни и те же племена двигались с берегов Енисея, огибая Алтай, где они оставили свои следы в так называемых «чудских» копях и проникали в Семиречье.
К своему экипажу я вернулся уже после солнечного заката. Вдали на востоке при лунном свете были едва видны снежные вершины. Отсюда мы уже ночью ехали вёрст восемнадцать-двадцать до Коксуйского пикета, расположенного при самом выходе из узкого, дикого ущелья и состоявшего из нескольких красивых беленьких домиков.
Здесь вновь возникал казачий поселок, и был устроен хороший мост через реку. Коксуйский поселок представлял для меня большой интерес на моем пути, во-первых, потому, что это была третья местность Семиречья, в которой я нашел уже упрочивавшуюся русскую колонизацию в Средней Азии, а во-вторых, потому, что, находясь здесь вблизи снежных гор, я имел возможность предпринять отсюда второе в Семиречье восхождение до пределов вечного снега.
Всматриваясь поутру 27 августа в окружающую меня местность, я увидел перед собой две горные группы, достигавшие пределов вечного снега. Одна из них походила по своему очертанию на одну из швейцарских вершин Ронского бассейна - «Dent du Midi» и даже на южном своем склоне имела снежные полосы; киргизы называли ее Куянды.
Другая группа, простиравшаяся параллельно первой, отделялась от нее широкой долиной реки Коктала и представляла высокий гребень, вершины которого на своей северной стороне покрыты были широкими полосами вечного снега.
На этот-то хребет, который киргизы называли Аламан, я и предпочёл взобраться, так как горная группа Куянды, носящая на себе еще более вечного снега, чем Аламан, показалась мне неприступной с южной стороны, а простирающиеся к юго-востоку от Куянды горы, далеко заходящие за снежную линию и имеющие вершины, покрытые сплошной снежной мантией, находились во второй линии за Куянды и были отделены от нее глубоким ущельем.
Притом же главная вершина Аламана была так расположена, что вид с нее со всех сторон был самый обширный и для исследователя географии страны самый поучительный и простирался далеко за китайские пределы и за самую главную реку Семиречья - Или.
Киргизский Адамсарт вызвался проводить меня на вершину Аламана, в сопровождении одного джигита, а я взял с собой из Коксуйского посёлка только двух казаков. Пятнадцать вёрст мы сделали на прекрасных лошадях султана по дороге от Коксуйского пикета к Терсаканскому, а затем переехали в брод быструю реку Коктал и стали подниматься на Аламан.
Несмотря на усилие прекрасных лошадей султана, подъём занял часа четыре. Дорога шла через скалистые ущелья вдоль ручья, падающего водопадом. Около полудня достигли мы вершины хребта у снеговой поляны, над которой ещё круто возвышалась груда сиенитовых скал колоссальной величины, промежутки которых были наполнены крупнозернистым снегом; кругом была в полном цвету альпийская растительность алтайского типа.
На вершине Аламанского хребта провёл я четыре часа за сбором растений^*, образцов горных пород и в производстве гипсометрических наблюдений, которые удались потому, что моя бутылка со спиртом, на этот раз находившаяся на попечении Адамсарта, не была выпита. 
*Вот список растений, собранных мной в этот день (27 августа) в альпийской зоне Аламанского хребта. Из лютиковых (Ranunculaceae): Ranunculus altaicus и другой, уже тяньшанский, красивый и оригинальный вид лютика, с бело-серыми цветами, относящийся к особому роду, выделенному ботаником Мейером, - Callianthemum alatavicum; Aconitum rotundifolium; из крестоцветных: Draba hirta, Chorispora soongorica; из силеновых (гвоздичных): характерный альпийский вид Melandryum apetalium; из сем. Alsineae Cerastium trigynum; из бобовых: вновь открытый мной в этот день новый вид, получивший впоследствии название Oxytropis canа n. sp.; из сем. розоцветных (Rosaceae): алтайский вид Sanguisorba alpina, Potentilla fragiformis; из камнеломок (Saxifragaceae): Saxifrage sibirica и S. flagellaris; из сложноцветных (Compositae): среднеазиатский Aster flaccidus, альпийский Erigeron uniflorum, тяньшанская Waldheimia tomentosa; из первоцветовых (Primulaceae): Androsace villosa и septentrionalis; из генциан: Gentiana falcata, G. aurea, G. prostrate, G. frigida; из бурачниковых (Borragineae): Eritrichium villosum; из сем. Scrophulariaceae: Gymnandra borealis; из губоцветных (Labiatae): Dracocephalium peregrinum: из лилейных: Allium platyspathum; из осок (Cyperaceae): Carex nigra. Характер этой флоры имеет, конечно, большое сходство с характером растительности альпийской зоны Копальской цепи, да и всего вообще Семиреченского Алатау. 
Мое наблюдение дало для одной из вершин Аламана 3000 метров. В 4 часа пополудни мы начали спускаться с Аламана по другой более прямой и более восточной дороге, по крутым обрывам, мимо ужасных пропастей.
Вдоль ущелья крутые скаты поросли казачьим можжевельником (Juniperus sabina), ниже зоны распространения которого появилась жимолость (Lonicera xylosteum) и черёмуха (Prunus padus). Когда мы достигли половины спуска, солнце уже начинало скрываться на западе под ровным горизонтом.
Адамсарт отъехал в сторону, быстро соскочил с лошади, бросился на колена, снял свою коническую шапку и, обратившись на запад, несколько минут произносил свою молитву... Уже было совершенно темно, когда мы достигли конца своего спуска и направились к своему ночлегу в аулах Адамсарта.
Проскакав быстро вёрст шесть, мы увидели огни и услышали лай собак и говор встретивших нас киргизов, толпой суетившихся около большой юрты, которая как бы сама собой выходила из ряда других юрт и двигалась к нам навстречу.
Когда мы вошли в юрту, расположившуюся на лугу, то нашли уже там разостланными богатые ташкентские ковры, приготовленные для нашего ночлега. Скоро загорелся и приветливый огонёк посреди юрты, принадлежавшей, как я узнал, не султану, резиденция которого была ещё гораздо далее, а богатейшему из жителей этого аула.
Общество, окружившее очаг, состояло, кроме прибывших со мной, из хозяина юрты, двух почётнейших киргизов аула и двух чолоказаков. Прежде всего явился кумыс, потом мы пили чай, а затем было подано обычное выражение гостеприимства - баранина.
Султан совершил свою молитву, затем нам подали красивые бухарские медные кумганы (рукомойники), и мы все умыли руки и принялись за свой ужин, после которого хозяева юрты и жители аула удалились, а мы с султаном улеглись на приготовленные для нас шёлковые подушки.
Огонь погас. Через верхнее отверстие юрты мы увидели заблиставшие звёзды. Под унылый и монотонный напев киргизов, охранявших окружавшие нас стада, сон очень скоро овладел нами. Только после полуночи я был пробуждён страшной тревогой: послышались крики людей, отчаянный лай всех собак аула и, наконец, испуганные голоса всех домашних животных аула: ржанье лошадей, рёв быков и верблюдов, блеянье овец, - одним словом, такой дикий вокальный концерт, какой мне привелось слышать только один раз в моей жизни.
Все находившиеся на ночлеге в юрте выбежали из неё, кроме меня и султана, спавшего подле меня крепким сном на своих шёлковых подушках и едва проснувшегося уже после меня. Через несколько минут после того около самой юрты раздался громкий выстрел, и я мог распознать причину тревоги, так как все киргизы, узнав ночного гостя, кричали: «аю», «аю»; это был медведь, забравшийся в стадо, которое паслось в нескольких шагах от нашей юрты, выдвинутой далеко вперёд от всего аула.
Испуганный выстрелом моего конвойного казака, медведь предпринял быстрое отступление, похитив только одного барана. От киргизов я узнал, что накануне в том же самом часу тот же аул подвергся нападению другого медведя, которому, однако же, не удалось так дёшево отделаться от преследования.
Киргизы окружили его со всех сторон и убили. Трофей их вчерашней победы - прекрасная медвежья шкура была принесена и разостлана передо мной и султаном Адамсартом. 28 августа поутру я быстро доскакал на киргизском коне до отстоявшего в пятнадцати верстах от аула Терсаканского пикета, сел в свой тарантас, доставленный с Коксуйского пикета, где он оставался на время нашей поездки на Аламан, и продолжал свой путь по пикетной дороге к Верному.
Через один перегон в тридцать восемь вёрст я достиг Алтынэмельского пикета. Пикет этот замечателен тем, что лежит у подошвы сильно понизившегося Семиреченского Алатау, прямо против горного перевала Алтын-эмель, через который шла караванная дорога в Кульджу.
Второй перегон этого дня от Алтын-эмеля до Куян-кузя составлял ещё двадцать семь вёрст. Дорога шла дугой по степи, избегая продолжения Алтынэмельского кряжа, и привела меня уже после солнечного заката на Куянкузский пикет, на котором я и остановился на ночлег.
29 августа поутру я быстро переехал перегон в двадцать семь вёрст от Куянкузского до Карачекинского пикета. Дорога на протяжении первых девятнадцати вёрст шла к юго-западу, пересекая порфировый кряжик, с вершины которого я впервые с восторгом увидел в туманной дали блистающий своими вечными снегами исполинский хребет - Заилийский Алатау.
Карачекинский пикет был расположен в ложбине, орошённой ручьём посреди невысокой группы холмов. Перегон от Карачекинского до Чангильдийского пикета составлял вёрст тридцать пять. До полпути дорога шла еще по волнистой степи, через порфировые холмы, поросшие кустарником джузгуна (Calligonum leucocladum), ещё покрытым в это время года своими розовыми цветами, но с половины дороги степь сделалась ровнее и песчанее и приобрела совершенно серый колорит, так как растительный её покров состоял отчасти из  разных полыней (Artemisia maritima, A. Olivieriana, A. annua), но в особенности из мелкой и любимой скотом травы серого цвета - «устели-поле», называемой киргизами эбелеком (Ceratocarpus arenarius), покрывавшей здесь густым и сплошным ковром песчаные пространства; местами на этом ковре торчали огромные стебли полувысохших колючих трав (синеголовника - Eryngium macrocalyx), сохранивших еще свои голубые головки и составлявших любимую пищу верблюдов.
К вечеру замыкавший наш горизонт на юге колоссальный Заилийский Алатау задёрнулся полупрозрачным туманом облаков, солнце погасло на низменном и ровном западном горизонте прибалхашской равнины, и я остановился на ночлег на Чангильдийском пикете.
30 августа рано поутру я выехал из этого пикета, который отстоял от реки Или всего только в восьми верстах, но так как место, удобное для переправы через эту самую большую реку Семиречья, было расположено гораздо ниже по её течению, то перегон до пикета Илийского составлял двадцать пять вёрст.
Здесь посреди Илийской низменности, я почувствовал себя совершенно в иной, своеобразной климатической растительной зоне, служащей киргизским кочевникам для их зимовок. Флора и фауна этой зоны имели совсем не знакомый мне характер.
Появилось передо мной множество характерных для этой зоны низких и высоких кустарников и трав, между которыми меня поразил замечательно красивый вид барбариса, покрытый в это время года кистями крупных и круглых розовых ягод и превосходящий высотой человеческий рост вдвое и даже втрое (*Этот красивый высокий кустарник был открыт учёным-путешественником Леманом во время его путешествия в Бухару и описан впервые под именем Berberis integerrima ботаником проф. Бунге.).
Мелких кустарников встречалось чрезвычайно много. Это были: серебристая «акация» (Halimodendron argenteum), два вида лиция (Lycium lurcomanicum и L. ruthenicum), курчавки (Atraphaxis spinosa и A. lanceolata), гребенщики (Tamarix elongata, T. hispida), гелиотроп (Heliotropium europaeum), Stellera stachyoides и т. д.
Фауна представляла также поразительные особенности. Не говоря уже о кабанах, тиграх, барсах и дикобразах, укрывавшихся в обильных камышёвых зарослях этой зоны, поражали здесь своим изобилием черепахи (Testudo horsfieldi) и разнообразные ящерицы и змеи, так же как насекомые и паукообразные, из которых я здесь впервые увидел фаланг, скорпионов и каракуртов, укушения которых, впрочем, не так опасны осенью, как в июне.
Особенно много было также жуков из семейства Tenebrionidae (Blaps, Prosodes, Pimelini). Ближе к реке появились и деревья: разнолистные тополи (Popolus euphratica и P. pruinosa), а также серебристая джида (Elaeagnus angustifolia).
Чем ближе мы подъезжали к Илийскому пикету, тем местность становилась оживлённее. Беспрестанно встречались то длинные караваны верблюдов, то ряды телег и повозок с солдатами и первыми переселенцами в Заилийский край.
На самом пикете (Илийском) еще не было выстроенных строений: весь он состоял из юрт. Несколько выше пикета стоял на реке большой и неуклюжий баркас. Он был выстроен на западном берегу озера Балхаша, и я видел его строителей, только месяц тому назад приведших его в Илийский пикет.
Через озеро ехали они недели две, задержанные противными ветрами. Озеро, по их рассказам, имело вообще метров восемь глубины, но местами глубина эта уменьшалась до четырёх. Посреди озера они встретили довольно высокий остров, видный издали.
По реке Или они поднимались бечевой до Илийского пикета на протяжении трёхсот вёрст в течение двух месяцев. Ширина реки Или у пикета от 300 до 400 метров. Переправа наша через Или оказалась довольно затруднительной и взяла немало времени.
