Путешествие из России в Туркестан.

«Чтобы понять, сложна ли дорога, надо пройти по ней хоть немного»

Предисловие.

Среднеазиатские путешествия.

Прежде всего я счастлив, что мне представляется случай принести здесь мою всепочтительнейшую, глубокую благодарность Его величеству Государю Императору за милостивое внимание, оказанное Его величеством моему путешествию и его результатам.
Никакое отличие из выпавших мне на долю по возвращении из путешествия не могло быть для меня дороже, равно как и ничто не могло сильнее поощрить меня к дальнейшему следованию по тому пути, на который я вступил.
Не менее глубока моя благодарность за всемилостивейшее соизволение Его величества на посвящение этого труда имени Его величества. Труд, предлагаемый мною русской публике, не имеет иных претензий, как дать общий популярный обзор путешествия, предпринятого мною по Азии в 1893 - 1897 годах.
Сообщение чисто научных результатов не могло найти места в этой книге, так как она и без того приняла слишком большой объем, да к тому же мне показалось более удобным отделить популярную часть от чисто научной.
Считаю приятным долгом высказать здесь глубокую благодарность русским административным деятелям и частным лицам за то содействие мне и словом и делом, которое сильно облегчило мне мое предприятие; без этого энергичного, любезного и бескорыстного содействия, некоторые задачи моего путешествия оказались бы совершенно недостижимыми, а достижение других было бы сопряжено с большими затруднениями и опасностями.
Оглядываясь назад на совершенное мною путешествие, я вижу целый ряд русских военных, ученых и частных лиц, перед которыми нахожусь в неоплатном долгу благодарности. Повсюду меня встречали, точно я был русским подданным, и само собой разумеется, что это везде и всюду в русских владениях придавало мне неоценимое чувство уверенности и спокойствия. В Императорском Географическом обществе, членом которого я уже имел честь состоять, я также нашел покровителей и друзей.
Советы и сведения, которыми снабдили меня, к моему счастью, П.П. Семенов и барон Ф.Р. фон дер Остен-Сакен, принесли мне существенную пользу уже в самом начале путешествия. Точно так же долг мой высказать особенную благодарность членам Географического общества, генералам А.А. Тилло, О.Э. фон Штубендорфу и А.А. Большеву, секретарю общества А.В. Григорьеву, профессору И.В. Мушкетову, академикам Ф.Н. Чернышеву, В.В. Радлову и О.А. Баклунду, Э.Л. Нобелю, который оказал щедрую материальную поддержку моему предприятию, и многим, многим другим.
Еще до начала моей экспедиции я имел удовольствие лично познакомиться с членами экспедиции М.В. Певцова.
Я глубоко преклоняюсь перед точными и серьезными наблюдениями генерала Певцова и перед бескорыстием и дружелюбием, с которыми он поделился со мной результатами своих многолетних наблюдений.
Я считаю его идеалом истинного, добросовестного путешественника-пионера и поздравляю В.И. Роборовского, П.К. Козлова и К.И. Богдановича, прошедших под руководством такого ученого превосходную серьезную школу.
Полковник Б.Л. Громбчевский, с которым я познакомился в Ташкенте, оказал мне такое же предупредительное внимание, как и другие его земляки. Считаю также истинной потребностью с уважением и благодарностью вспомнить человека, к сожалению уже отошедшего в вечность, Николая Михайловича Пржевальского, самого выдающегося путешественника-пионера по Азии со времен Марко Поло.
Чтение описаний его путешествий впервые зажгло во мне страсть к изучению Азии, и как высоко я ставлю этого замечательного человека, лучше всего видно из его биографии, составленной мною и предпосланной моему шведскому переводу описаний четырех его грандиозных путешествий.
Перебирая в памяти отдельные события и пункты своего путешествия, я не могу припомнить ни одного города и ни одного местечка в пределах Европейской и Азиатской России, где меня не встретили бы как друга, не оказали бы мне всевозможного содействия для облегчения моих трудов и достижения моих целей.
Когда же я наконец прибыл в Пекин, меня встретил наилучший прием со стороны русского поверенного в делах А.И. Павлова. Я рад, что имею здесь случай высказать ему и всем членам русской миссии в Пекине мою искреннюю, горячую благодарность.
В данном отношении, как и во многих других, считаю себя глубоко обязанным директору азиатского департамента, графу Д.А. Капнисту, снабдившему меня сердечными и любезными рекомендациями.
С живейшей благодарностью вспоминаю генералов А.А. Ломачевского в Оренбурге и А.Д. Горемыкина в Иркутске, а также живущего в последнем городе выдающеюся ученого-геолога В.А. Обручева.
Наконец, считаю весьма приятным долгом выразить мою искреннюю благодарность: моему русскому издателю А.Ф. Девриену, не пощадившему ни средств, ни трудов, чтобы описание моего путешествия появилось перед русской публикой в возможно красивом виде, П.Г. Ганзену с супругой за превосходный и добросовестный перевод, представлявший нелегкую задачу, другу моему, академику Ф.Н. Чернышеву за любезное содействие по проверке и исправлению технических терминов и выражений и приват-доценту В.В. Бартольду за содействие относительно русской транскрипции арабских и киргизских названий.
Еще раз сердечная благодарность всем тем, кто отнесся ко мне с симпатией, оказал мне гостеприимство и пожертвовал своим временем и трудом ради облегчения моего предприятия. Без их помощи я никогда не был бы в состоянии выполнить его.
Я же лично считаю самым драгоценным приобретением, вынесенным мной из моего путешествия, множество дружеских связей, заключенных мной в России среди всех классов общества, и близкое знакомство с таким полным жизненных сил, гуманным, гостеприимным и симпатичным народом, как русский.

Свен Хедин.

Книга первая. 
I. Две тысячи верст в тарантасе. 