Хотя течение против Илийского пикета не особенно быстро, но в нём немало опасных водоворотов. Тарантас мой переправили кое-как на каюке, но я сам вынужден был переправляться с казаками верхом на лошадях вплавь.
При этом лошадь одного из них начала тонуть; казак спасся только потому, что мы плыли толпой, один подле другого, и он успел ловко перебраться на лошадь своего соседа, его же лошадь исчезла под водой и вынырнула только гораздо ниже по течению реки.
Переправившись через реку я сел опять в тарантас, и мне оставалось ещё два перегона до Верного (70 вёрст). Первый перегон, до Алматинского пикета, вначале пересекал еще характерную приилийскую зону, в которой в это время находилось множество спустившихся из альпийской зоны киргизских аулов с их табунами и стадами.
Берущие начало из вечных снегов Заилийского Алатау, многоводные притоки Или, вырывающиеся из горных теснин на широкое степное подгорье еще бурными потоками, достигают реки, потеряв массу своих вод, разведённых в арыки для орошения полей жаркой приилийской зоны (имеющей не более 300 метров абсолютной высоты), уже узкими и очень маловодными ручейками.
Через один из таких ручейков мы переправились в брод верстах в восьми от пикета и едва признали в нём ту чудную реку Талгар, от которой получила название питающая её своими вечными снегами вершина Заилийского Алатау(Талгарнын-тал-чоку).
Другую реку, представляющую ничтожный ручеёк, мы переехали вёрст восемь не доезжая до Алматинского пикета. Это была та река (Алматы), которая вырывается из горных теснин близ самого Верного. Во всё время нашего перегона от Илийского до Алматинского пикета мы видели перед собой колоссальный Заилийский Алатау.
Хребет этот простирается от востока к западу более чем па 200 вёрст, поднимаясь в своей середине до исполинской высоты. По самой середине его возвышается трёхглавая гора, имеющая более 4,5 000 метров абсолютной высоты.
На самой вершине этой горы снег не держится на тёмных, крутых обрывах, но на соседних вершинах снега очень много, по крайней мере так, что на стовёрстном протяжении середина высокого гребня кажется покрытой сплошь вечным снегом, и только в шестидесяти верстах на восток и запад от главной вершины (Талгарнын-тал-чоку) гребень Заилийского Алатау понижается ниже снеговой линии.
По мере приближения к Алматинскому пикету день уже склонялся к вечеру, и всё подгорье Заилийского Алатау скрылось в застилавшей его оболочке сухого тумана, за которым скрывались все контуры хребта, представлявшегося до высоты 3000 метров однообразной тёмной исполинской стеной; но весь снежный его гребень от 3 до 5 000 метров, где уже не было тумана и где атмосфера была совершенно безоблачна и прозрачна, был освещён лучами заходящего солнца, которые давали снегам очаровательный розовый оттенок, и виден с необыкновенной отчётливостью во всех его мельчайших контурах.
Нигде в Евразии мне не удалось видеть так близко более высоких гор, так как в швейцарских Альпах, на Кавказе, в Туркестане и даже в более высоком Тянь-шане исполинские снежные гребни бывают видны лишь только с больших абсолютных высот и нигде не достигают высоты 4000 - 4 500 метров над зрителем, какую имеет гребень Заилийского Алатау, непосредственно поднимаясь над Илийской низменностью.
На последнем нашем перегоне от Алматинского пикета до Верного (35 вёрст) уже совершенно стемнело, а когда мы стали подъезжать к Верному, наступила тёмная ночь. Тем эффектнее представились мне совершенно неожиданно на всем широком пространстве только что основанного укрепления весёлые разноцветные огни зажжённой в этот день иллюминации, которая представила мне Верное в совершенно феерическом виде.
Я знал, что домов в Верном, кроме наскоро выстроенного домика пристава Большой орды, ещё не существует, а между тем блестящие разноцветные шкалики обозначали красивые фасады множества этих несуществующих домов.
Когда же я проснулся на другой день в приготовленной мне просторной юрте и вышел из неё, то никаких домов и домовых фасадов не оказалось. Обнаружилось, что вечером от хитроумно придуманной иллюминации произошла полная иллюзия.
Только немногие из наиболее зажиточных переселенцев успели соорудить фундаменты своих домов и заготовить для них лесной материал. Материал этот состоял из великолепных, прямых, как стрела, строевых деревьев тяньшанской ели (Picea Schrenkiana), привезённых сюда из Алматинской долины.
Переселенцы жаловались только на непрочность этого леса, который сильно трескался; по это происходило потому, что, вместо того, чтобы просушить предварительно деревья после их рубки ещё в сырой зоне лесной растительности, переселенцы прямо перевозили деревья в зону необыкновенно сухого подгорья, где в то время не росло ещё ни одного дерева, а роскошные сады, в которых утопает ныне этот цветущий город, начали разводиться только гораздо позже.
Приставом Большой орды, а следовательно, и начальником всего Заилийского края был при моём прибытии образованный полковник Хоментовский. Воспитывался он с успехом в Пажеском корпусе и при своих дарованиях был бы выдающимся человеком, если бы не имел того недостатка, который парализовал столь многих из наших лучших в то время окраинных деятелей - алкоголизма.
Хоментовский встретил меня очень приветливо, и мы с ним сошлись очень скоро на наших лагерных петергофских воспоминаниях. Он заявил мне, что относительно конвоя для меня он имеет предписание генерал-губернатора, и выразил уверенность, что при моём военном воспитании я лучше, чем любой из его офицеров, поддержу дисциплину в конвое, непосредственно мне подчиняемом.
Он предупредил меня, что на восточной оконечности Иссык-куля я, вероятно, никого не найду, потому что, вследствие продолжительной и кровавой распри между двумя соседними племенами каракиргизов - сарыбагишами (подданными Кокандского ханства) и богинцами (подданными Китая), последние бежали с Иссык-куля на восток, а первые ещё не осмелились занять родовых богинских земель, то есть восточной половины иссык-кульского бассейна.
Конечно, можно было наткнуться на блуждающие шайки (баранту) той или другой стороны, но всю эту племенную распрю каракиргизов Хоментовский считал благоприятным обстоятельством для моего путешествия, препятствием к которому было только позднее время года.
Экспедиция моя (1856 г.) на озеро Иссык-куль была снаряжена в два дня. Я получил в своё распоряжение десять конвойных казаков, двух киргизов, трёх вьючных лошадей и верблюдов. Выехали мы 2 сентября к вечеру; при выезде из Верного встретили веселый хоровод первых русских переселенцев из крестьян, только что прибывших в Верное.
Мой отряд состоял всего из 14 человек (кроме меня и десяти казаков,- из моего крепостного слуги и двух киргизов), но к нам присоединились ещё два казака из бессрочно отпускных и один юноша, не достигший ещё служебного возраста, пожелавшие ехать с нами в горы на охоту за тиграми.
Кроме того, нас сопровождали три офицера (полковник Хоментовский, артиллерийский капитан Обух и ещё один артиллерийский офицер со своими конвойными, ехавшие в киргизские аулы на реке Иссык), так что весь наш караван насчитывал более 30 человек.
Мы направились прямо к востоку вдоль подножья Заилийского Алатау, сначала при дневном свете, а потом, когда погасли последние лучи заходившего солнца, ещё часа два при лунном свете и, проехав всего до двадцати четырех вёрст, остановились на ночлег на первой значительной реке (Талrape), которая выходит из горного хребта восточнее Алматы.
Место, избранное для ночлега, находилось там, где река Талгар вырывается бурным потоком из долины на подгорье. 3 сентября я встал гораздо ранее солнечного восхода и в сопровождении одного казака выехал на ближайшую возвышенность для того, чтобы насладиться очаровательной картиной утреннего мерцания (Alpengluhen) открывшейся перед нами через широкую выемку Талгарской долины снежной Талгарской группы.
В то время, когда ближайшие к нам невысокие предгорья со своими мягкими, округлыми очертаниями ещё едва выступали из ночного покрова, возвышавшийся во главе Талгарской долины, резко очерченный зубчатый снежный гребень с трёхглавым исполином (Талгарнын-тал-чоку) уже блистал своими вечными снегами в ярко-пурпуровых лучах солнца, еще не показавшегося из-за далёкого горизонта.
Когда же, наконец, яркое светило показалось над горами, я обратил внимание на ближайшую местность нашего ночлега. При своём выходе на подгорье Талгар показался мне шире, быстрее и шумнее реки Биёна в Семиреченском Алатау. Берега его поросли деревьями и кустарниками.
Валуны реки состояли из сиенита, диорита и диоритового порфира. В дневнике моём за 3 сентября на Талгаре отмечены: боярышник (Grataegus pinnatifida), иргай (Cotoneaster sp.), облепиха (Hippophae rhamnoides), таволга (Spiraea crenata и hypericifolia), шиповник (Rosa Gebleriana), Atrophaxis lanceolata, а из трав: степной шалфей (Salvia silvestris), Berteroa incana, Cichorium intybus и паразитная Orobanche amoena. 
Мы все снялись с лагеря не ранее 10 часов утра. День был очень жаркий. Мы с трудом перешли в брод через Талгар и, быстро проехав двенадцать вёрст вдоль тех же предгорий, достигли второй от Верного значительной реки этого подгорья.
Иссыка, на котором и расположились на полднёвку около 11 часов утра, при выходе его из гор. В этом месте возвышенности предгорья были округлы и не имели никаких горнокаменных обнажений. Валуны реки состояли из порфира и в небольшом количестве - из диорита.
Река Иссык при выходе своём из горной долины несколько уже Талгара, но так же быстра, а долина её гуще, чем долина Талгара, заросла деревьями, между которыми главную роль играли: яблоня, урюк (абрикосовое дерево) и боярышник (Crataegus pinnatifida). 
Долина Иссыка служит одним из лучших входов в лучшие по своим видам местности Заилийского Алатау. Мне так много говорили о водопаде, находящемся в долине Иссыка, и о прекрасном альпийском «Зелёном озере» (Джасыл-куль), которого легче всего достигнуть по долине Иссыка, что я решился, оставив свой отряд на месте полднёвки, сделать в сопровождении трёх конвойных казаков и трёх охотников экскурсию в долину.
Мы выехали около полудня. Сначала долина направлялась прямо к югу, между округлыми возвышенностями. Леса яблонь и урюков становились всё гуще и гуще. Вскоре направо от нас открылся вход в боковую долину, в которую я решил заехать со своими спутниками, так как она была чрезвычайно узка и живописна.
Высокие, но округлые горы, её ограничивающие, поднимались по обеим сторонам одна за другой, наподобие кулис. Они также поросли густыми зарослями яблонь и урюков. Несмотря на осеннее время года, всё было в ней свежо и зелено, как в прекрасном саду.
Яблони были покрыты спелыми яблоками, но абрикосы уже сошли. Подъём вдоль долины был довольно крут и труден. Казаки-охотники, нас сопровождавшие, не обманулись в своих ожиданиях, и когда мы выехали из зоны фруктовых деревьев в зону хвойных лесов, состоявших из стройных елей, а затем из арчи (Juniperus sabina), мы действительно выпугнули из густых зарослей арчи двух тигров.
Все бросились их преследовать, но, конечно, без всяких шансов на успех, и, проехав версты три в горы, я решил повернуть назад со своими конвойными в долину Иссыка. Казаки-охотники расстались с нами, желая выследить тигров и продолжать так удачно начавшуюся, по их мнению, охоту.
Я же со своими конвойными вернулся в долину Иссыка и стал подниматься по ней. Горы становились выше и теснее, а на их скатах появились впереди нас стройные ели (Picea Schrenkiana). Наконец на пятой версте появились отвесные обрывы скал и каменные осыпи.
Порода, из которой состояли горы, окаймляющие долину, оказалась красным кварцесвободным порфиром. Вершины гор, образующих долину, превратившуюся далее в узкое ущелье, однакоже, округлы и куполовидны. В осыпях и валунах также почти ничего не попадалось, кроме порфира, и только изредка встречались розовый и белый с чёрным сиениты.
Раза четыре мы должны были переезжать в брод бешеный Иссык для обхода отвесных скал, поднимающихся то па том, то на другом его берегу. Броды были глубоки и чрезвычайно опасны, так как лошади в самых стремительных местах бурного потока, спотыкаясь о подводные камни, могли быть легко сбиты и унесены пенящимися волнами.
В одном месте такая волна опрокинула споткнувшуюся о подводный камень одну из наших лошадей. К счастью, казак, на ней сидевший, успел спрыгнуть на скалу, не заливаемую волнами бурного потока, а лошадь, застрявшую между подводными камнями недалеко от берега, нам вскоре удалось вытащить из воды.
Наконец в конце дикого ущелья показался, спускаясь широкой серебристой лентой, водопад. Весь Иссык, подобно Гисбаху (в Швейцарии), стремился с длинного ската уступами в глубокое ущелье, и только вершина его прорывалась водопадом сквозь скалистую выемку, живописно окаймлённую тёмнозелёными елями, торчащими со скалистых порфировых обрывов, отчасти покрытых тёмной зеленью арчи.
До «Зелёного озера» мы в эту поездку добраться не могли, так как до него оставалось ещё несколько вёрст трудного подъёма, а солнце уже скрылось за высокими горами. Я посетил озеро Джасыл-куль только в следующем, 1857 году, а в этот день поспешил возвратиться в наш лагерь (при выходе Иссыка из гор), до которого мы добрались уже при лунном свете.
Офицеров, ехавших со мной попутно, я застал здесь на ночлеге после совершённого ими объезда киргизских аулов. Со своим выездом на следующий день я не торопился, так как в этот день переезд предстоял мне самый легкий.
Убедившись во время преследования тигров, а также во время четырёх наших переправ через Иссык в полной непригодности казачьих лошадей для горных переездов, я решил во что бы то ни стало переменить всех своих лошадей для своей двухнедельной экспедиции на свежих у таких киргизов Большой орды, которых можно было считать горцами, так как они летнее время года держали свои табуны на самых неприступных высотах Заилийского Алатау.
Такие аулы, по указанию полковника Хоментовского, я мог найти на реке Тургени, отстоявшей всего только в пятнадцати верстах от Иссыка. 4 сентября, встав поутру довольно поздно после утомительных переездов прошедшего дня, я узнал о печальном исходе тигровой охоты, в начале которой мы пытались принять участие.
Преследуя тигров, три охотника напали, наконец, на их следы, которые в одном месте расходились, так как, очевидно, оба тигра побежали по разным тропинкам. По верхней тропинке отправился один из двух старших и опытных охотников с собакой, по другой пошёл столь же опытный старый казак с молодым, ещё никогда не бывавшим на тигровой охоте.
Обе партии не теряли друг друга из виду. К несчастью, казак, шедший по нижней тропинке без собаки, заметил тигра, притаившегося в кустарниках, уже слишком поздно для того, чтобы иметь время в него выстрелить. Тигр бросился на охотника так стремительно, что ударом лапы выбил у него винтовку из рук.
Опытный казак, не теряя присутствия духа, стал перед тигром, который в свою очередь тоже остановился и лёг перед охотником, как кошка, которая ложится перед мышью, когда та перестаёт двигаться. Молодой казак спешил на выручку товарища, но руки его так оцепенели от страха, что сделать выстрела он не мог.
Тогда старший казак потребовал, чтобы он передал ему свою винтовку, но и это молодой казак не был в состоянии сделать; старый обернулся и сделал шага два-три для того, чтобы взять у молодого его винтовку. В этот момент тигр бросился на свою жертву и, схватив казака за плечо, повлёк его сильным движением вперёд, так как заметил, что третий казак, шедший с собакой по верхней тропинке, быстро бежал наперерез его пути.
Тигр уже успел перебежать место пересечения тропинок, но собаке удалось догнать его и вцепиться ему в спину. Тогда тигр, бросив свою добычу, пробежал немного вперёд и начал вертеться для того, чтобы сбросить и разорвать своего маленького врага, что ему и удалось, наконец, но тут он был поражён двумя смертельными выстрелами преследовавшего его охотника; однако он имел еще достаточно силы для того, чтобы спуститься до ручья, напиться в нём и испустить на его берегу свое последнее дыхание.
Но победоносному стрелку было уже не до тигра: он бросился на помощь к своему товарищу, у которого одна рука была перегрызена выше локтя, а у другой сильно повреждены два пальца. Оба казака перенесли своего товарища на руках до того места, где они оставили своих лошадей, и затем добрались при их помощи до нашего ночлега на Иссыке.
С трудом перевезли пострадавшего в Верное, где я только по своем возвращении из двух своих поездок на Иссык-куль посетил его в госпитале и нашел выздоравливающим, хотя рука у него уже была отнята. Трофей их охоты, прекрасная тигровая шкура, был передан мне, а сумма, данная мной охотнику, убившему тигра, была великодушно уступлена им пострадавшему товарищу.
Возвращаюсь к своему путешествию. 4 сентября в 10 часов утра, простившись с Хоментовским и артиллерийскими офицерами, уже только в сопровождении своих конвойных казаков я быстро переехал десятивёрстное пространство между Иссыком и следующей к востоку значительной рекой - Тургенем. 
На Тургень мы попали в том месте, где эта река выходила из горной долины на подгорье, в котором она промыла себе глубокую ложбину. Ложе её было засыпано валунами порфира и сиенита, течение быстро и шумно, волны её пенились, перескакивая через подводные скалы; на реке было много заваленных валунами наносных островов; ширина реки такая же, как Талгара, и при выходе её из гор брод был очень затруднителен для наших слабых лошадей.
Аул, в котором мы могли нанять свежих коней, нашёлся в пяти верстах ниже того места, к которому мы вышли; он принадлежал богатому баю Атамкулу, который славился как один из самых храбрых батырей Большой киргизской орды.
Мне удалось получить 15 прекрасных и привычных к горным поездкам лошадей на две недели с двумя проводниками, по два барана за лошадь, но лошадей можно было собрать только к позднему вечеру, и я остался на ночлег в юрте, выставленной мне гостеприимным Атамкулом.
Верблюд, данный в мою экспедицию Хоментовским, был единодушно признан пригодным для горного путешествия. 5 сентября я тронулся в путь со своим конвоем в 7 часов утра. Через час езды к югу от атамкуловых аулов, вверх по Тургеню, ложбина этой реки превратилась уже в долину.
Боковые её возвышенности имели округлое очертание и состояли из тёмных сланцеватых глин, из песчаных наносов и из желтоватых глин с валунами преимущественно порфира. Валуны эти местами были навалены грудами, подобно эрратическим камням, высоко над уровнем нынешней реки.
К сожалению, я не располагал достаточным временем для исследования причин нахождения этих валунов на возвышенностях и, не имев ещё случая убедиться в существовании ледников в тяньшанской горной системе, я мог приписать присутствие этих валунов на значительных высотах только тому, что река текла первоначально по долине более широким руслом и в более высоком уровне, но, прорывая себе постепенно более глубокое русло в рыхлых породах предгорья, рассталась уже навсегда со своим прежним высоким руслом, оставив на старых своих берегах целые гряды валунов, которых не могла вынести с их высокого, ей уже не доступного уровня.
При входе Тургеня в долину впадал в него с правой стороны ручеёк, через который мы и переехали. Через час езды от этого ручья показались на обоих берегах реки первые обнажения горнокаменных пород, состоявшие на правом берегу из порфира, между тем как на левом, высоко над уровнем реки, попадались ещё в большом количестве гряды валунов.
По скатам долины росли кустарники черганака (Berberis heteropoda) с его чёрными, кругловатыми и вкусными ягодами, крушины также с чёрными ягодами и курчавки (Atraphaxis spinosa), ещё покрытой розовыми цветами, а ближе к руслу реки - тала (Salix purpurea и S. fragilis). Все же встречаемые травы принадлежали культурной зоне Заилийского края и имели европейский характер^*. 
*В моём дневнике 5 сентября записаны в долине Тургеня: Berteroa incana, Geranium pratense, Trifolium repens, Epilobium palustra, Aster tripolium, A. sedifolius (Galatella punctata), Achillea millefolium, Salvia silverstris, Veronica beccabunga, Plantago major - все обыкновенные растения европейской флоры.
Долина Тургеня постепенно становилась все уже и живописнее и поросла далее яблонями, урюком, тополями, боярышником и клёном, получившим впоследствии мое имя, а на горных скатах, спускавшихся в долину, появились стройные ели.
Два раза мы были вынуждены, избегая отвесных скал, переходить в брод через реку. После трёх часов пути долина, шедшая по направлению к юго-востоку, вдруг раздвоилась: меньшая из ветвей реки шла прямо с юга, то есть из поперечной долины, а большая с востока - из продольной.
В последнюю мы и повернули и встретили здесь сначала обнажения гипса, а далее тёмного видоизменения порфира. Наша дорога шла долго по долине вверх течения реки, но потом понемногу отошла от нее, сильно поднимаясь в гору.
После четырех часов пути отошедшая от реки дорога начала подниматься на горный перевал. Подъём был очень крут. Появились и граниты в небольших обнажениях, но затем опять потянулись порфиры. За перевалом мы спустились на другую речку, также один из истоков Тургеня, левый берег которой порос елями.
Потом мы опять поднялись в гору, но и этот второй перевал привёл нас ещё к одному из истоков Тургеня, текущему сначала к востоку, а потом загибающемуся дугой сперва к северу, а потом к западу и прокладывающему себе путь по долине, через которую мы могли видеть к северо-западу от себя весь покрытый сплошным вечным снегом гребень северной цепи Заилийского Алатау, между тем как горы порфирового гребня, через который шел наш перевал, носили на себе только полосы вечного снега.
Прой­денные нами перевалы уже находились в зоне альпийской растительности, а ложбины верховых речек Тургеня - в зоне хвойных лесов. С той же верховой речки, которая загибалась к западу полной дугой, мы поднялись на последний и самый высокий перевал, который киргизы называли Асыньтау.
За этим перевалом мы спустились к реке Асы (Асы-су), текущей на восток по продолжению той же продольной долины, по которой мы взошли на Асыньтау, и остановились здесь на ночлег. Термометр показывал здесь +7° Ц в 8 часов вечера.
Ночлег наш оказался на 2390 метрах абсолютной высоты, но он был ниже последнего перевала метров на 500, и при всём том растительность и около ночлега имела альпийский характер*. Мы всего сделали в этот день от атамкуловых аулов не менее 60 вёрст очень трудного переезда, доступного только для лошадей киргизских горцев.
*Миграция растений альпийской зоны в нижние зоны (лесную и культурную) вдоль горных ручьёв, долго сохраняющих свою низкую температуру вследствие быстроты их течения, есть явление, многократно замеченное мной на северном склоне Заилийского Алатау и объясняется оно переносом из альпийской зоны водами ручьёв семян альпийских растений находящих себе удобные условия развития там, где почва имеет постоянное орошение всегда одинаково холодными ручьями.
6 сентября поутру был иней. Мы вышли со своего ночлега на реку Асы в 8 часов утра и отправились вниз по её продольной долине к востоку. Через четверть часа пути мы перешли реку вброд, а через два часа, когда долина вдруг расширилась, уклонились от Асы-су в том месте, где находилась близ её берега киргизская могила, в виде конической башенки, выстроенной из сырцового кирпича, с окном, окружённым балкончиком. Отойдя от реки, мы стали подниматься в гору по наклонной плоскости, поросшей тёмным еловым лесом. Через четверть часа подъема мы вошли в дикое ущелье, по которому пробивался ручей, впадавший в Асы; правая сторона ущелья поросла елями, а левая - арчой (Juniperus pseudosabina).
Ущелье было скалисто; встречавшиеся обнажения состояли сначала из метаморфических пород, а далее, как и весь кряж, на который мы всходили, из сиенита. Подъём был так крут, что наш верблюд выбился из сил, и мы на втором часу подъёма должны были сделать часовой привал. Недаром киргизы называли этот перевал Джаманбастан (дурной путь).
После нашего привала мы ещё поднимались часа полтора, пока не вышли в альпийскую зону, а затем уже достигли вершины перевала. В западинке на его северной стороне видны были остатки не совсем растаявшего во весь летний сезон снега, а под конец подъёма на нас падал снег в виде крупы из набежавшей тучки, но когда мы добрались до вершины, с которой поднималась живописная гряда скал, то порывистый ветер разметал тучи, и перед нами открылся обширный вид на всю южную цепь Заилийского Алатау.
Вправо от нас она простиралась непрерывным гребнем снежных вершин без всяких выемок; впереди нас возвышались горы, на которых видны были только пятна и полосы вечного снега, а влево весь хребет быстро понижался и сглаживался в том месте, где наши проводники указывали на. самый низкий из перевалов этого хребта, называя его Санташ.
Вершина же нашего перевала имела высокоальпийскую растительность. Пространство между ними и южной цепью Заилийского Алатау было очень широко и выполнено несколькими параллельными кряжами, которые с громадной высоты, на которой мы находились, имели вид огородных грядок.
Спуск с горного перевала был крутой и быстрый, вдоль ключика, который наши киргизы называли Чин-булак и ущелья которого с одной стороны поросли елями, а с другой - обиловали сиенитовыми обрывами. Оставя ключик, мы спустились к югу-востоку, а потом к югу и, перейдя на большой гранитный кряж вышли уже в сумерки в долину, по которой текла к востоку река Дженишке.
Перейдя в брод эту реку, мы остановились на ночлег на правом её берегу, между густыми зарослями тополей и черганака (Berberis heteropoda), перевитых ломоносом (Clematis soongarica). Над нами торчало несколько диоритовых скал.
Обрывы левого берега казались мне в сумерках похожими на какие-то развалины старой крепости с бойницами. 7 сентября поутру я убедился, что эти обрывы состояли из совершенно горизонтальных слоев слабо цементованного песчаника, заключавшего в себе массу огромных и малых валунов, между которыми главную роль играли порфиры, а затем диориты и сиениты.
В этом конгломерате было немало пещер. Снявшись со своего ночлега в 8 часов утра, мы следовали около часа вниз по реке Дженишке, а потом начали подниматься к югу-востоку на новый перевал. Место, на котором мы отошли от реки, замечательно было тем, что долина её превращалась, в род ущелья, стеснённого отвесными скалами.
Скалы эти состояли уже из очень твёрдого конгломерата, под которым я нашёл настоящие кристаллические породы, а именно очень крупнозернистый гранит, впрочем сильно выветрившийся. Отделившись от реки, мы начали переходить через лёгкие увалы, на которых встретили большого волка, но догнать его не могли.
Пройдя часа в два с половиной эти увалы, мы, наконец, увидели долину самой значительной из рек, берущих начало в Заилийском Алатау, а именно Чилика, ограниченную в этом месте довольно высокими, но пологими холмами, одетыми травянистой растительностью.
Выше того места, на котором мы вышли на Чилик, река эта от самых своих верховьев течет с запада на восток вдоль самой значительной из долин Заилийского Алатау, отделяющей северную из двух параллельных его цепей от южной. 