Безостановочный переезд по железной дороге на расстоянии 2116 верст, отделяющих Оренбург от Петербурга, -- вещь не совсем-то приятная, особенно в такое время года, когда дождь, слякоть и ветер отнимают у путешественника охоту пользоваться остановками на станциях, чтобы прогуляться по платформе, а топка вагонных печей или наполняет воздух зловонием, или производит нестерпимую жару, что делает пребывание в купе не всегда сносным. Четверо суток, понадобившихся, чтобы проехать через Европейскую Россию, не показались, однако, ни долгими, ни утомительными.
Разговор со спутниками считается в России самым обычным делом, и если нет другого предлога для вступления в разговор, то всегда можно спросить соседа, куда он едет. Мои спутники большей частью направлялись в разные соседние города: Рязань, Пензу, Самару и др. и, получая в ответ на вопрос: куда еду я, - "в Пекин", немало изумлялись и часто даже, по-видимому, не вполне ясно представляли себе, где, собственно, находится такой город.
Бесконечные степи, пахотные поля, бородатые крестьяне в меховых шапках и длинных полушубках, белые церкви с зелеными маковками, избушки, ветряные мельницы, которые, по крайней мере в то время, не имели недостатка в ветре, - вот картины, представлявшиеся мне из окна вагона.
Час за часом, день за днем те же самые картины, и только к востоку от Тамбова паровой конь понес нас через низкий лес, из которого кое-где высовывались макушки сосен. Так проносились мы на восток через губернии Рязанскую, Тамбовскую, Пензенскую, Саратовскую и Симбирскую, пока наконец около Сызрани достигли величайшей европейской реки, через которую перекинут один из длиннейших мостов на свете, длиной в 1484 метра.
Волга похожа здесь скорее на море, чем на реку; другой берег ее исчезает в тумане; мутные, темные волны ее катятся очень медленно под гигантскими пролетами железного моста. Река здесь так же безжизненна, как и область, по которой она протекает; виднеются только несколько яликов да стоящий на якоре колесный пароход.
А затем мы опять несемся по однообразной степи. На границе между Самарской и Оренбургской губернией знакомимся с юго-западными отрогами Урала; местность становится здесь более пересеченной, и железная дорога часто бежит по кривой линии между холмами.
Вдоль больших пространств по железнодорожной линии воздвигнуты заборы, которые защищают полотно от заносов зимой. Чем дальше подвигаешься к востоку, тем пустыннее становится местность; лишь около станций увидишь людей да в степях редкий раз стада рогатого скота, овец и коз.
Небо серое и хмурое, поля желтеют поблекшей травой. Такова сопредельная Азии область Европы. По прошествии этих четырех суток прибыл я в главный город края и резиденцию губернатора Оренбург, расположенный близ впадения реки Сакмары в Урал. Город представляет мало интересного.
Красивые церкви, из которых самая большая - Казанский собор, еще не совсем оконченный, и низенькие каменные домики, расположенные по бокам широких, но немощеных улиц, на которых можно утонуть в грязи.
На окраинах же города можно любоваться чисто азиатскими картинами: там раскинули свои торговые палатки под открытым небом или в низеньких сараях татары и киргизы. В одном месте продают всевозможные тележки, телеги, брички и тарантасы, которые большей частью привозятся сюда из Уфы, в другом - сено, наваленное громадными копнами на сани, запряженные верблюдами, в третьем - лошадей, рогатый скот, овец, кур, гусей, индеек и другую живность.
Из 66 000 жителей Оренбурга около 8000 мусульман. Большинство из них татары, остальные башкиры и киргизы. Главная татарская мечеть, воздвигнутая на средства одного богатого купца, очень красива.
Между магометанами заметно, кроме того, много купцов из Хивы и Бухары, торгующих хлопком, который вывозится из Средней Азии. В Оренбурге стоит в военное время 18 казачьих полков, в мирное - 6; в каждом около 1000 человек.
Службу казаки несут в мирное время по очереди, так что под ружьем всегда только 6 полков, сменяющихся каждые три года. Остальные 12 обрабатывают в свободный от службы срок свою землю, отведенную им от казны в вознаграждение за службу. От казны же полагается им огнестрельное оружие, а обмундировка и лошади у них свои. Несущие ныне службу очередные 6 полков расквартированы в Ташкенте, Новом Маргелане, Петро-Александровске, Киеве, Варшаве и Харькове.
Оренбургское казачество представляет всегда значительную силу и численностью уступает лишь донскому и кубанскому. Уральское казачество состояло во время моего пребывания в России только из трех полков: один находился в Самарканде и два на австрийской границе.
Казаки эти - народ зажиточный, так как им предоставлено исключительное право ловли рыбы в нижнем течении Урала, и они воздвигли повыше своего главного города Уральска запруды, чтобы помешать стерлядям идти к Оренбургу.
Начальник казаков носит титул атамана. Атаманом оренбургских казаков был при мне генерал Ершов, губернатор Оренбурга. Если я прибавлю еще, что Оренбург расположен на рубеже Азии, на самом крайнем восточном пункте огромной Европейской России, что в нем есть казармы, больница, богадельня, школы, гостиница, носящая характерное название "Европа", театр, где как раз при мне давали Тургенева и Ибсена, что в нем имеет свое пребывание губернатор, вице-губернатор и военный губернатор Тургайской области (между рекой Уралом и Аральским морем), - то, думаю, вот и все достопримечательное, что можно найти в этом городе.
Климат здесь вполне континентальный; летом стоит удушливый зной, бездождье и пылища. Зимой температура падает часто до - 40°, холод этот бывает, однако, не особенно чувствителен, так как обыкновенно при этом нет ветра.
Время от времени подымаются бураны, наметающие такие огромнейшие сугробы снега на улицах, что иногда по целым дням нельзя выйти из дому, - с уборкой снега здесь не так-то спешат. Зато санный путь стоит тогда превосходный; отличные черные лошади бойко мчатся по улицам, и санки под звон бубенчиков скользят по снегу с легкостью перышка.
Весной и осенью погода очень непостоянна, выпадает много атмосферных осадков, и улицы превращаются в настоящие болота. Расстояние от Петербурга до Оренбурга равняется, как сказано, 225 шведским милям; между Оренбургом и Ташкентом - 208 миль (1956 верст), и мне следовало сделать почти такой же путь в экипаже, какой я сделал по железной дороге в четверо суток: две тысячи километров в тарантасе, в ноябре месяце, по каменистым, размытым или занесенным снегом дорогам, через степные пустынные области!
Я несколько побаивался такой дороги, почти равняющейся по расстоянию прямому пути от Нордкапа через Стокгольм и Мальме до Рюгена, пути от Стокгольма до Рима, от Берлина до Алжира или от Иерусалима до Хартума.
Можно, если угодно, ехать в почтовом экипаже, но тогда надо менять его на каждой станции, а так как этих станций 96, то можно представить себе, сколько потеряешь времени и трудов на перекладку багажа.
Лучше всего поэтому в самом начале поездки купить собственный тарантас, устроиться в нем на все время пути как можно удобнее со всеми своими войлоками, коврами и тулупами - тарантас не имеет ни сиденья, ни рессор, - и тогда знай только меняй лошадей на станциях.
Перед отъездом надо запастись разными необходимыми вещами, прежде всего провизией, потому что на станциях не найдешь в большинстве случаев ничего съедобного; только самовар за 15 копеек всегда к услугам путешественника, да иной раз можно приобрести кусок черного хлеба. Затем надо запастись веревками, гвоздями, гайками и тому подобными предметами, на случай неизбежной поломки экипажа, а также смазкой, так как на каждой третьей станции необходимо смазывать оси, чтобы они не загорелись.
Покидая Оренбург, разом расстаешься со всякой цивилизацией и, углубляясь на восток, оказываешься всецело предоставленным самому себе. Попадавшиеся в глубине степей станции были более чем примитивного устройства; иногда они состояли просто из киргизской юрты, обнесенной изгородью из тростника и сучьев.
Но даже такие юрты, как и вообще помещения для проезжих на почтовых станциях, украшены портретом царя и снабжены кожаным диваном, стульями и столом. В углу висит икона с лампадкой, а на столе лежит Евангелие для пользования проезжих. Между Оренбургом и Орском на всех станциях имеются Библии, пожертвованные великим Пржевальским.
Станционные смотрители (старосты или старшины) всегда из русских и коротают здесь свою ужасающе однообразную жизнь со своими семействами. Единственное, что нарушает это вечное однообразие, - прибытие почты или проезжего в грохочущем тарантасе.
Но такое соприкосновение с внешним миром обыкновенно лишь мимолетно; проезжий спешит выехать из этого уединенного двора, приказывает закладывать свежих лошадей, пьет чай, пока их запрягают, и затем мчится дальше.
Старосты получают от 150 до 280 рублей в год жалованья; в их распоряжении четыре ямщика, почти всегда из татар или киргизов. Жребий последних еще менее завиден: во всякое время, во всякую погоду будь готов сесть на козлы и направить свою тройку по дороге, изъезженной взад и вперед тысячи раз в дождь и в темень, в вёдро и в бурю, в мороз и вьюгу.
Спят ямщики, когда придется, и поэтому охотно прощаешь им, если они иной раз, следуя примеру проезжего, тоже начинают клевать носом. Ямщики получают от 60 до 65 рублей в год, пуд или полтора пуда хлеба и полбарана в месяц.
Провизию и другие, нужные для станции запасы доставляет особый человек, который в известное время объезжает с этой целью весь почтовый тракт. Почтовый тракт между Оренбургом и Ташкентом содержится частными лицами.
На станциях между Оренбургом и Орском не уплачивают никакого государственного сбора, так как каждый станционный смотритель является хозяином лошадей и экипажей; но на тракте от Токана до Тереклы, содержимом оренбургским купцом Мякиновым, надо на каждой станции платить государственный сбор - по 10 копеек с лошади.
В Токане уплачивается в пользу Мякинова сполна вся сумма за проезд до Тереклы. От этого места до Ташкента содержит почтовый тракт ташкентский купец Иванов; он же содержит смотрителей, ямщиков, лошадей и экипажи и за то собирает весь доход, получаемый с проезжих, уплачивающих на одной из конечных станций за проезд по всему тракту.
Повсюду слышались разговоры о "добром старом времени", когда этот путь служил единственной дорогой в русский Туркестан, по нему проезжала масса людей и на каждой станции держалось по 9 - 10 троек.
С походом Скобелева против туркмен и постройкой Анненковым железной дороги завелись новые порядки. Главная почта в Ташкент и многочисленные проезжие предпочитают более быстрый, дешевый и удобный способ сообщения по железной дороге, и старый почтовый тракт, идущий через киргизские степи, пришел в упадок.
Проезжие стали здесь диковинкой, города потеряли значение и обеднели, торговые сношения между Туркестаном и Россией упали, число караванов, возивших в Оренбург шерсть и хлопок, сильно убавилось, и только ради местной почты да политических и стратегических соображений не упраздняют этого тракта совсем.
Во время моего пребывания в Оренбурге вице-губернатор, генерал Ломачевский, предоставил в мое распоряжение одного старого почтенного чиновника, который прослужил в городе 45 лет. С его помощью мне и удалось снарядиться в путь-дорогу хорошо и дешево.
Так купили мы совершенно новый большой и прочный тарантас с толстыми железными шинами на колесах за 75 рублей. Впоследствии я продал его в Маргелане за 50 рублей. В тарантас без труда уместился я сам и весь мой багаж (около 300 килограммов); отныне этому экипажу предстояло служить моим постоянным жилищем в продолжение 19 суток беспрерывно.
14 ноября в Оренбурге разразился первый зимний буран, и термометр в полдень показывал - 6°. Но так как все у меня было готово, то я и не захотел откладывать отъезда. И вот принялись обшивать рогожами чемоданы и ящики с разными припасами, привязывать их крепкими веревками, частью сзади тарантаса, частью перед козлами; мешки, в которых могла явиться надобность в дороге, фотографические аппараты, провизия, а также войлоки, ковры, подушки и шубы укладывались в середину тарантаса; оси основательно смазали и запрягли первую тройку. Уладилось все только к вечеру, и я, приветствуемый на прощанье любезнейшим генералом Ломачевским, наконец отправился.
Тяжелый тарантас с грохотом выехал из ворот; звон бубенчиков будил веселое эхо в улицах Оренбурга. Когда стемнело, мы были уже в степи; ветер гудел и свистал вокруг кожаного фартука и поднятого верха тарантаса и часто гнал нам в лицо целые облака мелкой снежной пыли.
Мало-помалу ветер, однако, улегся, и звезды озарили тонкий снежный покров, покрывавший пространство вокруг. По дороге на Гирьяльскую мы встретили первых путников. Это был караван в сто верблюдов, представлявший весьма живописное зрелище среди этого пустынного ландшафта.
Гнали верблюдов киргизы, а навьючены верблюды были хлопком, который везли из Орска в Оренбург. На Красногорской, куда мы прибыли на заре, мы остановились позавтракать. Старик почтальон, коренастый, высокий, бородатый русак, жаловался мне, что по случаю поста нельзя есть ничего мясного, кроме рыбы, - все запрещено, и был очень приятно поражен, когда я предложил ему коробку с консервированной стерлядью.
Покончил он с нею невероятно быстро и в продолжение 3/4 часа выпил 11 стаканов чаю. Он сообщил мне, что в течение двадцати лет тридцать раз в год совершает переезд между Оренбургом и Орском; выходит, что он проехал за это время пространство на тысячу миль длиннее, нежели отделяющее Землю от Луны.
В Верхнеозерной, в большом, прекрасно расположенном городе с церковью посреди, женщины продают шали из козьей шерсти, похожие на кашмирские, - их тоже можно, свернув, продеть в кольцо.
Все степь да степь! Вдали видны горы; дорога идет вдоль замерзшего, запорошенного снегом Урала. Кое-где виднеются киргизские юрты, но вообще кругом пустынно, расстояния между станциями огромные; однообразная тряска по твердой замерзшей дороге и монотонное позвякивание бубенчиков нагоняет дремоту.
Около Подгорной местность становится пересеченной; на следующем перегоне начинается подъем на Губерлинские горы, и нам пришлось ехать на четверке с холма на холм. Два раза переезжали широкую реку Губерлю.
Между этими двумя станциями у одного русского офицера свалился под гору экипаж, и ямщик убился до смерти; после того обрыв в самых опасных местах обгородили столбиками. Проезжая последние станции, мы встречали многочисленные стада рогатого скота, который гнали в Оренбург, а оттуда еще дальше, в глубь страны.
Через двое суток мы прибыли в Орск, городок с 20 000 жителей, расположенный на левом берегу Урала и на правом берегу Ори. Лежит он, таким образом, уже на азиатской почве, и, чтобы попасть туда, надо переехать через величавый Урал по узкому деревянному мосту.
Дома выстроились вокруг одинокого возвышающегося над городом холма, на вершине которого высится каланча, где днем колокола звонко отбивают часы, а ночью расхаживает сторож, готовый затрезвонить в случае, если где-либо вспыхнет пожар.
С каланчи открывается беспредельный вид; вблизи виднеются низкие горы; только на юго-востоке, где идет дорога на Ташкент, местность представляется ровной. Между рекой Уралом и холмом раскинулась та часть Орска, где находится церковь, все административные учреждения, школы, почта, телеграф и базары и где живут купцы и зажиточные граждане; на юге от холма ютятся жилища бедняков, крестьян, татар и киргизов.
Хотели было возвести на холме городской собор, заложили уже фундамент, но средств не хватило, и работы приостановились. Собор этот был бы виден издалека и со стороны Европы, и со стороны Азии.
Весенним разливом Урала иногда затопляет Орск. Река разливается местами в виде обширных озер, и горожане в это время с удивлением наблюдают со своего холма за обратившейся в море степью.
Каждую весну ледоход ломает деревянный мост, который поэтому и возобновляется ежегодно. Бывает, что почту приходится переправлять на паромах. Между рекой Уралом, Каспийским морем, Аральским, Сырдарьей и Иртышом простирается громадная ровная Киргизская степь. Население здесь кочующее и чрезвычайно редкое; животные и растения водятся также в очень небольшом количестве.
Там, где почва сыра, растет непроходимыми чащами камыш или тростник, и даже в самых сухих песчаных местах растет косматыми кустами саксаул, достигая иногда в вышину даже двух метров. Его твердые, как кость, корни необычайной длины представляют наилучшее топливо; киргизы и запасаются ими на зиму с осени.
Около каждого аула можно найти настоящие горы таких корней, а нередко попадаются и целые караваны, навьюченные ими. Степь там и сям орошается ручейками, которые к осени обыкновенно пересыхают; они впадают в небольшие солено-водные озера, на берегах которых весной и осенью останавливаются пролетом бесчисленные массы перелетных птиц.
У  источников киргизы разбивают свои кочевья, состоящие из черных войлочных юрт и навеса из камыша. Зимние же жилища бывают обыкновенно сбиты из глины или земли. Летом киргизы направляются со своими большими стадами к северу, чтобы спастись от зноя и найти пастбища, невыжженные солнцем.
Многие киргизы имеют по 3000 голов овец и 500 голов лошадей и считаются богачами. Киргизы -полудикий, но способный, здоровый и добродушный народ. Они любят величать себя "кайсаками", т. е. храбрецами, молодцами, довольны своей одинокой жизнью в степях, предпочитают всему на свете свободу, не любят подчиняться и презирают тех, кто живет в городах или занимается земледелием.
Язык киргизов не особенно богат, и они в разговоре часто дополняют слова оживленной жестикуляцией. В Орске багаж еще раз был уложен и перевязан снова, оси и колеса смазаны, и я опять залез в середину моего катящегося дома; ямщик свистнул, тройка рванулась, понеслась к югу с быстротой ветра и... прощай, Европа!
От Орска почтовый тракт лежит вдоль правого берега реки Ори по чуть заметно пересеченной местности вплоть до станции Бугаты-сай, поблизости которой расположен зимний аул киргизов. Киргизы, видимо, были не особенно довольны моим посещением - я притащил с собой оба фотографические аппарата - и беспрестанно спрашивали, не стреляет ли больший из них, и ни за что не согласились стать в группу перед ним.
Только посредством маленького аппарата (кодака) удалось мне увековечить некоторых из них. После продолжительного отдыха мы покинули долину Ори. Снова началась пересеченная местность, кое-где покрытая снегом.
Серебряный свет месяца обливал пустынную степь; нигде не было видно ни людей, ни следа зимнего поселка; кругом стояла мертвая тишина, нарушаемая только звоном бубенчиков, окриками ямщика и хрустом снега под колесами тарантаса.