Чилик представился нам там, где мы его увидели в первый раз, очень многоводной, широкой и шумной рекой, бурно несущейся через пороги наваленных ею же скал. Берега её заросли густым лесом, состоявшим из тополей (Populus suaveolens), пород тала (Salix purpurea и S. fragilis), облепихи (Hippophae rhamnoides), черганака (Berberis heteropoda), иргая (Cotoneaster sp.) и других кустарников.
Мы блуждали в этой чаще более получаса, прежде нежели нашли брод через реку. В одном месте выскочил почти из-под моей лошади огромный марал (Cervus canadensis asiaticus), по-киргизски «бугу», со своими громадными ветвистыми рогами.
Брод был широк, глубок и крайне опасен; выдержать переправу могли только наши привычные горные киргизские лошади. Между громадными валунами, уносимыми бурной рекой, было много конгломератов и брекчий.
За Чиликом мы направились к югу-востоку через довольно гладкое степное плоскогорье, очень медленно, но постепенно поднимавшееся в направлении нашего пути. По этой высокой степи мы шли часов пять, не встречая текучих вод, но зато нам встретилось здесь множество лёгких и красивых диких коз (Capra sibirica), пробегавших через эти степи небольшими стадами.
Киргизы называют это плоскогорье Уч-Мерке (три Мерке), по названию трёх речек Мерке, прорывающих себе неимоверно глубокие долины в высоком плоскогорье. По мере его повышения к югу с ним как бы слилась южная цепь Заилийского Алатау, и я увидел впервые на отдалённом горизонте, при блеске солнечных лучей, то, что в течение многих лет было целью моих помыслов и стремлений,- непрерывную, снежную цепь Тянь-шаня, которую мои проводники называли Мустагом.
Исполинский хребет резко отделялся от более близкой южной цепи Заилийского Алатау, на которой впереди меня были видны только полосы вечного снега; но скоро порывистый ветер занёс тучами ближайший к нам горный гребень, и когда тот же ветер разметал эти тучи, то и вершины этого гребня были уже покрыты свежим снегом.
После 5 часов переезда от Чилика наш путь по плоскогорью был внезапно преграждён глубокой ложбиной, прорытой в нём первой Мерке. Глубина этой характерной долины, врезанной в плоскогорье не менее чем на 300 метров ниже его уровня, дала мне наглядное понятие о высоте плоскогорья.
Бока долины, по которым нам пришлось спускаться в нее, были очень круты и состояли из тех характерных конгломератов, из которых, по-видимому, было сложено и всё плоскогорье и которые заключали в себе громадные валуны порфира, сиенита, диорита и других кристаллических пород, довольно слабо цементованных песчаником.
Долина имела полверсты ширины; на дне её текла быстрая и довольно значительная, многоводная речка, на берегу которой не было ни одного дерева. Мы сделали здесь часовой привал, а затем поднялись на другую сторону долины по такому же крутому и скалистому скату, состоявшему из тех же конгломератов, снова на ровное плоскогорье, прерванное глубокой долиной, и через час пути по нему дошли до второй Мерке, которая прорывала себе здесь почти столь же глубокую долину, как и первая.
На окраине речной долины возвышалось киргизское кладбище. Здесь между могилами заметили мы и гробокопателя – светло-серого небольшого тяньшанского медведя (Ursus arctos leuconyx). Спугнув его, мы погнались за ним.
Бежал он с необыкновенной быстротой, без оглядки, спускаясь в долину второй Мерке и забавно кувыркаясь на крутых спусках. Имея лучшую лошадь, я преследовал его по пятам, а мои конвойные казаки постепенно поотстали от меня.
Только один из них отделился и с необыкновенной сметливостью спустился в долину по кратчайшему пути для того, чтобы поспеть наперерез медведю. Маневр казака вполне удался. Когда я спустился на дно долины, преследуя по пятам медведя, то заметил казака стоящим впереди нас с ружьем в руках совершенно наготове.
Медведь бежал впереди меня шагов на сто очень быстро, но когда заметил впереди себя казака, пошёл очень медленно, тяжёлой походкой. У меня случайно не было ни ружья, ни пистолета, и я мог только с любопытством смотреть на исход нашей травли, тем более, что остальные конвойные казаки далеко от нас отстали.
Наконец медведь поровнялся с казаком, но тот, вместо того чтобы сделать выстрел, попятился назад и пропустил его мимо себя. Медведь прошел грузно и тихо мимо своего несмелого врага, а затем, оглянувшись, бросился бежать с неимоверной быстротой.
Я же доскакал до казака и спросил его, почему он не стрелял в медведя, находясь в таком благоприятном для охотника положении, и получил ответ:
- «Да я был совсем наготове и хорошо прицелился, но как посмотрел вблизи на медведя и подумал: а вдруг он меня съест,- так и руки опустились, а он прошёл мимо меня, да и давай тягу».
На берегу второй Мерке мы с удовольствием заметили группу деревьев тала (Salix purpurea и S. fragilis) и между этими деревьями  расположились на ночлег на самом берегу реки. В полуверсте ниже нашего бивака вторая Мерке врывалась в дикое ущелье, пробиваясь уступами и образуя невысокие водопады или пороги через скалы, состоявшие из твердого и звонкого порфира.
8 сентября мы поднялись в семь часов утра с нашего ночлега на второй Мерке и выбрались по крутому скату из долины на плоскогорье. Следуя по нему три четверти часа на юго-восток, мы дошли до долины третьей Мерке.
Долина эта была столь же глубока, как и долина второй, имела полверсты ширины и скаты хотя и крутые, но поросшие дёрном. В одной версте ниже того места, где мы перешли в брод реку, третья Мерке пробивалась так же, как и вторая, через ущелье.
Но мы от нашей переправы повернули не вниз, а вверх по реке. Через полтора часа пути долина превратилась в узкое ущелье с крутыми порфировыми обрывами и скатами, поросшими еловым лесом. Избегая этого ущелья, мы поднялись на правый его берег и сделали двухчасовой его обход, а затем вышли снова в расширявшуюся долину, скаты которой были уже покрыты дёрном.
Через три часа пути от ночлега третья Мерке разделилась на две ветви, из которых одна текла с юга, а другая с юго-запада. Мы пошли по первой, через час въехали в еловый лес, отчасти одевающий скаты долины, состоявшие из диабаза.
После пяти часов пути от ночлега река опять разветвилась. После этого разветвления мы поехали по западной ветви и стали круто подниматься в гору, следуя вдоль одного из верховых ручьёв третьей Мерке, но через полчаса остановились на часовой привал, вследствие крайнего утомления нашего верблюда.
Здесь обнажения состояли из метаморфического известняка с прожилками известкового шпата. Из зоны лесов мы уже вышли с начала подъёма; кустарники были субальпийские: арча (Juniperus pseudosabina), четыре вида смородины (Ribes diacantha, heterotrichum, atropurpureum и rubrum), татарская жимолость (Lonicera tatarica) и открытая мной тонкая, нежная порода бересклета, получившая впоследствие мое имя (Evonymus Semenovi).
Затем мы уже шли по лугам с высокоальпийской растительностью* и, наконец, добрались до вершины горного прохода, на котором снег лежал еще до начала июля, но стаял уже в конце этого месяца, а не в августе. Высота этого прохода была не менее 2500 метров, но все-таки он показался мне ниже Асынынтау.
Мои проводники называли этот горный проход Табульгаты. Обнажения на нём состояли из гранита. Отсюда текли в разные стороны две речки: одна к югу, в бассейн Иссык-куля, другая к северу, в Мерке, принадлежащую к бассейну реки Или. Обе носили одно и то же название Табульга-су. 
*Вот список собранных мной в альпийской зоне Табульгатинского перевала 8 сентября 1856 года растений: из сем. лютиковых: кашмирская Anemone Falconeri. Замечательно, что на Табульгатинском перевале в этот день найдено было мной ещё одно западно-гималайское растение: Carumindicum (по определению Регеля и Гердера), привезённое, по-видимому, из Кашмира Ройлем и описанное ботаником Линдлеем. В этот же день (8 сентября) были мной еще собраны: европейские формы: Moehringia lateriflora, Cerastium alpinum, Aster alpinus, Erigeron uniflorum, Gentiana aurea и Veratrum album, полярная форма Gymnandra borealis, алтайская Doronicum oblongifolium, а из местных центрально-азиатских: Chrysanthemum pulchrum, Eritrichium pectinatum, Nepeta densiflora. 
По очень крутому спуску спустились мы в долину южной Табульга-су, поросшую стройными еловыми деревьями. Начиная от перевала через гребень во время нашего спуска я мог постоянно наслаждаться чудной панорамой всего Тянь-шаня между меридианами знаменитого Мусартского горного прохода и западной оконечностью озера Иссык-куля.
К сожалению, я не мог ориентироваться в этой великолепной панораме, так как проводники мои (киргизы Большой орды), хорошо знакомые с Заилийским Алатау, совершенно не были знакомы с Тянь-шанем. Влево от нашего меридиана посреди обширной группы снежных исполинов выдавалась смелостью своих очертаний гора пирамидальной формы, скаты которой были так круты, что на некоторых местах снег не мог держаться, и при всем том пирамида казалась белоснежной, тем более, что она от самого своего основания, находившегося посреди других исполинов горной группы, была расположена уже в зоне вечного холода.
Слева от этой сильно индивидуализированной горы находилась ещё другая, поднимающаяся более пологим конусом, но уступавшая ей в высоте, может быть, только потому, что она была дальше. Правее нашего меридиана к юго-западу особенное внимание обратил на себя трёхглавый исполин, формой похожий на Dent du Midi Валезских Альп, но весь покрытый снежным покровом.
Спустившись с Табульгатинского перевала, мы избрали себе ночлег при выходе речки Табульга-су из поперечной к оси хребта долины, по которой мы спустились с перевала в продольную, т. е. параллельную оси хребта долину, отделяющую от него невысокое предгорье.
Место, избранное мной для ночлега, было прекрасно защищено с одной стороны предгорьем, с другой - лесной зарослью и находилось у самого берега быстрой, несущейся через скалы речки, под шум которой можно было заснуть так сладко. Отсюда горный проход Табульгаты, находившийся над нами на 1010 метров, казался нам точкой.
Так мы прибыли на наш ночлег не позже 4 часов пополудни и солнце было еще высоко, то я оставил своих конвойных разбивать палатку, разводить огонь, варить чай и приготовлять нам скромный ужин, состоявший из сухарей, размоченных в воде и поджаренных на курдючном сале (так как никаких консервов в своё путешествие я никогда не брал), и поскакал с одним казаком на ближайшую сопку предгорья, откуда мог иметь беспрепятственный вид на Иссык-куль, длина которого на западо-юго-запад простиралась более чем на 150 вёрст. 
С юга весь этот синий бассейн Иссык-куля был замкнут непрерывной цепью снежных исполинов. Тянь-шань казался крутой стеной (* Семенов-Тян-Шанский считал хребет Кунгей Алатау, окаймляющий Иссык-куль с севера, за южную цепь Заилийского Алатау, а Тянь-шанем называл высокий Терскей Алатау и расположенные сзади него высокие горные узлы (Ак-Шийрак, Хан-тенгри и др.).
Это надо иметь в виду, читая дальнейший рассказ П. П. о путешествии по Тянь-Шаню. (Ред.)). Снежные вершины, которыми он был увенчан, образовали нигде не прерывающуюся цепь, а так как бесснежные основания их, за дальностью расстояния на юго-западе, скрывались под горизонтом, то снежные вершины казались прямо выходящими из тёмно-синих вод озера. Возвратившись в свою палатку я уснул особенно хорошо под впечатлением виденных мной в этот день картин природы и под шум падающей водопадами речки.
9 сентября мы вышли с нашего ночлега на Табульга-су в 7 часов утра и направились к Иссык-кулю. Более часа следовали мы продольной долиной, простирающейся от востока к западу параллельно реке Тюпу и отделённой от него низким горным кряжем.
По долине этой не текло никакой речки, так как Табульга пошла наперерез этого кряжа. На северной стороне долины находился тот округлый холм, на который я взбирался вчера для обозрения озера. Через час пути кряж, ограничивающий долину с юга, сгладился, и после небольшого спуска мы очутились в широкой степной долине, по которой протекали к западу параллельные между собой реки Тюп и Джаргалан - восточные многоводные притоки Иссык-куля; из них первый (Тюп) собирает все текущие с севера речки, берущие начало на не достигающей уже здесь снежной линии южной цепи Заилийского Алатау, через которую мы накануне перешли в Табульгатинском перевале. Второй же из горных притоков Иссык-куля, Джаргалан, собирает все речки, текущие с юга и берущие начало в передовой цепи Тянь-шаня.
Мы шли по Тюп-Джаргаланской равнине прямо к западу, вдоль предгорий южной цепи Заилийского Алатау, в некотором расстоянии от них, но ближе к ним, чем к Тюпу. Долина Тюп-Джаргалана имела не менее двадцати вёрст ширины, а за нею уже поднимался исполинский хребет, передовые горы которого кое-где носили на своих вершинах снежные полосы, а задние исполины составляли непрерывный ряд снежных белков. Степь или равнина Тюп-Джаргалана очень мало возвышена над озером, а потому, пройдя по ней час, я остановился на поперечном ручье для гипсометрического измерения.