II. Киргизская степь.

Первое русское местечко на азиатской почве - Кара-бутак, маленький городок, как и Раим, расположенный на семи холмах, но по величине-то несколько уступающий этому городу, так как состоит всего из 33 домов; живут в нем десятка три русских да сотня татар и несколько киргизов. Значение Карабутак имеет единственно как форт, воздвигнутый двадцать шесть лет тому назад генералом Обручевым, чтобы сдерживать набеги киргизов, которые тогда беспокоили русскую границу.
Командует фортом "воинский начальник"; у него 84 солдата. По его словам, сидеть в такой пустыне не лучше, чем быть в ссылке, и он не выдержит тут больше года. Единственными развлечениями служат чтение, обучение солдат стрельбе и охота. Прежде, когда сюда ежедневно приходила почта, было иначе.
Дорога на Иргиз идет вдоль высохшей в это время года реки. Я уже так свыкся с ездой в тарантасе, что преспокойно спал по ночам между тулупами и войлоками, просыпаясь лишь тогда, когда тройка останавливалась на новой станции, где я предъявлял старосте подорожную, и через четверть часа мне впрягали свежих лошадей.
Впрочем, не очень-то приятно такое пробуждение, при 15° мороза; чувствуешь себя усталым, разбитым, с оцепеневшими членами и жаждешь чаю. Наконец над горизонтом встает солнце, золотит степь, растапливает иней, покрывший за ночь траву своим тонким белым налетом, и отгоняет степных волков от почтового тракта.
Еще несколько станций, и мы в Иргизе, расположенном на небольшом возвышении около реки того же названия, которая дальше на восток впадает в соленое озеро Чалкар-тенис. Иргиз - укрепление; комендант - уездный начальник.
В местечке есть небольшая церковь; живет здесь, включая гарнизон, до тысячи душ; самый гарнизон состоит из 150 чел.; из них 70 - оренбургские казаки. Большинство жителей - купцы сарты, которые время от времени приезжают сюда вести меновую торговлю с киргизами.
Привозят они свои товары из Оренбурга, Москвы и Нижнего Новгорода. Иргиз основан в 1848 году русскими и, следовательно, как и Карабутак и Тургай, чисто русский город. Основан он в числе других укреплений вскоре после присоединения к России киргизских степей, совершившегося в 1845 году.
В административном отношении вся степь была сначала подчинена оренбургскому генерал-губернатору, но затем, когда Оренбург стал губернией, была поделена между Тургайской областью и Сырдарьинской.
До оккупации края русскими Иргиз назывался "Джар-мулла" - "могила святого у обрыва", и имел значение только как пункт паломничества киргизов и кладбище. И вот опять помчались во весь дух. Часов около пяти солнце садится, и пурпурно-матовый отблеск ложится на степь.
При солнечном закате можно наблюдать самые разнообразные световые эффекты, и часто бываешь введен в самые забавные недоразумения относительно расстояния и величины предметов, так как тут нет никакого мерила для сравнения.
Пара невинных ворон, болтающих неподалеку от дороги, представляется громадными верблюдами, какая-нибудь кочка - тенистым деревом. Когда солнце исчезает, пурпуровая краска сменяется фиолетовой и светло-голубой, которые через несколько моментов переходят в темные тоны и наконец в ночные тени.
Последние, впрочем, не особенно темны, так как воздух чист и ясен, звезды блестят, словно электрические лампочки, а месяц обливает родину киргизов серебром. Перегон до Тереклы был самым долгим на всем пути - больше 34 верст. Здесь граница между Тургайской и Сырдарьинской областью.
В Джулюсе, первой станции на тракте, содержимом купцом Ивановым, есть прекраснейшее помещение для проезжих; здесь же взимается плата 25 рублей за проезд 228 верст до Казалинска. Отъехав шесть верст от Тереклы, мы вступили в Кара-кум. Растительность стала быстро редеть, и наконец мы очутились среди голых песков.
Область эта омывалась некогда водами Арало-Каспийского моря, о чем свидетельствуют богатые остатки раковин, находимые в самой глубине пустыни. Лунной ночью прибыл я на расположенную среди песчаного моря маленькую станцию Константиновскую.
Отсюда и до Камышлы-баша, на протяжении 120 верст, для езды употребляются верблюды, так как лошади не в силах тащить тяжелый экипаж по песку, часто образовывающему целые холмы или барханы.
Через несколько минут по моем прибытии на Константиновскую я заслышал знакомые мне звуки: храпение, сопение и рев верблюдов, и при лунном свете вырисовались три величественных силуэта с горбами.
Их впрягли в тарантас, и они понеслись легкой рысцой под посвистыванье ямщика. Обыкновенно они всегда бегают ровной рысью, но нередко переходят и в галоп. Песок здесь так плотен и тверд, что верблюды оставляют на нем едва заметные следы; подальше же от берега идут барханы, в которых тарантас вязнет по ступицы колес.
Аральское море расположено на 48 метров выше уровня океана. Берега его голы и пустынны; глубина незначительна; вода такая соленая, что пить из него можно только у самых устьев рек. Кроме того, в середине озера есть, говорят, известная доля пресной воды.
Около северо-восточной бухты, неподалеку от берега и на невысоком песчаном холме, лежит станция Ак-Джулпас. Восемь лет тому назад станция лежала на самом берегу, но при высоком подъеме воды ей часто грозило быть затопленной и отрезанной от почтового тракта, потому ее и перенесли подальше.
Когда ветер дует с юго-запада, воду гонит в бухту, затем она разливается по берегу и скопляется в ямах, в которых можно потом руками наловить всякой рыбы, стерлядей и др. Теперь вся бухта была подо льдом, и видно было, как на расстоянии нескольких верст от берега по блестящему зеркальному льду переходил караван.
Летом караваны также ищут здесь кратчайших путей, переходя бухту вброд, так как она очень мелка; глубина самое большее достигает 2 метров, а обыкновенно бывает не свыше 1 или 1,5 метра. В теплое время года, когда песок сух, его сносит ветром в море, и береговая линия постоянно изменяется, бухта засоряется, образуются отмели, косы и песчаные бугры.
Вдоль берегов находят много солончаковых лагун; летом они обыкновенно пересыхают и напоминают видом бухточки, отделившиеся от моря летучими песками. Улов рыбы бывает очень богатый и ведется уральскими казаками, которые закидывают свои невода даже в двадцати верстах от берега.
Когда озеро покрыто льдом, они отъезжают от берега к своим прорубям на санях или на верблюдах; в другое время едут к неводам на небольших лодках. Климат в этой области хорош; летний зной умеряется близостью Аральского моря, и зимой редко выдаются резкие холода, бураны также не обычное явление, зато дожди и густые туманы повторяются очень часто.
Пока я был там, дождь не переставал, и местами дорога совсем исчезала под глубокими лужами, по которым звучно шлепали верблюды; экипажу часто грозило завязнуть в размокшем, засасывающем песке; дождь без остановки барабанил по верху и по фартуку тарантаса.
Верблюды вообще очень послушны, бегут хорошо, и тогда ямщик может себе преспокойно сидеть на козлах, но иногда нам попадались такие упрямые, которые все норовили свернуть с пути и идти своей дорогой; тогда ямщику приходилось ехать на среднем из них.
Поводья прикреплены к палочке, продетой сквозь носовой хрящ; таким-то жестоким способом заставляют этих громадных животных повиноваться. Как ни оригинален переезд на верблюдах, я все-таки не без некоторого удовольствия снова увидал перед своим тарантасом тройку черных лошадок. Радость моя, однако, была кратковременна - не проехали мы и полдороги до следующей станции, как завязли в солончаковом болоте.
Ямщик кричал, хлестал лошадей, те лягались, становились на дыбы и рвали постромки. Кончилось тем, что ямщику пришлось сесть на одну из лошадей и вернуться на станцию за подмогой, а мне два часа сидеть одному впотьмах, на дожде и ветре и поджидать в гости волков.
Наконец появились два киргиза с парой лошадей, которых и припрягли впереди тройки, превратившейся таким образом в пятерик. Соединенными силами лошади вытащили тарантас из месива, куда он погружался все глубже; налипшие на колеса большие комки песку и глины заставляли колеса отчаянно скрипеть, когда мы двинулись по степи дальше.
На правом берегу Сырдарьи, в 170 верстах водяного пути и 80 верстах сухопутного от Аральского моря, лежит город Казалинск, имеющий 600 домов, из которых 200 принадлежит русским, и 3500 жителей; из последних 1000 приходится на долю уральских казаков с их семействами.
К остальному населению принадлежат сарты, бухарцы, татары, киргизы и даже несколько евреев. Богатейшие купцы - бухарцы. Киргизы, напротив, все бедны; зажиточные из них остаются в степи, где живут своими стадами.
В эпоху походов на Хиву и Бухару Казалинск имел известное значение, как укрепленное место; тогда Аральская флотилия, пять небольших пароходов, имела здесь свою станцию, а гарнизон достигал целого батальона.
Теперь город имеет всего 24 человека гарнизона и 2 баркаса; остальные суда отошли в Чарджуй на Аму-дарье. Жизнь и движение здесь замерли; только крылья ветряных мельниц да многочисленные рыбачьи лодки и оживляют этот печальный город, по улицам которого в это время года не пройти даже в калошах, доходящих до колен.
Низенькие белые русские дома построены из кирпича; дома сартов, бухарцев и киргизов из высушенной на солнце глины, серого цвета, готовые разрушиться, часто бывают обнесены длинными унылыми стенами.
В городе есть две школы, церковь и несколько общественных зданий (лучшее из них - дом уездного начальника), расположенных среди настоящей рощи стройных серебристых тополей; в вершинах их гнездится бесчисленное множество ворон, производящих страшный шум.
Право на рыбную ловлю в реке принадлежит уральским казакам; ведется ловля, главным образом, в устье. В прошлом году (1892 году) было поймано 14 000 стерлядей. Теперь со дня на день ждали, что река станет, и ввиду того, что это случается иногда в одну ночь, рыбаки начали уже вытаскивать свои лодки на берег.
Там, где берега реки чуть выше уровня воды, такой ночной мороз причиняет обширные наводнения, потому что вода, текущая поверх замершего сверху льда, смерзается все в более и более толстый пласт и заставляет течение искать других путей.
Получается, что вследствие этого приостанавливается всякое движение, так как через затопленные места нельзя пробраться ни верхом, ни в экипаже, и почте тогда приходится делать большие объезды по степи.
Я совершил с семью казаками небольшую экскурсию для исследования течения реки и проч. Близ крепости у правого берега мы нашли семь сажен глубины; уровень воды случился как раз самый низкий за пятнадцать лет.
В июле и в августе глубина бывает наибольшая; затем, к осени, вода понемногу спадает. Цвет воды желтовато-серый, но для питья она хороша. Делать мне в Казалинске больше нечего было, и я отправился на четверке лошадей дальше, вдоль по берегу реки.
Аллювиальная почва из желтой глины была здесь ровна, как пол, и по дороге расставлены были с короткими промежутками небольшие глиняные конусообразные столбики с пучками камыша на верхушках, служащие указателями пути зимой, когда все дороги бывают занесены снегом.
Словом, столбы эти играют здесь в степном море роль бакенов. Местность остается все такой же пустынной, как и до сих пор; на расстоянии дневного пути не встретишь ни человека, ни жилья. Нам попались только двое верховых киргизов, гнавших в степь сотню верблюдов.
Вообще же единственным предметом для внимания проезжего остается величественная Сырдарья. По берегу Яксарта дорога идет до незначительного укрепления Кармакчи, обыкновенно называемого русскими фортом № 2; здесь 70 домов, принадлежащих магометанам и девяти русским.
Тут нам опять пришлось свернуть в глубь степи, чтобы избежать большого болота, ежегодно заливаемого изменчивым течением Сырдарьи. Дорога на протяжении многих перегонов шла по настоящей пустыне, где мог произрастать один саксаул; затем пошла по местам, носившим следы недавнего затопления, и здесь рос густой и высокий камыш.
От самого форта Перовска, расположенного на берегу Яксарта и во всем напоминающего Казалинск, только чище и красивее, и до станции Тюмень-арык растительность очень богата; камыш, саксаул и косматые кустарники образуют настоящие чащи; дорога часто идет словно по узкому коридору.
Чащи эти служат любимым местопребыванием для тигров, кабанов, газелей, не говоря уже о гусях, утках и фазанах, водящихся тут в несметном количестве. Эти последние так смелы, что посматривают на проезжих с края дороги, но стоит остановиться, чтобы прицелиться, они с шумом и свистом улетают.
Включение на остаток пути в мое меню нежного, белого мяса фазанов было самой приятной переменой, тем более что моя провизия вообще подходила к концу. Киргизы стреляют фазанов из своих дрянных ружей и продают их в хорошие года по 6 - 7 копеек за штуку; я покупал их по 10 - 12 копеек.
Но уже в Оренбурге фазан стоит полтора рубля, а в Петербурге два и больше. В это охотничье Эльдорадо часто наезжают офицеры и спортсмены из Ташкента и всегда возвращаются с богатой добычей.
Наконец показались сады Туркестана с высокими тополями, окруженные длинными серыми стенами, кое-где новыми, но по большей части старыми, развалившимися; вот и гордый курган времен Тимура, а вот мы и проехали по пустому, по случаю пятницы, базару к станционному домику, где кузнец-киргиз тотчас же взялся за починку тарантаса.
Туркестан, завоеванный в 1864 году генералом Черняевым, сам по себе захудалый и неинтересный город, производил тем более печальное впечатление в дождь и туман. Единственное, что может оправдать здесь остановку на несколько часов, это грандиозная мечеть-мавзолей, воздвигнутая в 1397 году Тамерланом в честь киргизского святого Хазрет-Султан-ходжа-Ахмет-Ясеви.
Ее портал чрезвычайно высок и украшен двумя живописными башнями, а самая мечеть увенчана множеством дынеобразных куполов. Облицовка фасада из каолина (фарфоровой глины) разрушилась, но боковые и задняя стены прямоугольного здания уцелели и пестреют, как и в Самарканде, голубой и зеленой краской.
Мечеть обнесена воздвигнутой Худояром-ханом квадратной крепостной стеной из глины; внутри стены расположены теперь русские казармы. Несколько сартских мальчишек проводили меня через лабиринт узких проходов и по мрачным холодным лестницам на верх одной башни, откуда с головокружительной высоты открылся дивный вид на Туркестан, испорченный, впрочем, дождем. Обычное Востоку унылое впечатление охватывает вас и здесь: с одной стороны памятники древнего зодчества, ослепляющие вас своей роскошью и подавляющие своим величием, а с другой - современные строения, эти жалкие глиняные лачуги, с плоскими разрушившимися кровлями, эти узкие кривые улицы!
Была, как сказано, пятница, и я посетил мечеть как раз во время "намаза", или богослужения. Сарты в цветных кафтанах и белых тюрбанах собирались толпами и торжественно вступали под гигантские своды мечети, оставив громоздкие стучащие "калоши" у входа.
Посреди мечети стояла огромная чаша, окруженная множеством туг - пучков конских волос на длинных древках. Стены белые, украшенные местами изречениями из Корана. Старый ахун вежливо указал мне на дверь, так как звали к молитве.
Я взошел на одну из верхних галерей и оттуда уже стал смотреть на длинные ряды коленопреклоненных и кладущих поклоны сартов; это была красивая картина, напомнившая мне ночь Рамазана в Стамбуле.
Между Иканом и Ногай-Курой мы завязли. Я не суеверен, но это был тринадцатый перегон от Туркестана, и до Ногай-Куры оставалось тоже тринадцать верст. Лошади не могли сдвинуть тарантас с места; коренник встал на дыбы, пристяжные лягались и угрожали разбить тарантас.
Время было около полуночи, темень стояла непроглядная, ямщик уехал назад в Икан за подмогой, а я заснул и проспал три часа, пока пятерик не выдернул тарантас из трясины и не помчал меня дальше.
В сумерки прибыли мы в Чимкент. На улицах было тихо и пустынно, вся жизнь как будто замерла; только в окошках мерцали огоньки. Теперь уже недалеко было до резиденции генерал-губернатора. С меня уже довольно было езды в тарантасе, и, добравшись до Ташкента в ночь на 4 декабря, я тотчас же с наслаждением покинул свой экипаж и отправился в гостиницу, где занял два прекрасных номера.

III. От Ташкента до Маргелана.

В Ташкенте я пробыл около семи недель. Генерал-губернатор барон Вревский принял меня с безграничным радушием, я был его ежедневным гостем и имел случаи завязать у него знакомства, которые весьма пригодились мне для моего путешествия по Памиру.
На Святках я участвовал в целом ряде веселых, блестящих праздников. Сочельник, первый и приятнейший за все время моего пребывания в Азии, праздновали у барона Вревского почти так же, как в обычае у нас на Севере.
Были приготовлены рождественские сюрпризы, из которых многие были снабжены французскими посвящениями в стихах, а посреди одной из зал возвышалась гигантская "елка" из ветвей кипариса, украшенная сотнями восковых свечек.
Вечер прошел в обычной веселой беседе около шумящего самовара в убранном с большим вкусом и чисто восточной роскошью салоне. Украшениями служили, между прочим, портреты царя, шведского короля Оскара и эмира бухарского, снабженные собственноручными надписями.
Достойнейшей представительницей дамского элемента являлась дочь генерал-губернатора, княгиня Хованская, блестяще исполнявшая на всех официальных и частных празднествах роль хозяйки дома.
Под Новый год барон Вревский пригласил человек тридцать гостей. Около полуночи было подано шампанское, затем, подняв полные бокалы, среди полной тишины стали ждать "двенадцати ударов".
При звоне часов все стали приветствовать Новый год, обмениваясь направо и налево словами: "С Новым годом". 2 января состоялся обычный торжественный обед в большой парадной зале. В числе приглашенных были все представители администрации и войска, посол эмира бухарского, три почетнейших сартских кади (судьи) и проч.
Бухарским послом, который ежегодно приезжает к Новому году в Ташкент поздравить генерал-губернатора от лица эмира, оказался тот самый чернобородый милейший таджик, Шади-бек-караул-беги-шигаул, которого эмир три года тому назад высылал приветствовать меня на границе Самарканда и Бухары.
По обычаю, он привез подарков на сумму 10 000 руб.: восемь лошадей с великолепными шитыми золотом и серебром седлами, с голубыми и красными бархатными попонами, несколько сотен почетных халатов, главным образом бухарских, но также несколько кашмирских и китайских, много ковров, материй, драгоценностей и проч.
Между приглашенными был человек, игравший большую роль в новейшей истории Центральной Азии, по имени Джура-бек. В молодости он служил эмиру бухарскому Насрулаху и по смерти последнего захватил в свои руки управление плодородной провинцией Шаар-Сабиз, древним Кешем, родиной Тамерлана.
Здесь он пробыл беком несколько лет, затем был низвергнут одним из своих соперников и посажен в темницу. Народ, недовольный его преемником, однако, освободил Джуру-бека и вернул ему власть.
Когда русские под начальством генерала Кауфмана взяли в 1868 г. Самарканд, Джура-бек поспешил со значительными силами на освобождение знаменитого города, обложил его и сильно стеснил русских, которые избавились от неминуемой опасности в самую критическую минуту только благодаря подоспевшей подмоге.
Генерал Кауфман заключил затем с Джурой-беком мир на таких условиях: он остается беком в Шаар-Сабизе, но не должен тревожить русских владений. Через два года в Шаар-Сабизе было умерщвлено несколько казаков, и генерал Кауфман заставил бека бежать из владений, которыми тот управлял десять лет.
Вместе со своим другом Бабой-беком он долго бродил без приюта по горам и наконец явился в Коканд искать гостеприимства и помощи у последнего из ханов Коканда Худояра-хана. Этот, однако, поступил с ним вероломно, схватил его, заковал в цепи, а затем отослал к его врагу, генералу Кауфману.
Последний принял Джуру-бека ласково, но удержал у себя пленником. В Ташкенте русские обошлись с ним как нельзя лучше, и он стал пользоваться сравнительной свободой. Когда Скобелев предпринял свой поход на Коканд, Джура-бек, знавший все пути и дороги, предложил ему свою помощь против хана Худояра, своего врага. В этом походе, нанесшем Коканду последний удар, Джура-бек так отличился, что получил чин русского полковника и Георгиевский крест.
Теперь, по образу жизни, языку и одежде, его не отличить от русских; живет он в Туркестане, в прекрасном доме и, получая в год 3000 рублей пенсии от русского правительства, и 6000 рублей от эмира Бухарского, который, однако, его заклятый враг, ведет мирную, спокойную жизнь, занимается изучением восточных ученых книг и очень доволен переворотом в своей судьбе.
Его сказочно интересная биография, которую он сообщил мне в течение вечеров, проведенных мной в его гостеприимном доме, тем не менее дышит трагизмом - азиатский деспот, превратившийся в русского полковника!
Но вернемся к обеду. Он был поистине лукулловским; блеск канделябров и шитых и осыпанных звездами мундиров, заставлял забывать об Азии; единственное, что могло напомнить о ней, было присутствие восточных гостей, одетых в пестрые, драгоценные халаты и тюрбаны.
Когда подали шампанское, генерал-губернатор встал и прочел новогоднюю телеграмму от царя и провозгласил тост за Его Величество. Затем, стоя и повернувшись лицом к портрету государя, девяносто гостей выслушали русский национальный гимн.
После того барон Вревский провозгласил тосты за туркестанское воинство и за эмира бухарского. Под конец был провозглашен тост и за самого правителя Сырдарьинской области. Меня, однако, удерживали в Ташкенте так долго не веселые праздники и пиры, - я все время был занят приготовлениями к экспедиции.
Я вел оживленную переписку, проверил в обсерватории свои инструменты и собрал много разных статей и сообщений о Памире. Все мои инструменты оказались в превосходнейшем состоянии, исключая ртутный барометр, который разбился в дороге и должен был подвергнуться генеральной починке у немца, механика обсерватории.
Особенно же пострадали от тряски в тарантасе боевые припасы. Когда я открыл оба ящика, мне представилось грустное зрелище. Сотни две гильз с патронами с дробью были смяты в своих скомканных, точно бумага, жестянках.
Мне казалось просто чудом, что ни один из острых углов жестянок не наткнулся на пистон и не произошло взрыва. Тогда мое путешествие обрело бы скорый конец и иную цель. Итак, боевые припасы надо было возобновить и уложить снова.
Кроме того, мне предстояла в Ташкенте масса закупок. Я запасся всевозможным провиантом: консервами, чаем, кексами, сыром, табаком и проч. - на долгое время. Затем накупил разных мелочей, как то: револьверов с патронами, часов, карманных зеркал, шарманок, компасов, биноклей, калейдоскопов, микроскопов, серебряных чарок, украшений и материй и проч., -- для подарков киргизам, китайцам и монголам.
Во Внутренней Азии материи почти ходячая монета; за несколько метров простой шерстяной материи можно приобрести лошадь или провиант на несколько дней для целого каравана. По особому распоряжению генерал-губернатора я получил самые последние и лучшие карты Памира, хронометр (Вирена), берданку с патронами и 20 фунтов пороху.
Когда все было готово, я распростился со своими ташкентскими друзьями и оставил величественный город в 3 часа утра 25 ноября 1894 г.ожа В Коканд я прибыл 29 января. Во время моего посещения Коканда в кокандских медресе насчитывалось 5000 учащихся, живущих на счет медресе, и 300 своекоштных учеников. Имеется еще три еврейских школы с 60 учениками.
Число жителей Коканда доходит теперь до 60 000, из которых 35 000 сартов, 2000 кашгарцев и таранчей, 575 евреев, 500 цыган, 400 дунган, 100 татар, 100 афганцев, 12 индусов, по обыкновению ростовщиков, и 2 китайца.
К этому надо прибавить 350 русских и гарнизон в 1400 человек; остальные таджики. Весной приезжает обыкновенно с десяток китайцев с коврами из Кашгара. В городе 11 600 домов и 9 фабрик для очистки хлопка.
В последние годы процветание Коканда заметно увеличивается; особенно растет и расширяется Русский квартал. Кроме русской администрации, в поддержку ей существует и низшая туземная. Городской голова называется кур-баши; у него в подчинении четыре аксакала, из которых каждый управляет большим кварталом, - катта-махалля; аксакалам подчинены, в свою очередь, 96 эллик-башей, начальствующих над участками, или кичкинтай-махалля.
В Коканде я посетил несколько бань, разумеется, только ради любопытства, а не ради пользованья, так как они представляют, в сущности, не бани, а рассадники накожных болезней. Входишь в большую залу с покрытыми циновками скамьями и деревянными колоннами; это раздевальная.
Из нее переходишь по лабиринту узких коридоров в темные наполненные парами сводчатые покои различной температуры. Посредине каждого находится широкая скамья, на которой моющегося растирает и моет голый банщик.
В этих погребообразных кельях царствует таинственный полумрак, и в облаках пара только мелькают какие-то нагие фигуры с длинными черными или седыми бородами. Мусульмане часто проводят в бане полдня, курят, пьют там чай, а иногда и обедают.
Вместо того чтобы прямо отправиться по большому почтовому тракту в Маргелан, я выбрал окольный путь в 200 верст на Чуст и Наманган. Около города Гурум-сарая переправились на пароме через Сырдарью и продолжали путь по ужасной дороге на городок Чуст, единственное значение которого в производстве хлопка, риса и хлеба.
Повсюду стоял уже санный путь, поэтому тащиться в тарантасе было очень тяжело. Наманган окружен селами и садами; в нем живет уездный начальник. Выбраться из Намангана не так-то легко. По замерзшей уличной грязи проходили глубокие твердые колеи, прорезанные колесами арб; по этим-то колеям и надо было ехать во что бы то ни стало.
Трясясь и подпрыгивая, плелись мы по ним всю дорогу до Нарына, настоящего истока Сырдарьи, через который надо переезжать по деревянному мосту. Каждую весну его сносит напором воды, и к лету его строят вновь.
От города Балыкчи, расположенного на левом берегу Кара-дарьи, ямщик повез меня в Минбулак на Сырдарье, которая повыше отделяет от себя своеобразный рукав Мусульман-куль, образовывающий поросшее тростником болото Сары-су.
Болото все было покрыто льдом и снегом, кругом было голо и пусто; временами показывались стада пасущихся овец, но на чем, собственно, они паслись, так и осталось для меня загадкой. Миновав Ясауан, достиг я 4 февраля главного города Ферганы Маргелана, где губернатор, генерал Повало-Швейковский, принял меня с изысканной любезностью и оказывал мне всякое содействие в продолжение двадцати дней, которые я провел у него в доме, занимаясь приготовлениями к отъезду на Памир.