Это было в девять с половиной часов утра. Термометр показывал +10° Ц, погода была немного пасмурна и слегка туманна при нижнем восточном и верхнем западном ветрах. Следуя далее, мы очень часто переходили поперечные ручьи, притоки Тюпа, которых на всём протяжении было не менее 25.
Горы, по мере вторжения их выступа в долину, казались то ближе, то дальше от нас. Степь была безлесна, а травяная её растительность имела степной характер подгорной равнины Заилийского края и европейской Сарматской равнины. Чий (Lasiagrostis splendens), степной шалфей (Salvia silvestris), медунка (Mediago falcata), тысячелистник (Achillea millifolium), касатик (Iris Gueldenstaedtiana) и астра (Galatella punctata) были преобладающими растениями всей степи.
В некоторых местах встречались болотистые пространства, заросшие высокими камышами (Phragmites communis), между которыми мы везде замечали следы кабанов. Беспрестанно мы выпугивали красивых семиреченских. фазанов (Phasianus mongolicus), которых казаки не могли стрелять из своих винтовок, заряженных пулями.
После трёх часов пути от ручья, на котором мы останавливались, мы приблизились к горному выступу, вдающемуся в долину и почти перегородившему нашу дорогу, которая должна была обходить его. Гора состояла из мелкозернистого гранита. Взобравшись на неё, с одним из казаков, я увидел впереди нас всё озеро и широкое устье Тюпа.
Отсюда до Иссык-куля, оставалось не более восьми вёрст. Мы скоро сошли с дороги, направляясь к озеру напрямик, и часа через полтора достигли его берега. Место, в котором мы вышли на озеро, вдавалось в него в виде полуострова или, лучше сказать, косы между устьями Тюпа и Джаргалана.
Весь полуостров по песчаному грунту порос густо только одним кустарником - облепихой (Hippophae rhamnoides). Вода озера на вид была прекрасна по своей прозрачности и светло-голубому цвету, но она была солоновата и непригодна для питья.
Прибой волн был сильный. На песчаном берегу никаких валунов не было, исключая кусков слабого конгломерата, образованного самим озером и не округлённого ни в валуны, ни в гальки. Раковины, найденные мной на берегу, принадлежали новому виду пресноводного рода Limnaea (L. obliquata).
Ширина Тюпа была более ширины Роны при ее впадении в Женевское озеро. На запад озеро казалось беспредельным. На северной стороне его, верстах в 20-30, высокий горный выступ вдавался в долину Кунгея (*Кунгеем П. П. называл северное прибрежье Иссык-Куля, а не хребет, так же как Терскеем - южное прибрежье озера, а не огромный хребет, ограничивающий с юга Иссыккульскую котловину.
(Ред.)) и близко подходил к озеру, способствуя образованию в нём красивых бухт. Островов на озере совсем не было. На берегу Тюпа, верстах в пяти-шести выше его устья, возвышалось замечательное строение, хорошо видимое с дороги.
Эта была мулла (киргизская могила). Здание было солидно построено из серого сырцового кирпича, имело купол и две тонкие башни вроде минаретов, соединенные высокой стеной с узкими окнами вроде бойниц. Мы дошли до Иссык-куля в 4 часа пополудни и охотно остались бы здесь до следующего дня, но ночевать на берегу озера было слишком опасно.
Бивак на полуострове был бы самый неудобный. Огни наши были бы видны отовсюду с обоих прибрежий Иссык-куля (Кунгея и Терскея) и отрезать нас от сообщения было бы слишком легко. О приходе нашем на Иссык-куль могли уже знать каракиргизы, потому что поутру мы видели издали одного всадника.
Пробитая к мулле дорожка со свежими следами доказывала, что мулла эта посещалась нередко. На дороге нашей мы встречали в большом количестве остатки разорванных, юрт, очевидно, здесь происходили нынешней весной баранты и побоища между обоими каракиргизскими племенами.
Так как победа осталась за более хищными сарыбагишами, то они могли ночевать на Кунгее за горным выступом. Всякая проезжая баранта заметила бы наши огни. Поэтому я решил не оставаться здесь на ночлег и итти назад к прежнему.
Казаки повеселели, а сопровождавшие нас три киргиза, с усилием тянувшие нашего верблюда и вьючных лошадей, усердно поскакали рысью. Мы скоро достигли пройденного нами выдающегося на дорогу горного выступа.
Забравшись на гору, я мог ещё раз окинуть прощальным взглядом чудную поверхность Иссык-куля. Светлая струя серебрилась по ней под догорающими лучами солнца, вскоре утонувшего в дымке вечернего тумана. Скоро совершенно смерклось.
Нам оставалось или ночевать в каком-нибудь боковом ущелье, или возвращаться ночью на прежний ночлег. Несмотря на усталость людей и лошадей, мы избрали последнее. Ночь была темная, безлунная и даже беззвёздная: небо было покрыто тёмными тучами, а очертания гор исчезали в тумане.
Тесной толпой, подобно киргизской баранте, ехали мы скорой рысью часа четыре. Часто приходилось переезжать в брод многочисленные ручьи, текущие с гор. Дорогу или тропинку мы скоро совершенно потеряли и должны были прижиматься к горным скатам для того, чтобы совсем не сбиться с пути и не потерять своего направления в широкой степи Тюпа.
Наконец верблюд наш, утомлённый форсированным маршем, остановился. Делать было нечего. Мы поднялись на скат горы и сошли с лошадей. Ветер был чрезвычайно сильный и пронзительный, температура опустилась ниже 0°.
Сначала моросил мелкий дождь, а потом пошёл снег крупными хлопьями. Не расседлывая лошадей, развьючив только верблюда, мы легли на сырую землю, закутавшись чем попало. Казаки так устали и продрогли, что разбивать для меня палатку я не позволил.
Огни разводить было нечем, да и место нашего привала было слишком открытое и опасное. В усталости я уснул немного, но проснулся через час под впечатлением пронзительного и невыносимого холода. Была глухая полночь. Тучи немного рассеялись, и кое-где заблистали езды.
Я решился разбудить казаков и искать спасения от холода в новом переезде. Передохнувшего верблюда опять навьючили. Я уехал вперёд с одним казаком и, к счастью, вскоре нашёл дорогу. Часа в три трудного пути мы, наконец, добрались до ущелья Табульга-су, хорошо защищённого с востока горой, а с запада рощицей.
С радостью я услышал приветливый шум знакомого ручья. Через пятна лежавшего кое-где мягкого снега мы добрались до брода и, перейдя ручей, ночевали на своем прежнем ночлеге, разбив там палатку и разведя огромный, но ни откуда не видимый костер.
10 сентября вышли мы со своего ночлега в 10 часов утра и направились по долине к востоку. Обрывы горы, ограничивавшие долину с севера, состояли из плотного серого известняка со следами окаменелостей: раковин, кораллов, энкринитов и ортоцератитов каменноугольной системы.
Мы перешли в брод через Табульга-су и скоро вышли на реку Тюп, в которую она впадает. Тюп течёт здесь с востока на запад и только по соединении с Табульга пробивается через кряж и уходит в другую параллельную долину.
Долина, по которой мы следовали вверх течения реки часа три или четыре, была живописна и привлекательна. Ширина её - с версту; дно поросло ивами (Salix viminalis); река довольно широка и быстра; ели растут на всех скатах, на которых также много черёмухи (Prunus padus) и черганака (Berberis heterepoda), одним словом, растительность очень богата.
Горы, ограничивавшие равнину, были невысоки, но имели красивые волнистые очертания; вершины их были покрыты выпавшим вчера снегом. Обрывы гор были в высшей степени интересны. Известняк выходил здесь в таких малых обнажениях, что нельзя было заметить его простирания, но он покоился на плотном, несколько метаморфизованном песчанике, которого простирание было с северо-запада на юго-восток, с 40° отклонения от меридиана, а падение 45° к юго-западу.
Всё это было прорвано конгломератами и брекчией, состоявшими из огромных глыб того же известняка, песчаника и красного порфира, крепко цементованных более мелкозернистой массой. Очевидно, прорывающей здесь породой является красный порфир, который образует штоки в осадочных породах. Далее всё те же известняки тянулись вдоль долины.
Наконец долина окончилась расширением вёрст до четырёх, образуя местность, очень удобную для заселения. Отсюда мы повернули к северо-северо-востоку, переехали через лёгкий перевал и вступили в широкую долину, имеющую меридиональное направление, в которой не было речки, а только небольшое озерко и болотце.
На левой, то есть западной, стороне долины выходил песчаник с тем же простиранием и падением, как прежний. Затем мы направились прямо к северу и поднялись несколько в гору на понизившееся продолжение южной цепи Заилийского Алатау; через него мы проходили часа три или четыре и, наконец, вышли на плоскогорье Джаланаш (Уч-Мерке).
Впереди показался перед нами ряд тополей (Populus suaveolens), обозначавший течение реки Каркары. Здесь мы надеялись встретить аулы богинцев, но не нашли их, а потому повернули к северо-северо-востоку, так что Каркара осталась от нас вправо, и вышли к вечеру на реку, которую наши проводники называли Чирик-су и на которой мы ночевали. Долина этой реки была здесь безлесна, ограничена высокими горами и направлена от юга к северу. Ночь была холодная, и к утру было -2° Ц.
11 сентября мы снялись со своего ночлега в 10 часов утра, перейдя в брод на левый берег реки, поднялись на возвышенность и направились к западо-северо-западу по степному плоскогорью. Вправо от нас постоянно была видна Чирик-су, с которой медленно расходилась наша дорога. Через три часа пути мы опять приблизились к реке, которую нашли здесь вдвое шире.
Её увеличило и несколько изменило направление в широтное впадение в неё слева реки Каркары, по слиянии с которой соединённая река получает название Кеген-су. Видный за рекой кряж простирался от востоко-северо-востока к западо-юго-западу, приближаясь к течению Кегена с правой его стороны.
После трёх часов нашего дальнейшего пути к западу речка Кеген текла уже по продольной (по отношению к направлению хребта) долине Заилийского Алатау, которая постепенно превратилась в ущелье; ущелье это, по недоступности его, мы должны были обойти и выйти на реку Кеген там, где её долина опять расширялась.
Обнажения скал состояли здесь из красного порфира. Через полтора часа пути вдоль долины мы опять дошли до входа её в дикое ущелье, по совершенной недоступности которого мы должны были окончательно оставить течение реки и взобраться на высокое плоскогорье Джаланаш, через которое она пробивается.
Через час переезда мы спустились в преграждавшую наш путь глубокую долину третьей Мерке и выехали на старую нашу дорогу. В глубине долины мы полдневали в рощице на берегу реки. Обнажения горной породы здесь состояли из того же самого известняка, который мы встретили на Табульга-су и который заключал в себе характерные окаменелости каменноугольной системы, а именно Rhynchonella и Productus с продольными бороздками.
Простирание и этого известняка было неясно, потому что он выходил на поверхность только плоскими скалами. Над ним, как и на всех Мерке и во всём окружающем плоскогорье, навалены были наносы слабо цементованного песку со множеством огромных и мелких валунов порфира, сиенита, гранита, диорита и конгломератов из тех же пород.
До второй Мерке доехали мы по прежней дороге, но, перебравшись через её глубокую долину и выехав снова на плоскогорье, забрали вправо, то есть более к северо-западу, и выехали на первую Мерке гораздо ниже, чем прежде, и ближе к её впадению в Кеген.
Спуск к первой Мерке был очень продолжителен, потому что долина её здесь была ещё глубже. Скалы, её ограничивающие, состояли здесь из красного порфира. Со спуска в долину видно было слияние Мерке с Кегеном, который, приняв все три Мерке, пробивался через дикое ущелье; здесь его течение, подобно Иматре, имело характер сплошного водопада, вследствие чего киргизы характеризовали его названием Ак-тогой.
Место, на котором мы остановились на первой Мерке, поросло прекрасной порослью деревьев и кустарников, между тем как выше, где мы переходили долину этой Мерке на пути к Иссык-кулю, на ней не было никакой лесной растительности.
Поросль, посреди которой мы ночевали в этот день, состояла из тала (Salix viminalis), тополей (Populus suaveolens), аргая (Cotoneaster sp. и С. multiflora), шиповника (Rosa platyacantha) и черганака (Berberis heteropoda). Ночь не была холодна.
12 сентября мы вышли из своего прекрасного ночлега рано поутру, по чрезвычайно длинному и  крутому подъёму выбрались на плоскогорье Джаланаш и следовали на расстоянии почти пятнадцати верст сначала параллельно Ак-тогою, а потом постепенно отходя от него.
Влево от нас остался прорыв реки Чилика через то же плоскогорье, вправо уже вырвавшийся из дикого ущелья (Ак-тогоя) Кеген, все ещё текший в очень глубокой долине. Когда же мы заглянули в эту долину, то с радостью увидели в ней киргизские аулы и направились к ним в надежде ускорить наше возвращение в Верное переменой нескольких совершенно усталых лошадей, а в особенности верблюда.
Часа через три после бесконечного спуска и опасной переправы через широкий и стремительный Кеген, принявший уже название Чарына и имевший здесь ширину Аара под  Интерлакеном, мы, наконец, добрались до аулов.
Несколько часов прошло у нас в первом обильном со времени нашего выезда из Верного обеде, состоявшем из целого барана, и в переговорах с киргизами, которые, наконец, доставили нам за умеренную плату шесть лошадей и верблюда, и мы тронулись в путь в пять часов пополудни, когда солнце уже склонялось к западу.
Целый час поднимались мы на ограничивающую долину возвышенность и вышли на плоскогорье. Рысью проскакали по нему пятнадцать вёрст, отделявшие нас от простиравшегося впереди нас от запада к востоку кряжа, который киргизы называли Турайгыртау.