Глава IV. Зимнее путешествие по Памиру.

На границах Восточного и Западного Туркестана, Бухары, Афганистана и Индии возвышается огромное плато, гигантский горный узел, от которого расходятся к востоку и юго-востоку величайшие горные хребты Куньлунь и Гималайский, к северо-востоку Тянь-Шань и к юго-западу Гиндукуш, а между двумя первыми из названных хребтов уходит в глубь Тибета Каракорум.
Здесь, согласно показаниям многих ученых, жили первые люди, а предания рассказывают, что отсюда вытекали четыре большие реки, протекавшие по раю и упоминаемые в Библии. Жители Нагорной Азии до сих пор еще величают Памир "Крышей мира" откуда огромные великаны смотрели на всю остальную землю.
В политическом отношении Памир находился в недавнее время под властью кокандских ханов, а с отнятием могущественным соседом власти у последнего из ханов Коканда право на Памир перешло к России.
Последняя, однако, мало обращала внимания на эту непроходимую и почти необитаемую область, что и ободрило восточных соседей присоединить к своим владениям различные ее части. Афганцы овладели Бадахшаном и Шугнаном и около реки Пяндж воздвигли форты.
Китайцы овладели восточными пограничными областями Памира, а англичане взяли Читрал и Канджут. Русские перестали наконец оставаться равнодушными к таким захватам. В 1891 г. полковник Ионов с 1000 казаков и караваном, везшим полное боевое вооружение, провиант и даже митральезы, выступил из Маргелана и прошел весь Памир до Гиндукуша, где близ перевала Барогил имел стычку с афганцами.
Вскоре за тем был основан около реки Мургаба форт Шаджан, позже Памирский пост; сотни две казаков блюдут оттуда интересы России в Памире. В последние годы о Памире столько говорили и писали, что эта прежде почти забытая, окутанная полярными холодами страна в самом сердце Азии стала предметом живейшего интереса и целью важных, пожалуй, роковых политических и стратегических мероприятий.
Во время моего пребывания в доме барона Вревского мы часто говорили о Памире, и мне пришла мысль отправиться в Кашгар через Памир. Когда я принял это решение, почти все стали отговаривать меня, а офицеры, принимавшие участие в ионовской экспедиции, предсказывали мне всевозможные опасности и советовали подождать месяца два-три.
Один капитан, зимовавший год перед тем на Мургабе, уверял, что я подвергаю себя ужасным бедам и неминуемо рискую очутиться в критическом положении. Даже житель Севера не имеет понятия о том холоде и буранах, которые свирепствуют зимой на Памире.
Да и среди лета бураны и мороз в 10° там не в редкость. Зимой 1892 - 1893 г.г. температура в конце января упала до - 43° а бураны не прекращались. Капитан советовал мне также во время переходов никогда не удаляться от своего каравана; внезапный буран может отрезать меня от моих спутников, и тогда уже невозможно будет опять соединиться с ними, даже если расстояние, отделяющее нас друг от друга, не превысит нескольких десятков шагов.
Все будет окутано облаками снега, среди которых едва различишь лошадь, на которой сидишь; крики о помощи замрут неуслышанными; даже выстрелов не будет слышно из-за воя снежной бури, и путник, очутившийся в такой буран, без палатки, без провианта, без шубы, без войлоков, может читать себе отходную. Словом, полковник Ионов и капитан Ванновский, оба известные и опытные путешественники по Памиру, отнюдь не завидовали моему путешествию и всячески предупреждали меня.
Нашлось все-таки двое людей, которые не так мрачно смотрели на мое предприятие и, напротив, ободряли меня и обещали сделать все возможное, чтобы облегчить мне его осуществление. Это были генерал Вревский и губернатор Ферганы генерал Повало-Швейковский, и они блестяще сдержали свое слово.
По инициативе барона Вревского губернатор Ферганы еще за неделю до моего отъезда из Маргелана отдал приказание зимовавшим в долине Алая киргизам принимать меня повсюду и держать для меня наготове юрту, снабжать меня бараниной и топливом, сзывать народ, чтобы расчищать дорогу от снега, вырубать ступеньки на опасных узких ледяных тропинках Алайского хребта, помогать при нагрузке каравана, отыскивать проводников и проч.
С таким же приказанием снарядили курьеров на Мургаб. Затем, я получил письмо к тамошнему коменданту и к китайскому коменданту на Булюн-куле около границы; было также сделано распоряжение, чтобы джигиты сопровождали меня весь путь. Что же до снаряжения каравана, то сведущие люди, как нельзя лучше, помогли мне и в этом.
Заранее составленный маршрут наш лежал через Алайский хребет, перевал Тенгис-бай и долину Алая, через перевал Кызыл-арт и озеро Кара-куль, через перевал Ак-байтал и на Памирский пост у Мургаба; всего 459 верст, разделенных на 18 дневных переходов и 5 дневок.
Старый сартский купец доставил лошадей. Я нанял себе одну верховую и 7 вьючных лошадей с платой по рублю в день за каждую. Выгоднее было бы купить лошадей и потом продать их в Кашгаре, но зато в настоящем случае жизнь и целость наемных лошадей, уход за ними и корм уже не касались меня.
В придачу были даны еще двое проводников и три вьючных лошади. Маленький, смышленый, бывалый джигит Рехим-бай с обветренным лицом, умевший говорить по-русски, отличный повар, определился для ближайших услуг мне за 25 рублей в месяц "со столом и квартирой", но должен был иметь свою зимнюю одежду и лошадь. В пути он несколько раз собирался умереть и сопровождал меня только до Кашгара.
Один из двух верховых киргизов был гораздо выносливее и отлично заменял Рехима, когда тот бывал болен. Звали его Ислам-бай, родом он был из Оша; во все время нашего длинного пути он оставался лучшим моим слугой.
Он видел меня впервые, не имел понятия о том, куда мы идем, но оставил свой дом и семью в Оше и спокойно последовал за мной делить неизвестную судьбу, ожидавшую нас в глубине Азии. Мы бродили вместе по сыпучим пескам пустыни Гоби, чуть не умирали от жажды, и, когда другие пали, он спас мои заметки и карты. Он всегда был первым, когда надо было переходить через высокие, покрытые снегом горы, верной рукой вел мой караван вброд через пенящиеся реки, оставался на своем посту, когда тангуты хотели напасть на нас.
Он оказал мне неисчисленные услуги; без него мое путешествие не закончилось бы так счастливо. Теперь он с честью и с чувством нравственного удовлетворения носит пожалованную ему королем Оскаром золотую медаль.
В Маргелане я оставил часть ненужных вещей, между прочим старый заслуженный оренбургский тарантас и европейские чемоданы, а вместо них купил сартские "ягданы", деревянные сундуки, обитые кожей и устроенные так, что их легко можно было вешать парами на спину лошади. Куплены были также седла, шубы, валенки и провиант.
Нам предстояло часто разбивать палатку на покрытой снегом равнине, поэтому взяли с собой два стальных заступа; предстояло карабкаться по отвесным обледенелым тропинкам, поэтому забрали топоры и кирки; предстояло ехать по льду через озеро Кара-куль, в котором я намеревался измерять глубину, поэтому брал с собой лот и 500 метров крепкой бечевки, разделенной узлами на концы в 10 метров каждый.
Подставка для измерительного прибора была устроена так, что могла превращаться с помощью кавказской бурки во временную миниатюрную палатку, годную на случай бурана. 22 февраля караван с джигитами выступил в Уч-курган.
На одной лошади были навьючены фотографические приборы в двух ягданах, на другой - ящики с приборами, книгами и аптекой; четвертая и пятая шли с провиантом, шестая и седьмая с оружием и остальными вещами. В хвосте каравана шли еще три лошади с фуражом, и одна из них совсем исчезала под громадными мешками соломы.
Оба караванных проводника шли пешком, подбодряя животных; джигиты ехали верхом. В общем составился длинный величественный караван, и я с гордостью наблюдал с губернаторского двора за его выступлением.
Сам я оставался ночевать в Маргелане и имел случай еще раз сказать "прости" европейской цивилизации: в этот вечер у губернатора собрался весь высший свет Маргелана. Какая разница со следующими вечерами! Поговорив в последний раз по-шведски с генералом Матвеевым и поручиком Кивекесом, добродушными финляндцами, и сердечно распрощавшись с губернатором и его любезной семьей, я ранним утром 23 февраля оставил Маргелан и присоединился в Уч-кургане к моему каравану.
Пройдено было всего 35 верст, но местность успела подняться на 335 метров, и мы очутились уже на высоте в 900 метров с лишком. Уч-курган - большой город, прекрасно расположенный при реке Исфайране, вытекающей из Алайского хребта.
Здесь меня ожидал торжественный прием. Еще в двух верстах от города меня встретили "волостной старшина" Уч-кургана в сопровождении своего коллеги из расположенного выше Аустана; первый был сарт, второй киргиз; на обоих были синие парадные халаты, белые тюрбаны, пояса из кованого серебра и кривые сабли в окованных серебром ножнах. Им сопутствовала большая конная свита.
Они проводили меня в селение, где собралась, в ожидании моего въезда, большая толпа народа, чтобы полюбоваться настоящим "тамаша" (зрелище, увеселение). После "дастархана" караван выступил снова, сопровождаемый всей конной толпой. После четырехчасовой езды мы достигли следующего привала в Аустане. "Волостной" приготовил прекрасную юрту из белой "копшы" (толстый киргизский войлок), украшенную снаружи широкими цветными лентами, а внутри выстланную киргизскими коврами, в ней весело трещал огонь.
Временную метеорологическую обсерваторию устроили неподалеку от стана; багаж разложили около палатки, лошадям подставили мешки с кормом, люди уселись вокруг огня под открытым небом, и Рехим-баю в первый раз представился случай показать свое поварское искусство. Вечером, когда наблюдения были закончены, мне поставили мою походную постель, состоявшую из двух подставок и парусины, натянутой между двумя ягданами.
При выступлении из Маргелана я в хлопотах совсем забыл достать себе собаку, которая бы караулила нашу юрту, но оплошность моя была поправлена самым неожиданным образом. 25 февраля мы прошли до расширения долины Лянгар, и тут к нам пристала большая желтая киргизская собака; она следовала за нами до самого Кашгара и каждую ночь держала самый строгий караул около палатки. Назвали ее Джолчи - "найденная на дороге".
Тотчас за Аустаном подъем идет круто вверх; лошади карабкались гуськом. То и дело приходится переходить через горные речки по небольшим качающимся деревянным мостикам. Один из них носит знаменательное имя Чокур-купрук или Глубокий мост. С вершины скалы, по краю которой бежит тропинка, мост этот кажется тоненькой жердочкой в глубине узкого ущелья. Тропинка опускается к мосту почти отвесно и так же отвесно извивается по ту сторону долины.
Лошади выбиваются из сил, сопят и останавливаются чуть не на каждом шагу, чтобы перевести дух. Вьюки то и дело приходится поправлять, так как они все съезжают то вперед, то назад. Ободряющие крики проводников звонко раздаются между отвесных скал, и караван медленно, осторожно, шаг за шагом подвигается по опасной, всего в шаг шириной тропинке.
Недалеко от моста тропинка оказалась обледеневшей и спускалась около одетого снегом вертикального склона, у подножья которого торчали острые уступы сланца. Первую лошадь, несшую мешки с соломой и мою походную постель, осторожно вел опытный киргиз.
Тем не менее лошадь поскользнулась и, напрасно поискав ногами точки опоры, слетела в обрыв, перевернулась раза два в воздухе и, ударившись о почти вертикальный сланцевый выступ на дне долины, угодила в реку; мешки разорвались, и солома высыпалась на камни.
Раздаются громкие крики, караван останавливается, и мы спускаемся окольными тропами вниз. Один из киргизов ловит мою походную постель, прыгающую по волнам, другие пытаются вызволить лошадь, которая лежит в воде, положив голову на камень.
Она не движется, и киргизы разуваются, входят в воду и вытаскивают ее на берег. Лошадь, однако, погибла - сломала себе хребет и скоро в судорогах агонии опять скатилась в реку, где и осталась. Вьюк погибшей лошади собрали и привели в порядок, а затем навьючили на одну из запасных лошадей, которая и донесла его до ночного привала.
Опасное место над обрывом обработали топорами и кирками и посыпали песком; каждую лошадь все-таки провели под уздцы; нечего и прибавлять, что я прошел это опасное место пешком. Эта первая обледенелая тропа была еще только "цветочком", а "ягодки были впереди". Такие тропы пошли одна за другой, одна другой опаснее. Мы шли, ползли и тащились над зияющими в ожидании добычи пропастями.
То и дело приходилось останавливаться, чтобы вырубить во льду ступеньки и посыпать их песком. Каждую лошадь вели двое; один держал ее под уздцы, другой за хвост, чтобы удержать ее в случае, если она поскользнется. Лошади много раз падали, но опять вставали на ноги. Одна таки поскользнулась и порядком глубоко погрузилась в снег, но ее вовремя успели подхватить и освободить от вьюка, который снова прикрепили, когда лошадь выбралась.
Я метров по сто проползал на четвереньках; за мной по пятам следовал киргиз, поддерживая меня в опасных местах. Падение в пропасть означало бы верную смерть. Словом, это был отчаянный переход. В долине Исфайрана было темно и холодно. Тишина нарушалась время от времени только пронзительными вскриками проводников, когда падала лошадь, или их предостерегающими окриками перед опасными местами да шумом сбегающей вниз пенящейся реки.
Мы шли по снегу больше двенадцати часов, когда наконец, усталые, замерзшие и голодные, добрались до самой долины Лянгар, где нас ожидали две юрты с пылающими огнями. Зима редко проходит без несчастий, и летом путь бывает обыкновенно отмечен многочисленными останками лошадей и даже людей. Так, киргизы в Дараут-кургане с сожалением рассказывали мне об одном человеке, который в начале 1893 года пришел сюда из Уч-кургана, чтобы провести Рамазан у своих друзей в Дараут-кургане.
На обратном пути его застиг 23 марта на самом перевале сильный буран, и ему пришлось четверо суток отлеживаться, скорчившись под своей шубой. Лошадь его околела, провиант весь вышел, а когда буран утих, дорога на обе стороны оказалась заваленной снегом.
Где пешком, где ползком несчастный, однако, перебрался через сугробы и на десятый день вышел на дорогу, где встретил киргизов, которые накормили и отогрели его. Потом он продолжал путь домой в Уч-курган и, прибыв туда, в первую же ночь умер от переутомления.
Еще мне рассказывали, что в ту же зиму целый караван из 40 человек был погребен под лавиной на перевале Терек-даван. В ночь на 26 февраля мы послали 8 киргизов с заступами, топорами и кирками вперед проложить дорогу, а затем ранним утром выступил и караван. Около Кара-кии встретилось первое трудное место, где все еще возились наши киргизы, вырубая ступеньки во льду, образовывающемся по ночам из воды, стекающей сверху, где тают сугробы снега.
Маленькие горные лошадки, несшие каждая до 5 пудов клади (80 килограммов), поистине достойны удивления. Они скатываются вниз по склонам, карабкаются, как кошки, на кручи и с невероятной уверенностью балансируют по узким скользким тропинкам, часто покрытым льдом и круто спускающимся вниз к обрывам.
Кара-кия (Черное ущелье) вполне подходящее к месту название. Между мрачными отвесными скалистыми стенами идет здесь узкий проход, где царствует глубокий мрак, куда не проникает ни один луч солнца. Здесь перекинуты через Исфайран два моста; около первого речка образует грохочущий водопад.
Великолепные, но в то же время зловещие и прекрасные виды сменяют здесь один другой. Дивные перспективы открываются взорам и вверх и вниз по долине; дикая и величественная природа! За мостом Гайдыр-бека долина называется Чатынды. Реку переходят по 4 небольшим деревянным мостам; последний из них был так плох, что люди со страхом следили за каждой лошадью, переходившей по полусгнившим бревнам.
Дальше вся долина была завалена недавно скатившеюся лавиной, покрывшей и реку и дорогу. Река журчала из-под ее краев, точно выходя из туннеля; дорогу же заменила тропинка, которую расчистили вдоль снежной глыбы. На наше счастье, мы встретили здесь с десяток киргизов, которые пешком шли из Каратегина, направляясь в Коканд и Маргелан на поиски работы. Они помогли нам прочистить дорогу. Тропинка вышла все-таки настолько крутой, что каждую лошадь пришлось тащить кверху шестерым людям.
Долина сузилась, дно ее неимоверно круто поднялось и понемногу слилось со склонами гор. Последний конец дороги был очень труден; пришлось переходить одну лавину за другой. Почти все лошади падали хоть по разу или по два, и так как им невмочь было вставать под тяжестью вьюков, приходилось развьючивать их и потом навьючивать снова, отчего беспрестанно выходили задержки.
Переход через последнюю лавину был так труден, что большую часть клади киргизам пришлось нести на руках до рабата (караван-сарая), небольшого навеса из камней и бревен, обращенного к долине; здесь же была разбита юрта для нас.
Я шел пешком большую часть дороги и совсем изнемог. Поднялись мы на высоту 2850 метров. Ночью дала себя знать "горная болезнь"; страшная головная боль и сердцебиение продолжались и весь следующий день. Причиняет эти болезненные припадки резкий переход относительной высоты, но через несколько дней припадки эти бесследно проходят.