Солнце уже закатилось, когда мы начали подъём на этот кряж и вынуждены были остановиться на ночлег на половине подъёма на ручье, с него текущем. 13 сентября мы тронулись в путь очень рано поутру. Дорога шла круто в гору через дикое поперечное ущелье между торчавшими отовсюду чёрными, смелыми и крутыми утёсами.
Весь хребет состоял из диоритового порфира и возвышался, как оказалось из моего измерения последующего (1857) года, в 2000 метров абсолютной высоты. Когда мы взобрались на вершину горного прохода, то увидели перед собой опять высокую степную долину верст пятнадцать шириной, простиравшуюся от запада к востоку.
Напрасно искали мы взорами аулов. Налево от нас было видно ущелье Чилика, а за ним узел, соединяющий первую цепь со второй. За спуском заметил я порфировый конгломерат, составлявший его окраину и кое-где обнажавшийся как бы в пластах, сильно наклонённых к северу (под 40°) и простиравшихся от з.-с.-з. к в.-с.-в.
Другой породы я здесь не видел. Степная долина была вся присыпана песчаными наносами с бесчисленным множеством валунов с тех же гор. Она была изрыта сурковыми норами и богата солонцами. Растения, конечно, все выгорели и высохли, стояли свежими только кое-какие солянки (Salsolaсеае).
Спустились мы в степь у подножья следующего кряжа и здесь увидели многочисленные табуны и аулы. Не теряя времени, мы направились туда и часа через три добрались до них. Здесь опять произошла задержка до ночи и следующего дня.
Аул, в котором мы остановились, был расположен на ключике у подошвы круглого, но продолговатого холма из красного порфира. 4 сентября в 7 часов утра мы вышли из аула и направились к западу и северо-западу диагонально через горы Сейректаш, следуя далее продольными долинами.
Горы эти почти такой же высоты, как параллельный с ними кряж Турайгыртау. Скалы их гораздо более плоски и округлены и состоят все из красного, а не диоритового порфира. В одном месте я встретил выход обширной жилы кварца; всё остальное составлял кварцесодержащий порфир.
Когда мы стали спускаться с гор, то на северо-западе увидели течение Чилика, обозначенное полосой деревьев; в ущельях же гор с северной стороны росли яблони. На севере виднелась опять широкая степная долина плоскогорья шириной вёрст в двадцать пять-тридцать, а за ним еще параллельный кряж Богуты.
Однако этот кряж, почти столь же высокий, как предыдущий, уже не переходил Чилика и не продолжался далее к западу, между тем как два предыдущие соединялись с высоким гребнем Заилийского Алатау специальным узлом за Чиликом.
Спустившись с гор, мы выехали на долину Чилика и, проехав вёрст пятнадцать, остановились на его берегу на привал, перейдя с трудом в брод через все широкие и быстрые его рукава. Чилик течёт здесь в направлении к западу и северо-западу, прорыв себе в степи очень широкую и глубокую ложбину, обрывы которой очень круты и состоят из песчаных наносов, наполненных валунами порфира, диорита, сиенита, гранита и конгломерата.
Между деревьями преобладали узколистая ива, тополь, боярышник (Crataegus pinnatifida), облепиха (Hippophae rhamnoides) и шиповник (Rosa Gebleriana). За Чиликом мы следовали параллельно с северной цепью Заилийского Алатау прямо к западу и часа через полтора увидели вервью аулы на ключике, текущем с гор.
Здесь переменили лошадей и уже вечером отправились далее. Пройдя ещё часа полтора, приехали в новый аул и здесь ночевали. 15 сентября с ночлега на втором от Чилика ключике тронулись в 7 часов утра, через два часа перешли реку Кара-Туруни ещё через час пришли к аулу Джайнака.
Здесь пробыли полтора часа и в 11,5 часов утра опять тронулись в путь. Часа в три пополудни перешли Тургень близ ряда «чудских» курганов, а на закате солнечном достигли реки Иссыка, где и ночевали верстах в четырёх ниже прежнего ночлега.
15 сентября в 10 часов утра я благополучно вернулся в Верное. Хоментовский очень обрадовался моему благополучному возвращению, тем более что в мое отсутствие произошли такие события, в которых я мог бы быть ему полезным.
Отношения его с соседним на юго-западе каракиргизским племенем сарыбагишей продолжали быть натянутыми, и последние не раз, хотя и не с прежней дерзостью, продолжали свои хищнические набеги на недостаточно ещё прочно организованный новый русский Заилийский край.
В особенности вывело из себя Хоментовского разграбление в десятке вёрст от Верного русского торгового каравана, шедшего в Ташкент, а также каракиргизская баранта, направленная против верных наших подданных - киргизов Большой орды.
Отважный Хоментовский быстро решился предпринять поход на сарыбагишские аулы, находившиеся в большом количестве к западу от Иссык-куля - в верховьях реки Чу, с целью расчебарить их, то есть отнять у них их табуны и стада для пополнения убытков, нанесённых русским подданым их набегами.
Сильный отряд Хоментовского, вышедший из Верного вскоре после начала моего путешествия на Иссык-куль, состоял из трёх сотен казаков и одной роты пехоты, посаженной на лошадей, двух горных пушек, нескольких ракетных станков и множества киргизов Большой орды.
Отряд благополучно перешёл через высокий перевал и спустился в долину реки Чу, ниже кокандского укрепления Токмака. Здесь он застал на кочевьях несметные массы каракиргизов, разгромил их аулы и, овладев ближайшими их табунами, пустился в обратный путь.
Но каракиргизы, сначала бежавшие, собрались в несметном количестве и начали преследовать наши отряды, сильно растянувшиеся при трудном восхождении на перевал, бросаясь на них в атаку с необыкновенной храбростью, несмотря на то, что ракетные станки, ими никогда не виданные, а также выстрелы наших казаков производили между сарыбагишами большие опустошения.
Потери же отряда простирались до 17 человек убитыми и тяжело раненными; когда перевозимые с трудом на лошадях раненые останавливались и попадались в руки каракиргизам, то ожесточение этих последних было так велико, что они рубили их на части.
Тем не менее впечатление, произведённое походом Хоментовскго, было очень сильно, так как число убитых и раненых со стороны сарыбагишей было велико. Определить именно это впечатление Хоментовский считал особенно важным и потому решился для этой цели не медля организовать новый разведочный отряд.
Этот отряд, состоявший из неполной сотни казаков и нескольких киргизских проводников, он предложил мне взять в свое распоряжение с тем, чтобы выйти на реку Чу, а если я не застану там сарыбагишей, проникнуть до западной оконечности Иссык-куля и вернуться через известные мне горные проходы Заилийского Алатау в Верное.
Выехали мы в числе 90 человек из Верного 21 сентября в 11 часов утра. Следовали мы в этот день к западу, вдоль подножья северной цепи Заилийского Алатау, вёрст двадцать семь, до выходящей из снежных гор реки Кескелена - значительного притока реки Или.
Погода была пасмурная и превратилась в дождливую. Проехав вёрст сорок по подгорью Заилийского Алатау на запад от Верного и спустившись в пересекавшую наш путь глубокую ложбину, мы услышали там отчаянные крики.
Каракиргизская баранта грабила небольшой узбекский караван, который шёл в Верное. Когда мы прискакали на помощь каравану, сарыбагишй бежали, не успев ограбить караван: мы застали их в тот момент, когда они уже разували узбеков для того, чтобы отнять у них хранимые ими в сапогах деньги.
Не теряя времени в разговорах с узбеками, я с частью своих казаков бросился преследовать баранту. Преследование это продолжалось часа два и кончилось тем, что барантачам, побросавшим свою верхнюю одежду, всё-таки удалось ускакать от нас.
Под конец преследования оставались впереди нас только три отставших барантача, но и с нашей стороны большинство преследовавших отстало вследствие усталости лошадей, и при мне остался только мой казак-переводчик, так как мы имели самых лучших лошадей.
Да и мы, так же как и преследуемые каракиргизы, ехали уже шагом, на расстоянии двухсот метров друг от друга. Стрелять в безоружных я не хотел, а потому и решил возвратиться к месту, назначенному мной нашим биваком, что тем более было необходимо, что преследуемые пустили пал на высохшей степи по ветру, дувшему нам в лицо.
Мы избегли встречи с огненной стеной, спустившись во встреченную нами глубокую ложбину, а затем устроились в ней и на ночлег. 22 сентября погода немного разъяснилась: туман рассеялся, и даже показались горы со своими снежными вершинами.
Пройдя вёрст тридцать к юго-востоку до речки Чемолгана, мы вынуждены были сделать здесь продолжительную остановку в ожидании свежих киргизских лошадей, так как казачьи, на которых мы выехали из Верного, оказались непригодными для нашего дальнего и трудного похода.
К вечеру погода опять испортилась, и дождь продолжался до глубокой ночи. 23 сентября вышли мы с Чемолгана рано поутру на свежих киргизских лошадях посреди непроницаемого тумана. Дорога наша была затруднена тем, что пришлось переходить через частую сеть пересекающих подгорье глубоких ложбин с крутыми обрывами.
Через четыре часа пути мы достигли реки Узун-агача, на которой сделали полуденный привал. Осенняя растительность степи хотя уже несколько поблёкла, но не совсем высохла, в особенности бросались в глаза розовые цветы высоких мальв (Althaea officinalis и Lavatera thuringiaca), светло-голубые - цикория (Cichorium intybus), бледно-жёлтые - софор (Sophora alopecuroides) и тёмно-синие - степного шалфея (Salvia silvestris). Цвёл ещё очень распространённый здесь солодковый корень (Glysyrrhiza aspera).
Во время нашего привала погода совершенно разгулялась: в два часа пополудни было +18° Ц. Мы тронулись в путь и вёрст через двадцать добрались, до реки Кара-Кастека. Здесь, при ясной погоде, ожидала нас величественная картина солнечного заката.
Влево от нас возвышался резко очерченный на тёмной лазури величественный хребет Заилийского Алатау, на западной оконечности которого поднималась отдельно высокая округлённая вершина Суок-тюбе; на ней блистали на солнечном закате освещённые розовым светом белоснежные полосы.
Когда же на далёком западе совершенно погас пурпуровый закат, над которым несколько времени ещё висели две-три золотые тучки, налево высоко над горами обнаружился бледно-золотой серп молодой луны. Наступившая ночь была прохладна, но мы ехали ещё часа три при слабом свете луны до нашего ночлега у подножья Суок-тюбе, на Кастеке.
24 сентября в семь часов утра было +7° Ц, и погода была совершенно ясная. Следуя по долине Кастека от севера к югу, мы стали подниматься на Заилийский Алатау. Часа четыре следовали мы вверх течения Кастека, между гранитными скалами.
Наконец Кастек разделился на две ветви, из которых одна шла с юго-востока, другая - с юго-запада. Мы пошли по первой для того, чтобы выйти через высокий перевал на реку Чу, несколько ниже и далее от кокандской крепости Токмака.
Поднимаясь по этой ветви, мы достигли, наконец, до вершины перевала. С этой вершины, на которой холодная температура оправдывала её название Соук-тюбе (прохладная гора), мы увидели всю долину реки Чу, образующую здесь несколько блестевших на солнце рукавов.
Влево было видно также течение реки Кебина, выходившего из продольной долины Заилийского Алатау, разделяющей северную и южную её цепи и впадающей по выходе из этой долины в реку Чу. За рекой Чу простирался очень высокий горный хребет, вершины которого были покрыты снегом.
Спускались мы с горного перевала не более часа и, выйдя к очень обильному водой ручью, впадающему в реку Чу и называемому Бейсенын-булак, остановились на ночлег. Когда мы проснулись на другой день (25 сентября), то температура оказалась -1,5° Ц.
Ночь была очень холодна, и палатка моя обледенела. Утро было туманное; тем не менее мы снялись с бивака в 7 часов утра. Конечно, времени терять было нельзя. Обнаружилось, что сарыбагишей в долине Чу уже не было.
Очевидно, что, напуганные своей кровавой битвой с русскими, они бежали, по всему вероятию, на озеро Иссык-куль, куда я и решил выйти к ним со всем своим отрядом, следуя вверх по реке Чу через дикое Буамское ущелье.
В сущности, для моего довольно многочисленного отряда, состоявшего из 90 всадников и 20 вьючных лошадей (верблюда, к счастью, у нас не было), переход в восемьдесят вёрст через почти бездорожное ущелье, в котором или за которым мы должны были встретиться с озлобленными врагами, так как почти все казаки моего отряда участвовали уже в походе Хоментовского, мог казаться безумным предприятием, и поддерживать бодрость и самоуверенность между казаками мне было, нелегко.
Густой туман нам очень благоприятствовал: если из Токмака предпринимались какие-нибудь разъезды, то мы могли перейти широкую долину Чу незамеченными и войти в узкое ущелье в течение дня. Так это и было сделано.
Пока мы спускались в долину Чу, снег падал хлопьями, но под конец он уже превратился в дождь, а по спуске нашем в долину и совсем прекратился. Река Чу там, где мы на неё вышли, протекала попросторней долине, имевшей вёрст шесть ширины, и течение ее сопровождалось древесной растительностью, состоявшей из высоких тополей (Populus euphratica).
Мы пересекли широкую долину, простиравшуюся от востока к западу диагонально в направлении к ю.-ю.-в. и вошли, никем не замеченные, в дикое Буамское ущелье, из которого река вырывается в свою широкую долину близ порфировой сопки Боролдай.