V. Через перевал Тенгис-бай.

Когда расчищавшие дорогу киргизы и аксакал из Кара-тепе Джан-Али-Эмин, наблюдавший за работой, вернулись на другое утро в караван-сарай, мы в самом серьезном настроении двинулись к перевалу, всюду покрытому глубоким снегом. После неслыханных трудов и усилий мы преодолели все препятствия и достигли корытообразного углубления в гребне Алайского хребта. Снег здесь лежал в два метра глубины, в сугробах была протоптана узкая глубокая тропа; идти по ней было все равно что по узкой перекладине через трясину.
Один неверный шаг в сторону, и лошадь совсем погружалась в снег, из которого ее еле вытаскивали единенными силами, теряя массу времени. На юго-западе виднелась обособленная горная область Кара-кыр, которая высовывает свою изъеденную ветрами вершину из вечных снегов и, точно бакен в море, указывает путь к самому перевалу. Когда наши лошади дошли до крайнего напряжения сил, мы наконец, целые и невредимые, со всем багажом достигли грозного Тенгис-бая.
Здесь отдохнули несколько часов, напились чаю, сделали кое-какие наблюдения, фотографические снимки и полюбовались чудным видом. Пункт, где мы находились, был со всех сторон окружен покрытыми снегом гребнями; лишь кое-где выглядывали из снега голые вершины скал. Снег здесь лежал в два метра глубины. В сугробах была протоптана узкая глубокая тропа; идти по ней было все равно что по узкой перекладине через трясину.
Отдохнув и надышавшись чистым легким воздухом на высотах водораздела, мы покинули область Сырдарьи и медленно направились вниз в области, воды которых стекают в Аму-дарью. Спуск был здесь так же крут, как с северной стороны; приходилось переходить одну лавину за другой. Одна из самых больших лавин, скатившаяся накануне, была в 400 метров шириной и почти 20 метров глубиной. Киргизы сказали, что мы должны почитать себя счастливыми, что успели избегнуть встречи с ней.
Когда лавина со страшной силой несется вниз, нижний слой ее силой давления превращается в лед, и несчастные, погребенные ею на пути, точно вплавляются в эту стекловидную массу, из которой нет спасения.
Усталые от дневных трудов, мы сделали привал в боковой долине; тут лежал снег в метр глубиной, но киргизы расчистили для нас площадку; посреди нее и раскинулась юрта, окруженная высоким снежным валом. На следующий день отправились дальше через долину ручья Дараут-кургана. Чуть не каждые 10 минут приходилось переходить вброд через этот ручей, журчавший под сводами и мостами из снега.
От подошвы лавин лошадям приходилось сломя голову бросаться в воду, чтобы одним сильным прыжком очутиться затем на противоположном берегу. Я каждый раз с большим беспокойством следил за лошадьми, несшими вьюки с фотографическими аппаратами и боевыми припасами. Все, однако, обходилось благополучно. Только раз скатилась с гребня высокой лавины одна из лошадей, несших съестные припасы...
Ее развьючили, вытащили веревками ящики из снега, снова навьючили, и караван медленно продолжал свой путь между сугробов до следующего падения и следующей остановки. Около полудня пошел снег, и густой туман заволок все вокруг. Один киргиз пошел вперед, меряя глубину длинным шестом, точно моряк на неизвестном фарватере, с той лишь разницей, что мы искали мелких мест. Часто он проваливался в снег и должен был возвращаться, чтобы искать дороги в другом месте.
Долина эта открывается в большую долину Алая, где возвышаются длинные, глиняные, с башнями по углам стены крепости Дараут-курган, воздвигнутой Худояр-ханом. С час спустя мы были в киргизском кишлаке того же названия, состоящем из 20 юрт; старшиной был тут гостеприимный Таш-Мухамед-Эмин.
К снегу и туману присоединился еще сильный западный ветер, и, по словам киргизов, на перевале Тенгис-бай должен был свирепствовать страшный буран, от которого мы так счастливо успели уйти. Кто знает, что было бы с моим караваном, если бы мы вышли днем раньше и попали под лавину или днем позже, и нас застал бы буран.
В ночь на 1 марта ураган ревел и рвал нашу палатку, расширяя щели между полосами войлока. Утром в палатке протянулись по направлению ветра длинные хвосты из мелкой снежной пыли, точно хвосты комет; один проложил себе путь прямо через мое изголовье.
Спал я, однако, как медведь в берлоге, - пусть себе там метет и крутит, сколько угодно. Мы простояли день в Дараут-кургане, так как буран продолжал свирепствовать; западный ветер взрывал вокруг нашей юрты густые облака снега, мелкого, как мука, и, не смотря на то что палатку прикрыли войлоками, обвязали веревками и укрепили шестами, угрожал снести самую палатку.
2 марта мы дошли до зимнего кишлака Гунды, но предварительно из предосторожности послали бывалых людей проложить и утоптать нам новую тропу через сугробы, так как старую совсем замело. Мы держались как можно ближе к южному склону Алайского хребта, идя вдоль него; тут снег местами уже посмело.
В Гунды с нами приключилось несчастье. Мы только что пришли в кишлак, разбили юрту, поставили постель, разместили ящики и часть более хрупкого и ценного багажа, как вдруг Рехим-бай нечаянно толкнул ртутный барометр, да так, что стеклянная трубка разлетелась вдребезги и серебристые шарики ртути раскатились по коврам. Драгоценный, хрупкий прибор, который я добросовестно проверял по три раза в день, пеленал и нянчил, как грудного младенца, стал теперь никуда не годным, хоть брось.
Рехим-бай остолбенел, но так как он, собственно, был не виноват, то я ограничился легким выговором. Да и что толку было бы бранить его: барометра этим не починишь. Пришлось с тех пор обходиться тремя анероидами и гипсотермометром.
В утешение мне люди устроили вечером концерт. Один из киргизов уселся посреди моей юрты и сыграл на "кобусе" - трехструнном инструменте; струны перебираются пальцами. Музыка эта уныла и монотонна, но полна чувства и чисто азиатского настроения. Сколько раз за эти долгие годы предстояло мне еще прислушиваться к звукам этого примитивного струнного инструмента, сколько темных одиноких вечеров предстояло скоротать, слушая непритязательную музыку!
Я скоро привык к ней, и она доставляла мне такое же наслаждение, как туземцам. Любил я ее потому, что под эти звуки так сладко мечталось о родине, а хорошо иногда всласть потосковать о родине!
3 марта. Чем дальше мы подвигались к востоку, тем глубже становился снег. Последний буран замел тропу и намел такие сугробы, что весь день нам приходилось пускать вперед четырех верблюдов, чтобы они протоптали дорожку; по их следам медленно и тяжело подвигались лошади. Ветер налетал порывами и окутывал караван непроницаемым облаком снежной пыли.
Так мы добрались до мелководного ручейка Кашка-су. По ту сторону его лежал аул того же названия. Чтобы попасть туда, пришлось перебраться через ручей по мосту изо льда и снега. Там была приготовлена для нас необычайно удобная юрта с коврами не только на полу, но и кругом по стенам; посреди юрты весело пылал огонь; искры и маленькие уголья так и скакали кругом, и одному из киргизов приходилось все время наблюдать, чтобы они где-нибудь не прожгли ковров.
4 марта. Весь день шел снег; всю окрестность заволок густой туман; все было бело кругом; небо и земля сливались. Единственной точкой опоры для глаза была темная линия каравана, голова которого казалась уже серовато-белой и исчезала в тумане. Впереди шли два верблюда. Ехавшие на них проводники отыскивали наиболее твердый слой снега и поэтому ехали, виляя из стороны в сторону. Снег был так глубок, что верблюды часто неожиданно проваливались в него почти по уши, и тогда приходилось выбирать другое направление.
Лошади шли по следам верблюдов, волоча по снегу вьюки и стремена. Молчаливо и тяжело тащился наш караван. Наконец на холме показалась юрта, похожая на черную точку среди этого безграничного белого снежного океана; рядом суетились люди, разбивая другую юрту. Нам оставалось пройти до них только 120 метров, но дорога шла по оврагу со снегом в два-три метра глубины, и мы бились больше часу, чтобы благополучно провести наших вьючных лошадей.
5 марта. Погода была тихая. Около 11 часов утра проглянуло солнце, туман рассеялся, и открылась величественная альпийская страна, Заалайский хребет; там и сям еще виднелись легкие прозрачные клочки тумана. Временами показывалась и гора Кауфмана (7000 метров) - блестящая серебром пирамидальная вершина.
Утром 6 марта мы снарядились в поход. Еще задолго до восхода солнца четыре киргиза на верблюдах отправились прокладывать для нас дорогу через сугробы. Киргизы сообщили, что могло быть и еще хуже, чем было. Иногда снегу наваливает в уровень с юртами; тогда, чтобы поддержать сообщение между аулами, пускают в ход домашних яков. Последние пропахивают рогами в снегу туннели и узкие борозды, а по ним уже и проходят киргизы.
Предстояло перейти Кызыл-су, а это было нелегко. Река была почти вся покрыта льдом, только посередине быстро текла полоса воды, шириной метров в десять. Испытываешь крайне неприятное ощущение, когда лошадь останавливается на краю льда, готовясь сделать скачок в реку, - так легко ей поскользнуться и сорваться. Тогда придется основательно искупаться, а при такой погоде это не только неприятно, но и опасно.
Когда же очутишься благополучно в воде, голова кружится, - вода так и бежит и кипит около лошади, и стоит взять чуть в сторону от брода, легко можно попасть на глубокое место, где лошадь потеряет опору под ногами, и течение унесет ее. Такие случаи весьма обыкновенны здесь в летнее время.
Кызыл-су осталась влево, а мы отправились посередине долины к склону Заалайского хребта. Местность здесь очень неудобная для перехода; из земли били многочисленные источники; некоторые из них были покрыты ледяной корой, другие, там, где температура была повыше, только салом, представлявшим коварную, мягкую поверхность, в которую лошади глубоко проваливались. По стуку лошадиных копыт слышалось, какая почва была скрыта под снегом.
Глухой стук отмечал крепко замерзшую почву, звонкий стук - плотный лед, а гулкие, раскатистые звуки - что мы едем по ледяному полю, образовывающему свод. После десятичасового перехода мы сделали привал среди этого царства смерти и холода, где не видно ни следа жизни. Люди сгребли снег с низенького бугра и установили на нем багаж. Пара верблюдов, несших от Джиптыка нашу юрту, отстали, и нам пришлось дожидаться их с час.
Тем временем мы развели огонь, вокруг которого и расположились тесным кружком, стараясь согреться чаем. Мороз стоял 26°, снег так и хрустел. Поздно вечером была наконец разбита юрта. Я уже упоминал, что губернатор Ферганы приказал киргизам иметь для нас наготове юрту и топливо в тех местах, где нам предстояло делать привалы. То обстоятельство, что нас не ожидал такой прием около Уртака, объяснялось стечением несчастных случайностей.
Ходжа-Мин-баши, волостной старшина Уч-тепе, намеревался встретить меня лично и отправился через Алайский хребет. На перевале Ат-джолы около Талдыка его застиг буран, преградивший ему путь и одновременно засыпавший сорок баранов; только пастух спасся с трудом. Тогда Мин-баши послал встретить меня шестерых из своих людей; они бились девять дней, чтобы перебраться через засыпанный снегом перевал, потеряли одну лошадь и принуждены были бросить и юрту и топливо.
Наконец четверо из них добрались до Джиптыка, где и заняли юрту и топливо у тамошних киргизов. Когда мы, наконец встретили этих людей около Уртака, они очень беспокоились за участь двух потерянных товарищей; да и из этих четверых у одного оказалась отмороженной нога, а другой был поражен снежной слепотой. Он в течение трех дней шел пешком, всматриваясь в снег, и переутомил глаза.
Остальные защищали глаза бахромой из пучков конских волос, засунутых под шапку и спускающихся на лоб и глаза, или широким кожаным ремнем, в котором были прорезаны небольшие щелочки для глаз. Оба больные получили нужную помощь и уход и дня через два поправились. Нескоро мы улеглись на отдых в эту ночь; только в час утра в лагере наконец водворилась тишина. Термометр показывал - 32°.
Обыкновенно я спал один в юрте, так как иметь киргизов в близком соседстве не особенно приятно - они не одни владеют своими шубами. Но холод - хорошее средство против неприятных гостей, на которых я намекаю, и в эту ночь у меня не хватило духа оставить людей на морозе.
Набилось нас в юрту, как сельдей в бочонок, и все-таки температура в юрте понизилась к утру до - 24°; на другое утро с потолка сыпались на нас ледяные иглы и сосульки.