Когда мы вошли в ущелье, оно скоро так сузилось, что по правому берегу Чу, на котором мы находились, далее следовать было невозможно, потому что каменные утёсы громадной высоты падали в реку совершенно отвесно.
Мы все вынуждены были перейти в брод бурное течение реки на левый её берег, по которому и продолжали свой путь, но затем такое же препятствие заставило нас перейти опять на правый берег. День склонялся уже к вечеру, небо закрылось мрачными тучами, и вскоре наступила тёмная ночь.
Только по временам по­казывалась между облаками полная луна, несколько освещая наш путь. Движение наше вперёд было до крайности затруднено тем, что наша тропинка не могла следовать непрерывно по самому берегу реки, так как местами береговые утёсы падали в неё совершенно вертикально, и приходилось подниматься на боковые стены этого каменного коридора, характеризуемого названием Буам (у алтайцев Бом), по опасным тропинкам, обходящим сверху отвесные обрывы.
Конечно, мы должны были совершать эти обходы пешком, ведя в поводу своих лошадей, развьючивая вьючных и перенося их вьюки на руках. Кое-где вместо этих обходов мы шли, где было возможно, в брод у подошвы обрыва, против бурного течения реки через скалы, наполняющие её ложе, с ежеминутной опасностью для каждого из нас быть снесённым её бешеными волнами.
Таким образом, мы с неимоверным трудом шли до трёх часов утра и, наконец, добрались до тесной котловины, в которой и решили остаться до рассвета. Место это находилось на самом берегу реки между двумя высокими «бомами», на вершинах которых я выставил с обеих сторон охранные пикеты.
Предосторожность эта была необходима, потому что если бы перебирающиеся по вершинам горных утёсов каракиргизы заметили наш бивак внизу ущелья, то они легко могли бы истребить весь наш отряд, засыпая его сверху громадными каменьями и скалами, нависшими над нами и легко сталкиваемыми сверху вниз.
Сторожевые казаки должны были в случае предстоявшей опасности поднять тревогу, предупредив нас ружейными выстрелами. Я напрасно старался уснуть в своей палатке под шум водопадов, образуемых рекой Чу. Ночь, проведённая мной на Буамском ущелье, была едва ли не самой тревожной в моей жизни.
На мне лежала ответственность за жизнь почти сотни людей и за успех всего предприятия. Тревожное моё состояние вскоре оправдалось: раздались один за другим два сигнальных выстрела. Казаки тотчас бросились к своим заседланным лошадям, а я, схватив пистолет, выскочил из своей палатки и быстро бросился вверх по крутой тропинке переднего бома к сторожевому казаку для того, чтоб узнать о причине тревоги.
Оказалось, что казаки услышали над собой непрерывную осыпь мелких каменьев. Так как луна освещала горные обрывы полным блеском, то казак заметил, что высоко над ним вдоль горного обрыва с трудом пробирались два киргиза, ведя в поводу своих лошадей, под копытами которых осыпались мелкие камни, падавшие с лёгким шумом в наше ущелье.
Я долго стоял вместе с казаком, рассматривая в бинокль движения каракиргизов, и, наконец, убедился в том, что они никаких относительно нас враждебных намерений не имеют, а наоборот, заметив многочисленный русский отряд на ночлеге, в испуге обходили его, с опасностью для жизни, по недоступным крутизнам, следуя по Буамскому ущелью в направлении к озеру Иссык-кулю.
Единственная опасность, которую мы могли ожидать от них, состояла в том, чтобы они не предупредили находившихся на Иссык-куле каракиргизов о приближении русского отряда и тем самым не приготовили бы нам враждебной встречи.
Вот почему, возвратившись в свою палатку уже к рассвету, я поднял весь отряд, и мы пустились снова в путь 26 сентября не позже пяти часов утра. Часа два путь был ещё столь же затруднительным, как и накануне; но затем стены ущелья начали раздвигаться, и оно превратилось в долину с более мягкими склонами.
Очень скоро после выхода в эту долину мы наткнулись на маленький каракиргизский аул, состоявший из пяти юрт. Мужчины, как только заметили нас, ускакали на своих конях, и только один старик, не имевший коня, уехал на быке и спрятался в небольшую горную теснину.
В юртах оставались только женщины и дети, которым деваться было некуда, и они с отчаянием и смертельной бледностью на лицах бросились к нам навстречу умоляя о пощаде. Я поспешил успокоить их, одарил маленькими подарками и объяснил им через переводчика, что мы не имеем никаких враждебных намерений, а едем в гости к их верховному манапу Умбет-Але, с которым я хочу быть тамыром (приятелем).
От этих женщин мы узнали, что Умбет-Ала со всем своим родом находится близ урочища Кутемалды на берегу Иссык-куля.
Мы поспешили туда с возможной скоростью и вскоре очутились посреди несметной массы каракиргизских табунов и стад. Пришлось выслать вперёд четырёх казаков для того, чтобы расчищать дорогу среди этой массы животных для нашего отряда.
Этим передовым казакам приказал я повторять при встрече с каракиргизами то же самое, что было сказано женщинам в первом встреченном нами ауле, то есть что мы едем без всяких враждебных намерений, прямо в гости к Умбет-Але.
Урочище Кутемалды находилось на повороте реки Чу, которая, выйдя под названием Кочкара из тяньшанского ущелья на равнину, составляющую часть Иссыккульской котловины, но, не дойдя до озера вёрст пятнадцати, поворачивала влево и прорывалась через Буамское ущелье.
При этом повороте в реку Чу впадал питаемый болотами ручей Кутемалды. Всё равное пространство между поворотом Чу и берегом Иссык-куля было занято бесчисленным множеством каракиргизских юрт. Очевидно, почти всё племя сарыбагишей собралось здесь на стойбищах около аула Умбет-Алы.
Наконец мы добрались и до его аула. Здесь нас ожидала прекрасная юрта, наскоро приготовленная для объявивших себя гостями Умбет-Алы. В юрте были разостланы богатые ковры, и когда я уселся на них, то в юрту вошли брат и дядя манапа с некоторыми другими почётными лицами и заявили, что самого Умбет-Алы не было дома, так как он будто бы уехал вёрст за тридцать в долину реки Кочкара приготовлять байгу, то есть тризну по убитым сарыбагишам.
Пришлось объяснять семейству манапа и почётным сарыбагишам повод нашего прибытия. Я сказал им, что приехал издалека, из столицы России, посмотреть, как живут русские переселенцы на далекой границе; тут только узнал я о происшедшем столкновении, а, по моему мнению, между построившими город на подвластных России землях Большой орды русскими и каракиргизами должны установиться добрые соседские отношения, и что вести баранты, так легко могущие перейти в войну (джоу), соседям не следует, что русские первые никогда не нападали и не нападут на каракиргизов, но что если со стороны последних будет производима какая-либо баранта не только против самих русских, но и против их подданных - киргизов Большой орды, то возмездие будет немедленное, как это и случилось; но что никаких враждебных действий русские продолжать не желают, если только каракиргизы сами не подадут к тому повода новой барантой или грабежом торговых караванов.
Вот почему я и приехал к Умбет-Але, для того чтобы попробовать сделаться его тамыром, и прошу передать ему мои подарки, за которые семейство Умбета отдарило меня тремя прекрасными конями; таким образом Умбет-Ала, согласно каракиргизскому обычаю, сделался моим тамыром.
День прошёл в разговорах и угощениях и осмотре мной западной оконечности озера. Родичи Умбет-Алы приглашали меня на предстоявшую байгу, но я отказался от этого, считая, с одной стороны, - для себя невозможным присутствовать на тризне убитых в сражении с русскими, а с другой опасаясь какого-нибудь конфликта между казаками и каракиргизами.
Причиной моего отказа я выставил то, что стоящие будто бы у горных перевалов более значительные русские отряды, нас ожидающие, могут быть встревожены продолжительностью нашего отсутствия и, явившись следом за нами, войти в какие-нибудь столкновения со встреченными ими каракиргизами.
Ночью мы приняли всевозможные предосторожности: все лошади наши были заседланы и не выходили из рук спавших по очереди казаков; кругом выстроенной для меня юрты были расположены часовые. Хотя я был убеждён, что каракиргизы отнесутся безукоризненно к священному в их глазах обычаю гостеприимства, но всё-таки эти предосторожности были не лишни, тем более, что они успокаивали казаков, которые так недавно были свидетелями зверского озлобления каракиргизов против наших раненых.
На другой день, 27 сентября, я поднялся в пять часов утра и выехал из аулов Умбет-Алы, в сопровождении моего переводчика, ещё одного казака и двух сарыбагишских проводников. Мне хотелось достигнуть одной из главных целей моего посещения западной оконечности Иссык-куля, а именно уяснения гидрографических отношений между этим озером, рекой Чу и речкой Кутемалды, о которой уже знал Гумбольдт по сведениям, собранным им в 1829 году в Семипалатинске от бухарских и ташкентских купцов.
Во время моего пребывания в Берлине (1853 г.) географы полагали, что озеро Иссык-Куль имело сток, но этим стоком одни считали реку Чу, а другие, по распространённым Гумбольдтом сведениям, речку Кутемалды, которая, якобы, выходит из озера Иссык-куль и течёт далеко в степь.
Мы доехали в три четверти часа на прекрасных лошадях, подаренных мне семейством Умбет-Алы, из его аула в то место, где река Чу, текущая по иссыккульскому плоскогорью с юга к северу, круто меняет свое направление в западное и вторгается в Буамское ущелье.
Вопрос меня живо интересовавший, скоро разъяснился. Главная составная ветвь мощной реки Чу берёт начало под названием Кочкара в Тянь-шане, выходит из поперечной его долины на иссыккульское плоскогорье, но, не следуя естественному склону к озеру, поворачивает прямо на запад в Буамское ушелье.
К востоку от этого поворота я увидел болотистую местность, из которой в Иссык-куль по естественному её уклону текла маленькая речка Кутемалды, имевшая не более шести вёрст длины. Сопровождавшие меня сарыбагиши объяснили мне название речки тем, что она так мелководна, что кто вздумал бы сесть посреди неё, обмочил бы себе только зад (Кутемалды значит мокрый зад).
Каракиргизы рассказывали, впрочем, что во время половодья нередко вода течёт через речку из Чу в Иссык-куль. В то же время, когда я впервые видел речку Кутемалды, она не выходила непосредственно из Чу и имела не более 12 метров ширины и течение довольно спокойное, так как падение ее на расстоянии пяти вёрст едва ли превосходило 12 метров.
Я доехал до устья речки и, повернув по берегу озера, вернулся в аул Умбет-Алы, вполне убедившись, что озеро Иссык-куль стока не имеет и что оно в настоящее время не питает реки Чу и что мощная река эта образуется из двух главных ветвей: Кочкара, берущего начало в вечных снегах Тянь-шаня, и Кебина, текущего из вечных снегов и из продольной долины Заилийского Алатау.
Само собой разумеется, что если бы представить себе уровень озера повысившимся всего только от 15 до 20 метров, то река Чу сделалась бы стоком Иссык-куля; но было ли это когда-нибудь, я отложил всякие размышления до своей поездки в бассейн озера в следующем, 1857 году.
Главная цель моя была достигнута, а безопасность вверенных мне людей требовала неотложного моего возвращения в Верное, довольствуясь добытыми мной предварительными результатами. Вернувшись в аул Умбет-Алы, я поднял весь свой отряд и, дружески распростившись с гостеприимными тамырами, выехал в обратный путь «в Россию», как говорили казаки, после обильного полуденного каракиргизского угощения. Мы проехали вёрст 15 по северному прибрежью Иссык-куля (Кунгею) и затем стали подниматься диагонально к востоко-северо-востоку на трудный подъём южной цепи Заилийского Алатау.^:
3десь я снова, как и на восточной оконечности озера, любовался с восторгом дивной красотой поднимавшегося за озером высокого хребта. Первый ночлег свой, с 27 на 28 сентября, мы имели ещё на южном склоне южной цепи Заилийского Алатау и здесь из предосторожности не зажигали огней, так как не могли считать этого ночлега безопасным.
После гостеприимства, нам оказанного у себя дома, каракиргизы могли считать всё-таки позволительным сделать на нас какое-нибудь нападение вне своей черты, чего опасались и сами казаки, хотя я был убеждён в нашей неприкосновенности в глазах каракиргизов.
28 сентября мы снялись очень рано с места своего опасного ночлега и быстро стали подниматься по крутому подъёму. На дороге мы встретили громадного кабана, которого нам удалось убить. Через несколько часов после того мы достигли до высокого перевала Дюренынь, который по моему гипсометрическому измерению оказался в 3000 метров абсолютной высоты и в это время года уже был совершенно занесён снегом.
Спуск с перевала в продольную долину Кебина, разделяющего обе цепи, совершился очень быстро, и ранее солнечного заката мы уже добрались до лесной зоны, состоявшей из великолепных высокоствольных елей (Picea Schrenkiana).
Казаки, почувствовавшие себя в полной безопасности, были в восторге, устроили мою палатку близ водопада, разожгли великолепные костры не из тезека (помёта), как это делается в степных местностях, а из сухих древесных сучьев, и изготовили превосходный ужин из убитого нами на дороге огромного кабана.
Уже с вечера, тайком от меня, они послали в Верное двух казаков на лучших лошадях с заводными за водкой, и к утру водка была получена, несмотря на то, что расстояние до Верного через второй снеговой перевал было не менее 90 вёрст.
Утром 29 сентября мы, не торопясь, спустились в долину Кебина и сделали привал на самой реке, на месте, где мы нашли след привала какой-то киргизской баранты. Забавно было смотреть на одного из наших проводников - киргиза Большой орды.
Он подбирал частицы помёта и подносил их к своему носу, а затем вдруг, побледнев, заявил, что баранта снялась с этого места не более двух часов тому назад, что она состояла из каракиргизов самого враждебного нам племени, оставивших свой бивак, когда они заметили, что мы спускаемся с гор, что баранта находится где-нибудь в ущелье недалеко и что притом она многочисленная.
Само собой разумеется, казаки не разделяли страха киргиза. В Верном уже знали о месте, где мы находимся, а защищаться от нападения киргизов в прекрасной широкой долине было нетрудно, да и притом самое нападение представлялось нам совершенно невероятным.
В этот день, 29 сентября, мы перешли через высокий перевал Кескелена, северной цепи Заилийского Алатау, также имевший не менее 3000 метров и сильно заваленный на северной своей стороне снегом. При спуске с этого перевала нам пришлось очень забавно и довольно безопасно скатываться по снегу со своими лошадьми.
Ночь на 30 сентября мы ночевали ещё очень высоко на реке Кескелене, а 30 сентября, спустившись по долине реки на подгорье, расположились на последнем своем ночлеге, вёрст тридцать не доезжая Верного.  октября поутру мы быстро совершили последний переезд и благополучно вернулись в Верный, где были торжественно встречены городским населением.
Особенно радовались нашему успеху два интеллигента этой юной колонии, которой предстояла такая блестящая будущность,- полковник Хоментовский и артиллерийский капитан Обух тот последний был очень симпатичным и талантливым человеком, к сожалению, не чуждым общего порока людей нашей юной колонии - алкоголизма.
Впоследствии он первый с известным путешественником Н. А. Северцовым вошёл при взятии Ташкента на вал крепости, но был, сражён там вражеской пулей. Наступала глубокая осень 1856 года. Дальнейших поездок во внутренность Тян-шаня в этом году уже предпринимать было невозможно, и я должен был отложить их до начала лета следующего, 1857 года; но первая цель моя была достигнута: я увидел Тянь-шань во всем блеске его наружного вида, почти на 200-вёрстном протяжении, вдоль всего бассейна Иссык-куля, до берегов которого я дошёл на двух его оконечностях - восточной и западной.
Вот почему я решился выехать из Верного в первых числах октября и предпринять ещё две осенние поездки: одну в местность Кату, в Илийской равнине южнее Семиреченского Алатау, за Алтынэмельским перевалом; другую в том же направлении в китайские пределы, в город Кульджу.
Первая поездка не могла встретить никаких препятствий, но последняя была крайне затруднительной, потому что китайские власти не пропускали через свою границу никаких русских подданных, кроме русской казачьей почты, которая три раза в год ходила из Копала в Кульджу к имевшему там постоянное пребывание русскому консулу. 
В местность Кату меня привлекали слухи о каких-то происходивших будто бы там, по китайским сведениям, вулканических явлениях. Из Верного я благополучно доехал в своем тарантасе по Копальскому тракту до Алтынэмельского пикета, а оттуда с двумя казаками совершил поездку через Алтынэмельский перевал в интересовавшую меня местность Кату.
Здесь в невысоких горах, слегка дымящихся, я действительно нашёл месторождения нашатыря и серы, но все это явление оказалось произведённым горением подземных богатых пластов каменного угля, и, следовательно, явление было не вулканическое, а только псевдовулканическое.
Осмотрев интересную местность Кату, я вернулся на Алтынэмельский пикет, а оттуда в своём тарантасе переехал по большому тракту в Копал, куда прибыл 17 октября в надежде предпринять, при помощи полковника Абакумова, поездку в Кульджу отправлявшейся туда осенней почтой к русскому консулу Захарову.
На беду почта эта ушла уже из Копала за два дня до моего приезда, но отважный Абакумов предложил мне, взяв двух казаков, перейти через Семиреченский Алатау самым кратким путем и попытаться догнать почту, следовавшую довольно медленно кружным путём через Алтын-эмель и пограничный Борохуджир.
Времени терять было нечего, и я в тот же день, 17 октября, отправился с двумя казаками в свой рискованный путь. Абакумов дал мне прекрасную лошадь, которую заседлали моим офицерским седлом, и снабдил меня полным вооружением и костюмом казака, в который я и облекся.
Один из казаков, меня сопровождавших, знал хорошо по-киргизски и по-калмыцки и мог служить мне надёжным переводчиком. Вместе с тем Абакумов снабдил меня предписанием посланному в Кульджу с почтой казачьему сотнику, которому было поручено тотчас стать в моё распоряжение.
По знакомым моим спутникам тропинкам мы в тот же день, 17 октября, перешли через засыпанный отчасти снегом перевал Семиреченского Алатау, полдневали на речке Тюль-ку-булак, течение которой сопровождалось прекрасными деревьями - черёмухой и ивой, ночевали же на Аламан-су, после громадного безостановочного переезда в восемьдесят вёрст.
18 октября, выйдя с своего ночлега, я встретил большое разочарование: нашей почты мы нигде не встретили, но всего хуже было то, что весь день мы не нашли никаких киргизских аулов, крайне нам необходимых, так как мы не имели с собой никаких пищевых запасов, кроме небольшого количества сухарей. Киргизы укочевали с подгорья вследствие наступивших холодов.
Весь вечер поднимались мы на холмы, стараясь хоть где-нибудь открыть присутствие киргизской юрты, но безуспешно. Пришлось провести холодную ночь с 18 на 19 октября под открытым небом без всякой притом пищи и со скудным кормом для лошадей.
На другой день, 19 октября, мы опять блуждали голодные и только к вечеру, забравшись на холм, мы, к общей радости, увидели в маленькой западинке несколько киргизских юрт. В одной из этих юрт мы уже на третий день нашей голодовки нашли себе прибежище и пищу.
На следующий день, 20 октября, на рассвете мы направились самым прямым путем к китайскому пикету Борохуджиру и, к неописуемой радости, увидели там только что подходившую нашу почту, которая состояла из казачьего сотника и восьми казаков.
Я передал офицеру приказ полковника Абакумова и присоединился в виде сопровождавшего казака со своими ещё двумя казаками к его отряду. От Борохуджира путь наш лежал прямо на восток через Кульджинскую провинцию между хребтом Ирен-хабирган, связанным с Семиреченским Алатау, и рекой Или через древний город Хоргос.
Наш казачий почтовый отряд, состоявший со времени моего к нему присоединения из двенадцати человек, следовал в сопровождении китайского отряда, состоявшего из двадцати всадников, вооружённых луками и стрелами, и офицера.
Ночевали мы на китайских пикетах, которые, в противоположность русским, утопали в зелени деревьев. Ночью размещались мы на дворах пикетов на разостланных нами войлоках, заворачивавшихся и покрывавших всех нас, лежавших тесно один возле другого, так как ночи были очень холодны.
Разумеется, я с офицером занимал среднее место. Наблюдательные китайцы заметили некоторые мои особенности по сравнению с другими казаками, а именно тонкое бельё, перчатки и не казачье, а офицерское седло. На вопрос обо мне начальника китайского отряда казаки отвечали, что я разжалованный мандарин, родственник их офицера.
Начальник китайского отряда предложил мне, оставив почту, проехать не медленным путём, а заехать вместе с ним вёрст за сорок в сторону на северо-восток к Талкинскому перевалу и посетить там его дом, где ему хотелось показать меня своей семье.
Я охотно согласился на это предложение и поехал с ним в сопровождении только одного переводчика из казаков. К вечеру мы были поражены необыкновенным зрелищем: на небе появился метеор ослепительного блеска и с шумом распался на несколько огненных кусков, которые упали, по всем нашим соображениям, на северном склоне Талкинского перевала.
Дом китайского офицера находился несравненно ближе того места, где упали аэролиты. Встречены мы были женою и детьми офицера с радушным любопытством. Внутренность помещения состояла из очень обширной и светлой комнаты, так как рамы громадных окон с красивыми переплётами были оклеены тонкой китайской бумагой, хорошо пропускавшей свет; громадная печь с лежанками (кан) занимала часть комнаты; тут же был устроен громадный котёл, в котором варился кирпичный чай и подливалось к нему молоко.
Этим-то чаем меня и угощали гостеприимные хозяева. Особенное внимание китайские дамы обратили на мои чёрные перчатки, полагая, что это цвет моей кожи на руках, и были крайне удивлены, когда я снял эти перчатки. Застали мы их одетыми только в длинные рубашки, похожие на дамские ночные, но вслед за тем они принарядились в шёлковые курмы. Однако мы не могли оставаться долго у гостеприимных хозяев, потому что нам необходимо было догнать почту до прихода её в Кульджу.
Консул Захаров, конечно, не ожидал моего прибытия и был поражён когда я, явившись к нему в казачьей форме, сделал заявление о своей личности. О путешествии моём на Иссык-куль уже дошли до него слухи через китайцев, которые, узнав от киргизов Большой орды о моем посещении озера Иссык-куля, не подозревали, что тот самый путешественник, о котором они рассказывали Захарову, явился в Кульджу в виде казака. Встретил меня Захаров с гостеприимной радостью, тем более, что в Кульдже его не посещал никогда ни один образованный русский. Он с удовольствием показывал мне свой красивый и прекрасно выстроенный каменный дом и свой спускавшийся к реке Или сад, содержимый китайским садовником в полном порядке, показал мне предпринятую им, при помощи одного из сибирских топографов, переводную с китайских карту китайской Джунгарии и Тянь-шаня с нанесением на неё всех современных до того времени русских съёмок в балхашском бассейне.
В Кульдже я пробыл около недели у нашего гостеприимного консула и обстоятельно ознакомился с китайским городом, его лавками, рынками и храмами. Выехал я из Кульджи с обратной почтой 27 октября и перешёл границу снова при Борохуджире 29 октября.
Погода была так холодна, что на ночлеге 30 октября мы проснулись под своим обширным войлоком совершенно засыпанными глубоким снегом, От границы до Копала мы следовали с возможной быстротой, сокращая путь через знакомый нам Аламанский перевал.
В Копале я пробыл только один день и распростился с дорогим мне Абакумовым, которому был обязан своей интересной поездкой в Кульджу, и после трёхдневного беспрерывного переезда по почтовому тракту вернулся в Семипалатинск, где остановился попрежнему у радушного Демчинского и на этот раз, пробыв у него дней пять, имел отраду проводить целые дни с Ф. М. Достоевским.
Тут только для меня окончательно выяснилось всё его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы всё же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой, в доме и обществе которой он находил себе ежедневное прибежище и самое тёплое участие.
Молодая ещё женщина (ей не было и 30 лет), Исаева была женой человека достаточно образованного, имевшего хорошее служебное положение в Семипалатинске и скоро по водворении Ф. М. Достоевского ставшего к нему в приятельские отношения и гостеприимно принимавшего его в своём доме.
Молодая жена Исаева, на которой он женился ещё во время своей службы в Астрахани, была астраханская уроженка, окончившая свой курс учения с успехом в астраханской женской гимназии, вследствие чего она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества.
Но независимо от того, как отзывался о ней Ф. М. Достоевский, она была «хороший человек» в самом высоком значении этого слова. Сошлись они очень скоро. В своем браке она была несчастлива. Муж её был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости.
Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о своём ребенке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали ее. И вдруг явился на её горизонте человек с такими высокими качествами души и с такими тонкими чувствами, как Ф. М. Достоевский.
Понятно, как скоро они поняли друг друга и сошлись, какое тёплое участие она приняла в нём и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъём она нашла в ежедневных с ним беседах, и каким она в свою очередь служила для него ресурсом во время его безотрадного пребывания в не представлявшем никаких духовных интересов городе Семипалатинске.
Во время моего первого проезда через Семипалатинск в августе 1856 года Исаевой уже там не было, и я познакомился с ней только из рассказов Достоевского. Она переехала на жительство в Кузнецк (Томской губ.), куда перевели её мужа за непригодность к исполнению служебных обязанностей в Семипалатинске.
Между нею и Ф. М. Достоевским завязалась живая переписка, очень поддерживавшая настроение обоих. Но во время моего проезда через Семипалатинск осенью обстоятельства и отношения обоих сильно изменились.
Исаева овдовела, и хотя не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Ф. М. Достоевский задумал о вступлении с ней в брак. Главным препятствием к тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете.
Ф. М. Достоевский имел, конечно, перед собой свои литературные труды, но ещё далеко не вполне уверовал в силу своего могучего таланта, а она по смерти мужа была совершенно подавлена нищетой. Во всяком случае Ф. М. Достоевский сообщил мне все свои планы.
Мы условились, что в самом начале зимы, после моего водворения в Барнауле, он приедет погостить ко мне и тут уже решит свою участь окончательно, а в случае, если переписка с ней будет иметь желаемый результат и средства позволят, то он поедет к ней в Кузнецк, вступит с ней в брак, приедет ко мне уже с ней и её ребенком в Барнаул и, погостив у меня, вернётся на водворение в Семипалатинск, где и пробудет до своей полной амнистии.
Этими предположениями закончилось моё свидание с Фёдором Михайловичем и путешествие 1856 года, и я вернулся на зимовку в Барнаул в начале ноября 1856 года.

Продолжение следует.

Источник:
П. П. Семенов-Тян-Шанский. «Путешествие в Тянь-Шань». 1856 - 1857 годы.