Глава VI. На крыше мира.

7 марта мы выступили только около 11 часов утра, так как дожидались, пока нас обогреет солнышком, да и утомлены были от ходьбы и долгого бодрствования накануне. Киргизы повели нас между низкими холмами вдоль ручья Кара-су - Черной воды - называемого так потому, что вода в нем ключевая и по своей прозрачности кажется почти черной в глубоких местах.
Медленно подвигался караван по сугробам, которые, казалось, становились все глубже. На востоке виднелся край долины Алая, где отроги хребтов Алайского и Заалайского сливаются, образуя подобие корыта.
Последний из названных хребтов обрисовывался все яснее, но производил все менее внушительное впечатление, так как относительные высоты мало-помалу уменьшались. Снежный гребень хребта сиял ослепительным блеском, отливая серебром и лазурью, а над ним вздымалось ярко-голубое небо. Вокруг одетых сосной вершин горы Кауфмана, словно венчальная фата, повисли легкими клочками белые облачка!
Собака наша, видимо, наслаждалась жизнью - то ныряла в сугробах, то каталась в своей лохматой шубе по снегу, то шаловливо набирала снегу в пасть, то, как стрела, мчалась впереди каравана. Вообще собака эта с самого начала была какой-то дикой, и мне так и не удалось хорошенько приручить ее. Воспитание среди киргизов сказывалось в том, что ее никак нельзя было заманить в мою кибитку, - магометане считают собаку нечистым животным и находят, что прах от ног ее оскверняет человеческое жилье.
Я хотел отучить Джолчи от этого глупого предрассудка, но нельзя было заставить ее переступить порог кибитки ни добром, ни угрозой. Климат в этой области имеет свои особенности. В тихую погоду, при ясном небе, в полдень становится так жарко, что сбрасываешь с себя бараний тулуп, но достаточно облачка или тени от горы, которые бы загородили солнце, и вас насквозь прохватит холодом. Кожа на лице лупится, сходит несколько раз, а потом становится сухой, жесткой, как пергамент, и бронзового цвета, как у индуса.
Скоро начало смеркаться, и у меня спина устала от тяжелого тулупа. Так как навьюченные лошади шли слишком тихо и нам оставалось еще тащиться таким образом часа два до стоянки, то я в сопровождении Мин-баши оставил караван и отправился впотьмах вперед. Мин-баши ехал впереди, а за ним по следам его лошади я. Тяжелый выдался путь; если бы не яркие звезды, было бы темно, хоть глаз выколи.
Время все шло, и будь в маленьком караван-сарае Бор-доба хозяин, он был бы, наверное, сильно изумлен, увидав в такую позднюю пору у своих дверей двух занесенных снегом путников. Чтобы читатель не возымел преувеличенного представления об этом караван-сарае, или "рабате", я поясню, что это не что иное, как маленькая землянка с крышей, подпертой кольями; посреди пола четырехугольное возвышение, служащее местом отдыха для путешественников.
По распоряжению ферганского губернатора такие лачуги разбросаны во многих пунктах между Маргеланом и Памирским постом ради облегчения почтовых сообщений. Этот караван-сарай был расположен у подошвы одинокого холма и потому носил название Бор-доба, правильнее Боз-тепе, т.е. Серого холма. Мы немедленно заснули и проснулись, только когда с шумом и гамом подошел караван. Тут мы напились чаю и отлично поужинали.
По пути в Бор-доба мы видели следы восьми волков, бежавших врассыпную по направлению от Алайского хребта к Заалайскому. На спуске между холмами следы соединялись. Киргизы сказали, что здесь проходит старая известная волчья тропа. В этих областях волки встречаются очень часто. Летом они обыкновенно держатся в долине Алая и таскают у киргизов баранов. Собаки чуют волков за версту, за две, но те нередко надувают их; волки неделями следят за стадом и стерегут удобный случай для нападения.
Кровожадны они невероятно, и если нападут на стадо без пастуха, то перережут всех баранов. Мне рассказывали, что недавно один волк зарезал ночью 180 баранов у одного киргиза из Уч-тепе. Зато горе подстреленному волку, попавшемуся живьем в руки своего врага, киргиза! В разинутую пасть ему всовывают короткий толстый кол, который прикручивается к скулам, другую же палку привязывают к ноге, чтобы зверь не мог удрать, и начинают всячески мучить и терзать его, пока в нем остается хоть искра жизни.
Я раз положил конец мучениям одного такого несчастного грешника. Когда в долине Алая выпадает глубокий зимний снег, волки уходят на Памир и бродят по берегам Кара-куля, где живут главным образом охотой на великолепных архаров (горные бараны), киков (диких коз) и зайцев.
За архарами волки охотятся с большими хитростями, устраивая на них настоящие облавы. Обыкновенно хищники отбивают от стада одного или нескольких этих быстроногих животных, которые затем и загоняются расставленными по пути волками-загонщиками или в какой-нибудь тупик в ущелье, или на круто обрывающуюся скалу, где преследователи и окружают их, не умея карабкаться на высокие уступы, волки терпеливо ждут, пока тонкие ноги архара онемеют от усталости и бедняга скатится прямо в когти голодных хищников.
По словам киргизов, встреча с парой волков представляет для одинокого путника серьезную опасность. В подтверждение своих слов киргизы рассказывали мне много ужасных историй о волках. Так, несколько лет тому назад волки напали на перевале Талдык на одного киргиза, и через несколько дней нашли от последнего только один череп да кости. В другой раз один киргиз погиб во время бурана на перевале Кызыл-арт; через несколько дней труп его нашли в снегу, но лошадь его оказалась целиком съеденной волками.
Один из моих проводников-киргизов и один джигит были прошлой зимой окружены двенадцатью волками; по счастью, люди были хорошо вооружены и застрелили двух волков, которые тотчас же и были пожраны своими товарищами; после того последние обратились в бегство.
В Бор-добе мы оставались день, и я произвел различные наблюдения. Между прочим, сделан был разрез снежного покрова, толщина которого равнялась здесь 91 сантиметру, и оказалось, что он состоял из шести различных слоев. Самый нижний был грязен, плотен и тверд почти как лед; самый верхний был чист и рыхл. Можно считать, что эти различные слои соответствуют различным периодам выпадения снега.
Нижние слои сдавлены тяжестью верхних, и видно, что зимой снег доходит тут до двух метров глубины. Утром 9 марта все мои киргизы пали на колена в снег, вознося Аллаху мольбы о счастливом перевале через опасный Кызыл-арт, где часто разражаются внезапные гибельные бураны. Я ждал тяжелого перехода, но оказалось, что Кызыл-арт далеко не представлял таких трудностей, как Тенгис-бай; да и надо прибавить, что с погодой нам посчастливилось на редкость.
Уже около Бор-доба подымаешься на такую высоту, что подъем на самый перевал, находящийся на самом гребне Заалайского хребта, не кажется особенно крутым. Ручеек, который весной и летом струится вниз с перевала, замерз теперь до самого дна, и в прозрачном чистом льду его ясно отражалось голубое небо. Горы состояли по большей части из кирпично- и кроваво-красного песчаника, бурого или светло-зеленого и серого сланца, а дно долины все было усеяно щебнем и гальками - продуктами процесса выветривания.
Выше подъем на перевал становился понемногу круче и снег глубже. Но мы счастливо достигли гребня (4271 метр), где дул ледяной, северный ветер, пронизывавший нас до костей сквозь тулупы и валенки. На самом перевале возвышается курган - могила святого Кызыл-арта, представляющий кучу камней, украшенную "тугами", т.е. шестами, на которых навешаны разные тряпки, лохмотья и рога антилоп - дары благочестивых киргизов.
Около кургана киргизы мои опять упали на колени и возблагодарили Аллаха за благополучный перевал. Они сообщили мне, что Кызыл-арт был "аулие", т. е. святой, который во времена пророка направился из долины Алая на юг, чтобы распространять истинную веру, и во время своего странствования открыл перевал, носящий теперь его имя и служащий, как говорят, и местом его погребения.
Другие киргизы давали более правдоподобное объяснение, что курган только сложен в честь святого, а не представляет его могилы. Кроме того, киргизы верят, что не открой святой муж перевала Кызыл-арта, и до сих пор нельзя было бы проникнуть в Памир. Предание говорит еще, что шесть братьев Кызыл-арта были также святыми и назывались Муз-арт, Кок-арт, Хатын-арт, Калын-арт, Гез-арт и Аг-арт. Все эти имена и приурочены к другим перевалам, ведущим в Памир.
"Арт" - одно из многих существующих в киргизском языке слов, обозначающих "проход". 10 марта мы целый день ехали на юго-восток; сначала пересекли открытую корытообразную долину, окруженную низкими, одетыми снегом гребнями гор; на самом же дне долины снег лежал редкими жиденькими клоками. Прямо перед нами вырисовывалась обособленная гористая область; направо долина расширялась и граничила с низкими округленными холмами.
Налево выступал к юго-западу низкий горный отрог, примыкавший к обособленной гористой области. Местность по тому направлению, по которому мы шли, все повышалась, и после четырехчасовой ходьбы мы достигли небольшого перевала Уч-булака, с вершины которого открылась на юго-востоке чудесная панорама. На перевале снег доходил до четырех дюймов глубины и был покрыт настом - твердой и сухой корой, жесткой, как пергамент, и такой крепкой, что она зачастую сдерживала лошадей.
Мы как будто шли по туго натянутой барабанной коже. В 6 часов солнце село. Тени от гор на западе так быстро набежали на равнину, что взор еле мог уследить за ними. На востоке тени более медленно сползали по скатам гор; скоро лишь высочайшие пирамидальные вершины их остались еще освещенными солнцем.
Через четверть часа вся местность была окутана сумерками. Горы на востоке вырисовывались на фоне темного неба голубовато-белыми холодными призраками, тогда как западные темнели черными силуэтами на блещущем яркими лазурными и пурпурными тонами горизонте.
С маленьким, хорошо подобранным караваном, состоящим из двух сартов-джигитов, двух закаленных киргизов, пяти верховых и двух вьючных лошадей, выступил я 11 марта на юго-запад по льду Кара-куля. Мы взяли с собой продовольствия и топлива на два дня, небольшую островерхую киргизскую палатку, кирки, топоры, заступы и бечевку с лотом. Остальные люди и лошади должны были отправиться к следующей стоянке, неподалеку от юго-восточного берега Кара-куля, и там ждать нас.
По острову, где не было ни дорог, ни тропинок и где, по словам моих киргизов, до сих пор не бывало ноги человеческой, мы ехали с час, пока нашли удобное место для стоянки. Здесь разбили небольшую войлочную палатку; перед входом развели костер и, поужинав, провели среди Каракуля на высоте почти 4000 метров над уровнем моря холодную (- 29°) и дождливую ночь.
Окоченелые, промокшие и вялые выступили мы на другой день ранним утром и направились прямо к западу от острова. Пройдя 41/2 версты, начали делать измерения в западном бассейне озера. Внутреннее напряжение в массе льда, обусловленное одинаковым давлением со всех сторон, без сомнения, до некоторой степени нарушилось нашей ездой по льду, вызывавшей усиленное давление сверху, и нас все время преследовали самые странные звуки.
То слышались басовые тоны органа, то как будто под нами перекатывали большие барабаны и били в них, то слышался стук захлопываемой двери кареты, то как будто швыряли в озеро большой камень. Визжащие и скрипящие звуки сменяли один другой; иногда слышались даже словно мощные взрывы подводных мин.
При особенно громких выстрелах лошади испуганно настораживали уши, люди удивленно прислушивались и переглядывались. Сарты полагали сначала, что это "бьются о лед головами большие рыбы", но более сведущие киргизы разъяснили им, что в Кара-куле рыбы не водится.
Когда мы прошли выступающую в озеро косу, перед нами открылся чудесный вид на южную бухту Кара-куля. Трое моих людей попросились ехать вперед с вьючными лошадьми, чтобы успеть разбить к моему приезду палатку на месте условленной ночевки у Ак-тама к югу от восточной части озера. Я остался с джигитом Широм, произвел в сумерках наблюдения и двинулся в путь, когда уже совсем стемнело.
Около 5 верст ехали мы по льду через бухту по следам моих людей, ясно видным на тонком снеговом покрове. Около берега, однако, мы потеряли след и час за часом ехали в темноте по полуострову, покрытому щебнем, песком и прочими продуктами разложения горных пород, наугад. Скоро взошел серповидный месяц и осветил пустынный ландшафт, где не было и признака жизни; не слышно было ни звука.
Время от времени мы останавливались и подавали голос, но никто не откликался нам. Раз мы было нашли след в небольшом сугробе, но опять потеряли его, когда месяц заволокло вечерним туманом. После четырехчасовой езды мы достигли восточного берега озера, но здесь не было видно ни верховых, ни сигнальных костров, никакого бивуака. Очевидно, люди мои отправились другой дорогой, но какой?
Еще с час ехали наугад, но так как поиски наши оставались тщетными, то мы сделали привал на низкой, ровной песчаной площадке, покрытой местами тонким налетом снега. Разбили примитивный бивуак; чемодан с картами, записными книжками, термометрами и проч. послужил мне изголовьем; лошадей связали вместе, чтобы они не ушли.
Бедные животные, не евшие целый день, разгребали песок передними копытами, но не находили ничего, кроме твердых, как дерево, корней терескена, которые, однако, и жевали с жадностью. Мы сидели и болтали до 1 часу утра, пугая друг друга разными историями о волках.
Шир полагал, однако, что лошади почуяли бы волков и предупредили нас об опасности, если б она грозила нам. Наконец, прекратив за усталостью беседу, мы закутались в тулупы и улеглись на киргизский лад, т.е. припав, скорчившись, на колени, лицом вниз, и упираясь лбом в чемодан, а каблуки подставив ветру. Но надо родиться киргизом, чтобы быть в состоянии заснуть в таком положении!
Шир похрапывал, я же глаз не мог сомкнуть; пробовал было принять более европейскую позу, но ночной холод прохватывал меня насквозь; приходилось время от времени вставать и разминаться. Лошади то и дело тыкались о нас мордами, как бы желая напомнить нам, что мы забыли сегодня попотчевать их из обычных мешков с кормом. Счастье еще, что ночной ветер не был особенно свеж и температура не превышала - 16,5°.
В 6 часов утра, на заре, мы встали, окоченелые, голодные, влезли на лошадей и с час ехали к югу, пока не напали на небольшое пожелтевшее и тощее пастбище; последние пасшиеся на нем стада баранов выщипали траву не дочиста, и мы пустили на нее наших лошадей.
Они ели часа два, а мы в это время хорошо выспались, так как солнце уже начало пригревать. Затем мы продолжали путь к югу и на дороге от Ранг-куля в долину Алая встретили киргиза. Своими соколиными глазами последний высмотрел в трех верстах расстояния кучку верховых и лошадей. Скоро мы с Широм сидели между своими, согревая и подкрепляя наши окоченевшие члены горячим чаем, консервами и бараниной. Лошади тоже получили свой давно желанный корм.
14 марта. От Кара-куля местность медленно повышается к югу, и скоро попадаешь в широкую долину, идущую между двумя расположенными по меридиану горными цепями, слегка покрытыми снегом. Здесь попалась нам могила киргизского святого Оксалы-мазар; на большом холме возвышалась куча камней, украшенная тугами и рогами.
Затем перед нами открылась долина Мус-кол, с подъемом к перевалу Ак-байтал. Снегу тут было мало, а почва вся усеяна продуктами выветривания. Вечером я был очень любезно встречен на привале четырьмя одетыми в почетные халаты киргизами, высланными с Памирского поста. Они уже пять дней ждали меня тут с кибиткой, бараниной и топливом и сообщили, что в форту были очень обеспокоены моим замедлением.
В самом деле, сугробы в долине Алая основательно задержали нас. "Мус-кол" означает "Ледяная долина", а "Суок-Чубыр" (так называлось место нашего привала) означает, вероятно, "Холодная Сибирь", так как на тюркском наречии эта страна обыкновенно зовется "Чубыр". Если последнее истолкование верно, то по справедливости можно сказать, что оба прозвища очень метки, так как область эта отличается резкими зимними холодами и, кроме того, в долине наблюдается особенное явление, которое я сейчас опишу.
Река Мус-кол питается главным образом ключами, которые, замерзая зимой, покрывают все дно долины похожими на замерзшие горные озера, обширными, блестящими, как зеркала, ледяными полями, в которых ясно отражаются небо и горы. Самое большое из них имеет 3 километра в длину и 1 километр в ширину, и часть его льда не тает и летом. Мы проехали на середину его, чтобы измерить толщину льда.
Вследствие давления с боков и напора воды снизу образовываются длинные, часто в метр вышиной бугры с трещинами наверху. Всех ледяных озер было три, и на берегу самого маленького из них, где был разбит наш бивуак, возвышались два типичных "ледяных вулкана". Из ровной горизонтальной почвы бьют здесь два ключа; поздней осенью вода, разливающаяся кругом, замерзает, но самые ключи все бьют, и мало-помалу образуются высокие ледяные конусы на расстоянии метров 50 друг от друга.
Один имел 6 метров высоты и 68 метров в окружности; другой 8 метров высоты и 206 метров в окружности. От жерла маленького вулкана шли четыре глубокие трещины, теперь наполовину наполненные льдом. Самый конус был из светло-зеленого льда, в котором можно было различить многочисленные слои, образовывавшиеся по мере застывания воды. Жерло было также затянуто белым, пористым льдом, и текущей воды, таким образом, не было заметно. Итак, это был "потухший вулкан".
Большой вулкан имел два конуса - один над другим. Весь он был покрыт сетью мелких перекрещивающихся трещин. Жерло его было также затянуто льдом, но вода нашла себе новый исток через одну из боковых трещин. Мои киргизы сообщили, что в этих двух местах каждый год вырастают по два таких вулкана, которые, однако, тают ранней весной.
Нынешнюю зиму они были больше обыкновенного. Вода, вытекающая из боковой трещины вулкана, застывает, точно лава, едва достигает берега ледяного острова. Вокруг нас расстилалась настоящая ледяная область; к сожалению, туман и снег застилали вид. Если глядеть на запад вдоль озера, можно вообразить, что стоишь у узкого морского залива. Горизонт, окутанный туманом, представляется удаленным бесконечно.
15 марта мы ехали по отлого подымающейся долине Мус-кол до самого конца ее, где сделали привал у северного подножья Ак-байтала, а 16-го перевалили через него на высоте 4682 метра, что стоило больших трудов и взяло десять часов времени. Восточный спуск с перевала очень крут, но затем местность опять отлого понижается до следующего привала в Корней-тарты. Мы потеряли еще одну из наших изнуренных лошадей, которая пала на Ак-байтале.
Один киргиз купил ее шкуру у караванного проводника Ислам-бая за два рубля. орней-тарты - узкая долина, бока и дно которой наполнены продуктами выветривания, щебнем, гальками и целыми глыбами, между которыми извивается маленький ручеек, покрытый теперь толстым льдом. Нигде не было и следа растительности. Около Ак-гура (Белая могила) перед нами открылись упирающиеся в долину горы.
Здесь встретил меня высланный комендантом Памирского поста толмач, татарин Куль Маметыев, в парадной одежде, увешанный шестью медалями, и подал мне письмо с приветом от коменданта. В некотором расстоянии виднелось небольшое русское укрепление; на северо-западной башне развевался русский флаг. Мы приблизились; 160 солдат и казаков выстроились на стене и приветствовали нас громким "ура".
Около ворот меня сердечно встретил комендант, капитан Зайцев, с шестью офицерами. Для меня еще с неделю тому назад была приготовлена комната в офицерском флигеле, а для моих людей кибитка.
Приведя свой багаж в порядок, я побывал в прекрасной бане, а затем мы все сошлись к обеду в офицерском собрании. Я передал поклоны из Маргелана, меня осыпали тысячью вопросов о полном приключений зимнем странствии на Памир, потом было подано горячащее туркестанское вино, и комендант торжественно провозгласил тост за короля Оскара.
И если где был выпит от души благодарственный бокал и где-либо радость била так через край, так это именно здесь, на "крыше мира", на высоте 3610 метров, вдали от шумного света, в сердце Азии, в области, где ближайшими нашими соседями были обитатели скал архары, степные волки да горные королевские орлы!

Продолжение следует.

Источник и фотографии:
Свен Гедиин (Хедин). «Памир - Тибет - Восточный Туркестан». Путешествие в 1893 - 1897 годах. (En färd genom Asien). Перевод со шведского Анны Ганзен и Петра Ганзена.